Наконец прояснилось. В предыдущие дни было столько возбуждения, радости, тумана, опасений. Почти поверили бы, если б сказали: «Умань сдана!» Хотя ясность менее приятна, чем самые горячие из слухов, какие были, — она хороша.
Верные слухи. Догадки. Ложь. Все путалось. Я только нажимал: «Радио! Радио!» Л. сжигал лампы... В пятницу за двумя пол-литрами собрались вчетвером. Кроме нашей тройки — К.{27}
Л. хотел фейерверка: «Хоть бы пук соломы поджечь. Чтоб горело. Надо взять старосту, обезоружить какого-нибудь». Я настаивал на агитационной подготовке. К. — на связи с лесами. Приняли два последних. 2-го Л.: «Пойду в Умань. Устроюсь проводником со скотом. Поеду к фронту! Что я тут сидеть буду!»
Сдерживал, как мог. Хотя думал: пройдет! Связиста не было. Пошла Мария. Принесла полуфантастический рассказ. Какой-то мальчуган разобрал турбину. Кое-как собрал. Иные части пришлось делать заново. 3-го К. был сам. Похудевший. Молчаливый.
— У меня в квартире уже электричество. Сегодня утром пробовал — провел сеть. Только станции сейчас не работают.
Позже говорил Л.
— Я чувствую, вы мне не верите.
Село в тот день пило. Неведомо почему, комендант дал распоряжение праздновать день урожая, что ли. В субботу из трех сел начальство было у него в Каменной. В нашем селе зарезали двух быков. Смололи три [277] центнера пшеницы. Надбавили своего. После дрались. Валялись под заборами. Пьяные объясняли:
— Може, нас завтра не будет. Выпить хоть, пока жив. Може, завтра скажут: выходи!
Однако что ж выяснилось? Кировоград оказался незанятым и достаточно далеким от фронта. Ездил один шофер. Беженцев ближе Черкасс нет. Слухи об эвакуации Умани — блеф.
Газеты за четверг и воскресенье (вчера) говорят о боях по Днепру, о предмостных укреплениях на обоих сторонах. Красные стараются создать укрепления на западном берегу, немцы — удержаться на восточном. Эвакуированные не спешат. Размещаются по селам. Произошло то, что должно было: мы преувеличили, когда слухи о переходе Днепра приняли за факт. Слухи преувеличили и разгром немцев. Они дерутся на Днепре. Некие кулачки: «Хоть два года будут держаться» — обратное преувеличивание. Еще раньше, до этой радостной горячки, я считал: за осень дойдут до Днепра, форсируют зимой по крепкому льду. Примерно конец декабря — начало января. Похоже будет так.
Лесник из Галочьего леса Иовко удивил меня: с бородой.
— Я нарочно отрастил. Так спокойнее. За сторожа почитают. Зайдут — «папка», говорят, или «отец».
Выясняется: бывают часто.
— Я партизан по тому узнаю, как они говорят. Не кричат на меня, без строгости. И меж собой: «товарищи» или «ребята». Ко мне: «папаша» или «дедка». [278]
А эти — «пан». Так узнаю. Партизаны они или фронтовики — кто его знает. Только вооруженные хорошо. Без автоматов нету.
После долгого необычного для этого времени горячего суховея два дня назад задул северный холодный ветер. Сегодня утром — 5°. Пять дней назад копали буряки. Было жарко. Журавли кричали высоко... Вспомнил... Накануне видел их много на молодой пшенице... Сначала, думаю, овцы. Потом — черногузы.
— Вчера в окно стучала синица.
Молотят подсолнечник.
Л. измучился. Во вторник пошел в Умань. В ночь на четверг вернулся. В четверг утром — в Каменную. Ночь провел с Т. К. возле приемника. Помню только политическую сводку на украинском языке за 7-ое... Обзор.
В субботу (9-го) у него. Зашел Терень, К.{28} Заседали.
Сегодня два года в Вильховой. Если останусь жив — не жалею о таком варианте. За два года у немцев я узнал о жизни, людях, общественных законах значительно больше, чем за остальное время. Мои убеждения и мысли получили ту жизненную основу, которой не было, без которой убеждения — это только увлечения, без которых нет ни твердости, ни ненависти к противнику. [279]
Два дня назад вновь арестовали Н. Бондарчука и Мишку Ферина, по прозвищу Лаптух, — за те же листовки (см. записи выше). Вечером явились три полицая на взводе.
— Ну, Коля, собирайся!
Тетка:
— Куда это вы? У него ноги болят.
— Надо, приказано.
— Да пусть до завтра они переночуют. Завтра они к вам, как быки, придут.
— Сегодня приказано.
— Да куда? Надолго ли? — плакала тетка. — Да что вы к ним пристали? Других людей, что ли, нет. Было ж им дознание.
— То маленькое было, теперь большое будет.
Мишка — дурило — раскричался:
— Что, опять мы, а тут весь колхоз читал. Киривник целу пачку привез. Рахивник читав. Пасечник. Все читали.
Старший полицай:
— Замолчи, мать твою... Не бреши. Только то скажи, що тоди сказал. А то капутнут тебя.
Позавчера тетка Миколы была в Грушке.
— Тут сидишь, так думаешь — все тихо. А там только на те решетки поглядишь да послушаешь, как кричат! В полиции хоть по-украински кричат. А там в жандармерии немец по-еврейски гергоче. Страх берет. В полиции подошла к дежурному. Там все по-новому теперь. Строго. Забор вокруг.
— Тут у вас с Вильховой два человека.
Совестливый какой-то дежурный.
— Есть. Что вам, передачу?
— Передачу, да увидеть бы сына хотела. Бондарчука. [280]
— Нет, тетка, увидеть нельзя. Никак нельзя.
— Да хоть бы узнатъ, что с ним. Допрашивали их?
— Нет, не допрашивали. Тут еще до них человек двадцать надо допрашивать.
— А по сколько ж в день допрашивают? Скоро их?
— Ну, три-четыре допроса роблять.
Около была женщина. Жена какого-то старосты. Рассказала: «Приехал немец. Приказав щось чоловику. А вин не зробив. На другой день арестовали — ничего не знаю, де вин...»
