11. Предатели и союзники

Один русский ветеран Великой Отечественной войны в частной беседе как-то заметил: "Мы, русские, были идеологически готовы к Сталинградской битве. Мы не обманывались насчет той цены, которую придется заплатить за победу". Советское правительство и абсолютное большинство солдат не питало ни малейших иллюзий по поводу войны с Германией. Однако это никак не [180] сказывалось на храбрости бойцов. Лишь очень немногие не смогли выдержать напряжения битвы. Этому немало способствовала жестокость советского командования. Чуйков говорил: "В горящем городе мы не можем позволить себе гауптвахту для трусов". Солдаты и гражданское население получили предупреждение: "Те, кто не помогает Красной Армии всеми возможными способами, не соблюдает дисциплину и порядок, являются предателями и должны быть безжалостно уничтожены". Всякие сантименты были отброшены. В условиях тотальной войны подверглось пересмотру само понятие о ценности человеческой жизни. Войска на передовой зачастую подвергались ударам собственной артиллерии. В этой связи считалось просто неуместным заботиться о потерях среди гражданского населения.

Установить железную дисциплину было непросто. Только 8 октября политотдел Сталинградского фронта счел возможным доложить в Москву, что пораженческие настроения подавлены и число переходов на сторону противника значительно снизилось. За время Сталинградской битвы 13 500 советских военнослужащих были приговорены военным трибуналом к смертной казни. Расстреливали за отступления без приказа, за "самострельные" ранения, за дезертирство, за переход на сторону противника, мародерство и антисоветскую агитацию. Солдаты также считались виновными, если не открывали огонь по дезертиру или бойцу, намеревающемуся сдаться в плен. Интересный случай произошел в конце сентября. Немецкие танки вынуждены были своей броней прикрывать группу солдат, пожелавших сдаться в плен, так как с советской стороны на них обрушился массированный огонь.

Наименее боеспособными частями в армии Чуйкова были бригады народного ополчения. Набирались они в основном из рабочих. Как правило, за позициями, которые занимали эти бригады, располагались хорошо вооруженные заградительные .отряды комсомольских активистов и подразделения НКВД. Комиссары таких отрядов в черных кожаных тужурках с пистолетами в руках напоминали, по мнению Константина Симонова, командиров [181] Красной Армии времен гражданской войны. Заградительным отрядам не раз приходилось предотвращать массовые переходы на сторону врага, как это произошло в случае со 124-й ополченческой бригадой, противостоявшей 14-й танковой дивизии немцев. Доронин докладывал Хрущеву, что 25 сентября группа из десяти перебежчиков, включая двух командиров, перешла на сторону немцев. За следующую ночь исчезло еще пять человек. От первой группы дезертиров немцы узнали, что в батальоне осталось всего 55 бойцов, 18 сентября батальон предпринял атаку и понес большие потери, после чего остался на прежней позиции, не получив ни боевого задания, ни подкрепления. Отступить русские не могли, так как пути отхода были отрезаны заградительными отрядами.

Показательна судьба одного солдата, уроженца города Смоленска. Он попал в плен в августе во время боев на Дону, но вскоре бежал. Когда он добрался до своих, то был, согласно приказу Сталина, арестован как предатель Родины и отправлен в штрафной батальон, откуда уже по собственной воле перешел на сторону немцев.

Большое количество перебежчиков вселяло в немцев неоправданный оптимизм. Один из офицеров 79-й пехотной дивизии писал домой: "Боевой дух русской армии никуда не годится. Многие перебегают к нам из-за голода. Даже если нам не удастся подавить сопротивление советских солдат этой зимой, они все равно вымрут от голода".

Советское командование предпринимало весьма своеобразные меры борьбы с перебежчиками и дезертирами. Когда из 178-го резервного стрелкового полка бежали трое солдат, командир подразделения получил приказ любыми путями восполнить потерю, хоть за счет гражданского населения. В 15-й гвардейской стрелковой дивизии было отмечено 93 случая дезертирства. Из них большая часть пришлась на недавних мирных жителей Сталинграда, принудительно эвакуированных в Красноармейск. В докладной депеше из дивизии в Москву говорилось: "Эти люди были абсолютно неподготовлены, некоторые не имели даже обмундирования. В ходе мобилизации у них забыли изъять [182] паспорта, поэтому они легко могли перебраться через Волгу. Необходимо изъять документы у всех солдат".

Комиссары были особенно озабочены сообщением о том, что немцы позволяют русским и украинским перебежчикам вернуться домой, если те проживают на оккупированной территории. Немцы даже помогали дезертирам собрать сведения о судьбе их близких, вследствие этого была составлена следующая докладная записка: "Недостатки в политической работе активно используются немецкими агентами, которые ведут подрывную работу, пытаясь склонить к дезертирству политически неграмотных солдат, особенно тех, чьи семьи остались на территориях, временно оккупированных немцами".

