Первые боевые схватки
От тишины прибрежных рощ, от шелеста и плеска волн, забрасываемых ветром на песок, война, идущая уже совсем где-то рядом, кажется невероятной. И вдруг в расположении первой роты сегодня, 3 сентября, раздалась стрельба. По каким-то неуловимым признакам почувствовалось сразу, что там происходит что-то весьма серьезное. Бросаюсь в штаб. Вокруг избы цепочкой стоят бойцы. Рядом проскакивает длинный начальник связи инженер Ходасевич, на ходу перетягивая кобуру ближе под руку. Прижавшись ухом к трубке, в распахнутой шинели склочился к телефону помощник начальника штаба Иван Сазонов. Посреди избы, сурово поджав губы, остановился Мотох в своем неизменном легоньком плаще вместо шинели. Невольно я замираю, как и все. Из трубки отчетливо доносится певучий голос командира второго взвода первой роты Фридмана, с которым вместе мы вступали в отряд Дзержинского района.
— Что происходит, Фридман? — звонко кричит Сазонов.
— Немец на лодках переправился на островок...
— Откуда?
— Тут оказался остров... Метров тридцать от северного берега... А может, больше, я не мерил.
— Почему вы их раньше не заметили?
— Заметишь... когда они выскочили из-за моста!
— Сколько их?
— Кого? Лодок?
— Нет, людей!
— Около взвода будет.
— Выводи людей на стык... Свяжись немедленно с четвертым батальоном.
— Сделано! Уже!
В светлых глазах Сазонова появляются злобные колючки. [45] — Шляпы! — Он быстро оборачивается к Мотоху и спрашивает: — Разрешите действовать?
— Да, да! — значительно произносит Мотох, и его замкнутая сосредоточенность сейчас производит нужное впечатление.
У выходных дверей Сазонов наталкивается на меня.
— О друже! А ну, беги к зенитчикам. Во что бы то ни стало приведи на берег хоть одно орудие! Все! Действуйте!
Выскакиваю наружу. Стрельба на берегу то затихает, то вспыхивает вновь.
На ближайшем поле нашел не только батарею, но и штаб 21-го зенитного дивизиона.
— Где командир? — окликнул пытавшегося задержать меня часового. Боец поколебался, но все-таки указал землянку, вход в которую был аккуратно выложен гладко обструганными досками. Громко постучался и вошел. То, что я увидел, было довольно примечательно: стены завешаны коврами, с потолка, уютно освещая комнату, свешивалась старинная фарфоровая лампа, за столом сидел молодой капитан с бородкой и читал газету. Он повернул ко мне свое лицо и посмотрел живыми, умными глазами. Я доложил, он приподнялся.
— Капитан Соколовский, командир дивизиона.
— Немцы на островке! — торопливо сообщаю я, стараясь точнее подбирать слова. — Возле села Кузьминки. Их надо выбить с вашей помощью. Другой артиллерии у нас нет.
Капитан тотчас же приказал начальнику штаба:
— Пригнать два тягача! Орудия второе и третье на берег.
Адъютант выскочил, и Соколовский начал натягивать шинель.
— Очень хорошо, что вы пришли, — сказал он, весело улыбаясь. — Вместе будем держать оборону берега.
Мы быстро, вышли из землянки. На поле возле орудий бойцы уже готовились к выходу. Я испытывал подлинное удовольствие от встречи с этим командиром и от той четкости, которая царила в дивизионе. Чтобы как-то еще закрепить знакомство, обратился к нему с вопросом:
— Вы ленинградец?
— Нет, из Воронежа. Но учился здесь. [46]
И мы побежали туда, где продолжалась перестрелка. Артиллеристы уже начали валить топорами ольху и, прорубив просеку метров в тридцать, выкатили дваорудия на высокий берег. Со стороны небольшого, бурно заросшего кустами островка полетели пули немецких автоматчиков. Они со звоном ударялись о броневые щиты или противно чмокали, взрываясь при попадании даже в тоненькие ветки. (Немцы стреляли разрывными пулями.) Только зенитки дали два серийных залпа, как на реке за островком показались гитлеровцы. Сидя в лодках, они торопливо гребли, продолжая все время вести огонь. Лес мешал нам повернуть орудия вправо, куда, угоняемые стремительным течением, уплывали лодки. Немецкие солдаты в касках пытались, очевидно, скрыться за гранитными быками моста. Мы ждали, что сейчас на них обрушится соседний с нами четвертый батальон. Но батальон молчал. Лишь отдельные, редкие выстрелы раздавались с его участка. И немцы, не понеся потерь, благополучно высадились на левый берег. Когда бойцы 1-й роты заняли островок, то обнаружили на нем четыре трупа, но без оружия.
Возбужденный успехом первой схватки, Сазонов торопливо подтягивал ремень и вдруг раздраженно усмехнулся:
— Теперь нам с вами нагорит...
— За что?
— За то, что на войне стреляли.
Я не понял шутки, но через полчаса, пройдя вслед за Сазоновым и командиром 1-й роты лейтенантом Ивановым к Мотоху, услыхал слова, которые все объяснили. Капитан испытующе оглядел нас всех, шелестя плащом, и добродушно улыбнулся.
— Ну, как? Понюхали боевого пороху? Представьте командира второго взвода первой роты к награде. А вы, этого-того... на будущее одно учтите: есть приказание всем истребительным батальонам без особой надобности огня не открывать. Ясно?
Сазонов поднял брови.
— Слыхали уже, товарищ капитан! А что значит «надобность»?
Мотох громко втянул носом воздух, и глаза его стали грустными. [47]
— Очень просто. Приказано беречь патроны и не обнаруживать наших укреплений. Следить за противником — и все! — сердито закончил он.
— А кто же отдал такое приказание? — не удержав иронии, спросил Сазонов. Но Мотох его обрезал:
— Меньше слов, товарищи. Думаете, что мне это тоже все равно? В общем... этого-того... вы поступили хорошо. И поняли, что такое бой. А то скоро снимут батальон и отведут опять охранять тылы... А тут мы все-таки повоевали.
Все ждали, что еще скажет командир, но Мотох задумчиво смотрел вдаль. Молчание прервал латыш, с которым мы повстречались в ночном походе.
— Лейтенант Рундквист! — отчеканил он, вытягиваясь. — Командир второй роты. Разрешите?