Выскочил заместитель начальника (новый, из эвакуированных. Прямо сумасшедший какой-то).
— Что тут за люди? Почему здесь?
Дежурного свистнул по шее.
Старостиха упала в ноги.
— Дытынько! Паночек родимый, скажи, де мин чоловик?
— Встать. — Носком в плечи. — Встать!
Марфе:
— Вы зачем?
— Та передачу.
— За забор! Нечего здесь делать! За забор!
Ушла. Ну, думаю: «Все равно мне надо его увидеть...» Обошла вокруг, где уборные. Вижу — Миша выскочил. Потом Коля. Хоть полицаи кричали, он в ответ: «Ну чего кричишь? Разве вы не из таких людей, как и я».
— Тетя! Узнайте, за что нас держат. Нам никто не говорит.
Покрутилась, пыталась узнать. Ничего не вышло. Опять тем путем. Полицаю на призьбе:
— Та тут сын. Я ему передачу принесла. Хай торбины выдасть. (Що я ему ще буду говорить?)
Вышел... А полицай рядом стоит. Боится, может, чтоб оружия не передала. В корзине тоже все перевернули. [281]
К жандармерии. Слышит — немец кричит у дежурного:
— «Мне бы Фрая, от сестры его жены передать дюже треба».
— Не можно зараз. Допрос идет. Троих партизан спиймали.
Заключение:
— Два месяца назад с ними говорить можно было. А теперь бешеные все, будто их собаки покусали.
В Умани с площади «добровольцы» угнали несколько немецких машин с оружием и снаряжением. Говорят, ушли в партизаны.
Столицу слышно!
16-го сидел в хатенке — писал. Стук в двери. Евангелист{29} и Доцент. Вид у обоих заспанный. Глаза припухшие — похоже после пьянки (четырнадцатого был покров, в некоторых окрестных селах «храм»).
— Что с вами?
Смеются:
— На празднике были.
— Где?
— Мало ли мест.
— Ну, как дела, что нового?
Они понимают: спрашиваю о связи. Делают равнодушный вид. Евангелист:
— Ничего особенного. С питанием плохо. Для анода есть. Для канала нет теперь... [282]
Доцент:
— От меня пришлось убрать. Там, говорят, наверное, радио есть, раз провода и ток.
Евангелист вынимает карты. Играем в подкидного. Ухмыляется.
— Только музыку слышали. Я уже ему говорил: «Батарею о голову разобью, если не дашь информации». Не дал.
Продолжаем играть. Наконец:
— Нет, Леонидович. Это ерунда. Москву слышали. Вот что.
— Честное слово?
— Чей ход? Мой. Взятка. Еще десятка. Ну (к Доценту), твое слово.
Так и рассказывает сначала за игрой, прерывая разговор об игре радиотерминами («концентрация»), потом, отложив карты. Доцент:
— У меня стало нельзя. Это правда. Пришел один из властей: «Вы слишком много на себя берете. Разу вас электростанция — значит, можно заряжать аккумуляторы, значит, и радио может быть. Вот тут у вас везде провода. Антенна готовая» Пришлось убрать. Устроили у него. Слушали половину ночи. Поймали три советских станции. Теперь ваше слово (к Евангелисту).
— Вначале все музыка. Это правда. А потом последние известия. В те же часы, что всегда. В Москве войны нет. Про кросс имени Шверника. Про какой-то шахматный полуфинал. Рассказ о какой-то комсомолке-стахановке. Стахановское движение по-прежнему. Сообщения о рапортах из Фрунзе, Баку, еще откуда-то. Все орденоносцы. Директор — дважды Герой Социалистического Труда. И язык тот же. Часто склоняется слово «героический [283] «. Там какому-то городу вручено переходящее знамя гвардейской дивизии. Все так же. Даже голос.
Он (к Доценту):
— Говорит Левитан.
— Да, по-моему, старый диктор.
Потом сводка. И мы убедились — немцы не врут. Сводка короткая, вроде немецких. И никакого барабанного боя. То же о фронте: Мелитополь — Запорожье. Передают, что отбивают контратаки немцев. За сутки продвинулись на 8–12 километров. В Мелитополе уличные бои. То же — по среднему Днепру.
Ну, из-за границы. В Италии — не уловили где — ожесточенные бои. Какие-то новые десанты высажены. Во Франции расстреляно семнадцать партизан. Потом сообщение из Виши, официальное. Немцы там конфисковали на сколько-то миллиардов франков продуктов, скота, еще чего-то. В Голландии какая-то партия ушла в подполье. Собираются в подвалах. Пьесы ставят.
Я сбит с толку. Ошеломлен. Не могу даже выразить ребятам, какие они молодцы.
Практически только:
— Мне кажется, надо сделать такой вывод: фронт пока стабилизировался. Такую сводку нет смысла распространять.
Доцент:
— Никому не показывай еще, что знаешь больше, чем в газетах. Это понятно. Газетами надо по-прежнему интересоваться. Я о другом. Надо беречь электроэнергию. И из соображений осторожности дней пять не слушать. Потом снова проверить эфир.
Говорим еще, играя опять. Вспоминают детали: «Песни такие, вроде Козина. Может, и он. О любви и прочее...» Ночью рассказываю Марии. [284]
Она:
— Все по порядку. Пожалуйста, все.
Итак, одно хотя бы дело сделали.
Вчера наконец услышал: «От Советского Информбюро...»
Прибежал возбужденный Евангелист. Показывая переписанные песни о девушках-изменницах, советские хотя чуть слащеватые:
— Это в Умани разбрасывали. Это бомба в городе!
Позже:
— Слушал, слушал. Полевую радиостанцию поймал «За Радянску Украину». Я ее знаю. Скоро будет работать. Часы узнал: 13–30 и 12. Ночью сводки не передавали. Рассказ какой-то. Потом стихи «На Киев!» Слышно здорово... Награждения за форсирование Днепра. Одних Героев Советского Союза что-то двести с чем-то. Слушаешь — прямо бежать драться хочется. Идемте, а то батарея сядет завтра...
В темноте шли втроем. Прямо в Колодистое. Ничего не видно. Евангелист возится ощупью. Притаскивает сноп... В соломе только шабаршат мыши. Где-то далеко изредка тявкают собаки. И кажется, очень резко пощелкивают контакты.
