У нас тоже вошел в действие приказ о призыве в Германию четырех возрастов молодежи.
Числа 24-го разнесли повестки. В них, кроме предупреждения явиться 29-го в село Грушку, было: захватить с собой «ковуру, ложку, миску». В случае неявки «будете покараны тяжкою тюрьмою». «Перед комиссией будет прочитана лекция о значении и целях набора».
На село оказалось сто восемьдесят человек.
На другой день никого из молодежи не было в поле. А так как пашут, возят и т. д. больше хлопцы, бригадиры бегали ошалелые.
В полдень услышали: приехало двенадцать человек. Женщина с детьми, одна девушка-дегенерат, тот самый Петр, девушка-счетовод из конторы, одна беременная. Те, кто рассчитывал освободиться.
К вечеру, говорили, вернулись все: комиссия уехала, опоздали. Благодаря нашему колхозу сорвалась отправка со всего села. Следующая комиссия, мол, через десять дней.
Два-три дня назад заговорили: идет еще три года в Германию.
Кто-то уже видел приказы. 26-й, 27-й, 21-й, 20-й годы рождения. В тот же день вечером посыльные обходили хаты со списками. Хлопцы, девчата, мужчины, женщины расписывались, что явятся на комиссию, когда потребуют.
Носили до полуночи.
Николай Бондарчук вернулся с Гужтруда (в Троянах [238] строят шоссе.) разволнованный. Уже знал о приказе. Его год подходил. Рассказал о старике на работе.
— Не боится. Говорит, что два сына в Германии, Теперь обоих дочерей брать должны. На що ж тоди мени життя? Друки в руки та в лис. Сами заставляють. Хай менэ убьють. Спочатку я скильки побью!
Микола тоже хорохорится.
— Чтоб я в Германию? Шалишь. Уйду. Скажу, что вызывают. Ну, уж только не в Германию. Пойду братьев искать... Хотя бы успеть рожь выкосить. Молотить уж не придется.
Позже он скис.
— Придется, наверное, идти, а то родичам будет плохо. Ну, уж перед уходом наделаю бешкету. Такого, что решат, будто целый полк партизан проходит.
— Ну, это мальчишество.
— А что ж будете делать?
— По-моему, вчера ты сам знал.
— А родичи? Ничего, Германию посмотрю. Вы мне напишете?
— Если в Германию поедешь — нет.
В контору на следующее утро заходила молодежь...
— Где списки? Давайте нам побачить, — спрашивали счетовода, девушку, которую записали раньше.
— А ваши года тоже?
— Мы уже вернулись. Теперь вам на смену.
А девушка-счетовод сама прислушивалась к каждому стуку колес. Выскочила смотреть — не староста ли едет? Не полицаи ли? Не надо ли удирать?
Одновременно другой переполох. Ходил по хатам заведующий школой Атаманчук. Переписывал всех мальчишек и девчонок 32-го года рождения. У соседки Марфы Бажатарник — сын Виктор фактически с тридцать третьего, а значился с тридцать второго. Зашел и к ней. [239]
— Зачем вы?
— Это в школу.
Разволновалась. Что ж это? Бабы говорили: «А, може, ниметчина? В Умань вон полные арбы детей без батькив привезли».
Мне она:
— Видела я сон два дня назад. Были в саду у меня вишни, и две самых хороших да рясных посохли.
На другое утро побежала в управу. Там сидит писарь. К нему:
— Куда это детей переписывают?
— В школу.
— А где та школа?
— На Украине где-нибудь. Или в Германии.
— На кого ж их учить будут?
— На летчиков, на моряков.
— Что ты мне голову морочишь. Говори уж прямо, что вывозят.
Сказала, что он младше. Тот посоветовал подать в немецкий суд...
Писал ей заявление.
Марфа, высокая суровая женщина рассказывала: Всю ночь не спала. Сердце болело. Виктор тоже не спал. Говорит мне:
— Они не могут больших поймать, так нас хотят.
И опять она:
— Снится, что кошу две полосы жита. (Этот сон мне снился, когда мужа в Финляндию отправляла. И перед войной). Одну выкосила. Другую еще кошу. Прошел кто-то. Говорит мне: «Кинь косить, воно ще молоде».
О детях. На колхоз четверо получили повестки на 10-е. Две девочки, два мальчика.
Марфа на базаре встретила женщин из села Берестяги (село возле Гайворона). [240]
Спросила о детях.
— Ой, тетка, коли маешь кого — ховай.
Рассказывала, как у них увозили: «Матери вагоны зубами грызли. Дети закрыты там. Плачут. Кричат. Матери поперек рельс ложились. Поезд пройдет немного — станет. Немцы — на полицаев. Те матерей расталкивают. Не бьют: и у них сердца на это не хватает. Поезд тронет, а матери опять вперед бегут, падают на рельсы».
Марфа:
— На що мени життя? Колю (племянника с 31-го года) забирают. Виктора тоже. Толю тоже скоро, наверное (ему пять лет).
Слухи, что детей переписывают с шести лет. То же и в Городнице. Последнее точно. Среди четырех списков имеется один на детей с шести до одиннадцати лет.
Марфа волновалась: прятать сына или везти на комиссию.
И опять о снах:
— Видела я, что меня расстреливают. Я детей к себе прижала: одного с одного боку, другого — с другого. Идем по очереди. Встала и я, хоть головы им локтями закрываю. А он, с автоматом, нарочно низко взял. Смотрю — я жива, а они оба убиты. И у меня весь живот прострелян. В крови вся земля. Прошу я его: «Застрели меня!» — «Ты и так доканаешься». И правда, коли заберут детей, хиба я не доканаюсь.
События, связанные с отправкой в Германию молодежи.
12-го в полдень из сельской управы в контору принесли [241] бумажонку. В ней предлагалось: «Сообщите тем людям, которые не прошли комиссию в Грушке, чтоб они явились на комиссию в Гайворон 13/VII в 10 часов утра. Пусть отъезжающие берут с собой все необходимое с тем, что те лица, которые пройдут комиссию, домой возвращаться не будут».
Руководителя хозяйства Олексы Бажатарника не было. Бухгалтер вызвал бригадиров. Все относились просто: все равно никто не пойдет. Бригадир первой бригады Сергей Яремчук, второй — Андрей Слободяник. Выслушали. Прочитали.
Бухгалтер им:
— Пойдут не пойдут — дело не наше. Надо заранее сказать, чтоб потом не обвинили, что ничего не слышали.
— Скажи сейчас, так старики в поле побегут. Все разбегутся, и коней там покинут.
— Разбегутся — дело не наше. Коней кто-то да пригонит.
Андрей:
— Что я под хаты пойду, чтоб меня ругали?
Послали паренька лет двенадцати, Колю Вишняка. Прозывают его «Калашников». Он в те дни выкинул номер: ходил собирал деньги «Калашникову на помогу». Тот поскакал на коне по деревне. Кричал, рассказывают, так:
— Завтра в ниметчину будут ловить. Кто записанный, ховайтесь с вечера! Завтра в ниметчину идти, кто хоче. Кто не хоче — тикайте. Тикайте, хлопцы, тикайте, девчата!
