Глава одиннадцатая

...Утром, проехав через Чонгарский мост, на котором часовой проверил наши документы, мы были в Крыму и часам к десяти добрались уже до Джанкоя. Повсюду были расклеены приказы командующего войсками Крыма генерал-лейтенанта Батова. У Чонгарского моста, на перешейке, по дороге на Джанкой что-то возводили, строили, укрепляли. Двигались войска. Чувствовалось, что Крым готовится к обороне. И хотя, с одной стороны, пора бы уже привыкнуть к тому, что многое нужно готовить заранее, и надо было радоваться, что это делается здесь, и делается своевременно, но, с другой стороны, было тяжелое чувство: неужели мы не надеемся удержаться на Днепре? Днепр казался мне той крайней границей, где на Украине должны остановиться немцы, через которую мы их не пустим...

Сказанное в дневнике нуждается в уточнении. Отдельная 51-я армия была создана приказом Ставки 14 августа, за шесть дней до нашего приезда в Крым. Видимо, приказы, которые мы увидели расклеенными в Крыму за подписью генерал-лейтенанта Батова как командующего войсками Крыма, были уже недельной давности. 19 августа в командование 51-й отдельной армией, на которую была возложена оборона Крыма, вступил генерал-полковник Кузнецов, командовавший в первые дни войны Северо-Западным фронтом, а Батов стал его заместителем.

* * *

Возвращаюсь к дневнику.

...Перед Джанкоем у нас окончательно доломалось правое крыло. Я во время своей езды за рулем принял в этом посильное участие. Мы остановились на окраине города возле какого-то заводика и попросили директора. Навстречу нам вышел прихрамывающий молодой парень, в прошлом главный механик, а сейчас по совместительству и главный механик, и главный инженер, и директор завода. Один за всех, взятых в армию. С завода в армию взяли много людей, но оставшиеся работали вовсю. Все было как-то здорово по-хорошему. Слесари взялись заклепать наше сломанное крыло. Сварщика не было, он ушел в армию. В столовой нас напоили молоком. Потом мы разговаривали с директором. Он был болен костным туберкулезом. Процесс развивался, ему все труднее становилось ходить. Он, видимо, понимал, что остановить болезнь уже нельзя, но говорил об этом без горечи, считая, что раз тут ничего не сделаешь, то нечего и жаловаться, надо работать, пока можешь.

Вообще во всей атмосфере на этом заводике, в том, как люди работали, как разговаривали с нами, какое у них был настроение, почувствовалось что-то очень хорошее, теплое, свое. Есть такие места в занятых теперь немцами областях, где ты был до этого и о которых вспоминаешь с особенной тревогой: что стало с этими людьми? Где все это? Где этот хромой главный механик, где старики слесари, чинившие нашу машину, где девушки, поившие нас молоком? Где все эти люди? Что теперь сталось с ними?

Из Джанкоя поехали в Симферополь. Дорога была хорошая. Демьянов разрешил мне сесть за баранку и отобрал ее у меня только тогда, когда я за один крутой поворот сломал две изгороди с двух сторон дороги. Он потом язвительно говорил мне, что это редкий случай, почти трюк.

Через Симферополь мы проскочили не останавливаясь, хотели пораньше добраться до Севастополя.

Вот и знакомые места. Скоро откроется бухта и будет виден Севастополь. Все кажется прежним. Только не видно больше туристских ЗИСов и «линкольнов» и иногда снуют по дороге зеленые военные «эмки».

В Севастополе поехали прямо в штаб флота, к начальнику политуправления. Нас принял его заместитель бригадный комиссар Ткаченко. Там же у него сидел еще один бригадный комиссар, Азаров, который сказал, что только вчера сюда прибыл. Он понравился мне какой-то особенно хорошей улыбкой, мягкостью, «не показалось, что он внешне чем-то очень похож на покойного Щукина, игравшего до войны Ленина.