Мотох кивнул головой, и Рундквист сообщил: в продолжение десяти минут бойцы правофлангового взвода его роты (которой он командует уже два дня) израсходовали четверть наличных патронов, а подвоз их организован плохо. Необходимо сообщить об этой «неувязке» командованию Невского укрепрайона, которому мы теперь подчинены в оперативном отношении.
Оказывается, мы до сих пор еще продолжаем находиться в системе особого снабжения истребительных батальонов, и для того чтобы пополнить расход патронов, батальон должен посылать машину за 24 километра, в Ленинград.
— Да, конечно, это ненормально, — согласился Мотох.
В штабе укрепрайона нас с Сазоновым встретил стройный, подтянутый полковой комиссар. Он посмотрел на обоих пытливо и пристально. Что-то гражданское в нас, видимо, не понравилось ему. Слушая Сазонова, он подгонял его нетерпеливо коротким: «Ну-ну... И что же?»
Казалось уже, что мы прибежали напрасно.
Когда Сазонов закончил свое сообщение, наступило молчание. Комиссар продолжал сидеть неподвижно, задумавшись, и вдруг протянул Сазонову узкую, длиннопалую руку.
— Хорошо. Насчет винтовок и патронов — наладим. С нами прошу держать постоянную связь и немедленно [48] сообщать обо всем... подобном. А комбату передайте мою благодарность за то, что он вас послал. Ясно?
Он внимательно посмотрел на нас, и в его голосе появились простые и дружелюбные интонации.
— У вас очень крепкий личный состав, нам это известно, и, значит, вы должны помогать своему командиру. Так?
От всей души мы ответили: — Так!
— Вот вы ему мою благодарность и передайте.
Этот сухой и холодный на вид человек, безусловно, умеет воспитывать и сближать людей.
Все связи с прошлым и с мирной жизнью как будто порвались. Сейчас есть только одно чувство — вот этот, «мой», небольшой участок земли на берегу Невы я должен всеми силами защищать.
Снова отправляюсь на берег реки. Надо еще раз посмотреть оборудованные нашими ротами укрепленные пункты и пулеметные гнезда, чтобы точнее отметить на карте их расположение. Где-то уже совсем недалеко, за низким лесом на левом берегу, идет ожесточенный бой. По звукам то затихающей, то яростно нарастающей перестрелки пытаюсь себе представить, что там происходит.
И вдруг меня окликает звонкий и почти детский девичий голос:
— Товарищ начальник, а мне с вами можно?
Оглядываюсь. На улице рыбачьего поселка, вытянувшего вдоль берега свои черные кривые избы, стоит почти девочка, в ватных штанах, в стеганой куртке и с винтовкой, закинутой за плечо.
— Я знаю вас, — говорит она, смело глядя в мое лицо. — Возьмите меня с собою, пожалуйста. А то я тут совсем ничего не делаю. Хотела пойти в разведку... не берут!
В ее тоне такая правдивая непосредственность и такая обида на несправедливую судьбу, что я невольно говорю:
— Ладно, пошли... Если вам разрешили, конечно.
Ее лицо расплывается в счастливой улыбке, и она произносит:
— Спасибо, хоть будет какая-то польза.
Она подходит ко мне, в огромных солдатских сапогах, [49] неуклюжая и от смущения еще более неловкая. Мы молча идем с ней рядом. Чувствую, как она на меня поглядывает и, наконец, утомленная молчанием, осторожно опрашивает:
— Вы старый военный?
— Нет, не очень... С начала войны. Но служил уже в армии раньше.
— А там... кто летит?
Смотрю на небо, на самолеты и, не особенно уверенный, что угадал, отвечаю:
— «Яки».
Узнаю, что она десятиклассница, зовут Наташа, ее папа профессор и что она училась стрелять совсем не для того, чтобы теперь оставаться с бабушкой или перевязывать раны.
— Я могу делать все — и лазить, и плавать... Могу и на это дерево быстро забраться, когда это нужно. Чтобы смотреть... — поясняет она серьезно.
Когда на планшете довольно красиво очертился берег Невы и энергичные стрелки определили взаимную огневую связь пулеметов, в Невской Дубровке, примерно в районе нашего штаба, начали гулко хлопать разрывы тяжелых мин. Это совсем неожиданно. До сих пор правый берег немец еще не обстреливал. Значит, он уже подошел к нашему последнему рубежу. И Наташа взглядывает на меня серьезно.
— Слышите? Они уже близко.
Когда мы шли обратно, тревожное чувство долго мешало нам говорить. Наташа несла планшет, о чем-то думая, иногда улыбаясь, и вдруг сказала:
— Вы знаете, а я давно мечтала сделать что-то очень полезное, нужное, важное в жизни.
— И вы это сделаете...
Мы расстались с ней у избы, где помещалась канцелярия ее второй роты.
Подойдя к Дубровке, я заметил, что магазины и дачи уже пусты. Утром здесь еще работал ресторан, теперь он закрыт. Огромные двери сбиты с одной петли и криво повисли. Вокруг никого. Только курица, обрадовавшись человеку, суматошно бросилась мне навстречу. Часть бывшего дома, где мы помещались, словно вырвана прочь, и тут лишь торчат свежие, острые зубья расщепленных бревен. [50]
Лишь глубокой ночью мне удалось отыскать штаб батальона. Он разместился временно в небольшой избе.
В комнате было много людей. Прежде всего я увидел сидящего за столом комиссара Осипова с теплым шарфом на шее. Он, щурясь, смотрел на лампу больными глазами и о чем-то думал. Вчера, при ночном обходе окопов, он жестоко простыл. Возле другой стены сидел на табурете капитан Мотох в своем неизменном плаще и в зеленой фуражке. На скамьях разместились ротные командиры, их заместители, начальник связи и несколько взводных. Шло совещание. Постукивая карандашом по столу, неторопливо, высоким певучим голосом говорил Сазонов. Вопрос касался важнейших дел: того, что часть приготовленных нам укреплений приходится оставлять и сооружать новые, более удобные для обороны. В секторах обстрела нескольких дотов обнаружены «мертвые пространства», и потому стальные неуязвимые сооружения в какой-то мере теряют смысл. Кроме того, еще до сих пор на стыках рот не налажена толком огневая связь.
В тоне Сазонова всегда проскальзывает легонькая усмешка, но на этот раз в его голосе звучало серьезное беспокойство.
