1945
(январь — сентябрь)
Готовит экономка Лизетт. Все наши вечерние туалеты уложены. Играем в разные игры и наслаждаемся лучшими винами Паула. Ведь завтра нам опять разъезжаться.
Паул Меттерних вернулся к себе в полк: он признан излечившимся от того страшного нарыва в легких, который чуть не свел его в могилу в прошлом году на русском фронте. Я остаюсь еще на день, чтобы приободрить Татьяну. Она совсем упала духом.
Весь свой последний день в Кенигсварте вела долгие разговоры по очереди с каждым из членов семьи. На сей раз действительно похоже на то, что die grosse Entscheidung [великая развязка] произойдет еще до того, как мы вновь увидимся. Мама хочет, чтобы я оставалась, но мой отпуск по болезни кончился и я должна ехать; иначе у меня будут неприятности с Arbeitsamt [бюро трудоустройства]. Глубокой ночью Татьяна отвезла меня на станцию Мариенбад.
Ночью в поезде только и говорили, что о налетах на Вену: они набирают силу. Бомбят здесь по большей части американцы, прилетающие со своих баз в Италии, причем обычно днем. Трамваи (единственный пока еще работающий городской транспорт) ходят, говорят, только в дневные часы. Я встревожилась, потому что у меня, как обычно, было чересчур много багажа, да еще и гусь (ощипанный). Но мне повезло: один бывший русский пленный вызвался донести мои вещи в обмен на порядочное количество сигарет. По дороге он разговорился и сообщил мне, что Сталин вот-вот объявит амнистию, «так что, может, мы все скоро отправимся домой». Он добавил, что в последнее время почти ничего не ел, и когда мы прибыли к месту назначения — то есть в двухкомнатную квартиру Антуанетт Герне-Крой на Моденаплац, где мы будем жить с ней вдвоем, — я отдала ему всю еду, которую там нашла. Сама Антуанетт сейчас гостит у мужа в Югославии.
Союзники долго щадили Австрию — первую жертву попытки Гитлера покорить Европу. За этой страной настолько прочно закрепилась слава «бомбоубежища Рейха», что туда были переведены многие военные заводы. И это оказалось для нее роковым. Уже 13 августа 1943 г. первый налет на авиационные заводы Винер-Нойштадта положил конец неприкосновенности Австрии. Впоследствии большинство и ее крупных городов было также обращено в груды развалин.
Меня ожидала повестка — из местного бюро трудоустройства. Видно, они времени не теряют!
Обедала с Францлем Турн-унд-Таксисом в отеле «Бристоль». Братьев Турн-унд-Таксис (которых все зовут сокращенно «Таксисами») выгнали из армии, как лиц королевской крови, и [255] теперь они учатся в здешнем университете. В «Бристоле», кажется, ничего не изменилось с тех пор, как я там была с Меттерни-хами четыре месяца назад. В своем обычном углу сидят Альфред Потоцкий и его мать, старая графиня «Ветка», все еще на редкость элегантная, несмотря на свои восемьдесят три года. Им пришлось бросить свое всемирно известное имение «Уансут», когда в Польшу вошли русские. Это имение называли Версалем Восточной Европы, и до последнего времени оно оставалось в целости и сохранности, так как, благодаря Герингу, часто охотившемуся там до войны, там квартировал только высший германский генералитет.
Зашла в бюро трудоустройства. Мне предложили пойти работать медсестрой. Именно этим мы с Татьяной и хотели заняться, когда началась война, но нас отвергли из-за наших литовских паспортов. Теперь же мне сказали, что медсестер не хватает, и никого, судя по всему, не беспокоит, что я прошла всего-навсего двадцатичасовой курс первой помощи. От подруг я знаю, как изнурительна бывает эта работа при нынешних условиях. Поэтому, наверное, в бюро и удивились, что я так охотно согласилась.
Войдя в квартиру, я наткнулась на груду чемоданов — вернулись Антуанетт и ее муж, Юрген Герне.
Антуанетт радостно бросилась ко мне и стала рассказывать, как она ездила в Вельдес [Блед], где часть Юргена сражается с югославскими партизанами. Она ужасно испугалась, так как в их машину стреляли в лесу — около радиатора огромная пробоина, испорчено зажигание. Местность, говорит она, изумительной красоты, но жилось ей там, насколько я понимаю, не очень-то весело: ее не выпускали за дверь, потому что партизаны теперь похищают людей, и она явно рада, что вернулась.
Заходил повидать меня Фердл Кибург. С того времени, как его выгнали из флота за королевскую кровь (он из семьи Габсбургов) он тоже учится в здешнем университете.
Сегодня утром — церковь. Вечером ординарец Герне поджарил гуся, которого я привезла с собой из Кенигсварта. Ввиду того, что он раньше никогда еще не занимался приготовлением подобных тварей, теперь он сидел перед духовкой с ложкой в одной руке и поваренной книгой в другой. Однако результат оказался вполне удовлетворительным, и нашу домохозяйку — немку, жену полковника, который сейчас на фронте, — тоже угостили. Наши гости: Францл Таксис, Фердл Кибург и Сита Вреде (которая работает медсестрой в здешнем госпитале люфтваффе).
Мой день рождения.
Сита Вреде уговорила врачей своего госпиталя люфтваффе взять меня туда на работу. Сегодня со мной беседовал Chefarzt [256] [главный врач], смуглый человек, восемнадцать лет проживший в Индии. Я рада: их госпиталь считается лучшим в Вене. Но, возможно, мне придется пройти дополнительный курс обучения, так как они хотят заменять мужчин-фельдшеров, которых сейчас отправляют на фронт. Обучение включает первую помощь под огнем (на тот случай, если нас пошлют работать на аэродром) и тому подобное. Мне выдали униформу Красного Креста, новый набор документов и металлическую бирку, на которой моя фамилия выгравирована дважды: если я «погибну на боевом посту», бирку сломают пополам и одну половинку пошлют моим «родным и близким». Веселенькая перспектива!
Вечером явился Фердл Кибург с бутылкой шампанского, и мы отпраздновали мои двадцать восемь лет втроем.
Была приглашена на чай к Траумансдорфам, которые живут во дворце Шенбург. Он принадлежит деду Лоремари Шенбург. Построенный одним из самых знаменитых архитекторов своего времени — Лукасом фон Хильдебрандтом, этот красивый небольшой городской особняк XVIII века стоит посреди обширного сада, полного прекрасных деревьев, но в сравнительно непрестижной части города, и соседние улицы довольно малопривлекательны. Одна из главных достопримечательностей дома — небольших размеров совершенно круглый бальный зал.
Альфред Потоцкий пригласил меня, Габриелу Кессельштат и троих братьев Лихтенштейн в театр. Старший из братьев — ныне царствующий князь Лихтенштейна, Франц-Иосиф. Всем им за тридцать, и они болезненно застенчивы. Потом мы ужинали в «Бристоле», и бедняга Альфред что было сил старался вовлечь их в разговор. Габриела живет через дорогу в отеле «Империал». Но меня Альфред, безвременно впавший в маразм, ни за что не хотел отпускать домой одну, а так как никто из Лихтенштейнов провожать меня не вызвался, то он раздобыл неведомо откуда пожилую даму — он сказал, что к ее услугам он часто прибегает, когда его матери хочется выйти на прогулку.
Русские вступили в Восточную Пруссию.
Вместе со многими другими медсестрами меня вызвали в люфтгаукоммандо (окружной штаб военно-воздушных сил), где мне предложили назначение в Бад Ишль — это в горах Зальцкаммергут (Западная Австрия). Я оказалась перед дилеммой: с одной стороны, уезжать из Вены мне сейчас не хотелось, а с другой — совершенно ясно, что если я останусь, то могу вообще не выбраться, потому что русские неуклонно продвигаются. В конце концов я сказала, что предпочитаю пока остаться работать в Вене. Когда сегодня вечером я сообщила об этом решении Антуанетт Герне и Фердлу Кибургу, то они пришли в ужас. [257]
Русские взяли Варшаву.
Венгрия заключила перемирие с союзниками.
Несмотря на присутствие германской оккупационной армии, адмирал Хорти не отказался от надежды вывести свою страну из войны. 15 октября 1944 г. он денонсировал союз Венгрии с Германией и приказал Венгерским вооруженным силам, сражающимся с наступающими русскими, прекратить военные действия. После этого его вместе с семьей отправили в немецкий концлагерь, а на его место посадили германскую марионетку — фашистского вождя Ференца Салаши. Вскоре Советы учредили альтернативное правительство Венгрии, которое 31 декабря 1944 г. объявило Германии войну. К этому времени Будапешт был окружен. В феврале 1945 г. он пал; в ходе осады погибло около 20 тысяч будапештцев и была разрушена треть города.
Ходила в русскую церковь, а остальные — в Штефансдом (собор св. Стефана). Не успела я вернуться к себе на квартиру, как начался сильный воздушный налет. Фердл Кибург обнаружил надежное убежище: подвал дома его дяди Гогенлоэ, расположенный неподалеку. Я не люблю ходить туда одна — мой вечный страх: вдруг меня завалит, а никто даже не знает, где я, — но сегодня у меня не было выбора. Выйдя из убежища, я увидела, что наш район сильно пострадал. Антуанетт Герне не появлялась, и я начала беспокоиться: не случилось ли с ней чего-нибудь.
Села писать письма при свете свечи, воткнутой в бутылку, так как в нашем районе вот уже несколько дней нет света. Поскольку у нас нет также и воды, сходила в отель «Империал» и чудесно искупалась в номере у Габриелы Кессельштат. Потом вернулась Антуанетт, и мы с ней потащились к уличной колонке за водой. Набрали по два ведра. Сначала мы думали, что можно будет набрать в ведра снега, но когда он растаял, то вода оказалась черной, а поверху плавали картофельные очистки.
Начала работу в люфтваффен-лазарете. Раньше эта больница называлась Кауфмэнишес Шпиталь (Госпиталь купечества). Все было бы хорошо, но она находится на холме позади парка Тюркеншанцпарк в 19-м районе, а это почти за городом. На трамвае туда ехать и так целый час, а тут еще нынешняя мучительная медлительность всякого транспорта: улицы то изрыты воронками от бомб, то занесены снегом. Приходится вставать в шесть утра.
Работаю одной из двух ассистенток во внутренней амбулатории, где мой начальник д-р Тимм принимает около 150 пациентов [258] в день. Это включает различные обследования, рентген и т. п. Он диктует мне свои заключения. Он родом из Кенигсберга и довольно остроумен, хотя и язвителен. Мы работаем до 7 или 8 вечера с получасовым перерывом на обед, каковой состоит из совершенно омерзительного супа.
Сита Вреде (она-то и устроила меня на эту работу) работает хирургической сестрой; она занимается этим почти с самого начала войны, и по сравнению с нами она ветеран: она еще до этого прослужила года два медсестрой во время гражданской войны в Испании. Мне легче оттого, что она поблизости, но она расстроена, что меня назначили не в ее отделение, и утверждает, что это было сделано намеренно, «потому что они не хотят, чтобы мы, аристократы, работали вместе»! Однако она будет приходить ко мне каждое утро и приносить бутерброды, так как имеет доступ к специальным продовольственным припасам для раненых. Кроме того, она будет доставать мне молоко — по детской бутылочке в день, так что несмотря на изнурительную работу и переутомление, я надеюсь, что буду хорошо себя чувствовать. Подумать только: уйти из Министерства иностранных дел в Берлине, причем под предлогом болезни, и вдруг оказаться здесь, где приходится работать с гораздо большим напряжением, чем я когда-либо работала там. Ну ничего, это даже лучше: не будет времени думать...
Сита начала знакомить меня с персоналом и пациентами. Самые тяжело раненные лежат в так называемой Kellerstation [подвальной палате], на самом деле она находится не совсем под землей, но обеспечивает больным относительную безопасность во время налетов, ведь они нетранспортабельны. За этой особой палатой закреплены трое из наших лучших медсестер, в том числе одна очень славная девушка по имени Агнес, родом из Вестфалии. Мы с ней уже подружились. Другая девушка, довольно некрасивая, по имени Лютци, помолвлена с молодым лейтенантом люфтваффе, которого, беднягу, привезли сюда две недели назад: у него оторвало обе ноги во время тренировочного полета. А до этого у него за всю войну не было ни царапины. Его зовут Хайни, он хорош собой, ему около тридцати, но у него уже седые волосы. Хотя они с Лютци влюблены друг в друга, им нельзя этого показывать, так как личные отношения между сестрами и ранеными запрещены.
Поскольку я еще не ухаживаю за ранеными, Oberschwester [старшая медсестра] — она очень славная — позволяет мне ходить без полагающегося по форме чепца. Но это уже вызвало протест: кое-кто из сестер заявляет, что у меня Hollywood Allüren [голливудские замашки]. Сейчас в Германии, чтобы быть на хорошем счету, нужно выглядеть как комок глины! Но пока врачи и старшая сестра позволяют, я этот чепец носить [259] не буду. Достаточно того, что приходится привыкать обходиться без губной помады, хотя и тут я отвыкаю постепенно. Это выводит Ситу Вреде из себя: она все время просит меня стереть помаду.
Сегодня старшая сестра распорядилась, чтобы меня осмотрел наш Truppenarzt [врач по персоналу] д-р Тиллих. Сита объяснила мне, что это дело нешуточное, так как он считается местным Гэри Купером. Когда у нее был тонзиллит, сказала она, она ему притронуться к себе не дала. Сита даже помчалась к старшей сестре и подняла шум по этому поводу, а когда я пошла на рентген, пошла со мной и встала подбоченясь, готовая дать отпор самому сатане. Но в конце концов ей пришлось оставить меня с ним наедине, что она сделала с заметной неохотой. Мы долго беседовали — причем я была одета в это время далеко не полностью — о том, как я упала с лошади в Берлине несколько лет назад и повредила себе позвоночник. Звучало это все сугубо профессионально. Однако он действительно привлекателен. Насколько я понимаю, это любимый ученик профессора Эппингера, которому я обязана возможностью выбраться из Берлина.
Юрген Герне все это время настаивал, чтобы Антуанетт уехала из Вены немедленно, пока еще не поздно. Ее родные в Вестфалии тоже очень беспокоились. Поэтому вчера она уехала к школьной подруге, живущей под Тутцингом, в Баварии. Мне так будет ее нехватать! Герне прислал своего ординарца помочь с отправкой, и вчера мы заодно упаковали и мои вещи тоже, потому что я не хочу жить одна у нашей фрау оберст (госпожи полковницы). Попробую опять перебраться в отель «Бристоль» (я останавливалась там в прежние приезды в Вену) и устроиться там на постоянное жительство в самом крошечном номере, какой у них найдется (у меня по-прежнему очень мало денег). Думаю, что получится: ведь я работаю на kriegswichtiger Betrieb [предприятии военного значения].
Кроме того, у меня кончились продовольственные карточки, пришлось взять их взаймы у Кристиана Ганноверского. Он живет в «Империале» и учится в университете. Его выгнали из армии, так как он тоже принц королевской крови и к тому же родственник британской королевской фамилии.
Воспользовавшись свободным от работы утром, я обсудила свои жилищные проблемы с администратором «Бристоля» г-ном Фишером; он меня обнадежил.
Сегодня утром опять был сильный налет. Я пересидела его в подвальной палате, где лежат тяжелораненые. Правда, толку от этого немного: слышишь свист каждой падающей бомбы и чувствуешь каждый разрыв. В таких случаях я взяла за правило сидеть с самыми тяжелоранеными: когда видишь, как беспомощны они, ощущаешь себя сильнее. Хорошо, что Антуанетт Герне успела уехать: разбомбило центральный вокзал. [260]
Опять сильный налет.
Татьяна звонила из Праги, она там проходит очередной курс лечения. Было приятно слышать ее голос.
Г-н Фишер сообщил мне, что я могу поселиться в «Бристоле» в конце недели.
Налеты становятся все чаще. Вот уже третий за три дня. Наш главный врач распорядился, чтобы ходячие раненые и младшие медсестры не оставались во время налетов в госпитале, а укрывались в длинном железнодорожном туннеле, проходящем через Тюркеншанцпарк, — это примерно в пяти минутах ходьбы. Похоже, что все местные жители считают этот туннель наиболее безопасным местом: туда набивается ежедневно более восьмидесяти тысяч человек. Они становятся к нему в очередь с девяти утра, и к тому моменту, когда завоют сирены, у входа бурлит толпа — все хотят пробиться внутрь. Проделывать все это каждый день просто невозможно, тем более что мы обязаны оставаться в госпитале до последнего момента, а значит, приходим последними. Поэтому мы были там всего раз-другой. Должна, однако, признаться, что мои нервы (и без того надорванные теми налетами, которые я пережила в Берлине) не окрепли, и когда бомбы начинают рваться еще и здесь, в Вене, меня каждый раз бросает в дрожь.
Сегодня у меня выходной, и я могу переехать в «Бристоль», где мне дали крошечную, но безукоризненно опрятную комнату. Однако администратор г-н Фишер сомневается, что мне удастся прожить в ней долго, так как отель набит эсэсовцами. Но ведь я добросовестный член общества, занятый тяжким трудом, — разве мне не полагается хотя бы мало-мальски приличная крыша над головой?
Обедала с Францлем Таксисом и Хайнцем Тинти. Квартира Францла сильно пострадала, и он свез остатки своего имущества в соседний «Гранд-отель». Там нашлись два велосипеда, и мы поездили на них по коридорам отеля, прежде чем отправиться ко мне на квартиру. Мы погрузили на них мои вещи и отвели навьюченные велосипеды в «Бристоль». Там администратор сообщил нам, что когда Паул Меттерних проживал у них в последний раз, он оставил две бутылки коньяка «Наполеон». Поскольку налетов им скорее всего не пережить, мы выцыганили у него эти бутылки, как он ни сопротивлялся, и одну распили.
Воздушный налет.
Воздушный налет.
Воздушный налет.
Единственное, что еще действует в Вене, — это Оркестр филармонии. После госпиталя я почти ежедневно хожу на его концерты. [261]
Закончилось совещание союзников в Ялте. Мой маленький приемник ловит только германское радио, а оно, естественно, сообщает об этом очень мало.
Говорят, что Дрезден стерт с лица земли двумя налетами союзников подряд.
Русские вошли в Будапешт.