Он бормочет:
— Немцы, немцы, черт...
Голос:
— Фольксдейч... Национал-социализм...
Музыка.
Он:
— Черт. Будапешт... Но хорошо слышно. [285]
Дует в щели. Стынут руки.
— Русская станция. Она! Днем я ее и ловил.
Врывается звонкий сильный голос. Русская песня, в которой нельзя разобрать слов. Все тише...
Контакты бешено щелкают.
— Остыло. Холодно уже. Я сейчас побегу подогрею.
Возвращается. На несколько секунд музыка слышнее. Вновь глохнет. Несколько раз то Мария, то я встаем к щели. Заслоняем. Он зажигает зажигалку, возится с проводами. Ловит. Ругается. Наконец, уходит в хату. Мария остается, зарывается в солому. Он на столе подливает пробирочкой в элементы соляный раствор.
— Если б нашатыря. То с этой гадостью возись.
Пересоединяет наново, бормоча:
— Плюс. Минус. Плюс.
Проверяет лампочкой.
Снова в клуне. Как далекий пожар, всходит ущербная луна. Холодно. Садимся близко. Ясно: советская станция.
— Москва! Москва!
— Тише...
— Опера. Это не «Поднятая целина»? Большой театр (как раз поймали — конец либретто, первые звуки музыки).
Передаем наушники, хотя слов не уловишь. Трещат контакты. Шуршит поворачиваемая катушка. Евангелист ищет. Возвращается снова.
— Видите, согрелись. Теперь хорошо. Но почему тише, чем у немцев?
Музыка. Музыка. И вдруг неожиданно: «От Советского Информбюро» — кажется, такой знакомый бархатный голос. Поспешно отыскиваю в кармане карандаш, какую-то бумагу. Евангелист почти кричит:
— Во! Во!
Сводка за 19-е сентября. [286]
Все, как в тумане, все вокруг забыто. Только спокойная уверенность тона...
— «...Взяты Пятихатки».
— Ого! Ого!
— «...В кольце Гомель... Трофеи...» — Голос спадает. Свист. Шум...
— Забивают, черти.
Евангелист и Мария (они не слышали) подняли спор, где Пятихатки.
— Да тише же. Потом!
— «На юго-востоке от Кременчуга наши войска, продолжая расширять плацдарм по правому берегу Днепра, овладели железнодорожным узлом Плахотии. За 18 октября наши войска на этом участке продвинулись на 15–20 километров. Занято до 80 населенных пунктов».
Потом голос уходит. Шум.
— Забивают, сволочи! Но слышали, а? Жмут наши! — Евангелист возбужденно ходит. В другую хату. Там гонят водку.
— Вот вам, Леонидович, для подкрепления нервов.
Позже слушали музыку. Ждали последних известий. Наконец попали на них. Слышно плохо. Забивают. Только несколько фраз уловили: «...в Ленинграде начинают работу восемь вузов... Американские войска очистили от остатков немецких частей бассейн реки Вольтурно...»
Где-то далеко слышно: «Занят Гомель». Стою, прислушиваюсь. Направление сюда... Расходимся. Идем с Марией над водой. Туман. Лужи. Ветви. Никого на улицах. Село спит.
Оказывается в ту ночь, когда слушали, в нашем селе были партизаны. Подробностей пока не знаю. Говорят, [287] порвали в управе дела, в сельмаге забрали соль, сахар. В управе забрали восемнадцать тысяч рублей.
В Колодистом. На квартире. Полицай Иван Левченко спешит. Чистит фуражку — синее сукно вроде кастора.
Околыш зеленый. Пружина в тулье. Знай наших! Такая же с блестящими белыми пуговицами шинель. Штаны старые, с заплатами.
— На партизан идем. В лес. Сегодня ночью лесников обокрали.
Под кроватью, за печкой собирает патроны.
— Запастись не мешает. Если от своих оторвусь, где-нибудь в канаве залягу постреливать, пока не подойдут. У другого всего десять патронов.
Полиция. Большой стол. Окурки. Полицаи мальчишки и немолодые. Френчи синие. Кто в форменных галифе, в ботинках. Фуражки с синими и зелеными околышами. Приехали из Антоновки. Бегут смотреть коней. Спорят: серый или гнедой лучше. Предлагают менять на своих.
— Что вы, хлопцы! Да они не годятся. Десять километров пробежит и ляжет. Гнедая на ноги подбитая. Два месяца стояла. Только взял. Вы лучше у эвакуированных выменяйте. Там добыча есть пока.
— Не имеем права.
Полицай Николай Яремчук стоял на крыльце.
На нем все щегольски. Такой же, как у других, ладно пригнанный к маленькой фигуре френч. Черные брюки. Низкие мягкие сапоги. На воротнике — оранжевые петлицы, на них две белые полоски.
— Паршивая работа. На ночь надо ехать. Там в лесу побешкетувалы.
— Ты б ночью не сидел в лесу.
— Вшистко едно! [288]
Стоят сухие ясные дни. Утром туман. Все в паутине. На каждой сухой травинке, на репейниках, на комьях земли. Если смотреть против солнца — вспаханная земля кажется не черной, а колеблющейся, серебристой. От колеи до кромки протянулись десятки паутин. Утром на всех капли воды — тогда больно смотреть.
Из Первомайска вернулась Марфа Бажатарник — тетка арестованного за листовки Николая. Встретил:
— Считайте, что нет Коли. Как я посмотрела на то СД, так если он жив, лучше б умер скорее.
Показали мне в Первомайском люди, куда там близко не подпускают, то СД. Арестованные дорогу метут. А мимо не пройди. И ни русских, ни украинцев там не видно. Все эвакуированные из кавказцев каких-то. Ему одно слово десять раз повторяй. Зверюка зверюкой. Один русский нашелся. Подошла я к нему, рассказала: сын, мол, тут. Там сарай кирпичный во дворе. Пять дверей железных. Только в каждой окошечко маленькое — всего и света и повитря. А люди говорят, из близких тут: «Там их, как селедок, как спичек в пачке. Столько загонят — сколько можно. Ни сидеть, ни лежать там негде. Каждую ночь почти по три машины увозят. А всей еды — двести граммов просяного хлеба на сутки да стакан воды».
