Инициатива должна быть нашей
Все время яростные артналеты, и потому тревога в батальоне продолжается всю ночь. Сегодня 13 сентября. За подписью командира 115-й стрелковой дивизии генерал-майора Конькова принята телефонограмма с приказанием командиру батальона: «На участке Пороги — Невская Дубровка быть готовыми к отражению переправы немцев».
Политруки и командиры рот непрерывно забегают в штаб и просят у капитана Сазонова патронов и еще патронов, а он, раскачиваясь всем телом от жестокой боли в ухе, с каким-то неумело положенным компрессом, который закрывает ему все лицо, советует только одно: экономить боеприпасы. Он категорически отказался ехать в госпиталь, хотя от взрыва мины у него лопнула барабанная перепонка и из уха все время течет кровь. Хватаясь за щеку и удерживая невольный стон, он упрямо повторяет:
— Вот именно, товарищ комиссар... после этой телефонограммы ждать больше нечего. Если в укрепрайоне не прислушались к нашим сигналам о снабжении нас боеприпасами, то доложить необходимо члену Военного совета фронта. Товарищ комиссар, вы слышите, что я говорю?
— Да... Я согласен с вами. Да, так и сделаем, — озабоченно отвечает Осипов. — А вам бы все-таки надо в госпиталь.
— Не пойду, товарищ комиссар, — упрямо отмахивается Сазонов. — Да что вы в самом деле? Разве время сейчас для госпиталей?
Большая печь из кирпичей, которую искусно возвели наши мастера-бойцы, уютно греет. Под половицами иногда попискивают крысы, булькает вода, со стен сыплется песок. Но в этой влажной земляной норе нам хорошо. Хорошо оттого, что мы спаяны одной большой заботой и каким-то особенным чувством дружбы. [85]
Днем мне было приказано ехать в Ленинград, в штаб фронта. Комиссар в присутствии командира перечислил вопросы, которые необходимо там разрешить. Мы все, конечно, понимали, что в какой-то мере нарушаем воинскую субординацию, но обстановка требовала отбросить формальности и действовать таким образом.
Мороз довольно крепко сцементировал дорогу, и потребовалось не больше часа, чтобы на мотоцикле добраться в город, в штаб добровольческих отрядов, который помещался в огромном здании на Литейном.
Генерал принял меня в кабинете, куда не долетали никакие звуки. Быстро проглядев донесение, он отложил его в сторону, под правую руку, и, помолчав немного, спросил:
— Мотох здоров?
— Здоров.
На этом разговор закончился, и я ушел. По телефону связался с членом Военного совета фронта А. Кузнецовым, секретарем Ленинградского обкома партии. Доложил, что имею срочное донесение комиссара пятого отдельного истребительного батальона. Мне предложили немедленно прибыть.
Что изменилось в городе за эти несколько недель?
Все те же улицы и здания, и как будто все те же люди. Милиция стоит по-прежнему на постах, но только у каждого на ремне винтовка. У всех прохожих на боку противогазы. Бросается в глаза отсутствие детей. Сняты или густо замазаны белой краской номера домов и дощечки с названиями улиц, чтобы лишить немецких диверсантов и шпионов возможности ориентироваться в городе.
Но почему такая тишина? Я не сразу понял: исчезли все такси и автомашины. Автобусов также нет, они поступили в распоряжение армии. На проносящихся иногда грузовиках непременно сидят бойцы с оружием. Трамваи еще ходят, но нерегулярно. Поэтому пешее передвижение теперь стало более надежным.
Еще издали меня поразила пятнистая раскраска Смольного. Гигантская веревочная сеть с. зелеными матерчатыми вставками раскинута над крышей, над всем садом и центральным подъездом.
Внутри огромного здания по-прежнему все так же [86] строго и спокойно, и только на первом этаже появилось много людей в военной форме.
Ждать не пришлось. Член Военного совета дивизионный комиссар А. Кузнецов принял сразу. Указав на кресло, он сел, положив перед собой бумагу и карандаш.
Весь стиль приема, манеры, простой и озабоченный голос Кузнецова — все это сразу вызвало к нему расположение. Мне казалось, что здесь можно обо всем сказать не в форме служебного сухого донесения, но так, как говоришь о бедах и больших треногах простому и близкому товарищу, который знает сам, что далеко не все у нас еще протекает хорошо и гладко.
Сообщил все факты, казавшиеся нам существенными для обороны нашего участка, о необходимости заменить оружие и улучшить снабжение боеприпасами.
Кузнецов записывал, иногда покачивал головой. На его вопрос о том, как оборудован рубеж, я отвечал, что превосходно, но большая часть пулеметных и артиллерийских дотов еще до сих пор пуста.
— Передайте командиру и комиссару, что я благодарен за сообщение. Меры примем. — Кузнецов помолчал, потом продолжал:
— А что касается укреплений сзади вас, то передайте, что они создаются. Вот если через неделю там вы не найдете ничего, тогда дайте знать. Как связаться с вашим штабом?
— Через 115-ю дивизию.
— Хорошо, — успел сказать комиссар и повернулся к вошедшему командиру, остановившемуся у дверей. Вид вошедшего говорил о том, что он принес сообщение необычайной важности. Комиссар, очевидно, это понял и произнес только одно слово: — Уже?
— Так точно, товарищ член Военного совета, — отчетливо, быстро и взволнованно произнес вошедший. — Началось!
— Вы свободны, — сказал Кузнецов, и я вышел. Смысл этого коротенького слова «началось» означал, что немцы пошли на штурм, на штурм Ленинграда! Значит, и там, в нашем батальоне, тоже началось.
В коридоре все было неизменно тихо, спокойно, мерно, как и тогда, когда я сюда входил. По разворотам двукрылой лестницы озабоченно и быстро спускались [87] и подымались люди, словно замкнув в себе решающее слово «началось».