Бригадные комиссары сказали, что военных судов на Одессу пока не предвидится, но завтра утром туда, очевидно, пойдет один тральщик, и послали нас к комиссару штаба Штейнбергу, который обещал все сделать.

Мы пошли из штаба в Дом флота, в котором расположился театр Черноморского флота. С актерами этого театра у меня было старое знакомство. Когда-то до войны они репетировали мою «Обыкновенную историю» и сейчас узнали меня и радостно встретили. Начальник Дома флота батальонный комиссар Шпилевой обещал устроить нас переночевать.

После этого, не теряя времени, пошли на Графскую пристань посмотреть на Севастопольскую бухту. Наглядевшись, решили искупаться. Купались около знаменитого севастопольского орла. Недалеко от него в край набережной ударила бомба, осколками побило постамент колонны. А вообще слухи о бомбежках Севастополя, верней об их результатах, оказались сильно преувеличенными. В городе все было цело. Немцам почти ничего не удалось разбомбить, кроме нескольких домов на окраине, куда попала одна из торпед. Правда, в порту суда двигались осторожно — там были набросаны немцами магнитные мины, и их вылавливали по новому английскому способу.

Выкупавшись, пошли в редакцию «Красного черноморца». Там оказалось много знакомого народу. Павел Панченко, Гайдовский, Лева Длигач — толстый, веселый; полосатая тельняшка, заправленная в широченные клеши, болтающийся сзади наган делали из него настоящего боцмана. Здесь же был и Ян Сашин. Как сильно война меняет людей. Он всегда был милым парнем, но, когда мы учились с ним в институте, я его почему-то не очень любил. Может быть, за излишнюю любовь к остротам, за эстрадные повадочки, за какую-то подчеркнутую инфантильную неприспособленность к жизни. Вот уж кого трудно было представить себе на войне! И вдруг я увидел здесь, в Севастополе, симпатичного подтянутого морячка, который, по общим отзывам, отлично, весело, безотказно работал в газете и только что вернулся из каких-то тяжелых мест, кажется, из-под Очакова.

Халип был расстроен, что у него, так же как у меня, какие-то не такие противогазы, какие носят здесь, в Севастополе. Наши противогазы были тощие, чахлые, а здесь у ребят из морской редакции это были солидные, плотно набитые парусиновые сумки. Приглядевшись к этим сумкам, он наконец обратился к Лове Длигачу с просьбой, чтобы тот показал, какой системы у них, в Севастополе противогазы. Длигач расстегнул свой противогаз, и выяснилось, что устройство его весьма простое. Так как в Севастополе ношение противогазов было строго обязательно, то догадливые морячки из редакции превратили их в склад необходимого имущества. В «новую систему» противогазов входили, кроме их основного содержимого, еще одна-две книжки для чтения, мыло, полотенце и некоторые другие предметы мужского обихода — бритвы, кисточки для бритья, а у некоторых очечники. Мы посмеялись над этим и еще долго сидели с ребятами и пили крепкий и душистый чай.

Утром комиссар штаба, как и обещал, устроил нас на тральщик, стоявший у одного из севастопольских причалов. Там мы временно распрощались с Демьяновым, пристроив его в гараж Дома морского флота. Демьянов бушевал, не хотел оставаться, требовал, чтобы мы взяли его с собой в Одессу. Он еще долго маячил с машиной на причале, прежде чем уехать.

Насчет Одессы слухи были туманные. Говорили, что там положение серьезное, но подробностей объяснять нам не стали. Тральщик был только что превращен в судно Военно-Морского флота, и на нем еще была целиком гражданская команда, в том числе произведенный в младшие лейтенанты флота капитан — симпатичный парень, в свое время ходивший на наших торговых судах в Испанию и державший себя теперь, получив военное звание, довольно сурово. На судне еще оставались гражданские порядки, но оно считалось уже военным.

Когда Демьянов уехал, нам сказали, что тральщик снимется через полчаса, потом — через час, потом — через два часа. Так тянулось до вечера.