Конюхи при «учреждении» рассказывают:
— Ой, тетю, что здесь творится! Кого убивать должны — целый день бьют. Потом в яр вывозят в одних сорочках. Заставляют яму копать. Те копают, а эти их бьют. Шомпола колючей проволокой обмотают и секут. Только остановятся когда — мясо с той проволоки поснимать. [289]
На ее глазах из одной камеры выпустили во двор. Все возрасты. Даже дети лет с пяти. Часовой сменился. Открыли двери трех камер. Один сказал через окошко:
— Нема его тут, тетка. Приходите завтра. В конторе, может, знают.
Билась к коменданту, к гебитскомиссару, пропуск туда больше не дают.
— Это роскошь, титко, сейчас ездить. Сейчас не до роскоши.
Дома упадет головою на стол, схватится за голову руками и плачет, как только зайдет речь о Николае. Ввалились чернотою глаза.
Бабка:
— Що ты робишь, Марфа? У тебя ж дите...
— А я обед ему оставляю. Приготовила. А потом спохватилась — кому ж оставляю я? Его, может, и живого нема. Страшно станет, за сердце схватит. И оставлять нема кому и испечь — нема його к обеду. И не застучить по ночи нихто в окно.
Тетка:
— Убивается Марфа. Це ж роботник був. Як горюе вин з ранку до ночи.
Мария в четверг, 28-го, была в Галочьем. Сделала тридцать километров. Никого не спрашивая, нашла хату лесника... Лукерья (жена лесника) удивилась.
— Щось тебе привело?..
Врачи, мол, слышали: медикаменты тут есть. Весной сбросили.
Лукерья о партизанах: [290]
— Вернулся их начальник. Федей зовут. Был у нас. Вы, может, слышали, ночью стрельба была. (Еще по дороге сторож из поселка Сергиевка: «Таке ночью робилось, я вже тикать зибрався».) Федя кинулся. Прислали, говорит, нам недавно новые автоматы. Ребята все попробовать хотели. Вот и попробовали.
Сводка Информбюро от 27 октября (дойти опоздала). Тезисно: между Нижним Днепром и Азовским морем наши войска продолжают преследовать отступающего противника. За сутки продвинулись на десять — тридцать километров. Занято свыше девяноста населенных пунктов, в том числе крупные: Ново-Алексеевка. Станции Бурчак, Плодородная, Федоровка, Акимовка.
Упоминается Криворожское направление. В районе Витебска местные успешные бои. Полностью очищено шоссе Невель — Усвяты.
За день уничтожено или захвачено сорок два танка и сорок девять самолетов.
По селам тревога. Два дня назад с совхозов «Затишок», «Черноводы», «Новостройка» погнали скот. В Колодистом были «эвакуированные» овцы. Погнали их, одновременно местную отару. Забрали двадцать коров — мясопоставка. По дороге большинство их разбрелось. Дядьки делали вид, что гонят. По нашему району увозят инвентарь немецкого выпуска. Из девятнадцати сепараторов района увезли семь. В нашем колхозе было три немецких свиковских плуга. Вчера отправили два, третий не нашли. Семьи всех немцев сосредотачивают в одно место — в Головановке. В Рыжевке совсем загорячился комендант. [291] Набрал себе пшеницы из коморы. Потом коморник сделал вид, что ушел пить. Нахлынули бабы, иные приехали волами. Всю пшеницу разобрали. Бригадир помчался к коменданту.
Тот:
— А тебе что надо? Пшеницы? Получай.
Дал бумажку: «Выдать 1 центнер».
В субботу в Ладыженском районе вызвали в район сельское начальство. Предупредили, чтоб каждую минуту были готовы.
Было тревожно. Не писал давно.
Сводка за 18-е.
Ловил долго. В убежище воробьином. Горит свеча. Л.: «Вот тут хорошо». Спокойно. Лежим на соломе. Холодновато. Недалеко крякают во сне утки. Вслушиваемся. Наконец сводка:
«За 18 ноября. Войска 1-го Украинского фронта, продолжая развивать наступление, в упорных двухдневных боях сломили сопротивление противника и к исходу дня 17 ноября овладели городом и железнодорожным узлом Коростень. В районе Житомира и Коростышева наши войска отбивали атаки крупных сил пехоты и танков противника. В ходе боев противник понес огромные потери людьми и материалом.
За день 17 ноября уничтожено семьдесят пять немецких танков, в воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито тринадцать самолетов противника».
Читаются приказы в связи с занятием Коростеня и Речицы. Приветствует доблестные войска. Отмечает части и соединения. Особо отличившимся присвоено звание [292] «Речицких». Приказы кончаются: «Вечная слава героям! Смерть немецким захватчикам!»
Тишина. Гул машин на Красной площади, двенадцать долгих залпов в наушниках.
В Колодистом четыре дня уже приказывают свести коров на базарную площадь «для вызова». Никто не ведет. Тринадцатилетняя девчурка, рассказывая, смеется: «Забастовку роблять».
Через Ладыженскую ежедневно гонят овец. Тысячи. Одна в отаре с колокольчиком. Все крутятся около нее.
Полицаи стерегут ночью. Часто раздают: «Разве их кто сосчитает».
В Троянове долго стояли кабардинцы. Неделю назад тронулись. Без конца шли возы с будками, ехали арбы, двуколки. Маленький перерыв — опять (вид, как у татарских возов времени Батыя). Мужчины в бурках, кубанках (странно их тут увидеть), заезжали, покупали на прощанье водку.
Один к старику — кабардинцу:
— Дед, куда бог несет?
— Нэ знаю. Начальник знает.
Один заскочил, просил водки. Отнесли. Потом табаку.
— Еще этот табак не скурю, опять здесь будем.
9-го у Л. Он не вернулся 6-го, 7-го послушать не пришлось. 8-го поймал, что 6-го взят Киев. На поле боя (в Пуще) — 15000 немецких трупов. Разбито 12 немецких дивизий.
9-го собрались. Поговорили больше о машинке. Решили на завтра. Окончательно.
Утром Усатый, возбужденный, в хатынку:
— Чрезвычайное заседание. Сейчас придет Связист. [293]
— Что, провалился кто-нибудь?
