1943 год
Прорыв блокады
Прошел уже год, как наша 8-я армия перебралась через Ладогу по ледовой трассе. Это был трудный год для всей страны, но в то же время решающий, переломный. Год горестного отступления к Волге по выжженным, пустым степям до окружения отборной армии генерала Паулюса и разгрома всех приданных ему испанских, итальянских, румынских и венгерских соединений.
Запись делаю 10 января.
Сейчас мы напряженно ждем вестей о ликвидации зажатых в клещи возле Сталинграда нацистских войск. Судьба их решена. Это то, чего мы хотели и добивались упорно, настойчиво и убежденно. В сравнении с тем, что происходило на Дону и Волге, у нас под Ленинградом было как будто бы глубокое затишье. Но это совсем не так. Все время велась тяжелая, окопная война в болотах, где даже под деревьями колебалась почва. Разведывательные атаки шли непрерывно. Крупных операций, конечно, не проводилось, но мы учились наступательной войне, накапливали силы, воспитывали своих бойцов. И опытный противник ощущал нашу способность к активным действиям, не смея снять ни одной дивизии, чтобы перебросить ее под Сталинград.
За это время у меня произошли встречи с самыми разнообразными большими умными людьми. Вот, например; командир 294-й стрелковой дивизии генерал-майор А. А. Кичкайлов, прекрасный воин и музыкант, погибший во время отражения опасной вражеской атаки под деревней Виняголово, или же совсем иные простые русские бойцы на передовой заставе в 1-й стрелковой бригаде. Как и всегда, записывал я о событиях и людях, но новая тетрадь пропала, когда меня отозвали в Политуправление Волховского фронта. А то, что я увидел на заставе, осталось в памяти, как древняя былина, как сказ о народном мужестве. [272]
В 1-й стрелковой бригаде я оказался в те часы, когда в штаб поступило донесение, что на крайней левой заставе № 5 отделение под командованием сержанта И. Голодяева сегодня ночью в продолжение нескольких часов отбивало атаки немцев, пока не подошел ближайший взвод. Слово «ближайший» в данном случае имеет совсем особое значение: не менее 500 метров отделяет заставу от передней линии окопов батальона, и только по узкой тропке, по настилу из жердей ольхи, можно пробираться в обе стороны, соблюдая при этом большую осторожность, так как немцы уже не раз пытались оседлать тропу. Смысл заставы, приподнятой немного над болотом, заключался в том, что отсюда можно было наблюдать за окопами врага, заранее предупреждая командование о намерениях противника и его возможных неожиданных ударах. Слово «застава» для меня тогда еще ничего не говорило, это было чисто учебным, теоретическим понятием, я еще не представлял, почему с таким почтением сообщали в штабе о бойцах, защищавших этот пункт, и потому, когда начальник политотдела бригады подполковник И. М. Воднев предложил пойти с ним вместе вручать награды бойцам, я сразу согласился.
От пулеметного гнезда 1-й роты в глубину чахлого лесочка уходил жердяной настил. Под нашими ногами он продавливался, и мутная ржавая топь булькала и противно чавкала.
Первым шел Илья Максимович в своей кривой серо-зеленой армейской фуражке и в ладно пригнанной шинели, затянутой ремнем и портупеей. Оба кармана у него топорщились от гранат. За ним ротный повар с огромным термосом на спине. Два автоматчика следовали сзади. Подполковник шел стремительно, легко и быстро, он здесь уже не раз бывал. Мне нравилось, что он шел первым и то, что он так хладнокровно, игнорируя опасность, вел за собой людей.
— Смотреть не под ноги, а на кусты... Всем, кроме кока! — сказал он, сдерживая свой высокий и в то же время мягкий голос.
Верхушки сосен почти повсюду были сбиты и обожжены. Почти всю дорогу мы прошагали молча.
— Вот в этом месте... — указал подполковник, — на той неделе двоих убили. Из-за пригорка стреляли... [273]
И как раз из тех кустов появилась странная фигура в пятнистом маскировочном плаще. Это был наш боец. Он приподнялся на ноги из ямы и молча, стоя в полный рост, внимательно следил за нами. Воднев козырнул ему, и тот ответил.
— Можно? — спросил его подполковник.
— Идите. Пока спокойно.