На этом последнем совещании «в верхах», проведенном союзниками входе войны (с 4 по 11 февраля), Черчилль, Рузвельт и Сталин договорились о стратегии завершения конфликта и фактически решили, как будут проходить границы в послевоенной Европе.Накануне Ялтинской конференции союзники приняли решение возобновить массированные воздушные удары по центрам гражданского населения, чтобы произвести впечатление на Сталина, сломить боевой дух немцев и создать новые орды беженцев, которые затруднят передвижение войск и подвоз припасов. Дрезден практически не защищался истребительной авиацией и зенитной артиллерией, немногочисленные имевшиеся там военные объекты не входили в зону бомбежек, так же как и основные коммуникации. С другой стороны, город был сокровищницей архитектуры барокко. Серия массированных налетов британской и американской авиации, начавшаяся 13 февраля и продолжавшаяся до апреля, практически уничтожила этот старинный исторический город. В бушующих пожарах, вызванных налетами, погибло от 90 тыс. до 150 тыс. жителей и беженцев (некоторые оценивают количество жертв далее в 200 тыс.) Сознательное уничтожение Дрездена было одной из самых кровавых и не поддающихся оправданию акций западных союзников в последней войне. Даже Черчилль, сам приложивший руку к разработке тактики массированных бомбежек гражданских объектов, почувствовал запоздалые угрызения совести, и когда зазвучали колокола победы, ни слова похвалы не было сказано по адресу маршала авиации Харриса и его бомбардировочной команды.
Заболеваю. Вчера из-за налета пришлось прервать работу на три часа, а потом наверстывать. К девяти вечера я чувствовала себя так плохо, что пока врач осматривал пациента, я измерила себе температуру: было 39,4. Весело потирая руки, д-р Тимм сказал, что это просто от усталости; завтра (то есть сегодня) все пройдет, и я смогу вернуться к работе.
К самому концу рабочего дня привезли двоих американских летчиков, сбитых вчера утром. Каждого из них с обеих сторон поддерживали немецкие солдаты. Они сильно изранены и едва передвигали ноги. У одного было обожжено лицо, оно было совершенно черное, а над ним торчком стояли светлые волосы. Сейчас у нас в госпитале около тридцати американских летчиков. [262]
С ними обращаются хорошо, но в подвальное убежище их берут только при самых сильных налетах. Я хотела бы поговорить с ними, но это строго запрещено. Одна из сестер, до войны служившая в Англии гувернанткой, принесла кому-то из них цветы; ее немедленно уволили. Тем не менее однажды во время налета Сита Вреде сводила меня в особую палату, где они лежат. Вид некоторых из них очень симпатичный, но большинство так сильно пострадало, что они почти полностью в бинтах. Как правило, тело у них в сплошных ожогах.
В моем отделении все раненые в более или менее тяжелом состоянии. Большинству либо уже за пятьдесят, либо нет и двадцати. В основном это только что призванные; нашему д-ру Тимму приходится выяснять, действительно ли они больны или просто симулируют. Из-за его довольно извращенного чувства юмора это ведет иногда к жалостным, иногда к забавным диалогам.
Домой опять добиралась бесконечно долго.
Сегодня в первый раз за десять дней не было налета. Температура у меня упала, и днем я встала, накачалась аспирином и потащилась к парикмахеру, моля Бога, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из наших врачей. Заходили друзья. К счастью, отель присылает поесть мне в номер.
Воздушный налет.
Утро провела в госпитальном полуподвале; потом показалась нашему Гэри Куперу — д-ру Тиллиху. Он поставил диагноз «острый тонзиллит» и велел мне уйти домой и не появляться до среды. Я совсем потеряла голос.
Сита негодует, что я заболела, едва приступив к работе в госпитале: «Что они подумают о нас, аристократах, если ты так сразу свалилась?» Что-что, а это мне в голову не приходило!
Воздушный налет.
Сегодняшний налет был особенно сильным. Когда он начался, я была еще в отеле. Все мы собрались в подвале, стараясь забиться как можно ниже: Винци Виндиш-Грец, Марта Пронай, Потоцкие, Сапеги, Этти Берхтольд со своей матерью и т. д. Грохот был оглушительный — без конца что-то рушилось и разбивалось вдребезги.
После отбоя я пошла по Рингу с Файхтлем Штарембергом. Кто-то сказал нам, что разбомбило дворец Лихтенштейнов. Дойдя до дворца, мы увидели, что крышу снесло, но в остальном здание не очень пострадало. Перед ним по всей мостовой были разбросаны обломки сбитого американского самолета; они все еще весело пылали, и время от времени в них что-то взрывалось — видимо, боеприпасы. Почти весь экипаж погиб. Только один человек выбросился с парашютом, но ударился о карниз крыши, которым ему оторвало обе ноги, и застрял там. Как сказали нам [263] стоявшие рядом очевидцы, в течение всего налета было слышно, как он кричит от боли, но никто не решался выйти из убежища, а когда наконец добрались, он был уже мертв.
Мы пошли дальше. Около Бургтеатра лежала невзорвавшаяся бомба замедленного действия. Весь район был оцеплен, но мы проследовали мимо как ни в чем не бывало. Город был весь в дыму, а на площади Карлсплац, по другую сторону Ринга от нашего отеля, зияла огромная воронка.
Совершенно охрипла. После последнего налета общественный транспорт больше не ходит, пришлось идти на работу пешком. Это заняло у меня два часа.
Ночевала в госпитале. Сита Вреде дежурила, и я воспользовалась ее раскладушкой, стоящей в кабинете ее начальника.
Опять ночевала на раскладушке Ситы Вреде. Гораздо удобнее ночевать на работе, чем каждый день ходить пешком туда и обратно за много километров.
Д-р Тиллих предложил мне стать его ассистенткой, поскольку сестра, которую я заменяла во внутренней амбулатории, возвращается на работу. Мне это не слишком по душе. Он очень приятен и привлекателен, но он также наш «политишер ляйтер» [политический руководитель] и тем самым отвечает за морально-боевой дух персонала. Каждый понедельник в часовне проводится лекция на политические темы, на которой всем нам полагается присутствовать, невзирая ни на какие важные дела. В день моего приезда он давал нам краткое наставление «об обязанностях медсестры в нынешний, пятый год войны». Суть сказанного: поменьше сострадания, поскольку многие из пациентов симулянты; врачам следует быть строже, так как каждый физически здоровый человек необходим на фронте; с другой стороны, если мы увидим, что с кем-нибудь плохо обращаются, мы обязаны вмешаться. В качестве предостережения — «строго по секрету» — он рассказал нам также об одной сестре, которая сделала молодому раненому солдату — другу своего погибшего сына — инъекцию, на время сделавшую его непригодным к службе, чтобы его не послали обратно на фронт: «Ей дали десять лет!» Мы приперты к стенке, добавил он. У нас нет иного выхода, кроме как драться до последнего человека! И т. д. и т. п. Все это звучало так устрашающе, что больше я на эти лекции не ходила, ссылаясь на непрекращающийся приток новых раненых. Некоторое время я ждала неприятностей, но д-р Тиллих ни разу не сказал ни слова.
В то же время старшая сестра говорит, что меня могут назначить в ассистентки князю Ауэршпергу, нашему ведущему неврологу. Это слегка чудаковатый, но обаятельный человек, одна из наших местных знаменитостей. Так что, похоже, насчет меня еще ничего не решено. [264]
Уже собиралась домой, как вдруг завыли сирены. Ужинала с друзьями, после чего Мели Кевенхюллер взяла меня с собой в гости, где играл один очень хороший джазовый пианист в стиле Чарли Кунца. Мы сидели допоздна, уплетали ветчину и слушали его.
Месса в соборе св. Стефана. Улицы полны народа. Сейчас тысячи венцев из пригородов толпятся в центре города, так как считается, что древние катакомбы — самое надежное убежище; никто не надеется на обычные подвалы, они слишком легко обрушиваются и погребают под собой тысячи жертв. Большая часть этих людей живет в рабочих предместьях, и сюда они добираются часами.
Обедала с Потоцкими, они прямо расстарались: они угощали некую фрау Хериц, жену немецкого миллионера из Лодзи, — это в оккупированной немцами Польше, — они надеются узнать от нее что-нибудь о своем поместье. Угощение было изумительное: был даже паштет из гусиной печенки!
Моя диета разнообразна: от жиденьких супов в госпитале до пиршеств — нечастых — в отеле. Если бы мне только хватало продовольственных карточек! У меня их не остается уже через десять дней после начала месяца. Schwester Агнес иногда угощает меня гоголь-моголем, который специально сбивают для тяжелораненых; к счастью, им этот гоголь-моголь нравится меньше чем мне, и его всегда немного остается.
Заходила Сизи Вильчек, последние четыре года работающая хирургической сестрой в госпитале в Хофбурге. Зашли к знакомым на кофе, а потом долго гуляли. Перед дворцом Лихтенштейнов все еще валялись остатки сбитого в среду американского самолета, хотя их частично растащили любители сувениров. В дверях появился «Бэ» Лихтенштейн с большим розовым аккордеоном, который он оставляет у меня, так как сам он, как он сообщил, уезжает из Вены «навсегда».
Почему-то я оказываюсь хранителем всего того барахла, которое люди оставляют, уезжая из Вены в страхе перед приходом Советов. Между тем, если уж кому-то и следует спасаться от Советов, то в первую очередь именно мне, «белой русской», а когда я отсюда выберусь — если выберусь, ведь в этом нет никакой уверенности, — то все это все равно пропадет.
Встретили Гезу Андраши — он беженец из Венгрии. Он сказал, что его сестра Илона отказалась уезжать из Будапешта, где она тоже работает медсестрой Красного Креста. Под конец все мы очутились во дворце Вельчеков на улице Херренгассе. После этого я пошла домой спать. Я так устаю, что по вечерам уже почти никуда не хожу.
Братья Таксисы прислали мне гуся из их фамильного имения в Богемии. Сегодня мы его приготовили [265] у Мели Кевенхюллер. Хотя делить пришлось на пятерых, все равно получился настоящий пир: мы ведь по большей части ходим полуголодными.
Умер отец «Пуки» Фюрстенберга. Это был очаровательный австрийский дипломат старой школы. Я замечаю огромную разницу между его поколением австрийских аристократов, которое еще управляло своей империей, и нынешним, выросшим в урезанной, обкорнанной маленькой стране без будущего. Почти все представители этого нового поколения глубоко провинциальны, и даже когда у них много денег, они с трудом говорят на иностранных языках, и большинство из них вообще никогда не выезжало за пределы Австрии. Более того, при всем своем обаянии и общительности, они в большинстве своем легковесны, в них мало той надежности, которая характерна для порядочных немцев того же поколения, — со многими из которых я была хорошо знакома в Берлине. Возможно, это отчасти объясняется аншлюссом 1938 года, почти сразу же увенчавшимся этой войной.
Сегодня закончила работу немного раньше обычного и поэтому смогла посетить нашего зубного врача.
Вечером Сизи Вильчек привела с собой Гезу Андраши, и мы приготовили ужин у меня в комнате на моем маленьком электронагревателе; мы даже сварили изумительный кофе с помощью прибора, который мне подарил Кристиан Ганноверский.
Звонила Татьяна. Она пока в Праге, но скоро поедет к Отто Бисмарку во Фридрихсру, под Гамбургом, так как Паул Меттерних переведен в близлежащий Люнебург. Говорят, что туда направляется также и Готфрид Бисмарк, который наконец выпущен из концлагеря, куда он был интернирован после того, как суд прошлой осенью его оправдал. Но я все никак не могу поверить, что его действительно выпустили: он был слишком сильно скомпрометирован заговором 20 июля. Эта предстоящая поездка Татьяны внушает мне тревогу: теперь пассажирские поезда тоже постоянно бомбят.
Два дня назад, во время налета, мы меняли перевязку Хайни (летчику с ампутированными ногами). Лютци, его невесты, не было; свет погас, и мне пришлось держать над врачом и сестрами две керосиновых лампы, пока они работали. Какие муки переносит всякий раз бедный Хайни, просто трудно себе представить: кости раздроблены на мелкие кусочки; они все время высовываются, и их приходится вытаскивать пинцетом. Сита говорит, что если я могу смотреть на это без того, чтобы закружилась голова, то я смогу перенести все. Как ни странно, и это действительно можно выдержать, особенно если сама помогаешь. Возникает такая полная сосредоточенность на [266] том, что делаешь, и при этом еще такая своеобразная отстраненность от пациента, что ничего другого просто не осознаешь. И слава Богу.
Сегодня налета не было, так что мы хоть раз смогли уйти домой вовремя.
В госпитале стало очень холодно, потому что кончился уголь, а теперь даже госпитали лишены особого снабжения.
Я отправлялась в собор св. Стефана с Ханзи Опперсдорфом, когда завыли сирены. Он теперь часто ходит со мной: он находится на излечении после того, как ему прострелили голосовые связки. Говорит он только шепотом.
Позже я зашла к Мели Кевенхюллер. Она работает на военном заводе, и ей не позволят уйти до прихода русских. Но ей должны тайком доставить из их семейного поместья телегу и пару лошадей на случай, если придется спасаться бегством в последний момент.
Сегодня получила посылку, которую Мама отправила из Кенигсварта... 2 января. Почта доставляла ее два месяца — на сегодняшний день это рекорд.
Умерла бабушка Фуггер. В последние дни здесь находился ее сын «Польди», генерал люфтваффе. Сизи Вильчек уговаривает меня попросить его, чтобы меня перевели в какой-нибудь другой авиационный госпиталь подальше на западе. Он пользуется кое-каким влиянием, так как был воздушным асом в Первую мировую войну и награжден орденом «Pour le Mérite» [«За заслуги»] — высшей наградой за воинскую доблесть в Германской империи. Сама она отправляется вместе со своими сослуживцами в Гмунден под Зальцбургом. Но ей тоже не хочется пока уезжать из Вены, и она тянет время. У принцев Ганноверских в Гмундене есть замок, превращенный теперь в госпиталь, и Кристиан предложил, чтобы мы с Сизи поселились там в доме его родителей, если и когда мы туда попадем; он обещает все наладить. Это очень обнадеживает, так как если мы вообще вырвемся, то наверняка в последний момент и сломя голову.
Сизи Вильчек познакомила меня с Польди Фуггером. Он седой, но лицо у него совсем молодое. Он исключительно красив и обаятелен. Он обещал поговорить обо мне с люфтгауарцтом (главным врачом авиационного округа), который для нас — всемогущий бог, а для него приятель. Честно говоря, я делаю все это главным образом для того, чтобы успокоить друзей, которые считают, что Вена теперь больше десяти дней не продержится, и в ужасе от того, что я все еще здесь. И действительно, русские неуклонно наступают, и если они не окажутся здесь еще раньше, то уж, во всяком случае, не из-за сопротивления немцев, которое, как все чаще поговаривают, заметно ослабло. [267]
Сегодня вечером Владши Митровский пригласил меня, Габриэлу Кессельштат и Францла Таксиса пообедать в отеле «Захер» в отдельном кабинете. Атмосфера была совершенно допотопная — официанты в белых перчатках, фазаны, лично подстреленные нашим хозяином, шампанское в ведерках и т. п. Он по-прежнему живет жизнью богатого землевладельца, в то время как фронт сейчас в каких-нибудь нескольких километрах от его порога!
Воздушный налет. Поэтому снова пришлось работать допоздна, чтобы наверстать пропущенное время.
Союзники перешли Рейн, и сейчас, как сообщает радио, идут бои под Кельном и Бонном. Но несмотря на то, что они повсюду продвигаются, сопротивление немцев на западе все еще очень упорное. Этого я не понимаю. Казалось бы, если уж выбирать между теми и этими, то следовало бы прежде всего отбиваться от Красной Армии.
Некий г-н Мюльбахер (мне незнакомый) привез мне письмо от Антуанетт Герне и Фердла Кибурга (он тоже уехал из Вены в прошлом месяце). Они сейчас в Мюнхене и умоляют меня немедленно покинуть Вену. Я встретилась с ним в холле отеля, так как предполагается, что он поможет мне организовать отъезд. Это будет нелегко, потому что неделю назад любые частные поездки были запрещены. Он вручил мне чистый бланк разрешения на поездку, выданного рюстунгскоммандо (командованием оборонной промышленности) в Мюнхене. Я должна, сказал он, только вписать туда свое имя и адрес. Но даже такое разрешение не годится, так как я не могу уйти из госпиталя, пока не воцарится полная паника, а к тому времени перестанут ходить поезда и вообще будет уже поздно. Тем не менее я тронута усилиями Антуанетт.
Посреди ночи из Карлсбада по вермахтсляйтунг (линии связи вооруженных сил) позвонила Марианна Тун по поручению Мама, которая, по ее словам, сходит с ума от беспокойства. Я сообщила ей свои последние новости.
Вернувшись в отель, обнаружила телеграмму от Мама. Хорошие вести сразу от Ирины из Рима и от Джорджи из Парижа. Поразительно, но даже сейчас личные сообщения каким-то образом пересекают линию фронта — должно быть, через Швейцарию. Она просит меня позвонить ей, но хотя я каждую ночь заказываю разговор с Кенигсвартом, дозвониться никак не удается.
Черный день для Вены.
Сита Вреде ворвалась в мою комнату в госпитале с сообщением, что приближаются крупные воздушные силы противника. У меня было много работы, и я не могла тут же броситься вместе с ней в туннель. Она любит приходить туда пораньше, когда народу еще не так много. Когда я, наконец, была готова, она [268] потеряла терпение и сказала, что теперь нам лучше оставаться на месте. Мне было неловко, так как вина была моя. Но, судя по-всему, остались и многие другие: убежище в полуподвале было полно раненых и сестер. Я присоединилась к первым. Один из них, капитан Бауэр — знаменитый воздушный ас с дубовыми листьями к рыцарскому кресту. Он тяжело ранен в плечо, но ходит. Мы немного побеседовали, но тут погас свет, и вскоре шум снаружи заглушил все разговоры. Я заглянула в Kellerstation [подвальная палата] и обнаружила там сестру Агнес, которая залезла на стол и билась в истерике; молодой хирург похлопывал ее по спине. Вообще она славная и веселая, но во время налетов неизменно теряет всякое самообладание. Я села рядом с ней на стол, и мы прильнули друг к другу. Свист и грохот был такой, какого я никогда прежде в Вене не слышала. У нас на крыше дежурит наблюдатель, которому не полагается уходить ни при каких обстоятельствах. И вот теперь он дал знать, что туннель накрыт прямым попаданием. Мы сразу же подумали о тех наших раненых и сестрах, которые искали там укрытия. И в самом деле, минут через десять, когда шум немного поутих, прибежали люди с носилками, на которых несли тех самых мужчин и девушек, что весело туда . уходили меньше часа назад. Сердце просто разрывалось! Некоторые кричали. Один, раненный в живот, схватил меня за ногу и умолял: «Наркоз, сестра, наркоз!» Он все скулил и скулил без конца. Нескольких человек оперировали тут же в подвале, где нет ни света, ни воды, но этот бедный мальчик вскоре умер. Главный врач непрерывно кричал на тех, кто оставался в госпитале вопреки его прямому приказанию. Он был взбешен, обнаружив здесь едва ли не всех своих подчиненных: «В случае прямого попадания я потерял бы сразу весь свой персонал!» Бомба упала перед входом в туннель как раз в тот момент, когда кое-кто из сидевших там вышел подышать свежим воздухом. Говорят, что разнесся ложный слух, будто налет уже кончился. Так или иначе, четырнадцать человек было убито на месте, а у нас в подвале, когда принесли оставшихся в живых, зрелище было такое, что я его никогда не забуду.