Стало холодновато внутри.
— Нет. У нас на Кутку партизаны. Вечером пришли. Ночевали по хатам. Двое — в нашей. Надо решать, что делать. Я за то, чтоб уходить. Пусть заберут — и все.
— А Связист?
— Он считает так же. Ребята боевые. Мокрые все пришли, но боевые.
Вошла Мария. Рассказали. Она, помолчав:
— Рано или поздно это придется сделать. Идти так идти.
Усатый нервничал:
— Да где же он? Там могут хватиться. Подозревать могут.
Собрались уже уходить, но вернулись. Сидели вчетвером. К моей радости, Л. был настроен спокойнее. Решили разведать, встретиться, выяснить, не провокаторы ли. Добиться свидания с командиром. А пока срочно в Колодистое к унтер-офицеру{30}.
Пошли со Связистом, вышли на окраину Колодистого долинами. Унтер зашел внутрь конторы, прочел лист, в нем рапорт: «Такого-то числа из помещения конторы украли машинку. Меры для розыска приняты». Пожал мне руку. Связист сидел за столом с шофером.
Мы, полулежа на диване, говорили в четверть голоса.
Унтер:
— Только мне еще одну девушку пришлось втянуть. Она несла, я шел позади, наблюдая.
Он зябко кутался в голубовато-серую на суконной подкладке шинель.
— Что-то морозит меня. А теперь в окопах лежать бы... Я решил эвакуироваться. Что-то подсказывает, что [294] здесь остаться нельзя. А там всем один ответ будет. Здесь же обязательно нас в трудовую пошлют. Мне еще года два пожить хочется. Там, может, пошлют на английский фронт. Может быть, в плен удастся попасть. Я теперь опьянеть не могу. Сколько бы ни пил. Только голова болит.
Условились: завтра заберем машинку. Пришел домой — темнело. Евангелист появился снова.
— Говорил с командиром и политруком. Хорошие ребята, негордые. «Если кто будет лучше командовать, — говорят, — пожалуйста». Сказал, что с Москвою можно связаться.
Мария осталась в хате Евангелиста. Вдвоем они крутили велосипед, заряжали аккумулятор.
Пошел в хату Усатого. Теплынь. Грязь. Усатый встретил на пороге. С постели, где полулежали, поднялись двое. Один — широкоплечий, в форме немецкого жандарма, в погонах с золотыми широкими кромками. Другой — в гражданском платье. Поздоровался, пожал руку. Закурили. Усатый хлопотал с табаком. Поговорили о погоде: «Паршиво. Все мокрые. Вот немного обсушились». О немцах. «Они ночью не попадутся. Ночью немчура не пойдет». О вчерашнем приходе: «Часов в десять вышли. Все дождь и дождь. Все-таки шли. Повымокли. Хорошо, что обсушились. Мы здесь из хаты никуда не выходили. Даже по надобности на горище». О казаках: «Они нам в одном селе засаду устроили. Там колхозный двор. С краю. Подходим — слышим: «Кто идет?» Мы в хату. Они за нами пулеметом затарабанили. По всему пошло от поста к посту: «Кто идет?»
Жаловались на обувь. «Как бы хорошо, чтоб нам подбросили по штанам. Все мокрое. Парит».
Усатый был больше в сенях.
Дверь открылась, пропустила двоих. С ними Усатый [295] и Евангелист. Первый — высокий стройный, в светло-серой двухбортной шинели, будто влит в нее, в пилотке и в сапогах. На груди бинокль, подвешен за пуговицу фонарь электрический, через плечо перекинут тридцатидвухзарядный автомат. Другой — в кожаном политотдельском, таком привычном пальто и кепи, плотный парень — типичный политработник.
Отряхнувшись на пороге, быстро глянули. Среди них Евангелист. Первый протянул руку:
— Юрий.
Второй — широкую, мягкую:
— Петя.
Партизаны вскочили, освобождая место на кровати. Теперь командир снял автомат, бинокль. Сел на кровать. Предложил: «Садитесь». Второй спросил у парня в жандармской форме о постах. Сел тоже. Минутная заминка. Командир:
— Ну как, хлопцы?
— Сами понимаете — хреново.
Закурили.
— Вы здесь давно?
Ответил.
— Что делаете?
Отвечаю в насмешливом тоне.
— Нам говорили: вы журналист. В Киеве работали. (Это политрук.) Ну, а ноги что?
— Когда я попал сюда (коротко, как попал), я решил, что надо браться за рассказы. Сейчас у меня есть готовая книга рассказов о немецком тыле.
— Это здорово. Есть? Можно посмотреть? (Они оживились сразу.)
— Можно, конечно. С собою их нет. Можно принести.
— Вы далеко живете? [296]
— Нет, с полкилометра.
— А как бы их использовать. У вас нет второго экземпляра, чтоб переслать?
Командир:
— Петя, это по твоей части. Надо сделать, чтоб переслать.
— Я был бы очень рад. Это меня все время мучило.
— Ну да. Так они без пользы.
— Как бы сделать?
— Попробую в штаб второго фронта. А о чем рассказы?
— О немцах, о их зверствах, о пленных и партизанах, хоть, к сожалению, о партизанах только по слухам.
— Понимаем.
— Кстати, вы не знаете, Калашников — это реальная фигура? Что с ним?
— Конечно. Он действовал в Западной.
— Тут столько рассказов про него ходило!
— Легенды слагали?
— Вот именно. Об этой легенде у меня есть рассказ.
— А о Григорьеве не слышали? Об отряде Пархоменко?
— К сожалению, нет.
— Мы из отряда Пархоменко. — Это командир. — Надо устроить, чтоб переслать.
Петя:
— Вы сейчас ничего прочесть не можете?
Евангелист:
— Он на память знает. Леонидович, прочти песню.
Читаю.
Командир:
— Хорошо, Петя? Очень хорошо. Надо обязательно переслать. Мы ее будем петь.
Политрук: [297]
— А вы политически стойкий. Листовки тоже можете писать. Надо вас забрать. У нас в крупных отрядах есть политотделы. Есть политуправление второго фронта.