Ранний мороз внезапно уступил место оттепели, и ехать по колдобинам размытой дождем и перемолотой колесами дороги на мотоцикле с потушенными фарами было невозможно. Пришлось заночевать в лесу в каком-то доме, и только на рассвете мне удалось добраться до батальона. Немцы методически обстреливали наш передний край из минометов. Я ждал совсем другого, и потому эти размеренные взрывы показались обыденным и уже привычным дополнением к осенней тишине.
Но все, что теперь здесь попадалось на глаза: окопы, люди, оружие — все это имело особый смысл. «Началось». Пусть еще не у нас, но где-то рядом. Недаром появился приказ командующего фронтом, который категорически требовал: «Ни шагу назад!»
Вот сдвинется еще немного часовая стрелка, пройдет, может быть, час, а может быть, минута, и каждый из нас должен будет показать, чего он стоит.
Как только я доложил комиссару о своей поездке, меня вызвал к себе Сазонов. То и дело хватаясь за больное ухо, он сообщил, что я назначен помощником начальника штаба батальона по разведке, или, как принято говорить сокращенно, «пе-эн-ша два».
Тут же был и политрук 3-й роты Гончаров, которого вчера тоже отозвали и назначили ответственным секретарем бюро ВЛКСМ.
«Быть Ленинграду или не быть?» — вот что у каждого сегодня на душе.
Передовую «Ленинградской правды» под таким названием агитаторы читают в окопах вслух, и ее слушают в молчании, не задавая никаких вопросов.
Суровое молчание — это, пожалуй, именно то, что лучше всего выражает наши чувства.
«Судьба нашего города — в руках бойцов и командиров Красной Армии, в руках вооруженных рабочих и трудящихся нашего города, находящихся в отрядах народного ополчения, в истребительных батальонах... Враг просчитался! Мы сделаем все для того, чтобы кровавые расчеты фашистов не оправдались», — заявляет газета. [88]
А рядом, с правой стороны от нас, гудит. Это возле Тосно немцы рвутся к предместьям Ленинграда. Все в напряжении ждут с минуты на минуту начала штурма на Неве.
— Как люди? — спрашивает комиссар Осипов по телефону. Ответа я не слышу, но его можно хорошо понять. — Значит, выдержим? — спокойно продолжает комиссар. — Правильно, трусов в батальоне нет, — заканчивает он и кладет трубку.
Сазонов, морщась, трогает компресс на ухе и сообщает, что штаб 576-го стрелкового полка вызывает начальника разведки.
Когда я осторожно приоткрыл дверь на кухню все на той же мызе Плинтовка, там уже сидели командиры, царило почему-то тяжелое и напряженное молчание. Все смотрели на старшего лейтенанта с узким, резко очерченным лицом, словно ожидая от него ответа.
— Так как же, Дубик? — спросил негромко лиловый от загара командир полка. — Задача тебе ясна?
— Ясна, — отрывисто, не поднимая головы, ответил Дубик.
— Какие будут предложения?
— Предложений нет.
— Карту смотрел?
— Смотрел.
— Значит, твоя задача, повторяю, — пройти пять километров насквозь и соединиться с нашими частями с той стороны. На пути резать связь, уничтожать обозы. Главное — быстрота, дерзость, внезапность... Ясно?
— Ясно.
Старший лейтенант ни на кого не смотрит и хмуро разглядывает что-то на столе.
— А место для переправы вам подберет истребительный, — кивает в мою сторону командир и говорит это так сердито, словно мы провинились в чем-то. Затем он поднимается и со стоном разминает плечи.
— Чаю не выпьешь? — окликает меня начштаба Зейдель, необычайно тихо сидевший все это время.
— Спасибо, нет, пойду.
— Ну, ну, шагай. У нас командир заболел... видишь? А докторов прогоняет прочь. Так ты уж подбери местечко. Я завтра на заре приду. — И суетливо кричит вслед: — Без меня не смей его перевозить! [89]
За день удалось подготовить около десятка небольших рыбачьих лодок.
Под вечер сообщил об этом Зейделю, но он махнул рукой.
— Теперь неважно. Лодки будут. Да что там — лодки. Понтоны будут. Ты ел? Не хочешь? А то садись... — И он уже кивнул солдату, чтобы тот поставил котелок. — О лодках ты не беспокойся, лодки будут! — Он доверительно понизил голос. — Штаб фронта приказал Конькову в течение сегодняшнего дня... — Он метнул на меня беспокойный взгляд, — подготовить операцию по захвату плацдарма на левом берегу реки Невы. В ночь переправиться и захватить Ивановское, Отрадное, Мустолово, Московская Дубровка. А дальше — Мга! Понял? Так что Дубик... переберется сам.
Когда я возвращался из полка и проходил мимо землянки командира 115-й дивизии, меня задержал высокий статный адъютант:
— Простите, товарищ командир. Должно быть, генерал вас приказал найти... капитана с бородкой... из истребительного батальона. Пройдите!
В небольшой землянке за столом находился только генерал Коньков. Горела большая керосиновая лампа, уютно освещавшая покрытый белыми листами дощатый стол. Комдив закусывал.
Генерал любезно приподнялся и указал на табурет: — Прошу. — Коньков несколько тяжел, румян и сед. На кителе приколот значок депутата Верховного Совета. Продолжая с большим аппетитом есть, он начал задавать вопросы:
— Вы кадровый?
— Нет, доброволец, товарищ генерал.
— Служили раньше?
— Да, служил.
— Так вот что, капитан... Мне указал на вас начальник штаба дивизии полковник Симонов. Вы делали съемки на правом берегу и, очевидно, знаете местность хорошо, во всяком случае лучше офицеров, которые только что сюда прибыли. Сейчас сойдутся командиры. Задачу, которую будет выполнять дивизия, вы здесь [90] услышите. И временно поработаете у нас. Так и скажите там у себя.
На этом беседа кончилась. Я доложил командиру и комиссару о приказе и остался ждать возле землянки генерала в смутном предчувствии чего-то необычайного.
На том берегу, как будто рядом с нами, грохочет бой. Это полковник Бондарев своей дивизией сдерживает немцев, не давая им переправиться через реку Тосно. Об этом пишут все газеты, и появилось уже слово «бондаревцы», вызывающее чувство гордости.
