От составителя

Художник и война. Сочетание этих слов вызывает в памяти картины, написанные мастерами батальной живописи. Многие сражения минувших и нынешнего веков запечатлела кисть художников-баталистов. Великая Отечественная война породила качественно иное понятие — художник-фронтовик. Содержание этого понятия раскрывается не только принадлежностью художника к батальному жанру. Война по-новому определила смысл и назначение его профессии.

Гибель ценностей цивилизации и самого творца красоты — человека мучительно воспринималось всеми, а деятелями литературы и искусства — особенно. «Как бы ни были высоки наши побуждения, — говорил К. Симонов, — война все равно остается противоестественным состоянием каждого человека, не потерявшего людской облик». Художники на войне особенно быстро формировались нравственно. Для многих из них, особенно молодых, там закладывался фундамент будущего творчества, независимо от того, обращались ли они потом к теме войны или изображали мирную жизнь.

Они служили в разных родах войск, имели разные воинские звания и военные специальности. Каждый из них выполнял тяжелую, опасную работу, которую ему отводила война. Заниматься любимым делом удавалось немногим.

Художники на войне служили в редакциях фронтовых газет, рисовали воинов-героев, выпускали листовки, готовили плакаты и почтовые открытки, оформляли «боевые листки» и ротные стенгазеты, а также наглядные пособия по борьбе с вражеской техникой.

Основным их жанром был фронтовой рисунок. По оперативности с рисунком не могли сравниться ни фоторепортаж, ни документальное кино. Для подготовки их были нужны определенные условия, а художник рисовал сюжет, героя в любых [6] обстоятельствах, лишь бы под рукой был материал, оставляющий след на бумаге. Сейчас стали известны рисунки, созданные даже в фашистских концлагерях...

Рисунки, сделанные для газет, воспроизводились в них так, как позволяли условия фронтовых типографий, — это, естественно, искажало оригинал. Но были и другие рисунки — «для себя». Они рождались по счастливой случайности военной судьбы художника, когда ему, исполняющему солдатский долг в строю, представлялась возможность рисовать. Сколько таких рисунков было отправлено в солдатских треугольниках родным, сколько затерялось в палатах госпиталей, старшинских повозках, в вещевых мешках, оставшихся после ранения или гибели автора на поле боя...

В литературе и кино последних десятилетий о Великой Отечественной войне популярна тема «окопной правды». Главный герой книг и фильмов — солдат, творец победы. На солдате замыкалась стратегия полководцев, его боевой путь символизировали цветные стрелы на оперативных картах командиров. В разработке этой темы используемся лично пережитое писателями, режиссерами, большую роль играют материалы фронтовых журналистов и кинооператоров. Однако по сей день остаются в тени работы художников-фронтовиков, многие из которых знали «окопную правду» не понаслышке. Они с оружием в руках стояли рядом с солдатами в траншее, ползали по-пластунски, мерзли на морозе, исходили потом в бешеных марш-бросках, пробивались сквозь кольцо окружения.

Запечатлеть виденное художник мог чаще всего лишь в форме быстрого рисунка-наброска, лишенного академичности и внешних эффектов. Это, вероятно, сказалось на оценке фронтового рисунка. Хотя о нем написано немало, он не рассматривается как полноправный жанр изобразительного искусства. Рисунку отводится роль заставок или иллюстраций к разного рода изданиям о войне. Но во фронтовом рисунке, при всей его документальности, — не сухая фиксация событий. В нем — искренность и боль, трепетность чувств художника, выраженные в каждой линии, в каждом штрихе, порой начертанных, кажется, не рукой, а обнаженным нервом. [7]

Часто беглый рисунок перерастал свои рамки и приобретал законченность не по форме, а по полноте самовыражения автора.

Здесь раскрывались душа и творческие искания художников, ибо каждый из них, будучи на фронте, мечтал о создании своей главной картины, своего неповторимого произведения...

