Глава двадцать первая

Двадцатого августа я вылетел на Второй Украинский фронт, начавший Ясско-Кишиневскую операцию. К нашей досаде, летели два дня. Уже не помню, то ли не было погоды, то ли не давали дальнейшего вылета по недостатку светлого времени, но где-то в дороге сидели и ночевали. А потом, когда добрались до фронта, догоняли ушедшие вперед войска на добытой — тоже не сразу, а с потерей целого дня — машине.

Сохранившиеся дневниковые записи начинаются с Фокшан, с того момента, когда догнали войска.

...Дорога от Ясс через Тыргу-Фрумос на Фокшаны — пыльная, разбитая и хотя широкая, но местами проехать трудно. То тут, то там петляем на «виллисе» между разбитых немецких машин, повозок, раздавленных лошадей, трупов. Судя по этим следам, танкисты не только расстреливали, но и просто давили немецкие колонны. Особенно много всего навалено перед Фокшанами. Здесь узкая равнина, с двух сторон горы. Это называется Фокшанские ворота, и немцы пытались здесь задержаться. Перед Фокшанами, справа от дороги, высокий памятник из серого гранита румынским солдатам и офицерам, погибшим в первую мировую войну. Гранитный постамент, на нем старые полевые орудия.

Открываем скрипучие кованые двери, спускаемся внутрь. Холодно. На стенах выбиты тысячи фамилий, в нишах каски и винтовки устарелого образца. Снимаем фуражки. Эти не виноваты в том, что делала их страна в нынешнюю войну.

Въезжаем в Фокшаны и наконец нагоняем танкистов. Войдя в прорыв, они двигались почти безостановочно. Фокшаны взяты несколько часов назад. Горят окраины, догорают машины на улицах. А про наши передовые части говорят, что они уже прорвались сейчас до Рымникула — не то сорок, не то пятьдесят километров отсюда. По дороге в несколько рядов идут наши машины и танки, грузовики с автоматчиками, зенитные установки, артиллерия, цистерны, санитарные летучки, опять танки. Такого грохота и такой пыли еще никогда в жизни не слышал и не видел. Пыль стоит сплошной дымной стеной. Чтобы не врезаться в кого-нибудь, зажигаем фары...

...Останавливаемся переночевать в деревне Голенашки. Старик румын угощает нас в своей хате брынзой, мамалыгой и вином. Как только рассвело, едем дальше.

Не доезжая до Рымникула, слева от дороги на путях стоит Длинный состав. Вагоны, цистерны и платформы с новенькими танками. Шоферам нужны цистерны, фотокорреспондентам — танки. Подъезжаем и только в пятидесяти метрах видим, что танки сделаны из досок и фанеры и хорошо закамуфлированы. Должно быть, немцы гнали эти макеты куда-то на фронт, чтобы наша авиация била по ложным целям. В цистернах бензин. Машины одна за другой свертывают с дороги. На цистерне наш старшина; двое солдат-румын помогают ему черпать из цистерны бензин ведром на длинной веревке. Из-за ведер все это вдруг похоже на водопой.

Опять едем по шоссе между обломками немецких машин и обозов и въезжаем в Рымникул. Городок такой чистенький и беленький, что не потемнел даже от сегодняшней пыли. Танкисты ворвались в него так быстро, что немцы не успели ничего наковырять. Думали застать здесь командира танкового корпуса, но снова не застали. Говорят, что он проскочил дальше, в сторону Бузеу. Там под городом идет бой.

Выезжаем из Рымникула и вдруг — как палкой по голове такое чувство, что я опять попал в Майданек. У дороги стоят такие же серо-зеленые, как там, бараки за колючей проволокой. Не так много, как там, но точно такие же, по тому же немецкому стандарту. Выясняем, что здесь был немецкий лагерь для наших военнопленных.

Чем дальше едем, тем слышнее впереди артиллерийская стрельба. Шоссе опять забито сотнями немецких машин. Есть сожженные, есть разбитые, но чаще исправные. Много легковых машин и штабных автобусов — наверно, здесь был перехвачен штаб немецкой дивизии, а может, и корпуса. Все это было меньше часа назад. Некоторые машины еще полыхают вовсю. А немецкая бензиновозка целехонька, и шоферы качают из нее бензин в запасные бачки — на всякий случай; баки машин залиты по пробку еще там, у эшелона.