Часам к одиннадцати ночи в штаб стали сходиться командиры частей. Слово «десант» еще никто не произнес, но все уже знали, о чем будет совещание.
В потрепанных армейских шинелях, ничем не отличаясь от пехоты, около стола сидели два командира из 2-го отдельного морского батальона без всяких знаков различия на петлицах. В их глазах, в усталых, умных лицах было что-то такое, что вызывало к ним симпатию и нежность. Они прибыли из-под Кронштадта, с ораниенбаумского плацдарма.
— Не спи, товарищ Черный, — подтолкнул один из них другого. — Генерал смотрит.
И в это время генерал Коньков начал говорить простым, почти интимным тоном:
— Так вот, товарищи, нам всем поручена командованием и партией почетная задача защиты Ленинграда. Мы можем и должны это сделать. Сами! И сегодня в ночь обязаны захватить плацдарм на левом берегу, там закрепиться и дать возможность новым частям расширить его.
В дверях появился дежурный офицер, и генерал сразу обратился к нему:
— Как батареи? Те... Готовы?
Из ответа выяснилось, что батареи готовы, но пока совсем не те, о которых спрашивал генерал.
Поднялась суета, растерянно вбегали и убегали штабники. Когда все успокоилось, Коньков вновь обратился к командирам и только теперь стал разъяснять задачу.
— Раскройте карты. Арбузово нашли? Севернее, или, попросту, левее от нас — 2-й рабочий городок. Между ними — открытое пространство. В глубину от берега до леса метров около шестисот. Перед лесом — песчаные [91] карьеры, узкоколейка... Нашли? 4-я морская бригада имеет прямое направление в лес и дальше на пятый городок, Синявинский поселок. — Генерал поднял голову и взглянул на моряков. — Бригада! Как вы будете выполнять задачу?
Тот, кого называли Черным, щуря сухие, стянутые веки, хрипло кашлянул и ответил:
— Здесь нет командира бригады, товарищ генерал.
— А кто же есть?
— Командир второго батальона морской пехоты. Бригада еще на подходе.
Генерал помолчал. Сообщение было неожиданное и неприятное.
— Все равно! Выполнять задачу будете вы. Полк 115-й дивизии занимает Арбузово и развилку двух дорог. Батальон 1-й дивизии занимает 2-й и 1-й рабочие городки. Ну-с... как же вы рисуете себе всю эту операцию?
В землянке наступило молчание.
— Есть у вас какие-нибудь свои мысли по поводу того, что предстоит? — сердито вырвалось у генерала.
Утомленно шевельнулось несколько фигур.
— Вот вы, скажите! — обернулся Коньков к Черному. — Вы — капитан? — спросил он, всматриваясь в худощавое лицо моряка, которое, очевидно, показалось ему знакомым.
— Так точно, капитан. — Моряк, низко склонившись к карте, в напряжении начал водить по ней пальцем, силясь что-то отыскать. Должно быть, генерал почувствовал, что человеку надо прежде всего поспать хотя бы час. Он улыбнулся и удивительно мягко и снисходительно сказал, поворачивая карту:
— Батенька, карта у вас вверх ногами. Вот так ведь надо.
— Это неважно, — тихо, но довольно твердо сказал Черный. — Разрешите вопрос: продвижение в лес совершать одному нашему батальону или ждать подхода остальных? — Капитан оглянулся на соседей.
— Тремя зелеными ракетами дадите знать, что перемахнули вот это поле... В ответ получите: красную, зеленую и опять красную ракеты. Ясно?
Черный продолжал неподвижно рассматривать карту. [92]
— Вам что неясно?
— Ясно все.
Так постепенно все было уточнено.
Прощаясь, генерал пытался подбодрить уходящих и несколько раз повторял:
— Только не топтаться на месте: смелость, дерзость — и вперед.
Комдив заметно встревожен предельным утомлением людей, но, несмотря на это, борьбу за плацдарм надо начинать сегодня, именно сегодня, и через несколько часов.
В час десять ночи с разных мест без всякой артиллерийской подготовки подразделения начали стремительную переправу. Длинным оврагом 2-й батальон морской пехоты вышел на пристань, имевшую когда-то номер пятый. На ходу люди захватывали лодки или выволакивали на Неву стальные десантные суда, неведомо каким образом уже оказавшиеся здесь. Все это сразу пришло в движение. В полном порядке, без спешки, деловито и привычно производили посадку моряки, одетые в солдатские шинели. Во тьме беззвучно появлялись и исчезали люди.
На том берегу еще нет боя. И это хорошо. Но на других участках переправа, как сообщили, сорвалась. У Марьино переправлялся батальон 1-й дивизии и был сразу обнаружен. Ниже от нас, в Кузьминках, тоже неудача. Но у нас переправа идет! Идет!
Рядом со мной раздается спокойный и ласковый женский голос:
— И мы тоже будем туда переходить, товарищ капитан?
Это санитарка из нашей первой роты Аня Зуева.
— Это еще неизвестно.
— А я за вами смотрю... ведь вы же до сих пор не пили? Хотите? — И она вынула из сумки блестящий термос и в эбонитовую крышку налила горячий чай.
Лицо у Ани очень серьезное. Даже улыбка кажется серьезной. Как она попала к нам в батальон? Знаю только, что она работала уборщицей в каком-то клубе, возле Колпина, а клуб закрыли. Но никогда не скажешь, что лишь закрытие клуба послужило причиной ее вступления в батальон. [93]
Уже десять часов утра. За это время два батальона без потерь успели переправиться на левый берег. Но что с противником? Где он? Почему молчит? В районе нашей переправы его оборона идет по опушке леса, то есть на значительном расстоянии от Невы. Однако и там никакой стрельбы. Неужели бойцы еще не добрались туда? Так что же держит?
А справа, около Ленинграда, снаряды по-прежнему молотят землю. Дым от пожаров застилает берег, В одной из лодок с плацдарма возвращается солдат. Он ранен в руку и возбуждение, излишне повышая голос, говорит, что подошел почти что к лесу, но дальше — нельзя пройти.