Смятение, и кое-кто качал головой.
— Если узнают — беда будет Андрею.
Приехал, наконец, пьяный Бажатарник. Уверял:
— Беда, хлопцы. Если завтра не пойдут — беда. В жандармерии говорят: «Мы Каменную и Вильховую [242] перекрестим (сожжем перекрестным огнем), если опять никто не пойдет. Говорят, у вас там агитация идет. Большевики собрались».
Бригадиры сидели, обменивались.
— Что ж, и могут. Очень просто. Что им одно село. Зато всей области пример устроят.
— А не пойдут завтра. Теперь никакая агитация не поможет.
Бригадир Яремчук попробовал пойти сам. В одной хате его покрыли матом. В другой набросилась старуха:
— Що ты хочешь мою дытыну загубить?
Я думал все о репрессиях. Если будут выборные, легко обрушиться на нас, «чужих». Надо подготовиться. И было приятно: значит, мы все-таки существуем не зря. Связанные по рукам и ногам, все же делаем кое-что. В бунтовском селе (а наш колхоз пока самый непокорный в селе) есть и наше влияние. Но это лирика.
А практика говорила: надо быть готовым к наихудшему.
1. Спрятаться на время репрессий.
2. Исчезнуть совсем, если репрессии должны будут коснуться нас, «ненадежных».
3. Для этого следить за общей ситуацией на фронте, в селе, постараться установить связь с партизанами или хотя бы знать, где вероятнее всего встреча с ними.
Лукаша и Леонида не было. Оба в Умани. Долгое отсутствие второго вызывало уже беспокойство.
Зашел пленный Костя{23}. Рассказал ему о возможном. И о том, что дурак полицай Петрик с пьяных глаз наболтал в жандармерии: «Там десять партизан было. Молодежь подбивали. У нас, говорит, лес близко, мы вас защищать будем». [243]
Поговорили откровенно о возможностях. Условились о месте сбора на крайний случай.
Он сказал четко:
— Я хочу, чтоб связались с ними. Чтоб они пришли сюда и как будто нас забрали силой. И в этом на вас надеюсь. А тут люди тоже нужны. Так что не сомневайтесь, если останетесь.
Продолжаю. Ночь прошла тихо. Следующий день начался, как предполагали. Пять подвод с запасом соломы и корма коням под командой Коли Бондарчука с грохотом и свистом выехали с колхозного двора.
— А ну, хлопцы, двинем, чтоб все разбежались.
Подводы рассыпались по всем концам. Возвратились пустые. Начальство хозяйства было занято водочным вопросом. По случаю окончания... работ на колхоз полагалось не то тридцать, не то пятьдесят литров горилки. С утра искали деньги на нее. Потом ждали завхоза. Потом, когда он появился с блестяще-красной рожей, все отправились пробовать горилку.
Позже, когда дежурившие на подводах хлопцы спали на возах, а вокруг них собрались пришедшие, Бажатарник появился пьяный в сопровождении совершенно пьяного лесника.
Нагрянул староста. Олекса, хоть пьяный, сообразил спрятаться. Тот напал на первого...
Кричал:
— Вы отправку всего села срываете! Нам так заявили: «Коли с третьего господарства не пойдут — мы тоже не пойдем». А вас искать надо. Вы разве с людьми говорили, объясняли им? [244]
Завхоз молчал. На, лице его было тупое терпение. Он понимал (мужик хитрый) — староста кричит по обязанности. И сам староста понимает: никакими доводами, кроме виселицы разве, не убедишь ехать в Германию.
Бригадир Сергей Яремчук вставил:
— Пойдемте по хатам. Меня в одной вчера матом погнали. В другой баба выскочила. Говорит: «Людоед! Кровь наших детей хочешь пить...»
Староста шумел долго. Потом объявил:
— Я так и скажу в районе: там люди не виноваты, там руководители виноваты.
Арестовал всех четырех, повез с собой в Грушку. Бажатарник сел и подмигнул хватски:
— Проедемся, хлопцы.
В колхозе стало тихо. Иные говорили:
— Могут им там дать.
Другие:
— Ничего им не будет. Ну, подержат в холодной. Зато дети целы.
Подвозчики дежурили ночь. Думали — нагрянут жандармы. Никто не нагрянул. Утром все появились, даже не биты. Только, передают, Сергею Яремчуку раз за что-то дали по морде.
Потом слух: отправку из нашего района отменили до особого распоряжения. Даже тех, кто был на комиссии, отпустили по домам. Да и некуда. Прошлый «улов» (две недели назад) все еще никуда не отправили из Гайворона.
Мы вступаем в опасный период. Но иначе нельзя. Бездействие вынести трудно. Грызет совесть.
После долгих усилий Л. с товарищем — «доцентом» [245] физиком — смонтировали приемник. «Доцент» Толя — великолепный радист. Он в армии был им. Но его пришлось долго обрабатывать. Из-за радио был расстрелян его ученик Артем. Его самого за найденные наушники в начале войны долго и жестоко пытали.
Наконец он взялся.
Монтировал в сарае у Л. Тот достал в Умани кучу обгорелых замков. Ремонтировал их. Купил фотоаппарат. Тоже возился. Все это там же в сарае. Служило маскировкой.
Наконец два дня назад Л. сказал:
— Все в порядке. Есть прием. Я поймал советские станции. Чей-то доклад. Понял такие слова: «Борьба за Сицилию продолжается... Бои в Западной Сицилии...»
Была полдневная пора.
— Докажи, наконец, что есть прием.
— Не надо. Сейчас могут зайти.
— Две минуты.
Сестра закрывает нас снаружи на замок...
Приемник — старый чемодан, который все вмещает, — на стол. Я становлюсь у окна — наблюдать за дорожкой, за дверью. Он склоняется. Лицо обостряется. Нос даже становится жестче. Ловит.
— Ничего нет. Только музыка.
— Дождь. Прием плохой.
Уславливаемся на вечер. Вечером ливень. Идти подозрительно. На следующий день я пасу корову. Промок вдребезги. К назначенному часу идем с Марусей. Когда затихает вокруг, лампешка ставится под стол. Окно завешивается.
Ловит долго. Ничего. Только обрывки музыки. Водка, выпитая раньше, дает себя чувствовать. Ложусь на его постель. Ничего не вышло и на этот раз. Разряды. Дождь. [246]
Идем пустым селом. Мария:
— Только музыка. Даже злость берет.
Вчера он поймал советскую станцию, только на немецком языке. Перечисляли фамилии многих генералов. Награждение, что ли?
Вспоминаю. Тодор Рудный — богомол и антисоветчик, только за год до войны в колхоз вступивший, — встретился неделю назад:
— Ну, газетки читаете? Що там нимец знов красных гонит? Кажуть, що тыщу километрив пройшов. Жинка казала одна.
Наша классовая схема в основном правильна. Им, кулакам, ничто родина, нация и все прочее. Для них нужна только собственность. За гектар земли продадут и Украину, и отца, и Германию — все.