Услышав о тревожном положении в Одессе, мы беспокоились: уж не из-за того ли задерживают нас и не пускают никаких других судов в Одессу, что решается вопрос о ее судьбе? Не знаю, как это было в действительности, но простояли мы до утра следующего дня сначала у одной стенки, потом у другой, где нас заливали пресной водой. Капитан сказал, что вода есть на полный поход до Одессы, но нужно залить воду на обратный путь. Кто-то ответил ему, что на обратный путь можно было бы и там залиться. Он ничего не сказал, промолчал.

Этот разговор мне стал понятен только потом, в Одессе. Беляевку, из которой шел к Одессе водопровод, заняли румыны и немцы, и в городе не было воды. Ее выдавали по карточкам, и за нею выстраивались длинные очереди...

В дневнике сказано, что нас беспокоили слухи о тревожном положении в Одессе.

Тревога эта, как я вижу сейчас из документов, имела основания.

В «Отчете Черноморского флота по обороне Одессы» говорится, что в предшествующие дни «в настроениях и действиях армейского командования проглядывала тенденция эвакуации Одессы... Несмотря на приказ Буденного Одессу не сдавать ни при каких условиях, командование частично начало эвакуацию войск и вооружения».

В мемуарах вице-адмирала И. Азарова «Осажденная Одесса» говорится, что еще 17 августа «Военный совет Приморской армии спланировал эвакуацию 2563 военнослужащих. В ответ на сообщение об этом командование Черноморского флота запретило вывозить из Одессы военнослужащих и гражданских лиц, способных носить оружие».

Вряд ли есть нужда спорить сейчас о том, кто в те дни в Одессе проявил больше, а кто меньше мужества. Как показали последующие события, незаурядную стойкость при обороне Одессы проявили все — и Приморская армия, и моряки. И причина тех столкновений, о которых упоминает Азаров, как мне думается, не столько в недостатке у кого-то мужества, сколько в том, что, уже оказавшись в те дни совершенно оторванным от Южного фронта и еще не войдя в подчинение Черноморскому флоту, командование Приморской армии имело достаточно серьезные причины беспокоиться за судьбу вверенных ему войск. Если бы Приморская армия еще на несколько дней раньше была оперативно подчинена флоту и почувствовала у себя за спиной всю его мощь, то, наверно, никакой «тенденции эвакуации» вообще не возникло бы.

Нескольким дням неопределенности был положен конец 19 августа приказом Ставки о создании Одесского оборонительного района с подчинением его флоту. Приказ был получен в разгар нового ожесточенного наступления немцев и румын на Одессу. Когда мы сидели на борту тральщика, это наступление продолжалось и его все еще не удавалось остановить. Соотношение сил под Одессой было примерно четыре к одному в пользу румын и немцев. Буквально все документы тех дней свидетельствуют об остроте положения.

В боевом донесении штаба Одесского оборонительного района за 20 августа (день нашего приезда в Севастополь) сказано: «Войска Одесского оборонительного района 18 и 19.VIII.41 г. вели особенно напряженные бои с значительно превосходящими силами противника... Введя в бой до шести пехотных, одной кавалерийской дивизии, одной бронебригады, противник к исходу 19.VIII.41, прорвав фронт... продолжает развивать наступление... Наши части... понося в боях значительные потери... (свыше 2000 раненых), задерживаясь на промежуточных рубежах, отходят».

В этот же день командиры оборонявших Одессу дивизий получили приказ — к утру 21 августа «расформировать все дивизионные тыловые части, весь личный состав обратить на доукомплектование боевых частей».

В тот же день, 20 августа, командиром 25-й стрелковой Чапаевской дивизии, находившейся на направлении главного удара противника, был назначен генерал-майор Иван Ефимович Петров. Прежние командир и комиссар дивизии были сняты, а Петрову было приказано восстановить положение, объединив под своим командованием 25-ю стрелковую и 1-ю кавалерийскую дивизии, которой он командовал до этого. Во всех донесениях за этот день говорится о тяжелых потерях. 287-й полк 25-й стрелковой дивизии зацепился 20 августа за тот самый рубеж у хутора Красный Переселенец, где мы потом его и застали, но это дорого ему стоило — к вечеру в ротах осталось по 15 — 20 человек.