— Десантная операция немцев, как сообщили нам, по всей вероятности, будет здесь, именно возле Дубровки. Или немного ниже или повыше... все равно! Но непременно в районе нашего батальона, потому что именно здесь Нева сужается и достигает каких-нибудь семидесяти метров! А дальше — открытая дорога на Ленинград. Приказом фронта, — решительно продолжал Сазонов, — наш истребительный батальон с сегодняшнего дня подчинен непосредственно генералу Конькову, командиру 115-й стрелковой дивизии, которая, очевидно, завтра должна прибыть.
Неожиданно с грохотом возле дверей поднялся заместитель командира 2-й роты Неуструев, еще два месяца назад работавший корабельным инженером Балтийского завода. Он щелкнул каблуками и слишком громко отрапортовал:
— Заместитель командира 2-й роты Неуструев! Позвольте доложить. Укрепления у двух оврагов на случай переправы противника вполне готовы! Берег минирован. Но для амфибий... если такие поплывут, противотанковых ружей нет. [51]
Он энергично сел, как будто рассердившись на то, что так прямо и грубовато сообщил о неприятном. Молчание долго, не прерывалось. Наконец, сидевший на подоконнике Рундквист медленно поднялся, и, несмотря на то, что он заговорил не повышая голоса, все насторожились.
— Главный вопрос, товарищи, какой мы с вами должны поставить, — это о боевой подготовке и боеспособности батальона.
— Верно! Вот именно, — кивнул головой командир батальона. — Очень верно!
Получив поддержку командира, Рундквист четко и почти без всякого акцента продолжал:
— Но у нас имеют место разговоры, будто наши истребительные батальоны годятся только для охраны тылов. Это — вредные настроения! Боец должен верить в свой батальон! Он должен верить в самого себя! Для этого он должен учиться. Чтоб овладеть в совершенстве оружием, техникой боя. Учиться, пока не столкнулся с врагом... — Он поднял палец и сделал паузу. — Учиться будем даже в бою, но готовиться надо сейчас... И потому я прошу командира батальона отдать приказ — начать учебу завтра же с утра.
— Ну, что ж... Я — за, — поддержал его Мотох. — Составьте, товарищ Сазонов, проект приказа через полчаса. По дням. Наметьте командиров, способных вести занятия.
Распоряжение капитана было коротким, но достаточным для того, чтобы важное предложение воплотилось в жизнь. Уметь воевать! Вот задача. И, несмотря на то, что вскрылись крупные неполадки, стало спокойнее оттого, что у нас в батальоне оказались беспокойные люди.
И только от сообщений в газетах сжимается сердце: оказывается, еще 28 августа оставлен Таллин.
На том берегу все ближе бой, и заснуть невозможно.
А завтра... наступит это решающее «завтра», и нам придется держать ответ. Возле Дубровки, мы, как и весь фронт, отвечаем за жизнь Ленинграда.
Спать не пришлось. Меня вызвал командир батальона. Всегда, когда вдруг среди ночи вызывает начальство, невольно охватывает волнение от предчувствия чего-то значительного. [52]
— Ну, что же, присаживайтесь... значит, вот так, — встретил меня капитан и первый раз в упор посмотрел в лицо. — Хотите? — Он указал на дымящийся чайник, лежащие на газете огурчики и розовый шпиг.
— Спасибо, я ужинал.
Капитан улыбнулся, и его лицо стало добрым.
— Вызвал я вас вот зачем. Вы тут по берегу все облазали, можно сказать, изучили все места, а теперь нужно выполнить спецзадание... Какое? Узнаете. Только не подведите! Отправляйтесь сейчас на командный пункт укрепленного района и спросите там Александрова. Он все вам скажет.
Возле командного пункта укрепрайона, на мшистом холмике, в усталой позе сидел лейтенант. Болезненные мешки под глазами оттеняли его утомление.
— А-а! Здорово! Садись, — указал он на бревно рядом с собой, в то же время пристально изучая мое лицо. — Мне вас Мотох рекомендовал. И будем еще встречаться. Когда тебе скажут: «Александров зовет», — сразу иди сюда. Понял?
Он говорил совершенно бесстрастным тоном, как говорят засыпающие или больные.
— Нам, видишь ты, ночью надо забросить свою разведку... Надолго. Может быть, даже на месяц. Лодки у тебя есть?
— Лодки, которые удалось найти, все собраны и укрыты в ротах. Штук пять. Есть и весла.
— Ладно. Так вот: тебе поручается перекинуть эту разведку туда... на тот бережок. Только учти — немцы близко. Не напорись.
— Как-нибудь. А где люди?
— Люди здесь.
Мы прошли на край Невской Дубровки и постучались в новенькую избу, еще светлевшую свежим срубом. Никто, однако, не отозвался. Александров лениво ругнулся и забарабанил пальцами по окну, завешенному изнутри одеялами.
— Это я приказал маскироваться, — пояснил он невозмутимо. Дверь наконец приоткрылась, и почтенная женщина молча пропустила нас в избу. За непокрытым столом в совершенно пустом помещении сидели трое парней и пили чай. [53]
— Все в порядке? — лаконично спросил Александров. — Поели?
— Спасибо. У нас все с собой.
— Ну, ну... Тогда скоро пойдем.
Облокотившись на подоконник и щуря больные глаза, Александров медленно пояснил:
— Вот этот — Викентий... уже ходил. Можно сказать, бывалый. Трое суток лежал в огороде, возле немецкого штаба, с рацией. Случилось так: днем он сидел в избе, и вдруг в ту деревню махнули немцы. Викентий выбежал, но уже поздно. На дорогах мотоциклисты. Он и свалился сразу лицом в крапиву. А крапива была... покажи, какая. За огородами, у ручья.
Викентий поднял руку немного выше стола.
— Видишь? И трое суток так пролежал. Без еды. Но радировал... непрерывно! Ничего пареньки. Настоящие!
Александров говорил с одобрением и гордостью, и его чувство симпатии к юношам передалось также и мне. Мы ждали, пока все трое закончат чай, а лейтенант продолжал ровным голосом:
— Тут у них, посмотри, накладочка получилась... Выдали новенькие сапожки, такие схожие, словно в одном магазине купили. Когда пойдешь по ротам, там обменяешь.
