1938
Фоудор рассказал мне странную историю. Он говорит, что на днях австрийская полиция устроила налет на штаб-квартиру нацистов на Тайнфальтштрассе и нашла там план нового путча, составленный Рудольфом Гессом, помощником Гитлера. Идея состояла в том, рассказывает Фоудор, чтобы организовать бесчинства перед германским посольством на Меттернихштрассе, заставить кого-нибудь стрелять в Палена и германского военного атташе и таким образом дать Гитлеру повод для того, чтобы вступить в Австрию.
В эти выходные здесь большая напряженность. Шушниг провел секретное совещание с Гитлером в Берхтесгадене, но мы не знаем, что произошло. [82] Произошло ужасное. Позавчера мы выяснили про ситуацию в Берхтесгадене. Гитлер обвел Шушнига вокруг пальца, потребовав, чтобы он назначил нескольких наци во главе с Зейсс-Инквартом в кабинет министров, амнистировал всех нацистских заключенных и восстановил политические права для нацистской партии. Иначе — вторжение рейхсвера. Президент Миклас, кажется, заартачился. Тогда Гитлер прислал ультиматум: либо выполняйте условия «договора» в Берхтесгадене, либо рейхсвер выступает. Сегодня вскоре после полуночи Шушниг и Миклас сдались. Объявлен состав нового кабинета (Зейсс-Инкварт занимает ключевой пост министра внутренних дел) и амнистия для всех нацистов. Когда я встретил Дугласа Рида, он был так возмущен, что едва мог говорить. Он передал лондонской «Times» полный отчет о том, что произошло в Берхтесгадене. Возможно, это принесет какие-нибудь плоды. Вечером я забежал в наше представительство. Джон Биллей мерил шагами пол.
«Это конец Австрии», — подумал я.
В воскресенье днем мы с Тэсс и Эдом Тейлором сидели мрачные у радиоприемника и слушали угрозы Гитлера, которые он произносил в Берлине перед рейхстагом. Сегодня он обнародовал свою теорию относительно того, что Германия сама защитит десять миллионов немцев, живущих за пределами Третьего рейха, — подразумевая, хотя он так не сказал, семь миллионов в Австрии и три миллиона судетских немцев в Чехословакии. Он даже провозгласил их право на «расовое самоопределение». Вот его слова: «Не должно быть сомнений в одном. Политическое отделение от рейха не может привести к лишению прав, то есть всеобщих прав на самоопределение. В конце концов, невыносимо для мировой державы знать, что рядом с ней живут собратья по национальности, которые постоянно обречены на тяжелейшие страдания за свои симпатии или свое согласие со всей нацией, ее судьбой и ее мировоззрением. В интересах Германии рейху подобает защищать этих немцев, которые не в состоянии из-за наличия границ между нами обеспечить свою политическую и духовную свободу собственными силами». [83]
Позднее. Из Нью-Йорка передали по радио, что Идеи ушел в отставку. Такое впечатление, что чуть ли не по распоряжению Гитлера, который отметил его нападки в своей сегодняшней речи. На Бальхаузплац серьезно обеспокоены.
Время родов пришло, но ребенок еще не появился. Мне придется уехать сегодня вечером на радиопередачу из Софии. Не повезет, если пропущу это событие, но может быть, вернусь вовремя.
Когда я в четыре часа дня сошел с поезда, на платформе стоял Эд Тэйлор, и по его лицу я понял, что это произошло.
«Поздравляю!» — сказал он, но я видел, что он заставляет себя улыбаться.
«А Тэсс?»
Он был в нерешительности. «Боюсь, ей пришлось нелегко. Кесарево сечение. Но сейчас ей лучше».
Я попросил таксиста быстрее ехать в больницу.
«Ты не хочешь узнать, кто родился?» — спросил Эд.
«Кто?»
«Девочка», — ответил он.
Несколько минут спустя я увидел прелестную девочку, не бесцветную и сморщенную, как в книгах, а светлокожую, хорошо сформировавшуюся, с кучей погремушек, но ее рождение чуть не стоило жизни ее матери. Операцию сделали вовремя, сегодня рано утром.
«Опасность миновала. Ваша жена поправится. А ребенок замечательный», — сказал доктор. Он, казалось, был слегка возмущен тем, что я появился так поздно.
Я так сильно взволнован, боюсь, не усну.
Тэсс и ребенок чувствуют себя отлично во всех отношениях. Я провожу большую часть времени в больнице. Напряженность в Вене растет с каждым днем. Знаю, что Шушниг [84] ведет сейчас переговоры с рабочими, которых его коллега Дольфус так хладнокровно расстреливал четыре года назад. Они просят немногого, но переговоры с такими тупыми реакционерами продвигаются медленно. Пока рабочие просят то, что, несомненно, могут сейчас получить, у Шушнига, а не у нацистов. Чувствую себя слегка не у дел — нахожусь в гуще событий, но не веду актуальных репортажей. Странное радио, которому не нужны сообщения из первых рук. Но Нью-Йорк ни о чем не просит, его заботит главным образом образовательная передача, которую я через несколько дней должен сделать из Любляны — школьный хор или что-то в этом роде! Вчера Геринг произнес приятную доброжелательную речь, если верить местной прессе. Он сказал: «Мы (военно-воздушные силы Германии) станем ужасом для наших врагов... В этой армии мне нужны железные люди, жаждущие действия... С того момента, когда Гитлер в своей речи перед рейхстагом заявил, что мы больше не станем терпеть подавления десяти миллионов немецких товарищей, живущих за нашими границами, вы, как солдаты военно-воздушных сил, знаете, что, если понадобится, вам придется подкреплять делом эти слова фюрера. Мы горим желанием доказать нашу непобедимость».
Вот он, город, который может пристыдить весь мир. Он полон памятников, и среди них нет ни одного памятника воину. Только поэты и мыслители удостоены такой чести. Подготовил выступление хора шахтерских детей для трансляции в программе Колумбийской школы. Пели они великолепно, как уэльские шахтеры. После всего, в ожидании венского поезда, выпил много хорошего словенского вина с местными священниками, в Словении очень силен католицизм. За два дня, что провел здесь, не имел никаких новостей о том, что происходит в мире.
Произошло самое худшее! Шушнига нет. Есть нацисты. Рейхсвер вторгается в Австрию. Гитлер нарушил дюжину торжественных обещаний, обетов, договоров. И Австрии [85] конец. Прекрасной, трагической, цивилизованной Австрии! Кончилась. Скоропостижно скончалась сегодня днем. Сегодня днем. Уснуть невозможно, поэтому буду писать. Должен что-то писать. Нацисты не разрешат мне выйти в эфир. И я сижу сейчас над самым большим репортажем в моей жизни. Радиопередатчик здесь только у меня. Макс Джордан из Эн-би-си, мой единственный конкурент, еще не приехал. Однако вещать я не могу. Нацисты глушили меня всю ночь. Я спорил, жаловался, боролся. Час назад они выгнали меня штыками.
Начну с самого начала этого кошмарного дня, если смогу.
Выглянуло солнце и в воздухе ощущалась весна, когда мой поезд в восемь утра подошел к Южному вокзалу. У меня было отличное настроение. Проезжая по Плесльгассе, я заметил, что улицы замусорены бумагой. Сверху два самолета разбрасывали листовки.
«Что это?» — спросил я таксиста.
«Плебисцит».
«Какой плебисцит?»
«Который назначил Шушниг».
Он не доверял мне и больше ничего не сказал.
Озадаченный, я поднялся по лестнице в нашу квартиру. Спросил у служанки. Она принесла стопку газет за последние три дня. За завтраком я набросился на новости. Ночью в среду (9 марта) Шушниг, выступая в Инсбруке, неожиданно назначил плебисцит. На это воскресенье. Вопрос: «Вы за независимую, дружественную, христианскую, германскую, объединенную Австрию? Да или нет».
Позавтракав, я заторопился в больницу. Тэсс чувствовала себя не очень хорошо. Хуже того, доктор опасался возникновения флебита в левой ноге. Тромба. Одно страшней другого. Я пробыл у нее часа два, пока она не задремала. Около одиннадцати поймал такси и поехал в кафе «Шварценберг» на Шварценбергплац узнать, что происходит. Там сидели Фоудор, Тэйлор и несколько австрийских журналистов. Они были в некотором напряжении, но полны надежд. Они считали, что плебисцит пройдет мирно. И Шушниг, при поддержке рабочих, выиграет без всяких усилий. Это сдержит Гитлера на какое-то время. Мне стало легче. Кто-то включил радио. Диктор читал официальное объявление о призыве лиц 1915 года рождения на срочную службу. Мы решили, что это просто для того, чтобы обеспечить проведение [86] голосования. Одного из австрийцев позвали к телефону. Вернувшись, он сказал что-то о нацистах, только что побивших окна в представительствах монархистов на Штефанплац. Сейчас вспоминаю, что неизвестно почему все засмеялись. Я думал позвонить полковнику Вольфу, с которым вел переговоры по поводу радиопередачи с Отто Габсбургом. Но не позвонил.
Незадолго до четырех отправился в больницу, чтобы узнать, не лучше ли Тэсс. Пересекая Карлсплац, чтобы попасть в метро, был остановлен толпой примерно из тысячи человек. Это были нацисты, и все выглядело немного комично. Один-единственный полицейский кричал на них и яростно жестикулировал. И они отступали! «Если это все, на что способны нацисты, то Шушниг легко победит, — подумал я. — И он вооружает рабочих. Уж они-то позаботятся о нацистских бандитах». И поспешил к поезду.
Около шести, возвращаясь из больницы, я вынырнул из метро на Карлсплац. Что произошло? Кое-что. Пока я понял это, меня несло в толпе истерично орущих нацистов мимо Кольца, мимо Оперы, вверх по Кернтнерштрассе к германскому «туристическому» бюро, которое уже несколько месяцев служило нацистским храмом, и на нем висел украшенный цветами портрет Гитлера. Эти лица! Я видел такие раньше в Нюрнберге — глаза фанатиков, широко разинутые рты, истерия. И сейчас они кричали, как сектанты-изуверы: «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль! Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Шушнига повесить! Шушнига повесить! Шушнига повесить! Один народ, один рейх, один фюрер!» А полицейские! Они смотрели на это, широко улыбаясь. Что же произошло? Я все еще был в неведении. Прокричал свой вопрос в уши троих или четверых втиснувшихся передо мной. Не отвечают. Не могут расслышать. Наконец одна женщина средних лет, кажется, поняла меня. «Плебисцит отменен!» — прокричала она.
Больше выяснять было нечего. Это означало конец Австрии. Я выбрался из толпы кружащихся дервишей и пошел вниз по Кольцу к отелю «Бристоль». Тэйлор был там. Он представил меня своей жене, Врени, приятной брюнетке интеллигентного вида, которая только что приехала. Подтвердил новости. Сказал, что об этом объявили час назад по радио. Мы поехали на такси в американское консульство. Джон Биллей стоял у стола, постукивая своим неимоверно длинным мундштуком, со странной улыбкой [87] на лице — улыбкой человека, который только что потерпел поражение и знает это.
«Все кончено, — произнес он тихо. — Был ультиматум из Берлина. Никакого плебисцита, иначе войдет германская армия. Шушниг капитулировал. Все остальное вы услышите вскоре по радио, не уходите».
Я отправился заказывать разговор с Марроу, который находится в Варшаве. Выйдя из консульства, наткнулся на Гедди, сильно взволнованного. Дома, пока я заказывал разговор с Эдом, по радио нежно наигрывали венский вальс. Было мерзко, оттого что он звучал. Внезапно музыка прервалась. «Внимание! Внимание! — произнес голос диктора. — Через несколько минут вы услышите важное сообщение». Затем — тиканье метронома, отличительный знак пустоты. Он сводит с ума. Тик... тик… тик... тик. Я убавил звук. Затем голос Шушнига, — я узнал его, — без всякого вступления.
«Сегодняшний день поставил нас в трагическое и очевидное положение. Я должен подробно изложить моим соотечественникам австрийцам события этого дня.
Сегодня правительство Германии вручило президенту Микласу ультиматум, приказывающий ему в короткий срок объявить канцлером лицо, назначенное правительством Германии, и сформировать кабинет министров в соответствии с указаниями правительства Германии. В противном случае в Австрию войдут германские войска.
Я объявил всему миру, что распространенные в Германии сообщения о беспорядках, устроенных рабочими, льющихся потоках крови и выходе ситуации из-под контроля австрийского правительства есть ложь от «а» до «я». Президент Миклас попросил меня сказать народу Австрии, что мы уступаем силе, потому что не готовы даже в такой страшной ситуации проливать кровь. Мы решили отдать приказ войскам не оказывать сопротивления.
Поэтому я прощаюсь с австрийцами с немецкой молитвой, идущей из самого сердца: Боже, храни Австрию».
К концу речи чувствуется, что голос его вот-вот сорвется, что раздастся рыдание. Но он все-таки сдерживает слезы. Секунда молчания. А затем звучит со старой пластинки национальный гимн. Это мелодия «Deutschland über Alles», только в оригинальной и слегка отличной от первоначальной версии, написанной Гайдном. Вот и все. Это конец.
Остаток вечера? Чуть позже скрипучий голос Иуды. Что-то говорит доктор Зейсс-Инкварт, говорит, что он считает себя ответственным за приказ, говорит, что австрийская армия не будет оказывать сопротивления. О вторжении Германии мы слышим впервые. Шушниг говорит, что ультиматум требует капитуляции, в противном случае — вторжение. Теперь Гитлер нарушил даже условия своего собственного ультиматума.
Не могу застать Эда в Варшаве; В отеле все время отвечают, что его нет. Еще рано. Позвонил на австрийское радиовещание по поводу моей передачи. Никто не отвечает. Пошел в центр города. На Карлсплац огромная толпа. Кто-то громко произносит речь со ступенек Карлскирхе. «Гесс и Беркель», — шепчет стоящий рядом штурмовик. От его формы несет нафталином. «Гесс и Беркель. Это они там». Но мне не удается подойти ближе, чтобы посмотреть.