— Огонь такой, что податься некуда... «Он» эдак укрепился за леском, что ходу нет! — Раненый безнадежно машет рукой. По пулеметно-ружейному огню можно уже определить, что бой на отвоеванной земле разгорелся всюду. Переброска войск должна идти непрерывно, но не хватает лодок, а понтонов, обещанных генералом, до сих пор все еще нет. Кто-то отсек от плотов несколько бревен и погнал их к нашему берегу. Но плот довольно далеко отнесло течением вниз, и его пришлось тянуть вдоль берега к месту переправы, и как раз в этот момент противник, словно наверстывая упущенное, обрушил огонь батарей на все овраги и подступы, ведущие к Неве.
Уже утро. Переправа прекратилась до темноты.
Только успел переступить порог КП дивизии, чтобы доложить о количестве уцелевших лодок, как тут же получил приказание отправиться в поселок Невская Дубровка к прибывшему из Ленинграда партизанскому отряду. Нужно найти место для переправы отряда на левый берег, откуда партизаны через болота и леса смогли бы проникнуть в немецкий тыл.
Между двумя каким-то чудом уцелевшими многоэтажными домами расположились партизаны. Еще издали бросились в глаза фигуры в хороших новых куртках из черной кожи, но большинство людей были в армейских ватниках или в обычных драповых пальто, [94] перетянутых ремнями. Все они производили боевое впечатление.
Их комиссар сидел на бревнах, подставив солнцу свое лицо и закрыв глаза. Это был рыжеватый человек лет сорока. Когда я подошел, он приподнялся и, назвав себя негромко — Калнис, — протянул руку.
— Присаживайтесь. Показывайте, где мы можем или, вернее, где будет легче перебираться отсюда в тыл... — Он сделал короткое движение. — Туда.
Комиссар пристально изучал меня своими светлыми спокойными и в то же время колючими глазами и слушал, не перебивая, как бы оценивая все предлагаемые варианты.
— Вы сказали, болото севернее Марьино непроходимо. — Он усмехнулся. — Но, может быть, проползаемо? А? Что?
— Этого не знаю.
— Чего же вы, товарищ... Не знаете такой важной вещи, а беретесь... Не обижайтесь...
Скоро к нам подошел и командир отряда. В его походке была нервная стремительность, а глаза, наоборот, почти неподвижны. За истекшие два месяца он столько сделал в тылах у немцев, что за его лихую голову оккупанты объявили награду в тридцать тысяч рублей. Фамилия его простая — Соколов, но все называют его — Сокол.
Как только он заговорил, я сразу же почувствовал себя непринужденно и легко. Говорил он бурно, темпераментно и резко, словно наваливаясь на человека. Он очень кстати вставил несколько анекдотов и с явным удовольствием слушал, как люди вокруг него смеялись, и сам заразительно хохотал вместе с ними.
— ...И спрашивает генерал фон Гешке своего полковника: «А кто же вас побил так крепко? Регулярные войска или партизаны?» — «Партизаны, ваше превосходительство. Только бьют они весьма регулярно. Вот беда!»
— Вы не знакомы? — вдруг указал он на женщину в ватных брюках и с автоматом, закинутым за спину. Она задумчиво шила что-то и, увидав, что командир показывает на нее, вспыхнула и ласково улыбнулась. Мне показалось, что где-то я уже ее видел. Да, конечно... Наташа. [95]
— Тося... — сказала она просто и, воткнув иглу с длинной ниткой в свои ватные брюки, протянула прямую руку.
— Сестрица наша, наш «медсанбат», Антонина Васильевна, — с душевной теплотой сказал командир и тотчас вернулся к прерванной теме. — Значит, вернее нам будет переправляться с Большой земли, если здесь везде такая обстановочка. А если мы все-таки попробуем?
Комиссар отрицательно покачал головой и тихо сказал:
— Спасибо за информацию, товарищ. Не слишком, конечно, точно, но все-таки кое-что теперь мы знаем.
То, что мне было приказано, я выполнил, но уходить не хотелось. Узнав о том, что я не только разведчик, но и писатель, Соколов загорелся.
— Слушай, иди-ка ты к нам в газету! Видишь, вон там... Вся типография в одном ящике, и командует ею товарищ Гладышев. Специалист-наборщик! Так и носит с собой всю типографию. А ты не шути, ведь это... пудика два, не меньше...
Человек, на которого указывал командир, показался знакомым, хотя округлая борода, должно быть, меняла его лицо.
— Гладышев! — громко окликнул Соколов. — Пойди-ка сюда! Смотри, тут тоже твой друг — печатник.
Боец оглянулся и неторопливо стал приближаться.
— Взводный! Не узнаешь?
Я присмотрелся.
— Постойте, вы были, кажется, в моем взводе? И вас забрали в ту ночь. Помню, конечно!
— Точно! — Гладышев протянул мне руку. — Ну, как? Ничего? Живой? И поглядите, тоже отпустил бороду. — И вдруг Гладышев потянулся ко мне, и мы трижды поцеловались, словно прожили вместе с ним много лет. Командир немедленно подхватил:
— Ну, вот! Теперь оба у нас развернетесь! Ты бы нам информацию составлял, передовые для многотиражки, воззвания и прочее... Ну? Подумай! Ведь ты не кадровый, доброволец, тебя отпустят. Мы тут недавно клятву составили, ты бы ее нам украсил... — просил Соколов, посматривая на комиссара. — А то мы попросту: народ ведь темный, как умели. [96]
— Неплохо составили, — подал реплику комиссар, и Соколов тут же заметил:
— Людям-то по сердцу. Это верно. Слова наизусть заучили. На то и клятва! — сказал он страстно.
То и дело к нам подходили бойцы и отзывали Соколова или комиссара. И так случилось, что Гладышев, Тося и я остались одни.
— Видишь, как в жизни бывает, — неопределенно усмехнулся Гладышев. — Стал партизаном. Сперва боялся. Когда я той ночью от вас уходил — прямо скажу, неуютно было, а теперь так к отряду прирос... разве что смерть оторвет навек.