Фронтовые рисунки помогают понять, что давало советским людям силы выдержать нечеловеческие испытания, что позволило им в невероятных условиях оставаться людьми и до конца выполнить свой патриотический долг. Поэтому значение этих работ, как связующего звена поколений, со временем будет возрастать.

Предлагаемый читателю альбом содержит бесценные крупицы, счастливо сохранившиеся до наших дней, — фронтовые рисунки Валентина Валентовича Зимина. [9]

Рожденное сердцем

Во фронтовом дневнике художник писал: «Для меня искусство — все. Сегодня вспомнил прошлое. Сказать правду, ради искусства, тогда непонятного для меня абсолютно, я вычеркнул из жизни молодость, дружбу, родных. На любовь я смотрел как на недоразумение, забавой казались мысли об удобствах жизни. Не знаю, понял искусство или нет, но научился желать, достигать и — драться, упорствовать».

Эта запись показывает, насколько глубоко Зимин жил искусством. Она помогает понять, что значило для него добровольно прервать работу над картиной... Как именной стипендиат Академии художеств, как человек, не годный к строевой службе, он не только мог получить возможность закончить картину, но и работать творчески в тылу — Академию из Ленинграда эвакуировали в Среднюю Азию. «Ненавижу войну, — писал брату Зимин, — поэтому иду в ее самое пекло».

Выполняя приказы как солдат, он думал об искусстве. В его дневнике не раз встречаются монологи-исповеди. Для Зимина мучительными были вопросы — верно ли он поступил, где мог принести больше пользы? Особенно его преследовали эти мысли, когда он оказался на короткое время в госпитале.

22 января 1942 года Зимин записал: «У меня сквернейшее состояние — не физическое, а душевное. Честное слово, это тяжело. Видимо, я что-то не уясняю до сих пор. Что-то самое важное сегодня, и здесь я должен сознаться: мне не дает покоя моя картина. В дни войны я с такими мыслями глуп и даже враг, но тем не менее.

А ведь летом я сам, добровольно, с нетерпением, пешком — где нельзя было проехать — пробивался в Ленинград, в гущу событий войны, сам добровольно пошел на фронт. Я не боюсь смерти и доказал это не только себе, но и в батальоне, перед людьми. [10] Я должен был увидеть войну — я ее увидел. Теперь я должен ее изобразить. Может быть, оттого, что я сейчас этого сделать не в силах, у меня эта проклятая раздвоенность желаний.

Работать над картиной. Я так адски уверен в значительнейшей моей теперешней помощи Родине. Откуда это нахальство? Почему я знаю, что моя картина будет самой нужной, самой популярной по окончании войны? Мне стыдно за себя, но правда: ради написания картины сейчас, сию минуту, — завтра! — так как время уходит, не силы мои, но время, дорогое время уходит, и через полгода будет поздно, — ради писания картины я готов на все лишения — и это не слова.

В Академии я учился ремеслу. Теперь я научился думать. Я стал художником? В какой воронке? Смешно, но под снарядами особенно спокойно рисовать — во-первых, масса наблюдений, непосредственность обстановки, во-вторых, увлечен так сильно, что забываешь про все.

Я пишу бессвязно, как больной, но больна одна голова. Нет, я не вру сам себе — или сейчас я напишу картину, или превращусь в обывателя, в старика раньше времени. Почему те, которые оставались в Академии, почему они не пишут картин? Ведь у них есть все! Я готов носить холст с собой через все походы и писать.

...Я имел право и возможность добиться себе... даже отдельной мастерской для своей картины. Плыть по течению? Как я, наверное, глуп, глядя со стороны! Итог ясен — я скулю. Не согласен! Я шесть лет ограничивал себя во всем — это не слова, но факты, и люди знают, и товарищи недаром звали монахом. С легким сердцем я отбросил почти завершенную шестилетнюю работу. Я не убежал от войны, я шел ей навстречу, не оказался трусом, хотя почти считал им себя. Меня браковали в партизаны и в истребительный отряд, но в армии не легче — я в этом убедился. А ведь мне 30 лет, я в самом соку — где она? Неужели не маслом, но своей кровью разводил я краски 6 лет?»