Я выбирался из толпы по направлению к Кернтнерштрассе. На всем пути толпы народа. Теперь поющего. Поют нацистские песни. Вокруг стоят немногочисленные добродушно настроенные полицейские. Что это у них на руке? Повязка с красно-черно-белой свастикой! Значит, они тоже переметнулись! Я прокладывал себе путь вверх по Кернтнерштрассе по направлению к Грабен. Молодые хулиганы бросали булыжники в окна еврейских магазинов. Толпа ревела от восторга.
Наверху в кафе «Лувр» сидит Боб Бест из UP — за тем же самым столиком, который он занимает каждый вечер в течение последних десяти лет. Вокруг него толпа иностранных корреспондентов: мужчины и женщины, американцы, англичане, венгры, сербы. Все, кроме Беста, в состоянии крайнего возбуждения, каждые пять минут бегают к телефону, чтобы передать или узнать какие-нибудь новости. Слухи самые фантастические. Боб перечитывает мне свои сообщения. Его позвали к телефону. Он возвращается. Шушниг вновь назначен канцлером, а наци ушли, говорит он. Он оптимист, еще не все кончено. Несколько минут спустя; сообщение ложное. Нацисты захватили власть на Бальхаузплац. Мы мчимся на Бальхаузплац, Бальхаузплац Меттерниха... Венский конгресс... Перед зданием двадцать штурмовиков стоят друг на друге, образовав человеческую пирамиду. Маленький парнишка быстро карабкается на ее вершину, сжимая в руке огромный флаг со свастикой. Он подтягивается на балкон, тот самый, на котором четыре года назад мэр Фей, объявленный нацистами преступником после убийства Дольфуса, вел переговоры с людьми Шушнига. Мальчишка размахивает флагом с балкона, и площадь оглашается приветствиями.
Возвращаюсь в «Лувр». Там Марта Фоудор старается сдержать слезы и каждые несколько минут сообщает Фоудору новости по телефону. Эмиль Маас, мой бывший помощник, американец австрийского происхождения, который долгое время изображал из себя антифашиста, подходит с важным видом и останавливается у нашего столика. «Ну, дамы и господа, — ухмыляется он, — время пришло». Он отворачивает лацкан своего пальто, откалывает спрятанный там значок со свастикой и прикалывает его с внешней стороны над петлей для пуговицы. Две-три женщины пронзительно кричат ему: «Позор!» Майор Гольдшмидт, легитимист, католик, но наполовину еврей, который до сих пор спокойно сидел за столиком, встает. «Я иду домой за револьвером», — произносит он. В это время кто-то врывается. Зейсс-Инкварт формирует нацистское правительство. Время чуть больше одиннадцати. Пора идти в Дом радио.
В Нью-Йорке пять утра.
На Иоханнесгассе, перед зданием радиостудии, стоят охранники в серой полевой форме со штыками на изготовку. Объясняю, кто я. После долгого ожидания мне разрешают войти. В вестибюле и коридоре полно молодых людей в армейской форме, в форме СС и СА, угрожающе размахивающих револьверами и поигрывающих штыками. Два-три раза меня останавливают, но, набравшись смелости, я рявкаю на них и прохожу в главный холл, вокруг которого расположены студии. Чежа, генеральный директор студии, и Эрих Кунсти, директор программ, старые друзья, стоят посередине комнаты в окружении возбужденно разговаривающих фашистских юнцов. Хватает одного взгляда, чтобы понять, что они арестованы. Мне -удается перекинуться словом с Кунсти.
«Когда я смогу выйти в эфир?» — спрашиваю я.
Он пожимает плечами. «Меня здесь нет», — смеется он. Но, во всяком случае, подзывает парня с изуродованным шрамами лицом, видно старшего, Я объясняю, что мне нужно. Никакой реакции. Я повторяю. Он не понимает.
«Разрешите мне поговорить с вашим начальством в Берлине, — прошу я. — Я с ними знаком. Они захотят, чтоб я вышел в эфир». [90]
«В Берлин не пробиться», — говорит он.
«Но вы попробуете где-нибудь ночью?»
«Ладно, может быть, попозже. Зайдите еще раз».
«Никаких шансов», — шепчет Кунсти. Двое охранников, поигрывая револьверами, выпроваживают меня. Жду снаружи в холле, без конца врываюсь узнать, не связался ли тот со шрамами с Берлином. Около полуночи приходит сообщение по радио с Бальхаузплац. Вскоре объявят состав нового кабинета. Я мчусь туда. На балконе горят прожектора (откуда?). Там стоят около дюжины человек. Я различаю Зейсс-Инкварта, Глайзе-Хорстенау... Иуда зачитывает список нового кабинета. Сам он теперь канцлер.
Возвращаюсь на студию. Жду. Аргументирую. Жду. Аргументирую. Они не могут пробиться в Берлин. Нет связи. Вещание невозможно. Сожалеем. Опять аргументы. Угрозы. В конце концов меня выводят под конвоем. Со штыками никаких аргументов. Выйдя на Иоханнесгассе, смотрю на часы. Три часа утра. Опять иду к Кернтнерштрассе. Теперь здесь пустынно. Иду домой.
Звонит телефон. Это Эд из Варшавы. Рассказываю ему новости. И наши печальные тоже. Даже если я завтра останусь здесь и получу доступ к аппаратуре, — говорю я, — мы окажемся под жесткой нацистской цензурой.
«Почему бы тебе не вылететь в Лондон? — предлагает Эд. — К завтрашнему вечеру ты будешь там и сможешь дать не порезанный цензурой отчет из первых рук. А я вернусь в Вену».
Звоню в аэропорт Асперн. На завтра все места забронированы. Когда вылетают самолеты на Лондон и Берлин? В семь и в восемь утра. Спасибо. Забыл, что ночью не поговорил с Фоудором. Нацисты его не любят. Может быть... Звоню. «Со мной все в порядке, Билл», — говорит он. Всхлипывает. Сообщаю Тэсс, объясняю, почему не увидимся в течение нескольких дней. Теперь в постель. Поспать часок.
Только что набросал текст передачи. Могу выйти в эфир, как только попаду в Лондон. Начал работать над ним сразу после взлета с аэродрома Темпельхоф в Берлине, [91] следующая посадка в Амстердаме, поэтому опасности нацистской цензуры нет. Сегодня мне повезло. В семь утра был в аэропорту Асперн. Он в руках гестапо. Сначала они сказали, что ни один самолет не получит разрешение на взлет. Потом выпустили самолет на Лондон. Но я не смог попасть на него. Предлагал фантастические суммы нескольким пассажирам за их места. Большинство из них были евреи, и я не мог винить их за отказ. Следующим был рейс на Берлин. Я сел на этот рейс.
Вена в это утро была едва узнаваема. Почти на каждом доме развевались флаги со свастикой. Как они так быстро раздобыли их? От полицейского чиновника в Ас-перне второпях получил еще кое-какую информацию. Он настаивает, что Шушниг не бежал. Отказался, хотя для него держали самолет, ожидавший до полуночи. Характер. Когда мы взлетели, летное поле Асперна было уже забито немецкими военными самолетами. У нас была посадка в Праге и Дрездене, и после полудня мы прибыли в Берлин. Опять повезло. Место в голландском самолете, отправляющемся в Лондон. У меня оставался час, чтобы позавтракать. Купил утренние берлинские газеты. Удивительно! Геббельс проявляет себя с наилучшей стороны, или с наихудшей!.. У меня на коленях собственная газета Гитлера «Volkische Beobachter». Кричащий заголовок на всю первую полосу: «ГЕРМАНСКАЯ АВСТРИЯ СПАСЕНА ОТ ХАОСА». И невероятная история, созданная дьявольской, но богатой фантазией Геббельса, в которой описаны устроенные вчера красными разрушительные беспорядки на главных улицах Вены, драки, стрельба, грабежи. Полнейшая ложь. Но как люди в Германии узнают, что это ложь? Немецкое агентство выдало очевидную фальшивку, заявив, что прошлой ночью Зейсс-Инкварт телеграфировал Гитлеру и просил прислать войска, чтобы защитить Австрию от вооруженных социалистов и коммунистов. Поскольку прошлой ночью в Вене не было «вооруженных социалистов и коммунистов», то это чистой воды выдумка. Но интересно отметить гитлеровский метод. Тот же, что он использовал для оправдания мятежа 30 июня. Сойдет любая ложь.
Позднее. Эфир в двадцать три тридцать. Сейчас немного поспать. [92]
Сегодня в час ночи (в восемь вечера вчерашнего дня в Нью-Йорке) мы передали первую европейскую радиосводку новостей. Происходило это таким образом.
Вчера около пяти вечера у меня зазвонил телефон. Из Нью-Йорка звонил Пол У. Уайт, директор «Коламбии» по связям с общественностью. Он сказал: «Сегодня вечером нам нужна сводка европейских новостей. Около часу ночи по вашему времени. Мы хотим услышать вас и нескольких членов парламента из Лондона, Эда Марроу, разумеется, из Вены, и корреспондентов американских газет из Берлина, Парижа и Рима. Получасовая программа, и я сообщу вам точное время выхода для каждой столицы примерно за час до эфира. Вы с Марроу сможете сделать это?»
Я ответил «да», и мы повесили трубки. Правда, у меня не было ни малейшего представления, как это сделать, во всяком случае за восемь часов. Одну или пару таких передач мы делали, но тогда перед каждой из них у нас были месяцы на технические приготовления. Я заказал международный разговор с Веной, чтобы переговорить с Марроу. И пока убегали бесценные минуты, я размышлял, что делать. Чем больше я думал, тем проще все оказывалось. У нас с Марроу были друзья-газетчики в каждой столице Европы. Мы также были лично знакомы с директорами и главными инженерами различных европейских радиовещательных компаний, техническое оборудование которых должны были использовать. Я позвонил Эдгару Мауреру в Париж, Фрэнку Джервази в Рим, Пьеру Гассу в Берлин, а также директорам и главным инженерам радиокомпаний в Париж, Турин и в Берлин.
Марроу действовал из Вены; он взял на себя организацию вещания из Берлина и Вены и проинструктировал меня, что было крайне необходимо, как проделать всю эту работу. В каждой столице нам нужен был мощный коротковолновый передатчик, который отчетливо донесет голос до Нью-Йорка. В Риме такой был, но доступ к нему оставался под сомнением. В Париже не было. В таком случае мы должны заказывать телефонные линии к ближайшей коротковолновой передающей станции. Вскоре уже работали три моих телефона, и на четырех языках: английском, немецком, французском и итальянском. Первые три я знаю отлично, но мой итальянский едва теплится. Но все-таки [93] из разговора с Турином я уловил, что в данный момент невозможно связаться ни с одним руководящим сотрудником Итальянской радиовещательной компании. О Аллах, было воскресенье. У меня еще был выход на Рим. Возможно, удастся все организовать с помощью тамошнего филиала. В Берлине удалось, коллеги взялись провести все наилучшим образом. Только, объяснили они, единственная венская линия находится в руках военных, поэтому возможность ее использования вызывает сомнения.
Когда вечер был на исходе, радиопередача начала принимать четкие очертания. Снова позвонили из Нью-Йорка и сообщили точное время выхода каждой столицы в эфир. Железное спокойствие Нью-Йорка, его уверенность, что вещание пройдет успешно, воодушевили меня. Мои друзья-газетчики начали проявляться. Эдгар Маурер, парижский корреспондент чикагской «Daily News», проводил воскресенье за городом. Долго убеждал его вернуться в город и принять участие в нашей программе. И Эдгар меня не подвел. Я знаю, что ни один человек не переживает все случившееся в Австрии так сильно, как он. Откликнулись Джервази из Рима и Гасс из Берлина. Они выйдут в эфир, если получат согласие своего нью-йоркского офиса. Выяснения в нью-йоркских редакциях газет не заняли много времени, тем более в воскресенье во второй половине дня. Еще один звонок в «Коламбия» в Нью-Йорк: получить разрешение на участие Джервази и Гасса. И из Нью-Йорка, между прочим, поинтересовались, какие передатчики и какие волны используют Берлин и Рим? Я забыл об этом. Еще один звонок в Берлин. Будет станция DJZ, 25,5 м, 11 870 килогерц. Срочно телеграмму на Си-би-эс с информацией для аппаратной.
Время шло. Вспомнил, что должен еще написать текст для лондонского эфира. Что собирается предпринять Великобритания по поводу гитлеровского вторжения в Австрию? Обзвонил город в поисках материала. Великобритания ничего не собирается делать. Вдруг вспомнил, что Нью-Йорку нужен член парламента, чтобы обсудить официальную реакцию Британии на аншлюс. Позвонил двум или трем знакомым членам парламента. Все они весело проводили свой английский уик-энд. Позвонил Эллен Уилкинсон, депутату парламента от лейбористов. С ней было так.
«Сколько вам нужно времени, чтобы добраться до Би-би-си?» — спросил я у нее. [94]
«Около часа», — ответила она.
Я посмотрел на часы. У нас оставалось чуть больше двух часов до начала. Она согласилась выступить.
На линии голос Джервази из Рима. «Итальянцы не могут все организовать за такой короткий срок, — сообщает он. — Что делать?»
Хотел бы я знать. «Мы передадим твое выступление через Женеву, — произношу наконец я. — А если не получится, перезвони через час, продиктуй свое сообщение, я зачитаю его отсюда».
Сидя в одиночестве в маленькой студии, без трех минут час провел окончательное согласование с Нью-Йорком. Мы сверили точное время выхода каждого выступления в эфир и реплики, которые послужат сигналом для выступающих в Вене, Берлине, Париже и Лондоне, когда начинать и когда заканчивать свои сообщения. Я передал в аппаратную в Нью-Йорке, что Рим не участвует, но в эту минуту Джервази диктовал по телефону свой репортаж стенографистке. Мы договорились сделать краткое включение Лондона, чтобы я мог его зачитать. В час ночи сквозь наушники слышу на нашей трансатлантической линии «обратной связи» спокойный голос Боба Траута, объявляющего радиопередачу из нью-йоркской студии. Думаю, наша часть прошла успешно. Особенно хороши были Эдгар и Эд. Рыжеволосая Эллен Уилкинсон приехала вовремя. После окончания программы из Нью-Йорка сообщили, что это был успех.
