Новый год. Встретили невесело. Мария раньше: «Встретим по-партизански. Поймаем зайца, запорем. И чтоб было немного водки». Заяц не поймался. Водки не нашлось. А у меня разболелись зубы. Из-за них проснулся, едва заснув. Дождался двенадцати. Слил в стопку остатки водки из бутылки, чуть спирту. Набралось полстопки. Все спали. Тихонько вышел. Потом [310] разбудил Марию. «С новым годом!» Уснул, обрадовавшись, что зуб притих.
Убежище! В это все упирается. В воробьином все слышно — печатать нельзя... Л. повторяет: «Надо в землю». Я уже десятки раз воображал и рисовал на бумаге. Но где? По дороге заглядывал в каждый ярок. Попробуй избежать следов. А главное — куда землю.
Сколько раз подолгу не спал, подыскивая. Ребята мямлили: «Негде». Спорили: в хозяйстве или за селом. Я злился. Если б не мой старик, давно бы выкопал такой лабиринт.
Н. предложил, приехав на праздник:
— Сколько ни искал — одно место. Только близко от дороги колодец.
— Сколько?
Метров пять. Но ход можно в сарай.
Выясняется: во дворе Иг.{31} — националиста.
— А как же он?
— Я его держать буду в руках.
— Надо осмотреть.
Мария запротестовала:
— Это отдаться националистам!
Шофер настаивал на своем варианте.
— Здесь никто не ходит. Следы? Я бабу заставлю пять раз санями проехать — никаких следов не будет. Лешка? Да он раз в три дня дома ночует. Он дальше уборной и не ходит.
Это хороший выход. Он мне нравится. И хотя ребята мямлят: «А на виду. Как же сообщаться?» — я готов согласиться. Вопреки им. Лучше что-нибудь, чем перманентное откладывание. [311]
Опять пахнет озоном.
Ночью слышно вновь — где-то артиллерия. Люди спрашивают: «А за скилько ее чуты? В якому наспрямку це?»
30-го приняли отрывок немецкой сводки. Сдан Коростень. Вчера старуха пришла с базара:
— Де та Била Церква? Далеко. Колы ще балакали, аж зараз ее взялы...
Ночевал у нее какой-то уманский. Говорит, есть немцы в Белой. Ночью налетели танки. Большинство и выскочить не успели.
Железную дорогу, что на северо-востоке от нас, не возобновляют, зато гоняют людей на шоссейную Колодистое — Каменная Криница. Прочищают канавы от снега. Девчата рассказывают:
— Едут на машинах немцы. Молоденькие совсем. Кричат нам: «До дому! До дому! Капут война! Гуляй, Германия!»
В Колодистском саду. Немец (из охраны пленных) поставил в куст винтовку и, запустив руки в карманы, пошел в поле. Винтовка целый день стояла. Он не вернулся.
Вспомнилась фраза из сводки: «В армии противника упадок боевого духа».
Пишется совсем урывками. Все время тревоги. Несколько дней назад немцы на одной квартире слушали радио. Повыпивали. Загомонили: [312]
— Луцк! Луцк. Ровно! Ровно!
Бабы моментально разнесли.
Вчера подтвердилось: из Каменной Криницы пришли хлопцы.
Немцы сообщили, что Ровно и Луцк сданы. Никополь взят. Разве он еще не был взят? Бои опять в районе Жешкова.
Странная выпала доля: держусь на кусочке Украины, который последним будет у наших.
Н. Бондарчук — сосед, хороший парень — вернулся после отсидки в Первомайском СД. Сидел там четыре месяца. Прошел слух: он в Вильховой. Застал. Он сидел на стуле посреди комнаты. Под стулом постелено рядно. Товарищ его стриг. Волосы густые, длинные, особенно на шее. Редкая щетина бороды. Желтая кожа, обвисшая на щеках... На кончике носа капля — он ее не замечает. Нижняя губа бессильно отвисла. Тупые глаза, еле слышный голос без оттенков.
Лежал день за днем. Болели суставы. Кашлял. Температурил немного. Мы его не расспрашивали. Голос был слабый. Товарищи заходили. Приносили кур.
— Колхозом откормим.
Привезли врача:
— Значит, не весело было на Первомайском курорте? Эх, как они вас там поправили.
Детали сидения.
Каждую новую партию вводят во двор. Ставят к позорной стенке — лицом к камням. Обыск. Потом в камеры.
— Для чего? [313]
— Чтоб сразу почувствовали, куда попали.