Душевное состояние, выплескиваемое на страницы дневника, не мешало Зимину всегда четко и честно выполнять свои прямые обязанности, а творчество стало для него продолжением выполнения воинского долга. Он получал удовлетворение тогда, когда его [11] художнические работы находили отклик в солдатских сердцах. «Написал три панно — живописно получилось. Я их все развесил в школе, портрет Сталина украсил красным кумачом, повесил все свои карикатуры, фотомонтаж на тему «Отомсти!», лозунги, и получилось неплохо».

В рисовании Зимина просматриваются две главные тенденции. С одной стороны, он запечатлевает непосредственные эпизоды боя, с другой — стремится показать бытовую сторону войны. Вот одна из батальных сцен — «Подвиг батареи, подбившей 11 танков и погибшей у Славянска. 195 с. д.». Напряженность момента передана художником эмоционально: черные остовы обгоревших и поломанных деревьев, дымящиеся танки, всполохи взрывов [12] и последнее орудие, из которого четверо бойцов ведут огонь прямой наводкой.

Выразителен рисунок «Разведка» — через камыши по пояс в воде пробираются бойцы в маскхалатах. Неспокойное состояние природы, напряженное движение фигур создают ощущение, что художник сам был участником этого рейда. Боевые эпизоды просматриваются и в ряде эскизов. Вот сцена рукопашной схватки — «Поединок». Драматична ситуация в эскизе «Синявино. За Ленинград» — очередную атаку противника отражает оставшийся в живых боец. Полным аллюром среди разрывов мчится по дороге повозка с ранеными в эскизе «Синявино». В эскизе «Старый Петергоф» группа моряков несет своего раненого товарища...

Художнику приходилось не раз участвовать в боевых действиях на переднем крае, не раз наблюдать сцены сражений, подвергаться опасности под бомбежками и артобстрелами, но работы чисто батального содержания у него редки. Не баталист по натуре, он смотрел на войну как на тяжелую, опасную, но очень важную работу, выполняемую конкретными людьми, в конкретных условиях. Больше всего художника привлекали сюжеты, в которых можно было раскрыть человека и человеческие взаимоотношения.

Известие о начале войны застало Зимина на Урале, в Лысьве. И первые наблюдения, зафиксированные в дневнике, он уже мысленно перевоплощал в картину. «Провожал Риту до проходной, — записал художник 24 июня 1941 года. — Навстречу идут мобилизованные. Отец, прижав к груди, несет сына, в глазах боль и гнев. Жена и мать идут сзади. Впереди, рядом такие же группы. Сердце сжимается, навертываются слезы — вот тема, вот картина для народа. Народное ополчение 1941 года. Мелкий ровный дождик. Народ идет и идет, спешно и твердо. Появились старики, видимо, ходившие в 1914 году на «германца».

Эта запись была сделана художником на третий день войны, а через некоторое время в Ленинграде Зимин стал свидетелем и участником организации народного ополчения.

Картина, где главное место должен занимать человек, многократно возникала перед мысленным взором художника. [13]

«Написать бы — дорога на фронт. Идут бойцы. Часовой в окопе. Вдали танки, пейзаж с рекой. Возвращается раненый. Старуха эвакуированная несет кофейник. Старая, в черном платье, устала. Вторая картина. Пожарище было давно. Шевелятся как ленты длинные доски у полуразрушенного кирпичного сарая для сушки кирпича. Легкий ветер. Труба, дымоход — черные. Тихо. Красноармеец (одет в ватник, флотские брюки, автомат на плече) ведет «языка».

В этих словесно нарисованных сюжетах нет сцен сражений. Зимин обдумывает, как показать войну без изображения непосредственно баталии.

«Неужели только трупами и разбитыми орудиями можно показать след войны? Символом войны, образом разрушения и смерти могут быть сбитое снарядом дерево, рваные осколочные раны на стволах других. Написать картину — кустарник, листва, редкие ели и сосны — вдали тайга. У опушки — колючая проволока в два ряда. Кругом подчеркнутая тишина, в контраст шуму и грохоту орудий».