В официальных сообщениях говорится, что сегодня днем Гитлер с триумфом вошел в Вену. Никто не стрелял. Чемберлен только что выступил в парламенте. Он не собирается ничего делать. «Реальность такова, — говорит ОН; _ что остановить то, что произошло, можно было только в том случае, если бы эта страна и другие страны были готовы к применению силы». Войны там не будет. Британия и Франция отступили еще на шаг перед растущей нацистской мощью.
Позднее. В сообщении Элбэна Росса из берлинской редакции нью-йоркской «Times» во время нашей ночной сводки новостей был любопытный штрих. Он сказал, что берлинцы восприняли аншлюс с «невозмутимым спокойствием». [95]
Гитлер, выступая сегодня с балкона Хофбурга, дворца когда-то могущественных Габсбургов, объявил о включении Австрии в состав Германского рейха. Итак, нарушено еще одно обещание. Он не мог даже подождать результатов плебисцита, назначенного на 10 апреля. Утром я беседовал по телефону с Уинстоном Черчиллем. Тот согласен на пятнадцатиминутное выступление по радио, но просит за это пятьсот долларов.
Эд звонил из Вены. Сказал, что мэр Эмиль Фей покончил с собой, после того как выстрелил в свою жену и девятнадцатилетнего сына. Он был несчастным человеком. Наверняка он боялся, что нацисты убьют его за то, что он дважды обманул их в 1934-м, когда был застрелен Дольфус. Послезавтра я возвращаюсь в Вену. Кризис миновал. Поэтому надеюсь, мы что-нибудь придумаем с этими сводками новостей для радио.
Прошлым вечером Эд встречал меня в аэропорту Асперн. Когда мы подъехали в темноте к моему дому на Плесльгассе, перед дверью стояли эсэсовские охранники в стальных касках и со штыками. Бросив взгляд вдоль улицы, понял, что они охраняют все двери, особенно у соседнего дворца Ротшильда. Мы с Эдом направились к нашему дому, но охранники прогнали нас штыками.
«Я здесь живу», — сказал я, неожиданно выйдя из себя.
«Не имеет значения. Вы не можете войти», — парировал один из охранников.
«Я же сказал, я здесь живу».
«Сожалею. Строгий приказ. Никому не входить и не выходить». Это был вежливый австрийский парень, его выдавал акцент, и моя злость улеглась.
«Где я могу найти вашего командира?» — спросил я.
«Во дворце Ротшильда». [96]
Он приставил к нам высокого эсэсовца, который препроводил нас в примыкающий к нашему зданию дом садовника при дворце, где Ротшильд действительно провел прошлое лето. Когда мы туда вошли, то буквально столкнулись с несколькими офицерами СС, которые вывозили на тележке с цокольного этажа серебро и прочую добычу. Один держал под мышкой картину в золоченой раме. Другой оказался командиром. Руки его были заняты серебряными вилками и ножами, но он не смутился. Я объяснил, чем я занимаюсь и какой мы национальности. Он фыркнул и велел охраннику проводить нас до моих дверей.
«Но вам придется задержаться там на некоторое время», — засмеялся он.
Мы пробыли в доме, пока не стемнело. Потом захотелось выбраться в город. Спустившись незаметно по лестнице, мы дождались, когда наши стражники отошли на несколько шагов от двери, и на цыпочках проскользнули в темноту. Нашли тихий бар недалеко от Кернтнерштрассе, где можно было поговорить. Эд слегка нервничал.
«Пойдем в другое место», — предложил он.
«Почему?»
«Я был здесь вчера ночью примерно в это же время, — сказал он. — У стойки стоял парень, похожий на еврея. Через некоторое время он вытащил из кармана старомодную бритву и перерезал себе горло».
Тэсс чувствует себя неважно. По-прежнему есть опасность тромбов. Да и нервы уж точно не успокоились от всего пережитого, к тому же утомителен не прекращавшийся весь день гул геринговских бомбардировщиков. Утром Эд летит обратно в Лондон.
Эфир был сегодня утром. Я рассказывал, как за одну неделю Вена стала полностью нацистской, — это ужасно. Одна американская радиосеть целую неделю твердила, что сообщения ее корреспондента отсюда не подвергаются цензуре. Но когда он приехал в студию, чтобы выйти в эфир после меня, нацисты потребовали от него текст, так же как и от меня, и подвергли его тщательной проверке. [97]
Состояние Тэсс все еще критическое. Да и атмосфера в больнице не способствует выздоровлению. Во-первых, говорит Тэсс, там находится одна дама-еврейка, зять которой совершил самоубийство в день, когда Гитлер вошел в город. Всю первую ночь она кричала. Сегодня она покинула больницу в черной траурной одежде и в вуали, крепко прижимая к груди ребенка. Была еще одна еврейская леди. В ее семье никого не убили, но люди из СА, захватив фирму ее мужа, пришли и ограбили их дом. Она боится, что ее мужа убьют или арестуют, и всю ночь плачет.
На улицах сегодня группы евреев, стоя на четвереньках, в окружении глумящихся над ними штурмовиков и насмехающейся толпы, счищают эмблемы Шушнига с тротуаров. Многие евреи кончают жизнь самоубийством. Всякого рода сообщения о садизме нацистов, притом от австрийцев, меня удивляют. Еврейских мужчин и женщин заставляли чистить отхожие места в казармах. Сотнями их просто хватали на улицах и отправляли мыть туалеты нацистским парням. Этой участи избегали счастливчики, которые мыли машины — тысячи автомобилей, украденных у евреев и «врагов» режима. Жена одного дипломата, еврейка, сказала мне сегодня, что не решается выйти на улицу из страха, что ее схватят и отправят на «очистительные работы».
Ходили с Джилли посмотреть синагогу на Зайтенштатенгассе, которая служила также штаб-квартирой общества еврейской культуры. Нам рассказали, что евреев заставили вымыть все туалеты святыми молитвенными лентами. Но эсэсовские охранники не впустили нас. Мы смогли заметить, что внутри синагоги сидели развалясь и покуривая эсэсовцы. По дороге в маленький итальянский ресторан за кафедральным собором, где мы собирались позавтракать, у Джилли была стычка с несколькими штурмовиками, которые приняли его за еврея, хотя он чистейший шотландец. Ужасно раздраженные, мы приходили в чувство в «Кьянти». Ник и Агнес сейчас здесь, хотя Ник вскоре уезжает, так как его отстраняют от работы в Германии, и, [98] видимо, здесь он бывать не будет. Гасс пытается здесь вызволить из тюрьмы нашего коллегу Альфреда Тирнауэра. Его жена была просто в отчаянии, когда я разговаривал с ней по телефону. Фоудоры уехали в Братиславу, по инициативе Джона Виллея, который отправил их туда на машине консульства. Шушниг под арестом, и ходят слухи, что нацисты пытают его, не выключая радио в его комнате ни ночью, ни днем.
Тэсс с ребенком наконец выписали из больницы. Утром я нес ее от машины и по лестнице на руках, так придется делать какое-то время, пока она не может ходить. Но самое худшее позади.
Так называемый плебисцит прошел сегодня в странно праздничной атмосфере. Девяносто девять процентов австрийцев, согласно подсчетам Геббельса, ответили «да». Может, и так. Для того чтобы сказать «нет», храбрым австрийцам требовалось мужество, потому что каждый понимал, что нацисты найдут способ проверить, кто и как голосовал. Во второй половине дня я побывал на пункте голосования в Хофбурге. Это помещение, как я представляю, когда-то занимала охрана императора. Я зашел внутрь одной из кабинок. На стене перед вами приклеен образец бюллетеня, на котором показано, где поставить значок с ответом «да». В углу кабины большая щель, которая дает отличную возможность сидящей в нескольких футах избирательной комиссии видеть, как вы голосуете! Пятнадцатиминутный эфир состоялся в девятнадцать тридцать, и, хотя участки для голосования только что закрылись, я сообщил, что девяносто девять процентов австрийцев сказали «да». Как раз перед моим выходом в эфир мне сообщил об этом один нацистский чиновник, и я предположил, что он-то знает наверняка. Возможно, еще вчера знал. Таким образом, Австрия сегодня голосует против своей вековой независимости и присоединяется к Великому рейху. Конец Австрии! [99]
Этот кризис пошел нам на пользу. Думаю, теперь наши с Эдом радиобеседы получили право на существование. Так сказать, рождение «зарубежного радиокорреспондента».
Чехословакия определенно станет следующей в гитлеровском списке. В военном отношении она теперь обречена, имея границу с Германией как на юге, так и на севере. Все наши радиосообщения из Праги должны сейчас идти по телефонной линии через Германию, даже если мы получаем их через Женеву. Плохо будет в случае неполадок на линии. Когда поеду в Прагу, надо поинтересоваться у чехов насчет их нового коротковолнового передатчика.
В сегодняшнюю ночную передачу на Америку пригласил президента Бенеша и мисс Алису Масарик. Вчера я высказал надежду, что доктор Бенеш скажет что-нибудь по германскому вопросу, несмотря на то что основной темой их выступления был якобы Красный Крест. Доктор Бенеш любезно согласился, хотя высказывания его были умеренны и благоразумны. Странно поэтому, что, когда он перешел к германскому вопросу, звук совершенно пропал. К несчастью, для нашей передачи зарезервировали линию связи через немецкую коротковолновую станцию в Цезене, а не через Женеву, как я просил. Подозреваю, что немцы специально заглушили Бенеша, хотя они и отрицали это, когда я позвонил им после передачи. Они сказали, что помехи были здесь, в Праге. Чехи этого не признают. Я долго беседовал ночью с главным инженером чехословацкой системы радиовещания Свободой, убеждал его поторопиться с новым коротковолновым передатчиком и объяснил, что если немцы поведут себя жестко, то он окажется для Праги единственным средством выхода в эфир. Пообещал, что мы окажем помощь в проведении трансатлантических [100] испытаний. Наивный парень, он считает, что немцы ничего не будут делать, пока не переварят Австрию, на что, по его мнению, уйдут годы. Но он пообещал продвинуть дела с новым передатчиком.
Сегодня утром вернулся домой. Тэсс лучше, и мы подарили беби громадное пасхальное яйцо, которое я вчера купил в Праге. Очень веселились.
Ночью на границе Австрии и Италии меня вытащили из постели в купе спального вагона эсэсовцы и изъяли все мои деньги. Они долго спорили, арестовывать меня или нет, но в конце концов от ареста воздержались. Сегодня на закате дня приезжает Гитлер. Я должен вести репортаж с крыши королевских конюшен, наблюдая за входом во дворец Квиринале, и начало его назначено на тот момент, когда король и фюрер будут подъезжать.
Позднее. К моему несчастью, лошади, запряженные в экипаж Гитлера, промчались быстрее, чем все мы предполагали. Когда я вышел вечером в эфир, он уже прибыл, вошел во дворец, вышел, поклонился публике и исчез, и мне с моим включенным микрофоном нечего было рассказывать. Однако я сказал несколько слов о подготовке визита и принял радиоотчеты о том, как он эффектно проехал по Триумфальной дороге к дворцу, мимо прекрасных руин Древнего Рима, мимо Колизея, в сводчатых проходах которого полыхали столбы красного огня. Во время моей передачи совсем стемнело и электрическая лампочка, прикрепленная к микрофону, вдруг погасла. Я не мог прочесть ни слова из моих записей. Единственное, что я мог делать, это импровизировать по памяти, но после пятичасового стояния на продуваемой ветром крыше я понял, что вся информация из моей головы тоже улетучилась. Неподалеку на крыше горело несколько факелов в честь приезда Гитлера. Я жестом попросил итальянского инженера принести [101] мне один из них. Пламя сильно дрожало, но все-таки освещения оказалось достаточно, чтобы я смог выудить несколько ключевых моментов из моих наспех сделанных заметок. Чувствую, однако, что говорил я плохо.
Телеграмма с поздравлениями от Пола Уайта по поводу вчерашней передачи, она меня приободрила. Город полон сыщиков, говорят, их здесь пятьдесят тысяч, немецких и итальянских, для обеспечения безопасности двух великих людей. Всех евреев-иностранцев на время визита выслали или посадили в тюрьмы. Итальянцы с трудом скрывают свое враждебное отношение к немцам. Наблюдая за прогуливающимися немцами, презрительно плюются им вслед. Вечный город прекрасен в эти весенние дни. Прогулялся до площади Испании, полной восхитительных цветов, высаженных напротив лестницы, ведущей к церкви в стиле барокко. Буду проводить эти дни, бродя по городу.
Последовал сюда за Гитлером, но передачу вести не надо. В Нью-Йорке хотели, чтобы я нашел для радиопередачи каких-то певчих птиц, — вот те на! — но я не смог. Провел день в Уффици, но после Эль Греко в Испании для меня Леонардо, Рафаэль, Тициан и даже Боттичелли выглядят как-то бледно. Прогулялся вдоль Арно. Вспомнил фантастический вид из Фьезоле, старинного этрусского города в горах в пяти милях отсюда, но нет времени побывать там еще раз. Завтра возвращаюсь в Вену.
Когда мы с Тэсс ужинали сегодня вечером с Шарлем Димоном (из Рейтер) и его смуглой красавицей женой в маленьком венгерском ресторанчике рядом с Оперой, его позвали к телефону. Возвратился он сильно взволнованный. Звонили из Лондона. Сообщили, что германские войска движутся к Чехословакии. Шарль решил нанять машину [102] и мчаться к Братиславе, чтобы увидеть происходящее своими глазами. Я решил остаться в городе и, прежде чем метаться из стороны в сторону, связаться по телефону с Прагой, Берлином и Лондоном.