Прошли еще шагов с полсотни, и перед нами раскрылся узкий вход в коридор или, точнее, в траншею. По краям тропинки подымались стены из неочищенных стволов, снаружи засыпанных землей. Это был уже вход в заставу. И снова бесшумно и неожиданно из-за угла появилась фигура бойца в плаще.
— Алымов? Как здоровье? — приветливо спросил подполковник.
— Ничего, пока живой... — расплылся в улыбке совсем еще молодой татарин. — А это кыто? — Он кивнул на меня.
— Награды вам привезли. Молодцы. Сегодня заслужили.
— Заслужили, — просто подтвердил парень.
Кривой коридор тянулся еще довольно долго и вдруг расширился и уперся в стенку с бойницей, направленной на тех, кто появлялся из траншеи. Дальше под общим навесом блиндажного типа был дворик, и первое, что я заметил, — стол, за которым сидело пять или шесть бойцов. Они пили чай. За ними виднелись первобытные стены из самых разных стволов, сплетенных толстой ржавой проволокой. На высоте метра от пола, устланного фашинами, были сделаны амбразуры. По этим отверстиям можно было судить, что стены получились огромной толщины. Это суровое и нескладное сооружение невольно напомнило мне где-то виданную на картинках казацкую крепостицу из времен освоения Сибири.
Навстречу нам хозяйственно и неторопливо, словно мы зашли в хату, поднялся начальник заставы сержант Голодяев. Он что-то успел смахнуть со стола и слегка улыбнулся, но лицо его оставалось при этом серьезным и утомленным.
— Товарищ подполковник... — начал он рапорт, — на боевом охранении № 5 после отражения вражеской атаки никаких происшествий не случилось. Люди в количестве [274] десяти человек приступают к ужину. — И тут же неофициальным тоном добавил: — А мы вас, конечно, ждали. Слышали, что идете... Нам сообщили.
Подполковник внимательно посмотрел на сержанта.
— Сообщили... по рации? — пошутил он, протягивая руку.
— У нас своя рация есть: по углам, на удобных местах сажаю людей. От них проволочки вон к тому наблюдающему. И две баночки... только всего.
— Трудно было сегодня, товарищ Голодяев?
— Да как сказать... — В глазах у сержанта было больше печали, чем боевой решимости и солдатской воли, и я подумал с досадой: «Да как же ты тут командуешь, милый?»
А Голодяев пожал плечами и продолжал немного смущенно:
— Больно нахально лезли... пьяные, что ли, были?
Рядом с сержантом стал пожилой боец с резкими и глубокими морщинами на круглом веселом лице. Он озорно улыбался и в своей мятой шинели с невероятно длинными рукавами и в набок съехавшем шлеме имел комичный вид.
— Заместитель начальника заставы боец Быков, — бодро и даже с какой-то лихостью отрапортовал он подполковнику Водневу. — Вторые сутки спать не дают... Беспорядок. Чумовые вовсе они! Им, конечно, до нас два прыжка, если бы не болото. Вот им и хочется пост отнять!
— Людей собрать сейчас можно? — спросил Воднев.
— А как же... время как раз подходящее, если повар пришел, — с достоинством сказал Голодяев и, слегка поведя рукой, по-хозяйски добавил: — Осмотреть не желаете? Там их на проволоке штуки четыре лежит.
Следы прошедшего боя можно было заметить только по количеству гильз, валявшихся у бойниц. Все остальное было в образцовом порядке. Слева, где стена понижалась, стоял к нам спиной боец, ни на секунду не отрываясь от наблюдения. Весь он был там, по ту сторону своей славной фортеции. Неожиданно Голодяев преобразился. Не внешне, а словно внутренне, подобрался и требовально, а в то же время душевно и тихо спросил бойца: [275]
— Почему, Индогуров, гранаты не вровень? Почему, я спрашиваю! Подравняй. Тебе в бою на них не оглядываться, сколько раз объяснял. Глаз оттедова не сводить, а рука, чтоб сама — хвать гранату... одну и другую... и третью! Ну, как немцы там у тебя?
— Порядок... — все так же, не оборачиваясь, протянул наблюдающий.
Перед самой едой всех бойцов поставили в круг. Люди заправили, затянули шинели, и в торжественной тишине, в нескольких метрах от лютых врагов, Воднев стал вручать награды. Его тихий и ровный голос в этой болотной крепости звучал тоже так просто, точно все находились в селе, возле правления колхоза, и не было никакой войны:
— За геройскую оборону и отражение немецких атак командование дивизии от имени советского народа вручает медаль «За боевые заслуги»...