Идеи будущей картины просматриваются во многих сюжетных натурных зарисовках художника, выполненных иногда за считанные минуты.

Вот бойцы вытаскивают на руках из оврага орудие — в быстром наброске удивительно точно схвачено движение всей группы. Подобных эпизодов, участником и свидетелем которых был каждый фронтовик, на войне не счесть. Сколько раз приходилось и нам тащить пушки и машины из глинистых оврагов Орловшины... Фронтовые зарисовки Зимина, его дневниковые записи всколыхнули в памяти многое из пережитого на фронте, они заставляют как бы заново пройти по военным дорогам. Немало эпизодов солдатского быта, запечатленных в конкретных местах, оказываются настолько типичными, что создается впечатление — художник был и там, где воевали мы.

На одном из рисунков — «Почта!» — в центре изображен боец с высоко поднятым письмом, вокруг него радостное возбуждение: кто-то ринулся навстречу весточке, кто-то, присев, уже углубился в чтение. Мы, восемнадцатилетние, были неженатыми, но нам приходилось наблюдать за отцами [14] семейств, когда в письме из дома кто-то из них находил нарисованное цветным карандашом неумелой ручонкой сына или дочки солнце. Надо было видеть лицо и глаза обладателя такого послания! Переживания, которые солдат не мог скрыть от своих товарищей, не поделиться с ними, были настолько сильными, что захватывали всех и оставались в памяти надолго. Такие моменты стоили многих политбесед, ибо затрагивали самые сокровенные душевные струны человека, порождая возвышенные чувства любви и ненависти. И эти чувства, имеющие тончайшие индивидуальные оттенки, в сумме составляли общие и далеко не абстрактные для нас понятия патриотизма и любви к Родине.

Так же выразительны рисунки, на которых солдаты, примостившись кто как мог, положив листок бумаги на пенек, вещмешок или спину товарища, сосредоточенно, как бы оставаясь один на один со своими мыслями, и в то же время торопливо пишут письма домой, а чуть поодаль на сосне прикреплен почтовый ящик...

На рисунках Зимина — марши пехоты, военные дороги. Каждый рисунок несет в себе настроение, переданное скупыми, но выразительными средствами. Вот минутная остановка машин, славных «полуторок», в чахлом редколесье на болоте. Вот среди хляби фронтовой дороги водитель меняет скат «эмки». На многих альбомных листах художник запечатлел сцены на железнодорожных станциях: погрузку или разгрузку эшелонов, торопливую суету посадки, отправления, девушку-часового с винтовкой на тормозной площадке товарного вагона.

Эпизод за эпизодом художник рисует разные ситуации фронтовой жизни. «ПТР» — на высотке, в траншее, выбирает позицию расчет противотанкового ружья; «Лахово» — командир дает указания, сзади солдаты располагаются в цепь; «Тир» — учатся стрелять из пистолетов. И снова — бытовые, почти мирные зарисовки: сапожный мастер, слесари в автомастерской, фронтовой пекарь...

Запоминаются сцены кратковременных отдыхов на марше, когда самой благозвучной была команда «привал» и солдаты в изнеможении валились там, где она их застала. Казалось, что не найдется больше сил подняться, но звучал приказ: «Подъем, выходи строиться!», и солдат снова шел... [15]

Не раз в рисунках встречается неизменная спутница походной солдатской жизни — полевая кухня, окруженная бойцами. А какой домовитостью веет от фигур сидящих у костра солдат — «Варят концентраты». Словно физически ощущаешь запах дыма и гороховых или пшенных концентратов, извлеченных из солдатских вещмешков.