Сегодня ночью уезжаю в Прагу. Дело в том, что Гитлер мобилизовал вдоль границы с Чехословакией десять дивизий. Чехи призвали на военную службу очередников и укомплектовали личным составом свою «линию Мажино», Надеялся задержаться здесь на несколько дней, так как послезавтра у Тэсс еще одна операция. Если не будет войны в Чехословакии, то мы точно уедем отсюда 10 июня в нашу новую штаб-квартиру в Женеве. У Тэсс кончается швейцарская виза, и если мы не уедем до этого, то получение новой визы — дело долгое. Женеву выбрали потому, что отсюда у меня уже нет возможности продолжать работу из-за валютных ограничений, нацистской цензуры, слежки и всего остального.
Завтра уезжаем. В течение двух дней здесь у нас работало гестапо, проверяли мои книги и фонограммы, но это были австрийские парни, и пиво с сосисками в большом количестве сделали их сговорчивыми и более-менее разумными. Тэсс не в той форме, чтоб путешествовать, до сих пор вся в бинтах, но мы собираемся лететь самолетом.
Вот это был денек! Но мы здесь. Было три опасных момента. Первый, когда я пошел забирать пятьсот марок, одолженных мне управляющим одной транспортной компании. Гестапо арестовывало людей направо и налево за якобы незаконные валютные сделки. Любая передача денег вызывала подозрение. Когда я вошел в офис управляющего, передо мной стоял, ухмыляясь, нацистский шпион, X., который долгое время выдавал себя за [103] эмигранта-антифашиста. Я решил было, что это ловушка. Но управляющий, англичанин, прошел со мной к Кольцу и передал деньги. Я все-таки боялся, что X. шпионит за мной, и радовался, что наш самолет вылетает через два часа.
В аэропорту Асперн они вели себя очень подозрительно. Я объяснял начальнику гестапо, что Тэсс слишком слаба, чтобы стоять, и я один пройду с ним на осмотр багажа. Я устроил Тэсс на скамейке в зале ожидания. Он потребовал, чтобы она стоя отвечала на вопросы во время таможенного досмотра. Иначе мы не сможем улететь. Я постарался ее поднять. После этого полицейский увел меня. Я оставил няню, чтобы она помогла ей, как сможет. В маленьком помещении полицейские проверили мой бумажник и карманы. Все было в порядке. Затем они повели меня в боковую комнату. Сказали: «Подождите здесь». Я сказал, что хотел бы вернуться, чтобы помочь с проверкой багажа, что моя жена в критическом состоянии, но они захлопнули дверь. Я слышал, как щелкнул замок. Меня заперли. Пять, десять, пятнадцать минут. Меряю шагами пол. Самолету пора взлетать. Время идет. Потом услышал крик Тэсс: «Билл, они взяли меня на личный досмотр!» Я говорил с начальником гестапо по этому поводу, объяснил, что она вся забинтована, что есть опасность заражения... Я колотил в дверь. Безрезультатно. За окном я мог видеть и слышать, как швейцарец разгоняет оба двигателя своего «Дугласа», с нетерпением ожидая взлета. Через полчаса меня вывели в коридор, ведущий из зала ожидания на летное поле. Я хотел заглянуть в зал ожидания, но дверь оказалась закрытой. Наконец, появилась Тэсс, няня одной рукой поддерживала ее, в другой несла ребенка.
«Эй вы, поторопитесь! — заорал какой-то служащий. — Вы заставили самолет ждать полчаса». Я попридержал язык и подхватил Тэсс.
Она скрежетала зубами от злости, никогда в жизни я не видел ее такой. «Они раздели меня...» — повторяла она. Мне казалось, что Тэсс была готова развернуться и расцарапать физиономию следовавшему за нами чиновнику. Мы торопливо пересекли взлетную полосу по направлению к самолету. Я размышлял, что еще может произойти за те секунды, пока мы не окажемся в безопасности на его борту. Не исключено, что выбежит X. и потребует меня арестовать. Потом мы устроились в самолете, и он стремительно помчался по полю аэродрома. [104]
Весь путь от Вены до Цюриха летели вслепую в грозовых облаках вдоль Альп, самолет бросало то вверх, то вниз, большинство пассажиров укачало, и они умирали от страха. Потом показался Цюрих, Швейцария, снова чистота и цивилизация.
Мы приплыли на это озеро на колесном пароходе — Тэсс, Эд Марроу и я, в благоухающий июньский день, вода голубая, как в Средиземном море, зеленые берега, слева — Юрские горы, крутые, дымчато-голубые, справа — Альпы, розовые и белые от снега и солнца. Это даже подавляло. Мы с Эдом приехали сюда на проходящую раз в полгода конференцию Международного радиовещательного союза. Будучи ассоциативными, а не постоянными членами союза, мы избегаем вникать в детали европейского радиовещания, а выступаем просто в роли наблюдателей, что дает нам время на различные мероприятия, выходящие за рамки программы. Радиовещательный союз — это еще и один из немногих примеров реального европейского сотрудничества, особенно в области распределения диапазонов, без чего не могло бы существовать ни одно европейское радио. Чехов и некоторых англичан очень встревожила редакционная статья в лондонской «Times» от 3 июня, в которой чехам советуют провести референдум среди судетских немцев и, если они захотят, разрешить им присоединиться к Третьему рейху. «Times» доказывает, что если это произойдет, то Германия потеряет право вмешиваться в дела Чехословакии. «Старую леди» просто ничему не научишь. Эд и Дик Мэрриот из Би-би-си, умные и мужественные молодые люди, с большим пессимизмом смотрят на силу и цели «политики умиротворения» в Лондоне. Вечером, когда мы пили кофе на террасе, ко мне подошел майор Аткинсон из Би-би-си (его перевод «Заката Европы» Шпенглера даже лучше оригинала, это один из величайших переводов с немецкого языка, практически непереводимого, к тому же майора считают самым лучшим специалистом по Гражданской войне в США). Я понимаю, что мы будем иметь здесь гражданскую войну. И эти военные англичане знают о ней гораздо больше, чем любой гражданский американец. [105]
Здесь, по инициативе Рузвельта, собрались представители тридцати двух государств, чтобы обсудить, что делать с беженцами из Третьего рейха. Майрона Тэйлора, который возглавлял американскую делегацию, избрали сегодня постоянным председателем комиссии. Сомневаюсь, что многое удастся сделать. Похоже, что британцы, французы и американцы слишком озабочены тем, чтобы не обидеть чем-нибудь Гитлера. Абсурдная ситуация. Они хотят ублажить человека, который виноват в их трудностях. Нацистам, разумеется, понравится, что демократические страны освободят их от евреев за свой собственный счет. Кажется, я немного поторопился, решив, что во время аншлюса родился «зарубежный радиокорреспондент». Я организовал выступление Тэйлора, но не получил из Нью-Йорка приглашения самому участвовать в программе об этой конференции. Практически мы ее совсем не освещаем. Встретил Джимми Шина, которого не видел десять лет со времени нашего пребывания в Париже. Прошлой ночью мы устроили большую встречу друзей в казино. К нам присоединился Роберт Делл из «Manchester Gardian». Джимми сорвал банк в баккара, пока я с большими усилиями выигрывал пару тысяч в рулетку. Делл, ему шестой десяток, проводил время в танцевальном зале. Потом пришла Дина Шин, красивая женщина с большими умными глазами. Возобновил знакомство с другими старыми друзьями, Бобом Пеллом из американской делегации, Джоном Эллиотом и кое с кем еще. Стоит упомянуть Джона Уайнэнта, которого я встречал месяц назад в Женеве и который тоже находится здесь, очень приятный человек, либерал, держится неловко, слегка по-линкольновски.
Сегодня приехал лорд Рэнсимен, чтобы все испортить и нанести вред чехам, если сможет. Он, его леди и его персонал с кучей багажа проследовали в самый роскошный отель в городе — «Алькорн», где заняли почти целый этаж. Позднее Рэнсимен, маленький молчаливый человек с тонкими губами и лысой головой, настолько круглой, [106] что она смотрится как яйцо неправильной формы, принял нас — сотни три чешских и иностранных корреспондентов — в зале для приемов. Мне казалось, что он из кожи вон лез, выражая свою благодарность за их присутствие лидерам судетских немцев, которые, наряду с членами правительства Чехословакии, явились встречать его на вокзал.
Вся миссия Рэнсимена дурно пахнет. Он заявляет, что приехал сюда, чтобы быть посредником между правительством Чехословакии и Судетской партией Конрада Генлейна. Но Генлейн не вольная птица. Он не может вести переговоры. Он полностью подчиняется Гитлеру. Спор идет между Прагой и Берлином. Чехи знают, что лично Чемберлен хочет, чтобы Чехословакия уступила желаниям Гитлера. Мы эти желания знаем: вхождение всех немцев в состав Великого рейха. Сегодня ночью кто-то, кажется Уолтер Керр из «Herald Tribune», принес вырезку из своей газеты с сообщением, написанным лондонским корреспондентом Джозефом Дрисколлом после его участия в ланче с Чемберленом, устроенном леди Астор. Оно датировано прошлым маем, но из него ясно, что правительство тори заходит так далеко, что предпочитает, чтобы Чехословакия полностью уступила Судетские земли Гитлеру. Я убежден, что прежде, чем чехи пойдут на это, они будут бороться. Потому что это означало бы сдать свою природную линию обороны, свою «линию Мажино». Это означало бы ее конец. Они хотят предоставить Судетам реальную автономию. Но Генлейн требует права на создание маленького нацистского Судетского государства внутри государства. Как только он это получит, он, конечно, присоединит его к Германии.
Вечером ужинал на студии «Баррандов», обозревая прекрасную Влтаву, с Джеффом Коксом из «Daily Express» и Керром. Прага, с ее готической и барочной архитектурой, маленькими извилистыми улочками, великолепным Карловым мостом через Влтаву с крутыми берегами, на одном из которых возвышается замок Градчаны, построенный Габсбургами, имеет большую индивидуальность, чем любой другой город в Европе.
Ежедневно испытываем с чешскими радиоинженерами их новый коротковолновый передатчик. Наши специалисты каждый день присылают отчет о качестве приема там. В воскресенье мы впервые опробуем его [107] во время передачи с каких-то чехословацких военных маневров. Свобода не уверен, что передатчик сможет хорошо работать на Нью-Йорк.
Сегодня днем за пять минут до нашего выхода в эфир, когда сухопутные войска на земле, а авиация в небе репетировали грандиозное шоу, истребитель «шкода» упал с высоты десять тысяч футов, не сумев выйти из пике. Он разбился прямо перед моим микрофоном, и его протащило на пару сотен футов мимо меня. Когда он остановился, это была груда покореженного металла. Я вел репортаж, описывая его падение. Фиби Пакард, который помогал мне вести передачу, говорит, что я продолжал кричать в микрофон, когда он уже разбился, но я этого не помню. Пилот и летчик-наблюдатель были еще живы, когда мы извлекли их из-под обломков, но, боюсь, до конца дня они не доживут. Четверых или пятерых солдат, находившихся в цепи прямо перед нами, тяжело ранило во время падения самолета. Мы были слегка в шоке, и я предложил прервать передачу, но распоряжавшийся всем генерал велел продолжать. Фиби, крупная, немного мужеподобная, единственная женщина-корреспондент, прошедшая войну в Эфиопии и Испании, что сделало ее стойкой к подобным вещам, сохраняла абсолютное спокойствие, хотя явно показное.
Специалисты из Си-би-эс сказали потом, что для идеального вещания было слишком много артиллерийской стрельбы, но тем не менее они полны энтузиазма в отношении нового передатчика. Он обеспечивает нам независимый выход в эфир на тот случай, если немцы отключат телефонную связь.
Рэнсимен все еще суетится здесь, упрашивая чехов пойти на все уступки. Он заставляет правительство Чехословакии разработать план кантонального управления а-ля Швейцария. Так как в данный момент ситуация спокойная, я собираюсь уехать завтра в Берлин, чтобы посмотреть военный парад, который Гитлер устраивает для Хорти, регента Венгрии. [108]
Сегодня вечером у военных атташе глаза все еще готовы вылезти из орбит. Среди всего прочего, что показал рейхсвер Хорти (и всему миру) во время большого военного парада, была огромная полевая пушка, по крайней мере одиннадцатидюймовая, которую по частям тащили четыре мощных грузовика. Были также другие большие орудия и новые большие танки, и пехота отлично маршировала гусиным шагом. Но сенсацией дня стала огромная моторизованная «Берта». Никто никогда не видел такого громадного орудия вне поле боя, разве что на железнодорожных платформах. И как ей аплодировали зрители! Как будто это не был неживой холодный кусок металла. Когда после парада я позвонил в посольство, наши военные эксперты были заняты тем, что делали зарисовки этого орудия по памяти. Никакая фотосъемка на параде не разрешалась, за исключением одного или двух официальных снимков, которые никому особенно не демонстрировали. Ральф Барнес возбужден, как кошка. Некоторые американские корреспонденты, дружески настроенные к фашистам, вчера в «Таверне» смеялись надо мной, когда я настаивал, что чехи будут сражаться.
Еще одна краткая встреча с семьей, пока не разразилась военная гроза. В Берлине наиболее знающие люди считают, что Гитлер принял решение начать, если это будет необходимо, войну, чтобы заполучить обратно Судеты. Я сомневаюсь в этом по двум причинам: во-первых, германская армия еще не готова; во-вторых, народ решительно против войны. По радио целый день говорят, что Великобритания заявила Германии о своей решимости воевать в случае ее вторжения в Чехословакию. Возможно, но нельзя забывать, что три дня назад в передовой статье газеты «Times» чехов призывали сделать свое государство более «однородным», передав Судеты Гитлеру.
Атмосфера здесь, в Женеве, восхитительно нереальная. В понедельник открываются сто второе заседание Совета Лиги Наций и девятнадцатая ассамблея, и все интернационалисты собираются сюда, чтобы ничего не делать. Ситуация [109] в Чехословакии даже не стоит в повестке дня и ставиться не будет. Кто же это на днях так хорошо сказал, когда мы прогуливались вдоль Женевского озера и увидели величественное здание секретариата Лиги Наций? Не помню. «Прекрасная гранитная гробница! Давайте полюбуемся ее красотой на фоне зеленых гор и холмов. В ней, мой друг, погребены несбывшиеся надежды нашего поколения на мир».