Странный, нелепый, даже непонятный в первую секунду крик гусей из накрытой брезентом брошенной немецкой машины. Открываем брезент. Нелепо и страшно. В машине немец, наверно, какой-нибудь обозник или повар, мертвый, убитый осколком сквозь брезент. По мертвому телу взад-вперед мечутся ошалевшие гуси и поросята.

Обгоняем несколько танков и подъезжаем к реке. На дороге такая пыль, что снова едем с зажженными фарами. У всех на лицах такой толстый черный слой пыли, что на них можно писать пальцем, как на запылившемся рояле.

Прорывающиеся немцы дерутся отчаянно, и мы тоже их бьем беспощадно. Перед рекой Бузеу опять кровавая каша. Наши танки раздавили перед мостом немецкую колонну и проскочили на мост, не дав взорвать его. Сейчас на той стороне, за мостом, рвется брошенная немецкая колонна грузовиков с боеприпасами. Какая-то немецкая зенитка выскочила с той стороны на прямую наводку, несколькими снарядами зажгла колонну своих брошенных машин с боеприпасами, и теперь впереди сплошная стена взрывов и огня.

Часть танков идет вдоль реки, ищет переправу, потому что мост временно непроезжий. Едем вслед за ними. Надеемся найти где-нибудь здесь командира корпуса — кто-то сказал, что он еще на этой стороне реки. Начинаем его искать в толкучке у переправы, но не находим. В городе еще бой, но говорят, что генерал перебрался через реку и сейчас там, в Бузеу. Переправляемся через три рукава сильно пересохшей реки. Такая жара, что хоть слезай с машины и ложись в воду. Жаль, что нет времени. Лучше всего «студебеккерам» — они идут через рукава, как амфибии. Наши зисовские трехтонки тоже перелезают. У нас выходит похуже, по в конце концов тоже перебираемся. Останавливаемся да том берегу в рощице перед самым Бузеу. Бой за город идет уже несколько часов.

Отсюда, от Бузеу, две магистрали — и на Плоешти и на Бухарест. Не удивительно, что немцы дерутся до последнего.

...Бузеу. У городка странный вид, как будто на одних улицах есть война, а на других нет. На одних улицах жители глядят из ворот, из подъездов и кто-то даже открыл витрину магазина. А на других улицах еще автоматная трескотня, окровавленный булыжник, на нем убитые, а рядом брошенные пушки. Проскакиваем через город на южную окраину, куда уже перебрался командир танкового корпуса. В разных местах города в домах и подвалах еще идут стычки с немцами. Но большая часть танков, прорвавшихся через город, уже оседлала за его окраинами и дорогу на Бухарест, к дорогу на Плоешти.

Застаем командира корпуса генерала Савельева во дворе у предпоследнего дома на выезде из города. На случай неожиданностей вокруг стоят несколько броневиков и танков. Сзади то слабей, то сильней, но беспрерывно идет автоматная трескотня. Спрашиваем генерала про Бузеу и про эту трескотню, но он не хочет разговаривать об этом, Бузеу ему неинтересен, он считает, что все это уже позади. Озабочен предстоящим движением вперед, на Плоешти, захватом аэродрома, который здесь, недалеко от Бузеу, и, говорят, большой. А самое главное — заправкой танков горючим. Предстоит бросок на Плоешти; до начала его, на подготовку — считанные часы, а танки только выходят из боя и начинают заправляться.

Впрочем, несмотря на спешку, в штабе у танкистов все делается довольно спокойно, без суеты. Именно здесь, на этой остановке, больше, чем где-нибудь по дороге, чувствую стремительность движения армии. В том, что штаб корпуса сразу же вслед за танками проскочил вперед, через еще не очищенный город, главное не смелость, хотя есть и она, а военная необходимость: быть со своими танками и не отрываться от них. Штаб весь на колесах, может сняться за какие-нибудь десять минут.

Из дома во двор вытащено несколько столов, за ними работают оперативники. Такое чувство, что всем инстинктивно не хочется заходить куда-нибудь под крышу: под крышу — это надолго. А ходят ненадолго. Остановились — и дальше. И в этом ощущение быстроты движения. В двадцати шагах у забора лежат трупы убитых здесь же, во дворе, немецких автоматчиков. Командир мотострелкового полка полковник Осадчий докладывает генералу о мерах, которые он принимает для окончательного очищения Бузеу от немцев.

Во двор заходят и заезжают для докладов генералу. Подполковник с щегольски закрученными черными усами докладывает что его танки захватили на аэродроме под Бузеу тридцать шесть немецких самолетов, часть разбили огнем, пока захватывала аэродром, а часть цела.