Тося вдруг судорожно и по-детски втянула воздух и, не прерывая шитья, сказала:
— У нашего командира дочь расстреляна и жена. — Уткнувшись носиком в материал, она откусила нитку и продолжала: — Когда его еще не было, — кивнула она головой на Гладышева, — вообще никакого отряда не было... и немцев не было тоже... Мы с Соколовым вместе в школе работали, в Батецком районе. И только начали ее ремонтировать, а тут — война. А когда сообщили, что немцы вошли, мы всех детей по оврагу — к реке, а я побежала по избам проверить, не остался ли кто. И вдруг жена его заметалась: «Семушка где же мой?» Я кричу ей: «Васильевна! Книзу бегите, туда!» И руками машу, а она со страху не поняла или просто не знаю, чего с ней случилось. Я к реке, а она от меня и все: «Семушка, Семушка!» Только потом уж тела их нашли в саду: девочки и ее... А у нас еще немцы «налог» наложили, чтобы двадцать красивых девушек в эти... в «дома». Представляете? Председатель Горбовского совета Егоров сказал им: бегите! В лес, к партизанам! А бывший кулак Орлов указал, донес. И сожгли Егорова на костре. Посередь села. Потом бирки с номером всем нацепили. Не по имени кличут, а по номеру. И переводчик нам объяснил: если русский покажется без опознавательных знаков на груди, то считать его партизаном и вешать. Видите, как? Зато и партизаны себя показали, когда в отряд собрались. Только лес у нас небольшой, потому так скоро и выследили. А мы с боем тогда через фронт.
К нам опять подошел командир и вслед за ним комиссар. Тося радостно улыбнулась, словно сразу стало [97] все хорошо: старшие дома и никто не обидит. Совсем недалеко от нас опять загорелись дома.
— У нас всякая сволочь по Советской стране еще притаилась, — словно отвечая своим мыслям, задумчиво произнес Соколов. — Как немцы пришли, так контра и выползла, зашевелилась. И в Луге так было. И у нас, на Батецкой. Орлов, уцелевший лабазник, выдал лучших советских людей, более тридцати. Вы только представьте себе, даже немецкие колонисты успели явиться. Ранней смерти себе захотели. — Он с треском хлопнул ладонью по кожаным брюкам, усмехнулся, а потом рассказал, что под Лугой в совхоз возвратился бывший помещик, барон фон Бильдеринг, и начал было уже управлять: заставлял работать на него, скотину велел вернуть. Порку ввел. Молодой или старый — ему все равно. Старуха и девушка — порют всех! За что? А вот молока не поставила — и шомпола! Ну, мы тут ему, этому Бильдерингу, почти по Некрасову... «утро помещика» прописали, уничтожили. Немцы думают, мы сюда в Ленинград насовсем отступили и назад не придем. Нет! Мы придем! — рубанул Соколов.
Когда я уже собирался идти, командир кивнул головой в мою сторону.
— Дай-ка все-таки, Гладышев, ему прочитать, уж если сказали. А я, извините, пошел, есть дела. До встречи!
Широкой, сильной ладонью он стиснул мне руку и ушел.
Комиссар вынул бумажник и оттуда листок.
— Читайте. Вот это мы написали все вместе.
На осьмушке газетной бумаги был напечатан текст:
«Клятва вступающего в партизанский отряд.
Я, сын великого советского народа... добровольно вступая в ряды партизан Ленинградской области, даю перед лицом своей Отчизны, перед трудящимися героического города Ленина свою священную и нерушимую клятву партизана.
Я клянусь до последнего дыхания быть верным своей Родине, не выпускать из рук оружия, пока последний фашистский захватчик не будет уничтожен на земле моих дедов и отцов».
Пока читал листок, рядом со мной все время раздавался [98] голос Тоси, повторявшей клятву наизусть. Мы сдержанно простились.
— Кто знает, может еще и встретимся... — сказал Гладышев и отвернулся, прислушиваясь к канонаде. — Бьет, проклятый!
Огни огромного пожара мерцающими розовыми бликами освещали лес. Узкая тропка вела меня в батальон, и в моих ушах звучало: «Я, сын великого советского народа... даю перед лицом своей Отчизны клятву партизана...»
На КП дивизии угрюмая растерянность. Атаки на плацдарме уперлись в заградительный огонь неприятеля и захлебнулись. Почему? Казалось, все развивалось благоприятно, но какие-то новые части противник успел сюда подтянуть? Каковы его силы сегодня? Этого мы не знаем. Мы продвигаемся вслепую. Нам неизвестны огневые точки, чтобы сообщить о них артиллеристам, неизвестен характер немецких укреплений.
Стало быть, необходима глубокая разведка. Всем частям, расположенным на правом берегу, приказано немедленно наладить регулярные вылазки разведчиков. В связи с этим у нас вчера закончилось формирование взвода разведки из добровольцев. Одним из первых явился младший лейтенант Николай Мефодьевич Савельев. Остановившись в дверях землянки, он с достоинством и четко представился. Ему предложили принять обязанности командира взвода разведки, и он охотно согласился.
Сегодня взвод уже укомплектован и получил оружие. Разведчики размещены недалеко от штаба батальона в аккуратном домике лесника. Эта избушка так уютно окружена сосновым лесом и рябиной, разбросавшей красные, огненные ягоды вокруг на сером фоне, что, кажется, здесь будет сниматься фильм с лирическим сюжетом. Но за рекой, в нескольких сотнях метров, ухают глухие взрывы и разрывают тишину пулеметные и автоматные очереди. И это даже хорошо, что в помещении взвода разведки так напряженно чувствуется фронт. Среди разведчиков имеются студенты, электромонтеры, механики и слесаря. Народ все крепкий, ловкий. [99]
Чтобы представить себе интересы новых бойцов, их умение наблюдать и передавать о том, что их окружает, я предложил каждому рассказать о таком событии в жизни, которое было для него самым значительным и большим, при этом со всеми деталями, которые он мог припомнить.