Александров со мною говорил на «ты». Это даже сближало и придавало особую значимость нашей работе.
Скоро мы вышли.
Если б чувствовали бойцы, что я их вел, как самых мне близких и дорогих людей. Они доверчиво и послушно шагали сзади и на ходу рассказывали, что являются студентами первого курса института имени Лесгафта, многие из их товарищей тоже на фронте.
В первой роте, которой командует лейтенант береговой службы Иван Иванов, бойцы удачно обменяли обувь, и мы вышли на берег Невы. Река как будто дышала, набегая через ровные промежутки на прибрежный гравий. Лодка, которую нам привели, оказалась дрянной и похожей на грязное, выдолбленное корыто. Прямо на той стороне — поселок Московская Дубровка. Нам надо его миновать, потому что среди населения могут скрываться разведчики или немецкие шпионы. Лучше подняться вверх по реке к давно опустевшему [54] рабочему поселку ГЭС № 8, окруженному густым лесом. Метрах в двадцати от левого берега мы натолкнулись на огромные связки плотов. Над водой возвышались толстые, перевитые проволокой бревна. Мы хотим их объехать, но это не так легко: они тянутся на многие сотни метров. И вдруг меня обжигает мысль: если часть плотов оттолкнуть от берега, то течение их развернет само и в каких-нибудь десять минут образуется крепкий, надежный мост. Это, конечно, использует враг, если выйдет к Неве. Или, может быть, эти плоты сохраняет наше командование нарочно для каких-нибудь целей?
С трудом втаскиваем лодку на бревна и направляемся к смутно виднеющемуся обрыву. Там останавливаемся и напряженно прислушиваемся. Все вокруг тихо. Пахнет сыростью. По откосу карабкаемся вверх и сразу оказываемся на шоссе Шлиссельбург — Ленинград. Где-то за лесом стрельба.
— Ну, вот... как будто все... Впереди песчаный большой карьер, а за ним будет лес, — указываю в темноту. — Левее — Синявинское болото. Оно, кажется, непроходимо.
— Проверим, — говорит Викентий, и парни отходят. Самый молодой из них оборачивается и дружелюбно кивает:
— Не беспокойтесь, мы уж дойдем. Всего хорошего.
Разведчики быстро скрываются. Густая осенняя темнота как будто придавила Неву. Стягиваю лодку с могучих бревен и направляюсь назад. Вот уже близко берег, но никто почему-то не окликает. Жду, что меня задержат, как только сойду на землю. Спокойно втягиваю свой первобытный бот на незнакомый пляж. Осматриваюсь. По всей вероятности, это участок второй роты. Громко кричу:
— Есть тут кто-нибудь?
Никого. Карабкаюсь вверх по круче. Нигде никаких дозоров. Лишь через двести метров наталкиваюсь, наконец, на солдат. Оказывается, стык второй и третьей рот, где местность изрезана глубокими и сложными оврагами, остался совершенно оголен.
А если бы здесь оказалась разведки немцев?
Добегаю до ротного КП и в волнении обращаюсь к Неуструеву.
— Вы знаете, Алексей Николаевич, я только что спокойно выбрался на берег. И никаких мин, ничего... — [55] Неуструев, не перебивая, дослушивает до конца, затем вскакивает и почти кричит:
— Я так и знал. Не умеем еще ориентироваться. — Он все больше и больше повышал голос. — Я сам обходил весь берег. Ползал по всем оврагам! Их тут у нас, скажу вам, столько, что просто запутаешься. Скажите, пожалуйста, имеем мы право сами изменять систему береговой обороны своего участка? Я на военной службе второй только месяц... но все-таки смею думать, что дозоры следует поставить внизу! У самой реки!
И он тут же шумно отдает распоряжение направить к стыку второй и третьей рот патруль с ручным пулеметом Дегтярева. Потом словно спохватывается и кричит им вслед:
— Подождите, я тоже с вами! И вызовите по телефону первый взвод третьей роты, товарища Авдеева и политрука Гончарова!
Не прощаясь, он исчезает, встревоженный и энергичный. Чем больше знакомлюсь с Неуструевым, тем больше убеждаюсь, что это замечательный человек. Он страстно отдается делу, хотя бывает излишне резок и отдаляет себя от окружающих чрезмерно официальным тоном и словечками: «так точно», «слушаюсь», «извольте исполнять». Жалко, что у нас так мало времени и нет возможности познакомиться короче. С удивлением узнал, что Неуструев беспартийный. Он производит впечатление испытанного и волевого коммуниста.
На подступах к тылам нашего батальона с утра началось движение: в лесу и на полянах, в домах и шалашах появились бойцы и командиры — это подходят полки 115-й дивизии, прорвавшейся из окружения под Выборгом.
Люди идут молчаливо, медленно, с трудом волоча ноги, в грязных пилотках, разорванных шинелях. Многие без оружия и снаряжения. Танки оставлены. Ни одного орудия не удалось спасти.
Когда я вернулся в штаб, там сидел возле стола довольно кряжистый, рыжеволосый человек и с блюдечка пил чай. На нем была разорванная гимнастерка, вся [56] вымазанная подсохшей глиной. Его мокрые, стоптанные солдатские ботинки висели над печуркой.
— Знакомься! — весело сказал Сазонов. — Начштаба 576-го полка старший лейтенант Зейдель. — А обтрепался как...
Сбросив с гвоздя свой новенький зеленый ватник, Сазонов протянул его гостю и тоном старшего командира, но в то же время с юмором сказал:
— Наденешь это. Начальник штаба должен иметь вид.
Уже два дня, как нашего Сазонова назначили начальником штаба батальона вместо Терехова, отозванного в Невский укрепрайон. И за эти дни мы все почувствовали инициативную и энергичную натуру беспокойного человека.
Зейдель что-то мычал, уткнувшись в блюдечко. Он жмурился и сопел, наслаждаясь теплом, покоем, жизнью, и делал вид, что ему безразлично внимание людей. Шумно дыша над чаем, он отрывисто сообщил, что в полку осталось всего лишь 300 метров провода, один телефонный аппарат и несколько поврежденных станковых пулеметов.
Больной комиссар приподнялся слегка на локте, затем снял со стены коричневую кожаную фуражку, надел ее и сел. Он всматривался в Зейделя, словно стараясь проникнуть в его мысли.