Эту черту — непатриотичность собственников — заметил ясно еще Золя.
Они всегда таковы — знающие только одну верность: свою жажду наживать.
Вечером в клуне у Л. Тишина. Я смотрю в щель двери. Пасмурно. Темно. Ветви качаются, будто кто-то идет. Шуршат лишь в соломе сзади невидимые совсем Л. и М. Только порой потрескивают контакты и регуляторы. Л. ловит.
Голос его слишком громок для тишины.
— Станций много, но тихо: не разберешь ничего. Вот, вот, сейчас...
Смотрю в щель, думаю, что мы плохие конспираторы, А он — особенно. [247]
Предупреждаю.
— Да если кто подслеживать будет, я ему горло перегрызу.
Опять тихо. Вдруг почти крикнул:
— Шш-шш! «...Повернуть это оружие против...» Исчезло. Совсем четко было. Это не немцы. Это наши...
Пора домой. Больше не слышно ничего.
— Дайте, хоть шум послушаю.
В наушниках еле слышно играет музыка.
Похоже, подбираются к нашему горлу.
Пять дней назад старуха спросила:
— Ты не чув? Тереня арестовали.
Терентий Яковлевич Бажатарник — седой, сдержанный, опрятный, бывший активист, занимавший в разное время посты председателя колхоза, председателя сельсовета, секретаря сельской партийной организации. Теперь был очень осторожен.
За ним приезжали на квартиру. Не застали. Молотил на колхозном току. Туда сообщили — скрылся. Полицай гонял — искал. На следующее утро арестовали. Он уже не скрывался.
Сказалась тревога и злость. Тревога за себя, за других. Злость, что сдался, как курица, и что ему никто не помог скрыться.
Мария:
— Господи, что ж Лука прошляпил. Надо было что-то сделать. Он такой беззащитный.
Слухи несколько выяснились. Арестуют всех партийных и комсомольцев. Кто-то видел: в Грушку гнали целую колонну. Из Каменной парень:
— Ничего нового. Только партийцев забирают. [248]
Появилась жена полицая Фрая из района:
— Андрей так занят, так занят. Позавтракать некогда. Все коммунистов допрашивает. И сами признаются, что партийцы...
Я слушаю — улыбаюсь ей... Спасибо тебе, бабочка, за болтливость!
Постепенно становится ясно: арестуют и свозят весь прошлый актив района. Зачем? Для чего? Старик решает просто:
— Певно, зроблять то, що с евреями. Вот сейчас. Только организатора нема.
А я знаю, что многих нет. И больше всего меня бесит это тупое покорство. Хитрят. Выкручиваются. И довольно равнодушны: забрали Терентия, другого, третьего. Ну что ж — не меня!
Сопротивление? Но где оружие? В партизаны? Попробуй узнай, где они.
Этот вопрос сразу для всех и для меня. Сплю плохо. Марию отправили на ту сторону села: предупредить Л. о подготовке. Советую ему пока убраться в Умань.
Вернулась Мария. Выяснилось. Терентий сам сдался. Решил: «Если мены не заберут — значит, брата».
Столько надо передумать. От Терентия до меня недалеко. Чувствует и старик.
— Давай, старче, чарку. Выпьем, пока все вместе. Если вызовут — удирать. Куда? Искать партизан.
Пытался через М. И.{24} узнать о партизанах. Он увлечен пчелами. Плохо, когда человек становится пчеловодом. Условились только: если что — он посвидетельствует: знал меня в Киеве. Аполитичен, мол.
Наконец узнал: Терень здесь. Осунувшийся. Побледневший. Рассказывает: держали по камерам. Человек [249] двадцать пять. Агрономы, председатели колхозов, директора и заместитель директора МТС.
«Ребята бывалые были. В случае чего всю бы полицию разнесли. Прислушивались: не бьют ли, не расстреливают».
Первый раз допрос в полиции. Коротко. Время и место рождения. Партийность. Где жил, какую должность занимал до войны. Где теперь, что делает.
Второй допрос такой же. Только у начальника жандармерии — немца. Переводчик там Генрих Фрай. Отпустить не хотели. Тот что-то шепнул немцу. Ночью разрешили домой.
Одних отпускают, других держат. Так, в Каменной приехали из района, потребовали коммунистов. В управе толком не знали. Понаписали тринадцать, тех, на кого кто-либо из полицаев: «Це коммунист». Двенадцать отпустили. Оставили женщину, жену агронома (он в армии), кандидата партии.
— Теперь все записали. На что — неизвестно.
— Может, уже оформление приговора?
— Может. Если еще раз вызовут — уже ясно. Второй раз никто не пойдет. Нема дурных. Так мы и в камере рассуждали.
Сейчас обиднее и в то же время спокойнее было б умирать, чем год назад. Обиднее — не увидеть победы. Спокойнее — знаешь, что мы были правы и мы действительно победим.
Лежу. Последние утра был пастухом. Вчера корова помяла ногу. Может, к лучшему. Пару дней никуда не будут отправлять. Попишу. [250]
Терентий Яковлевич — тот, что был арестован, встретился в поле. С косой. Обкашивает гривы, оставленные жнейками. Сидим возле дороги на краю канавы.
— Ну, что новенького?
Рассказываю о содержании газеты за 2-е.
— Значит, это лето у них пропало. Всего полтора месяца остается.
Посмотрел на солнце.
Оно уже ниже ходит. Там зима... и со всех сторон на них нажмут.
В управе на дверях сельского магазина появилось объявление. Грозят публичной казнью тем, кто уклоняется от набора в Германию. Приказывают явиться до 20-го. Там же примеры, где казнили. Названы, Николаев, несколько сел.
Объявление здоровое, как портрет Гитлера, рассказывают хлопцы. А все равно, кажется, идти не собираются.
Вчера — воскресенье. День, когда много новостей. В Колодистое из Умани предприимчивый дядя приносит на базар газеты. Видал за 5-е. Подтверждение всех разговоров об Италии. Ребята, которые говорят: «В Италии революция», — правы. Ситуация явно революционная, Оттого такие драконовы меры. Бадольо, новый шеф правительства, запрещает выходить на улицу после заката солнца. Разговор больше трех даже в помещении запрещен.
Старый кузнец, бывший раскулаченный, комментирует: [251]
— Еще бы Гитлера спихнути, и войне конец. Все равно их всех скинут.
Ребята помоложе:
— Наверное, там компартия работает.
И уже говорят о мировой революции.
Подробности о вчерашних проводах. Полицай Серафим Ивахинюк вытащил бумажку.
— Ось приказ. Це вин. Тильки вы, може, мени не повирите. На, ты читай.
Передал одному из отъезжающих.
Тот посмотрел, вернул.
— Возьмите, сховайте. И никому не показуйте.
Оказывается, справка на право помола.
Комментарии:
— Так щож вин неграмотный?
— А по ще йому буты письменным? Колы у його блыскучи гудзыкы{25} е?