Позже мы забрались на крышу и посмотрели на город. Профессор князь Ауэршперг сказал, что видит, как горит Опера, но дыма было так много, что на самом деле было трудно сказать, что произошло.
Вечером явился Вилли Таксис. Он слышал про туннель и волновался за меня. Он подождал, пока я закончу работу, и мы вместе спустились в город пешком. Всюду были разрушения. Он сказал, что центр сильно пострадал — Опера, Жокейский клуб, даже наш отель «Бристоль». Я спросила его, существует ли еще моя комната. Он не знал. Когда мы дошли до центра, была уже ночь, и тем не менее во многих местах можно было читать газету [269] при свете пламени, охватившего строения. Стоял также сильный запах газа — как в Берлине в худшие дни.
Сначала мы пошли на Херренгассе к Вильчекам, чтобы их успокоить. Сизи лежала с тонзиллитом и высокой температурой. Все были слегка истеричны и вели себя как полупьяные. Нам сказали, что самое страшное несчастье приключилось в Жокейском клубе, где в подвале погибло 270 человек. Здание все еще горит, и никто не может подойти близко. Жози Розенфельд сказала мне, что в самые тяжелые моменты она прижималась к Польди Фуггеру, чувствуя, что во время воздушного налета безопаснее всего быть с орденоносным генералом военно-воздушных сил!
Польди еще здесь по случаю кончины его матери. Он все не может похоронить ее из-за отсутствия гробов. Говорят, что в первое время люди делали гробы из картонных листов, заменивших во многих домах разбитые окна, но теперь даже этого нет. Несколько дней назад Мели Кевенхюллер объявила мне, что запрещает мне умирать сейчас: «Ты не можешь нас так подвести!» — подразумевая, что мои похороны доставят им чересчур много хлопот! Не хватает не только гробов: друзья и родственники вынуждены сами рыть могилы, так как все могильщики призваны. Во многих местах лежат кучи самодельных гробов, ожидающих захоронения. Пока зима, это просто жутко выглядит, но Бог весть, что станет, когда придет весна и растает снег. На днях торжественно хоронили одного полковника. Был даже военный оркестр. В тот момент, когда гроб опускали в могилу, крышка съехала, и обнажилось лицо седой старухи. Церемония продолжалась!
Навестив Вильчеков, мы продолжили обход. Оперный театр все еще горел. В отеле «Бристоль» не осталось ни одного целого окна, и с улицы можно было войти прямо в зал ресторана. Вокруг суетились люди, растрепанные и пропахшие дымом.
Ужинала с Польди Фуггером, его дочерью Норой и сестрой Сильвией Мюнстер. Бывшая жена Польди перед самой войной вышла замуж за Курта Шушнига, бывшего австрийского канцлера, и сейчас они оба в концлагере.
В июле 1934 г. д-р Курт фон Шушниг (1897 — 1977) сменил убитого Э. Долъфуса на посту канцлера Австрии. Он до самого конца сопротивлялся гитлеровскому «аншлюссу», совершившемуся наконец в марте 1938 г., был арестован и вместе с женой до конца войны находился в концентрационных лагерях. Освобожденный американцами в 1945 г., он последние годы жизни провел в США, занимаясь преподаванием.
Администрация «Бристоля» поразительна: света нет, но на каждом столике свеча и ресторан работает, как обычно. Потом мы [270] зашли за углом в магазин Петера Хабига и смотрели, как горит Опера. У Петера были слезы на глазах. Для венца гибель его любимой Оперы — это личная трагедия.
Венская Опера была открыта в 1869 г. в присутствии императора Франца-Иосифа постановкой «Дон-Жуана» Моцарта. Любопытно, что последним оперным представлением в этом театре перед его разрушением была «Гибель богов» Вагнера! Вместе с театром погибли декорации примерно для 120 спектаклей и около 160 тыс. костюмов. Несмотря на все трудности послевоенной жизни, восстановление Оперы рассматривалось всей страной как первоочередная задача, и ее открытие вновь в ноябре 1955 г. лучше, чем что-либо иное, символизировало возрождение «цивилизованной» Австрии.
Снова пришлось идти в госпиталь пешком. Дорога туда и обратно теперь занимает у меня четыре часа. Скоро начну ездить на попутных машинах, но пока улицы настолько загромождены обломками разбомбленных зданий, что машины не ездят и все ходят пешком.
Мне дали два дня отпуска. Теперь у меня будет другая работа: Wehrbetreuung und Fürsorge [служба советов и заботы о военнослужащих]. Пока мне не вполне ясно, что это означает, но полагаю, что придется вести переписку с люфтгау (областное командование воздушными силами) по поводу присвоения чинов и вручения наград раненым в нашем госпитале, а также давать им советы по личным вопросам. Нужно будет иметь дело с самыми разными людьми, а главный врач считает, что я как раз для этого подхожу. К сожалению, мне придется также иметь дело со всем, что касается смерти, а с момента нашей трагедии в туннеле у меня много душераздирающих встреч с родными. Сегодня пришла невеста одного из убитых мальчиков; она просила меня рассказать ей все жуткие подробности.
Сегодня утром был еще налет. Я перешла через площадь Оперы в отель «Захер», так как их подвал считается более надежным, чем в «Бристоле». Ко мне присоединились братья Таксисы и Хайнц Тинти. Мы застряли там на четыре часа, и хотя на этот раз все обошлось, все нервничали больше, чем обычно. После отбоя Жози Розенфельд (у ее семьи поместье возле Линца) отправилась прямо на вокзал, хотя говорят, что поездов больше нет. Она совершенно обезумела от страха и не желает оставаться в Вене ни одного лишнего дня. Она оставила мне немного яиц.
Сита Вреде и я снова провели несколько часов в подвале гостиницы «Захер». Он действительно выглядит надежным, но ведь никто не знает, под каким углом упадут бомбы. [271]
С самого начала этих сильных налетов семья непрерывно шлет мне панические письма, но я не могу на них ответить, так как никакая почта из Вены больше не уходит.
Была в церкви с Ханзи Опперсдорфом. Потом навестила Сизи Вильчек, которая все еще больна. В день, когда погибла Опера, ее дядя Кари написал мне письмо, датированное «самым трагичным днем, который когда-либо пережила Вена». Бедняга: он страшно подавлен, и отец Сизи тоже. Франца Таксис говорит, что для их поколения Вена была, как для нас наши спальни: каждый уголок «принадлежал» им, они знали каждый камень...
Обедала в «Бристоле» с Габриелой Кессельштат и неким князем Себастьяном Любомирским, еще одним беженцем из Польши. Потоцкие уехали три дня назад. Они все откладывали отъезд. Без них очень уж странно. Мы стали чем-то вроде семьи. Каждый отъезд оставляет пустоту. Потом мы пили кофе в отеле Габриелы по ту сторону улицы. Она только что купила себе несколько новых шляпок — единственный предмет одежды, который еще можно купить без карточек. Она вот-вот уезжает на машине, благо у нее лихтенштейнский паспорт (она двоюродная сестра правящего князя).
Еще один кошмарный день. На этот раз на территорию госпиталя обрушился так называемый «бомбовый ковер». Мы были в туннеле, где произошла та последняя трагедия. С тех пор имеется прямая связь между госпиталем и туннелем, так что мы можем передавать туда сообщения о том, что видно с крыши. Сегодня три бомбы угодили в самый туннель. Сита Вреде закричала: «На колени!» — поскольку я выше ростом, чем большинство присутствовавших, и она боялась действия воздушной волны. Находившиеся в убежище вначале вели себя, как стадо, кричали, топали ногами, но через некоторое время успокоились. Хотя воздушная волна от каждого взрыва сбивала людей с ног, никто не пострадал и сам туннель выдержал. Еще семь бомб упали на территории госпиталя. Одна попала в операционный корпус, пробила три междуэтажных перекрытия и осталась лежать невзорвавшейся прямо над полуподвальным убежищем. Но окна все вылетели.
Неподалеку от госпиталя, в парке Тюркеншанцпарк, упал американский самолет, и нескольких сотрудников госпиталя отправили подобрать экипаж. Нашли четверых, пятый исчез.
Мы принялись за расчистку обломков, пробираясь между грудами битого стекла и камня. С девушкой, на чьем месте мне предстоит работать, сделалась истерика: налет застал ее по дороге сюда, и ей пришлось пережидать его в сарайчике. Я отправила ее домой и продолжала разбирать обломки мебели, куски оконных рам и тому подобное. [272]
К 6 часам вечера я сама пошла домой. В это время кто-то швырнул на улицу с верхнего этажа сломанную оконную раму, и мне сильно поранило руку. Армейский автомобиль подвез меня к Вильчекам, где я надеялась найти Сизи. Ее не было дома, но ее отец обмотал мою руку полотенцем, и этого хватило, пока я не добралась до «Бристоля», где за меня взялись Сапеги. Они говорят, что на меня страшно было смотреть.
Жить стало особенно трудно из-за того, что в городе уже несколько недель практически нет воды. Не понимаю, каким образом нам готовят пищу. Никто из нас больше не решается пить чай или кофе. Света по-прежнему нет, и я быстро расходую запас рождественских свеч, которые мне подарила Сизи. Вечерами я сижу у себя в комнате в темноте и упражняюсь на аккордеоне.
Улицы усеяны битым стеклом. Езжу в госпиталь на попутных машинах. Это нелегко, но вот уже два раза подряд меня подвозил один и тот же военный автомобиль, и водитель обещает высматривать меня на улице, так как ежедневно ездит этой дорогой. Петер Хабиг обещал мне одолжить свой новоприобретенный велосипед, который в дневное время ему не нужен. Это даст мне некоторую независимость.
Еще один налет. Разрушений нет.
Пятичасовой налет, но разрушений снова нет. Они прилетели из Италии и отправились дальше на Берлин — неплохо!
Каким-то образом до меня дошло одно из писем Джорджи. Он по-прежнему в Париже, работает в каком-то агентстве новостей и одновременно занимается в университете. Он советует нам «держаться вместе» — как говорят русские, совет «плыть к берегу». Ведь Татьяна и Паул Меттерних где-то на севере, родители в Кенигсварте, а я торчу тут в Вене! Но Джорджи исходит из самых лучших побуждений.
Каждый вечер мы с Себастьяном Любо-мирским спускаемся в подвал и приносим воду в больших банках от варенья, ибо, хотя отель ежедневно наливает в каждую умывальную раковину по стакану воды для чистки зубов, мы очень грязные из-за всепроникающего дыма. В последнее время я принимала ванну в госпитале — во время воздушных налетов, но теперь они стали такими опасными, что я больше не рискую это делать; к тому же даже там воды очень мало. Военнопленные, в том числе и те из сбитых американских летчиков, кто покрепче, носят для госпиталя воду из соседнего водохранилища; воду эту, как полагают, сильно загрязненную, используют даже для приготовления пищи. Гигиенические условия быстро ухудшаются, и нам, медсестрам, сейчас делают прививки против холеры, так как в Будапеште разразилась эпидемия. Но мы так заняты, что у нас просто нет времени задумываться над этим и волноваться. [273]
Я собираюсь переехать к Вильчекам. Сизи уезжает со своим госпиталем на следующей неделе, но ее брат Ханзи, хотя и тяжело раненный, офицер запаса и обязан оставаться до прихода русских. Ну что ж, по крайней мере, он будет сообщать мне об их продвижении. Я уже начала переправлять свои вещи на Херренгассе.
Наконец-то удалось проложить дорогу сквозь обломки к рухнувшему подвалу Жокейского клуба, начинают вытаскивать трупы. Запах стоит тошнотворный, ощущаю его постоянно, никак не избавлюсь. Стараюсь объехать на своем велосипеде вокруг собора св. Стефана, чтобы не проезжать мимо этого места.
То, что осталось от Филипсхофа, где размещался Жокейский клуб, взорвали в 1947 г., разбив на этом месте публичный сад. Большую часть трупов так и не извлекли, и они по сей день лежат под газоном. Но прошло целых 40 лет, пока удосужились поставить на этом месте мемориальную табличку!
Первый день на моей новой работе. Была все время очень занята.
Вчера я и дядя Кари Вильчек шли на мессу в собор св. Стефана (начинается западная страстная неделя), когда завыли сирены. Кругом было много пыли, но день был солнечный. Мы уселись на ступеньках церкви на площади Михаэлерплац, где к нам время от времени присоединялся Францл Таксис и сообщал, где находятся самолеты.
Дядя Кари сказал мне, что в субботу, когда Сапегам наконец разрешили уехать из Вены со своим имуществом (которое они вывезли из Польши на грузовике), они позвонили ему посреди ночи и сказали, что поскольку у них есть свободное место, то они могут взять с собой кое-что из багажа, оставленного Потоцкими, который теперь хранится во дворце Лихтенштейнов. Дядя Кари немедленно поехал туда и погрузил то, что было в пределах непосредственной досягаемости. Теперь, когда они уехали, он сверился с описью. Знаменитое поместье Потоцких «Уансут» было всемирно известно прославленной коллекцией фарфора, мебели, картин Ватто и Фрагонара и т. п., которые скупил за бесценок один из их предков, находившийся в Париже во время Французской революции, когда разворовывали Версальский дворец. Все это, благодаря покровительству Геринга, было благополучно эвакуировано в Вену. Но на грузовике с Сапегами, сказал дядя Кари со смущенной улыбкой, уехали ливреи частного оркестра Потоцких! Правда, они тоже восемнадцатого века; но представляю себе выражение лица у бедного Альфреда, когда он откроет эти ящики... [274]
В госпитале произошло небольшое недоразумение: я наградила нескольких солдат за храбрость, не зная, что это исключительная прерогатива главного врача. Приказы о награждении попали ко мне на стол с пометкой о том, что их надлежит выполнить незамедлительно. Главный врач в бешенстве, так как он относится к этим торжественным актам весьма серьезно.
Придя домой, я увидела, что на Михаэлерплац припаркована машина Гезы Пеячевича. Он муж сестры Сизи Вильчек. У меня сразу упал камень с души, потому что он из здешних мужчин самый смелый, инициативный и отчаянный. По рождению он венгр, но паспорт у него хорватский, так как их имение находится в бывшей Югославии. Его только что уволили с хорватской дипломатической службы, потому что его брат, который был хорватским послом в Мадриде, перешел к союзникам. Геза приехал забрать Сизи и застрял в Вене до тех пор, пока не найдет достаточно бензина, чтобы ехать дальше.
Потом я поехала на велосипеде в «Бристоль» за своим, аккордеоном. На обратном пути на Херренгассе проклятый аккордеон упал — как раз когда я проезжала мимо злополучного Жокейского клуба. Наклонившись за ним, я ударилась о припаркованный перед развалинами грузовик. Ощутив все тот же жуткий запах, я подняла голову и увидела, что машина нагружена неплотно завязанными мешками. Из ближайшего ко мне торчали женские ноги. На них были туфли; я заметила, что на одной нет каблука...
Геза отвез меня в госпиталь, где я застала Ситу Вреде в весьма странном настроении. Она зашла ко мне в кабинет и шепнула, что должна поделиться тем, что у нее на душе: после того как разбомбили хирургический корпус, наши раненые лежат в страшной тесноте. Раньше у нас в подвале была так называемая Wasserbad-Station [ванная палата]. Это особое австрийское изобретение, которое делает чудеса. Оно заключается в том, что в ваннах, наполненных теплой водой, днем и ночью лежат раненые со спинальными травмами; их оттуда не вынимают, и они даже спят в воде. Это предотвращает истечение костного мозга из костей и уменьшает боль. Как-то я навещала там советского военнопленного; он был совсем молодой, с тяжелыми ранениями, и от боли все время кричал. Я надеялась, что ему станет легче от того, что кто-то поговорит с ним на родном языке. И действительно, скоро он уже играл на губной гармошке и чувствовал себя хорошо. Но после того как отключилась вода, нам пришлось положить этих раненых обратно в сухие постели. Один из них, серб, страдал гангреной и распространял такой дурной запах, что его невозможно было держать в одной палате с другими ранеными. В конце концов его оставили одного в палате, где было еще [275] восемь пустых коек. Врачи уже давно признали его состояние безнадежным, но он все держался, и для того, чтобы заполнить пустующие койки, они решили теперь — под строгим секретом — «избавить его от страданий». Сита только что узнала об этом и была страшно расстроена. Она повела меня к нему показать, в каком он безнадежном состоянии. Мы подошли к его койке, она подняла простыню и коснулась его руки. Рука была черная, как уголь, и ее палец прошел прямо сквозь нее. Он все смотрел на нас с безмолвным вопросом. Это было ужасно!
После работы Геза заехал за мной, мы поехали на Каленберг и посидели там некоторое время, приводя в порядок свои мысли. Потом вернулись в город. Я попрощалась с Габриелей Кессельштат, которая сегодня вечером наконец уезжает. Ужинала в «Бристоле» с Владши Митровским. По дороге туда видела старика, катившего тележку с гробом. На нем была надпись «герр фон Лариш» — вероятно, тот, который погиб в Жокейском клубе. Я подъехала к нему на велосипеде и, уже собравшись было потянуть его за рукав, сообразила вдруг, что я хочу его спросить... где он достал гроб!
Дворец Вильчеков тоже понемногу пустеет: родители Сизи и Рене (жена Ханзи), уехали десять дней назад. Остаются пока дядя Кари, Ханзи, сама Сизи, Геза, братья Таксисы (их дворец разбомбило две недели назад) и я.
Русские перешли австрийскую границу и быстро приближаются. Немцы, говорят, едва сопротивляются.
Сита Вреде настаивает, чтобы я поговорила с д-ром Тиммом, главным врачом, и объяснила ему, что я «белая русская» и было бы плохо, если бы Красная Армия меня здесь застала. Сегодня я так и сделала. Он ответил, что он астролог-любитель и что по его вычислениям Фюрер проживет еще десять лет. Следовательно — война еще не проиграна! После этого, распаляя себя, он завопил, чтобы я не распространяла тут панику, что он может велеть арестовать меня за пораженчество и так далее.