По лицам пробежала скептическая усмешка.
— Ну-ну... Это надо уме-еть, — протянул кто-то.
— Быть разведчиком тоже надо уметь, — серьезно заметил Савельев. — Вам придется сопоставлять совсем небольшое количество данных и делать из них очень точные выводы. А для этого надо уметь наблюдать.
Но разговор начинался с трудом. Рассказы бойцов сводились к коротеньким и озорным побасенкам, при том в самых общих словах.
— А точнее, точнее! — просил я настойчиво. — Какая погода была вчера, когда мы форсировали реку?
— Да ведь это прошло... — начал было довольно развязно круглолицый парень со светлыми и озорными глазами, сбив на затылок зеленую фуражку пограничных войск. — Теперь это уже не важно.
— Важно умение запоминать. Вот опишите нам противоположный берег Невы, начиная с левого фланга батальона: ГЭС, роща, водокачка возле самой воды... а затем?
У бойцов загорелись глаза, и они довольно точно начали описывать профиль противоположного берега: овраги, здания, ширину полоски под обрывом, высоту самого обрыва, мост и его конструкцию. Лучше всех запомнил детали местности боец Пимен Кузьмин.
— Ну, разве не молодцы! — вырвалось у Савельева. — Для начала неплохо. Мы должны по звукам определять, что происходит у противника. Например, по лаю собак, по стуку моторов, голосам и так далее.
Занятие постепенно увлекло разведчиков.
— Но этого мало, — подхватил я, используя их настроение. — Надо быть смелым — это первое условие для разведчика, и второе — надо прекрасно владеть оружием: гранатой, автоматом и ножом.
— Не подкачаем! — самоуверенно перебил Кузьмин. — У нас здесь — смельчаки! [100]
— Откуда вы знаете? — Мне не понравился его тон. — Насколько известно, в ваших метриках этого не значится, и смельчаками, запомните, не родятся! А тем более не родятся мастерами военного дела.
В конце беседы поставил задачу: к следующему занятию изучить по карте противоположный берег от Марьино до села Ивановского, в глубину на один километр.
Окна в избушке завешены, жарко от печки и от большой керосиновой лампы. Сено на нарах чудесно пахнет.
Контакт с бойцами, по-моему, установлен, а главное — возбужден интерес к разведке. Не знаю, правильно это или нет, но я счел нужным сказать откровенно, что учиться этому мастерству мы будем вместе и каждый из нас должен вносить свою долю выдумки в это большое дело. Кузьмин, оказавшийся мастером всяческих каламбуров (и иногда, довольно удачных), сразу подвел итог моей речи новой пословицей: «С миру по нитке — фашисту капут!»
Позже мы с Савельевым наметили план учебы.
Первое впечатление от бойцов разведки благоприятное, но чем и как проявят себя эти люди в деле?
Над головами воют снаряды. Это наши батареи начали подготовку новой атаки. Артналет продолжался слишком мало — десять минут. Каждый из нас делает свое дело и напряженно прислушивается: что там?
В нашей большой, прекрасно сделанной землянке штаба расположились генералы: комдив Коньков и командующий приморской оперативной группой генерал-лейтенант П. С. Пшенников. Он сухощав, быстр в движениях и резок.
Вместе с генералами появилась внешняя подтянутость, порядок, точность, а весь батальон как будто приобрел иную, большую значимость.
Может быть оттого, что штаб 115-й дивизии после потерь, понесенных на Карельском перешейке, еще не полностью укомплектован, генерал Коньков все время дает распоряжения то одному из нас, то другому. Вчера он вызвал меня и приказал:
— Завтра направите разведку к рабочему городку [101] номер два. Задача: достать штабные документы или «языка».
В землянке тихо. Генерал уехал в штаб Ленинградского фронта, в Смольный. Пришел Мотох. Беда вся в том, что до сих пор он все еще считает пребывание нашего батальона в армейской кадровой дивизии чем-то временным.
— Что делаете? — спросил он дружелюбно и склонился над картой, по которой я изучал обстановку в районе предполагаемого поиска.
— Завтра по приказу генерала высылаем разведчиков.
— Завтра? Знаю. Ну и хорошо. Раз приказано — надо исполнять! Да захватите с собою мины... эти, которые в коробках деревянных, и заминируйте в их тылу тропинки. А как вы захватите «языка»? Очень просто: перерезать... телефонный провод и — ждать. — Он улыбнулся и ободряюще кивнул головой. — И чтоб генерал меня не ругал, того... что вы с задачей своей не справились.
Первый поиск! Надо давать задание. А что мне известно? Чтобы конкретно наметить план, требуется прежде всего увидеть, «пощупать» исходный пункт. Это ясно. И надо сейчас же идти, чтобы вернуться еще к утру.
Возле Невы ныряю в овраг и выхожу на берег речки Дубровки. Слышу, как шуршит и катится на берегу мелкий камень под ногами бойцов. Внешне на переправе все как будто идет нормально: лодки, словно по конвейеру, плывут к левому берегу, заполненные бойцами, и возвращаются сразу назад с одним гребцом. Но тем не менее вместо дивизии на ту сторону за трое суток успел перебраться, по последним данным, только один полк и батальон морской пехоты. Мало! А с запада, возле Отрадного и реки Тооно, гремит и гремит. Взрывы сливаются в один сплошной непрерывный гул. Немец штурмует приток Невы. В сердце тревога, но страха нет.
Команда на берегу подается вполголоса, солдаты безмолвно и быстро размещаются в разнообразных лодках. Почти зачерпывая бортом воду, суденышки плывут среди разрывов.
Комендантом переправы оказался не кто иной, как [102] капитан Александр Терехов. Увидев друг друга, мы обрадовались.
— Ну, как у вас дела идут, товарищ капитан?
— Да ничего! Как видите — идут. А сами вы куда же?
— Да вон туда. — Я жестом указал на противоположный берег.
— Зачем?
— Выбрать место прохода разведчиков через передний край.