Говорят, поехало из колхоза двадцать семь. До Гайворона доехало совсем мало. Первым появились Борис Попадык, Яшка Ковбель и т. д.
О них смеялись:
— Вокруг села объехали и вернулись.
Тоже — «добровольцы». Их не провожали, их уж родным надоело провожать.
В ночь на воскресенье в центре села побывали партизаны. Рассказ молодой женщины:
— Слышу часа в два ночи — стучат. Да не так, как [252] чужой, понемножку. Громко, как свои. Подхожу к окну. Вижу — немец входит. Светло на дворе. Орел здоровый на фуражке. Хорошо видно.
— Хозяйка, отвори, отвори, не бойся.
Слышу, что шумят во дворе.
— Сейчас, — говорю.
— Ну вот так бы и сказала.
Отворяю. В одной рубашонке. Он чирк фонариком.
— А, да тут барышня! Одевайтесь.
Не могу найти платья. Он светит фонариком, посмеивается.
— Тут надо четырем ребятам поесть и отдохнуть, хозяйка.
— Пожалуйста, говорю...
Ввалилось сразу человек девять.
— Куда же вы, хлопцы, столько. Говорил, что четыре.
Первый:
— Да, да, хлопцы, выходите.
— Что ж я вам дам? Хлеба нет. Только вечером развела. Поджарю что-нибудь.
— Что ты, хозяйка, топить будешь? Не надо.
— Эй, Колька, достань буханку хлеба.
Побежал. Принес хлеб. Узнала — соседский. Поставила на стол пирожки, соленые огурцы, яблоки.
— Дай водки, хозяйка, пол-литра.
Попробовали.
— Как ты ее варишь, хозяюшка?
Рассказала.
— Вот какие украинки. Как научились!
Один:
— Украин шнапс гут!
Позже один вынул десять марок.
— У тебя деньги есть?
Тот тоже десять. [253]
— Вот вам, хозяюшка, за горилку.
Отказывалась.
— Нет, что вы, людей нельзя обижать.
Вначале была неуверена. А, может, переодетая жандармерия? Или немцы? Нет. Немцы бы серьезнее были. Эти шумят, шутят, хохочут. Парни здоровые.
— У нас... с фашистами перепалка была.
— А у вас, девушка, фашистов в селе нет?
— Это что же, немцев? Нет.
— А полицаи есть?
— Конечно, есть.
Чудно как-то слышать «фашисты». Мы уже отвыкли. А легко так с ними. Свои ребята. И все же боишься говорить.
Одеты кто как — хорошо. Только в советской форме нет. Кто в полицейской — даже на плечах блестящие пуговицы. Кто в немецкой. Орлы и фашистские знаки есть. Начальник какой-то, что первым вошел, — с иголочки. Хромовые сапоги. Немецкие штаны сверху выпущены. Большие часы. Компас. Наган. Автомат. Диск здоровый. Портфель брезентовый положил.
— Что у вас там?
— Соленое сало. — Смеется.
Открыл — гранат полно.
Оружие у всех новое. Пулеметы ручные. Ленты с патронами намотаны.
Пьют. Едят. Вдруг один заходит в полном немецком. Здоровый. Высокий. И пузо, как на девятом месяце.
— Что за люди?
Испугалась совсем. Ну, думаю, немец. Теперь все разнесут. Начальник увидел:
— Не беспокойтесь. Это свои. А ты, Сашка, что пугаешь?
Жаловалась: нечем накормить, коровы нет, сала нет. [254]
— Знаем. Знаем. Не надо. У нас есть.
Поинтересовалась — откуда.
— А мы у старост берем. У комендантов, у старшин. У них только сало. Ну, он удерет. Нам он и не нужен. Мы сами найдем. Берем себе проводника из местных. Он покажет. Около ворот его отсылаем, чтоб потом немцы что не сделали.
На комиссию в Гайворон по набору в Германию явилось шестьдесят человек. Из одного нашего колхоза должно было семьдесят один. От нас поехало туда восемь, считая беременных женщин, женщин с детьми и т. д.
Говорят, никогда еще не было столько плача на проводах. А полицаи спорили:
— Ты поедешь?
— Нет, ты.
— А зачем ехать? Что их под винтовкой везти? Это ж добровольцы.
Ехал староста. За ним обоз — восемнадцать подвод. Дорогой очищали сады. Перестреливались яблоками. На месте всех, кроме женщин и детей, загнали ночевать в лагерь.
Голые нары. Спят вповалку на досках. Клопы. Блохи. Вши. Приклады. Нагайки. Еда — просяной хлеб, просяной кулеш.
Работают на карьерах. Под оружием. В числе заключенных — высокий, красивый партизан. Водят отдельно — под охраной добровольца, рука на перевязи. Поет, идя по улице: «Если завтра война, если враг нападет». Доброволец около него, как курка рядом с черногузом. [255]
Оборачивается к охраннику, щелкает пальцами:
— Не кисни, чего нос повесил? Вот скоро рука заживет, кончится твоя работа...
Гром-парень.
Комиссия — комедия. Врач — немец. Отвернул веки. Глянул на грудь через застежку рубашки, ткнул ножнами кортика в бок — готово. Регистраторша записала. Наутро уже на карьер. Пока не наберут эшелон. Там, говорят, под Николаев.
Вчера восемнадцать молодых ребят и девчат поймали. Сегодня их отправили в Гайворон. Все рождения 1922–1925 годов. Все давно удирали.
Случилось так: У молотилки или, как говорят здесь, «у машины» было много молодежи. Пришел староста, четыре полицая. Походили, интересовались молотьбой. Сначала некоторые бросились наутек. Бригадир:
— Що тикаете? Вони не за вами.
Потом разъехались по полю. Ловили людей, собирающих колоски, поотбирали колоски из мешков; снова к молотилке. Машину пустили. Все взялись за работу. Тогда окружили ток.
Девчата бросились наутек. После говорили:
— И тикать не умеют. Кучею побежали.
Местные полицаи и не стреляли. Вскочили на коней — в объезд. Один из полицаев схватил винтовку — за девчатами. Стрелял на ходу.
Одна девчонка упала. Стало плохо с сердцем. Остальные подумали — подстрелена... Испуганные, стали.
Один полицай подошел к лежащей девушке, пнул в спину. [256]
— Вставай!
Хлопцы не бежали. Правда, двое вовремя ушли, будто по делу. Один спрятался в солому. К бригадиру Слободняку:
— Кто еще из твоей бригады? Говори! Твой идет, пусть все идут.
Тот кивнул на троих хлопцев.
— Что не говорите? Мать...
Среди взятых — Б. Попадык, Павло Белоус и другие, много раз удиравшие.
Отвели в управу. У одного кулачка забрали дочь — Ольгу Попадык. Вторая дочь тоже должна была идти. Удрала. Забрали его — засадили с остальными. Сегодня утром появился. Вторая дочь пошла, села за него.
Женщины-матери, родственницы бросились вслед за подводами в село.
Предлагали удрать тут же. Отказывались.