Острый взгляд художника выхватывал из повседневности и сюжеты яркие и необычные. «Видел две группы пленных итальянцев. Синие плащи, шинели, черные пилотки, изможденные лица и у большинства почти радостные глаза... Интересная фигура пленного итальянского капрала в накидке с оторванным рукавом (наши славяне так постарались, что рукав оторвали, но его не отпустили). Он был старшим — один из 30 остался в живых. Ходит и говорит всем: «Италия, Италия. Гитлер капут!»

Дневниковые записи подкрепляются зарисовками: «Первые пленные. В. Мамон», «Тарасовка. Пленные», «Зима на Среднем Дону». Настроение художника отражается в названиях рисунков — «Пленные итальяшки». В одних случаях художник подчеркивает броскую внешнюю форму происходящего, в других умеет в малом, как бы случайном эпизоде разглядеть нечто важное и значительное, и тогда набросок перерастает свои рамки, насыщаясь большим жизненным содержанием.

Многие рисунки Зимина могли бы стать основой живописных картин. «Выпал снег. Тепло. Лес — тон фиолетовато-серый, слабые зелено-темные пятна елей. Стволы с одной стороны в снегу. На березе желтые листья, желтое, вялое, неяркое, слегка зеленоватое, ее ствол против снега бело-теплый, скорее розовато-желтый и зеленовато-темный, даже яркий в тени. Снег на земле розовый по сравнению с деревьями... Я знаю, как написать пейзаж, — значит, должен написать военную картину»

Глаз художника подмечает все. «На дворе мороз — ясный, солнечный день. Эх! Писать бы его — люблю солнце...

А теперь уже март — половина марта. На дороге грязь, лужи, ручьи. Ввечеру это все начинает замерзать и утром являет собою неподвижную географию дороги шоколадного цвета. Ручьи белеют и покрываются [16] хрустящей коркой, таящей коварство, — я два раза проваливался по колено. Наоборот, лужи замерзают самоотверженно, и на их матовой поверхности остаются белые царапины от сапог. Весело. Солнечные лучи греют и ласкают, и где- то в синем ласковом небе тревожно журчит мотор самолета как жаворонок. Жаворонок войны... Шагая по грязи, по весенней, веселой распутице, вспоминая прошлое, я улыбнулся сравнению. И мне сейчас же, глядя на это море грязи, до простого показалось ясно, что художнику Рябушкину только такая грязь и могла подсказать картину «Москва XVII века». Он был очень зоркий и впечатлительный парень, этот Рябушкин. Черт возьми, надо много и умно работать над собой. Война войной, а время, жизнь не возвратишь, не повернешь назад. Как жаль, что нет красок под рукой!»

Если бы из задуманного художником реализовалась лишь часть, то и тогда советская живопись времен войны пополнилась бы значительными произведениями. К сожалению, в его распоряжении были только карандаши и бумага, но и этими средствами он создал немало запоминающегося.

Художник видит мирные картины природы — куст распустившейся черемухи или вербы на берегу ручья, кругом разлита тишина, и в эту лирику война врывается фанерными обелисками со звездами...

В районе Синявино Зимин сделал несколько зарисовок — пейзажи с висячим мостом и лежневкой через болотную топь. Панорама большой реки развернута в рисунке «Переправа на Дону. В. Мамон».

Позднее Зимин записал в дневнике: «Село Банное — бывший 1-й Всеукраинский дом отдыха Артема. Красивая холмистая местность, близ железнодорожной станции Красный Лиман, на берегу Северского Донца, с красивыми сосновыми рощами, так напоминающими Урал». Здесь им было выполнено несколько рисунков: «Святогорск» — у подножья возвышенности стены и храм старого монастыря; «Святогорск. Памятник Артему» — гора, на вершине которой высится памятник Ф. А. Сергееву (Артему). Они вошли в серию, посвященную тем местам, где проходил боевой путь художника. Следы войны на улицах Старобельска, Мирополья, Верхнего Мамона, Тарасовки... [17]

Брошенная техника врага, остатки разрушенных предприятий — на рисунке «Маслозавод в Старобельске». «Школа № 2. Старобельск» — на рисунке здание, обнесенное колючей проволокой. В дни оккупации в школе обосновалось гестапо...