Камер пять. Первая, сравнительно легкая, — «преступники» (он сидел в ней), вторая — женская, третья, четвертая и пятая — тяжелые. За полевой жандармерией. Кирпичные стены. Земляной пол (на нем старая перетертая в труху солома), железная с окошечком дверь. Над ней небольшое оконце (стало теплее — окно выбили, чтоб был воздух). Ночью тесно — вытянуться нельзя. Спят, согнувшись в три погибели. Или сидя. Очень часто вспоминает с ужасом о вшах. Возьмешь в горсть соломенного сора, каким пол застелен, выбьешь солому — в ладони, как отсеянная пшеница, вшей сорок-пятьдесят останется. Особенно с вечера перенести нельзя. Потом встанешь — вытряхнешь около лампочки (всю ночь горит). Так раза три. Потом уснешь. За день раз шесть так. Хуже всего от вшей закованным. Он и почесаться не может. Другой плачет, чтоб почесали или вшей стряхнули.
Кстати, о закованных:
— Есть закованные — руки вперед, руки назад, руки и ноги связаны цепью. Срок тоже разный. Какой именно — установить трудно. «Как случается». Не расковывают до срока совсем. Еду так получают. У кого назад руки — задом подходит к выдаче. Приносит в камеру (часто разливает), ставит на пол. Потом, как собака, лакает. Идет в уборную — кричит застегнуть, расстегнуть штаны.
Один из той же камеры. Был учителем (разорвал портрет Гитлера), говорят, не совсем нормальный. Руки и ноги в кандалах. Весь в ранах — от вшей. После пяти месяцев раскован. Руки не заживали.
Приехали старики. Вынесли — на воз. На том возу и умер.
Заковывают и перед расстрелом. [314]
— Как ночь, так меня всего трясет.
Расстреливали перед рассветом. Откроют камеру — вызывают (в камеру никогда не заходят). При выходе сразу — лязг — одевают наручники. Убьют — тогда снимают.
Кто сидит?
Больше всего — за переход границы (румынской), за нее полагается шесть месяцев. Еще эвакуированные. Местные, даже бывший бурмистр (у него с документами не все было в порядке) — старик. Староста села Размошинцы — за невыполнение какого-то приказа. Семья — старик, жена, дочь из Гайворона, железнодорожники. У сына старика когда-то был приемник детекторный, дочь ставила советские патефонные пластинки. Несколько бендеровцов — в том числе писарь управы из Голованевского района, евреи из-за Буга (там они в лагерях). «Наговорят на кого-нибудь, что политруком был или в таком роде». Туда же попадают полицаи за провинности. «Почти ни одного полицая нет, чтоб не отсидел».
Глухо сейчас. Даже слухов нет. Люди распуганы. Дошла весть о содержании «Уманского голоса» за 8-е, Луцк, Ровно — сданы. Никополь. Газета за это воскресенье. Бои между Жешковым и Черновицами. Рассказчик уманский добавляет: «Это так. Танков-то у красных! Они к Поташи (станция, кажется, третья от Христиновки на восток) добираются».
Другие источники.
— В районе Шполы и Корсуня две дивизии немцев окружено. Те официально сообщили.
Подтверждение: [315]
— Недавно, когда метель-то была. Попривозили в Умань немцев. Обмороженные. Молоденькие. В одних мундирах. В одеяла завернуты. Ищут: «Шпиталь! Шпиталь!» Чуть подуло — уже готовы. Говорят, это некоторые, что сумели из окружения вырваться.
С момента уманской паники у нас бродит немец чешский. Ночует то тут, то там. Сменял шинель на куртку, пилотку на шапочку. Постоянно околачивается в кузне, иногда спит в конюшне. Его шутя называют «шеф колхоза». Говорит по-украински еле-еле. Объяснил нам, что, когда за Уманью красные наступали, они подняли руки. Большевики дальше не пошли. Их, немцев, окружили свои. Заковали. Из Умани погнали на Колодистое. Там удрал. К нему относятся хорошо. Хоть боятся — пускают ночевать. Сами спрашивают, когда проходит:
— Ганс, ты ел?
— Да! Да! Спасибо...
Дают табаку. Учат:
— Говори: «Дай закурить!» — и сами тепло усмехаются.
Хороший все же у нас народ. Разве бы у них наш скрылся?
Он распевает в хатах:
Война прима! Война гут!Местные хлопцы бегают и поют вслед. Отцы ругаются:
— Я тебе дам. Попой еще. Все из-за тебя погибнут! [316]
Когда увидят полицию — предупреждают:
— Ой, полиция! Ганс, капут!
Несколько раз, когда полиция «барахолила» по селу, он сидел в скалах.