Перед обедом торжественно выпили по стакану вина и затем, уплетая горячие щи, продолжали хранить настороженное молчание. Когда Воднев спросил: «К чему вы прислушиваетесь?» — Голодяев пожал плечами: «Да так... По привычке».
— А у вас в гарнизоне все солидные люди, товарищ сержант, — заметил я с удивлением.
— А я сам, товарищ майор, прошу молодых пополнений нам не давать.
— Почему?
Голодяев переглянулся с Быковым, и видно было, что тема не раз затрагивалась в их беседах.
— Да как сказать... не довольны мы молодежью... Вы уж нас извините.
— Разве чем провинились? — усмехнулся Илья Максимович и остановил свои светлые глаза на лице Голодяева. Тот посмотрел на Быкова.
— Сказать?
— А что же... Люди свои. Скажи.
— Так вот как, видите... — начал сержант, — нам, которым за сорок стукнуло, есть, за что своей грудью стоять. Мы это, так сказать, все на шее своей испытали: кем мы были и кем мы стали. А молодежи... вы меня опять извините, не ту им жизнь совсем подавали.
— Легкую! — горячо вставил Быков.
— Мы вот с Быковым объясняли, что значит война... [276] И вчера молодым так сказали... Сказали? — повернулся он к молодому бойцу, прибиравшему стол.
— Сказали... — с охотой подтвердил тот.
— А что сказали? Парнишки вы, безусловно, храбрые, а вот выдержки нет. Что ни день, то твердим — не лезь под огонь, это даже совсем не геройство. Геройство — это тогда, когда мы форпост не отдадим врагу и себя сохраним.
— Вы еще кой-чего говорили, — собирая хлебные крошки, деловито сказал молодой боец.
— И то верно, сказал... коли дрогнешь, то, значит — убью.
— Уничтожу! — поправил боец.
— Вот и запомнил, — улыбнулся Голодяев. И тут же добавил: — Только не думаю... не придется... вон как себя оправдали, — при этом он ткнул пальцем в медаль, приколотую к шинели солдата, и вдруг, не закончив фразу, сорвался с места. За ним исчез Быков, а все сидевшие за столом бойцы устремились к бойницам. Мы не слыхали ни команды, ни тревожных сигналов, но, очевидно, все это было. Обыденно, негромко, словно кто-то ломал пучки сухих веток, раздались выстрелы, сперва одиночные, затем нарастающими очередями. Лес над болотом откликнулся и загудел.
— Пройдемте. — Воднев указал на свободные амбразуры.
Несколько раз взад и вперед мимо нас пробегал паренек, с которым перед тем разговаривал Голодяев. Сейчас он переносил куда-то плоские ящики с пулеметными лентами. Через амбразуру я не видел ничего, кроме маленького серого кусочка бугристого болота. Огонь затих, и мне казалось, что он продолжался всего только несколько минут.
— Час с лишним отражали атаку, — услышал я высокий и даже в эту напряженную минуту такой простой голос Ильи Максимовича. Он расправлял фуражку, которую уже окончательно смял и запачкал, прижимаясь к амбразуре.
И снова на этом маленьком кусочке жизнь пошла замедленно, спокойно, до новой очередной тревоги. Ранен был только один молодой боец.
— А как у них?
— У них? Все, кажется, отползли, — засмеялся Быков [277] и словно между прочим отдал распоряжение поставить на ночь, когда стемнеет, возле запасного пулеметного гнезда еще две электрические мины. Он говорил, посапывая, прищуриваясь и морща нос, и я понял смысл его таких обыденных, почти безразличных интонаций: он отдавал приказ, потому что действительно была опасность, и он, очевидно, ее заметил в этой схватке, но дело не в опасности, а просто в том, что каждое хорошее хозяйство должно быть аккуратным.
Мы уходили засветло, и бойцы по очереди и. горячо пожимали нам руки своими огрубевшими ладонями. Они без слов передавали через нас привет своим, Большой земле, которую они защищали здесь, на этой заставе №5.
Это было два месяца тому назад, а сейчас в связи с назревающими событиями под Шлиссельбургом я направлен на правый фланг 2-й ударной армии, в штаб 372-й стрелковой дивизии.