Иногда пойманным дезертирам устраивали показательную казнь, расстреливая их перед строем. Но чаще расстрел производили отряды из войск НКВД в специально отведенных для этого местах за линией фронта. Перед расстрелом .обреченный должен был снять с себя одежду и обувь, поскольку вещи могли еще пригодиться. Казнь не всегда проходила гладко. Так, после расстрела дезертира из 45-й стрелковой дивизии бдительный медицинский работник обратил внимание на то, что у несчастного еще прощупывается пульс. Добить его не удалось, потому что как раз в этот момент немцы начали артиллерийский обстрел. Бойцы НКВД разбежались, а расстрелянный сначала сел, потом поднялся на ноги и, пошатываясь, побрел по направлению к немецким позициям. В рапорте в Москву сообщалось: "Невозможно узнать, остался он в живых или нет".

Очевидно, в Особом отделе 45-й дивизии состояли либо очень плохие, либо сильно пьющие стрелки. Еще в одном случае они получили приказ расстрелять солдата, обвиненного в самостреле. Приговоренного расстреляли, обнаженное тело сбросили в воронку, чуть присыпали землей, после чего "похоронная команда" вернулась в расположение части. Два часа спустя казненный в нательном белье, заляпанном кровью и грязью, явился в свой батальон. Пришлось вызывать особистов и заново его расстреливать. [183]

Как правила, о дезертирстве военнослужащего сообщалось властям по месту жительства последнего, семья дезертира могла быть, согласно приказу № 227, подвергнута "высшей мере наказания", то есть расстрелу. Комиссары и офицеры Особого отдела Сталинградского фронта считали репрессии против родственников дезертиров совершенно необходимыми и рассматривали их как средство воздействия на тех бойцов, которые склонны покинуть боевые позиции.

Расследуя случаи дезертирства. Особые отделы оказывали сильное давление на обвиняемых с целью "выявления сообщников". Один из новобранцев 302-й стрелковой дивизии в присутствии товарищей неосторожно заявил: "Если пошлют на передовую, я первый перебегу к немцам". Под следствием он назвал еще пятерых, якобы собиравшихся бежать вместе с ним. Скорее всего, эти сведения были выбиты у него особистами, которые очень любили таким способом раскрывать несуществующие заговоры.

Комиссары считали, что одна из причин дезертирства -безответственность и попустительство со стороны офицеров. Это было не совсем так. Во многих случаях офицеры, не задумываясь, использовали свое исключительное право расстреливать за неисполнение приказа или за отступление с поля боя. Часто и сами офицеры становились жертвами суровой дисциплины. Когда в ночь с 17 на 18 октября из 204-й стрелковой дивизии (64-я армия) исчезли двое солдат, полковое начальство приказало командиру полка расстрелять лейтенанта — командира роты, из которой убежали солдаты. Лейтенант, девятнадцатилетний юноша, прибыл в полк всего пять дней назад и вряд ли даже знал в лицо тех двух дезертиров. Командир батальона вынужден был подчиниться приказу и в присутствии полкового комиссара расстрелял лейтенанта.

В политотделах любили поговорить о многонациональном составе Красной Армии. И действительно, почти половину 62-й армии, например, составляли бойцы нерусской национальности. Постепенно пропаганда перестала заострять на этом внимание. Очень много хлопот доставляли выходцы из Средней Азии. Один лейтенант, [184] командир пулеметной роты, докладывал: "Они с трудом понимают русскую речь. С ними очень трудно работать". Незнакомые с современной военной техникой, азиаты были просто шокированы авианалетами. Незнание языка затрудняло общение. Бойцы не понимали командиров и их приказы. Зачастую это приводило к большим потерям, которых можно было бы избежать. 196-я стрелковая дивизия, состоящая в основном из казахов, узбеков и татар, понесла такие тяжелые потери, что была снята с фронта и отправлена на переформирование.

Политработники понимали, что дела с этими бойцами обстоят хуже некуда, но давали лишь следующие предписания: "Воспитывать солдат и офицеров нерусской национальности в духе преданности великим целям советского народа. Объяснять их военный долг и неизбежность наказания за предательство Родины". Однако подобное воспитание не могло быть достаточно успешным, поскольку мало кто из казахов, например, ясно представлял себе, что это за война и почему она ведется. Солдат-татарин из 284-й стрелковой дивизии, не вынеся напряжения боев, решил дезертировать. Никем не замеченный, в ночной темноте он покинул позицию и пополз вперед, но вскоре потерял направление. Не подозревая об этом, он попал в расположение русского же 685-го стрелкового полка. Там солдат нашел командный пункт, вошел в него и, увидев офицеров, объявил, что сдается. Само собой, его расстреляли.

Политотделы нередко сталкивались с проблемами бюрократического характера. Зачастую трудно было определить, в каком случае солдата считать дезертиром, а в каком — перебежчиком. В боевых условиях не всегда можно было точно определить, что случилось с отдельным солдатом или группой бойцов. В 38-й стрелковой дивизии произошел такой случай: сержант и рядовой отправились за пайком для своих товарищей и не вернулись. Никто не знал, что с ними случилось. Может, погибли, а может, дезертировали. В Москву пошла докладная: "Очевидцев нет, о случившемся можно только догадываться". [185]

Потери среди офицеров были очень велики, и установить точную численность бойцов в подразделениях погибших иногда на представлялось возможным. Некоторые отсутствующие сгоряча зачислялись в дезертиры, а потом их находили в госпиталях с серьезными ранениями. Бывали случаи, когда солдат, самовольно покинув госпиталь и вернувшись в часть, обнаруживал, что его записали в дезертиры и уже вынесли приговор. Нередко офицеры преднамеренно сообщали неточные сведения о количестве бойцов, занижая число погибших. Делалось это для того, чтобы получить дополнительный паек. Уловка старая, как сама армия, но квалифицировалась она как преступное искажение сведений.