За Попадыка пришла вторая дочь. Вез в Гайворон только один полицай — Серафим Ивахинюк. За селом спрятал винтовку под солому на возу. Зашел за копну. Снял обмундирование. Одел штаны из десятки. Рваный пиджак.
Сначала были в лагере. После комиссии — в школе, огороженной колючей проволокой.
Большинство девушек удрало оттуда. Палками придерживали проволоку: отсюда — провожающие, оттуда — хлопцы. Попадык держал, пока не вылезли его дочери. Потом:
— Ще меня забируть. До коней...
Хлопцы и несколько девчат остались.
Позже пошли слухи: все дома. Вначале говорили: партизаны остановили поезд.
Разобрали пути. Разошлись. Никто не появлялся. [257]
Передавали: только Дунька Игловая (дегенеративная девушка) осталась.
Одного из вернувшихся, Бориса Попадыка, поймали в день возвращения. Полиция искала его сестру. Наскочили на него — только что вошел, поесть не успел.
Каменецкий полицай. Зашли к его тетке. Там сменил белье. Попросил есть. Выстрелил кто-то. Полицай фуражку под стол — сам бежать. Позже вернулся.
— Борис, ты есть?
— Есть.
Борис убежал возле Грушки. Его везли со стариками. Полицай задремал. Он бросился в кукурузу. Выстрелил вслед.
— Ну, уж теперь попадется — пулю в лоб.
Долго не появлялся. Сейчас ходит. Рассказывает о лагере. Бывшие общежития рабочих в Гайвороне. Внизу нары. Вверху спят прямо на полу. Вшей зовут «кузки» — жуки.
Вокруг дощатый забор. Сверху — колючая. На углах — вышки. Дозорные. Прожекторы, которые освещаются от динамика. Крутят рукой. С каждой стороны снаружи еще по одному человеку. Внутри ночью пять. Добровольцы. «Они ничего ребята. Полицаи — вот те сволочи». Порядка там нет никакого. Бьют кого попало. Шомполами. Кусок мяса вырвут. Одного полицая тоже избили. Зашел ночью в барак. Хотел прикладом хлопца из Ново-Архангельского района. Хлопцы все оттуда здоровенные. Дали ему духу. Ничего не было. Добровольцы, когда подходят к забору, высвистывают — «Цурик». На карьеры — под охраной. Там, кроме своих, немцы. У всех палки — бить. Собака Нина.
В лагере тысячи полторы. Молодые. Старики — за детей. Есть попы в рясах с крестами. Их тоже лупят. [258]
На карьер их не гоняют. Возят воду. Хлопцы кидают в них яблоками.
Молодежь, идя на карьер, поет песни, советские, конечно. И никто не запрещает.
Прожить там нельзя. Двести граммов хлеба из тухлого проса, утром два ломтика сыра. Такой вонючий — в нос бьет, слезы выскакивают. Днем... Вечером стакан воды, в которой на маслозаводе полоскали масло. Пленных и то лучше кормят.
Приехал шеф. Одна девушка из Ново-Архангельского подошла, по-немецки заговорила. Потом спрашивают:
— Что ты ему говорила?
— Мы не привыкли, чтоб нас за проволокой держали, не привыкли, чтоб били, чтобы так кормили.
Он ничего не сказал. Сел на бричку молча, уехал.
Посмеивались. Сказал бы:
— Не привыкли, так привыкайте.
Бежали с поезда. Борис на первой станции от Гайворона. Остальные позже.
Проснулся поздно. Старик стоял на поляне, позвал:
— Иди-ка сюда.
В руках бумажка.
— На почитай.
Отпечатана на машинке. Чистая белая бумага. Немного оборвана.
Говорит, что час назад с горы с востока три или четыре спускались подводы. Еще издали люди увидели на них вооруженных. Решили: «В ниметчину везут».
Выбежали на улицу. Подводы пересекли село поперек — с востока на запад. На них люди в желтых и черных [259] плащах, преимущественно в темной форме. С автоматами, винтовками. Ничего похожего на отправку.
Кто боялся — в сторону. На одной подводе девушка печатала на ходу на машинке. Ребята раздавали летучки. Кони здоровые. Сами веселые: «Як нимци, колы наступали».
— На, приклей на мельнице!
Какого-то парня спросили:
— Как живете?
Боязливо:
— Ничего.
Навстречу ехал от молотилки Олекса Бажатарник — руководитель хозяйства. Увидел — испугался. Снял кепку.
— Здравствуйте.
Ответили. Вручили летучку. Потом, говорят, долго не мог отдышаться в конторе.
Тут же, возле конторы, листовки читали вслух.
Дали листовки девчатам, что шли к молотилке. Первая, какую прочел, была призывная. У меня разочарование: почему нет ничего про фронт. Из-за забора голос Микулы:
— Леонидович, у вас есть огонь?
— Что, были гости?
— Да. Видел их. Тяжелого оружия нет. Больше автоматы.
Другие строчили. Я нагнул голову, стоял.
Зашел со второй. Там о фронте! Про Херсон и Николаев. Вспомнилось. Вчера привезли из Умани слух. Какая-то женщина ночевала на квартире редактора «Уманского голоса» Маевского. Там старушка — не то жена, не то работница — шепнула:
— Никому не говорите. Мой сердитый пришел. Говорит, Херсон и Николаев эвакуируют. [260]
Итак, я кое-что узнал. Марию не хотел будить. Она ночь провела у веялки. Пошел на баштан. Зашел к Л.
— Слышали? Читали? А текст? Текст?
— Конотоп. Херсон. Вот здорово! Вот черт возьми! А что ж теперь нам делать, Леонидович? — Хватался за карту. — Вот здорово! Так, значит, Крым отрезан?
Обсуждаем варианты распространения сводки.
Оборвать пришлось надолго. Запахло репрессиями. Продолжаю.
Подробности.
Вошла жена переводчика Грушковской жандармерии — Параска Фрай с сестрой. Та:
— Она жито молотить приехала, а тут эти партизаны. Ребенка схватила и хочет в Грушку пешком бежать. Я уж говорю: «Проходило три подводы — и где уж они». А она...
Вид у переводчиковой жены испуганный. Жара. Ребенок в теплом одеяле. Сама потная. За кофточкой пирог.
Старик за дверьми:
— Она думает, партизанам нечего делать, только такую дуру искать.
Соседка:
— Засвербило у Парасютки в заднице.
Уговариваю, что ничего опасного. Она все же поспешила. Увидела старостову подводу.
— Сейчас скажу, чтобы Коцюруба меня отправил.
Как позже узнали, увезла с собою листовку: «Андрею покажу». [261]
С этого и началось. Из-за перетрусившей, потому злой бабы.
В субботу под вечер появилась соседка — Марфа Бажатарник.
— Леонидович, пойдите как-нибудь предупредите Колю. У него листовка. Пусть сейчас же запрячет.
Оказалось — в колхоз нагрянула полиция из Каменной Криницы. Арестовали Мишу (по прозвищу Лаптух), наверно, давал листовку моему старику. Кто-то сообщил, что другая — у Коли. Он в это время возил хлеб от молотилки в комору. С предупреждением был послан двенадцатилетний брат.