Еще в ноябре прошлого года у нас стали говорить о подготовке ликвидации шлиссельбургского клина и освобождении железной дороги Волхов — Ленинград для восстановления прямой связи с Большой землей. Это согласно указанию Ставки должны были выполнить оба фронта: Волховский и Ленинградский.
Заметно прибывает пополнение, обильно поступает боевая техника. Каждый день идет напряженная боевая подготовка. Лыжные батальоны с полной выкладкой совершают большие переходы. Усиленно работает разведка, уточняя расположение огневых средств противника. Последнюю неделю всюду шли проверочные испытания подразделений по стрельбам и на меткость метания гранат. И надо отдать должное: гранатометчики — мастера «карманной артиллерии» — показали отличные результаты.
Но затянувшаяся оттепель и слабый лед как на болотах, так и на Неве вынуждали откладывать начало операции. Конечно, немцы знают, что мы готовим решительный удар. Они не знают только, когда он будет. Впрочем, и мы, штабные работники армии, тоже не знаем. Но возможность прорыва блокады, наша готовность это совершить захватили все помыслы и командиров и бойцов. Прорыв блокады стал мечтой и смыслом солдатской жизни. Поэтому нигде в частях не отмечали [278] наступление Нового года. Не до того! И нет возможности и права произносить какие-нибудь тосты, пока Ленинград отрезан от советской Родины. Можно сказать, что митинги стали своеобразной и торжественной встречей года. И всем нам мажется, что он сулит что-то большое и хорошее.
Ударил сильный мороз и очень кстати!
По прямой военной прекрасной трассе иду от поселка Назия во второй эшелон дивизии, где расположены резервные подразделения и части, в том числе 13-я отдельная лыжная бригада, предназначенная для оперативных рейдов в тылу врага.
Удивительно тихо и спокойно. Холодное солнце искрится на снегу и слепит глаза. Звучат отдаленные редкие выстрелы. Нагоняю двух офицеров — корреспондентов армейской газеты «Отважный воин». Один из них — капитан Д. М. Славентантор — известный ленинградский журналист. Мы сразу поняли, что направляемся в одно и то же место.
— Туда?
— Да, безусловно.
На меня смотрели светлые и внимательные глаза капитана, и их сдержанно-спокойный взгляд вызывал симпатию. До сих пор мы не были знакомы лично, хотя и присутствовали неоднократно на одних и тех же собраниях литераторов. Назвав себя, мы оба искренне обрадовались и весело и размашисто зашагали дальше.
— Должно быть, на этих днях... — сказал Славентантор, и я сразу понял его мысль.
— А в Ленинграде еще очень плохо, — продолжал он. — Нет электричества, водопровод не действует, дров нет... Вы давно там не были?
— Уже год.
— Я хочу выступать сегодня и расскажу, что представляет собою Ленинград. Ведь большинство бойцов не знают, какую силу, моральную и духовную, показал наш город. Неужели же не прорвем? Нет, этого нельзя! Не смеем! Что-то в бойцах уже изменилось. Дело не в технике и не в оружии. Тут дело, пожалуй, в знаниях и в умении эти знания применять.
Все это Славентантор говорил очень просто и задумчиво. [279] Но чувствовалось, ему есть что сказать и он сумеет это донести до сердца солдата.
В реденьком лесочке, возле когда-то крупного, зажиточного села ладожских староверов, теперь покореженного и погоревшего, уже собирались батальоны.
Прибыл начальник отдела агитации и пропаганды Политуправления Волховского фронта полковник Захар Маркович Златкин. Он должен открывать митинг. Посреди поляны поставлен вместо трибуны грузовик.
Впервые мне пришлось слушать Златкина на большом митинге перед тысячами бойцов. Его обычно приглушенные нервные нотки в голосе сейчас зазвучали во всю силу и сразу привлекли внимание.
— Товарищи бойцы, сержанты и офицеры! — начал Златкин.
Вокруг машины сгрудились загорелые, скуластые и узкоглазые бойцы-казахи. Почти все в белых маскировочных халатах. Далеко в лесу виднелись такие же белые фигуры.