— Пожалуйста, товарищи, я в вашем распоряжении. Смотрите, как целесообразнее. Только у меня два условия. Первое — я не могу по здоровью много ходить. Второе — у меня жена. Она прошла со мной везде по фронтам, и она тоже журналистка.
— Это можно. У нас девушки есть, — сказал командир. — И не все же отряды пешие. Есть такие, что передвигаются только от села к селу на лошадях, подводах. Мы сообщим в политотдел своего отряда. Так договорились?
Присмотрясь к командиру: в таких условиях он поражает своей подтянутостью. Тонкое длинное лицо. Брит, только легкие бакенбардочки на лице, кольцо большое с камнем. Думаю: «Как они изменились, наши ребята. Как их подтянула война». Он чуть кокетничает, командир.
Разговор переходит на общие темы. Что в соседнем селе? Командир очень заинтересован, что там есть националисты. Интересуется отношением поляков. Я говорю откровенно, резко. Это их, кажется, охлаждает. Говорил о мещанах и т. д. Входит один. Рапортует, что посты расставлены. Командир резко:
— А кто стрелял?
Тот что-то бормочет.
— А кто вопил? Никто? Ну ладно, идите, идите.
Раньше командир по поводу песни: «Это надо распространить. На меня она и то подействовала. А ведь меня агитировать не надо. А представляете — для молодежи!»
Интересуется сапогами одного бойца.
— Текут? Плохие? Вот у меня сверху будто хорошие, а тоже текут. И портянка гниет, как немецкий тыл. [298]
По другому случаю:
— Теперь хорошо. Они тыл нынче не могут удержать. Мечутся туда-сюда. А было время — мы из леса носа не показывали. Эта зима для них последняя.
Политрук интересуется, когда моту принести рассказы. Ухожу за рукописями. Мария идет из хаты Евангелиста домой. К ней в темноте сестра Евангелиста:
— Ой, хоть бы побачить. Яки воны наши.
Рукописи Мария приносит в голенище сапога. Просматриваю, уношу дальше также. Все в другой хате, возле приемника. Там орудует Евангелист. Командир и политрук припали к наушникам. Пара партизан стоит молча.
Наконец, политрук порывисто ставит лампешку на лавку, начинает быстро просматривать одну, другую рукопись.
— Так обязательно вторые экземпляры. Условились?
Позже командир.
— Петя, перепиши песню.
Переписываю сам.
Евангелист:
— Прочитайте, Леонидович! Он и нам редко читает.
Читаю. Командир к партизанам:
— Что, хлопцы, хорошая песня?
— Хорошая. А какой мотив?
— Это уж вы сами подберите.
Я подписываю ее.
— Можно своей фамилией? Надеюсь, она ни в чьи руки не попадет.
— Конечно. Мы дорого продаем свою жизнь. Так просто не попадаемся.
Он берет, вкладывает в боковой карман между бумажками.
— Это будет моя любимая песня. [299]
Политрук ушел. Командир остался.
— Ну, сейчас будем уходить.
Стояли молча.
Он:
— Столько хотелось рассказать, но нельзя. У нас строго. Когда будете с нами — все можно. А сейчас нельзя.
— Я понимаю. Потому и не спрашиваю.
Сидели еще во второй хате. Он жаловался:
— Мы совсем одичаем скоро. У нас первая такая встреча. Обыкновенно боятся. Было время — из лесов не показывались.
Политрук пришел.
— Будем отправляться!
Приказал комвзводу:
— Выводите людей к той хате с краю. Знаете?
Потом перешли во вторую. Прощались.
— Ну, мы условились с вами.
— Да. Да.
О пароле: «Пришлем откуда-нибудь из другого населенного пункта человека».
Политрук начинает прощаться с меня. Командир:
— А я отсюда. — Начинает с Евангелиста.
Какая свобода во всех их движениях. Свобода людей, которые открыто и прямо делают то, что хотят.
Мы остались втроем. Наступило похмелье. Нам было ясно: это небольшой отряд, а не часть большого отряда. И вряд ли они чем-либо помогут. Разве оружием. Юрий говорил:
— Вы только разузнайте и укажите, где полицаи соберутся. Мы с ними просто. Я войду, руки из карманов не выну. Все оружие выложат.
Особенно волновало, что Усатый не обеспечил тайны. Нас видела баба, с которой он живет. [300]
На следующий день после описанного мы с Евангелистом направились за машинкой. Она была доставлена на передаточный пункт. Шофер сказал:
— Коля просил, чтоб забрали скорее. Сегодня должны искать. Могут и ко мне зайти.
Евангелист взгромоздил ее в мешке на плечи — «гуся як». Оглянулся:
— Полицай идет!
Ускорили шаг.
— Идет!
Сворачиваем в долину. Евангелист:
— Если он придерется, я его душить буду!
Переждали в кустах. На другую сторону.
— Ходит. В хату зашел, след потерял.
Пригнулись за валом.
С противоположной стороны выстрел.
Быстро пересекаем село. Направляемся в поле. Снег и грязь. Решили: курс на Дубно. Поле. Скирды. Погони, кажется, нет. Далеко внизу, над рекой, Евангелист заметил Марию. Она заметила тоже. Идет яром. Евангелист уже веселее. Вытягивает машинку, усевшись на солому, пробует печатать. Кое-как, уже с криком, заставил закрыть.
Наконец Мария тут. Я ухожу. Захожу в одну из хат. Выжидаю.
Но вот дома — грязный, мокрый. И машинка на чердаке — принесла Мария. Теперь остаются волнения: «Не видали ли?»
Перед рассветом следующего дня стук в условленное окно. За стеклом высокая фигура Николая. [301]
Вчера появились беглецы. С горы с восточной стороны спустилась часть повозок. Некоторые с полукруглыми наметками на задках. Завернули к колхозу. Разложили костер. Появился квартмейстер — молодой парень, говорящий по-украински очень легко.
— Можно в хату? Сколько вас тут человек? На полу никто не спит? Мы привычные: будем на полу. Придут двое или трое. В пять часов придут, в четыре уйдут.
В другой хате, где говорили: «И на полу негде!» — засмеялся, показал на печку и под кровать: «Мы и там можем. Война».
Одет в две шинели: сверху немецкая, под низом мадьярская. Пилотка. Брезентовая полевая сумка.