В берег врезалась лодка, и Терехов сверху, с обрыва, узнал солдата.
— Вот поезжайте-ка с Бирюковым, он мастер гребного дела.
— Ну, как же, мы с ним хорошо знакомы... спасибо!
Прыгаю вниз, и в тот же миг с противным стоном над головой пролетает мина. Невольно оглядываюсь назад и вижу, как Терехов, стоя все так же прямо, положил руки на живот, точно хотел что-то удержать. Затем он присел и скрылся за обрывом.
С трудом карабкаюсь наверх. Над Тереховым уже склонилась санитарка Аня. Осторожно расстегнув шинель, она уверенно и быстро разрезала гимнастерку капитана и вынула из сумки санитарный пакет.
Терехов без стона следил за нею, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.
— Вот ведь оказия, — прошептал он, сжимая зубы. — Только мамаше ничего не надо... Привыкнет постепенно... без писем. А сразу не надо... не пишите.
Терехова уже положили на носилки, когда, постукивая зубами от боли, он протянул мне свою огромную ручищу с засохшей на пальцах кровью:
— До свиданья... идите. Только мамаше моей... не надо...
Глаза его прикрылись, рука упала.
Что-то удивительно хорошее было в этом человеке. Еще в Ленинграде я заметил его почтительную и глубокую любовь к старушке матери, которая провожала его в день нашего отъезда.
Лодка, в которую я забрался, была еще не полна. Гребец сидел в одной рубашке и медленно шевелил сведенными от утомления пальцами. [103]
— Здравствуйте, пеэнша! — окликнул он меня. Это оказался как раз тот Бирюков, который принимал участие в первой разведке батальона. — Десятый рейс пошел, стянуло пальцы. Тут ведь не озеро... Несет! — Он снова взялся за весло, но я его остановил.
— А ну-ка, Бирюков, пересядьте, дайте мне погрести.
— Там что случилось? — Он кивнул наверх.
— Капитан Терехов...
— Э-эх! Совсем?
— Похоже.
Когда лодка доплыла до середины реки, обрушился новый артналет. Массы ледяной воды вздымались вверх и с шипением низвергались вниз. Рядом со мной неподвижно сидели бойцы в пятнистых маскировочных плащ-палатках. Сейчас мы либо врежемся в смертельный столб воды, либо уйдем. «Военное счастье», случай...
Лодка ударилась обо что-то твердое. Это остатки плотов, уже разбитых или развязанных на части. Бойцы молча и быстро выходят на берег, а Бирюков, оттолкнувшись от бревен веслом, приветливо кивает и плывет обратно во тьму, где гудят и воют взрывы.
— Всего хорошего, заходите в роту! — кричит он, загребая воду мягким, но сильным движением и весело добавляет: — Коль живы будем!
— Лобасову передайте привет! — отвечаю я, уже потеряв из виду лодку.
Как стена, почти над самой водой поднимался обрыв и сливался с небом. Тут же лежали в ящиках боеприпасы. Куда-то шагали вдоль берега люди или карабкались кверху. Иные спускались вниз. Здесь настолько спокойно, точно бой происходит не рядом, над нами, а там, на той стороне реки, откуда мы только что прибыли.
— Где командир полка Калашников или его заместитель Гнедых? — обращаюсь к первому попавшемуся лейтенанту. Он смотрит растерянно и так удивленно, словно хотят узнать у него о чем-то необычайном.
— Какой Гнедых? Ах, этот... новый наш командир. Да, да. Туда, к оврагу, здесь недалеко землянка будет.
Боец указал на вход, завешенный шерстяным одеялом. Это штаб полка. Невольно поразило и даже испугало, [104] что на пятый день успешной переправы штаб остается у реки.
При свете маленькой жестяной лампочки можно было увидеть человека, давно не бритого и с совершенно белыми губами.
— Оттуда? — лаконично спрашивает он, откладывая телефонную трубку. — Марков, — называет он себя, — начальник штаба. Ну? Когда же люди? Когда артиллерия? — нервно набрасывается он на меня. Я только могу пожать плечами. — Хотите чаю?
— Нет, не хочу. Мне нужен ваш совет: откуда лучше пустить разведку в направлении на второй городок? По приказанию генерала поиск мы должны начать через два часа.
Марков сердито махнул рукой.
— Не знаю! Об этом надо толковать на месте, в роте. Вот Дубик, говорили, будто бы прорвался, а теперь, говорят, окружен. Найдите Черного, бывшего командира 2-го батальона морской пехоты. Посыльный! — крикнул он, а у меня что-то екнуло: почему бывшего и почему Черный оказался в стрелковом полку.
Мы поползли наверх. То там, то здесь метались в темноте вспышки отдельных винтовочных выстрелов. Иногда отзывался наш «максим», и в ответ огрызался медленно стукающий немецкий пулемет.
— Товарищ капитан, — напряженным шепотом окликнул посыльный, сползая в ход сообщения, похожий больше на неглубокую осыпавшуюся канаву, — сюда!
На четвереньках проползли еще метров сто, и боец остановился.
— Здесь.
В неглубокой яме, перекрытой тонкими жердями ольхи, сидели люди. Их можно было скорее ощутить, чем видеть.
— Кто там? — окликнул нелюбезный голос.
— Из дивизии.
— Ха! Гости сверху! Ну, ну... дайте гостю где-нибудь примоститься.
При вспышках толстых «козьих ножек» поблескивали белки воспаленных глаз.
— Мне нужен командир батальона или роты. [105]
— Я командир, — прозвучал твердый, но хрипловатый от утомления голос.
— Мне нужно, чтобы вы указали, где лучше перебраться разведке через передний край.
— Не знаю, где будет легче. Всюду трудно.
— А если берегом, под обрывом?
— Ну, что же, идите! Только «он» тоже ведь не дурак.
— Вот что, — я заставил себя повысить голос. — Приказ генерала должен быть выполнен, и разведку мы пустим ночью. Сегодня. Поэтому попрошу вас показать передний край.
Возле меня приподнялся матрос с забинтованной головой.