— Да он не послушает его.
Так и вышло. Мой старик, взволнованный этим событием, пытался перехватить его на дороге. Опоздал.
Немного погодя узнал: Колю тоже арестовали. Листовку он сразу же отдал.
Их сейчас же повезли в Каменную. Я ожидал обыска и ареста. Перепрятывал рукописи. Прислушивался ночью.
Мария оплакивала Николая. Так радостное возбуждение: «Наши наступают!» — сменилось тревогой.
Тексты листовок:
Первая. «Селяне! К вам прибыли партизаны. Мы помогаем Красной Армии освободить Украину от людоеда Гитлера. Помогайте партизанам! Взрывайте мосты; не давайте немцам хлеб и скот; спасайте детей от Германии. Кто помогает партизанам, тот является советским гражданином.
Старосты и руководители хозяйств! За каждую каплю партизанской крови вы расплатитесь своей мерзкой жизнью.
Вступайте в партизанские отряды! Смерть фашистам! [262]
Да здравствует рабоче-крестьянская Красная Армия и героическая партизанщина!
До зброй, Украина!»
Вторая. «Трудовая интеллигенция!
Кровавый Гитлер забирает с Украины хлеб, скот, все богатство. Он хочет вывезти наших лучших людей (опять призыв — что делать, не очень конкретный).
Рабоче-крестьянская Красная Армия с июля месяца перешла в решительное наступление. Взяты Орел, Белград, Харьков, Конотоп. Бои идут под Херсоном, Николаевом, Киевом. За июль месяц немцы потеряли 115 тысяч убитыми, 70 тысяч взято в плен. Захвачено 12 тысяч автомашин, 320 танков, 900 самоходных орудий.
Немцы отступают!
(Дальше опять здравица Красной Армии и партизанам).
До зброй, Украина!
Командир отряда Тарасенко.
Зам. ком. отряда Ромов. 15 августа 1943 г.»
Обе на белой бумаге. На машинке. На украинском не очень грамотном языке. Бумага знакомая...
Советская бумага!
Больше всего радовал Конотоп, почти там, где мы попали.
Тетка Коле носила еду. В Каменную. Потом в Вильховую. Наконец, в Грушку. Пьяный полицай, что увидел:
— Что, он ваш сын?
— Не сын, а горе мое.
— Ничего, тетка. А зачем он упрямый такой. Сказал бы, что скурил, а то носит с собой.
— Кто виноват, что он такой?
А если тот Лаптух правда дурак — ему пять резин дадут... Он весь ваш колхоз загонит. [263]
Под грушей собрались печалящиеся родичи.
Тетка:
— Всю ночь не спала, сердце выболело. Плачу, плачу, а потом думаю: разве он обо мне стал бы так плакать. Придет — сама ему двадцать пять резин дам: чтоб тетку слушался. Разве тетка ему зла хочет? Теперь говорит: «Ничего, тетя, если меня убьют, — найдутся, кто отомстит за меня. А если приду — честное слово, буду вас слухаться!»
Через день вызвали и оставили в Грушке в полиции Бажатарника. Пошли слухи: придет жандармерия допрашивать на месте. Все ходили наготове. Все при разговорах старались показать, что видеть не видели, слышать не слышали про листовки. Жандармерия появилась на мотоциклах. Начальник — немец. Переводчик — Фрай (ему Бажатарник завез предварительно продуктов). Допрашивали пойманных в конторе около мастерской. О Бажатарнике. Давал ли листовки. Распоряжался ли читать вслух. Все отнекивались. Других вопросов не было. Значит, больше никого втягивать не собираются. Отлегло.
На другое утро появились все трое арестованных. Пришли ночью пешком.
Бажатарник рассказывал в конторе весело. Был под чаркой.
— Умнее будем. Мне так и говорил: читай. Кто тебе что скажет. Только имей разум. Зачем вы их отдавали?
— А Миша Лаптух ночью все не спит. Бормочет... «Господи, господи... Да помоги мне». Он еще какого-то бога по фамилии называл. Я не запомнил.
Микола:
— Томились в камере первые дни. Смотрел в окно. Потом предложили работать — конюхом. Стало лучше. Довольно свободно. Возил за кучера начальника жандармерии. [264] Ходил купаться. День в жандармерии — ночь в камере в полиции. Появились свои, привезли стариков за детей. Потом Бажатарник. По протекции Фрая долго не закрывали вечером дверь.
Не били. Допрос один. Жандарм. Переводчица. Почему-то кроме фамилии отца записывается в протокол девичья фамилия матери.
Переводчица:
— Что вы все время так мрачно смотрите? Наш шеф говорит, что у вас взгляд совсем партизанский.
Напирали на образование.
Выпустили поздно вечером. Начальник полиции на прощание:
— А не забудешь дорогу в полицию?
— Чтоб она провалилась!
Записку мне передали еще оттуда. На маленьком клочке:
«Леонидович! Будьте здоровы! Помогайте семье. Смотрите за пчелами. Не надеюсь быть дома.»
Подпись: «Камера № 3.»
Мария, улыбаясь:
— Ну как там наш революционер?
Сам он тоже понимал некоторую юмористичность:
— В будущих анкетах... заработал. Был ли арестован при фашисткой власти? Был. За распространение партизанских листовок.
Бабы тоже все о партизанах говорят. Что «в Колодистском лесе их тысячи». «Объявы до дверей чипляють». Поют да танцуют. Только гул идет. Ничего не боятся. Под Уманью в лесу шестьдесят машин видели...
Ксения Кит — маленькая сухая жена кузнеца, паникерша и сплетница — встретилась у колодца: [265]
— Вы вперед идите. Я сзади... Буду вам рассказывать так, чтоб никто не видел.
Идем тропкой. Шепчет:
— Старичок (лесник) из лесу приехал. Говорит: там каждую ночь бывают. А те, что тут были, — за ними машины приехали. Они коней покинули. А вчера, говорят, три самолета возле Хощевитой село. Столько людей вышло! И машины... Чулы — гупало. То, говорят, Христиновку разбили. Партизаны окружили и разбили. Только вы никому не говорите...
Продолжаю.
Неделю назад навестили и Колодистое. Как передают, у нас «раскулачили старосту». Забрали сапоги, белье, продукты. Он спрятался. Взломали окно в лавке. Побили яйца, собранные на сдачу (на следующий день должны были везти) смешали с солью, с сушеными и свежими фруктами.
В тот вечер полицаи еще бегали — ловили по селу людей.
Чертова полиция вчера писать помешала. Явилась на трех подводах сюда. Зачем — так точно не знаю. Пришлось все попрятать, картошку копать — на улицу поглядывать. Передавали:
— Переводчик каменецкого коменданта сказал: «Все село виновато, что у вас так часто партизаны бывают. Это местные с ними связи имеют. Мы их потрусим». [266]
Продолжаю тему «Партизаны».