— А вы хотели бы вырваться из окружения и ничего не потерять? — спросил он ровно и настойчиво, когда Зейдель собирался еще что-то рассказать. — Главное, что люди живы, — закончил комиссар сурово и этими словами как-то очень просто снял тревогу, которую внес Зейдель, и стало очень просто: идет трудное и большое дело — война, и нечего хныкать и ахать!
Мотоха в штабе нет. Он уже несколько дней находится в ротах, проверяет боевую готовность подразделений.
Осипов вынул из карманчика ватных штанов свои золотые часы, приложил их к уху и аккуратно завел. Эти часы ему подарило командование в далекие дни гражданской войны.
— Пора, — произнес он спокойно. — В штабе дивизии назначено совещание командиров частей и подразделений, [57] вставших на правый берег Невы. Может быть, нужны будут справки?
— Непременно, конечно, — забурчал Зейдель, обжигаясь последним глотком. И он сорвался к печурке за своими ботинками, забыв или просто не считая нужным поблагодарить.
У большого дома в Плинтовке, где разместился штаб 115-й стрелковой дивизии, — два часовых, а дальше, у сараев, еще посты. На грядках, помятых и затоптанных ногами и машинами, кое-где белеют кочаны капусты. Я не удерживаюсь от искушения и, вырвав небольшой налившийся хрустящий кочанок, ножом очищаю белую и сочную кочерыжку. Вслед за товарищами вхожу в помещение. Сразу обдает теплом и запахом чего-то съестного. Вокруг стола сидят командиры полков и батальонов и, кажется, дремлют, положив головы на стол или откинувшись к стене. Только тот самый комиссар из штаба укрепленного района, у которого мы были на днях с Сазоновым, сидит прямой и строгий в конце стола.
Первое, что бросилось мне в глаза, — это страшное утомление людей. Начальник штаба дивизии полковник Симонов, подперев ладонью щеку, не раскрывает глаз. Можно подумать, что он спит. Но он все слышит. Командиры докладывают о численности своих подразделений и качестве позиций, которые им отвели. Когда доходит очередь до нас, подымается Сазонов и, сообщив общие данные, решительно останавливается на том, что нас тревожит: в первую очередь на вооружении. Наши пункты боепитания до сих пор находятся в Ленинграде, более чем в 25 км от передовой.
В ритм его словам Симонов покачивает головой, не отрывая от нее своей ладони. Вдруг он подымает затекшие веки и выбрасывает на стол руку с сжатым кулаком.
— Так вот что. Знать это всем и сообщить в частях вплоть до бойцов. Почему наша дивизия оказалась здесь? Почему был отдан нами Выборг? Потому что финны сосредоточили против нас под Выборгом 200 тысяч солдат и офицеров, а на оборону остальной границы оставили всего пятьдесят! Они умеют это делать, а мы [58] еще не научились. А в результате — разбиты три наши дивизии! Это надо вам знать. Нечего прятать голову, как страус, под крыло. Финны под Териоками! И дорвутся до Белоострова. До реки Сестры, а отсюда немец будет стремиться форсировать Неву, чтобы соединиться с финнами на Карельском перешейке. — Симонов неожиданно выпрямляется и оглядывает присутствующих совершенно ясными, свежими глазами. — А мы обязаны эту операцию врага сорвать. Должны его опередить. Взять инициативу в свои руки. Ясно?
— Ясно, — откликнулось несколько голосов.
— На левом берегу дивизия полковника Донскова отражает попытку противника подойти к Неве. Мы должны, когда будет нужно, поддержать соседей.
И вдруг он обращается к Сазонову. В тоне его раздражение, словно он заранее ждет только одних неприятностей от добровольческого батальона:
— Сколько у вас имеется пулеметов?
— Четыре бельгийских и один «максим» на каждую роту, товарищ полковник.
— Что? — с недоверием переспрашивает Симонов. — На роту? — И вдруг загорается, — Уважаемый... Это же великолепно!
Все присутствующие поворачиваются к нам, командирам истребительного батальона, и смотрят на нас с завистью и почтением.
— Пятнадцать пулеметов на батальон!
Симонов что-то соображает, углубившись в карту, и снова обращается к порозовевшему от волнения и похожему на мальчика Сазонову.
— К утру, капитан, передвинете свой батальон согласно указанию, которое получите, и лично мне донесете об этом. Все!
К себе мы возвращались почти бегом, скользя и хлюпая по жиже раскисших торфяных дорог. И сердце билось, но не от бега, а от того, что сказал полковник: «Мы должны опередить противника!»
Когда Сазонов доложил командиру и комиссару о приказании штаба удлинить позиции батальона на два километра, мне поручили немедленно снять кроки неизвестного еще нам берега. Я тотчас отправился на Неву. [59]
Берега Невы возле «Теплобетона» покрыты густыми зарослями осины, ольхи и мелкого березняка. Окопные работы, оказывается, здесь еще не закончены, повсюду видны женщины с лопатами и топорами.
Вдруг дрогнула земля и показалось, что все качнулось. В один непрерывный звук слились тяжелые разрывы. В небе четким строем медленно и нагло летело до пятидесяти фашистских бомбардировщиков. Они описывали круги над фабрикой и над Дубровкой и, не пикируя, сбрасывали бомбы. Дым и пламя поднялись с земли.
Загремели зенитки капитана Соколовского, но строй самолетов остался невредим. С горьким чувством смотрели мы на небо, надеясь увидеть там своих, но немцы кружили одни и продолжали бомбежку.
Закончив съемку, я побежал в штаб. Там все в сохранности. Лес, где мы сейчас находимся, оказывается, не бомбили.
Снова углубляюсь в свою работу, чтобы срочно закончить схему всего района, занимаемого батальоном.
Рядом в помещении раздались шум, чьи-то энергичные шаги, и появился полковник Симонов в сопровождении адъютанта.
— Вы что тут делаете?
— Составляю схему.
— Ого! А ну... — Он обошел мой стал и, став рядом, склонился к чертежу, затем пододвинул стул и сел, положив на стол коричневые перчатки.
— Карту, когда закончите, принесите в штаб, ко мне. — И полковник вышел так же стремительно, как появился.
Ночью спать нам не пришлось — подходили новые воинские части, машины с боеприпасами, бензиновые цистерны. Все спрашивали и искали штаб первой дивизии, иногда просто называя ее дивизией Донскова.