У политотделов возникали серьезные трудности со статистической отчетностью. В самом деле, как сообщить в Москву, что только за сентябрь произошло 446 случаев дезертирства, в том числе групповых, не говоря уже о фактах перехода к врагу. После того как 23 бойца дезертировали всего за три ночи, перед линией фронта пришлось установить круглосуточное патрулирование.

"Самострельные" ранения приравнивались к дезертирству. Солдат из 13-й гвардейской дивизии Родимцева, заподозренный в самостреле, был доставлен на перевязочный пункт. Ночью во время немецкого обстрела он попытался бежать, но был схвачен. Группа врачей обследовала бойца и объявила, что он сам нанес себе рану. Самострельщик был расстрелян перед строем солдат своего батальона. Нередки были случаи самострелов и среди офицерского состава. Девятнадцатилетний лейтенант из 195-й стрелковой дивизии был изобличен в том, что из пулемета прострелил себе левую ладонь. Его расстреляли в присутствии офицеров полка. В приговоре было сказано, что вина его очевидна, так как он пытался скрыть преступление, наложив на руку повязку.

Солдаты, притворяющиеся больными, также приравнивались к дезертирам. Работник политотдела Добронин докладывал: "Одиннадцать солдат в госпитале притворились глухонемыми, но после того как медицинская комиссия признала их годными к строевой службе, документы [186] на "глухонемых" были отправлены в военный трибунал, они заговорили".

Даже самоубийство рассматривалось как дезертирство. И командование вермахта, и советское командование считали самоубийство следствием трусости или сумасшествия. Но трусость может проявляться по-разному. Один пилот, выпрыгнув с парашютом из горящего самолета, сразу после приземления сжег свой билет кандидата в члены партии, так как считал, что находится в расположении германских войск. Но он ошибся. По возвращении на базу его обвинили в трусости и согласно приказу Сталина №227 казнили.

Органы НКВД и Особые отделы Сталинградского фронта тщательно расследовали каждый случай "антисоветской деятельности". Например, если у бойца находили немецкую листовку, его немедленно арестовывали, хотя многие подбирали эти листовки, чтобы делать из них самокрутки. Если солдат терял контроль над собой и высказывал офицеру в лицо все, что он о нем думает, его могли обвинить в контрреволюционной пропаганде или в распространении пораженческих настроений. Один старшина из 204-й стрелковой дивизии был расстрелян за "дискредитацию командования Красной Армии и угрозы в адрес командира". Те, кто критиковал режим, также попадали в лапы НКВД. Так были арестованы два солдата, один из которых говорил, что колхозники все равно что рабы, а другой считал, что советская пропаганда лжет, чтобы поднять боевой дух в армии.

Случаи антисоветской деятельности, которые приравнивались к измене Родине, казалось, должны были быть редкостью на фронте. Большинство офицеров понимало, что солдатская ругань не всегда предательство. Чаще всего командиры просто пропускали подобные речи мимо ушей. Перед лицом смерти человек имеет право говорить то, что думает. В своем кругу солдаты, а нередко и офицеры открыто высказывали мысли о продажности партийных функционеров. Постоянная опасность "получить пулю" заставляла забыть о страхе перед комиссарами и доносчиками. Какая разница, кто пошлет в тебя девять граммов свинца — немец или особист? [187]

Множество дел, связанных с антисоветской пропагандой, было "раскрыто" и в тылу. На новобранцев, которые имели неосторожность выразить свое недовольство, доносили их же товарищи. Так, благодаря "политической бдительности" командира был арестован один из новобранцев 178-го учебного батальона, который как-то сказал, что зимой все они перемерзнут, если раньше не загнутся от голода. Мания преследования охватила даже транспортные и инженерные войска Сталинградского фронта, расположенные на восточном берегу Волги. В октябре в этих войсках "за антисоветскую деятельность и распространение пораженческих настроений" было арестована двенадцать солдат и пять офицеров, двое из которых принадлежали в высшему командному составу. "Большая часть арестованных имеет семьи на оккупированных территориях", — указывалось в докладной записке. Очевидно, особисты считали этот факт веским основанием для обвинения в измене Родине и желании перейти на сторону врага.

Газетные статьи, сообщавшие о том, что фронтовики в окопах говорят о мудром руководстве товарища Сталина и бросаются в атаку с его именем на устах, были не более чем пропагандистской уловкой. Поэт-фронтовик Юрий Белаш писал: "Если быть честным до конца, в окопах мы меньше всего думали о Сталине".

В газетах описывалось множество случаев героизма, и в то же время советская пропаганда демонстрировала полное пренебрежение режима к личности. Почти во всех газетах было напечатано высказывание Чуйкова: "Каждый солдат должен стать одним из камней в стенах Сталинграда". А один из офицеров штаба выразился так: "62-я армия живым цементом скрепила камни в городе Сталина". Эта тема достигла своего апогея уже после войны, когда на Мамаевом кургане был возведен чудовищный мемориал. Гигантские каменные фигуры солдат встают из руин и смотрят с каменных рельефов. Это памятник не столько солдатам-героям, сколько режиму, который заставил их умирать во имя своих интересов.