— Разведка... Мы бы и сами давно проскочили, да вот... Приказано было ждать ракеты, как только дойдем до опушки... Мы дошли. Сообщили. А что в ответ? Ждите! И точка.
Он смотрел с такой неприязнью, точно именно я был виновен в подобном приказе.
— Товарищ сверху-у, — протянул он, — скажите вы там, что били мы гадов в Ораниенбауме и удержали плацдарм! А здесь? Вот уже день и вторую ночь, как лежим. Говорят, подкрепления ждем. Ну, а будет оно, наконец, или нет? Я Жданову напишу! Просим, мол, приказать, чтобы ночью... велись атаки! Вы поглядите, как ночью мы ходим здесь во весь рост... Хоть бы что! Вот ночью бы и прорвались в лес, потому как матросы уже раскусили, что немец не любит ночного боя. А нам велят ждать. Почему? Зачем? Напишу-у! Непременно Жданову напишу!{3} Думаю, не обидится. И этот наш недостаток учтут, чтобы скорей уничтожить фашистских гадов! — От гнева моряк даже скрипнул зубами.
— Белоголовцев, хватит шуметь.
— Есть, хватит, товарищ капитан!
Черный пополз из норы.
— Идемте, товарищ, попробую показать вам передний край и где легче...
Слова моряка смутили меня: почему, в самом деле, мы не ведем ночных боев? [106]
— А почему у наших бойцов нет касок? — сухо спросил я ползущего впереди.
— Каски? Теряют. Неудобно носить. Тяжело. — В голосе говорившего мне показалась ирония, и я с неприязнью ему возразил:
— Зато полезно! И не только бойцу, который воюет в каске, но всей нашей армии.
— Точно, точно...
— Вы чем командуете?
— Не знаю, — отрывисто бросает в ответ командир. — Моих людей почти уже нет. Это новые подошли... «Царица полей»... Пехота.
— А вы?
— Я моряк.
— Подождите, я, кажется, вас узнал.
Больше мы не сказали ни слова и минут через пять доползли до переднего края.
— Ну вот, хотели, так поглядите, — с иронией прошептал Черный и, перевалившись в отдельную ячейку, где темнела фигура бойца, заговорил с ним сразу другим, приветливым тоном: — Боцман, стоишь?
— Стою, — ответил моряк густым голосом, в котором почувствовалась одобрительная улыбка.
— Как дела?
— Порядок, товарищ капитан. Несколько раз «они» выходили и... стоп!
— Далеко до них?
— Метров... — прикидывал боцман. — Здесь пятьдесят, левее семьдесят. Есть, где и триста. Там будет легче.
— Слышите? — обернулся Черный.
Напрягаю зрение, пытаюсь что-нибудь увидеть во тьме, но тщетно. Разобрать ничего нельзя: где лес, где кусты, где поле.
— Там впереди карьер, — спокойно поясняет командир. — В нем и сидят немцы.
— Надо все же попытаться протолкнуть разведчиков. С вашей помощью.
Черный молчит, и только слышно его дыхание.
— Атаки не может быть, — с трудом, почти не раздвигая губ, выдавливает он из себя. — Не с кем атаковать до прибытия пополнения. А вы что... захотели [107] прорваться в тыл? У нас проходили, только вы людей подберите покрепче, а то прорвался один тут. Фамилия странная — Дубик. Прорваться — прорвался, да так и не вышел.
— А что с ним случилось?
Тон Черного и названная им фамилия меня насторожили.
— А ничего неизвестно толком. Говорят — окружили. Все время была стрельба... слыхали. А теперь неожиданно смолкла. Либо патроны вышли, либо... затворы забило. А мне кажется, что сдались! — словно выплюнул это слово Черный.
«Сдались» — первый раз прозвучало у нас это слово в боевой обстановке. Страшное, липкое, прокаженное слово.
— С какой стороны слышалась перестрелка?
— Там. За Московской Дубровкой... Нас вот осталось от батальона 12 матросов, — неожиданно заговорил Черный как будто бы о другом. — Прислали «царицу полей», и я им сказал, что они влились в морской батальон. Пусть марку держат. Мы все умрем, а немцу плацдарма не отдадим. Тащите разведку! — сказал он быстро. — Устроим. Видите, боцман дежурит сам. Он укажет. Так я вас жду.
Морской командир крепко пожал мне руку и чуть-чуть задержал в своей.
Как быстро и необычно в таких условиях вспыхивает дружба: после крепкой морской «ругачки» нам было жаль теперь покидать друг друга.
Из той же землянки возле Невы позвонил Савельеву, чтобы он хорошо накормил людей, идущих сегодня в разведку, проверил оружие и еще раз заставил всех посмотреть карту, а к одиннадцати часам явился в штаб батальона.
И вот лежу на узкой койке и сквозь дрему слышу, как вернувшийся генерал дает кому-то приказание, не торопясь и аккуратно произнося слова, будто читает лекцию. И говорит простые, элементарные вещи, знать которые обязан каждый: время, четкость, связь. Но он, безусловно, прав — все это надо втолковывать и разъяснять, [108] пока эти вещи не станут у командира осознанной необходимостью, чертой характера.
Обстрел опять сильней, и генерал приказывает начальнику артиллерии дивизии полковнику Лабазову засечь батареи и накрыть.
В одиннадцать часов Савельев приводит своих разведчиков.
Люди спокойны и бодры. В группе пять человек: Кузьмин, Иваненко, Романов, Перфильев, а также Трошин, недавно перешедший в разведку из комендантского взвода. На берегу на нашем участке тихо. Зарево от орудийных залпов далеко, впереди и справа, где-то ближе к Тосно. Садимся в лодку. Мимо проходит Аня и строго говорит:
— Возвращайтесь!
— Как Терехов?
— Плохо, — отвечает она негромко. — Отправили в медсанбат, а утром — в Ленинград повезут. Там ведь все могут, вылечат.
Фигура Ани пропадает в темноте. Кажется, она что-то еще кричит, но взрыв мины заглушает ее голос. [109]