— Затаив дыхание вся страна прислушивается к сообщениям Совинформбюро о наступлении наших армий. Двадцать две дивизии фашистов окружены под Сталинградом! А в это воскресенье мы услыхали еще одну замечательную радостную весть: штурмом взяты станция и город Великие Луки! А гарнизон — голос у Златкина зазвенел торжествующе-беспощадно, — гарнизон, отказавшийся сложить оружие, — уничтожен! Так будет и впредь! Сдавайся или расплачивайся своей жизнью, душа из тебя вон!
В ответ зааплодировали русские бойцы и командиры, но казахи, словно замедленно переживая, откликнулись не сразу. Они внимательно глядели на людей, стоявших перед каждым взводом. Это командиры переводили речь полковника. Поэтому всю поляну наполнил гортанный говор.
— Два года Гитлер обещал взять Ленинград! А вы не давали...
Через несколько секунд коротким возгласом откликнулись бойцы. Это был деловой, одобрительный ответ.
— Гитлер хотел жестоким голодом задушить героев, живущих в Ленинграде. Не удалось! Но Ленинграду все еще очень тяжело, хоть он и трудится, дает оружие, помогает фронту. И мы с вами здесь сегодня должны пообещать [280] стране сорвать надежды немцев. Пора брать инициативу в свои руки также и на нашем фронте. Поклянемся, что освободим от блокады город Ленина!
Скинув варежки, бойцы захлопали в ладоши, но как будто еще прислушивались, соображали, взвешивали. И тут на грузовик втянули казаха в белом маскировочном халате. Это был лейтенант Халимов. Его умные, узкие глаза смотрели строго. Он подошел к краю кузова и негромко произнес:
— Товарищи! Уртак!
И дальше заговорил на своем родном казахском языке. Его неторопливые слова для нас переводил стоявший рядом командир полка. Вначале это удавалось ему без труда, но чем горячей становилась речь Халимова, тем отрывочнее и короче был перевод. Зато реакция бойцов дополняла все остальное. Они уже не молчали, они бурно откликались.
Вот то, что приблизительно я успел записать:
— Товарищи, мои бойцы родные, братья! Кому обязаны мы за свободу, за землю, за то, что у нас нет больше баев? Русскому рабочему. Русскому крестьянину! И Ленинграду! Отсюда мы услыхали в первый раз слова о правде, и сказал их нам товарищ Ленин!
— Ле-нин! — проскандировали голоса.
— Из Ленинграда пришла к нам наша власть. И потому мы любим этот город. Здесь, по его улицам, ходил наш Ленин. Здесь он жил. И защищать этот город собрались все: и русские, и украинцы, и узбеки, и башкиры и татары! И мы — казахи! И никогда мы не уступим его врагу! Пока фашисты еще на ногах, мы будем их валить. И бить!
Понимая только половину из того, что говорил Халимов, потому что переводчик все время отставал, мы все равно чувствовали смысл его слов, чувствовали главное — искренность волнения, которое заражало всех.
— Товарищи бойцы и братья, мои казахи! Нам доверена свобода и честь нашей Родины, так неужели мы не оправдаем этого доверия?
— Оправдаем!
— Не посрамим чести русского оружия и нашей славы?
— Не посрамим!
— Полтора года борется Ленинград в блокаде и ждет освобождения. Освободим же город Ленина! [281]
— Освободим!
И вдруг он запел. И песню его сразу подхватили. Мелодия распространилась, поднялась и полетела. Это звучал гимн трудящихся — Интернационал. Его запели на разных языках, разноязыкие слова соединились и были понятны всем.
После этого другие выступления уже стали не нужны, и Славентантор, глядя на меня блестящими, увлажненными глазами, сказал:
— Вот хорошо, что дали ему слово. Какой оратор!
Батальоны уходили, и каждый испытывал такое чувство, словно уже всех овеял дух победы.
Когда же на прорыв? Вокруг все радостно напряжены: предстоит боевой экзамен, проверка достигнутого за этот год. Достаточно ли обучились наши сержанты и бойцы ориентироваться в любой обстановке? Возросла ли на практике наша техническая мощь? Ведь трудности, стоящие перед нами, тоже выросли во много раз: немцы успели возвести под Ленинградом, на Неве, у Шлиссельбурга бетонные сооружения, на каждый километр фронта поставили до 12 пулеметных точек, десятки орудий и минометов, минировали все подступы к окопам и даже самую Неву.