Позже узнал: комендант какой-то из Николаева со свитой, несколько немцев, одна баба, добровольцы, пленные — рабочие. Успели сразу напиться. Один совсем пьяный эсесовец держал речь перед собравшимися:
— Вы думаете мы доедем? Никуда мы не доедем. Капут немцам. Факт, капут. Только маленькая щель осталась. Вчера по радио передавали: красные на Луцком направлении прорвались. Они в Западной Украине уже! А мы туда отступаем. Я уже два раза в плену был. Я правду говорю.
Иные боялись таких речей. Расходились.
Немцы смеялись, не совсем понимали слово «спать». Один чистил картошку... Кинул в котел нечищенную. Комендант заругался — коленом в зад: «Пьяный. Спать!»
Одна из пыток, применяемая грушинской жандармерией: раскаленными клещами тянут за язык, чтоб заговорил! [302]
Расстрел в Ладыженском районе.
Арестованных — к яме. Большая. Каждый слой тут присыпают землей, «чтоб только ног не было видно». Заключенных ведут несколько полицаев, жандармов. На краю приказывают раздеваться. Вызывают добровольцев из полицаев. Выстрел — падает в яму. Одежду потом дают полицаям, которым что-либо надо. Говорят, сапоги Коли Яремчука сшиты из кожаных галифе партизана. Почти из человеческой кожи!
У нас пришло распоряжение выгнать лошат, бычков, свиней и т. д. Сегодня что-то десять лошат погнали в Голованевск. Старик смотрел: «Упираются, бедные!» Привязаны к задку. Удивился, почему мало. Оказывается, правленцы придумали: большинство молодняка порасставляли меж старой скотиной. Погнали столько, чтоб сделать вид.
Со здоровьем паршиво. Не то истратился запас противосил в организме, не то сказалась последняя нервотрепка.
Три дня валялся на печи из-за левой ноги. Теперь валяюсь из-за позвоночника. Лекарств нет и денег на них нет. И надо работать!
Вчера был паренек из Черкасс. Отправился оттуда, когда красные были в пяти километрах — за Днепром (в Паусском и Мельниках, должно быть). Немцы из города и прибрежных сел выгоняли поголовно. Многие осели подальше в селах. Мост железнодорожный не был восстановлен. Перед весною 1942 года, чтоб не вызвать [303] затора льда, фермы порезали... Этой весной хотели восстанавливать. Поставали леса. При подходе наших убрали. Предприятия не работали — крупные. Вначале открыли техникумы: медицинский, ветеринарный, механизации сельского хозяйства.
Парнишка перепробовал все. Потом попал на лесоразработки. «Закончил образование на свежем воздухе». Центр города разбит. Частично советской артиллерией в 1941 году. «Обстреливали по квадратам. В некоторые дворы попало по семь-восемь снарядов».
Посмеивается:
— Русские всегда учились воевать во время войны. Потом пили за побитых учителей. Теперь, может, мы тоже на такую выпивку попадем.
Пару дней провалялся на печи с зубной и прочей болью.
Перед этим были всякие встречи. Разговоры. Кое-что из них.
У нас в колхозе не так давно неудачно гоняли бычков. Был приказ — в Голованевск. Оттуда завернули. Потом новый — кажется, в Гайсин. Тогда руководители приказали работающим на воловне:
— Наметьте, какие больные.
Наметили — перевеслом на задней ноге. Поняли правильно: самых жирных. За несколько дней порезали трех или четырех. Запаслись нелегальным мясом. Нам тоже повыдавали кило по два-три. Угнали шесть. Говорят, не эвакуация, а заготовка. [304]
Разговор с националистом:
— Коммунизм, конечно, единственное спасение для человечества. Но если б его делали другие люди. Если б Ленин. А то Сталин рубит сплеча. И ничего не признает и не желает. Только может принять аплодисменты на свой счет. То, что националисты стали воевать против немцев, — это понятно. К этому толкает логика борьбы. Бьют того врага, который виден, и стают союзниками Советов. Я раньше, правда, думал: может быть Украине удастся использовать выгодную ситуацию. Но теперь с этой мыслью распростился. Они отступают и все уничтожают. Если б даже и удалось Украине на момент стать самостоятельной, что б это был за организм? Разоренная страна без всякой индустрии. Ее бы захватил кто угодно. Значит, нужно было б искать союзника. И все показывает — искать только в Москве. Кто ж иначе? Польша? Румыния? Турция? Они и сами слабые государства. Значит, и защиты бы не дали и обдирали вдвойне. Только в Москве. Такая логика. Когда-то это Хмельницкий понял. Думаете, ему было легко? Он же тоже мечтал о самостийной Украине. Но сумел трезво это понять и пошел на поклон к России. Потому что, если б Украина не пришла тогда добровольно, рано или поздно Россия взяла ее силой. Вот и сейчас. Стоит вопрос о Босфоре, о Дарданеллах. Разве ж Москва позволит, чтоб на пути к Черному морю стояло враждебное государство? Есть один, самый страшный враг. И с ним надо бороться. А потом не заноситься, принять ту долю свободы, которую в момент мира предложит Москва.
Разговор, как всегда, идет об арестах, забывании заслуг, например о Блюхере. «А ведь у него вся грудь в орденах» и т. д. [305]
Художник Иванов.
Холодно в комнате. В пальто, коричневом, распоровшемся сзади по шву, малевал. На мольберте — пальто жены. «Чистил». На другом загрунтован холст.
— Что там новенького у вас? Я даже газет давно не читал.
Вытягивает карту на стол.
— Значит, они клиньями идут, как немцы. Я в прошлую зиму одного немецкого генерала писал. Он говорил (рассматривает руку): «Немецкие пальцы все заберут». Потом объяснил: «Немцы идут пятью клиньями. И они все должны охватить». Позже, когда отступали, объяснял: «Зимой нельзя воевать клиньями. Надо сравнять». Теперь, наверное, объясняют: «На Украине нельзя клиньями воевать, потому уходим назад».
— Коростень. А где Сталинград? Вот сколько прошли.
Вспоминает о Сталинграде.