Обмундирование быстро изнашивалось, и солдаты нуждались в его замене. Но новая одежда, обувь и прочая [188] экипировка приберегались для армий, формирующихся в тылу. В Сталинграде солдатам легче было получить все необходимое, раздев погибшего товарища, чем допроситься чего-то от интенданта. Ничего не выбрасывалось. По ночам бойцы совершали вылазки на "ничейную" территорий, снимая с убитых одежду и обувь. Многих это возмущало, но иного выхода не было. Когда пришла зима, наиболее ценным трофеем стали считаться маскхалаты. Солдат, получив ранение, старался как можно скорее снять маскхалат, чтобы не забрызгать его кровью. Нередко тяжелораненые бойцы просили прощения у своих товарищей за то, что испортили свою маскировочную одежду.

Василий Гроссман, который много разговаривал с защитниками Сталинграда, не считал, что в подобные минуты ими владело полное безразличие. Он писал: "Жизнь нелегка для русского человека, но в глубине души он всегда надеется на лучшее. Я видел, что на войне лишь два чувства могут полностью овладеть человеком — невероятный оптимизм или полное уныние. Трудно смириться с мыслью, что война будет идти еще очень и очень долго; тому, кто твердит об этом, не хочется верить". Бывалые бойцы считали, что не стоит загадывать дальше сегодняшнего дня. Дожить бы до конца боя, протянуть бы еще хоть несколько часов...

Солдаты действующей армии получали пусть скудное, но все-таки регулярное питание. У жителей Сталинграда не было даже этого. Как десятки тысяч сталинградцев, в том числе дети, смогли выжить в течение пяти месяцев ожесточенных боев, до сих пор остается неразрешенной загадкой Сталинградской битвы.

Советские источники сообщают, что с момента начала немецких авианалетов на город (24 августа 1942 года) на восточный берег Волги было эвакуировано 300 000 мирных жителей. Но эта цифра никак не соответствует общему количеству жителей города. Более 50 000 сталинградцев на западном берегу отряды НКВД не подпускали к переправе.

Последняя официальная эвакуация была крайне плохо организована и имела трагические последствия, желающие переправиться на восточный берег сбились в огромную [189] толпу. Людям в последний момент дали надежду на жизнь. Единственный пароход был забит до отказа, и оставшиеся на берегу с тоской смотрели, как он отчаливает от берега. Но не успел пароход отойти и на 50 метров, как в него попала авиабомба, и, объятый пламенем, он затонул на глазах у потрясенных людей.

Многие горожане, просто не имели возможности приблизиться к реке. Из-за стремительного наступления немцев они оказались на занятой врагом территории. 2 сентября Гитлер приказал очистить Сталинград от гражданского населения. Уже 14 сентября огромная колонна мирных жителей покинула город и направилась в глубь территории, занятой немцами. Люди везли свои пожитки в тележках, тащили чемоданы и корзины. Немецкий корреспондент видел, как артиллерийский огонь, обрушившийся на колонну беженцев, в одно мгновение превратил ее в кровавое месиво. Уцелевшим нечего было рассчитывать на то, что на занятой немцами земле они найдут себе пропитание. Интендантская служба 6-й армии уже реквизировала все, что можно было употреблять в пищу, на нужды немецких солдат. Даже казаки, многие из которых когда-то участвовали в белогвардейском движении и приветствовали немцев как освободителей с хлебом и солью, были обчищены до нитки.

Вид беженцев производил гнетущее впечатление даже на немцев. Один из офицеров 295-й пехотной дивизии писал домой: "Сегодня я видел множество беженцев, покидающих Сталинград. Ужасные страдания выпали на долю этих несчастных людей. Дети, женщины, старики лежат у дороги, ничем не защищенные от холода. Пусть они наши враги, но это зрелище меня потрясло. Надо благодарить Бога и фюрера за то, что нашу Родину не постигло такое несчастье. За время войны я видел много страданий, но то, что происходит в Сталинграде, превышает человеческие возможности. Вы не поймете меня. Это надо видеть!"

Тысячи женщин и детей остались в городе, найдя прибежище в развалинах домов, подвалах, в системе канализации и даже пещерах, выкопанных на склонах реки. Некоторые прятались в воронках на Мамаевом кургане в [190] самый разгар боев. Конечно, многие погибли. Константин Симонов, впервые приехав в Сталинград, был поражен. "Мы ехали по мосту через один из оврагов, пересекающих город. Я никогда не забуду зрелища, которое предстало перед моими глазами: овраг, слева и справа от нас весь изрытый пещерами, кишел жизнью как муравейник. Входы в пещеры были закрыты обугленными досками и тряпьем. Женщины собирали и использовали все, что могло пригодиться".

Симонов много писал о невыносимых страданиях, что выпали на долю сталинградцев, будь то солдаты или мирные жители. Позже писатель попытался избавиться от сентиментальных ноток. "Слезы бесполезны, когда борьба идет не на жизнь, а на смерть".