Снова с волнением всматриваюсь в карту, где каждое название имеет для меня особый смысл: Марьино, Гаражи, Синявино, мыза Плинтовка, Арбузово, Дубровки, Шлиссельбург. Эти пункты должны быть с минуты на минуту атакованы и захвачены войсками 67-й армии под командованием генерал-майора М. П. Духанова.
Чтобы окружить Шлиссельбургскую группу неприятеля, надо пройти всего каких-нибудь 12 километров. Всего! Но каких? Сквозь бетонные доты и плотный фланкирующий огонь. Но мы обязаны преодолеть эти препятствия. Сталинградский успех должен закончиться под Ленинградом!
Прошло еще два напряженных дня. На стык 382-й и 18-й дивизий встала 13-я отдельная лыжная бригада, та самая, где состоялся митинг. Вид у бойцов уверенный и суровый; они чем-то напомнили мне партизан. Эти — пройдут! [282]
Уже 9.20. Почти светло. Очевидно, опять не сегодня начнется наступление.
И вдруг насторожились лица: в морозном воздухе со стороны Невы отчетливо донесся орудийный гул. Это забили корабельные и полевые артиллерийские орудия ленинградцев.
Не успели мы переглянуться, как ухнули и глухо забарабанили орудия и нашего Волховского фронта.
Из штабной землянки 1-го отдела кто-то кричал вслед уходящему капитану:
— Опорные пункты обходить и, не задерживаясь, вперед!
Прошло уже два часа. Воздух перестал гудеть, но пулеметная стрельба как будто осталась на том же месте. Или это только кажется? Уже начинают поступать донесения, пожалуй, слишком даже хорошие: части 372-й дивизии прорвались к самой деревне Липки, 18-я дивизия подошла к поселку № 8, стремясь перерезать железную дорогу, соединяющую Шлиссельбург со Мгой.
5 часов дня. То ли стихли выстрелы, то ли подразделения продвинулись вперед настолько, что бой уже не слышен.
С КП полков нашей дивизии, то есть с Волховского фронта, уже отчетливо слышен треск пулеметов со стороны Ленинграда. Мы рядом, мы совсем близко друг от друга... Остался узкий коридор, который связывает захватчиков с Шлиссельбургом.
Из-за оголенного лиственного леса, с той стороны, где поселок № 6, взлетают красные ракеты. Это разведчики, с «пятачка» прошли через Малодубровское болото и рощу «Ландыш» и сообщают нам, что они близко! С нашей стороны уходят небольшие группы смельчаков и скоро возвращаются вместе с двумя — тремя ленинградцами бойцами.
Противник потерял активность и сдерживает наши части только усиленным обстрелом, избегая рукопашных схваток. Прибывшая недавно 61-я немецкая пехотная дивизия разбита или, во всяком случае, потрепана и потеряла управление. [283]
С минуты на минуту можно ждать сообщений о прорыве.
Записываю наспех. Наконец-то! Свершилось! Вот оно — известие! Возле поселка № 1 батальон капитана Собакина (из 269-го полка 136-й дивизии) соединился с батальоном Демидова из 372-й дивизии Волховского фронта.
И сразу вслед за этим второе донесение: подразделение капитана Душко (3-й батальон 270-го полка той же 136-й дивизии), отбросив немцев к югу, встретилось с частями 2-й ударной армии.
Блокада прорвана!
Два слова — и в них выражено все, все наши чувства и мечты!
Блокада прорвана! Здравствуй, мой Ленинград!
Пришло письмо из дому, от жены, непосредственно через Неву. И от этого оно становится еще дороже. Читал его вслух несколько раз собравшимся вокруг бойцам, потому что оно адресовано не только мне:
«Милый мой, пишу и плачу! Вчера по радио нам сообщили такую весть, что сразу все бросились на улицы. Музыка и сейчас гремит, а на домах вывешены флаги. Когда я выскочила из подъезда, меня тут же кто-то расцеловал. Незнакомые люди обнимались и плакали. Всю эту ночь никто не спал. В первом часу дня у нас начался митинг. Когда спросили, кто хочет высказаться, раздались крики: все! И я ревела со всеми вместе. Мы обнимаем вас, наши любимые!»