Немцы стремились к захвату Одессы уже давно. В служебном дневнике Гальдера за 18 июля, то есть больше чем за месяц до событий, о которых идет речь в дневнике, записано: «Согласно указанию фюрера теперь следует овладеть Одессой. Для выполнения задачи можно использовать только корпус Ганзена в составе двух германских и большого количества румынских дивизий».

В листовке румын, подписанной «командиром военного участка города Одессы» корпусным генералом А. Соном и разбросанной самолетами еще 13 августа, перед началом наступления на Одессу, говорилось: «Всем бойцам. Многочисленная румынская армия окружила город Одессу. Для того чтобы избавиться от жидов и коммунистов, еще до начала штурма советую вам сдаться в плен».

Штурм, о котором шла речь в листовке, имел своей наивысшей точкой 20 — 21 августа. 22-го, когда мы ушли на тральщике в Одессу, и в следующие дни, когда мы были там, штурм еще продолжался, но, несмотря на ожесточенные бои, положение начинало стабилизироваться. Самая критическая точка развития событий осталась уже позади.

* * *

...Ночью по небу шарили прожекторы. Мы устроились спать на плоской крыше рубки радиста. Когда прожекторы погасли и небо стало совсем черным, почувствовался юг и снова — в который раз — показалось, что нет никакой войны.

Утром к тральщику подошел большой баркас с работниками одесской милиции. Насколько я понял, это была та часть работников, которая после окружения Одессы самовольно эвакуировалась оттуда и теперь возвращалась. Их было человек тридцать, и я никогда еще не видел людей, до такой степени обвешанных оружием. Разве что некоторых фотокорреспондентов. У них были ППШ, полуавтоматы, карабины, по одному или по два револьвера, гранаты РГД, гранаты-«лимонки». Кроме всего этого, имелось еще и несколько ручных пулеметов. Как и всякие излишне вооруженные люди, они своим видом вызывали улыбку. Они привезли с собой на тральщик двух девушек, которые тоже возвращались в Одессу. Капитан походил вокруг них с недовольным видом, потом долго говорил о чем-то с комиссаром тральщика и, вызвав к себе радиста, кудрявого разговорчивого паренька, который вчера оказал нам гостеприимство на крыше своей рубки, отдал ему какое-то приказание.

Через час к борту подошел катер портовой службы, и двух бедных девушек списали с тральщика так же быстро, как и привезли на него, при негодующих возгласах тридцати вооруженных до зубов мужчин.

Кто-то из ехавших объяснил капитану, что это хорошие женщины, товарищи в полном смысле этого слова и что совершенно напрасно он не захотел взять их. Но капитан был неумолим».

Наконец наш тральщик стал выходить из Севастопольской бухты. Перед нами открыли боновую сеть, потом закрыли ее за нами, открыли вторую боновую сеть, снова закрыли, и мы вышли в открытое море. За нами следовал еще один транспорт, нас сопровождали три морских охотника. Однако после двух часов хода два охотника отстали, и с нами остался только один, шнырявший в море, то обгоняя нас, то возвращаясь назад ко второму транспорту, то снова выскакивая вперед.

Мы дошли до Тендеровой косы и стали поворачивать от нее в открытое море к Одессе. Теперь, когда мы оказались вне зоны действия наших, стоявших на крымских аэродромах истребителей, на тральщике одна за другой начали объявляться боевые тревоги. Сначала появился один немецкий разведчик. Он долго крутился над нами. Долго и высоко. Он не пытался снижаться, а из тех пушек, которые были установлены на тральщике, стрельба по самолету на такой высоте была нереальным делом. Потом пришла тройка самолетов. Самолеты долго кружили над нами, не сбрасывая бомб. По ним стрелял из пушек наш тральщик, стрелял шедший сзади транспорт, стрелял охотник, стремившийся во время их заходов выйти навстречу и бивший из стоявшей на носу сорокапятимиллиметровой пушчонки.