— Может быть, знаете, где комиссары Стенченко или Ирин? — в отчаянии выпытывали шоферы и, не получив ответа, ругались горестно и безнадежно. Никто в батальоне у нас не знал ни этих комиссаров, ни того, где сейчас находится эта дивизия. Переправляться на тот [60] берег было не на чем, и необходимое оружие, рации, аппаратура связи лежали зря.
С приходом 115-й дивизии батальон сразу включился в большое дело. Вот и сегодня надо проверить артиллерийские доты и определить на левом берегу участки, которые придется обстреливать прямой наводкой. Но орудий еще нет, хотя в приказе сказано, что, прежде чем немец появится на левом берегу, орудия должны быть уже размещены.
Со мною снова идет Наташа. На этот раз она молчит, встревоженная чем-то. Я спрашиваю ее:
— Наташа, у вас все благополучно?
— А? Что? Да, да. А что?
— Мне показалось, что вы расстроены.
— Ну вот... Просто бывают иногда у людей такие... задумчивые мысли. Я вам потом об этом расскажу.
Слева от нас полянка, окруженная кустами. Рядом с болотцем — большой сарай. Из широких ворот идет дымок. Неожиданно Наташа бежит вперед. Сильным движением она выбрасывает большой засов и распахивает створку широкой двери. Клубы белого дыма на секунду закрывают ее фигуру, и я слышу ее голос:
— Снаряды! Сено горит.
В сарае сложены небольшие ящики, и в промежутках между планок заметен красный цвет, в какой окрашивают мины. Кричу Наташе:
— Людей зовите!
От ближайших домов, расположенных на береговом холме, уже бегут бойцы. А по сену с легким треском, местами вспыхивая и разгораясь в пламя, стелется огонь. В теплом воздухе с шипением взлетают огненные пучки и опускаются на мины.
Обжигая руки, бойцы с трудом подхватывают ящики и выволакивают их на луг. Вдруг бурно вспыхивает в углу сарая высохшее сено, и сразу жаром охватывает все помещение.
— Последний... там! — яростно крикнул кто-то и, сунувшись к дверям, отпрянул, закрыв лицо. Сено пылало до самой крыши. Как раз в эту минуту в дверях показалась Наташа. Вместе с усатым пожилым бойцом она тянула уже горевший ящик.
— Вот он.., последний! — просто сказал боец и, загребая [61] руками сырую землю и пришлепывая ее к доскам ящика, стал быстро сбивать огонь.
— Откуда мины? И почему они без присмотра? — спросил я у бойцов, когда все ящики перенесли в безопасное место.
— Да вот... вчера приехали машины, искали дивизию Донскова. Не нашли и оставили. Не везти же боеприпасы с фронта в тыл, — объяснил шофер.
Все это было в какой-то мере естественно и понятно, поэтому встревожило сейчас другое — значит, кто-то следит за нами. Не могло же сырое сено само загореться в пустом сарае. А что если люди, вроде тех, которых мы недавно арестовали, бродят здесь в качестве местных жителей и готовят новые диверсии?
Наташа стоит в стороне и слегка морщится. Рука у нее беспомощно отставлена в сторону.
— Что вы сделали с рукой?
— Ничего. Опустила в воду, потому что больно... а стало еще больней.
— Немедленно — к санитарке!
— Хорошо, — и вдруг она радостно вспыхивает. — А все-таки вынесли! Могло взорваться, правда? Значит, я с вами не зря ходила. Бегу, бегу, — торопливо повторяет она. — Можно вам передать кое-что? Одну небольшую вещь.
Здоровой рукой она вынула из кармана тетрадь.
— Вот... вы прочтите, пожалуйста... вечерком, и мне потом скажите, правильно я думаю или нет? Мне ваше мнение очень важно.
Взял тетрадку, и мы расстались.
Доложив в батальоне о всем происшедшем, я улучил минуту и заглянул в дневничок. Он такой же смешной, неожиданный и трогательный, как и сама Наташа.
На первой странице стояло: «Буду!» — и больше ни одного слова, а дальше я выписал из тетради несколько дат для себя.
«Сентябрь 1939 г. Фашисты бомбят Варшаву. Бабушка плакала, у нее там сестра. Всю ночь не могла заснуть и думала: а если меня пошлют убить Гитлера? Ну, и что? И убью!
А если захватят фашисты? Пусть пытают! Они никогда не увидят у меня бабьих слез. [62]
Колька Никитин признался в любви. Вот не ожидала! Такое время, а у него только личное на уме!
Май 1940 г. Все думаю, думаю: кем мне быть? Не знаю. Бездарность! Раньше в 15 лет девушки уже были взрослыми.
Александр Блок... Почему он нравится? Он буржуазный, а нравится.
Январь 1941 г. Как смешно: я женщина, а мысли у меня мужские. Никогда не играла в куклы, а с Лекой люблю возиться.
Февраль 1941 г. Что если сделаться путешественницей? А куда — уже все открыто.
Март 1941 г. Учусь стрелять, а бабушка смеется. Говорит, что это не сделает меня оригинальной. Обывательница!
Май 1941 г. А если художницей?
Июнь 1941 г. Неужели надо когда-нибудь умереть? А я не умру!
22 июня. Война! Ничего не могу записать. Очевидно, дура!
Июль. Дома скандал. И мама и бабушка не позволяют мне бросить школу, потому что недостаточно любят Родину. А я все равно пойду.
Уже скоро август. Идет второй месяц войны. Мне предлагают эвакуироваться!!! Пусть только мама уедет с Лекой.
3 августа. Безобразие! Думала, что папа поймет. А он называет меня эгоисткой. Нет! Неправда!!! Это неправда! Я их очень люблю, но пойду.
8 августа. Приняли! Хоть это еще не фронт, но все-таки охрана города, ничего! И никто не смеется. Нас в роте четыре девушки.
25 августа. Прощалась с папой. Он долго шел по панели за ротой. Совсем точно мама. Я его очень люблю.
30 августа. Нева.
2 сентября. Знаю, что сделаю что-то хорошее, какой-нибудь настоящий подвиг. Вроде Корчагина. Об этом сказала вчера нашей Тосе. Она санитарка. Не понимает. Говорит, что подвиги сами приходят. Вздор!
4 сентября. Если бы хоть послали в разведку. Зачем я женщина!