Я вышла, твердо решив больше не поднимать этого вопроса, а как только настанет время, просто уехать любым доступным способом. Но дело даже не во мне; невероятно, что до сих пор никто не готовится эвакуировать раненых и персонал. А ведь русские уже дошли до Винер-Нойштадта, а это практически пригород.
Домой меня опять отвез Геза Пеячевич.
Сита Вреде вышла на тропу войны. Сегодня она имела бурный разговор с главным врачом и потребовала перевода в Байрейт. На что он ответил угрозой отправить нас всех на фронт, «если в рядах будет продолжаться пораженчество». [276]
Сегодня вечером я спокойно работала у себя в кабинете, как вдруг Сита ворвалась с новостью: только что пришло распоряжение из люфтгау немедленно эвакуировать весь госпиталь — раненых, персонал и оборудование в Тироль.
Геза Пеячевич отвез меня домой, и я попыталась отправить родным телеграммы, чтобы наконец-то успокоить их; но телеграммы не принимаются. Поезда не ходят. Весь город охвачен паникой.
Провела все утро на работе, упаковывая то, что мне кажется важным, и завершая разные наиболее неотложные дела. Нам придется сжечь все, что не является абсолютно необходимым. Этому я даже рада, поскольку значительная часть этих бумаг — сплошной бюрократизм. Но многие раненые нуждаются в помощи и совете, так что я была занята весь день.
В 4 часа дня старшая сестра сказала мне, что мы обязаны быть на месте сегодня же вечером к девяти, когда будет уезжать первая группа раненых и персонала. Сита Вреде и я в этой первой группе. Геза Пеячевич и я бросились в «Захер» предупредить Ситу, у которой сегодня выходной, но не нашли ее. Мы оставили ей записку, и я помчалась домой собрать вещи.
Собственно, Геза не верит, что госпиталь действительно эвакуируется, и уговаривает меня бежать вместе с ним, Сизи Вильчек и Ситой. Но сначала он должен получить разрешение на выезд на своем автомобиле, а нам необходимо получить разрешение госпиталя на самостоятельный отъезд, иначе нас могут счесть дезертирами.
Бальдур фон Ширах, здешний гауляйтер, в прошлом глава «Гитлерюгенда», обклеил стены города плакатами, провозглашающими, что Вена будет превращена в крепость и станет сражаться до последнего человека.
С ранней юности энтузиаст нацизма (несмотря на американское происхождение его матери), Бальдур фон Ширах (1907 — 1974) возглавлял «Гитлерюгенд» с 1931 по 1940 г., когда его назначили в Вену гауляйтером (т. е. губернатором). Хотя с течением времени даже его вера в Гитлера выдохлась, он все же приложил руку к истреблению евреев и, после фиаско 20 июля, к преследованию участников антинацистского Сопротивления.
Возле отеля «Захер» я встретила Нору Фуггер, дочь Польди. Она была в слезах, так как грузовик, на котором она должна была уехать, не явился.
Сита и я отправились в госпиталь, взяв с собой все, что могли унести. Там мы обнаружили полную неразбериху. Никто пока не уехал; более того, никто не знал, уедем ли мы вообще или нет. Сита поговорила со старшей сестрой, и в конце концов мы получили свои Marschbefehle [путевые предписания]. Мы можем [277] уехать из Вены каким угодно транспортом, но обязаны прибыть в базовый госпиталь люфтваффе в Шварцах-Санкт-Файте (это в Тироле) к 10 апреля. Таким образом, на дорогу нам дается ровно десять дней. Началось всеобщее sauve-qui-peut [спасайся кто может]. Наткнулась на профессора Хеглера, он сказал, что остается, так как у него есть раненые, которых нельзя перевозить из-за тяжелого состояния. Так настроены и многие другие врачи. Сейчас они совещаются и, как сообщают шепотом, даже обсуждают возможность сделать инъекции безнадежным, с тем чтобы они не попали в руки русских!
Вскоре, после освобождения Праги, старшего брата Лоремари Шенбург, раненого офицера, лежавшего там в госпитале, вытащат из постели и недрогнувшей рукой убьют. В общей сложности Лоремари потеряла в войну пятерых братьев.
Сита Вреде вернулась . в госпиталь посмотреть, что там происходит. Часть раненых и самые молодые сестры уже уехали. Остальные удивились, что мы все еще здесь.
В полдень — coup de théâtre [неожиданный поворот дела]: венгерским автомобилям не разрешается покидать Вену, а те, которые попытаются, подлежат конфискации. А у Гезы Пеячевича будапештский номер! Несмотря на этот удар, он все ищет горючее. Я тем временем обхожу знакомых и прощаюсь. Петер Хабиг выразил удивление по поводу того, что все так стремятся уехать; сам он остается; но он пожилой человек и немногим рискует; кроме того, он считает, что все будет тянуться и дальше, как в Берлине. Я не согласна. Берлинцы — это берлинцы, а венцы — это венцы! Совсем другой народ. Возле продырявленного купола Оперы наткнулась на Волли Зайбеля. Он был в котелке и помахивал зонтиком — зрелище смелое, но совершенно не вяжущееся с обстановкой. Ну что ж, он известный венский щеголь. «C'est épouvantable, mais que faire? Je reste!» [«Это ужасно, но что делать? Я остаюсь!»]
Закончили упаковку багажа. Сизи Вильчек все упаковывала и распаковывала свой единственный рюкзак. Пришли Ласло Сапари и Эрвайн Шенборн помочь нам запихать то, что всегда запихивают в последний момент. Оба только что выбрались из дворца Шенборн, во двор которого угодила бомба, прежде чем они успели добежать до подвала. Здание сильно пострадало, и сейчас они выискивают в развалинах охотничьи трофеи Эрвайна; у него было много слоновых бивней, отделанных серебром, а также два чучела орангутанов; скорее всего, все это погибло. Ласло хочет попробовать вернуться к себе в имение, но в том направлении уже слышна стрельба. Русские уже около Баден-бай-Вин. [278]
Геза в своей стихии: у него назначено три встречи в разных местах в одно и то же время, а пока он ведет переговоры в разбомбленных подвалах с сомнительными типами, которые предлагают ему бензин за американские доллары по несусветной цене, — короче говоря, он лихорадочно наслаждается жизнью, а мы, три женщины, горестно сидим на своих узлах и ждем чуда.
Я отвела его в отель «Империал», где Сандро Зольмс (чиновник Министерства иностранных дел) повелевает судьбой марионеточных правительств Румынии, Болгарии и т. п., которые он эвакуирует в окрестности Зальцбурга. Мы не рискнули признаться ему в том, что Гезу вышвырнули с его собственной дипломатической службы, и предъявили Сандро его хорватский дипломатический паспорт, дабы оправдать наличие венгерского номера на его машине. Бедный Сандро сказал, что поскольку Бальдур фон Ширах взял на себя всю полноту власти, он ничего не может поделать, и посоветовал нам пойти в Бальхаусплац — знаменитый дворец бывших канцлеров Австрийской империи, где сейчас располагается штаб Шираха.
Геза бесстрашно направился в это логово зверя, а я ждала его в машине. Его не было очень долго. Меня подмывало пойти за ним, но я не решалась оставить автомобиль из опасения, что его конфискуют. В конце концов он возвратился. Он ничего не добился и теперь винил себя в том, что мы до сих пор в Вене. Подчиненные Шираха, сказал он, были вежливы, но тверды: господин гауляйтер все подписывает сам, а сейчас его нет в городе. Приходите завтра!
В доме Вильчеков все в крайнем смятении. Казармы Ханзи приведены в состояние полной боевой готовности, мимо домика швейцара снует живописнейшая толпа: Анни Тун с ведрами воды, Эрвайн Шенборн с лестницей (он все надеется выкопать своих орангутанов!), Фрици Гогенлоэ с черной косматой бородой и увешанной медалями грудью — он только что из Силезии, и от его рассказов волосы встают дыбом: о том, как советские поступают там с женщинами (массовое изнасилование, множество бессмысленных убийств и т. п.) Наших мужчин, начиная с дяди Кари Вильчека, это приводит в неистовство. Мы с Сизи решили, что если Геза до завтра ничего не придумает, мы отправимся пешком, иначе дядя Кари может наделать глупостей и попасть в беду.
В конце войны около 10 млн. немцев бежали или были изгнаны из своих жилищ в Восточной и Центральной Европе. Из них более полумиллиона погибло; многие женщины подверглись изнасилованию.
Обедала с Францлом Таксисом; мы ели огромные шницели, купленные на последние мясные карточки, что мне прислала Татьяна, и поджаренные на спиртовке — очень жирные, но [279] изумительно вкусные — и запивали их даже слишком изысканными для такого жаркого винами, которые Францл спас из подвала разбомбленного дворца Турн-унд-Таксисов; но жалко оставлять их захватчикам. Брат Францла Вилли, судя по всему, вступил в какое-то австрийское подпольное сопротивление и носится повсюду с таинственным видом.
Речь идет о так называемом «05», военной организации, координировавшей действия различных подпольных антинацистских групп. По окончании войны ее члены играли ведущую роль в восстановлении демократического австрийского государства.
Сегодня вечером Францл устроил настоящий прощальный ужин. Теперь к нам присоединился шурин Гезы Капестан (что за имя!) Адамович, который только что бежал из Хорватии со своей женой и многочисленной детворой и все ждет, что Геза отправит его дальше на запад. Двоюродная сестра Сизи Вильчек Джина Лихтенштейн (жена правящего князя) послала ей специальный напиток, укрепляющий нервы; мы пили из бутылки по очереди большими глотками, и она быстро опустела. Я непрерывно варила кофе на своей спиртовке, и пошла в ход последняя бутылка коньяка «Наполеон» Паула Меттерниха.
Каталин Кински со своими двумя дочерьми и Фредди Паллавичини находятся в том же положении, что и Геза, из-за венгерских номеров на своих автомобилях. Гига Берхтольд приехал на автомобиле, нагруженном съестными припасами; его остановили гестаповцы, которые все забрали, конфисковали машину и объявили ему, что он может продолжать свой путь пешком. В свое время он был знаменитым покорителем женских сердец. Как и Пали Пальфи, который тоже тут застрял.
До сих пор большинство из них прожили военные годы, как в «доброе старое время»: обитали в своих огромных поместьях, не зная трудностей и лишений, не говоря уже об опасности, в стране, где магазины до самого недавнего времени ломились от товаров (Будапешт был настоящей Меккой для всей оккупированной немцами Европы), часто не зная — и не желая знать, — за что, собственно, кто-то там воюет. А теперь, практически за день-другой, весь их мир рухнул, и русские заняли их родину, сметая все на своем пути. С продвижением советских армий постепенно меняется национальность беженцев — последняя волна была из района Братиславы по ту сторону Дуная.
Русские вступили в Данциг, откуда все началось.
Ходила в собор св. Стефана и сказала себе: увижу ли я его еще когда-нибудь? Особенно ту Богородицу в правой часовне, которую так любит Татьяна. Потом зашла помолиться в маленькую [280] церковь св. Антония Падуанского на Кернтнер-штрассе.
Тем временем Геза Пеячевич опять ходил в Бальхаусплац, и опять ему сказали, что Бальдура фон Шираха нет в городе. После чего Сита Вреде взяла дело в свои руки — как всегда. Заявив, что она точно знает, где он находится — пересиживает события в специальном убежище, построенном для него на горе Каленберг, — она добавила, что знакома с Висхофером, его личным адъютантом, и попросит его. Она уехала с Гезой, а Сизи Вреде, Мели Кевенхюллер и я в чрезвычайном волнении пообедали отвратительными бутербродами в кафе неподалеку.
Мели все еще хладнокровно рассчитывает выскользнуть из Вены в последнюю минуту на своей телеге с конной тягой. Мы поговорили о молодых людях — наших здешних знакомых, большая часть которых, похоже, просто испарилась, даже не попрощавшись, не говоря уже о том, чтобы предложить нам помочь. Может быть, и не надо их винить, они ведь, наверное, в большей опасности, чем мы, девушки. Тем не менее нам все-таки, представляется, что «слабому полу» не предоставляют той защиты, на которую мы вправе рассчитывать. И здесь бросается в глаза разница между старшим и младшим поколениями! Если бы не Геза, который всех нас так поддерживает, мы оказались бы вынуждены полагаться только на самих себя.
В городе, словно грибы, за одну ночь повсюду появляются истерические прокламации Бальдура фон Шираха. Он напирает на необходимость защищать «страну наших предков» от этой «новейшей орды варваров»; все время всплывает имя Яна Собеского, победившего турок в XVII столетии.
Сита и Геза вернулись. На этот раз в машине сидел Геза, а Сита отправилась в святая святых. Отстранив всех нижестоящих, она ворвалась к самому Висхоферу, адъютанту Бальдура — все-таки весьма странные дружеские связи сестер Вреде порой приносят пользу! — и вскоре была допущена к Бальдуру. Сославшись на свое знакомство с Генрихом Хофманом (придворным фотографом Гитлера и к тому же тестем Бальдура), она попросила его выдать специальное разрешение, на основании которого Геза мог бы уехать из Вены. Сначала Бальдур как будто бы готов был это сделать, но затем позвонил кому-то по телефону, и его тон резко изменился: «Мне только что сообщили, что граф Пеячевич больше не является хорватским дипломатом!» Сита сказала, что ей об этом ничего не известно, и объяснила, что он везет с собой трех медсестер, обязанных воссоединиться с уже эвакуированным госпиталем, в котором они служат. На что Бальдур ответил, что ничего не может сделать, что в крайнем случае Геза мог бы выехать с дипломатической колонной, с которой эвакуируются другие работники его посольства, или же он мог бы просто [281] остаться в Вене. И все! Вернувшись к нам, Сита всплакнула по поводу Висхофера (адъютанта), который, по ее словам, сказал ей на прощанье: «Мы больше никогда не увидимся. Здесь стоим, здесь мы и погибнем!» Я в этом сильно сомневаюсь: думаю, что все они в последний момент драпанут.
Когда Вена была занята русскими, Балъдур фон Ширак действительно бежал на Запад, где без труда нашел работу у американцев. Однако по прошествии некоторого времени он сдался союзным властям. Его судили в Нюрнберге и приговорили к двадцати годам тюремного заключения за преступления против человечества. На суде он был одним из тех немногих, кто признал себя виновным, усматривая свою вину в том, что привил поколению молодых немцев веру в человека, который оказался вдохновителем и организатором массовых убийств.
Геза, разумеется, не может присоединиться к своим бывшим коллегам, так как он не выносит их, а они — его. В конечном итоге мы, девушки, решили уехать одни, чтобы предоставить Гезе свободу действий. Наверное, ему будет проще без трех женщин, о которых надо заботиться. Францл Таксис (один из немногих остающихся «преданных») был отправлен на вокзал узнать о поездах. Он вернулся с известием, что на большей части дорог движение прекращено, но мы пока еще можем попытаться воспользоваться линией Донау-Уфер-Бан — местной линией, проходящей вдоль Дуная и обслуживающей все виноградарские деревушки между Веной и Линцем. Следующий поезд отходил в четыре часа утра.
Ситу отправили домой в «Захер» поспать; Сизи удалилась в комнату брата Ханзи; а мы с Гезой варили кофе. Никто не раздевался. Геза сказал мне, что он вошел в сговор с тремя сомнительными эсэсовцами в небольших чинах, которые обещали ему достать фальшивые документы на новые номерные знаки, если он согласится вывезти их из Вены. Итак, крысы бегут с тонущего корабля! Эта идея ему тем более нравится, поскольку у него нет выбора. Что ж, в нынешнем хаосе это, пожалуй, имеет смысл.
Мы попрощались с обитателями Херренгассе. Бедный дядя Кари Вильчек выглядел очень грустным; кто знает, когда мы его теперь увидим и увидим ли вообще. Потом Геза отвез Сизи и меня на вокзал Франца-Иосифа, по дороге мы забрали Ситу. Весь свой тяжелый багаж мы оставили в Вене, в том числе и наши меховые шубки; Геза обещал вывезти все, что сможет. Если не сможет, tant pis! [Бог с ними!]
На вокзале был строгий контроль, просто так никого не пропускали. К счастью, мы едем легально — на что мы уже и не надеялись — с заверенными печатью путевыми предписаниями. Мое гласило: «Медсестра [282] немецкого Красного Креста Мария Васильчикова командируется в Шварцах-Санкт-Файт в распоряжение передового отряда, госпиталя люфтваффе 4/XVII»; далее говорилось, что любое передвижение в ином направлении может рассматриваться как дезертирство.
Поезд, естественно, был переполнен, так что мы с Сизи Вильчек втиснулись в один вагон, а Сита Вреде — в другой. Выехали мы строго по расписанию, сильно беспокоясь за Гезу Пеячевича. Поезд едва тащился. Ничего съестного у нас с собой не было, мы скоро проголодались. Около полудня, вскоре после Кремса, появились первые вражеские самолеты. Они проявили к нам некоторый интерес. Мы въехали в туннель и оставались там в течение шести часов, пока бомбардировщики сравнивали Креме с землей.
Поезд, на котором они уехали, был последним поездом из Вены, так как этот налет перерезал все еще остававшиеся железнодорожные пути.
Помимо рюкзака и разных сумок, Сизи прижимает к груди пакет размером с коробку для обуви. Там несколько миллионов марок и столько же чешских крон — все наличные деньги семейства Вильчеков. Их следует передать ее родителям в Каринтии. Представляю, сколько тревог это маленькое состояние доставит нам в дороге.
Так как в туннеле мы начали задыхаться, мы вышли и стали бродить около туннельного выезда. Над нами пролетало множество бомбардировщиков, направляющихся к Вене. Когда мы снова тронулись в путь, было уже темно. Поезд все время останавливался, и каждый раз Сизи выходила из вагона и ложилась на землю рядом с рельсами. Мы страдали от тесноты и очень устали. К этому времени Сита уже ехала в нашем вагоне, вытянувшись в полный рост на полу под одной из лавок. На Херренгассе, перед самым отъездом, она собрала все, что Сизи выбросила за ненадобностью — старые туфли на пробковой подошве, термосы без крышек, фальшивые драгоценности, — и все это сейчас едет с нами, ибо, как она говорит, «как знать: а вдруг... »
В два часа ночи рядом с нами остановился товарный поезд. Сизи пошла на разведку. Она выяснила, что этот поезд отправится раньше нашего, и мы решили на него пересесть. Мы слезли, забыли пакет с деньгами, вернулись за ним и взобрались на товарный поезд, состоявший из открытых платформ, набитых людьми, закутанными в одеяла; это оказались беженцы из Венгрии. На одного из них Сита по ошибке уселась, и кто-то закричал: «Vorsicht! Frisch operiert» [«Осторожно! Его только что оперировали!»] Теперь мы снова были в пути. Стояла чудесная лунная ночь, только очень холодная. А потом над Дунаем взошло солнце. [283]
Довольно долго мы стояли в Швертберге, где находится родовое гнездо Хойосов — родных Мелани Бисмарк. Тут мы узнали, что поезд, с которого мы сошли, быстро нагоняет нас и в конце концов обгонит. Сита, онемевшая от негодования, пристала к начальнику станции, показала ему наши путевые предписания и потребовала, чтобы нас отправили в первую очередь. Он только тупо смотрел на нее. Тогда она стала обрабатывать машиниста, предложила ему сигареты — столь же безуспешно. Наш прежний поезд, пыхтя, въехал на станцию и со скрежетом остановился. Мы в мгновение ока вскочили в него снова и вскоре доехали до Санкт-Валентина на реке Энс — это конечная станция этой линии.