К концу месяца Тэсс с ребенком уезжают в Америку, чтобы организовать местожительство для получения ею гражданства. Я улетаю завтра в Прагу освещать там мир или войну. Почти убедил Си-би-эс, чтобы они разрешили мне делать ежедневные пятиминутные сообщения — революционер в радиовещательном бизнесе!
Вся Европа ждет окончательного слова Гитлера, которое он должен произнести на закрытии съезда нацистской партии послезавтра. А пока мы имеем два выступления: одно здесь — президента Бенеша, другое — Геринга в Нюрнберге, где всю неделю из уст нацистов звучали угрозы в адрес Чехословакии. Бенеш, говоривший из студии радиовещательной системы Чехословакии, был спокоен и рассудителен, казалось, даже слишком, хотя было очевидно, что он хочет сделать приятное британцам. Он сказал: «Я твердо верю, что не потребуется ничего, кроме моральной силы, доброй воли и взаимного доверия... Если мы мирным путем решим наши национальные проблемы... наша страна станет одной из самых прекрасных, наилучшим образом управляемых, самых богатых и самых справедливых стран мира... Я говорю не из страха перед будущим. Никогда в жизни я ничего не боялся. Я всегда был оптимистом, и сегодня мой оптимизм силен как никогда... Давайте сохранять спокойствие.„ но давайте будем оптимистами... и, главное, не забывайте, что вера и добрая воля сдвигают горы...»
Доктор Бенеш обращался и к чехам, и к немцам, я так это понял, поэтому, столкнувшись с ним в холле Дома радиовещания после окончания его выступления, я хотел броситься к нему и сказать: «Ведь вы имеете дело с бандитами, с Гитлером и Герингом!» Но у меня не хватило [110] мужества, я просто поздоровался кивком, а он прошел мимо, маленький чех, крестьянский сын, который за прошедшие двадцать лет наделал много ошибок, но, когда все уже сказано и сделано, он выступает за соблюдение демократических норм, которые Гитлер готов уничтожить. Лицо у него было мрачное, совсем не такое оптимистичное, как его слова. И я не сомневаюсь, что он знает, в какое ужасное положение попал.
А вот другая речь, Геринга, в изложении Рейтер: «Мелкий сегмент Европы будоражит человечество... Эта ничтожная раса пигмеев (чехи) без какой бы то ни было культуры — никто не знает, откуда они взялись, — угнетает культурный народ, а за ним стоят Москва и проклятая маска еврейского дьявола...»
Здесь все спокойно, но напряженность настолько ощутима, что ее можно резать ножом. Есть сообщения, что немцы сосредоточили двести тысяч солдат на границе Австрии и Чехословакии. В Лондоне — бесконечные совещания на Даунинг-стрит. В Париже Даладье совещается с Гамеленом. Но все ждут завтрашней речи Гитлера. Си-би-эс наконец дает добро на ежедневные пятиминутные репортажи отсюда, но просит предварительно телеграфировать, если я сочту новости не заслуживающими того, чтобы занимать мое эфирное время.
Великий человек высказался. И войны нет, по крайней мере в данный момент. Такова первая реакция Чехословакии на сегодняшнее выступление Гитлера в Нюрнберге. Гитлер набросился на Прагу с оскорблениями и угрозами. Но прямо не потребовал, чтобы ему отдали Судеты. Он даже не потребовал референдума. Однако он настаивал на «самоопределении» судетских немцев. Я слушал речь Гитлера в доме у Билла и Мэри Моррелл в трансляции радиостанции Вильсона. Задымленная комната была полна корреспондентов: Керр, Кокс, Морис Гиндуш и др. Никогда не слышал, чтоб в речах Адольфа было столько ненависти, [111] а публика была настолько на грани помешательства. Сколько яда было в его голосе, когда в начале своего продолжительного сольного концерта на тему мнимой несправедливости по отношению к судетским немцам он сделал паузу, чтобы подчеркнуть: «Я говорю для Чехословакии!» Его слова, его тон источали злобу.
В Чехословакии, думаю, эту речь прослушал каждый человек, улицы с восьми до десяти вечера были пустынны. Сразу же после нее было созвано чрезвычайное заседание совета министров в узком составе, но Бенеш не пришел. Мы с Морреллом заказали разговор с Карлсбадом и Рейхенбергом{12}, чтобы выяснить, не крушат ли все вокруг после этой речи три с половиной миллиона жителей Судет. К счастью, по всей стране шел проливной дождь. Около шести тысяч горячих поклонников Тенлейна со свастикой на рукавах прошли парадом по улицам Карлсбада, а после этого кричали: «Долой чехов и евреев! Мы хотим референдума!» Но столкновений не было. Та же история в Рейхенберге.
В этот день, когда мир висел на волоске, Прага стала темной и мрачной, шел холодный, колючий, проливной дождь. Большую часть дня я ходил по старым улочкам, пытаясь выяснить, как люди реагируют на угрозу войны и оккупации, когда знаешь, что через двадцать одну минуту после начала войны, если она будет объявлена, на тебя уже могут дождем сыпаться бомбы. Чехи занимались своими обычными делами, они не были ни печальны, ни подавлены, ни испуганы. Или у них совсем нет нервов, или это люди с железными нервами.
Русские, возможно не без помощи чехов, прекрасно сегодня поработали, заглушая речь Гитлера. Кенигсберг, Бреслау, Вена — все радиостанции на востоке передавали неразборчиво. Нам пришлось пробиваться через Кельн, чтобы обеспечить чистый прием.
Война совсем близко, и с полуночи мы ждем немецких бомбардировщиков, но пока их не видно. Сильные обстрелы в Судетах, Эгере, Эльбогене, Фалькенау, Хаберсбирке. [112]
Убито несколько жителей Судет и чехов, а немцы разграбили чешские и еврейские магазины. Так что чехи очень правильно сделали, что объявили сегодня утром в пяти судетских районах военное положение. Около семи вечера мы узнали, что Генлейн послал правительству шестичасовой ультиматум. Отправлен он был в шесть вечера, срок его истекает в полночь. Требования ультиматума: отменить военное положение, вывести чешскую полицию из Судетской области, «отделить» военные казармы от гражданского населения. Стоит ли за всем этим Гитлер, мы не знаем, хотя после его речи в Нюрнберге вряд ли приходится в этом сомневаться. Во всяком случае, чехословацкое правительство его отвергло. По-другому оно поступить не могло. Оно сделало свой выбор. Оно будет сражаться. Теперь ждем ответного хода Гитлера.
Напряженность и замешательство дипломатов и журналистов, собравшихся ночью в вестибюле отеля «Амбассадор», трудно описать. Интересно наблюдать за реакцией людей, которых внезапно охватил страх. Некоторые не могут с ним справиться. Они позволяют себе доходить до истерики, затем в панике бежать — бог знает куда. Большинство страх преодолевают, с разной степенью мужества и хладнокровия. В вестибюле сегодня собрались: газетчики, которые беспорядочно носятся, пытаясь сделать телефонные звонки с помощью одного-единственного оператора; напуганные евреи, которые пытаются забронировать места на последний самолет или поезд. Каждый вошедший через вращающиеся двери в вестибюль приносит самые разные слухи, все собираются вокруг, чтобы послушать, кто верит, кто не верит, в зависимости от собственных ощущений. Бомбардировщики Геринга прилетят в полночь, если чехи не примут ультиматум. Они будут использовать газы. Как достать противогазы? Их нет. Что тогда делать? Бенеш примет ультиматум. Он должен! Газетчики носятся вверх-вниз, злятся на телефоны и немцев и настороженно прислушиваются, не началась ли бомбардировка.
Элемент комедии помогает разрядить напряженность. Алекс, с большой кружкой пива, и Фиби Пакард — с другой склонились над телеграммой, которую только что получил Алекс. Она от его босса, полковника Маккормика, который с военной точностью инструктирует, как освещать военные действия. «Войны всегда начинаются на рассвете. Будьте там на рассвете», — телеграфирует полковник. [113]
Робкий американский бизнесмен подкрадывается к нашему столу, представляется. «Я получаю огромное удовольствие от сегодняшнего вечера, — говорит он. — Наши газетчики ведут действительно интересную жизнь».
«Что будете пить, сэр?» — спрашивает его кто-то. Мы продолжаем нашу беседу и разговоры по телефону.
Близится полночь. Срок ультиматума. Входит чиновник из министерства иностранных дел с мрачным видом и сообщает по-немецки, что ультиматум отвергнут. Корреспонденты опять летят к телефону. Несколько евреев поспешно уходят. Входит пресс-секретарь Судетской партии, крупный веселый парень, который обычно заглядывает к нам, чтобы сообщить новости. Сейчас он невесел. «Они отвергли ультиматум?» — спрашивает он. И кажется, не дождавшись ответа, хватает небольшой портфель, который он оставил в углу, и исчезает в дверях.
Пакард, или кто-то еще, наконец дозваниваются до Су-детской области. Там идут бои с применением винтовок, ручных гранат, пулеметов, танков. Все согласны, что это война. Билл Моррелл пробивается по телефону из Хаберсбирка. Не передам ли я его сообщение в «Daily Express»? Да, какое сообщение? Он говорит, что звонит из полицейского участка. В углу помещения в нескольких футах от него лежат под простыней тела четырех чешских жандармов и одного немца. Немцы убили всех четверых жандармов в городе, но прибыло чешское подкрепление, и сейчас управление под контролем. Звоню Мэри, его жене, которая вот-вот станет мамой, и сообщаю, что с Биллом все в порядке. Подходит время моей радиопередачи. Несусь по улице к Дому радиовещания. Должен сказать, что на улице мне стало даже как-то неловко за себя. Люди спокойны и невозмутимы. Нигде не видно ни солдат, ни полиции. Все идут домой, чтобы лечь спать как всегда. Вышел в эфир, но мы не слышали Нью-Йорка, и, боюсь, были сильные помехи. А теперь в постель.
Телеграмма от Пола Уайта повергла меня в уныние. Моя ночная передача не прошла. Он говорит, атмосферные помехи или пятна на Солнце. Сейчас с Гиндушем, Коксом и Морреллом отправляюсь в поездку по Судетам, чтобы взглянуть на бои. [114]
Вечером. — Проехали двести миль по Судетской области. Везде бои. Мятеж, инспирированный из Германии и с помощью германского оружия, подавлен. И чешская полиция, и военные, действуя с невероятной сдержанностью, понесли больше потерь, чем судетские немцы. Если Гитлер не вмешается, то пик кризиса миновал. Жители Судет, с которыми я сегодня разговаривал, очень удивлены. Они предполагали, что германская армия войдет в ночь на понедельник сразу после выступления Гитлера, и когда этого не случилось, а вместо нее вошла чехословацкая армия, они пали духом. Сторонники Генлейна удерживают власть только в Швадербахе, потому что чехи не могут обстреливать этот город, не задевая снарядами территории рейха. Сегодня днем Генлейн объявил из Аша о роспуске комиссии, которая вела там переговоры с правительством. Эрнст Кундт, глава делегации, смуглый вспыльчивый человек и наиболее честный из всех, говорит, что останется в Праге, «если они не убьют меня».
Вскоре после обеда в вестибюль «Амбассадора» влетел мальчишка-газетчик с экстренным выпуском одной немецкоязычной газеты, единственной, которую я могу здесь читать, поскольку не знаю чешского языка. Заголовки гласят: «Завтра Чемберлен отправляется в Берхтесгаден на встречу с Гитлером!» Чехи ошеломлены. Они подозревают сделку, и я боюсь, что они правы. Ночью по дороге на радиопередачу шедший со мной Гиндуш, который понимает чешский, остановился послушать, что кричат мальчишки, продающие газеты. Они кричали: «Чрезвычайная новость! Чрезвычайная новость! Читайте про то, как могущественнейший человек Британской империи идет на поклон к Гитлеру!» Лучшего комментария в этот вечер я не слышал. Опять выход в эфир, но боюсь, что нам не удастся пробиться. Мощные пятна на Солнце работают против нас.
Чувствую себя разбитым. Снова телеграмма из Нью-Йорка, что передача сорвалась. Вечером отправлю телеграмму со своими заметками, чтобы их зачитали. Сегодня Генлейн выпустил прокламацию с требованием немедленного аншлюса, после чего вылетел в Германию. Правительство отдало приказ арестовать его как изменника. Эд [115] Битти из UP звонил сегодня утром из Эгера, но, хотя он и американец до мозга костей, Пакард не понял ни слова из того, что он сказал. Пак прибежал ко мне. «Битти рехнулся. Говорит на каком-то непонятном языке. Ты не поговоришь с ним?» Я вышел на связь. Эд объяснил по-немецки, что он говорит из полицейского участка, что чехи понимают по-немецки, но не знают английского и предоставили ему связь с условием, что он передаст свое сообщение по-немецки, чтобы они могли его проверить. Я записал сообщение. Прошлой ночью во время штурма чешской полицией штаб-квартиры Генлейна в отеле «Виктория» убито шесть человек.
Сегодня взгляд чехов, как и всех остальных, прикован к Берхтесгадену. Они задаются вопросом, не последует ли за мирным решением вопроса, которое пытается получить от Гитлера Чемберлен, призыв пойти на все уступки. Правительственные круги настроены весьма мрачно. Марроу позвонил из Лондона и предложил мне немедленно отправиться в Берхтесгаден. Не знаю, сумею ли я. Чешские поезда перестали ходить через границу, и я не могу найти чешского водителя, который согласится вести через нее свою машину.
Позднее. Позвонил Эд и сообщил, что утром Чемберлен возвращается в Лондон. Моя поездка в Берхтесгаден отменяется. Гора с плеч. Предпочитаю освещать эту войну со стороны Чехословакии.