5 сентября. А после войны? Кажется, я теперь решила — географический институт. А мины совсем не страшные, [63] и даже когда они взрываются рядом. Совсем не страшно».
Где-то далеко, у Мги, зарницы от непрерывной орудийной стрельбы, а на столе тетрадь с размашистым, резким почерком. Наташа сетует на то, что она женщина, но весь дневник ее пронизан нежной заботой к людям. Ее необходимо отправить в город, назад в семью, или в тыл, в госпиталь, а здесь ей нечего делать.
В небе кружат немецкие бомбардировщики. Они заходят уже в третий раз. Тоскливо смотришь вверх — а где же наши? Но их все нет. Насчитываю двадцать пять немецких «юнкерсов», бомбящих комбинат. Взлетают глыбы земли, железо, обломки зданий. Мы стоим у сосны, и прямо на нас снижается бомбардировщик. Два черных длинных предмета отделяются от самолета, летят плашмя, потом поворачиваются толстой частью вниз и, не попав в окопы, уходят в глубину Невы. Оттуда к небу вздымаются тяжелые, свинцово-грязные столбы воды.
Самолеты приходят и уходят, как по конвейеру. И по этим яростным атакам с воздуха мы уже чувствуем, что приближается решающий для Ленинграда час. В кармане гимнастерки нащупываю ключ от своей квартиры, от дома, где в эту минуту так же с тревогой смотрят в небо и верят, что мы не пропустим в город смертельного врага, который уже приготовился все уничтожить.
Кругом горит. Свистящий вой пожаров заглушает шум самолетов и взрывы бомб.
В комендантском взводе двое убитых и четверо выбыло из строя. Ранен также и милый, застенчивый композитор Вениг, с которым мы еще в Ленинграде беседовали о музыке, об облике человека будущего и о многих хороших и значительных вещах... Он поправлял свое старомодное золотое пенсне и не раз с огорчением говорил, что ему тяжело и стыдно сознавать, что он немец. И вот сегодня во время наружного дежурства возле штаба он был ранен осколком бомбы, вырвавшим [64] часть бедра. От тяжелой потери крови, так мне сказали, он навряд ли останется в живых.
Снизу, из-за холма, бьет пламя и уходит ввысь. Как будто прорвалась земная оболочка и огненные недра планеты неудержимо хлынули наружу.
Связь с первой и второй ротами почти прервалась: жар не дает возможности пройти тропинкой. Надо обходить кругом пожарищ и затем, пробравшись низом вдоль пурпуровой воды, похожей на потоки темной крови, взбираться снова на обрыв.
Стою под деревом, не отрывая взгляда от огня, и абсолютно ничего не чувствую. Какое-то духовное окаменение овладело мной. Из дверей избы, выскакивает вернувшийся из города Сазонов.
— Ну, где ж ты? — На его лице на этот раз нет озорной мальчишеской улыбки. — Ты уже ел? Немедленно проверить первую и вторую роты! Ко всему придираться. Иди, дорогой, иди!
По его необычно взволнованному тону можно понять, что на Неве случилось что-то очень серьезное. Он заметил мое недоумение и бросил на ходу одно только слово:
— Немец!
Все стало ясно.
Вызвав Лобасова, который мне за последнее время все больше нравится, мы побежали с ним к передовой, огибая свистящие стены огня.
В окопах первой роты царила странная и напряженная тишина. Бойцы прильнули к амбразурам и, если можно так сказать, всем телом смотрели на левый берег Невы. А там — открыто, уверенно и нагло окапывались немцы. Мы видели отчетливо и ясно их фигуры, движения, как будто даже выражения лиц. Расстояние между берегами в этом месте не более полутораста метров. На небольшом открытом промежутке Ленинградского шоссе, между лесочком и домами рабочего поселка, проползали танки, торопливо сновали грузовики, мелькали юркие связные — мотоциклисты, особенно почему-то вызывая раздражение.
— Товарищ Иванов, почему у вас не ведут огня? — обернулся я к лейтенанту в черной морской шинели.
— Запрещено стрелять, — ответил он категорично, [65] словно хотел сказать: «обсуждать приказ не имею права».
— Но ведь противник виден! Он готовится к переправе, черт возьми!
Лейтенант, сощурившись, смотрел куда-то в сторону.
— У меня всего по тысяче патронов на пулемет. И к винтовкам еще не подвезли запаса. А когда подвезут — не знаю.
В бессильной злобе смотрим на дорогу, где снова показались немецкие автомашины с неподвижно сидящими солдатами. И все это открыто, нагло, на виду у нас.
— Товарищ капитан, — осторожно говорит Лобасов. — Здесь нужен снайпер. Тогда сохраним патроны.
— Нужен, конечно, нужен. А где его возьмешь?
Лобасов весело сверкнул глазами.
— Разрешите привести?
— Идите.
Он исчезает и скоро возвращается с худеньким, среднего роста человеком.
— Настоящий снайпер. Из нашего горного института, тоже студент, Пчелинцев.
Всматриваясь в пришедшего бойца, я спрашиваю его: — Можете остановить машину или опрокинуть мотоциклиста?
— Могу, должно быть, — скромно отвечает он.
— Тогда застопорьте дорогу. Бейте каждого, кто появится в этом месте.
Пчелинцев долго смотрит в амбразуру, затем поднимает винтовку таким движением, в котором чувствуется спокойная уверенность в своем мастерстве.
Впереди дорога, открытая метров на полтораста вправо от серого здания ГЭС. На дороге сейчас нет никого. Вдруг слева выскакивает мотоциклист. И время сразу становится медленным и тягучим. Вот мотоцикл проехал уже полпути. Почему же Пчелинцев ждет? Сейчас немец скроется за рощей. Раздался выстрел — и, словно наткнувшись грудью на преграду, человек в серой куртке вскинул руки и опрокинулся назад, затем, вместе с машиной, нырнул в кювет. И тут же раздался еще один выстрел, где-то справа от нас. Показавшийся на дороге солдат согнулся, скрючился и исчез за домом. [66]
— Хорошо! — закричал я в волнении, подбегая к Пчелинцеву. — Очень хорошо. Вот вам напарник. Ваш Лобасов. Продолжайте вдвоем.
Но в это время из ближайшей ячейки в ход сообщения вышел Ковальчук, боец моего взвода. Его глаза блестели.