Задолго перед рассветом пошел в лес — дубовой коры постругать для дубления кожи. С топором и мешком. Возле леса наскочил на две машины. Остановили вооруженные:
— Куда?
Объяснил.
— Не ходи в лес. Хорошо, что на нас напал. А если немцы? За партизана бы посчитали.
Четверо явились на ток. Там ночевал руководитель хозяйства. Выпил с вечера. Решил ловить, кто берет зерно. Уснул. Как раз потягивался, просыпаясь.
— Что, замерз?
Он испугался.
— Побегай немного, согреешься. Ну, как дела? Зерно караулишь? Ты своим скажи, чтоб в лес не ходили.
В селе Синица должны были арестовать двоих. Донос — работали в НКВД.
Один зять тетки Марии был в снабженческих организациях в военторге. Другой — бывший староста. Староста был арестован. Бежал. Семен (зять) скрылся сразу. У обоих конфисковали все имущество. Даже доски стола содрали. Жена Семена убивалась.
Потом арестовали ее и старостиху. Били, спрашивая, где мужья. Повезли на разных подводах. Немец-жандарм оттолкнул одну:
— Тебе здесь нечего делать.
Видела: издевались над другой. Хватали за нос, за уши, за груди. Замучили. Пристрелили.
Жену Семена пока выпустили.
Придя:
— Дура я о поросятах, о хустках жалела. Есть вот этот старенький жакетишко. Хватит. Лишь бы оттуда [267] выйти. Если бы все содрали, голая пошла бы и то спасибо сказала.
Семен скрывается где-то в полях.
Ночью иногда заходит к родным поесть.
Десять дней назад в Умани пристрелили последних евреев. Будто их было человек тридцать мастеровых. Жили в одном доме. После люди видели — в распахнутые окна — все перевернуто. Битая посуда. Пристрелили в сухом яру. В черте города.
По слухам, три девушки убежали.
Партизаны стремятся не уничтожать хлеб, а задержать обмолот. На «Затишке» грозили: сожжем молотилку. В Черноводах сожгли. В Христиновском районе, по рассказам, пожгли много.
Теперь в Терновском районе, молотят так. В Терновке тринадцать молотилок. На ночь их свозят в одно место. Охраняет большой отряд полиции. Захотят молотить — гуртом переезжают в другое место.
Понятно, обмолот идет куда медленнее.
Опять стало глуше. А две-три недели слухи шли за слухами. Обгоняли, радовали, тревожили.
— Половину Италии американцы забрали.
Так и в газете: «Война в Италии».
Полтаву красные взяли. Беженцы в Умани из Полтавы. Прямо в садах сидят. Дети есть-пить просят.
— Откуда? — спрашиваю. [268]
— А вам какое дело?
— На Днепре красные. Николаев, говорят, взяли уже. Всюду Днепр перешли.
Городницкий селянин на вопрос, как живет:
— Вдвоем с бабой бедуем. От сына уж год писем нет. Писал, что за Мюнхеном в Ингельштадте. На орудийном заводе. Последний раз писал: «Я все равно буду удирать. А то здесь зимой или с голоду помру или от холода замерзну. Нам с вами, тато, все равно не увидеться. Может, убьют — так сразу».
— И больше ничего не было?
— Ничего. Только другие писали — убежал.
Баба объясняет, почему не могут поймать партизан:
— У них одна дорога, а у тех, кто ищет, — много.
Девчонка на возу. Восьми лет. О школе:
— Сегодня у нас физкультура была.
— И больше ничего?
— Ничего. А завтра спиви.
Смеются: вот наука!
— А еще сегодня директор был.. Говорил, чтоб учились. Кто будет в школу ходить — тому тетрадь дадут.
Учительница Жовтобрюшка:
— Детей будут увозить в особые школы. Обязательно, как мобилизация. А кто из родителей сопротивляться будет, тех даже расстреливать станут.
Бабы:
— И как у нее язык повертывается.
Календарь:
Днем жарко. Ночью холодно. Вчера на рассвете было +4°, сегодня +3°. Аистов уже давно нет. Несколько дней [269] уже курлычут журавли. «На севере, наверно, холодно уже», — объясняет старик. Заканчивают копать картофель на огородах.
Идем долиной. Со всех сторон стукотня: в ведра бросают. Повсюду видишь: по дворам мнут конопли — «типают». Сеют озимую пшеницу. У нас уже есть первые всходы. Земля будто покрыта зеленой кисеей. Все сжато. Последние дни молотьбы гречки, проса. Уже и ночью на полях Колодистого, а то и днем, копают свеклу. Кое-кто и гонит самогонку из нее. По вечерам идут на баштаны. Питаются арбузами, дынями, хлебом, борщом, свозят тыквы. Ходят воровать подсолнечники. Обрывают головки подальше от дороги.
В Колодистом — десятки или «гуртки». Там еще вяжут овес, приступают к просу. В Городнице «земля роздана в собственность крестьянам». Все поле — полосочки. Пара десятков метров ячменя, горох, свекла, высадки подсолнечника и т. д. Во дворах тесно от стожков. Где мужики, где бабы молотят перед дворами цепами. Бегают один к другому за конями.
Вчера большой вечер. Почти не верится — так все радостно и резко повернулось. Теперь наши должны быть скоро здесь. Италия сдалась{26}. Второй фронт в Европе есть. И более страшный — как гвоздь всажен с центра Европы. Теперь они должны отзывать резервы отсюда — значит, отступать.
Вечерело. Вышел на улицу. Кричат: [270]
— Герман Леонидович!
Иван Гаврилович Игловой — националист, учитель из Колодистого.
Сели на «муре».
— Слышал, новости большие.
— Про что?
— Не слышали? Италии капут.
— Я думаю, это бабье радио...
— Точно. Бухгалтер приехал из Умани. Своими ушами слышал. Рассказывает обстоятельно. Последовательно. В газете за четверг сообщение: «Высадка англо-американцев в Калабрии». Радио передает о сдаче Италии. Первое сообщение.
Удивляет меня: он говорит почти восторженно о партизанах.
— Беженцы из-под Орла. Говорят, в прифронтовом районе партизан больше, чем немцев. Сделать с ними ничего не могут.
Ушел.
Я:
— Знаешь, Мария, почему это? Италия сложила оружие.
«Уманский голос» 16 сентября: сдан Мариуполь — бой на юго-западе от него. На юго-западе от Конотопа. По Десне. Читаю с пленным И. Пономаревым.
— Ого, сколько признаний!
Мария:
— Меня больше всего Десна радует. Такое знакомое.
Для здешних сейчас самое важное не большой фронт, а маленький.
Четыре-три дня назад случилось вот что. [271]
На «Затишке» партизаны убили директора.
Сначала некоторые сомневались:
— Може, это брехня.
Потом подробности.
— Зашли. Приказали, чтоб поесть приготовил. Вернулись — ничего нет. Он им что-то сказал. Убили.
Ладыженская полиция на машине поехала за село Антоновку. Исчезла. На воскресном базаре в Колодистом уже говорили: поубивали их. Некоторые прибежали, говорят: одна баба вышла — всех разогнала. Базар разогнали.