Проблема крова была главной для сталинградцев, но и помимо этого существовало много забот. Добыть пищу и питьевую воду было практически невозможно. В перерывах между бомбежками женщины и дети выползали из своих земляных нор и спешили срезать куски мяса с убитых лошадей, пока до туш не добрались бродячие собаки и крысы. Основными кормильцами семей, как ни странно, были дети. Их маленькие фигурки были менее уязвимы для немецких снайперов. Ночью дети пробирались к сожженным зернохранилищам, где набивали сумки обгоревшим зерном, и спешили назад. Многие из них стали жертвами немецких часовых. Иногда мальчишки пытались разжиться консервами прямо в расположении германских войск. Как правило, их расстреливали на месте.

Немецкие солдаты научились использовать детей Сталинграда. Сами немцы не любили ходить к Волге за водой, они боялись русских снайперов. Разгадав эту хитрость, бойцы Красной Армии стали стрелять по детям. Немцы не впервые использовали мирное население в качестве живого прикрытия. Так было еще при осаде Ленинграда. Сталин тогда отреагировал немедленно: красноармейцы должны убивать всех, даже невольных пособников оккупантов. Это указание действовало и в Сталинграде. Из 37-й гвардейской стрелковой дивизии поступило сообщение: "Противник заставляет гражданское население [191] выносить с поля боя тела убитых фашистов. Солдаты вынуждены были открыть огонь".

Детям-сиротам иногда везло, они прибивались к полкам, чаще к штабам, и становились рассыльными или наблюдателями, а самые маленькие (четырех—пяти лет) — воспитанниками.

Штаб 6-й армии Паулюса учредил в захваченной части Сталинграда две комендатуры: одну в северной части города, другую — в южной. В каждой была своя жандармерия, в обязанности которой входило пресечение саботажа, регистрация и эвакуация мирных жителей. За уклонение от регистрации следовал расстрел. Евреям было приказано носить на рукаве желтую звезду. Полевая жандармерия работала рука об руку с тайной полицией, которую возглавлял Вильгельм Мориц. Один из офицеров комендатуры, взятый в плен, на допросе показал, что в их обязанности входил отбор гражданских лиц, подходящих для отправки на работу в Германию, а также выявление коммунистов и евреев, которых потом передавали в руки СД. Советские источники сообщают, что за время Сталинградской битвы немцы расстреляли более 3 тысяч гражданских лиц и более 60 тысяч согласно приказу Гитлера вывезли в качестве рабов для работы на территории рейха. Количество коммунистов и евреев, схваченных полевой жандармерией и переданных для расправы в СД, определить невозможно. Зондеркоманда-4а, следовавшая по пятам за 6-й армией, 25 августа учинила расправу над группой детей шести—двенадцати лет. Малышей подвозили к месту расстрела на грузовиках. Эта же команда расправлялась с коммунистами и сотрудниками НКВД, выявленными с помощью казаков, которые в свое время сильно пострадали от советского режима. Зондеркоманда действовала в Сталинграде до конца сентября.

Самая крупная эвакуация гражданского населения была проведена немцами 5 октября. Людей, отобранных для отправки в тыл, грузили в вагоны, словно скот. Каждый, конечно, старался захватить с собой хоть что-нибудь из имущества, чтобы потом обменять на еду. Сначала граждан отправили в лагерь под деревню Вороново (ныне [192] поселок Горьковский), потом в лагеря близ Мариновки, Калача и станции Нижне-Чирской.

Тяжелые страдания выпали на долю русских военнопленных. В лагере у Гумрака на 11 сентября числилось более 2 тысяч взятых в плен русских солдат, преимущественно ополченцев. Пленных советских офицеров обязали поддерживать в лагере порядок. В случае необходимости было разрешено применять силу. Еду для заключенных немцы просто перебрасывали через колючую проволоку. Медицинская помощь больным и раненым, само собой, отсутствовала. Единственный пленный русский доктор делал для раненых все, что мог, но в большинстве случаев ему приходилось "прерывать страдания несчастных".

Русским, попавшим в плен позже, пришлось еще хуже. Условия в лагерях были ужасны. Гораздо больше им подходило название "фабрики смерти". Лагеря представляли собой большой участок степи, обнесенный колючей проволокой. Никаких бараков, элементарной крыши над головой не было и в помине. Голыми руками пленные выкапывали норы в земле, чтобы хоть как-то укрыться от пронизывающего ветра. Ночью 7 ноября, в годовщину Великой Октябрьской революции, прошел сильный дождь, а ближе к утру температура резко упала. Рваная одежда не могла защитить людей от мороза, и многие в тот день умерли от переохлаждения. В одной из землянок молодая мать пыталась согреть своих детей, обняв и усадив их себе на колени. Дочь выжила, а маленький сын умер у матери на руках. В той же землянке ночью умер от холода мальчик-подросток. Охрану в лагере у Карповки несли украинцы, одетые в немецкую форму{5}.

Многие охранники были "бульбовичами" — членами националистической организации, названной так в честь Тараса Бульбы. Они особенно жестоко обращались со своими жертвами. Но не все "бульбовичи" были бездушными палачами. Некоторые часовые даже устраивали побеги [193] заключенных, правда, небескорыстно. Чаще всего беглецов ловила полевая жандармерия и расстреливала прямо в степи. В Морозовском лагере немецкий доктор спас целую семью — мать, бабушку и двоих детей. Одиннадцатилетний Коля был сильно обморожен, и врач настоял на переводе семьи из лагеря в ближайшую деревню.