В Санкт-Валентине мы по разбитым путям перебрались на другой поезд, который довез нас до Дорф-ан-дер-Энс (где находится имение Жози Розенфельд) к девяти часам утра. К этому времени мы были в дороге уже сутки и с самого отъезда ничего не ели. Дом Жози расположен в получасе ходьбы от станции. Мы поплелись туда, едва держась на ногах от голода, и ввалились к ней со всеми своими рюкзаками, сумками, пакетом с деньгами... Воображаю зрелище!
Жози немедленно занялась нами. Сначала мы позавтракали. Потом приняли ванну. Через два часа мы уже снова выглядели цивилизованными. Дом — как и многие усадьбы в этих местах — построен вокруг открытого, окруженного аркадой двора, и атмосфера здесь очень fin de siècle [конца века] и живописная. Жози живет здесь с матерью и двумя незамужними тетушками — добродушными, но суетливыми старушками, которые смотрят на нас с ужасом. Но она не собирается оставаться здесь при русских и уже лихорадочно упаковывает вещи. Тетушки отказываются трогаться с места, и к тому же ситуация осложняется присутствием двоих детей Гогенбергов, восьми лет и одного года, с их няней. Их отец, князь Эрнст, второй сын эрцгерцога австрийского Франца-Фердинанда (с убийства которого в Сараево началась Первая мировая война), был одним из первых австрийцев, интернированных в Дахау после аншлюсса. Мать их англичанка. Родители остались в Вене, где князь надеется в будущем принести Австрии пользу.
Мы приклеились к радиоприемнику, но о Вене ничего нового не сообщают. Кроме того, мы помогаем Жози упаковывать огромные количества довольно уродливого серебра в корзины для белья. Затем с помощью нескольких дружелюбных французских военнопленных, которые работают здесь в качестве батраков, мы прячем их в цементные трубы и закапываем в саду. После этого французы — все они типичные южане — заходят вместе с нами в дом выпить стаканчик вина. Все это делается при свечах, чтобы не возбудить подозрения у соседей. Разумеется, много шепота и смеха, но работа тяжелая. [284]
Французские военнопленные использовались в сельском хозяйстве по всей Германии и Австрии и почти всегда проявляли дружелюбие, усердие и находчивость. Когда война закончилась и их освободили, они часто предлагали покровительство всем, кто в нем нуждался, и нередко охраняли своих бывших работодателей, когда те спасались бегством на Запад. Так было, в частности, с Паулом и Татьяной Меттерних. Каковы бы ни были их политические позиции (а среди них было немало с так называемыми «прогрессивными» взглядами), большинство предпочло дойти пешком до Франции, чем дожидаться прихода своих восточноевропейских «освободителей».
Гезы Пеячевича все еще нет. Мы решили подождать его еще сутки. Если не дождемся, отправимся в Гмунден одни.
Встали в четыре утра и ушли еще затемно. Некоторое время с нами шла Жози Розенфельд, она надеялась отыскать в близлежащем Штайре парикмахерскую. Наткнулись на двоих пьяных солдат; они шли пешком от самой, венгерской границы, и до сих пор их ни разу не задержали. Что показывает, в каком состоянии находится сейчас немецкая армия вообще.
К десяти утра были в Линце. Район вокзала представлял собой сплошные развалины, среди которых толпились люди. Картина удручающая. Гитлер мечтал превратить Линц в крупный центр искусств. Насколько мы могли видеть, немного теперь от него осталось.
Поскольку поезд на Атнанг-Пуххайм (следующий пункт нашего маршрута) отходил только в два часа дня, а оставить вещи было негде, то мы гуськом зашагали в город, таща за собой барахло. Было очень жарко. Сита Вреде тащилась сзади, навьюченная своими разными корзиночками. Мы умоляли ее выбросить все это, но она ни за что не соглашалась.
Наконец мы отыскали маленькую неповрежденную гостиницу, где нам позволили умыться и отдохнуть. Потом мы пустились на поиски почты, чтобы послать телеграммы родным. Безуспешно. Я попыталась найти мясную лавку и вскоре, очень гордая, вернулась с полфунтом колбасы. Однако и Сизи, и Сита были уверены, что она сделана из конины или, хуже того, из собачьего мяса, и не стали к ней прикасаться. Мы отдали ее официантке, та страшно обрадовалась. Подкрепившись жидким супом, Сизи и я пошли в парк и сели на скамейку погреться на солнце. Нас окружали воронки от бомб. Завыли сирены. Мы зашли в гостиницу за Ситой и нашим багажом и помчались обратно на станцию. Что бы ни случилось, мы не хотели застрять в Линце, а для этого следовало избегать убежищ. [285]
На станции стоял гвалт. Люди явно не знали, куда идти и что делать. Сизи приметила на другом пути поезд, разводивший пары и отправлявшийся, судя по всему, как раз туда, куда нам было нужно. Мы забрались в вагон и стали ждать развития событий. Нам повезло: вместо того, чтобы отправиться по расписанию, поезд отошел тут же, чтобы не попасть под надвигающийся налет.
Атнанг-Пуххайм — важный железнодорожный узел, где останавливаются поезда на Гмунден и Зальцбург. Мы сошли и направились в деревню. Она состояла из одной улицы. Нас накормили супом на раздаточном пункте Красного Креста, который занял тут все гостиницы. Нам сказали, что сюда поступают целые потоки раненых. Мы были приятно удивлены при виде хорошеньких загорелых медсестер, бодрых и приветливых. Война здесь, казалось, далеко-далеко. На почте даже приняли мою телеграмму на имя Мама; вот только не знаю, дойдет ли она. Татьяна в Гамбурге, это уж чересчур далеко, туда не дойдет ничего, не стоит и пробовать.
В пять вечера мы сели на поезд, идущий на Гмунден; там Сизи и я сошли, а Сита поехала дальше, в Альтмюнстер. На будущей неделе мы воссоединимся и отправимся в Шварцах-Санкт-Файт.
Наше первое впечатление от Гмундена было не самое благоприятное. Нам пришлось долго ждать трамвая; впрочем, мы давно привыкли ко всем этим нескончаемым задержкам. На трамвае мы доехали до рыночной площади перед главной гостиницей города — отелем «Шван», неподалеку от озера. Здесь тоже большая суматоха: все время прибывают грузовики, полные беженцев из Вены. Деваться им некуда, их просто сгружают, и они сидят повсюду на своих узлах. Среди них я узнала одного испанского дипломата.
Мы поднялись пешком на крутой холм, где расположена Кенигин-вилла. Построена она была дядей королевы Виктории, герцогом Камберлендским, а сейчас принадлежит незамужней тетке Кристиана Ганноверского — принцессе Ольге. Вилла выглядела безлюдной. Я прошла в конюшню, пытаясь кого-нибудь найти, а Сизи преградил дорогу большой волкодав, который начал с бешеным лаем кружиться вокруг нее. Поблизости висело несколько табличек «Злая собака», и мы порядком напугались. В конце концов нас впустила беженка — жена немецкого полковника, живущая здесь с двумя детьми. Позвали фройляйн Шнайдер, типичную старомодную горничную, в пенсне и с высокой прической, она повела нас наверх и разместила в спальне. Спальня маленькая, с узкой кроватью и шезлонгом. Мы бросили жребий, кому где спать. Фройляйн Шнайдер расстроилась, так как, хотя Кристиан и велел ей ожидать нас, она не знала точной даты нашего приезда и не смогла устроить нас более комфортабельно. [286] Но мы так благодарны Кристиану хотя бы за это, что и не думаем жаловаться.
Жена полковника пригласила нас на ужин. Она очень любезна. Потом мы предались несравненной роскоши — принимали ванну в ванной комнате, с пола до потолка отделанной семейными фотографиями европейских царствующих домов викторианской эры.
Внезапно мы услышали гудок. Это был Геза Пеячевич! Он приехал со своим шурином Капестаном Адамовичем. Оказалось, что они не только живы и здоровы, но даже привезли с собой весь наш багаж, пальто и прочее. Но это еще не все. Геза где-то раздобыл трейлер, он прицепил его к своей машине и нагрузил его брошенным имуществом многих других наших друзей. Поразительно, как многого может добиться решительный и смелый человек даже в такое время, как нынешнее! Пришлось оставить только мой розовый аккордеон и один из чемоданов Сизи.
Мы настаивали, чтобы они переночевали здесь, но где? Дом очень большой, но все комнаты забиты мебелью из расположенного рядом замка, где теперь госпиталь. В конце концов мы, девушки, обе разместились на узенькой кровати, Геза устроился в шезлонге, а Капестан лег спать на импровизированном диване в ванной комнате. Но сначала мы попросили их рассказать, что произошло в Вене после нашего отъезда.
События там развивались, оказывается, настолько быстро, что Ханзи, брат Сизи, выступил со своим полком в Амштеттен в тот же день, когда мы уехали. Геза и Капестан уехали на следующее утро, вместе с тремя дезертирами-эсэсовцами, которые достали бензин, документы и номерные знаки. В обмен на это Геза взялся вывезти заодно и весь их багаж. К нашему изумлению, один из эсэсовцев оказался нашим приятелем: заместитель администратора отеля «Бристоль» г-н Руш. Он слишком симпатичный человек, чтобы быть эсэсовцем, и я подозреваю, что он тоже путешествует с фальшивыми документами — чтобы выбраться. Что касается документов Гезы, то они удостоверяют, что он путешествует по секретному заданию гестапо! Они действительны на месяц и позволяют ему свободно передвигаться по всем окрестностям Зальцбурга. Предполагалось, что он передаст свою машину трем эсэсовцам в Санкт-Гильгене, но он не собирается этого делать, так как считает, что и без того сделал для них предостаточно. Пока что он высадил их в Линце.
Мы разгрузили машину, и мужчины поехали к Эльцам в Бад Аусзее, где их ждали жена Гезы Пеячевича Али (это сестра Сизи Вильчек) и двое детей, а также жена Капестана Адамовича Стефф и четверо их детей. Мы собираемся к ним туда в субботу на уикэнд. [287]
Но сначала нужно было получить официальное разрешение на проживание в Кенигин-вилле. Нацистский крайсляйтер Гмундена был весьма нелюбезен, зато бургомистр оказался приличным человеком, и, услышав наши имена (которые ему упоминал Кристиан Ганноверский), он сразу же разрешил нам жить там, где мы поселились. Кристиан поговорил также и с садовником, и тот позволил нам брать себе любые имеющиеся в хозяйстве овощи и фрукты, так что с голоду мы, видимо, не умрем. Сизи затаилась, так как в здешнем гмунденском госпитале, к которому она прикомандирована, пока не знают о ее прибытии. Мы пообедали в отеле «Шван», где один человек, только что приехавший из Вены, рассказал нам, что уже вчера советские вешали членов нацистской партии на деревьях в венском предместье Флоридсдорф.
После обеда мы поехали на поезде в Бад Ишль и навестили Штарембергов. Геза заехал за нами, и мы отправились в Бад Аусзее. У мамаши Эльц нет никаких известий ни от кого из сыновей, но говорят, что Альберт, скрывается в лесу где-то поблизости.
Завтрак в семейном кругу, затем прогулка с детьми в поисках одуванчиков. Из них получается превосходный салат. Потом парикмахерская. Стефф Адамович готовит на всех нас, а это нелегко, поскольку ни у кого из нас нет продовольственных карточек.
В церкви сегодня утром было много беженцев из Вены — семейства Гогенлоэ, Пальфи и прочие. После обеда Пеячевичи отвезли Сизи Вильчек и меня обратно в Бад Ишль. На дороге нас остановила эсэсовская застава. Мгновенный страх! Геза предъявил свои фальшивые документы. Они потребовали наши. В моих документах значилось, что мне надлежит следовать в Шварцах-Санкт-Файт, а это совсем в другом направлении, и они сразу насторожились. Они стали цепляться к датам и поинтересовались, почему я до сих пор так далеко от места назначения. Я объяснила, что выехала из Вены значительно позже даты, указанной в моем предписании. В конце концов командовавший патрулем сержант сказал, что если бы он был не таким добрым, то выволок бы меня из машины и послал рыть окопы. Я разозлилась. «Полагаю, — ответила я, — что сейчас, на шестом году войны медсестрам найдется более полезное применение». Диалог был не из приятных, и путь мы продолжали в подавленном состоянии. В Бад Ишле Сизи и я сели на поезд в Гмунден. Теперь мы собираемся день-другой отдохнуть.
Погода прекрасная. Мы греемся на солнце, расположившись на террасе Кенигин-виллы, откуда открывается чудесный вид на озеро и горы. Сизи Вильчек должна явиться в свой госпиталь в Гмундене уже совсем скоро. [288]
Сегодня в отеле «Шван» мы встретили Эрбахов. Князь Эрбах был последним германским послом в Афинах, его жена Эржебет — сестра Каталин Кински. Они только что бежали из Венгрии. Они рассказали, что эсэсовцы задержали Каталин в Линце и конфисковали все, что она везла с собой из самой Венгрии в надежде прокормить этим детей, пока не кончится война — главным образом ветчину, муку и колбасу. Эрбахи могут пробыть в отеле всего одну ночь и не знают, как им быть. Нам очень неловко, что мы живем здесь так, относительно говоря, роскошно; но без разрешения Ганноверов (а они все в Германии) мы не осмеливаемся никого у себя селить.
Сизи Вильчек поговорила с главным врачом так называемого Камберлендского госпиталя, расположенного рядом с нами; он предложил ей там работать. Это будет гораздо удобнее, ведь всего-то и надо, что пройти через парк, — но она колеблется: у них не оперируют, а она всю войну проработала в хирургии.
Полковник, семья которого живет здесь над конюшней, приехал из Ламбаха повидаться со своими. Он считает, что война кончится самое позднее через две недели, и не советует мне ехать в Шварцах-Санкт-Файт. Он командир шпренгкоммандо (взрывной команды) и часто видится в Линце с гауляйтером Айгрубером — фактическим королем этой части Австрии. Айгрубер — на редкость отвратительный тип, без конца разглагольствующий о «сопротивлении», «чести» и так далее.
Мы теперь узнали, что никто из наших раненых в Шварцах-Санкт-Файт не попал: добрались туда только младшие сестры и кое-кто из врачей. Но у меня на руках предписание, и, хотя я предпочла бы оставаться здесь и встретить Zusammenbruch [крушение] в кругу друзей, покамест благоразумнее подчиниться. Часть пути я проделаю с Гезой Пеячевичем на его машине.
Полковник отвез Сизи Вильчек и меня на станцию Гмунден, поскольку несмотря на то, что часть моих вещей отправлена заранее, сумки у меня все-таки очень тяжелые. Маленький местный поезд на Санкт-Гильген был так переполнен, что мы впихнули свой багаж внутрь через окна и простояли на самой нижней ступеньке вагона, крепко держась за что только могли. Подошел кондуктор и заставил нас слезть; мы обежали поезд кругом и, как только он тронулся, взобрались на ступеньку с другой стороны. Сизи стояла одной ногой на ступеньке одного вагона, а другой — на ступеньке другого. Мы помчались вперед, умирая от страха. Спас нас какой-то военный врач, он вспрыгнул на поезд позади нас, а иначе мы непременно слетели бы с нашего ненадежного насеста, зацепившись за торчащую ветку или за стены узкого туннеля. В Санкт-Гильгене нас встречали на станции Геза и Али. [289]
В этот день в Уорм-Спрингс (штат Джорджия) умер президент Рузвельт.
Дорога в Радштадт совсем истрепала нам нервы. Повсюду заставы: то армейская фельджандармерия, то СС. Эсэсовцам Геза предъявлял свои фальшивые гестаповские документы, фельджандармерии — свой хорватский дипломатический паспорт. Поскольку армия и СС терпеть друг друга не могут, ему приходилось глядеть во все глаза, чтобы не спутать тех и этих. Это не так легко, потому что издалека их форма практически неразличима. Нам сказали, что за Фушлем (резиденцией Риббентропа) заставы на дорогах особенно строги: несколько машин конфисковали, а ехавших на них высадили. На одной из эсэсовских застав эсэсовцы угрожающе собрались вокруг нас, но, увидев документы Гезы, дали знак проезжать со словами: «Kolonne der Geheimen Staatspolizei» [«колонна гестапо»] и даже сочувственно посоветовали остерегаться: одного человека, их товарища, только что застрелил водитель, переодетый фельджандармом, и теперь они его разыскивали.
Мы добрались до Радштадта как раз вовремя: я едва успела вскочить на подножку отходящего поезда. Он уже тронулся, когда Геза бросил мне пачку продовольственных карточек. Через час я была в Шварцах-Санкт-Файте. По дороге мы проезжали через место, называемое Бишофсхофен, и меня поразила колючая проволока, натянутая по обе стороны путей. Оказалось, что это лагерь для русских или поляков; они собрались у ограды и безучастно глядели на нас.
Сам Шварцах-Санкт-Файт — крохотная деревушка, зажатая со всех сторон сумрачными некрасивыми горами. Приехала я туда в шесть часов. Мне сказали, что главный врач д-р Тимм ужинает где-то в гостинице и велел явиться туда. На рыночной площади я налетела прямехонько на сестру Агнес и еще двух сестер; все трое были в прелестных «дирндлях» (баварских деревенских платьях). Сестра Агнес радостно завизжала, увидев меня, и выложила мне местные новости: все стоит, никакой работы не будет еще две недели, здешний госпиталь разделен на два соперничающих клана, один из которых переехал в Бад Гастайн...