Еще одна телеграмма из Нью-Йорка. Они меня не слышат третий день подряд, но зачитывают мои сообщения, полученные по телеграфу. Это несчастье для радио. Из Берлина сообщают, что Гитлер потребовал референдума для жителей Судет, а Чемберлен более или менее согласен. Здесь правительство заявляет, что этот вопрос даже не обсуждается. Но они боятся того, что произошло в Берхтесгадене. Другими словами, что мистер Чемберлен предал их. В сегодняшнем эфире я скажу: «Согласятся ли чехи разрушить свое государство и принести в жертву свою стратегически важную горную преграду, которая защищала Богемию на протяжении тысячелетия?.. У меня такое впечатление, что они не [116] потерпят унижения и вверят свою судьбу даже конференции четырех великих европейских держав. Чехи говорят: предположим, что пройдет референдум и Судеты отойдут Германии. В качестве компенсации, они считают, мистер Чемберлен должен предоставить им торжественно подписанные Великобританией, Францией, Германией и Италией гарантии, что агрессии не будет. А чего будет стоить другой договор, спрашивают они».
Позднее. Ура! Сегодня отлично слышал Нью-Йорк, и они меня так же хорошо слышали. После четырех дней неудач, и каких четырех дней! Рэнсимен уехал в Лондон, совершенно спокойно уйдя в сторону как не пользующийся симпатией, никем не уважаемый и не воспетый.
Чехи ужесточают свои позиции, по мере того как становится очевидным, что Чемберлен готов поддержать требования Гитлера отдать ему Судеты, а на деле — всю Чехословакию. Мило Годжа, премьер-министр, сегодня выступил по радио и на весь мир сказал твердое «нет» референдуму. «Это неприемлемо. Это ничего не решит», — заявил он. Когда я встретил Годжу в Доме радиовещания после его выступления, он поразил меня тем, что, в отличие от других словаков, был взвинчен и очень нервничал. В нем явно чувствовалось напряжение последних дней. Интересно: выступает он сильно, но не сдается ли?
Позднее. Я должен ехать в Германию. В полночь из Лондона позвонил Марроу с новостями. Британцы и французы решили, что они не будут бороться за Чехословакию, и попросили Прагу уступить Гитлеру безо всяких условий и передать Судеты Германии. Я запротестовал и сказал Эду, что чехи не пойдут на это, что они будут бороться в одиночку...
«Возможно. Надеюсь, что ты прав. Но тем временем в среду мистер Чемберлен встречается в Годесберге с Гитлером, и мы хотим, чтобы ты освещал эту встречу. Если там война, тогда можешь вернуться в Прагу». [117]
«Хорошо», — сказал я.
Мне все равно сейчас, куда ехать. Взял себя в руки, пошел к Морису Гиндушу, вытащил его из постели и рассказал ему все новости, которым он отказался поверить. Мы позвонили двум-трем знакомым из министерства иностранных дел. По их тону мы поняли, что им эти новости тоже известны, хотя они и не признались. Они заявили, что это слишком «фантастично», чтобы в это поверить. Разумеется, так оно и есть. Мы с Морисом пошли прогуляться. Люди возвращались домой из кафе и не выглядели сильно взволнованными, и было ясно, что они еще не слышали сообщений из Лондона.
В мое отсутствие передачу будет вести Морис. Утром лечу в Берлин. Спать, четыре часа утра, устал и испытываю ко всему отвращение.
Нацисты ликуют, — и это абсолютно понятно, — по поводу того, что они называют величайшим триумфом Гитлера. «И, в отличие от других, без кровопролития», — вдалбливают они весь день. Что касается простых людей на улицах, то они испытали большое облегчение. Они не хотят войны. Нацистские газеты полны истерических заголовков. Сплошная ложь. Вот некоторые примеры: «ЧЕШСКИЕ БРОНЕВИКИ ДАВЯТ ЖЕНЩИН И ДЕТЕЙ» или «КРОВАВЫЙ РЕЖИМ — НОВЫЕ УБИЙСТВА НЕМЦЕВ ЧЕХАМИ». «Borsen Zeitimg» бьет все рекорды: «ГАЗОВАЯ АТАКА НА АУССИГ?» Очень хороша «Hamburger Zeitimg»: «ГРАБЕЖИ, РАЗБОЙ, СТРЕЛЬБА — ЧЕШСКИЙ ТЕРРОР В ГЕРМАНСКОЙ СУДЕТСКОЙ ОБЛАСТИ УСИЛИВАЕТСЯ С КАЖДЫМ ДНЕМ!»
Из Праги пока ни слова о том, примут ли чехи ультиматум Чемберлена. Я все еще надеюсь на чудо — что они будут бороться. Потому что, если они будут бороться, война в Европе неизбежна и Гитлер не сможет ее выиграть. Свое сегодняшнее радиовыступление закончил так: «Ясно одно: мистеру Чемберлену, безусловно, окажут теплый прием в Годесберге. На самом деле сегодня в Берлине у меня сложилось впечатление, что мистер Чемберлен здесь весьма популярная фигура». [118]
Провели сейчас немыслимую радиопередачу. В шесть вечера, когда я упаковывал вещи, позвонил из Нью-Йорка Пол Уайт. Я сказал, что ему придется отменить мою постоянную передачу в десять тридцать, так как в десять тридцать отправляется поезд на Годесберг. Он предложил выйти в эфир прямо из поезда, интервьюируя находящихся там корреспондентов по поводу шансов на мирный или военный исход переговоров в Годесберге. Телефонный звонок на государственное радио. Из поезда сделать это невозможно. Спрашиваю, как насчет того, чтобы провести передачу с вокзала Фридрихштрассе. Годится, говорит доктор Харальд Дитрих, энергичный, предприимчивый исполняющий обязанности начальника отдела коротковолновой связи. Телефонный звонок в Нью-Йорк. Уайт доволен. Когда я приехал без пяти десять на вокзал, прямо перед началом передачи, микрофон уже работал.
Но американских корреспондентов там не оказалось. Платформа была пуста. В десять я начал импровизировать. Единственная новость, которая у меня была, это то, что венгры и поляки примчались сегодня, как шакалы, в Берх-тесгаден, чтобы потребовать свою долю чешской добычи. Когда эта тема была исчерпана, я начал читать заголовки вечерних газет. Как всегда ложь, но, если я так скажу, нацисты меня отключат. Например, такой заголовок: «ЧЕШСКИЕ СОЛДАТЫ НАПАДАЮТ НА ГЕРМАНСКУЮ ИМПЕРИЮ!» Посмотрел вокруг. Корреспондентов все еще нет. Я ожидал, что все они опоздают на поезд. Кажется, порассуждал на тему национальных меньшинств в Чехословакии. Наконец показался Гасс. Я буквально схватил его за полы пальто, и, не поняв, в чем дело, он уже был в эфире. Подъехали и остальные газетчики, но они, казалось, были заняты устройством своего багажа. Гасс начал подавать отчаянные знаки. Одному богу известно, как прозвучал конец передачи. Я дал слово двум или трем англичанам, потом Зигрид Шульц, Уэббу Миллеру, Ральфу Барнесу. Филиппе Бойано, итальянский журналист, жестом показал, что он тоже хочет выступить. Я знал, как он тайно ненавидит фашистов, но не был уверен в его английском. Оказалось все замечательно. Никакое поставленное произношение не могло быть и вполовину лучше. Жюв из Гавас тоже захотел сказать несколько слов. Не успел я [119] спросить, говорит ли он по-английски, как он уже вещал — по-французски. Я начал переводить то, что он сказал, и вдруг краем глаза вижу, что поезд уже движется. Моя заключительная фраза была неразборчивой, но я успел вскочить в вагон. Боюсь, что передача провалилась, но сейчас приходится думать о более важных вещах.
Свастика и британский «юнион джек» развеваются друг напротив друга в этом прелестном рейнском городе — думаю, весьма уместно. Как уместно было и устроить вашу встречу в этом вагнеровском городе, потому что, говорят, именно здесь любили порезвиться Вотан, Тор и другие боги древних тевтонов.
Утром я заметил кое-что интересное. Когда я завтракал в саду отеля «Дризен», где остановился Гитлер, неожиданно появился этот великий человек, проскользнул мимо меня и спустился к берегу Рейна проверить свою яхту. X., один из ведущих немецких издателей, тайно презирающий режим, слегка толкнул меня локтем: «Посмотри на его походку!» Взглянув, я убедился, что походка действительно забавная. Во-первых, она была очень женственной. Изящные маленькие шажки. Во-вторых, каждые несколько шагов он нервно вздергивал правое плечо, а его левая нога при этом издавала хрустящий звук. Я внимательно посмотрел на него, когда он возвращался мимо нас. Тот же нервный тик. Под глазами у него были безобразные черные пятна. Мне показалось, что этот человек на грани нервного срыва. Теперь я понимаю, что имели в виду журналисты, когда мы собрались вчера выпить в «Дризене». Они все время повторяли слово «теппихфрессер», «пожиратель ковров». Я сначала не понял, но потом кто-то шепотом пояснил. Говорят, что Гитлер недавно перенес один из своих нервных кризисов, и в последнее время они начали принимать странную форму. Когда он приходит в ярость по поводу Бенеша и Чехословакии, то бросается на пол и жует краешек ковра, то есть пожирает ковер. После того как я увидел его сегодня утром, готов в это поверить. Чемберлен и Гитлер имели трехчасовую беседу сегодня во второй половине дня, следующая состоится завтра. Как раз, когда я вел передачу из небольшой студии, которую мы [120] организовали в комнате для швейцаров, эти два человека вышли после своей конференции прямо под мои окна. Гитлер, конечно, был сама любезность, а Чемберлен, выглядевший чванливым дураком, улыбался и, полный самомнения, — явно радовался аплодисментам, которыми наградила их эсэсовская охрана, стоящая у дверей. Я знаю, что Чемберлен предложил создать международную комиссию по контролю за международными гарантиями того, что остается от Чехословакии. Нью-Йорк телеграфирует, что наша вчерашняя передача с вокзала Фридрихштрассе оказалась сенсацией. Странно. В Праге новый кабинет министров. Новый премьер — одноглазый, видавший виды генерал Ян Сыровый, генерал-инспектор сухопутных войск. Чехословакия еще может повоевать.
После странного прошедшего дня кажется, что война совсем близка. Все британские и французские корреспонденты, а также Берчэлл из нью-йоркской «Times», который является английским подданным, отправляются на рассвете (примерно через час) к французской, бельгийской и голландской границам. Такое впечатление, что Гитлер здорово обманул Чемберлена. И старый индюк обижен. Весь день он хандрил в своих апартаментах в «Петерсхофе», что в городке Петерсберг на другом берегу Рейна, отказываясь идти на переговоры с диктатором. В пять часов вечера он отправил сэра Горация Вильсона, своего «конфиденциального» советника, и сэра Невиля Гендерсона, британского посла в Берлине (мы догадываемся, что и тот и другой готовы продать Чехословакию за пять центов), на другой берег Рейна встретиться с Риббентропом. Результат: Чемберлен и Гитлер встретились в двадцать два тридцать. Эта встреча, последняя, прервалась в час тридцать без какого-либо соглашения, и теперь похоже, что дело идет к войне, хотя из моей «студии» в швейцарской, всего в двадцати пяти футах от вышедших Чемберлена и Гитлера, я не мог разглядеть какого-либо напряжения или особого разочарования на птичьей физиономии Чемберлена, когда он прощался с Гитлером. Гитлер тоже улыбался и выглядел любезным. И все-таки немцы впали сегодня ночью в глубокую печаль, как будто [121] в страхе, что оказались перед лицом войны. Они печальны, но все равно пребывают в лихорадочном возбуждении. Когда я собирался выйти в эфир в два часа утра со своим ежедневным сообщением и официальным коммюнике, ворвались Геббельс и Адамовски, нацистский босс германского радио, и запретили нам с Джорданом передавать что-либо, кроме официального коммюнике. Позднее я наспех ужинал в вестибюле «Дризена». Геббельс, Риббентроп, Геринг, Кейтель и другие то входили, то выходили, и все они выглядели так, как будто получили мощный удар кувалдой по голове. Меня это сильно удивило, потому что эта война — то, к чему они стремились. В коммюнике просто сообщалось, что Чемберлен пообещал направить в Прагу германский меморандум, содержащий «окончательную позицию» Германии по судетскому вопросу. Дело в том, что Чемберлен, приехав сюда, был готов отдать Судетскую область Германии, но только «британским» способом — с помощью международной наблюдательной комиссии. Но он обнаружил, что аппетиты Гитлера возросли. Гитлер хочет заполучить ее своим способом, то есть немедленно и безо всяких глупостей с международной комиссией. На самом деле это не столь важный пункт ни для одной ни для другой стороны, но, кажется, каждый настаивал на своей позиции{13}.
Тем временем пришло сообщение, что чехи наконец объявили мобилизацию.
Сейчас пять утра. Прилягу на столе в вестибюле, потому что в шесть должен отправиться в Кельн, чтобы успеть на берлинский самолет.
Описание сегодняшнего дня содержится в моей передаче, которую я провел в полночь. Вот что я рассказал. «Утром все мы в Годесберге были в некотором замешательстве, но вечером в Берлине ситуация выглядит так: [122]
Гитлер потребовал, чтобы Чехословакия не позднее субботы, 1 октября, согласилась передать Германии Судетскую область. Мистер Чемберлен должен был сообщить об этом правительству Чехословакии. Сам по себе факт, что человек, наделенный всеми полномочиями политического лидера Британской империи, взял на себя эту задачу, воспринимается здесь, да, думаю, и везде, как означающий, что Чемберлен поддерживает Гитлера.
Вот почему немцы, с которыми я беседовал утром на улицах Кельна и вечером в Берлине, верят, что будет мир. Как вы думаете, какой новый лозунг появился сегодня вечером в Берлине? Его можно прочитать в вечерних газетах. Вот он: «С ГИТЛЕРОМ И ЧЕМБЕРЛЕНОМ ЗА МИР!» A «Angriff» добавляет: «ГИТЛЕР И ЧЕМБЕРЛЕН ТРУДЯТСЯ ДЕНЬ И НОЧЬ В ИНТЕРЕСАХ МИРА».