Целый час прокрутившись над нами, самолеты снизились и начали бомбить. Первая серия бомб упала довольно далеко. Сама бомбежка поначалу не показалась мне страшной. Я больше боялся результатов того ожесточенного ружейно-пулеметного огня, который со всех сторон открыли ехавшие с нами работники одесской милиции. Должно быть, этих ребят крепко накачали за то, что они преждевременно покинули Одессу, и они возвращались после этой накачки в воинственном настроении и лупили из винтовок и пулеметов так, что по пароходу был опасно передвигаться. Бомбардировщики сделали второй заход и на этот раз положили бомбы между нами и шедшим за нами транспортом, ближе к нему, чем к нам, потом развернулись и улетели.

На душе стало легче. Кроме нас, грешных, тральщик вез полный трюм снарядов, часть этого груза, не поместившаяся в трюме, была наверху, на палубе, под брезентом.

Шедший за нами транспорт повернул и на всех парах, сильно дымя, пошел в сторону от нас, к берегу. Бомбы упали сравнительно далеко от него, и не думаю, чтобы он мог быть поврежден. Скорее всего у него было другое задание, чем у нас, и он шел не на Одессу.

Охотник отстал, потом снова нагнал нас. Мы продолжали двигаться к Одессе. Вскоре в небе появилось еще два самолета незнакомого мне вида, должно быть, итальянские. Они крутились над нами, но бомб не сбрасывали. Еще через час пришла тройка бомбардировщиков и начала бомбить с большой высоты. Бомбы ложились далеко от нас. И мы и охотник били из пушек по самолетам. Потом один из самолетов спикировал ниже других, охотник выскочил ему наперерез на встречном курсе и, видимо, попал в него из пушки. Самолет начал быстро вкось спускаться куда-то за горизонт. За ним тянулась струя дыма, и он исчез из вида.

У нас на тральщике было обычное в таких случаях ликование. Появились неизвестно откуда взятые подробности, вроде того, что «он ему аккурат врезал посредине крыла — левого, нет, правого». Остальные два бомбардировщика, сбросив еще несколько бомб, ушли.

Поглядев на часы, я сообразил, что вся эта история в общей сложности продолжалась больше пяти часов.

Уже в полутьме в море курсом с запада на восток показалось пять низких белых бурунов. Стало ясно, что это торпедные катера. Но чьи? Скорей всего наши, но на тральщике на всякий случай объявили боевую тревогу. Катер проскочил мимо нас. Это были наши катера, возвращавшиеся на свою базу.

Наступила темная ночь. Начало покачивать. По палубе проходил капитан. Я сказал ему, что нам везет — ночь очень темная.

— Темная? — переспросил он. — А вы пойдите на корму, посмотрите назад!

Я пошел на корму и увидел там за винтом на абсолютно черной воде длинную белую фосфоресцирующую полосу, хорошо заметную с воздуха. В небе что-то гудело, потом перестало. Потом опять загудело. Потом высоко наперерез нам прошел самолет с одним зажженным бортовым огнем.

Я пристроился на койке в каюте второго помощника, а Яша устало присел на диванчике. Мы оба тревожились, как сойдет этот переход до Одессы, но тревожились по-разному. Он даже не мог себе представить, как это можно сейчас спать, а я, наоборот, хотел во что бы то ни стало заснуть. Как и в других случаях, когда я отчего-нибудь трусил, мне хотелось, если удастся, переспать опасность.

Я уснул и вдруг услышал, как меня трясут за плечо.

— Что?

— Сейчас по борту прошла торпеда.

— Уже прошла?

— Да.