В конце концов я отыскала д-ра Тимма, который ужинал с шестью или семью другими офицерами. Первый вопрос его был: «Где Кармен?» — он имел в виду Ситу Вреде. Потом он спросил, нашла ли я себе жилье, так как ему селить меня негде, места нет, он может предложить мне разве что собственную кровать! Я робко заметила: может быть, мне лучше уехать и поступить в другой госпиталь? По его словам, он подумал, что Сита и я дезертировали, и сообщил о нас как о дезертирах в окружной штаб военно-воздушных [290] сил в Бад-Ишле — при этом он выразительно подмигнул; потом добавил: «Нет, нет, я категорически настаиваю, чтобы вы работали здесь в хирургии. Мы откроем ее через десять дней». А пока что я могу поехать обратно в Гмунден, но с тем, чтобы к этому сроку вернуться и непременно привезти Ситу. Он даже предложил одному ужинавшему с ним полковнику, едущему в Гмунден, меня подвезти. Я поспешно собрала весь свой багаж — то, что я отправила сюда заранее, и те сумки, с которыми теперь приехала, — и в восемь вечера мы тронулись в путь. Полковник, сидевший впереди меня рядом с водителем, нервничал. В горах, сказал он, сейчас везде партизаны. Мы поехали окольной дорогой через Зальцбург и попали в Гмунден только в час ночи.
Хотя я очень устала от всех этих поездок, я пошла пешком в Альтмюнстер — это около двух часов туда и обратно — чтобы сообщить Сите Вреде хорошую новость.
Вчера русские оккупировали Вену. Говорят, что не было почти никакого сопротивления.
[В действительности битва за Вену, начавшаяся окружением города 6 апреля и продолжавшаяся менее недели, сопровождалась кровавыми и разрушительными уличными боями}.
Гауляйтер Айгрубер возвещает по радио, что Обердонау — таково нацистское наименование провинции Верхняя Австрия — должна сражаться до последнего человека; отступать некуда; женщин и детей эвакуировать не будут даже в самой тяжелой ситуации, потому что эвакуировать их некуда. Своей риторикой он копирует Адольфа, но он хоть не пытается скрыть тяжесть положения. В порядке компенсации он обещал устроить населению специальную раздачу риса и сахара.
Весь день отдыхала и приводила в порядок комнату. Наконец распаковала свои вещи.
Поскольку поезда больше не ходят (из-за отсутствия угля), поехала на велосипеде в Бад Ишль, за сорок километров, забрать шубу и рюкзак, оставленные мной у Штарембергов. Экспедиция заняла пять часов! Местность здесь красивая. Но в одном месте у дороги опять оказался концентрационный лагерь. Вдали виднелись бараки. Лагерь был полностью огорожен колючей проволокой. Он называется Эбензее. Никто не знает точно, какие там заключенные и сколько их, но говорят, что это один из самых страшных лагерей в Австрии, и даже когда просто проезжаешь мимо, и то становится жутко.
Концлагерь Эбензее (филиал Маутхаузена) славился суровыми условиями и высокой смертностью. При приближении 3-й армии генерала Паттона комендант-эсэсовец приготовился взорвать 30 тысяч остававшихся в лагере заключенных в туннеле, наполненном взрывчаткой, но охранники [291] лагеря (в большинстве своем фольксдойче, репатриированные с Востока) отказались выполнить его приказ, и узники остались живы. Сейчас там мемориальное кладбище.
Геза Пеячевич звонил из Санкт-Гильгена и сообщил, что видел кого-то, кто встретил Паула Меттерниха в Берлине. Его наконец демобилизовали, и он ехал к себе в Кенигсварт. Мы ожидали, что это произойдет гораздо раньше, во-первых, потому, что он князь (хотя и не королевской крови), а во-вторых, потому, что мать и жена у него иностранки. Но похоже, что власти вспомнили об этом лишь теперь. Татьяна была с ним. Теперь мы должны молить Бога, чтобы они выбрались прежде, чем сомкнется кольцо вокруг Берлина. Бои там идут уже в предместьях.
Мы с Сизи Вильчек изо всех сил стараемся раздобыть еду. В магазинах больше ничего не продается, гостиницы переполнены, и если там что и подают, то отвратительного качества. Так как мы обе не работаем — в госпиталях хотя бы есть столовые, — то находимся на грани голодной смерти. Тем не менее Сизи все откладывает возвращение в свой госпиталь. Она в состоянии полного истощения, спит по многу часов подряд и выглядит очень плохо: начинают сказываться пять лет в хирургии. А ведь она такая хорошенькая, и видеть ее в таком плачевном состоянии особенно жаль.
День рождения Адольфа. Смехотворная речь Геббельса: «Der Führer ist in uns und wir in ihm!» [«Фюрер в нас, а мы в нем!»] Да сколько же можно! Он добавил что восстановить все разрушенное не будет трудно. Между тем союзники наступают со всех сторон, и воздушные тревоги следуют одна за другой. Но жена нашего полковника верит всем этим заявлениям. Она убеждена, что Германия обладает секретным оружием, которое пустят в ход в последний момент: как же иначе могли бы делаться подобные заявления? Она настаивает, чтобы мы с ней завтракали. Это очень мило с ее стороны, потому что это единственное, чем мы питаемся каждый день.
В 11 утра Сизи Вильчек позвала меня на крышу. В небе было множество самолетов. Они летели отовсюду и сверкали серебром на солнце. День был прекрасный, но он оказался трагическим для расположенного внизу Атнанг-Пуххайма. Мы видели, как на него дождем посыпались бомбы. Самолеты не исчезали из виду: сделав свое дело, они еще раз пролетали у нас над головами. Налет продолжался три часа. Я ни разу не видела воздушный налет с такого близкого расстояния: обычно, когда прилетали самолеты, мы уже сидели в подвалах. На этот раз я видела все. Земля буквально сотрясалась от взрывов. Это было жутко и красиво в одно и то же время. [292]
Не переставая льет дождь. Мы ходили в церковь. На обратном пути нас нагнал грузовик с солдатами. Мы, попросили нас подвезти, но по дороге он неожиданно свернул и направился в сторону Линца. Нам едва удалось привлечь внимание водителя и заставить его остановиться. Некоторые из солдат имели на шее рыцарский крест. Их отправляли обратно на фронт. Они предложили нам ветчины. Судя по всему, вчерашний налет на Атнанг-Пуххайм повлек за собой очень большое количество жертв: на станции, на боковых путях, стояло несколько поездов Красного Креста. Я подумала о всех этих хорошеньких, загорелых молодых сестрах, которые так мило отнеслись к нам, когда мы остановились там по пути из Вены — всего две недели назад! Взлетели на воздух и запасы риса и сахара, обещанные гауляйтером Айгрубером умирающему от голода населению.
Сегодня русские взяли Эгер. Это означает, что теперь и Кенигсварт в их руках. Успели ли уехать родители?
Сизи Вильчек наконец явилась в свой госпиталь в Гмундене. Я снова ездила на велосипеде в Бад. Ишль. Там за обедом в гостинице я разговорилась с человеком, который покинул Вену 11-го. Он рассказывал страшные вещи о начавшихся в последний момент схватках между фольксштурмом (народным ополчением) и эсэсовцами.
Сизи Вильчек провела день у себя в госпитале за стиркой грязных бинтов. Операции там как будто пока не делают. Сейчас у нее жар. Пытаюсь достать для нее что-нибудь поесть. Опять льет дождь.
Наконец-то солнечный день. Загорали на террасе. Днем долго катались на велосипедах вокруг озера. Когда сидели на берегу, горы вокруг нас стали погромыхивать и словно бы зашатались. Мы поняли, что где-то налет, но не могли разобрать, где именно. Казалось, что бомбят совсем близко, но самолетов не было видно. Приехав домой, мы узнали, что на этот раз бомбили Берхтесгаден примерно в пятидесяти километрах отсюда, а хорошо слышно было потому, что в горах сильное эхо. Позже Сита Вреде сообщила нам подробности по телефону. Берхтесгаден она назвала der Fels [скалой]. Там подолгу проживал Гитлер.
В тот день американские и советские войска встретились на берегах реки Эльбы, близ Торгау. Теперь нацистский Рейх оказался разделенным надвое.
Сегодня утром Сита Вреде приехала нас навестить. Неподалеку снова был налет. Мы лежали en deshabillé [в халатах] на террасе и наблюдали за самолетами. Вдруг один из них вернулся и стал кружить над озером. Поскольку они редко [293] летают в одиночку, Сита подумала, что это подбитый американский бомбардировщик. Мы лениво следили за его виражами, и вдруг он начал снижаться прямо на нас. Мы вскочили на ноги и помчались в гостиную, уверенные, что он сейчас врежется в дом. Мы не успели опомниться, как он упал за нашим домом в парке. Мы ринулись туда, но когда добежали, он так пылал, что никто не решался к нему приблизиться. Нам сказали, что экипаж успел выброситься, но вряд ли им удалось сделать это за такое короткое время. Возможно, летчик пытался сесть на брюхо на лужайку и просто промахнулся. Мы долго не могли придти в себя.
Полковник прислал солдат, которые вскапывают парк под огород. Теперь самое страшное, что нам грозит, — это повсеместный голод.
В тот день Муссолини, его любовница Клара Пвтачи и ряд фашистских вождей были расстреляны итальянскими партизанами, а их тела были подвешены за ноги на главной площади Милана.
Вернувшись сегодня вечером домой, я увидела, что у дверей стоит большой серый автомобиль. Я узнала водителя: это был шофер Юргена Герне, мужа Антуанетт Крой (тот самый, который жарил нашего гуся в Вене четыре месяца назад!). Юрген сказал, что он только что провел несколько дней с Антуанетт в Баварии. Он получил приказ следовать в Чехословакию, в армию фельдмаршала Шернера, которая вот-вот попадет там в окружение; но его часть застряла в Клагенфурте. Он явно тянет время. Мы сказали ему, как тут плохо с едой, и он обещал помочь.
Услышали по радио, что дом Бисмарков во Фридрихсру подвергся бомбардировке и разрушен и несколько человек погибли. Как хорошо, что Татьяны и Паула Меттерниха уже там нет — но где они? Эгер и Мариенбад вроде бы в руках не у русских, а у американцев. А где Бисмарки?
Хотя союзники продвигаются со всех сторон и продолжать войну явно нет смысла, немецкие войска в нашей части страны сохраняют в общем дисциплину и послушание.
Мы поселили Юргена Герне и его адъютанта Ауэра у нас в доме, так как им больше некуда деться. Управляющий имением Ганноверов г-н Штракке начинает нервничать по поводу всех этих постоянных приездов и отъездов, но в такое время, как сейчас, отказать нельзя: к тому же пока что все, кто останавливался в доме, лично знают братьев Ганноверских, а уж они-то безусловно не были бы против. Юрген считает, что мне не следует возвращаться в Шварцах-Санкт-Файт. Он полагает, что война кончится через неделю. [294]
Погода переменилась, опять идет сильный дождь и даже шел снег. Мы ездили на велосипедах в церковь, а остальное время сидели дома. Потом приехал Геза Пеячевич — навестить Сизи Вильчек и обсудить планы на будущее. Он достал паспорта для жены и детей и везет их в Швейцарию. Он хочет, чтобы Сизи поехала с ними, но она плачет и отказывается ехать.
Я разговаривала с главным врачом Камберлендского госпиталя, что в замке. Но он может принять меня на работу только в том случае, если я буду уволена из люфтваффе начальником медицинской службы авиационного округа в Бад Ишле, так как здесь все госпитали подведомственны армии. Мы решили поехать туда втроем. Если мне удастся это сделать, то я на несколько дней съезжу с Гезой и Сизи в Моосхам, где у Вильчеков замок, в котором они собираются отсидеться до конца войны. После этого я вернусь сюда на работу. Хотя Сизи и слышать не хочет о том, чтобы ехать в Швейцарию, она согласилась навестить своих родителей. Возможно, у нее не будет другого случая поехать туда на автомобиле, а в Моосхаме ее по крайней мере накормят. Что же касается Ситы Вреде, то она решила игнорировать все приказы и пойти работать в здешний госпиталь.
В тот день в Казерте, после тайных переговоров, продолжавшихся несколько месяцев, обергруппенфюрер СС Карл Вольф, командующий всеми германскими вооруженными силами в Италии, сдался союзникам со всеми подчиненными ему войсками.
Отправилась в дорогу под проливным дождем. Я опять нагрузилась множеством ненужного багажа на тот случай, если мне ничего не удастся добиться в Бад Ишле и придется все-таки ехать в Шварцах-Санкт-Файт.
В Бад Ишле я лишь с большим трудом отыскала начальника медицинской службы авиационного округа, который уже отправился ужинать с группой офицеров-сослуживцев. К счастью, я была в униформе, и он провел меня к себе в кабинет. Я обрисовала ему положение в Шварцах-Санкт-Файте, после чего он выдал мне справку, освобождающую меня от обязательств по отношению к люфтваффе, что означало, что теперь я могу поступить на работу в любой госпиталь по своему выбору. Он этим сразу меня очаровал.
Теперь мы все могли отправиться дальше в Моосхам. Колонну возглавлял Геза Пеячевич с Али, Сизи Вильчек и мной. За ним ехала Стефф Адамович со всеми детьми. Третий автомобиль, принадлежащий Якобу Эльцу, вел Капестан. Все машины были нагружены самым разнообразным багажом, включая мешки с [295] мукой и рисом и банками консервов, захваченные с собой в разных местах во время исхода клана Пеячевичей/Адамовичей из Венгрии — и чудом уцелевшие.
Проезжая через Бад Аусзее, мы наткнулись на Дики Эльца. Это был приятный сюрприз, но он выглядел несчастным и растерянным; его единственное желание, сказал он, — вернуться к себе домой на Балканы!
Мы ехали вполне благополучно, как вдруг Капестан пропал. Мы ждали, ждали и наконец вылезли размяться. Он появился снова, и мы поехали дальше. Через шесть километров Сизи отчаянно вскрикнула: она оставила на обочине, где мы останавливались, свою сумочку со всеми документами и коробку с фамильным достоянием Вильчеков. Стефф развернулась и повезла ее обратно. Вернувшись на то место, где мы отдыхали, они обнаружили коробку, но не нашли сумочки. Проехав еще немного, они нагнали двух женщин на велосипедах. На руле одного из велосипедов болталась сумочка Сизи. Последовала неприятная стычка: женщина непременно хотела отвезти сумочку в полицию. Но в конце концов она смягчилась, и вскоре мы снова двинулись в нужном направлении.
За Радштадтом высится перевал Тауэрнпасс. Здесь шел густой снег, и наша машина застряла. Сизи и я стали ее толкать — не очень-то удобно делать это в легкой униформе в четыре часа утра. Внезапно из-за поворота появилась пара лошадей, запряженных в телегу, на которой восседала Мели Кевенхюллер, окруженная узлами, — карикатура на беженку. Верная своему слову, она доехала сюда таким образом от самой Вены и направлялась теперь в Хох-Остервиц — свой фамильный замок в Каринтии. В конце концов мы все преодолели перевал и спустились вниз по склону, достигнув Моосхама в пять часов утра.
Замок Моосхам оказался средневековой крепостью, стены которой охватывают целую деревню. Первое впечатление, что это-то и есть край света. Мы разбудили Рене Вильчек, жену Ханзи, которая поспешно принялась все организовывать. Мы с Сизи спим вместе в большой кровати. Завтра осмотримся и подумаем, что делать дальше...
В тот день, 30 апреля, Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством в своем берлинском бункере.
Заметка Мисси, написанная в сентябре 1945 года: Через несколько дней Сизи Вильчек и я вернулись в Гмун-ден, где нас обеих взяли на работу в госпиталь Камберленд по ту сторону нашего парка. Но гигиенические условия там были такие чудовищные, что мы почти немедленно серьезно заболели скарлатиной, заразившись, должно быть, в процессе избавления от [296] вшей бесчисленных солдат, поступавших с Востока, что усугублялось нашим недоеданием и полной истощенностью.
Пока мы болели, до Гмундена дошла американская третья армия. Этим война для нас закончилась.
В течение всего последующего периода, само собой разумеется, я никаких записей не вела. Борьба за элементарное физическое выживание посреди хаоса и полного распада во всей Германии и Австрии в первые послевоенные месяцы поглощала все остававшиеся у нас запасы энергии и нервов, и ни на что другое не хватало сил. Лично меня, правда, поддерживала еще и необходимость во что бы то ни стало восстановить контакт с разбросанными по свету членами семьи, о судьбе которых я абсолютно ничего не знала, и которые, как я понимала, должно быть, тревожатся за меня так же сильно, как я тревожусь за них.
Американская 3-я армия генерала Паттона достигла Гмундена 4 мая, а на следующий день все немецкие войска в Баварии капитулировали. Четыре дня спустя, 8 мая, война в Европе формально закончилась. Сизи Вильчек (ныне графиня Теза Андраши) так описала этот период, отсутствующий в дневнике Мисси:
«Однажды к Кенигин-вилле подъехал американский джип с тремя офицерами. Поскольку ни управляющий имением, г-н Штракке, ни экономка фройляйн Шнайдер не говорили по-английски, то в качестве переводчицы была вызвана Мисси, работавшая в госпитале Камберленд по ту сторону парка. Оба офицера явно тут же заинтересовались Мисси и под предлогом, что русские продвигаются вперед и они хотят защитить ее от них, стали уговаривать ее уехать вместе с ними. Она отказалась, заявив, что не оставит меня одну; договорились, что они вернутся через несколько дней. Пока же они запретили нам покидать дом. Через два дня они появились вновь и снова стали уговаривать теперь уже нас обеих уехать с ними. Мы отказались. После чего они снова запретили нам выходить из дома, сказав, что в противном случае нас застрелят. На этот раз мы догадались, что разговор о приближающихся русских — это чушь и что на уме у них что-то совсем другое. К счастью, мы никогда их больше не видели.
Вскоре после этого мы обе заболели скарлатиной и, погруженные на санитарную карету, непокрытую и с конной тягой, были отправлены в Гмунден, где нас разместили, двоих в одной кровати, в изоляторе той самой больницы, где я до этого работала, и мы почти совершенно не сознавали, что происходит вокруг. В какой-то момент послышался шум многих машин, останавливающихся поблизости, рявканье команд — по-английски с американским акцентом. Потом в нашу палату ворвались солдаты в незнакомой форме цвета хаки и в касках, ощетинившись оружием; [297] их выставил кто-то из наших врачей и сестер. Несколько дней спустя нам сказали, что война окончилась.
О времени, которое мы там провели, я помню очень мало. Смутно припоминаю, что как-то раз мы нашли поваренную книгу с изображением хлеба, молока, мяса и так далее и попытались представить себе, что мы все это пробуем. В другой раз я забралась в больничный сад и украла стакан красной смородины. Одна из монахинь поймала меня на месте преступления и стала меня отчитывать, назвала меня воровкой, а я, все прижимая к себе драгоценный стакан, поскорее юркнула к себе в палату, где мы торопливо проглотили ягоды прежде, чем кто-либо мог их отобрать. Примерно через шесть недель нас выписали — совершенно истощенными от голода.