Тысячи мирных жителей, избежавших отправки в лагеря, влачили в Сталинграде жалкое существование. Непонятно, как они вообще смогли выжить. Обычными случаями были отравления грязной водой. По ночам дети собирали на окраинах города дикие ягоды и корешки. Кусок черствого хлеба, полученный от русского или немецкого солдата, растягивался на три—четыре дня. Женщины были вынуждены предлагать свои истощенные тела солдатам, причем не только советским, но и немецким, только бы получить хоть что-нибудь из еды для детей. Иногда случайная связь русской женщины и немецкого солдата перерастала в настоящую любовь. Одна жительница Сталинграда была арестована за то, что сигналила платочком врагу. Выяснилось, что в подвале, где она жила, укрывались трое немецких солдат. Женщину передали органам НКВД, а фашистов расстреляли на месте.

За пределами города, на захваченной немцами территории, действовала советская военная разведка. Источники информации были самыми разными. Иногда ценные сведения могли сообщить даже заключенные, бежавшие из немецких лагерей. Деятельность разведки особенно активизировалась в октябре, когда советское командование начало готовить контрнаступление.

Допросы немецких военнопленных проводились сразу и строились по давно отработанной схеме. Прежде всего устанавливалась воинская часть, ее численность, боеспособность, ситуация со снабжением. Далее, как правило, следовали вопросы: состоял ли пленный в "Гитлерюгенде"; знает ли что-нибудь о планах применения химического оружия; как воспринимают немецкие солдаты советскую пропаганду; что офицеры рассказывают подчиненным о коммунистах; какой путь прошла данная дивизия с июня 1941 года (этот вопрос задавался с целью выяснить, не [194] принимало ли это соединение участия в расправах над мирным населением)? Работников НКВД также интересовало, из какой семьи происходит пленный солдат. Если из крестьянской, то не было ли в их хозяйстве работников, вывезенных из России, как их звали.

В конце лета — начале осени 1942 года, несмотря на тяжелое положение, советская авиация несколько раз бомбила территорию рейха. Следователи хотели знать, какой эффект произвели эти бомбежки на мирное население Германии и на солдат.

Следуя инстинкту самосохранения, пленные, как правило, говорили то, что, как им казалось, от них хотели услышать. И их слова не всегда расходились с истинным положением дел. Один пленный капрал рассказывал: "Солдаты уже не верят геббельсовской пропаганде. Мы хорошо помним тяжелые уроки 1918 года". В сентябре пленные уже открыто говорили, что немецкая армия страшится приближения зимы.

Огромное количество пленных допросил переводчик 7-го отдела штаба Сталинградского фронта капитан Н. Д. Дятленко. Лично проводил допросы и подполковник Каплан, начальник разведки 62-й армии. Часто ему помогал переводчик Деркачев. Однажды Каплан допрашивал тяжелораненого немецкого солдата. Тот успел сообщить, что в 24-й танковой дивизии немцев, к которой он принадлежал, после тяжелых боев осталось всего 15 танков. "Допрос закончить не удалось, пленный скончался из-за тяжелого ранения", — завершил Каплан протокол допроса.

Зная о неприязни немцев к румынским солдатам и офицерам, Каплан выяснил, что и австрийцев немцы не очень-то жалуют. Один австрийский солдат, взятый в плен 28 сентября, даже выразил желание сражаться за Советский Союз. Главной задачей русской разведки в те дни было выяснить, насколько немцы могут рассчитывать на своих союзников.

Немецкие полковые командиры были крайне недовольны поступающим пополнением. Один из командиров 14-й танковой дивизии писал, что для поднятия боевого духа в частях необходимы весьма энергичные меры. [195]

И все-таки самым слабым местом немцев были их союзники. Формально эти соединения считались полноценными боевыми частями, а фактически и итальянцы, и румыны, и венгры были деморализованы еще до прибытия на Сталинградский фронт. По пути к Сталинграду они постоянно подвергались нападениям партизан. На фронте их приводили в ужас налеты русской авиации, и даже незначительные потери повергали в состояние шока. Впервые попав под обстрел "катюш", многие задались вопросом: а зачем, собственно, они здесь оказались? Советские летчики непрерывно разбрасывали листовки на венгерском, итальянском и румынском языках. Солдаты союзных Германии армий постепенно приходили к выводу, что убивать ради интересов рейха бессмысленно. Особую склонность к дезертирству проявили сербы и словенцы, служившие в венгерских дивизиях. Да и сами венгры говорили: "Как можно доверять немцам?" Советская разведка сообщала в Москву, что еще по дороге на фронт солдаты сговариваются о побеге. Когда русские шли в атаку, многие венгры и румыны прятались в своих окопах и ждали, когда их возьмут в плен.

Один перебежчик, словенец по национальности, на допросе показал: "Сидя в окопах, мы денно и нощно молили Бога, чтобы он оставил нас в живых. Солдаты вообще не хотят воевать, но они слишком запуганы рассказами об ужасающих зверствах русских по отношению к военнопленным".