— Те самые, — вдруг подмигивает подполковник.

— Какие те самые?

— А что вчера и позавчера нас по дороге сюда тревожили. Пленные показывают, что те самые.

Подполковник захватил там, на аэродроме, около трехсот пленных немцев и, проскочив через аэродром на железную дорогу, отбил эшелон, в котором две тысячи человек, угнанных немцами из Бессарабии. Немцы забрали их на окопные работы, а сейчас, должно быть, хотели угнать еще дальше, в Трансильванию.

Из докладов проясняется общая картина боев за Бузеу. Немцы старались удержать узел, чтобы протащить через него свои прорывающиеся на запад колонны. Но, смяв и артиллерийские и танковые заслоны немцев, наши танки дорвались до самих колони, иногда на марше... А в общем, в Бузеу и вокруг него, по первым подсчетам, убито от трех до четырех тысяч немцев. То, что происходит сегодня здесь, часть общей картины. После Ясского прорыва наши войска спускаются вниз по карте Румынии, но основным дорогам, идущим с севера на юг и юго-запад. Немцы, сбитые с этих дорог и зажатые между ними, видят свое спасение в том, чтобы добраться до отрогов Карпат и через горы, через Трансильванию уйти в Венгрию. И чем мы дальше прорываемся, тем больше таких перекрестных боев: мы вниз — на юг, а немцы — поперек нашему движению — на запад. Тут и начинаются их трагедии, одна из которых только что разыгралась в Бузеу.

Там, где на таких перекрестках немцы оказываются сильней, они сметают все живое. Особенно достается обозам. Там, где немцев перехватывают, начинается их беспощадное уничтожение.

Немецкие колонны не так слабы, иногда имеют по пять, по десять и по пятнадцать танков. Среди них «тигры» и «пантеры». Кроме того, тянут с собой остатки артиллерии. Больше всего у них уцелело зениток, из которых они бьют по танкам.

Сегодня вокруг Бузеу дрались против наших танков два полка зенитной артиллерии и наделали нам довольно много бед. Пока разговариваем об этом, в штаб приводят командира той самой немецкой зенитной дивизии, полки которой только что дрались здесь. Его взяли в плен пятнадцать минут назад здесь же, в Бузеу, на аэродроме, куда он сел на своем «аисте».

Немолодой человек, запыхавшийся от быстрой ходьбы, полковничий погон пришит прямо на заправленную в бриджи рубашку. Растерян, но держится с солдатским достоинством. Ганс Симон, в армии с 1914 года, командир отдельной зенитной дивизии. Выясняется, что прилетел уточнить обстановку. Не имел связи с двумя своими зенитными полками и беспокоился о них. Не предполагал, что мы уже успели форсировать реку. Расстроенный вид человека, несправедливо попавшего в нелепую историю.

Понять его можно: самому прилететь в плен — история и правда нелепая. И все же она лишь частное следствие того безвыходного общего положения, в которое мы поставили здесь немцев.

Вспоминаю по контрасту первые дни войны и того, первого на моей памяти, пленного немецкого летчика, который, когда его сбили под Могилевом, пошел по лесам на восток, к Смоленску, потому что в соответствии с известным ему планом немецкая армия уже должна была находиться в Смоленске. Времена меняются...

Через много лет после победы один читатель-фронтовик прислал мне письмо, в котором, вспоминая всю войну от начала до конца, удивительно кратко и точно сформулировал происходившие на ней перемены:

«Дух отступающей армии и дух наступающей армии — большая разница. Оба этих духа пришлось испытать на себе».

Немцам тоже пришлось испытать на себе и то и другое. Только в обратном порядке.

...Перед выступлением на Плоешти командиры штаба наскоро едят, пристроившись как придется, некоторые на плоских, как стол, капотах «виллисов». В городе снова вспыхивает сильная автоматная стрельба. Слышно, как бьет пушка недалеко отсюда, в самом городе. Генерал не обращает внимания, ест. Но я, не удержавшись, все-таки спрашиваю. Он нехотя отрывается от еды и объясняет мне, что в центре города в старинной башне засели немцы. И он недавно, когда ему об этом доложили, приказал зря не терять людей, а подогнать к башне самоходку и разбить башню. Вот она и бьет.