Зимин любил рисовать лошадей — купающихся, мирно пасущихся на лугу или стоящих, понурив головы, измотанных трудными дорогами. То на лошади красуется молодой казак, то на ней по-хозяйски восседает «Командир отделения гужроты сержант Тихонов Петр Петрович».

А вот неожиданный ракурс одной из типичных военных сцен. По команде «воздух», столь памятной каждому фронтовику, разбегаются в укрытия бойцы, а на переднем плане стоят кони в упряжке и сидит ездовой. Кто имел дело на войне с лошадьми, тому до конца жизни не забыть: животные так же боялись, как и люди, но не могли, [18] как они, укрыться в окопе или воронке. Ездовыми, как правило, были пожилые бойцы, деревенские жители, и, оставаясь рядом с лошадьми, нередко разделяли участь своих подопечных.

Рисунок «Воздух» невольно воскресил в памяти эпизод военного времени. В Прибалтике наше наступление было столь стремительным, что нам, пешим разведчикам, пришлось сесть в повозки. Однажды, пересекая открытое пространство, мы попали под артобстрел. При первых же разрывах мои товарищи спрыгнули с повозки, я же, управляя лошадьми, сделать этого не мог. Кони, обезумев, диким галопом понеслись по полю, пристяжной, оборвав постромки, ускакал. Лишь по счастливой случайности нас не накрыло прямым попаданием. Когда мне все же удалось направить коня в лес, он остановился, лишь упершись головой в ствол дерева. С коня хлопьями падала пена, я подошел к нему, чтобы успокоить. Он искал опору в человеке, обессиленно положил мне на плечо голову, и его могучее тело сотрясала дрожь...

Сюжеты многих рисунков В. В. Зимина не несут внешних эффектов. Исполни их художник в мирное время, они остались бы его рабочим материалом. Он и на фронте не преследовал многозначительных целей в рисовании. «Кто знает, — писал художник, — какую роль могут сыграть мои сегодняшние рисунки? Прежде всего для меня самого?.. Окажутся ли они на высоте — мне дела нет. Я хочу рисовать, я буду рисовать...»

Снова и снова все свое внимание художник сосредоточивает на изображении человека. Выполняя разные поручения командования, Зимин постоянно передвигался — одна из счастливых случайностей для художника на войне. Встречаясь со многими людьми, он без устали их рисовал. Внимательно всматриваясь в портретируемых, подмечал в каждом из них индивидуальные черты: неповторимость движений, жестов, манеру носить головной убор, держать самокрутку. «Комбат у нас новый — младший лейтенант Лобовников, инженер с руками крестьянина» — лаконичная дневниковая запись, а перед нами встает образ.

Каждый портрет у Зимина помимо внешнего сходства [19] отражает состояние физического и душевного действия изображаемого человека. В этом главное достоинство работ художника. В этом, кстати, и основа портрета как жанра живописи.

Деловит и собран сидящий за столом майор («Мирополье»); глубокая внутренняя сосредоточенность отражена в облике военного врача Ярошевского, неотразима психологическая заостренность портрета Ахметкана Степана Иргалиевича. Проницательный, ироничный взгляд, тонкие сжатые губы рядового А. К. Бениаминова выдают в нем человека «себе на уме»; сложная работа мысли читается в прикрытых тяжелыми веками глазах Кисбанова, а командир батальона связи А. А. Репчанский как бы спорит с невидимым собеседником. Напряженный поворот фигуры полковника Орлова таит огромную энергию. От внимания художника не ускользнула и такая деталь: чуть прикрытый от дыма папиросы, крепко зажатой во рту, левый глаз. Внутренняя сила, уверенность воплощены в портрете гвардии генерал-майора Запорожченко, а какое напряженное внимание передано художником в глазах и позе капитана Невмеруштского!