Но пушки еще грохочут, прорыв надо расширять. Между рабочим поселком № 7 и станцией Синявино я неожиданно (и в то же время ничуть не удивившись), столкнулся со своими товарищами по пятому батальону — Савельевым и Кузьминым, постоянным спутником на переправах. Мы крепко схватились за руки и молча разглядывали друг друга. Они такие же, как и раньше, разве что чуть-чуть солиднее, или, вернее, независимее. Взволнованные, мы говорили пустяковые слова, сдабривая их иронией:
— Еще целехоньки? [284]
— Пока здоровы.
— Где ж вы теперь, орлы?
— А у Шерстнева, в его 269-м полку, в третьем батальоне.
— Командую ротой, стал старший лейтенант. — Савельев говорил сейчас веселее, чем обыкновенно, а Кузьмин улыбался, но торжественно молчал, поблескивая озорными светлыми глазами. — Кузьмин теперь у меня ротный старшина. Помните, товарищ пеэнша, уж сколько раз пытались в том году ворваться в Марьино или в Арбузово — не удавалось! А тут — перемахнули через лед буквально в три минуты. Это точно, не красное словцо, а по часам. Ох, если бы вы знали, как мы учились! Тренировались в беге по льду с минометами. Это за Плинтовкой, на озере. Климент Ефремович Ворошилов приезжал смотреть наши занятия. Одобрил. Ведь что мы сделали теперь: на случай, если лед будет взорван или придется взбираться по обледенелым кручам — помните под Марьином обрывы, их немцы превратили в ледяные скаты, — так вот, вперед пустили штурмовые группы с лестницами, баграми, а на ноги надели горные ботинки на шипах. Научились чему-нибудь за этот год! Как вы считаете? Рванулись на ту сторону после артогня так быстро, что немцы даже чехлов с орудий не успели снять. Все бросили. Вот только теперь очухались и подвезли резервы. Что ж, еще встретимся, товарищ пеэнша. После войны.
Наступило время расставаться, и мы торопливо, уже поглощенные делами, опять пожали руки.
— Скоро добьем, товарищ пеэнша, — подмигнул Кузьмин, и я узнал прежнего весельчака. — Скоро, теперь уж скоро!
Мой дорогой соратник первых дней войны, Пимен Кузьмин, хитроватый, умный, смелый русский человек, ты прав! Победа вами уже схвачена, мы знаем ее вкус и знаем, ради чего она нужна тебе, мне и всему нашему народу.
И вдруг, точно услышав мои мысли, Савельев смущенно улыбнулся и сказал слова, которые с особой силой прозвучали в этом чахлом болотном перелеске:
— А помните, товарищ майор, вы спрашивали как-то у меня, читал ли я Белинского? А я ничего не знал, не помнил. А вот за это время успел прочесть. Избранное. [285]
Целый томик. И мне запомнилось одно. Хотите повторю? Любить свою родину значит — пламенно желать видеть в ней осуществление идеала человечества... И по мере сил своих споспешествовать этому. Сто лет назад это было сказано... Я даже не ожидал.
Мысленно прислушиваясь к этим словам, я вдруг заметил, что пулеметы застучали в новом месте. Наши части окружали Синявинские холмы, господствовавшие над равниной.
И вот они ушли. Просто и деловито перескочили через насыпь железной дороги. Пошли продолжать бой, неся в душе (даже, может быть, не сознавая это) великую культуру передовой России и правду советского народа.
Впереди еще трудные, жестокие, кровавые бои, но разгром фашизма уже ясно виден. Как набат, звучит сегодня — двадцать два года спустя — ленинское обращение к рабочим Питера. Оно напечатано в армейской газете по поводу годовщины смерти Владимира Ильича.
«Товарищи-рабочие, товарищи-красноармейцы! Напрягите все силы! Во что бы то ни стало преследуйте отступающие войска, бейте их, не давайте им ни часа, ни минуты отдыха. Теперь больше всего мы можем и должны ударить как можно сильнее, чтобы добить врага».
Я продолжаю смотреть вслед уходящей роте и рад, что встретил своих людей. Через несколько дней отправляюсь под Орел во вновь сформированную 63-ю армию, куда меня переводят. Но мы еще встретимся и поговорим о счастье, об идеалах человечества, о мире, который после разгрома фашистского чудовища должен приобрести особый, благородный, священный смысл! И, завершив войну, после победы, которую мы уже крепко держим в своих руках, будем твердо стоять на страже Родины, оберегая то самое чудесное, что существует на земле, — человеческую жизнь!