Через пятнадцать минут стрельба кончается. Небо уже потемнело. Сзади, там, где била самоходка, пожар. Зарево — узкое желтое — торчит в небе, как палец. Танки уже пошли к Плоешти. Штабные «виллисы» и бронетранспортеры один за другим выезжают со двора. Штаб трогается. Прощаемся и от Бузеу поворачиваем на Бухарест. Хочу догнать штаб 5-го мехкорпуса генерала Волкова. Вчера мне сказали, что это тот самый Волков с которым я когда-то встречался под Керчью. Хочется посмотреть, какой он теперь.

Догоняем корпус в небольшой румынской деревне. Отсюда всего тридцать километров до узловой станции Урзиченц — последнего крупного населенного пункта, за которым уже сам Бухарест. Танкисты спешат и, поставив свои «виллисы» на обочине дороги, отдают приказания прямо с машин. Еще пять минут, и я не застал бы их.

Подсаживаюсь в машину к генералу Волкову. Действительно, он тот самый Михаил Васильевич Волков, которого я несколько раз видел на Керченском полуострове, когда он командовал там горнострелковой дивизией. Хорошо запомнил его еще и потому, что во время вдруг вспыхнувшей паники он тогда расставил всех, кто ему попался под руку, в том числе и меня, в цепь — останавливать бегущих. Напоминаю. Он усмехается, снимает фуражку, долго устало ерошит пыльную голову и после молчания, когда я уже думаю, что он так ничего и не ответит мне, одним грубым, но уничтожающе точным словом определяет все то, с чем связана в нашей общей памяти весна сорок второго года на Керченском полуострове. И больше ничего не добавляет, считая вопрос исчерпанным.

Заниматься воспоминаниями ему и в самом деле некогда. Завтра, а может быть, и сегодня его корпус должен войти в Бухарест...

Через несколько минут оказываюсь свидетелем разговора Волкова с первым представителем румынского генерального штаба, появившимся на этой дороге в наших войсках.

В Бухаресте уже несколько дней как объявили, что румыны больше не воюют против нас и, наоборот, начинают воевать против немцев, но где, что к чему, разобраться еще трудно. Во всяком случае, этот румынский старший лейтенант — пока первый, кто официально явился к танкистам. Судя по зеленому берету, он из горнострелковых войск; довольно молодой и хорошо говорит по-русски. Оказывается, с Волковым он говорит уже второй раз. Его отправили сюда, вперед, два румынских генерала — представители генштаба, а сами остались ждать в какой-то деревне около Урзиченц. Наши посадили в бронетранспортер вместе с румыном своего представителя — штабного офицера, чтобы доехать до этих генералов, но по дороге туда попали под огонь. С востока на запад через шоссе прорывалась очередная немецкая колонна. Волков, оказывается, потому и остановился здесь, на шоссе, что дал приказ разгромить эту колонну впереди и ждал теперь донесений. А румынский старший лейтенант подошел к нему, потому что беспокоился за своих генералов.

И как раз в эту минуту пришло донесение, что немцы — четыре танка и несколько сот автоматчиков, сопровождавшие большой обоз, — не то уничтожены, не то разогнаны. Скорее всего и то и другое сразу.

Волков двигается дальше, и мы с ним. Вскоре натыкаемся на уже привычные за эти дни следы разбитой немецкой колонны. На шоссе трупы, раздавленные повозки. В поле, с одной стороны и с другой стороны шоссе, по два немецких танка. Наверное, шли в голове и в хвосте колонны. На ходу, да еще в такой пыли не разглядишь, но, кажется, они не сожжены, а просто подбиты и брошены.

Доезжаем до станции Урзичени. Волков проскакивает сразу дальше в город, а мы сходим с «виллисов» и идем по станционным путям вместе с полковником, которому приказано навести порядок на станции. Фамилия у полковника веселая — Шалунов. На станции, на путях, стоит несколько составов; паровозы под парами, а все пути вокруг станции, все платформы забиты тысячами румынских солдат. Почти все с оружием. Как нам объясняют, это части 3-й румынской армии, штаб которой был здесь рядом, в городе Урзичени. Толстый железнодорожник в форменной тужурке и фуражке подбегает к полковнику Шалунову докладывать. По его докладу — пути целы, а эшелоны готовы к движению. Эшелон цистерн оказывается не с нефтью, а с подсолнечным маслом, так что из него не заправишься, как под Рымникулом.