— Мне офицер один говорил — это была не война, бойня. Танки не могли идти, столько трупов. Он был под Севастополем. Говорит, ничего не могли сделать. Скалы, и в скалах вырезаны доты. Ни бомбы, ни снаряды не берут. Разве прямо в ствол попадешь. Потом подвезли большую армию — и одним штурмом. Просто пустили больше людей, чем оттуда могли выпустить снарядов. Говорит, был сплошной огонь, и люди шли в огонь. Ничего не было видно. Только офицеры по компасу вели.
— И смотрите, где бой дали! В Сталинграде. Немцы побили одну нашу армию, а под Сталинград пришла другая — с Востока. У немцев же была одна. И в эту зиму потери почти сравнялись.
О Киеве. Недавно видел одного. Эвакуация идет так. Сначала из центра. Потом из других районов на окраины. [306] Потом предложили всем на вокзал. «Люди измучились, уж безразлично было. Пошли». Сортировали мужчин и женщин. Вагоны запечатывали. Назначение — Западная Украина. Шли воинские эшелоны. Эти стояли. Несколько людей в толпе говорили: «Киевляне, какие же вы киевляне, что покидаете родной город?!». Стали разбивать. Прибежали какие-то из города. Пусто. Ни немцев, ни красных нет. Квартиры уже «почищены». Через несколько дней — пошли немцы с собаками. Грузили как попало. Были уже слышны пулеметы. Разбегались многие — на ходу, на ближних станциях. Но молодежи почти не осталось. За ней особенно гонялись.
Так у стола над картой вели разговор. Иванов ежится, жалуясь: вот на зиму ни пальто, ни шапки. Только это — демисезонное.
В прошлом году записывал случай: ребята организовали небольшую группу. Командир попался в хате — подожгли. Застрелился.
Сейчас дошли подробности. Командир Ваня Пархоменко — жил в Фурманке (село к Умани). Ребята были из нескольких сел. Оружие им приносила из Умани какая-то старушка. Как раз тогда шла молва о Калашникове. И Ваня назвал себя так же. Выследили. Окружили хату. Он был там один. С ним два автомата. Гранаты. Отстреливался. Многих ранил. Хату подожгли. Залез в лежак, застрелился. Финка (был такой «шеф» Ладыженского района) приказал — выкинуть труп на дорогу: «Пусть все видят, что Калашников убит». Три дня валялся. Собаки выгрызли икры. [307]
7-го пришел Доцент. Обычно флегматик — очень возбужден.
— Вы вчера не слушали? Жаль. Историческое дело!
Рассказал про информацию о совещании в Иране (передавали 6-го). «Только все не запомнишь. Чуть «ура» не кричишь!»
Принята декларация: «После окончания этой войны обеспечить мир на многие поколения. При построении новой организации мира принять во внимание интересы тех стран и народов, которые помогают союзникам».
Был Аснаров. Только о партизанах и рассказывал. Живет на Винничине (село Тополивка Теплицкого района).
Партизаны бывают чуть не ежедневно. Хороших лошадей в селе нет — позабирали. В партизанах девятеро из села. Две семьи (первые) пострадали: старики где-то в СД. Остальные живут. Одна девушка здоровая. Комбайнерка. Видели на базаре в Гайсине.
Односельчанке:
— Только попробуйте скажите!
Лекпом однажды пришел к врачу:
— Мне здесь жизни не будет. Меня арестуют. (У него раньше партизаны были несколько раз). Я ухожу в партизаны. Пожалуйста, вылечите сына.
Иногда односельчане появляются в селе. Говорят, командир отряда Юрко из соседнего села. Тракторист. Его что-то преследовали как активиста.
У Аснарова были дважды.
В селе убито уже четыре старосты. Боев почти не бывает. Не раз: добровольцы или полиция на одной стороне, партизаны — на другой. [308]
В леса вход запрещен.
Бой один был осенью. Полиция, жандармерия окружили лес... Перестрелка два дня. Ночью вышли из леса танки (легкие). Прорвались. Ушли.
...Все это рассказывают в большинстве на ходу, пока едем в Вильховую и обратно по заогородам (так как снегу мало)... Рассказывают доктор и кучер по очереди.
Прием 18-го. Сводка за 17-е. Совинформбюро. «На кировоградском направлении наши войска, отбивая контратаки противника, продолжали вести наступательные бои и улучшали свои позиции».
Из остальных сообщений интересное.
Заседание орловского партийного актива. На нем сообщено, что орловский железнодорожный узел полностью восстановлен.
Окончание ремонтов тракторов в одной из МТС на Полтавщине. Благодаря тому, что «советские патриоты — работники МТС — при отступлении немцев сохранили, спрятали все важнейшие детали».
Из заграничных — налет на Берлин 16-го. Сброшено 1500 тонн бомб. Англичане признаются в потере 30 самолетов.
В воробьином убежище, где слушаем, холодно. Мария как-то вечером:
— Посмотрела на Л., у него на кончике носа капелька висит. Так мне его жалко стало.
Хлопают двери у соседей. Скрипят шаги. Останавливаю Л. Злится.
«Машингория» — ручная машинка — постоянно портится. На винте съедена резьба (вместо кнопки винт). Л. наматывает нитки. Лопаются ремни. Рвет их зубами. Сшивает. Теряет иголки. Перетряхивает солому. [309]
Я обычно у аккумулятора. Проверяю искру. Когда длинная, Л. радуется.
— Хорошо.
Иногда на синюю лампочку напряжения. Нарушаю контакт по шепоту «стоп». Он крутит, скинув кожух и шапку. Ремни скользят. Колотит по колесам — насечки. Кажется, звон на все село.
— Тише.
— Сейчас.
Иногда скрипит пронзительно, а Москвы нет. Или заряд все слаб... Несколько дней назад поймали только последнюю фразу немецкой сводки: «Оставили русский город...» В сводке за 30-е типичное признание о сдаче Коростеня. Атаки по обе стороны Житомира.
Дома ему устраивают скандалы: «Куда ты ходишь по ночам? Ты хочешь, чтобы всех нас побили?»
— В гости? А що я не бачив, щтобы горилки брав. Нащо иголки?
Старухе самым страшным кажутся иголки.
А в воробьином убежище опаснейший враг — кот. Он поселился за перегородкой. Иногда устраивает возню — настораживаешься. На днях стянул у Л. бутерброды с маслом.