Когда мы попали обратно на Кенигинвиллу, то обнаружили, что главный дом реквизирован американской контрразведкой, а командует контрразведчиками некто майор Кристел. Из всего последующего периода наиболее ярким моим воспоминанием является опять-таки постоянное чувство острого голода. В госпитале Камберленд (в котором Мисси, хотя и в отпуске по болезни, все еще числилась) мы получали свои пайки конины и подобных продуктов, которые нам разрешалось разогревать на американской кухне. Я до сих пор помню, какие слюнки текли у меня при виде всех тех деликатесов, что пожирали наши американские «постояльцы». В конце концов от отчаяния мы с Мисси пошли на хитрость. Когда американцы садились обедать, мы подкрадывались к окнам столовой и начинали возиться с цветами, обрезать розы и тому подобное. И, разумеется, почти каждый раз нас приглашали разделить с ними трапезу (а ведь в эти первые послевоенные дни любые формы «братания» с немцами были еще официально запрещены!). И вот, проглотив сколько-то ложек арахисового масла и сколько-то чашек настоящего кофе, мы оставались сидеть в постели всю ночь, совершенно не в состоянии заснуть!
Майор Кристел оказался очень милым, вежливым и тактичным человеком. Он специально следил за тем, чтобы его постоянно меняющиеся подчиненные вели себя с нами корректно. Это было тем более необходимо — и мы это ценили, — что дом вскоре был превращен в воскресный «центр отдыха», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мы поняли, что происходит ночью в комнатах первого этажа только тогда, когда уже собирались уезжать — демобилизовываться.
Майор Кристел особенно беспокоился за Мисси. Она рассказала ему о своих берлинских приключениях, и в частности, о событиях периода 20 июля, и он боялся, что из-за этого ее могут задержать для дальнейших допросов. К счастью, его опасения оказались необоснованными. [298]
Однажды нас погрузили на колонну открытых грузовиков и подвод и, вместе с группой совсем молоденьких ребят в форме СС, под мощным конвоем отвезли в Мауэркирхен, где нас стали проверять. Ребятишек из СС отпустили почти сразу — было ясно, что их призвали в самые последние недели войны и впихнули в эту форму, не спрося их согласия. Нам же всем пришлось пройти через руки целой цепи следователей, располагавшихся в трех железнодорожных вагонах; они задавали нам сотни вопросов и сравнивали наши имена с объемистыми списками, чтобы удостовериться, что мы не являемся видными нацистами. Нечего и говорить, что Мисси была для них загадкой, хотя бы уже потому, что безупречно говорила по-английски, а называла себя русской. Если это так, спрашивали они, то почему же она не в России? Выяснилось, что они никогда не слышали про белоэмигрантов! В конце концов нас выпустили из последнего по счету вагона, мазнули по каждой ноге белой краской — чтобы показать, что мы «обелены»! — и, после еще скольких-то часов ожидания, нам разрешили идти куда хотим. Для нас обеих война наконец-то действительно закончилась.
Вечером того же дня, проделав еще одно долгое путешествие, частью пешком, частью на попутных машинах, мы вернулись на Кенигин-виллу, где майор Кристел приготовил нам изумительное угощение в честь нашего возвращения домой.
Мы оставались в Гмундене еще несколько дней, навещая разных родственников и друзей, нашедших прибежище в этих местах... «
Мисси возобновила свой дневник лишь четыре месяца спустя.
Сизи Вильчек и я покинули Гмунден окончательно.
Теперь я хочу любой ценой воссоединиться с родными в Германии, если, конечно, они успели выбраться из Кенигсварта (который теперь занят чехами).
Я оставила большую часть своего багажа у Штарембергов в Бад Ишле и поехала с Сизи в Бад Аусзее. На станции мы встретили Вильгельма Лихтенштейна (брата правящего князя), направлявшегося из Швейцарии в Штирию; он угостил нас извлеченными из чемодана ветчиной, сыром и галетами. Мы очень обрадовались, так как совсем ослабели от голода. У него было припрятано также семь маленьких бутылочек шнапса: он собирается расплачиваться ими с водителями, которые согласятся его подвезти. Между прочим, он сообщил мне, что Паул и Татьяна Меттерних находятся у себя в Йоханнисберге, который теперь в американской оккупационной зоне Германии. Это первое [299] известие о них, полученное мной с апреля! Он проводил нас до Аусзее и помог нести багаж.
Провела утро в Бад Аусзее, беседуя с матерью Альберта Эльца. У нее нет никаких известий от дочери Стефани Харрах, оставшейся в Чехословакии при русских. Дики Эльц попал в плен в самые последние дни войны и все еще находится у союзников в лагере для военнопленных на баварской границе. Говорят, что с ними там очень плохо обращаются. А ведь Дики был такой англофил! Попробую ему помочь через нашего двоюродного брата «Джима» Вяземского, которого наступающие русские освободили из лагеря под Дрезденом.
Поздно вечером заехали двое американцев с Кенигин-виллы — оба по имени Джим — пригласить нас в Гмунден на завтра на вечеринку. Один из них помолвлен с француженкой.
Али Пеячевич и я собрались съездить на попутных в Санкт-Гильген посмотреть комнаты, которые там сдаются. Но попутных машин не было, и нас подвезли на телеге двое бывших немецких солдат, останавливавшихся у каждого попадавшегося на пути дома в безуспешных поисках сена для своих лошадей. Вскоре мы с ними распрощались. Я улеглась на обочине погреться на солнце, а Али села посреди дороги, чтобы сподручнее было останавливать проезжающий транспорт. В конце концов мы дошли пешком до Санкт-Вольфганга, и лишь там нас подобрал чей-то джип. Дорога в двенадцать километров заняла у нас три часа!
Комнаты оказались абсолютно неподходящими; мы стали думать, как будем добираться домой, но тут вдруг появились наши двое Джимов: они как раз отправились за нами, чтобы отвезти нас на вечеринку. Приехав туда, мы увидели, что многие девушки очень нарядно одеты. Мы в наших деревенских «дирндлях» выглядели просто дурочками. Большую часть вечера разговаривала с Джимом № l, который в скором времени отправится в Вену в штаб генерала Марка Кларка. Что касается меня, то я предполагаю поехать в Йоханнисберг во вторник.
Днем Геза Пеячевич, Сизи Вильчек, Альфред Аппоньи и я ходили пешком за несколько километров в гости к Карлу Шенбургу, кузену Лоремари, который живет на ферме через несколько деревень отсюда. Ферма принадлежит его брату, пропавшему в Чехословакии. Карл и сам поначалу остался при русских, но управляющий имением, чех, порядочный человек, уговорил его уехать, так как оставаться там становилось опасно. Теперь его тамошний замок превращен в русский госпиталь. Он угостил нас чудесным свежим молоком и шнапсом. Мы приняли и то, и другое с благодарностью. Он также отсыпал нам два рюкзака картошки — отнести домой к Аппоньи. Всю дорогу Геза жаловался, что у него болят ноги: он никогда еще столько не ходил пешком. [300] В конце концов нас подвез американский джип. К восторгу водителя, Сизи и Альфред всю дорогу распевали йодлем.
Мы с Сизи Вильчек спим в одной постели, головой к ногам; иногда пальцы ног одной из нас щекочут нос другой. Но с тех пор, как в госпитале, когда у нас была скарлатина, нас свалили в одну койку, нам такая позиция — «как у экипажа немецкой подлодки» — нипочем.
Ездили в Зальцбург поговорить с неким г-ном фон Лейном. С помощью австрийских властей он пытается вернуть на родину несколько сотен немецких детей-беженцев, эвакуированных в Австрию во время войны из разрушенных бомбами городов Северной Германии. Он предложил мне поступить на работу в сопроводительную службу Красного Креста. Но организационная сторона дела занимает массу времени. Во второй половине дня зашла на чай к матери Пуки Фюрстенберг, очаровательной пожилой венгерке. У нее прелестный дом. Она дала мне почитать кое-какие английские книги, а также снабдила макаронами и сардинами. Это очень кстати, а то мы не зарегистрированы у здешних властей, и ни у кого нет продовольственных карточек, так что мы опять начинаем голодать. Каждый день ходим в лес за грибами, которые в основном и составляют наше меню. На днях я отправилась в лес босиком и порезала палец на ноге. Он сильно кровоточил, и Геза Пеячевич настоял на том, чтобы отсосать кровь во избежание заражения. Питаемся мы вместе с семейством Аппоньи; это чудесные люди, очень гостеприимные, но у них у самих почти ничего нет.
Сегодня мы с Али Пеячевич ездили в Санкт-Вольфганг на коляске Аппоньи в надежде раздобыть какой-нибудь еды по моим гмунденским карточкам. Здесь они недействительны: Штробль находится в провинции Ланд-Зальцбург, а Гмунден — в Верхней Австрии. Нам повезло, и мы привезли с собой мой рацион на неделю — буханку черного хлеба, четверть фунта масла и половину колбасы. Что ж, пока неплохо!
Потом мы навестили Тунов, которые живут со своими тремя детьми и с матерью мужа в четырех комнатах. Они угостили нас чаем и рассказали еще целый ряд леденящих душу историй о смельчаках, бежавших с Востока. По пути домой мы останавливались у каждого сливового дерева, попадавшегося на глаза, и с помощью кучера как следует трясли его.
Владши Митровский (тоже в последний момент вырвавшийся из Вены) подарил мне банку сардин. Это очень ценный подарок, так как я совсем не готовилась к путешествию, а ехать мне, возможно, придется много дней.
После обеда на машине с лихтенштейнским флажком прибыли Джина Лихтенштейн (жена правящего [301] князя), ее отец Фердинанд Вильчек и Геза Андраши, будущий муж Сизи Вильчек — они только что помолвлены. Они привезли мне весточку от Меттернихов через Габриелу Кесселынтат, которая заезжала к ним в Йоханнисберг, по дороге из Трира к родным в Вадуц.
После ужина Джина уехала, оставив нам несколько бутылок джина, и мы с Аппоньи совсем опьянели. Фактически это был прощальный ужин, так как завтра Геза и Али Пеячевич отправляются в Альтмюнстер, а оттуда в Швейцарию, а вскоре, наконец, уеду и я.
Али и Геза Пеячевич уехали. Комната без их вещей выглядит совсем пустой. Я тоже начала укладываться. Г-н фон Лейн дал мне последние указания. Состав с детьми, который доставит меня обратно в Германию, отходит завтра в пять часов вечера.
Г-н фон Лейн зашел с нами к Митровским, где мы выпили вина. Поскольку мой поезд пересекает всю Германию до Бремена без остановок, Кристль Митровская дала мне один бременский адрес на тот случай, если я не сумею спрыгнуть по дороге. Домой мы пошли довольно поздно, и нас задержал патруль военной полиции. Мы забыли свои документы, и нас выбранили.
Чем ближе мой отъезд, тем больше я нервничаю. Ведь я впервые возвращаюсь в Германию после того, как бежала из Берлина почти ровно год назад.
Отрывок из письма от Сизи Андраши-Вильчек, датированного 1979 годом:
«В последний раз я видела Мисси на станционной платформе в Штробле, где она садилась в поезд с детьми-беженцами, возвращавшимися в Германию. Обнимаясь на прощанье, мы торжественно дали друг другу слово: долго не выходить замуж и «оставаться свободными»... Не прошло и года, как Мисси нарушила это обещание!»
Пятница, 31 августа.
[Написано ретроспективно по памяти в Йоханнисберге-на-Рейне в сентябре 1945 года].
Написала письмо Ирине в Рим. Затем, в последний раз, облачившись в мою свежевыстиранную форму Красного Креста (я ведь еду в качестве медсестры), прошлась по Штроблю, пообедала и в сопровождении Сизи Вильчек, Альберта Эльца и Владши Митровского направилась на станцию.
Г-н фон Лейн встречал нас в Зальцбурге. Мы добирались туда целых шесть часов, так как при переезде через пути столкнулись два американских грузовика, и понадобилось много времени, чтобы освободить дорогу.
В Зальцбурге мне велели пересесть на другой поезд и ехать дальше с фюрунгштабом (руководством). Там одна симпатичная [302] медсестра помогла мне устроиться. Было всего две свободных скамьи, так как весь вагон был загружен запасами белого хлеба, -сливочного масла, колбасы и сыра, предоставленными американской армией. Это продовольственный рацион для восьмисот детей и сорока взрослых на два дня. Мы долго ждали, так как должны были прибыть еще несколько сот детей из Берхтесгадена. Наконец, все заняли свои места, и поезд тронулся.
Всего вагонов сорок пять. В каждом — дети из какого-нибудь одного лагеря для беженцев, а также их учителя. Большинство ребятишек выглядят опрятными и хорошо накормленными. Они явно в восторге, что едут домой. Их эвакуировали в Австрию после того, как Бремен был разрушен, и они целый год не получали никаких известий от родных.
Наш штаб состоит из г-на фон Лейна, врача, секретарши, нас — двух медсестер — и женщины с четырехлетней девочкой, живших в доме Лейна в Штробле. Кроме того, у нас имеется американский эскорт из офицера и четырех рядовых.
Нас долго продержали на баварской границе, и в Мюнхен мы o прибыли в два часа ночи. От вокзала остался только огромный железный скелет. Местный Красный Крест приготовил для детей кофе и бутерброды, их кормят по очереди, вагон за вагоном. Спим мы плохо: очень тесно, скамейки жесткие.
Шесть лет назад началась война. Кажется, будто целая жизнь прошла.
Сегодня рано утром проезжали Аугсбург, где кое-кто из моих спутников пытался умыться из водоразборной колонки на станции. Я снова заснула. Дальше мы ехали через Нюрнберг, Бамберг и Вюрцбург. С поезда все эти города выглядят одинаково — всюду развалины, всюду разорение. В Вюрцбурге мы довольно долго стояли. Я сошла и как следует помылась. Затем мы приступили к работе над нашими съестными припасами: резали хлеб (больше восьмисот буханок), намазывали его маслом, нарезали колбасу и тому подобное. Этим мы занимались дотемна.
Всюду, где мы останавливаемся, на наш поезд пытаются сесть люди. В основном это только что демобилизованные солдаты. Теоретически ехать с нами никому не разрешается, но наш офицер-американец человек добрый и пускает их в багажный вагон. Мы привилегированные: мы специальный конвой, и нас везде пропускают первыми. Пока что я не видела других пассажирских поездов — ни одного. Все гражданские лица ездят теперь на товарных поездах. Более того, не существует расписаний. Вообще Германия представляет собой удручающее зрелище.
Мы поразмышляли над картой, прикидывая, где мне лучше сойти. Некоторые мои спутники советуют мне доехать до самого Бремена и добираться в Йоханнисберг уже оттуда. Мне было бы любопытно взглянуть на ту часть Германии (она находится под [303] контролем британцев), но это явно окольный путь, и делать это так, ради туризма, нет никакого смысла.
Сегодня вечером мы где-то остановились и начали раздавать еду. Я встала снаружи, дети цепочкой проходили мимо, лагерь за лагерем, и с поезда им подавали съестное. Детишки были славные и явно благодарны, особенно за белый хлеб, все время говорили danke schön [большое спасибо]. Когда мы закончили, подошли многие из тех посторонних, которых пустили к нам в поезд, и попросили еды для своих детей; у нас всего в избытке, так что мы накормили и их. Мы вставили свечи в кружки, и все повеселели, особенно другая сестра и секретарша, которые обе из Зальцбурга и возвращаются туда через два дня. Они поют венские песни, а все остальные подпевают. Мы снова обсуждали, как мне быть. Один из кондукторов сказал, что сходит за одну остановку до Фульды, где поезд простоит две минуты. Он посоветовал и мне: он устроил бы мне ночлег на станции, а на следующий день я села бы на поезд до Франкфурта. Что же до самой Фульды, то там делать нечего: город разрушен до основания и почти безлюден, а вокзала больше нет.
Когда до намеченной станции осталось совсем немного, мы собрались у двери вагона. У кондуктора был фонарь. Г-н фон Лейн и девушки держали наготове мой багаж. Мы проехали станцию медленно, но не остановились. Тем не менее кондуктор спрыгнул и отчаянно замахал своим фонарем машинисту, но тот, наоборот, ускорил ход. Так что мне ничего не оставалось, кроме как сойти в Фульде.
Г-н фон Лейн очень расстроился и пытался отговорить меня, но я отказалась ехать до Бремена. Тем временем остальные ушли спать, а мы все дожидались Фульды. Когда мы увидели вдали что-то похожее на город, я приготовилась прыгать, так как больше не надеялась, что поезд остановится. Он действительно не остановился, но достаточно сбавил ход, чтобы я сумела скатиться на пути. Г-н фон Лейн бросил мне вдогонку мой багаж и крикнул, что через две недели заедет в Йоханнисберг проверить, прибыла ли я благополучно.
К счастью, я упала прямо на руки железнодорожнику с большим фонарем, который тоже спрыгнул с поезда и сам направлялся в Фульду. Он понес мои вещи, и мы стали пробираться в кромешной тьме к тому, что осталось от вокзала, по искореженным путям, то и дело попадая в зияющие воронки и запутываясь в сорванных проводах. Я совсем упала духом, а перспектива просидеть всю ночь на вокзале, когда мы дойдем до Фульды, прямо-таки повергла меня в ужас. Мой ангел-хранитель ушел вперед на разведку. Внезапно я увидела огни паровоза, медленно приближавшегося ко мне. Я отчаянно замахала, и когда громада паровоза нависла надо мной, она остановилась. Я спросила [304] машиниста, куда он едет. Он ответил: «В Ханау!» (это рядом с Франкфуртом), но добавил, что сначала должен перегнать товарный состав куда-то в другое место, и предложил мне залезть, если это меня устраивает.
Я рассудила, что кататься всю ночь на паровозе все же лучше, чем торчать на разбомбленном вокзале. Поэтому с помощью машиниста я взобралась наверх. Оказалось, что их там двое; они развесили мои сумки на крюках вокруг кабины. Тут из темноты выбежал мой первый спутник, железнодорожник, мы втянули наверх и его. Хотя на меня посыпались искры, я была рада, что попала на паровоз: около топки было тепло. Однако я с ужасом думала: во что же превратится наутро моя чистенькая униформа! Трое моих спутников были дружелюбны, но поначалу неразговорчивы. Железнодорожник сказал, что скоро сойдет, он живет тут поблизости. Он предложил мне сойти вместе с ним и дожидаться франкфуртского поезда у него дома, он угостил бы меня кофе с печеньем, «alles von den Amis» [«все от америкашек»]. Я была тронута, но отказалась, надеясь, что попаду во Франкфурт быстрее, если останусь на паровозе.