Четыре эшелона с румынскими солдатами прибыли сюда из Браилова. В одном эшелоне вперемежку наши военнопленные, взятые еще в начале войны и угнанные сюда на окопные работы, и бессарабцы. Командующий эшелоном румынский полковник подходит к Шалунову и растерянно спрашивает, что ему теперь делать. Шалунов говорит, чтобы всех наших военнопленных немедленно передали нам.

Одетые в румынскую форму, но безоружные бессарабцы, очевидно из трудовых батальонов, один за другим подходят и спрашивают нас по-русски, что им делать. Хотят, чтобы их взяли к нам в армию. Шалунов сперва колеблется, не знает, что им сказать, а потом говорит, чтобы двигались назад, на Бузеу, там наши корпусные тылы, там и займутся их судьбой.

По приказанию Шалунова лейтенант, командир роты автоматчиков, берет на себя обязанности коменданта станции и сразу же начинает действовать — назначает посты охраны. Подбегает запаренный телеграфист и через переводчика говорит: со станции, в двадцати километрах отсюда, передают, что к Урзичени движется двухтысячная колонна немцев. И телеграфист и переводчик растерянны, но Шалунов относится к их сообщению спокойно. Быстро пишет и отправляет на «виллисе» донесение генералу и продолжает заниматься своими делами.

Едем в город. Застаем Волкова в небольшом доме на привокзальной площади. Он ведет переговоры с представителями румынского командования дивизионным генералом Стояиеску и бригадным генералом Дима. Это те самые генералы, о которых я уже слышал. Они не стали ждать нас в той деревне, где уславливались, приехали сюда, в город.

Увидеть происходящее в этой маленькой комнатке живописцу, наверно, было бы даже интереснее, чем писателю. Румынские генералы прибыли на двух сверкающих никелем и лаком «бьюиках»; Волков — на запыленном «виллисе». Румынские генералы — как новенькие, щеголеватые, лица почти без загара; Волков — по горло в пыльном комбинезоне, не видно ни погон, ни орденов, загорелый, как кирпич. Наверно, и раньше был загорелый, но эти четыреста километров, которые только что проделал сюда, добавили кирпичного цвета.

Разговор с румынскими генералами вежливый, но твердый. Волков дает румынам для охраны несколько боевых машин и отправляет их для дальнейших переговоров в штаб армии. Заявляет им, что ему приказано воевать с немцами, а на политические переговоры с румынами он не уполномочен. Ставит румынским генералам только одно практическое требование: пусть помогут навести порядок на дороге, разгрузить от забившего ее румынского военного транспорта, повозок и солдат. Чтобы, кроме немцев, если они еще нам встретятся, до Бухареста не было никаких других помех на дороге.

Румыны уезжают с нашей охраной. Волков приказывает командиру танкового полка обеспечить разгром подходящей с востока колонны немцев, не допустив их до станции. Выпивает один за другим пять стаканов ледяной воды и едет дальше, к Бухаресту...

...Последняя ночь перед вступлением в Бухарест. Штаб корпуса остановился в деревне, около самого шоссе. Ночь теплая, танкисты не заходят в дома, спят около своих машин в рощице.

Считается, что за сегодняшний день уже перебили или забрали в плен все бродившие здесь немецкие группы. Но на всякий случай танки стоят вкруговую, охраняя штаб. Кукуруза такая высокая, что еле видны их башни.

Час ночи. Волков пригласил меня к себе в палатку. Сидим вместе с ним и его начальником штаба за сбитым на скорую руку столом и не торопясь, по-московски пьем чай. Волкова клонит ко сну, но он перемогает себя. Через полчаса надо ехать к командарму — получать последние указания перед вступлением в Бухарест.

Узнав от меня, что я и другие корреспонденты постараемся сразу после вступления в Бухарест добраться до Москвы, пишет коротенькую записку, чтобы переслал там, в Москве, его жене. Волков едет к командарму, а мы — в разведывательный батальон, остановившийся в трех километрах от городской черты. ...Немного поспав, встаем рано утром. Половина шестого. Тепло и туманно. Дорога серая, деревья пыльные. Солдаты трут броню транспортеров и бронемашин тряпками и стеблями кукурузы, стараются оттереть получше. Один из водителей после этой протирки умывается. Старик крестьянин льет ему на руки и на голову воду из такого же, как у нас на Украине, глечика, старуха стоит рядом и держит в руках черный шлем танкиста так осторожно, словно он чугунный горшок — может упасть и разбиться. Машины уже вытянулись вдоль шоссе. Крестьяне тоже стоят вдоль шоссе, смотрят на танкистов.