Итак, Берлин выражает оптимизм по поводу мира. Не смог сегодня связаться по телефону и телеграфу с Гиндушем в Праге, чтобы сообщить расписание передач. Вся связь с Прагой прервана. Слава богу, что есть новый чешский передатчик{14}.
Завтра вечером Гитлер выступает с речью в Спортпала-се. Кажется, его бесят сообщения из Праги, Парижа и Лондона о том, что в своем годесбергском меморандуме он вышел за пределы первоначального соглашения с Чемберленом, достигнутого в Берхтесгадене. Он утверждает, что это не так. В этот спокойный выходной день здесь не наблюдается никакой военной лихорадки, даже никаких античехословацких настроений. Кажется, в былые времена накануне войн толпы разгневанных демонстрантов собирались перед посольствами враждебных стран. Я прошелся сегодня мимо чехословацкого консульства. Вокруг ни души, даже ни одного полицейского. Тепло и солнечно, возможно, последний летний день в этом году, и, кажется, половина жителей Берлина проводит его на соседних озерах или в лесах Грюневальда. Трудно поверить, что будет война. [123]
Гитлер наконец сжег за собой последние мосты. С криками и воплями, — я никогда прежде не видел его в таком сильном возбуждении, — он заявил сегодня вечером в Спортпаласе, что получит свою Судетскую область 1 октября, в ближайшую субботу (сегодня понедельник). Если Бенеш откажется ее передать, он пойдет на войну, в эту субботу. Любопытная была аудитория, в зал набилось пятнадцать тысяч партийных бонз. Они аплодировали его речам с обычным энтузиазмом. Но военной лихорадки все еще не ощущалось. Толпа была настроена добродушно, как будто не осознавала, что значили его слова. Переполненный ядом более чем когда-либо, босс бросал оскорбления лично Бенешу. Дважды Гитлер выкрикивал, что это самое последнее его территориальное требование в Европе. Говоря о своих заверениях Чемберлену, он заявил: «Я по-прежнему заверяю его, что, когда чехи урегулируют отношения со своими национальными меньшинствами, государство Чехословакия перестанет меня интересовать, и, если хотите, я могу дать ему еще одну гарантию: нам не нужны никакие территории Чехословакии». В конце речи Гитлер имел наглость возложить ответственность за сохранение мира или развязывание войны исключительно на Бенеша!
Я вел передачу сидя на балконе как раз над тем местом, где находился Гитлер. У него по-прежнему был нервный тик. В течение всего выступления у него подергивалось одно плечо, а противоположная нога ниже колена подпрыгивала. Зрители не могли этого видеть, а я мог. За все годы, что я наблюдаю за ним, сегодня вечером он, кажется, впервые полностью потерял контроль над собой. Когда он сел после выступления, Геббельс вскочил и прокричал: «Одно бесспорно: 1918-й никогда не повторится!» Гитлер посмотрел на него снизу вверх с диким нетерпеливым выражением глаз, так, как будто это были те слова, которые он искал весь вечер и не смог найти. Он вскочил на ноги и с фанатичным огнем в глазах, который я не забуду никогда, сильно размахнувшись, ударил правой рукой по столу и прокричал во всю глотку: «Да!» После этого тяжело опустился в кресло в полном изнеможении. [124]
Этим вечером в сумерках по улицам города в направлении чехословацкой границы пронеслась моторизованная дивизия. Я вышел на угол улицы Линден, где колонна поворачивала на Вильгельмштрассе, предполагая увидеть огромную демонстрацию. Я представлял себе сцены 1914 года, о которых читал когда-то, как восторженные массы на этой же самой улице бросали цветы марширующим солдатам, а девушки подбегали и целовали их. Несомненно, этот час был выбран сегодня, чтобы застать сотни тысяч берлинцев, выходящих из своих учреждений в конце рабочего дня. Но они быстро исчезали в метро, отказываясь смотреть на все это, а горстка людей, стоявших на краю тротуара в полнейшей тишине, не способна была найти и слова приветствия своим уходящим на славную войну молодым людям. Это была самая впечатляющая антивоенная демонстрация, которую я когда-либо видел. По слухам, сам Гитлер был в ярости. Я недолго простоял на углу улицы, когда от здания рейхсканцелярии на Вильгельмштрассе пришел полицейский и прокричал немногочисленным прохожим, стоявшим на обочине, что фюрер проводит с балкона смотр войск. Некоторые двинулись посмотреть. Я тоже пошел взглянуть. Гитлер действительно стоял там, а на улице и громадной площади Вильгельма не было и двухсот человек. Гитлер выглядел сначала мрачным, потом злым и вскоре ушел с балкона внутрь здания, оставив свои войска маршировать без присмотра. От того, что я увидел сегодня, вновь вспыхнула слабая вера в немецкий народ. Они совершенно не хотят войны.
Сегодня Тэсс с ребенком отправляются в путешествие из Шербурга в Америку, билеты она заказала месяц назад. Прошлой ночью она звонила из Парижа и сказала, что во Франции объявлена мобилизация и нет уверенности в том, что поезд, согласованный с пароходным расписанием, отправится в Шербург. Сегодня от нее ни слова, надеюсь, поезд ушел.
Войны не будет! Гитлер пригласил Муссолини, Чемберлена и Даладье встретиться с ним завтра в Мюнхене. Эти трое избавят Гитлера от непослушного ребенка Чехословакии, [125] и он получит свою Судетскую область без войны, ну может быть, на пару дней позднее, чем он обещал. Люди на улицах почувствовали большое облегчение, и, если я правильно оцениваю, на Вильгельмштрассе и Бендлерштрассе (военное министерство) тоже. Ночью сразу после моей радиопередачи уезжаю в Мюнхен.
Все кончено. В двенадцать тридцать ночи, через полчаса после полуночи, Гитлер, Муссолини, Чемберлен и Даладье подписали договор о передаче Судетской области Германии. Германская оккупация начинается завтра, в субботу 1 октября, и будет завершена 10 октября. Таким образом, две «демократии» идут даже на то, чтобы позволить Гитлеру выполнить его хвастливое обещание заполучить Судеты 1 октября. Он получает все, что хотел, если не считать того, что ему придется еще несколько дней подождать, пока он завладеет Судетами полностью. Его краткое десятидневное ожидание спасло мир в Европе — забавный комментарий для этого больного и разлагающегося континента.
Как я имел возможность наблюдать в течение этих бесконечных, до странности нереальных двадцати четырех часов, Даладье и Чемберлен до сих пор ни разу не потребовали от Гитлера ни одной уступки. Они ни разу не встретились наедине и не сделали никаких попыток выступить как бы единым «демократическим» фронтом перед двумя диктаторами. Гитлер встречал Муссолини вчера ранним утром на вокзале Кюфштейн, и они составили свой план. Даладье и Чемберлен прилетели каждый на своем самолете и вчера даже не сочли нужным вместе позавтракать, чтобы выработать свою стратегию, как это сделали диктаторы.
С Чехословакией, которую попросили пойти на все жертвы во имя мира в Европе, здесь не консультировались ни на одной стадии переговоров. Двум ее представителям, доктору Мастны, честному и интеллигентному чехословацкому посланнику в Берлине, и доктору Мацарику из министерства иностранных дел Чехословакии, в час тридцать ночи было сказано, что Чехословакии придется подчиниться, причем сказано не Гитлером, а Чемберленом и Даладье! Их протесты, мы слышали это, высокий государственный муж просто обсмеял. Чемберлен [126] был похож на черного грифа, которого я видел в Бомбее. Он выглядел особенно довольным собой, когда возвращался ранним утром после подписания соглашения в отель «Регина», хотя и слегка утомленным, но приятно утомленным.
Даладье же выглядел совершенно разбитым и сломленным. Он зашел в «Регину» попрощаться с Чемберленом. Наша компания ожидала, когда он спустится по лестнице. Кто-то спросил или начал было спрашивать: «Monsieur le President, вы удовлетворены соглашением?..» Он повернулся к нам, как будто хотел что-то сказать, но был слишком уставшим, и, не сказав ни слова, молча проковылял за дверь. Французы говорят, что он боится возвращаться в Париж, думает, что его встретит враждебно настроенная толпа. Остается надеяться, что так оно и будет. Потому что Франция принесла в жертву свое положение на континенте и потеряла свою главную поддержку в Восточной Европе. Для Франции этот день станет катастрофой.
Насколько же по-другому выглядел Гитлер! После того как весь вечер нас не подпускали к резиденции фюрера, нам наконец удалось туда пробиться как раз в тот момент, когда он уезжал. В сопровождении Геринга, Риббентропа, Геббельса и Гесса он прошел мимо меня как победитель, коим он и был в это утро. Я отметил его преисполненную важности и самодовольства походку. Тика как не бывало! Что касается Муссолини, он удалился рано, нахальный, как петух.
Кстати, меня здорово обскакали в эту ночь. Макс Джордан из Эн-би-си вышел в эфир на час раньше меня с текстом подписанного соглашения — одно из самых больших моих поражений в жизни. Благодаря особому положению его компании в Германии, он получил эксклюзивное право на использование гитлеровской радиостанции в резиденции фюрера, где и проходила конференция. Виганд, который тоже находился в этом здании, рассказывает, что Макс припер к стенке сэра Горация Вильсона, когда тот вышел из зала заседаний, заполучил от него английский текст соглашения, бросился в студию фюрера и через несколько мгновений уже был в эфире. Не имея возможности сразу же выйти в эфир из этой студии, я оставался вблизи другой студии — местной мюнхенской радиостанции. Я договорился с несколькими английскими и американскими коллегами, что они передадут мне документ по возможности сразу же после завершения [127] заседания, если не сумеют получить его раньше от членов какой-нибудь делегации. Первой с копией документа приехала Демари Бесс, но, о Аллах, мы опоздали. Примерно в два тридцать утра мне позвонили из Нью-Йорка и любезно сказали, чтобы я не переживал — черт бы побрал их приличия. Фактически я вышел в эфир в двадцать три тридцать с объявлением, что соглашение достигнуто. Я изложил все его существенные детали, заявив, что оккупация начнется в субботу, что она будет завершена через десять дней и т. д. Но я мечтал получить официальный текст документа первым. К счастью для Си-би-эс, Эд Марроу оказался в Лондоне первым, кто отправил официальное сообщение в Америку о подписании соглашения через полчаса после полуночи. Он поймал его с мюнхенской радиостанции в разгар переговоров.
Позднее. Чемберлен, очевидно понимая свое дипломатическое поражение, проделал очень ловкий трюк для спасения своей репутации. Утром перед отъездом он еще раз встретился с Гитлером, и после этого появилось совместное коммюнике. Суть его такова: «Мы рассматриваем подписанное вчера соглашение и англо-германский морской договор как выражающие желание наших двух народов никогда не воевать друг против друга». А последний параграф гласит, что они будут консультироваться в дальнейшем по всем вопросам, которые могут касаться их стран, и «готовы продолжить усилия по устранению возможных источников расхождений и таким образом вносить свой вклад в обеспечение мира в Европе».
Позднее. В поезде Мюнхен — Берлин. В поезде едут большинство ведущих немецких журналистов, и они осушают бутылки шампанского и не пытаются больше маскировать свой восторг по поводу величайшей победы Гитлера над Великобританией и Францией. В вагоне-ресторане Хальфельд из «Hamburger Fremdenblatt», Отто Крик из «Nachtausgabe», д-р Бёмер, начальник по связям с иностранной прессой из министерства пропаганды, злорадствуют, скупают все шампанское в ресторане, торжествуют, похваляются... Когда немец испытывает свое величие, он испытывает его с размахом. Вечером в Берлине у меня будет два часа на то, [128] чтобы получить военные пропуска, принять ванну и отправиться ночным поездом в Пассау, дабы войти в Судетскую область вместе с германской армией — печальное для меня задание.
[Позднее. А Чемберлен вернется в Лондон и с балкона на Даунинг-стрит, 10 будет хвастаться результатами этой ночи: «Мои дорогие друзья, второй раз в нашей истории (а толпа с криками: «Отлично, старина Невиль» и пением «Он отличный парень» вспомнит Дизраэли, Берлинский конгресс 1878 года?) на Даунинг-стрит приходит из Германии мир на почетных условиях. Я верю, что это мир для нашего поколения». Мир на почетных условиях! А Чехословакия? И только Дафф Купер покинет кабинет со словами: «Мы победили в 1914-м не для Сербии или Бельгии... а для того, чтобы одной великой державе не позволено было в нарушение обязательств договора и законов наций, против всех правил морали, с помощью жестокой силы господствовать на всем Европейском континенте... В течение этих дней премьер-министр возлагал надежды на обращения к господину Гитлеру на языке мягких увещеваний. Я считал, что он более открыт для языка военной силы...» Только Уинстон Черчилль, глас вопиющего в пустыне в те годы, скажет, обращаясь к палате общин: «Мы потерпели полное, абсолютное поражение... Не позволяйте ослеплять себя. Мы должны предвидеть, что все страны Центральной и Восточной Европы пойдут на самые выгодные уступки торжествующей нацистской власти... Дорога на Дунай... дорога к Черному морю и Турции открыта. Мне кажется, что все страны срединной Европы и долины Дуная, одна за другой, окажутся втянутыми в огромную систему нацистской политики, не только военной, но и экономической, исходящей из Берлина». Черчилль — единственный оставленный без внимания предсказатель на британской земле.]
Вчера перед рассветом был в Регенсбурге, потом автобусом добрался до Пассау на Дунае, а оттуда на машине с майором германского Генерального штаба проследовал за [129] марширующими, словно на пикник, войсками в зону Су-детской области. Ночью под проливным дождем вернулся в Пассау, где военная цензура не дала мне разрешение на радиопередачу; сажусь в поезд на Регенсбург, прибываю туда в полночь и диктую свой репортаж по телефону в «Пресс вайелесс» в Париж, с тем чтобы его зачитали в Нью-Йорке, так как из Берлина сообщают, что военные наложили запрет на все радиосообщения об оккупации, включая свои собственные. Самолета на Берлин нет, поэтому сел на этот поезд, и передачу буду вести ночью из Берлина.