Мы помчались в темноту с головокружительной скоростью. Местность вокруг была так изуродована, что время от времени казалось, будто рельсы впереди обрываются. Мы доехали до места под названием Эльм, там они остановились и отцепили товарные вагоны. Потом оба машиниста куда-то исчезли, а я задремала на табуретке перед топкой. Вскоре они вернулись, очень сердитые. Хотя перед этим они проработали двадцать часов подряд, начальство потребовало, чтобы они до возвращения в Ханау перегнали еще один товарный состав отсюда до Вюрцбурга, который мы проезжали десятью часами ранее. Я чуть не расплакалась! Тогда главный машинист, высокий, дородный мужчина, сказал, что он обещал отвезти меня в Ханау, а раз обещал, значит, ничто не заставит его ехать куда бы то ни было еще. Сначала они попытались было выскользнуть со станции потихоньку, но оказалось, что стрелки предусмотрительно переведены. Тогда они решили проволынить всю ночь. Если кто-нибудь появится, мне нельзя высовываться, а то заметят — будут неприятности. Я попыталась определить по карте, где мы находимся, но ничего не разглядела. Вот уж воистину «ничейная земля»! Я слезла с паровоза и зашагала к вокзалу, делая вид, что возникла ниоткуда. Там мне сообщили, что ближайший поезд на Франкфурт будет послезавтра.
Машинист догнал меня. Он сообщил, что в свое время возил Геринга и Гитлера, а теперь два раза возил Эйзенхауэра; что ему предложили работу в Соединенных Штатах с зарплатой в две тысячи долларов в месяц (здесь он получает всего 400 марок) и что в Германии к тебе относятся, как к собаке. Хватит с него! Не [305] захочу ли я поехать с ним в Америку? «Ich bin schön halb verliebt in Sie! Das wäre doch eine Sache!» [«Я уже наполовину в вас влюбился! Вот было б здорово!»] Я потащилась обратно на паровоз, надеясь, что в случае чего меня защитит другой машинист, но оказалось, что он крепко спит. Становилось все холоднее; я попыталась раздуть огонь — безуспешно. Я разбудила спящего и попросила добавить угля. Но тут подоспел мой поклонник. Они сказали, чтобы я не волновалась: в Германии практически не осталось машинистов, начальство уступит, а иначе они просто откажутся работать. Хорошо, что война кончилась, заметила я, а то их обоих повесили бы за саботаж. Они согласились.
Через час начало светать. Машинисты забрали свои сумки и смылись, заверив меня, что скоро вернутся. Наконец, в 7 утра начальник станции, обзвонив всех и вся, сдался и разрешил нам выехать. Ему нужен был путь для других составов. Они развели пары, и вскоре мы уже неслись в Ханау с пьянящей скоростью, мои сумки лихо болтались, а мимо проносились прекрасные пейзажи — или, может быть, они лишь казались мне прекрасными от радости.
Мы прибыли в Ханау в 9 утра, и один из мужчин снес мои вещи в комнату на станции, украшенную табличкой на английском языке: «Off Limits» [«Вход воспрещен»]. Дружелюбное прощание; благодарные рукопожатия; и последний запас моих сигарет!
Распоряжавшийся на станции американский сержант взглянул на меня с удивлением, спросил: «Не хотите умыться?» — и протянул мне зеркало. Лицо у меня было сплошь перемазано черным, а на униформу с белым передником и чепцом стоило посмотреть. Он принес мне воды в своей каске, и, основательно потрудившись, я более или менее привела себя в порядок. В углу на раскладной койке на коленях у солдата сидела девушка. Она сообщила мне, что ждет поезда на Кельн вот уже два дня, но похоже было, что она уже успела примириться с иной участью.
Поспрашивав, я нашла еще одного машиниста, который отбывал во Франкфурт через десять минут. Он согласился подвезти меня. На этот раз на локомотив забралось еще несколько человек. Двое американских солдат помогли мне погрузить багаж, и вскоре мы снова тронулись в путь. Мы медленно пропыхтели по Франкфурту, от которого тоже остались одни развалины. Я насчитала на Майне шесть мостов — все разрушены. Их заменяют два понтонных моста. В Хехсте я прождала три с половиной часа. Потом час поездом до Висбадена; потом еще два часа ожидания; наконец, опять поездом до Гайзенхайма — деревушки у подножия холма, на котором стоит замок Йоханнисберг. Девушка, сошедшая там вместе со мной, вызвалась помочь мне донести багаж до расположенного неподалеку монастыря урсулинок. Мы зашагали [306] вверх по склону через знаменитые виноградники Паула Меттерниха; только бы он с Татьяной не уехал куда-нибудь на уикэнд, думала я.
Дорога до разрушенного замка оказалась довольно долгой. Из двух флигелей у ворот сохранился только один. Первым, кого я увидела, был Курт, дворецкий из Кенигсварта. Он сообщил мне, что Татьяна и Паул десять дней назад уехали на автомобиле в Зальцбург — искать меня!
К этому времени я так устала, что даже не имела сил расплакаться, и просто села и не встала — прямо тут же, в гостиной (как я думала) местной экономки. Вскоре появилась Лизетт, жена Курта, и внезапно мне стало снова уютно, как в родном доме. С их заботливой помощью я улеглась в единственную кровать сияющего полировкой нового спального гарнитура. Завтра будет видно. Пока что я хочу лишь одного: заснуть. И забыть.
Сегодня я начала понемногу осматриваться. Этот флигель — единственная постройка усадебного комплекса, оставшаяся более или менее целой во время бомбардировки Йоханнисберга союзниками в 1943 году. Квартирку, в которой я нахожусь, раньше занимала экономка, но теперь в ней живут Татьяна и Паул Меттерних, а Курт и Лизетт переселились наверх. Квартира состоит из гостиной, спальни и ванной комнаты. Окна выходят на круглую клумбу — теперь это грядка со шпинатом — и просторный квадратный въездной двор, ведущий к развалинам замка. Сквозь его зияющие окна виднеется Рейнская долина. Поместье кишит челядью Меттернихов из их многочисленных имений, оставшихся на территории Чехословакии: они съехались сюда в надежде найти какую-нибудь работу и целый день слоняются без дела. Все это очень удручает...
Теперь я узнала, что через два дня после прибытия американцев в Кенигсварт Татьяна, Паул, Мама и Папá уехали на повозке, запряженной двумя лошадьми и сопровождаемой эскортом из семерых бывших пленных-французов, работавших в имении Паула. Местный американский комендант, оказавшийся приятелем наших кузенов в США, предупредил их, что в скором времени американцы передадут эту часть Чехословакии Советам, и убедил их немедленно уехать. Германию они проехали за двадцать восемь дней, ночуя на фермах или в амбарах, изредка — у друзей. Курт и Лизетт (которые сейчас ухаживают за мной) вместе с дочерью и зятем, а также секретарь Паула Танхофер выехали вслед за ними через несколько часов на другой повозке. Они оставили там большую часть своего имущества и очень этим расстроены. Татьяна и Паул, судя по всему, тоже взяли с собой совсем немногое; когда они приехали, у них не было даже одеял; [307] а все, что имелось здесь, погибло под бомбами в 1943 году. Мама и Папá сейчас во французской зоне в Баден-Бадене (в детстве мы жили там много лет).
Мне рассказали, что сюда уже приезжали двое наших родственников, служащие в вооруженных силах союзников, узнавать, где мы и не могут ли они нам помочь: двоюродный брат Джим Вяземский (теперь он офицер связи при французском и советском главных командованиях в Берлине) и дядя Георгий Щербатов (он капитан-лейтенант американского флота и был переводчиком на Ялтинской конференции; его старший брат был женат на сестре Папá).
Большую часть утра потратила на то, чтобы получить разрешение навестить родителей во французской зоне. Танхофер не отходит от меня; он ходит со мной даже за грибами. Он не доверяет американцам; несколько американцев, сообщил он, заняли находящийся по соседству дом Муммов и отвратительно там себя повели: выбрасывают из окон мебель и фарфор, раздаривают платья Олили и Мадлен Мумм деревенским девушкам и т. п.
Потом появился «Брат» Мумм, только что освобожденный из союзнического лагеря для военнопленных близ Реймса. Во время немецкой оккупации он вернулся в Париж возглавить семейное дело по производству шампанского (возвращенное Муммам после того, как французы конфисковали его по окончании Первой мировой войны), и французы ему этого не простили. Он выглядит хорошо, хотя находился в заключении четыре месяца, а там почти совершенно не давали есть. Сейчас он с семьей живет у Изенбургов, к северу от Франкфурта, так как из собственного дома его выселили. Он забрал с собой во Франкфурт часть писем, привезенных мной из Австрии, и обещал там отправить их по почте — хоть этот груз с души упал! Он сообщил мне, что Фредди Хорстман, по его сведениям, жив и здоров, он спасся от Советов, укрываясь под Берлином в палатке в лесу.
Сегодня вечером Танхофер сходил со мной в Гайзенхайм к графине Люси Ингельхайм, работающей у майора Гэвина, американского коменданта Рюдесхайма. Она кузина Клауса Штауфенберга, который покушался на Гитлера в июле прошлого года. Она обещала помочь мне достать пропуск в Баден-Баден.
Заходила Олили Мумм с одним из князей Лобковиц, который только что приехал из британской зоны. Он говорит, что британцы корректны, но крайне недружелюбны и склонны пограбить. Например, они «реквизировали» лошадей, которых он вывез из своего имения на Востоке.
Питание здесь очень неравномерное. Нас поят чудесным вином; в изобилии имеется молоко; мы выращиваем собственные [308] овощи и фрукты; зато совершенно нет мяса. Тем не менее Курт неизменно подает наши скудные яства в белых перчатках и, сообщает мне на ухо, из урожая какого года подаваемое вино. Прислуга просто с ног сбивается, — так старается доказать свою полезность в этом разоренном имении.
Снова приходил «Брат» Мумм и сообщил, что Альфи Клари вместе с Л иди вырвался из Чехословакии и, по слухам, находится где-то поблизости. Немедленно попробую их разыскать.
Возвращаясь от местного сапожника, которому я отдала чинить всю свою обувь, я неожиданно встретила Джо Хэмлина, одного из тех американцев, с которыми я познакомилась в Гмундене. Он сказал мне, что в Ханау он познакомился с одной девушкой из женской вспомогательной службы американской армии и говорил с ней обо мне, о том, что рассказывала ему про Берлин военных лет, и о том, как он все не мог мне поверить, пока сам не побывал в Берлине. Выяснилось, что эта девушка знакома с Татьяной, и она дала ему ее здешний адрес. И вот теперь он приехал в Иоханнисберг, чтобы встретиться с ними и рассказать им обо мне, а вместо этого вновь встретил меня! Сейчас он едет обратно в Австрию. Я умоляла его взять меня с собой, но он боится, так как в Германии до сих пор действует запрет на так называемое «братание», а я ведь, в общем-то, считаюсь немкой. Однако он согласился взять кое-какие письма. Мы вместе распили бутылку вина Паула Меттерниха, и он отбыл.
Во второй половине дня ходила к нашим соседям, графу Матушке с женой, взять у них что-нибудь почитать по-английски. Чете Матушка повезло: их прекрасный замок уцелел, и к ним даже никого не определили на постой. Правда, Матушка участвовал в антинацистском Сопротивлении.
Возобновила работу над дневником. После 20 июля я писала только стенографией, притом своей личной. Боюсь, что если я буду откладывать эту работу и дальше, то забуду, что происходило, или не смогу расшифровать свои каракули.
Ходила с Куртом по грибы. Набрали мы немного, так как сезон уже практически кончился. Это настоящая беда, ведь они заменяют мясо.
Вернулся Джо Хэмлин. Он видел Татьяну и Паула Меттерниха, они у Фюрстенбергов в Штробле. Он привез письма. Они просят прислать триста бутылок вина — видимо, в качестве валюты для обмена. Теперь Джо жалеет, что не взял меня с собой. Он направляется в Берлин, но постарается найти для меня какую-нибудь работу, чтобы я могла на законных основаниях поехать с ним в Австрию к Меттернихам. Если устроить это не удастся, я поеду в Баден-Баден повидать родителей. [309]
Сегодня явился Ханс Флотов с двумя друзьями из Гейдельберга. Он уже снова за работой и, судя по всему, в добром здравии. Мы не виделись с самого Берлина. Он сказал мне, что Лоремари Шенбург работает в американской контрразведке в деревне недалеко от того места, где я провела целую ночь на паровозе.
Вечером приехал из Кенигсварта один бывший офицер с письмами для Паула. Он поехал туда с другом полтора месяца назад, заболел дифтеритом, попал в тюрьму к чехам, но выбрался. Рассказывает он крайне удручающие вещи. Американцы, по-прежнему располагающиеся в доме, устраивают вечеринки и приглашают на них местных деревенских девушек. Те приходят с пустыми чемоданами, а уходят с полными. Теперь они расхаживают в нашей одежде. Кенигсвартский садовник пишет: «Es war ein Jammer zuzusehen, wie an dem schönem Schloss geschändigt wurde» [«Было невыносимо смотреть, как поганят такой прекрасный замок»]. Офицер привез еще письмо от Маргерит Роан, кузины Лоремари; оно дошло в Кенигсварт обычной почтой из русской оккупационной зоны Чехословакии. Ее и пятерых ее сестер, в возрасте от пятнадцати до двадцати двух лет, заставили работать служанками в отеле в Турнау. Чехи разграбили их замок Сихров (где я гостила в 1944 году) и увезли всю мебель в Прагу. Интересно, что сталось с прекрасными фамильными портретами работы Миньяра, Натье и Риго, которые Роаны привезли с собой в Богемию из Франции во время Революции. Маргерит отчаянно пытается вернуться в Австрию к своему жениху. Им помогает один из братьев князя Франца-Иосифа Лихтенштейна, который имеет возможность ездить туда и обратно.
Судетские немцы, безусловно, дорого расплачиваются за то, что в 1938 году проголосовали за воссоединение с Германией! Теперь чехи безжалостно выселяют их и раздают их дома своим. Управляющего имением Паула арестовали, а его жену и детей выдворили из страны, ничего не позволив взять с собой. Главный лесник в Плассе — другом имении Меттернихов — был зверски убит вместе со своей сестрой-экономкой. А американцы спокойно на все это смотрят.
Мой маленький радиоприемник не перенес тягот путешествия. Я отдала его в починку, а пока я в полной неизвестности о том, что происходит в мире. Я могу только читать. И работать над своим дневником.
Все время читаю, пишу, сплю и гуляю по прекрасным лесам. Немного жутко: ни разу не встретила ни души.
Ужин у Ингельхаймов. Там был также один молодой человек из семьи Штауфенбергов. Он много месяцев просидел в Дахау и говорит, что один из участников заговора 20 июля, некто г-н фон Шлабрендорф, остался жив и располагает [310] обширной документацией по антинацистскому Сопротивлению, которую намеревается опубликовать. Действительно, давно пора рассказать, как все было на самом деле; ведь пока что широкая публика знает обо всем этом очень мало. Например, только теперь стала известна правда о смерти Роммеля, которая была представлена как самоубийство. Помню, как Адам Тротт перед самым своим арестом подумывал, раз уж заговор провалился, не рассказать ли обо всем в лондонской «Тайме», а я яростно протестовала, опасаясь, что это лишь усугубит нависшую над всеми ними опасность. Но теперь другое дело. Хотя бы в память об их героизме.
Книга д-ра Фабиана фон Шлабрендорфа «Офицеры против Гитлера», вышедшая в 1946 г., была первым опубликованным свидетельством очевидца о германском Сопротивлении. И до сих пор оно остается одним из самых надежных источников.
Свежие известия из Кенигсварта. Альберты арестованы чехами по обвинению в шпионаже. И зачем только они остались?
Сегодня утром заняла у Люси Ингельхайм велосипед и поехала в Висбаден за своим радиоприемником. Поездка была долгая и безрезультатная. Сломанную филипсовскую лампу нечем заменить. Я взяла с собой бутылку меттерниховского вина, чтобы расплатиться, но пришлось везти ее обратно. Грустно жить без музыки.
Висбаден кишит американскими солдатами, которые всюду носятся в джипах, и вообще союзниками, но, в отличие от Зальцбурга, русских нигде не видно. Город весь в развалинах.
По пути домой заехала в Эльтвилль и навестила Эльцев. Мать Якоба выглядит молодо и все еще красива. Там же находится и ее мать, старая княгиня Левенштайн, вместе с еще несколькими дамами-беженками. Я помню висящий в Теплице портрет работы Сарджента, где она изображена со своей красавицей сестрой Терезой Клари, матерью Альфи. Какой контраст с их нынешним положением — эдвардианский золотой век, и теперь... Альфи и Л иди, как мне сказали, сейчас у Левенштайнов в Бромбахе. Они благополучно выбрались из Теплица, после того как их отправили копать картошку. Маркус, их единственный оставшийся в живых сын, находится в плену в России.
Часы переведены на час назад, благодаря чему я проспала четырнадцать часов. Отсыпаюсь за многие короткие ночи последних месяцев. Сегодня в церкви местный священник — этакий карманный Савонарола — произнес пламенную проповедь, всячески изобличающую нацистов. Спохватился! [311]
Ездила на велосипеде на обед к Матушкам. Нашу трапезу прервала одна из йоханнисбергских горничных, приехавшая на велосипеде с известием, что только что прибыл американский генерал и ищет меня.
Оказалось, что это бригадный генерал Пирс, который до недавнего времени командовал американскими войсками в районе Кенигсварта. Он приехал специально для того, чтобы сообщить Меттернихам последние новости об их имении, прежде чем возвращаться в Штаты. По его словам, чешские власти разрешили американскому послу Лоренсу Стайнхардту сделать Кенигсварт своей летней резиденцией; возможно, это позволит уберечь усадьбу, вернее, то, что от нее осталось. Генерал Пирс привез также письмо от Альбертов, которые все еще под арестом.
Присоединилась к Матушкам, которые весь день ездят на автомобиле по окрестностям, занимаясь политической работой. Создается новая христианско-демократическая партия.
Так начинался Христианско-демократический союз (ХДС), который вместе со своим баварским собратом Кристианско-социальным союзом (ХСС) стал неоднократно правящей партией в Федеративной Республике Германии.
Ехала обратно в Йоханнисберг через Бад Швальбах по прекрасным лесам горного массива Таунус. Тишина там полная, ощущение спокойствия и мира всепроникающее...
На этом мой дневник заканчивается.
(Примерно в это время я познакомилась со своим будущим мужем Питером Харнденом).
Конец