Вчера подробности. Убито двое полицаев из Колодистого: некий Яшка Мурзавка — сын кулачка (отец весной говорил, когда тот поступил: «У меня коров забирали — теперь пусть мой забирает») и Михаил Брижатний, две недели назад поступивший. Последний был неглупый парень. Немцам не радовался. Хоть тоже из «пострадавших». Убили Скомороху — кустового коменданта полиции. Большая пузатая дрянь. Даже старуха наша: «Того ни шкода». Старик: «Жалко, если убили. Помучился б он несколько месяцев — тогда б».
Обстоятельства.
События на еврейском кладбище под Терновкой. От местечка километра четыре. К кладбищу, отделенному только дорогами, примыкает три леса: Антоновский, так называемый Великий, и Грачевский. Полицаи двинулись туда на машине. С этого момента несколько вариантов.
Первый. Пошли. На канаве увидели таких же. К ним. Те кричат: «Товарищи, занимайте оборону: из Умани гебитскомиссар выехал!» Полицаи побежали. По ним. К машине — она оказалась у партизан. Встретили пулеметчики. Скомороха будто бы бежал далеко. Дядька пахал. Забрал лошадь. С лошади ссадили очередью. Другая группа — восемнадцать человек — шла яром. Услышала [272] (это точно) — бежать. На «Затишке» вылезли на чердак немецкого склада. Закрылись. Перестреливались до рассвета.
Второй. Встретили (вечер) другую машину. Скомороха:
— Бучера (полицай), ты?
— Я. Я.
Сблизились. Машину под огонь.
Во всяком случае все рассказы — полицаи оказались... дурнями. Так комментируют мужики и бабы.
Вчера тревожное состояние в селе. С утра до позднего вечера шли самолеты. Одиночно. Звеньями. Группами. За полчаса хлопцы на поле насчитали пролетевших с одной стороны — двадцать один. Идут низко.
Дядьки качают головами:
— О-го, бормочут! Що зробилось. Або фронт прорвался...
Терень Бажатарник, бывший председатель сельского совета, про кулачков:
— Теперь они такие мягкие стали. В прошлом году все из-подо лба смотрели, здоровались кое-как. Сегодня Ригир Попадык (кулачок) идет, высоко картуз поднимает:
— Здравствуйте, Терентий Яковлевич!
Вижу, заговорить хочет.
— Откуда?
— С праздника. В Ладыженке был. У попа (там здешний поп).
— Ну что нового?
— Плохо. Совсем плохо. Говорят, через несколько [273] дней эвакуировать будут духовенство, полицаев, служащих немецких.
Терень усмехается.
— Может, брешет. Не очень я верю этим крокодилам.
— Нет, правда. Уж он знает...
Вчера на конторе хозяйства появилось два объявления. Напечатано в типографии. Сверху: «Гайворон».
30/VIII-43 г.Объява
Хто беспосередьно або посередьно допомогае бандитам, наказуеться смертной карою, особливо коли бандити вчинили акт саботажу.
Уиздний комиссар
Вечером пришел из Умани Л. Были чужие. Потому осторожно.
— Газеты за воскресенье не достал. Читал только. Бои на линии Черкассы — Чернигов.
Хлопцы:
— Да это что ж, Днепр перешли?
Сидим над атласом.
— Сколько километров? До Черкасс сто. Через неделю здесь могут быть.
Потом на дворе. В темноте:
— Миша видел. До черта. Матрацы, кровати. Мужчины. Женщины. Ребята. Говорят, Кировоград...
Радовало и не верилось. Должно быть, от того, что столько раз надеялись. Ждали. Разочаровывались. Опять надеялись. Устали ждать.
Вчера шел в Каменную. Зуб болел чертовски. Шли с трудом. Анатолий Кравец — наша радиостанция — небритый, [274] в подранном свитре, стругался в сарае. На ручье уже крутились турбинки-вентиляторы от танка (он когда-то стоял около их дома разбитый). Думали. Резко говорить не потребовалось. Сказали новости.
Вложил динамо в коробку.
— Хотите верьте, хотите нет: еще две дырки — и все.
Потом шутили. Слушали патефон. Пили водку из свеклы (шли — для маскировки несли старые ходики Лукаша).
Вечером у нас. Наши сидели в темноте.
— Когда же начинать? Когда танки в Грушке будут? Риск? Так ведь Германа за одну новеллу расстреляют.
Семь бед — один ответ...
Потом сидели долго — перебирали людей. Пятерка — орг. Лука, Костя, Пономарев Иван — ближние. Один военюрист. Другой может быть пом. полит. Я и Мария. Для сбора назначили среду. Толя должен быть... завтра.
Л. Иванов раскис в последнее время: «Все, что делаю, кажется ненужным. Что бы сейчас делать? Чем заниматься? Вот еще голова болит».
Хочется что-то делать. Силы не хватает. Раскис парень. Не то потому, что все с бабами возится: живет один, вокруг только семья Игловых — четыре бабы разных возрастов, плюс с десяток постоянно бывающих тетушек, кумушек, сестер.
Не то от националистов заразился. Те вокруг. И тоже из кислых.
Старуха выгоняет тряпкой мух из хаты.
— А ну, мухи, за немцами. Куда немцы, туда и вы... Довольно тут околачиваться. [275]
Художник Митрофан Иванов. Киевлянин. Выехал в среду. Там эвакуация уже шла. Большинство учреждениями в Западную. На Винницу. Писатели, художники... Получили на руки удостоверения. Ехать не хотели. «Киев не жил, а доживал». Дым. Иногда трудно дышать от дыма — несло из-за Днепра. Ночью с высоты дома — все Заднепровье в огне.
Канонады особенной не слышно. Прилуки давно сданы. Была женщина оттуда с грудным ребенком. Ноги покусаны.
— Что это у вас?
— Собаки. Нам дня за два объявили — эвакуироваться. Куда-то, думаю, пойду с ребенком. Муж в армии. Ночью автомобиль приехал с громкоговорителем: «Через двадцать минут вы должны покинуть город. Двери оставить открытыми». Осталась. Потом немцы пустили собак. Выскочила в чем была. В среду вбежал знакомый: «Слышал точно — будет отдан приказ: всем мужчинам от шестнадцати до шестидесяти лет собраться в одном месте, женщинам от шестнадцати до сорока пяти — в другом. Что дальше будет — не знаю. Лучше поезжайте. Сейчас поезд стоит. Смогу устроить».
Кое-как собрались. Все ненужное захватили, нужного нет.
В пути два раза избежали крушения. Первый ночью — оказался разобранный путь. Спас контрольный паровоз. Состав оттащили обратно на станцию. Утром исправили. Второй — пустили поезд на поезд. Остановили вовремя (Г. Б. в Казатине беседовал с машинистом: «Почему зерно не возят?» — «А куда его? Дороги нет. У нас сегодня ночью три состава пустили. Все пошли под откос. Вспомогательный вышел — обстреляли. Вернулся»). [276]