Берлин. Позднее. Военные еще не наложили свой запрет, так что пришлось зачитывать другой текст, который я написал в поезде по поводу политического значения победы Гитлера в Мюнхене. В нем я цитирую редакционную статью Рудольфа Кирхера, единственного порядочного и мужественного редактора, оставшегося в нацистской Германии, в утреннем выпуске «Frankfurter Zeitung», где он честно говорит о преимуществах угрозы применения силы и начала войны, потому что Гитлер все это время знал, что демократические государства боятся войны. Когда вернулся в отель, мне позвонил генерал, заведующий военной цензурой на германском радио, и сообщил, что только что прочитал мое сообщение об оккупации, что оно ему понравилось, что он вынужден был до настоящего времени запрещать все отчеты репортеров германского радио, но я могу выйти со своим в эфир. Позвонил Полу Уайту в Нью-Йорк, но он сказал, что кризис миновал и люди там хотят забыть про него и отдохнуть. Что и для меня неплохо бы. Могу поспать и отвлечься от этих немцев, сейчас таких воинственных и невыносимых.
Звонил Эду Марроу в Лондон. Он так же подавлен, как и я. Послезавтра будем топить свои печали в Париже. Из моего окна в «Адлоне» вижу, как на противоположной стороне Линден демонтируют противозенитное орудие на крыше здания компании «ИГ Фарбен». Так заканчивается кризис. Не забыть бы некоторые детали. Герои [130] драмы: чувство собственного достоинства у Бенеша на протяжении этих событий; увиденный мной пять раз Гитлер; птица-Чемберлен; маленький подавленный человек Даладье, которому, кажется, суждено терпеть поражение (как 6 февраля 1934 года) всякий раз, когда он оказывается в затруднительном положении. Не забыть также: себя на мосту через маленькую речушку около Крумау, где нас могло разнести на куски, успей наша немецкая армейская машина проехать на два фута дальше; мужество жителей Праги, уверенных, что война и бомбы на рассвете неминуемы; испуг на лицах немецких бюргеров на Вильгельмштрассе в ту ночь, когда мимо неслась моторизованная дивизия и война казалась им неизбежной, а потом сумасшедшая радость жителей Мюнхена и Берлина, когда в пятницу они узнали, что это не просто мир, а победа; убитый вид судетских немцев, когда чехи подавили их восстание, и перемена на их лицах две недели спустя, когда вошел рейхсвер; и как бургомистр судетского городка Унтервальдау герр Шварцбауэр (мистер Черный Крестьянин) отвел меня в сторонку от немецких офицеров, и я спросил: «Что самое ужасное из того, что сделали чехи вам, герр бургомистр?» И его ответ, дурацкий и невероятный, что чехи забрали у него радиоприемник, поэтому он не мог слушать речи Гитлера — более жуткого преступления быть не может!
Париж — страшное место. Он полностью поддался пораженческим настроениям, без малейшего представления о том, что произошло с остальной Францией. У «Фуке» и «Максима» жирные банкиры и бизнесмены празднуют мир реками шампанского. Но даже официанты и таксисты, обычно люди разумные, разглагольствуют, как здорово, что удалось избежать войны, что это было бы преступлением, что они повоевали в прошлую войну и этого достаточно. Все было бы отлично, если бы немцы, которые тоже навоевались в прошлую войну, испытывали бы те же самые чувства, но это не так. Мужество Франции — Франции времен Марны и Вердена — где оно? В отсутствие Пьера Комера никто на набережной Де-Орсе не имеет понятия о реалиях Германии. Французские социалисты [131] прониклись пацифизмом; французские правые, за исключением немногих вроде Анри де Керильи, — либо фашисты, либо пораженцы. Я больше не понимаю французов.
Эд Марроу в таком же унынии, как и я. Мы пытаемся избавиться от него, беседуя ночь напролет, поглощая бутылками шампанское и бродя по улицам, но, видимо, для этого нужно больше времени. Наши мнения сходятся вот в чем: война сейчас близка как никогда; скорее всего, она начнется после уборки зерновых; Польша наверняка будет следующей в списке Гитлера (как слепы и глупы поляки в этом кризисе, помогая Германии кромсать Чехословакию!); мы должны убедить Варшаву быстро установить более мощный коротковолновый передатчик, если поляки хотят, чтобы мир их услышал; нам необходимо создать штат репортеров для американского радио. Но если честно, мы мало думаем о работе. Эд говорит, что американское радио проделало потрясающую работу по освещению кризиса, но нам на это наплевать — почти на все, и даже от шампанского уже тошнит. Мы уезжаем.
Забежал к Галлико. Он уезжает в путешествие по столицам мира собирать материал для своих рассказов. Отдаю ему письма работающим в тех местах корреспондентам, обедаем у «Максима», но для меня это уже невыносимо. Утром уезжаю в Женеву. Практически первая в этом году возможность побыть с Тэсс и Эйлин. Но они в Америке.
Здесь целый месяц стояло чудное бабье лето, но сегодня с Альп к нам спускается снег, а утром покрылись снегом — Юрские горы на противоположном берегу озера. Скоро мы сможем кататься на лыжах. Это был месяц самой сильной депрессии в моей жизни — и в умственном, и в духовном плане. Я все еще нахожусь в таком состоянии, что совершил две сумасшедшие вещи: начал писать пьесу и освоил — в моем-то возрасте, в тридцать четыре! — гольф. Может, они помогут мне вернуть душевное равновесие. В Дивоне у подножия Юрских гор есть прекрасное поле, откуда можно любоваться озером и, когда садится солнце, наблюдать Монблан во всем его снежном великолепии. С Артуром Берроузом (англичанином пятидесяти [132] двух лет, он секретарь Международного радиовещательного союза) мы издеваемся над лунками, выдираем с корнем дерн, быстро теряем счет очкам, если они есть, и после первых девяти лунок прерываем игру, чтобы спуститься в деревушку Дивон, расположенную с французской стороны границы, на роскошный обед из девяти блюд, который запиваем двумя бутылками бургундского. Потом возвращаемся, навеселе и в хорошем настроении, чтобы пройти оставшиеся девять лунок. Игра называется «Иностранный корреспондент». Это позволяет мне хорошо расслабиться.
Делал получасовую программу, посвященную двадцатилетию Польской Республики. По ряду причин передача оказалась безнадежно испорчена. Сидя во Дворце, я начал со слов: «Леди и джентльмены, государственный гимн Польши...» — его должен был играть оркестр из студии, расположенной в другой части города. Вместо оркестра начал говорить президент Мосьцицкий. Он обещал выступить по-английски, но через наушники я услышал только польский. Тогда я бросился по дворцовому коридору к его кабинету, чтобы выяснить, в чем дело. У дверей меня остановил высокий адъютант. Я сказал: «Президент обещал говорить по-английски». Он странно посмотрел на меня и слегка приоткрыл дверь. «Он и говорит по-английски, сэр», — сообщил он. Стрелой назад в свою комнату, чтобы представить посла Тони Биддла, который должен произнести несколько тщательно подготовленных фраз. Он начал что-то нести, и я, решив, что он внезапно стал жертвой «испуга перед микрофоном», отключил его. Тогда он взял текст своего выступления. Это была куча иероглифов. «На польском! — прошептал он. — Произнесите...» Он сделал небольшое сообщение на польском языке. Когда он закончил, мы так смеялись, что поляки во Дворце слегка забеспокоились.
После всего этого встретил Дьюранти, и была одна из его «русских ночей». Остановили извозчика. Упорно разговаривая с кучером по-русски, он настоял, чтобы нас отвезли в русский кабак. Ветер любимых Дьюранти русских степей хлестал снегом по нашим лицам, и казалось, прошла [133] вечность, прежде чем кучер остановил наконец свою умирающую клячу перед ветхим старинным зданием.
«Русский кабак?» — прокричал Вальтер. За снежным пологом мы не могли разглядеть кучера. Нет, это не русский кабак. Это польское заведение, публичный дом. Потом на фоне метели длительная дискуссия по-русски между московским корреспондентом нью-йоркской «Times» и польским извозчиком с дряхлой лошадью и коляской. Нас засыпало снегом. Было уже далеко за полночь, когда мы нашли русский кабак. Там оказалось много пухлых девушек, которые говорили по-русски и были, по словам Вальтера, чистокровными русскими. И много водки, и игра на балалайке, и песни, и девушки грели спины у громадной изразцовой печи и выглядели все более усталыми, сонными и, как мне казалось, грустными.
Поляки — очаровательные и очень романтичные люди, и с ними я много и хорошо ел, пил и слушал музыку. Но они чудовищно нереалистичны. Например, в своей доверчивости Гитлеру. Польское радио обещает поторопиться с новым коротковолновым передатчиком. Я рассказал им про наш опыт в Чехословакии.
Я здесь в качестве наблюдателя на международной конференции радиоспециалистов по распределению новых диапазонов. Так как мне здесь делать нечего, на неделю заперся в комнате и закончил пьесу.
Здесь другая «юбилейная» передача, аналогичная той, что была в Варшаве.
Позднее. Б поезде на Рим. В шесть вечера позвонила мисс Кэмпбелл из нашего лондонского офиса и сообщила, что умер папа. Я поймал на коктейле молодого Шульцберегера из нью-йоркской «Times» и уговорил его провести мою воскресную программу, объяснил что и как и успел на девятичасовой поезд в Рим. [134]
Во вторник папа еще раз победил смерть после жестокого сердечного приступа. Договорился с отцом Делани, блестящим и чрезвычайно приятным молодым иезуитом из Нью-Йорка, прикомандированным к Радио Ватикана, помочь нам в подробном освещении папиной смерти. Вчера и сегодня консультации по этому вопросу с властями Ватикана. Конечно, они очень осторожны, потому что папа еще жив. Но все согласились, что мы должны начать приготовления. Итальянцы подключают для нас дополнительные линии связи из собора Святого Петра в свои студии. Много полезных разговоров, спагетти и кьянти, а завтра самолетом — в Париж, хотя один мой итальянский приятель, он же близкий приятель четы Чиано, подсказал, что мне следовало бы остаться на завтрашний митинг фашистского парламента. Но у нас неотложный вопрос, который необходимо выяснить у французского правительства.
Мой приятель пытался мне удружить. Вчера в парламенте фашисты устроили большую демонстрацию против Франции, скандируя: «Тунис! Савойя! Ницца! Джибути!» Но здесь на набережной Де-Орсе заявляют, что Даладье ответит «нет». В данный момент достаточно Мюнхена. Вчера вечером через час после моего приезда (наш итальянский самолет едва избежал катастрофы: между Римом и Генуей сломалось шасси, и я до сих пор слегка не в себе) ко мне в отель пришли немецкий беженец и его жена (она бывший профсоюзный деятель и посредственный романист) и заявили, что собираются покончить с собой, бросившись с моста в Сену. Я отвел их в «Пети Риш» и хорошо накормил, они успокоились. Надеюсь, что убедил их не топиться в Сене. Они получили приказ покинуть Францию до следующей недели, хотя он выполнял какую-то работу для французского правительства. Попытаюсь вступиться за них на набережной Де-Орсе.
Бонне, один из главных творцов Мюнхенского договора и зловещая фигура во французской политике, подписал сегодня на набережной Де-Орсе декларацию о «добрососедских отношениях» с Риббентропом — другой зловещей фигурой. Я нахожу, что Париж в какой-то степени оправился от своей пораженческой паники мюнхенской поры. Когда Риббентроп ехал из ворот Де-Орсе по улицам, они были совершенно пустынны. Некоторые члены кабинета и многие руководящие лица отказались прийти на официальные мероприятия, устраиваемые в его честь. С другой стороны, французские почитатели Риббентропа занимают высокое положение в политических, деловых и общественных кругах. В подписанном сегодня соглашении говорится, что обе страны торжественно заявляют, что отныне не существует ни территориальной, ни пограничной проблемы, а в случае возникновения разногласий в будущем они будут проводить консультации. Что за фарс!
Сегодня на «Куин Мэри» возвращаются Тэсс с ребенком. На рождественские каникулы отправляемся в Женеву.
Одно из самых красивых горных местечек, которые я когда-либо видел. И снег так великолепен, что я снова встал на лыжи, впервые после несчастного случая, который произошел со мной шесть лет назад. Здесь толпы богатых англичан и французов, по глупости не обращающих внимания на то положение, в котором оказалась Европа. Прошлой ночью на большом рождественском балу эти весельчаки показались мне такими отвратительными, что мы быстро ушли. Вот это год! Ребенок, аншлюс, чехословацкий кризис и Мюнхен. Как всегда, мы с Тэсс гадаем, где окажемся через год и что нам этот год принесет. [136]
Сегодня прибыли Чемберлен и Галифакс, министр иностранных дел, чтобы утихомирить дуче. На вокзале Чемберлен, ставший еще более похожим на птицу и более самодовольным, чем я видел его в Мюнхене, прогуливался с зонтиком в руке туда-сюда по платформе, кивая пестрой толпе живущих здесь британских граждан, которых Муссолини тайком пригласил поприветствовать его. Муссолини с Чиано, в черной фашистской форме, неторопливо двигались позади двух прибывших смешных английских джентльменов, при этом с лица Муссо не сползала глупая ухмылка. Когда они проходили мимо меня, он шепотом весело беседовал со своим зятем, отпуская остроты. Выглядит он гораздо старше и гораздо вульгарнее, чем обычно, лицо заплывает жиром. Мои местные осведомители рассказывают, что он проявляет большой интерес к некой юной белокурой леди девятнадцати лет, которую он поселил на вилле напротив своей резиденции, а также, что его былые энергичность и деловитость начинают заметно снижаться. Как нам сообщили, Чемберлен был весьма тронут теплыми приветствиями на остановках по пути в Рим. Он что, не знает, как все это организуется?