22 июля 1942 года Зимин записал в дневнике:

«Сегодня вышла из немецкого тыла группа бойцов и командиров из ударной армии, окруженной немцами два месяца тому назад. Привел их командир партизанского отряда т. Сотников, которого я рисовал. У Сотникова измученное лицо, но глаза ясные и искрятся. Рисуя, все думал — где я встречал эти глаза? Он говорит очень сдержанно, выражения скупы, он не замечает их и не может говорить, не подчеркнув слово рукою. Во всем проскальзывает то почти неуловимое крестьянское смущение, которое наблюдается у людей, чистых душою...»

К сожалению, портрет Сотникова не сохранился, скорее всего, он был подарен художником самому герою, как это часто бывало на войне. Но запись в дневнике отражает характерную особенность художника: он искал душевную чистоту. Зимин не сделал даже самого краткого наброска, не заглянув в глаза человеку. На одном из рисунков, не имеющем ни подписи, ни даты исполнения, сделанном, видимо, в считанные минуты, изображен [20] шофер-узбек в кабине автомашины. Скупыми штрихами мастерски выполнены поза, усталые руки шофера; глаза лишь намечены, но как выразителен их взгляд!

На большинстве же портретов указаны дата, фамилия — легко поэтому представить и документальную ценность портретной серии Зимина. Некоторые портреты просто поражают глубиной проникновения художника во внутренний мир человека. Вот сидит пожилой мужчина в солдатской форме, не скрывающей сугубо «гражданской» фигуры — погоны свисают с его далеко не богатырских плеч, пилотка сдвинута на затылок, как-то совсем по-домашнему держит он винтовку, положив ее на колени... Напряжены складки на лбу, с губ, прикрытых редкими усами, будто готовы сорваться слова, глаза с грустинкой смотрят на нас. Под рисунком лаконичная подпись — «Васильев» (30.V.43 г.). Художник нарисовал конкретного человека, но в то же время создал образ, вызывающий широкий круг ассоциаций. Васильева можно легко представить где-нибудь в деревенской избе, мастерящего немудреные поделки, готового отозваться на любую людскую просьбу.

Такое же ощущение вызывает и портрет «Фомченко- трубач». Плотная фигура говорит о недюжинной физической силе человека. Но вот он присел на минутку, положил натруженные руки на колени и глядит устало, как будто только что вернулся с тяжелой работы.

Эти портреты, изображающие конкретных людей, но отмеченные высокой степенью обобщения, невольно воскрешают в памяти тех, кого мы встречали когда-то на фронтовых дорогах. Как-то в траншее переднего края я разговаривал с командиром расчета станкового пулемета. Фамилия, имя его уже стерлись в памяти, кажется, родом он был из Рязанской области. Но облик солдата, его степенная крестьянская ухватка запомнились. Он устроился в окопе так, как будто ему там век вековать. Шли затяжные дожди, но среди непролазной грязи на дне окопа лежал сухой настил, стены ячейки были закрыты матами из камыша, а сверху натянута плащ-палатка. У него даже навар в котелке был далеко не старшинский: рязанец умудрялся ночью добывать на нейтральном поле овощи и живность [21] для своих товарищей. И все это — в каких-то 150 метрах от противника.

Портреты Зимина очень важны для понимания человека на войне. Глядя на них, видишь не однообразную воинскую массу, а ярко и четко показанные автором личности. Звания и награды отступают на второй план, главное — духовный мир человека. В каждом портрете запечатлена жизненная правда. Ее-то, к слову, и недостает сегодня многим произведениям портретного жанра...

С особой силой талант художника раскрылся в серии рисунков, посвященных женщинам, на хрупкие плечи которых лег непомерно тяжкий груз войны. Здесь важную роль сыграли его личные переживания, порожденные разлукой с горячо любимой женой, которой посвящено немало дневниковых страниц.

«...Как-то она живет, ласка моя? Она, бедняжка, так желает меня видеть, так ей скучно, что собственная тоска по ней гложет где-то в глубине, и только наедине скрипнешь зубами — проклятая война! Мне с каждым днем становится труднее держаться молодцом, а ей каково?»