Командир разведбата капитан Плотников на четыре года моложе меня. Когда началось наступление, ему было еще двадцать четыре. Двадцать пять стукнуло в пути. Уралец, спокойный. За двенадцать дней боев, по его подсчетам, батальон уничтожил две тысячи немцев и взял больше трех тысяч пленных. Обо всем этом и вообще о боях ночью, когда мы приехали, он рассказывал спокойно. А сейчас волнуется, ходит по шоссе вдоль колонны — все ли в ажуре? Как-никак, а в столицу иностранного государства приходится вступать первый раз в жизни. Может, не в последний, но пока в первый.

Наконец свисток и команда — по машинам. Трогаемся вместе со всеми. Последние деревенские плетни, кукуруза, подсолнухи в сажень высотой. И сразу предместье. Канареечные бензоколонки, вывески лавок и парикмахерских. Слесарная мастерская. Хозяин выскакивает на шум машин с примусом в руках. Первый бухарестский желтый трамвай. Поворот. Машина замедляет ход. И сразу вокруг толпа. Бросают в машины букеты цветов. На нервом бронетранспортере, поймав букет, крепят его к переднему щиту. Крики: «Ура! Камрад! Товарищи! Здравствуйте...» Еще один поворот, впереди длинная и широкая улица. Вот мы и в Бухаресте...

На этом заканчиваются мои записи военного времени, связанные с той поездкой. Большая часть их так или иначе вошла в мои корреспонденции. Почти дословно вошла и запись, касавшаяся командира разведывательного батальона капитана Плотникова. О дальнейшей его судьбе я долго ничего не знал, пока вдруг не получил письмо:

«...Почти двадцать лет назад, в сентябре 1944 г., на окраине гор. Бухареста вы были в 14 гв. разведывательном батальоне, которым командовал я, Плотников Д. П., в то время капитан. Прошу извинить, что отнимаю у вас время, но мне хочется коротко сообщить вам или, верней, дать ответ на ваши слова — «все-таки как-никак, а в столицу иностранного государства ему приходится вступать в первый раз в жизни. Далеко не в последний, но пока в первый».

Да, все это сбылось. За участие в освобождении Румынии батальон получил наименование гвардейского, а мне было присвоено звание майора. Батальон участвовал в боях севернее Будапешта, тем самым содействовал его взятию. Батальон первым из войск Третьего Украинского фронта в районе Кесэг перешел австро-венгерскую границу и был отмечен в приказе Верховного Главнокомандующего № 316 от 28 марта 1945 года. Батальон участвовал в уличных боях в столице Австрии г. Вена. За бои на территории Венгрии и Австрии батальон был награжден орденом Кутузова II ст. А в 4 часа утра 10 мая батальон с юга вошел в столицу Чехословакии г. Прага, а 11 мая в нас. пункте Брежнице (30 км вост. Пльзень) встретился с союзными тогда американскими войсками.

Потом — на восток. Батальон пересек хребет Большого Хия-гана и первым из наземных войск вслед за воздушным десантом вошел в столицу Маньчжурии г. Мукден и получил название Мукденского. Более шестисот правительственных наград украсило грудь разведчиков батальона. Мне, как бывшему к-ру батальона, приятно вспомнить боевых товарищей и пройденный боевой путь...»

С командиром корпуса Михаилом Васильевичем Волковым мне не довелось больше ни видеться, ни состоять в переписке.

Дальнейший путь его корпуса очевиден из письма командира разведбата — путь тот же самый: сначала — до Праги, потом — до Мукдена.

Если же заглянуть назад, в то, что было до Бухареста, то это — окружение немцев под Корсунь-Шевченковом, бои за освобождение Смоленщины, Сталинградская битва...

И наконец, в личном деле генерал-лейтенанта танковых войск Волкова есть любопытная запись, свидетельствующая о том, что когда-то под Керчью именно его 77-я горнострелковая дивизия сначала прикрывала выход из-под удара 47-й армии, а потом прикрывала переправу всех частей и неорганизованных толп с Керченского полуострова — на Таманский. И именно за эти действия полковнику Волкову было присвоено звание генерал-майора. Факт примечательный, особенно на фоне той суровой директивы Ставки, которою за провал Керченской операции и Мехлис, и Козлов, и некоторые другие в те же самые дни были сняты с должностей и понижены в званиях. Еще одно свидетельство того, что даже в самых невыгодных и драматических обстоятельствах разные люди воюют по-разному.