Задним числом страха из-за этой уже прошедшей торпеды я не испытал. Наверно, потому, что проспал тот момент, когда на корабле кричали: «Торпеда!» Но Яша слышал этот крик, был еще полон переживаний и почему-то тащил меня на палубу. Мне было лень туда идти, и я снова заснул.

Но он через некоторое время снова меня разбудил:

— Костя, тебя к капитану.

Я вскочил.

— Что случилось?

Он стал шепотом рассказывать мне, что сейчас к нему на палубе подошел радист, обходивший всех стоявших там людей и спрашивавший: «Вы кто?» Они в темноте отвечали ему, кто они. Так он наткнулся на Яшу. «А вы кто?» — «Корреспондент». — «Вот вас нам и нужно. Где ваш товарищ? Идите и срочно приведите его к капитану».

Все последующее можно понять лишь с учетом того, что тральщик был сугубо гражданским судном и шел в свой первый военный рейс и что я со своими двумя шпалами представлялся капитану старшим военным начальником на корабле.

Я оделся, взял револьвер и в непролазной темноте вскарабкался на капитанский мостик. Капитан стоял в мокрой от брызг кожанке. На море сильно качало.

— Симонов? — спросил капитан.

— Да.

— У вас оружие есть?

— Да.

— Выньте его.

Я вынул револьвер.

— Идите за мной.

Мы спустились с ним с капитанского мостика куда-то вниз, потом свернули и остановились у маленькой двери. Капитан сказал шепотом:

— Там!!! — и указал рукой на дверь. — Кто-то там сигнализирует самолетам. Или человек, или специально оставленный аппарат.

— Человек? — удивленно спросил я. — Но ведь он потонет вместе с нами, если что-нибудь случится.

Капитан пожал плечами.

— Все равно кто-то сигнализирует, — сказал он. — Пошли.

Он толкнул дверь и втащил вместе с собой куда-то в тесноту меня и комиссара. По полному своему незнанию корабельной анатомии я предполагал, что мы спустимся сейчас в какие-то тартарары, в трюм. Так я читал в юности в разных романах, что негодяи прячутся обязательно в трюмах и их там разыскивают с фонарем в одной руке и револьвером в другой.

Я втиснулся вместе с капитаном через маленькую дверцу, осторожно нащупывая впереди себя ногой, чтобы не провалиться в какой-нибудь люк.

— Закрыл? — спросил капитан комиссара.

— Закрыл.

Капитан пошарил по стене и щелкнул выключателем. Я был удивлен. Оказалось, что это совсем не трюм и не тартарары, а маленькая штурманская каюта с двумя стульями, столом и большим диваном. Единственным местом, где в этой каюте мог спрятаться сигнальщик, был диван. И когда капитан решительно взялся за этот диван, чтобы открыть его, у меня мелькнула глупая мысль, что оттуда, из-под дивана, ведет вниз какой-то люк. Но это был просто-напросто диван. И когда было приподнято сиденье, там не оказалось ничего, кроме каких-то мелочей.

Я пристыженно спрятал свой револьвер. Но капитан оставался крайне серьезным. Он отодвинул лежавшие внутри дивана тряпки, и там внутри действительно обнаружились ввинченные в переборку две электрические лампочки. Мы с полминуты постояли в молчании. Лампы зажглись и потухли. Потом снова зажглись и снова потухли. Они зажигались и гасли через одинаковые интервалы.

Капитан приказал вызвать в каюту корабельного электрика. Пока за ним ходили, между капитаном и комиссаром шло обсуждение: как лучше взяться за электрика? Решено было сразу огорошить его прямым вопросом: для чего он включает здесь эти лампы? А лампы все продолжали включаться и выключаться.

Через несколько минут пришел корабельный электрик, спокойный пожилой человек. Когда его спросили — резко, как на Допросе, — он вдруг засмеялся.

— Что же, вы меня диверсантом решили сделать? Это же когда лаг одну десятую кабельтова делает, то лампы дают контакты и вспыхивают, отмечая, что десятая пройдена. Сейчас они опять загорятся.