В войсках германских союзников царил жуткий беспорядок. Части нередко подвергались обстрелам и бомбежкам собственной артиллерии и авиации. "Господи, помоги нам, сделай так, чтобы этот бой оказался коротким, — писал капрал Балош. — Нас обстреливают и бомбят все, кому не лень". Несколько дней спустя он вновь записывает в дневнике: "Господи, останови эту ужасную войну. Если она будет продолжаться, наши нервы не выдержат... Неужели никогда больше не будет тихого спокойного воскресенья в родном доме? Взойду ли я когда-нибудь на его порог, постучусь ли в дверь?"

Боевой дух в венгерских частях настолько упал, что [196] командование даже запретило солдатам писать домой, чтобы пораженческие настроения не распространялись в тылу. Перед боем командиры раздавали шоколад, консервы, сахар и сало, чтобы хоть как-то взбодрить солдат. Но это приводило только к многочисленным случаям расстройства желудка, поскольку бойцы уже давно отвыкли от подобной пищи.

15 сентября Балош записал в дневнике: "У русских замечательные стрелки. Не дай Бог попасть к ним на мушку. Перед нами лучшие советские дивизии — "сибирские стрелки Тимошенко" (здесь Балош ошибся). Мы замерзаем, а ведь еще только осень. Что же будет зимой, если мы останемся здесь? Матерь Божья, помоги нам вернуться домой". Следующая запись в дневнике Балоша оказалась последней. Дневник, найденный на теле капрала, был переведен на русский язык и отправлен в Москву.

8-я итальянская армия, расположенная вдоль Дона между венгерскими и румынскими частями, также доставляла немцам много хлопот. Ставка фюрера вынуждена была усилить ее частями 39-й армии вермахта. Немецкие офицеры получили следующее указание: "Обращаться с союзниками вежливо. Необходимо политическое и человеческое взаимопонимание. Не стоит забывать, что итальянские солдаты сильно отличаются от немецких. Они более эмоциональны, быстро устают. Вы не должны быть слишком требовательны к нашим итальянским союзникам, не должны выказывать своего превосходства. Они прибыли сюда, чтобы помочь нам в трудный момент. Не оскорбляйте их, избегайте конфликтов". Но все попытки достичь взаимопонимания не могли изменить отношения итальянских солдат к войне. Один сержант-итальянец на вопрос советского переводчика, почему его батальон сдался без единого выстрела, ответил: "Мы не стреляли, так как решили, что сопротивление бесполезно".

Командование 6-й армии, стремясь добиться хотя бы видимости межнациональной солидарности, ввело в состав 100-й егерской дивизии 369-й хорватский полк. 24 сентября правитель Хорватии Анте Павелич прилетел в [197] Сталинград для смотра своих частей и вручения медалей. Его встречал генерал Паулюс.

Со стратегической точки зрения наиболее важными для немцев были две румынские армии, прикрывавшие фланги 6-й армии Лаулюса. Эти армии были очень плохо экипированы. Румынский режим под давлением Гитлера пытался обеспечить формирование новых частей, ставя под ружье уголовников — насильников, грабителей и убийц. Таких "бойцов" в румынских войсках насчитывалось более двух тысяч. Был даже организован 991-й специальный штрафной батальон, но большинство состоящих в нем солдат дезертировало после первого же боя, и батальон был распущен. Его остатки влились в 5-ю пехотную дивизию.

Румынские офицеры страдали шпиономанией. Им всюду мерещились вражеские агенты. Вспышка дизентерии, например, объяснялась следующим образом: "Русские шпионы вызвали массовое отравление в тылу, которое привело к потерям и в наших войсках. Они использовали мышьяк, одного грамма которого достаточно, чтобы отравить 10 человек". Румыны всерьез полагали, что вражеские лазутчики под видом мирных жителей проникают в расположение их войск и добавляют яд в продукты питания.

Немцы, следящие за порядком в румынских частях, поражались отношениям между солдатами и офицерами. Это были отношения господ к рабов. Австрийский граф лейтенант Штольберг сообщал: "Помимо всего прочего, румынские офицеры совершенно безразличны к проблемам своих подчиненных". Румынские полевые кухни готовили, как правило, три вида блюд: для офицеров, для младшего командного состава и для рядовых, которым почти ничего не доставалось.

Между румынами и немцами часто вспыхивали ссоры. "Чтобы избежать в будущем повторения этих прискорбных случаев непонимания между румынскими и немецкими солдатами, чье боевое братство скреплено кровью на полях сражений, рекомендуется организовывать обмен визитами, совместные обеды, вечеринки и тому подобные мероприятия, что будет способствовать сплочению румынских и [198] немецких частей", — указывал командующий 3-й румынской армией.