На женских портретах — связистки и медики, телефонистки и пекари. Но не военные специальности важны для художника, а характеры, и он убедительно их раскрывает. Вот «Зина. Военфельдшер ППГ» (19.V.42 г.). Поза женщины, крепкая фигура, запоминающийся взгляд выразительных глаз передают собранную воедино энергию цельной личности. Как и на портретах воинов-мужчин, здесь облик конкретного человека перерастает в собирательный образ — не выдуманный, а увиденный художником в гуще военной жизни. Не менее выразителен портрет девушки- почтальона — «Полька-Мазурка» (10.VII.42 г.). А сколько искрящейся молодой силы воплотил художник в других портретах: «Алла» (7.Х.42 г.), «Галя» (11.VII.42 г.), «Михайлова» (30.V.43 г.), «Кузнецова Д. П.» (29.V.43 г.), «Пономарева А. Ф.» (2.VI.43 г.), «Некипелова Вера» (13.11.43 г.). По-разному проявляют они свои эмоции, характеры, но у каждой остался атрибут гражданской жизни — прическа, непокорно выбивающаяся из-под пилотки...

И в других рисунках, посвященных женщинам, звучат глубокие раздумья художника. «Часовой» — [22] стоит на посту девушка, не по-уставному чуть привалившись к забору, винтовка прикладом уперта в землю. Задумалась, ушла в себя... Это же состояние прочитывается в рисунках «Почтальон» (6.VI.43 г.), «Савельева А. С.» (7.I. 43 г.).

А вот жанровая зарисовка: в редкую свободную минуту, которую могла отпустить война, три женщины расположились на траве под яблонями. С виду очень мирная сцена, но она проникнута каким-то состоянием оцепенения. Каждая из женщин погрузилась в мысли, переживания; это ощущение усиливает тишина пейзажа. Беглый набросок несет в себе идею картины большого содержания.

Зимин видел в женщине на фронте не солдата, а женщину-мать с ее истинным предназначением — продолжения рода человеческого вопреки безумию смерти. Борение этих взаимоисключающих начал и порождало щемящие ноты трагичности во многих рисунках.

Не прошел он и мимо трагедии детей в дни войны. Их хрупкость и незащищенность перед военными невзгодами больно ранили сердце художника. Вот дети у железнодорожного пути варят пищу в солдатских котелках (15.V.42 г.); как любые дети, они с игрушками, «трофеями» в руках — рисунок «Ср. Дон»; сосредоточен на своем занятии мальчик Юра (1.IV.43 г.). А какая глубина переживания в глазах девочки Эммы (12.IV.43 г.), уже столько повидавшей на своем коротком веку...

И вновь вспоминается, в который раз приходит в страшных снах... Летом 1944 года, накануне взятия города Борисова, мы, трое разведчиков, возвращались ночью с задания. Услышав нарастающий вой летящих мин, спрыгнули в ближайший окоп, оставленный противником. Там оказались женщины с детьми, ушедшие из города накануне боя. Немец же, предполагая, что здесь могут сосредоточиться наши войска, подверг свои бывшие позиции ожесточенному минометному обстрелу. То, что творилось в эти минуты в окопе, описать словами невозможно: дети кричали от ужаса, матери кричали от страха за жизнь детей. У нас дыбом вставали волосы, а помочь было нечем.

Наброски в альбомах, записки в фронтовом дневнике... Это не просто репортаж с места событий, дошедший до нас сквозь десятилетия. Это живые [23] документы истории героического всенародного подвига. Каждая строка, каждый штрих несут в себе нелегкое раздумье солдата и художника, стремившегося образно осмыслить главное — суть человека перед страшным ликом войны.

Многих талантливых людей недосчиталась русская земля, и сколько осталось неосуществленных творческих замыслов! Не успел и Валентин Валентович Зимин написать свою самую главную картину. Но того, что он сделал в своих альбомах, бережно хранимых его семьей, хватило бы не на одно произведение. Это — завещание потомкам, освещенное пламенем искреннего сердца художника.