Оказалось, что в штурманской рубке, где мы сейчас стояли, часть крыши была стеклянной, а в диване около валика была здоровенная щель. И так как в каюте был выключен всякий свет, а часть крыши до середины ночи оставалась не закрытой брезентом, лучик света от этих ламп был замечен с капитанского мостика.

Всем стало стыдно. Немножко меньше мне, немножко больше капитану и комиссару. А причиной всей этой истории было, конечно, нервное состояние. Первый военный рейс, бомбежки, беспрерывное гудение самолетов, прошедшая по борту торпеда... Капитан, словно оправдываясь перед электриком, стал говорить, что торпеда прошла совсем близко и вообще черт знает какая беспокойная ночь!

Я вернулся в каюту и проснулся только на рассвете! На горизонте виднелась Одесса. Было холодное утро. Знакомый город казался более серым и строгим, чем обычно. Когда мы подошли поближе, стали видны сильно разрушенные здания на спускавшихся к порту улицах...

* * *

Несколько слов в дополнение к тому, что сказано в дневнике о нашем путешествии.

Тральщик, на котором мы шли в Одессу, назывался «Делегат». Это была грузовая моторная шхуна водоизмещением в 2 тысячи тонн, с ходом в 9,1 узла, старая и потрепанная. Комиссия мобилизационного отделения штаба флота в июле 1941 года даже отказалась было принять «Делегат» от Азовского пароходства, но, видимо, обстоятельства вынудили переменить решение, и «Делегат», числясь тральщиком, пробыл в составе Военно-Морского Флота до 27 октября 1941 года. В этот день он потонул в Керчи «во время бомбежки порта в результате близких взрывов и прямого попадания бомбы».

За полтора месяца до своей гибели, 15 сентября 1941 года, «Делегату», как свидетельствуют документы, удалось отразить «атаку шести пикирующих самолетов, которые сбросили на корабль двадцать две бомбы. Бомбы упали вокруг корабля, осколками ранены четыре человека. Личный состав тральщика мужественно отражал налет вражеских самолетов». Вот и все, что я смог узнать о судьбе этого маленького, мобилизованного во флот гражданского судна, которое три месяца, вплоть до своей гибели, исправно несло военно-морскую службу.

О капитане «Делегата» документы позволяют сказать больше.

Во время рейса, которым мы шли, и вплоть до гибели «Делегата» тральщиком командовал Валерий Николаевич Ушаков, призванный из запаса в звании младшего лейтенанта, он был, так же как и его отец, потомственным моряком и плавал до войны на торговых судах третьим, вторым и старшим помощником капитана. В его автобиографии сказано, что он «был во всех странах света, кроме Австралии». «В 37 — 38-м сидел в тюрьме в Испании на острове Майорка в числе экипажа парохода «Зырянин». За время войны имел контузию, 27 октября 41 г. Был ранен в колено левой ноги 19 апреля 42 г. и в голову 24 сентября 42 г.».

После гибели «Делегата», в момент которой Ушаков был контужен, его назначили командиром плавбазы «Львов». На этом санитарном транспорте Ушаков совершил сто двадцать один рейс и перевез на нем 34 тысячи человек, из них 23 тысячи вывез из Крыма. В своей автобиографии Ушаков после упоминания о ранениях и контузии написал: «Имею диплом капитана дальнего плавания». Но ходить после войны в дальние плавания ему не пришлось. Как свидетельствует личное дело Ушакова, став в 1945 году командиром отряда учебных кораблей, он умер 3 ноября 1946 года, тридцати четырех лет от роду, находясь в звании капитана 3-го ранга. Медицинского заключения в личном деле не оказалось, и лишь недавно от капитана дальнего плавания Сергея Мироновича Шапошникова, одного из друзей Ушакова, я узнал, что причиной ранней смерти этого блестящего моряка, на самые превосходные аттестации которого не скупились его начальники, была трагическая случайность — самопроизвольный выстрел во время охоты.