К началу осени 1942 года разведка Красной Армии убедилась в том, что перебежчики и добровольные пособники оккупантов играют в вермахте не последнюю роль. Некоторые из них действительно были добровольцами, но большинство пошло на службу к врагу после захвата в плен. Немцам крайне не хватало рабочих рук, и они вынуждены были использовать военнопленных сначала как чернорабочих, а потом и как солдат. Начальник штаба 11-й армии полковник Гросскурт в письме к генералу Беку заметил: "Беспокоит то, что мы вынуждены пополнять наши фронтовые части русскими военнопленными и доверять им оружие. Создается нелепая ситуация, когда чудовище, против которого идет борьба, живет внутри нас". Во вспомогательных частях 6-й армии Паулюса насчитывалось около 50 тысяч бывших русских военнопленных, то есть примерно четверть от общей численности. В 71-й и 76-й пехотных дивизиях состояло по 8 тысяч русских перебежчиков — почти половина личного состава. Точных данных о числе русских в других частях 6-й армии нет, но некоторые исследователи называют цифру в 70 тысяч человек.

Взятый в плен перебежчик показал на допросе: "Русских, которые служат в немецкой армии, можно условно разделить на три группы. Во-первых, это казаки, мобилизованные немецкими властями; они сведены в отдельные части и несут вспомогательную службу в немецких дивизиях. Во-вторых, пособники оккупантов из числа заключенных или местного населения, которые добровольно служат немцам. К этой же группе можно отнести красноармейцев-перебежчиков, которые носят немецкую форму и даже имеют знаки отличия, звания и награды. Они едят то же, что и немецкие солдаты, и входят в состав немецких полков. Третью группу составляют русские военнопленные, выполняющие грязную и тяжелую работу. Они ухаживают за лошадьми, помогают на кухне. С каждой группой у немцев свое обхождение. Лучше всего, конечно, живется добровольцам. Солдаты обращаются с ними [199] хорошо и даже по-дружески. А вот офицеры и младшие командиры из австрийской дивизии относятся к перебежчикам хуже всех".

Этот перебежчик входил в группу из 11 военнопленных, набранных в ноябре 1941 года в лагере у Ново-Александровска для работы в немецкой армии. Восьмерых немцы пристрелили еще в пути, потому что бедняги шатались от голода и, конечно же, не могли работать. Этот выживший был направлен в полевую кухню пехотного полка чистить картошку. Потом его перевели на конюшню. Солдат рассказал, что в казацких частях, сформированных для борьбы с партизанами, служили и украинцы, и русские. Гитлера раздражало любое напоминание о том, что славяне носят форму вермахта, поэтому карательные части назывались казацкими, независимо от того, какие национальности на самом деле входили в их состав. Считалось, что казаки в расовом отношении вполне приемлемы для рейха. Данный факт свидетельствовал о серьезных разногласиях в нацистском руководстве. Идеологи нацизма настаивали на безусловном подчинении славян, а профессиональные военные считали, что единственный шанс добиться победы — провозгласить себя освободителями России и российского народа от коммунизма и действовать соответствующим образом. Еще осенью 1941 года немецкая разведка пришла к заключению, что вермахт не одолеет Россию до тех пор, пока германское вторжение не вызовет гражданскую войну.

Многие из добровольных помощников оккупантов, поддавшиеся на сладкие обещания и перешедшие на сторону немцев, вскоре испытали глубокое разочарование. Один из пленных на допросе рассказал, как однажды, отправившись в деревни за водой, он встретил трех украинцев, которое перешли на сторону врага. Они надеялись, что их сразу отправят домой к семьям. "Мы поверили листовкам, захотели вернуться к женам". Вместо этого их одели в немецкую форму и отправили проходить обучение под руководством германских офицеров. Дисциплина была жесткой. За малейшую оплошность, например за отставание на марше, следовал расстрел. Вскоре их послали на [200] фронт. "И вы будете стрелять в своих?" "А что нам остается делать? — отвечали они. — Если мы вернемся к русским, нас расстреляют как предателей; если откажемся воевать за немцев, нас тоже расстреляют".

Большинство немецких солдат вполне сносно относилось к русским сослуживцам. Между ними порой возникало даже нечто похожее на боевое братство. Однажды немецкие артиллеристы из противотанкового полка 22-й танковой дивизии, расположенной к западу от Дона, отправились в деревню за выпивкой, а своего русского товарища оставили охранять оружие, выдав ему плащ и винтовку. Однако им пришлось бегом возвращаться назад и спасать его, поскольку группа румынских солдат, узнав, что русский остался один, хотела пристрелить его на месте.

Советское командование было сильно обеспокоено тем, что вермахт использует бывших красноармейцев. Работа Особых отделов была признана неудовлетворительной. Политотдел Сталинградского фронта и органы НКВД получили строгое указание пресекать проникновение перебежчиков в расположение советских частей с целью сбора информации. Особисты не раз сообщали Щербакову в Москву: "На некоторых участках фронта были пресечены попытки бывших советских военнослужащих, одетых в форму Красной Армии, проникнуть в наши расположения с целью, получения разведданных и захвата "языков". На участке 38-й стрелковой дивизии (64-я армия) ночью 22 сентября советский патруль натолкнулся на немецких разведчиков. Вернувшись назад, красноармейцы доложили, что с немцами был, по крайней мере, один бывший советский военнослужащий.

Эти слова "бывший советский военнослужащий" стали смертным приговором для сотен тысяч людей. СМЕРШ по указанию Сталина особенно тщательно рассматривал дела об измене Родине. Советская пропаганда до сих пор умалчивает о случаях предательства в годы Великой Отечественной войны. [201]