— Видали, товарищ начальник, как мы их обстреляли?
— Да, видел. Но только почему вы здесь? Кто вас отпустил сюда?
— Никто, товарищ начальник... извините! — Он вскинул плечи. — Самовольно. — И, точно испытывая, он, прищурясь, смотрел на меня. — Уж больно скучно сидеть без дела.
— А если каждый боец начнет разгуливать, тогда что у нас получится? Сейчас же отправляйтесь к себе во взвод.
— Виноват.
Затем вскинул винтовку на ремень и быстро стал удаляться по окопу. Еще в тот день, когда я принимал комендантский взвод, меня насторожил этот боец своей чрезмерной независимостью, и, может быть, именно потому так резко я сейчас сделал ему замечание, не обратив внимания на его приподнятое настроение. Но как бы он ни был смел, инициативен или самобытен — к армейской дисциплине надо привыкать.
Попрощавшись с Пчелинцевым и Лобасовым и попросив их вечером доложить о результатах своей стрельбы, я направился было дальше выполнять приказание Сазонова. Но идти, как прежде, по траншеям было уже невозможно. С тонким воем все время падали крупные мины. Их осколки, срезая ветки, проносились над головой, напоминая жужжание огромного шмеля. Немцы ведут обстрел методически, неторопливо и непрерывно. Это держит всех в напряжении. А в небе низко летают «юнкерсы». Они обстреливают из пулеметов, и шелест их пуль по оголившимся кустам даже противнее, чем разрывы мин.
А мы молчим, не ведем огня. Мы должны «сохранять патроны»! От этого приказа холодеет сердце. И кто его мог подписать? И есть ли он в самом деле? Такое положение тревожит всех. Тем более, что за нами, за узкой [67] лентой батальона, нет до сих пор еще никого. Ни пехоты, ни полевой артиллерии. Неужели в городе нет резервов? Или они нужнее в других местах? Или, может быть, мы чего-то не знаем, может быть, к нам уже двигаются войска, может быть, завтра нам сменят учебное оружие и дадут армейскую трехлинейку? Об этом мучительном недоумении, об этих тягостных тревогах я не могу не написать.
У комиссара полно народу. Все приходят к нему и говорят об одном и том же. И несмотря на высокую температуру, Осипов очень внимательно слушает каждого и не повторяет сегодня своего обычного слова «проверим». Обстановка ясна настолько, что надо немедленно принимать какие-то меры. Но какие?
— Знаете что... — с улыбкой, глядя куда-то сквозь стены вдаль, начинает Сазонов. — А ведь ждать нам больше никак нельзя, ей-богу! Товарищ комиссар... Надо капитану Мотоху все объяснить... Пусть он немедленно доложит по начальству.
Комиссар кивает головой и начинает обвязывать горло теплым шарфом.
— Захватите карты, — говорит он мне, направляясь к выходу.
Капитан Мотох сидел за небольшим столом. Сазонов изложил причину нашего прихода.
— Вы понимаете, — сдержанно повторил он, — что будет, если дивизия пришлет в наш батальон патроны к трехлинейке? Ведь дивизия может и не знать, какое нам было выдано оружие?
Мотох щурился от света лампы, поджимая упрямые обветренные губы. Наконец он шевельнулся, отодвинул осторожно лампу к самой стене, потом в раздумье переставил ее опять и только тогда произнес:
— Вот так... Мы еще подчиняемся штабу истребительных батальонов города Ленинграда.... И у меня из штаба нет указаний.
— Но вы коммунист! — не сдержался Сазонов.
— Все! — повторил Мотох.
Комиссар слегка наклонился к Сазонову и сказал: — Идите. — Затем взял у меня новые съемки и еще раз настойчиво повторил: — Идите.
Мы с Сазоновым вышли на улицу.
— Видел? — закипел Сазонов и вдруг, вскинув голову, [68] защелкал языком. — А погодка! Погодка какая... Нет! Сегодня же как коммунист и начальник штаба докладываю обо всем... — Он поднял палец, что означало — «докладывать буду наверху».
Мимо нас, куда-то в лес, ползут с мешками и разным скарбом обитатели Дубровки. Уже вторые сутки они перебираются в болота, в глушь, где отрывают себе землянки, и переносят туда из своих квартир хозяйственную утварь: мебель, стертые метелки, ведра и всевозможные часы, как символ неизменно движущейся жизни. И часы, повешенные на деревьях, продолжают мерить время.
Люди готовятся в землянках переносить лишения и голод. Здесь недалеко их дома, вернее, пепелища их домов. Люди не верят, что немец на берегах Невы удержится долго, не представляют, что впереди зима, которую, возможно, придется пережить под огнем врага. И потому они не хотят отсюда уходить. Но оставлять их невозможно. Нельзя, чтобы по тылам боевых частей бродил неизвестно кто. А то, что среди них возможны диверсанты и враги, показал военный суд, который произошел сегодня. Судили нашего бойца из 1-й роты Гайдукова за то, что он, отправленный в качестве связного с донесением в штаб дивизии, по дороге познакомился с неизвестным ему человеком, согласился зайти в ближайшую пустую избу и там что-то выпил. Очнулся он уже под утро и донесение, которое засунул в ушанку, не нашел. Когда в избу случайно заглянул лейтенант и стал выяснять личность полупьяного Гайдукова, тот ответил на это руганью и даже угрожал оружием.
Перед судом Гайдуков выглядел тихим и жалким. Грубые ответы командиру он не помнил и все объяснял опьянением. Самым серьезным в его проступке было то, что документ с отметкой «срочно» у него, очевидно, выкрал неизвестный.
На все вопросы Гайдуков отвечал так, словно дело касалось не его. Возможно, он не знал о серьезных последствиях такого преступления или примирился с неизбежным, но верней всего не считал проступок [69] таким, чтобы за это свои же люди могли приговорить его к «высшей мере».
Кем же был раньше этот тусклый, бесцветный человек или, скорее, притворяющийся таким? Заведующим продовольственным складом районного универмага.
— Имели вы выговора, взыскания?
— Да.
— За что?
— За пьянки и неисполнение распоряжений.
Формулировка точная, очевидно, не в первый раз произносимая этим человеком.
— Вы понимаете, что немцы на том берегу?
— Слышал. — Чуть шевельнулись брови у Гайдукова и он пожал плечами. — Тогда не знал.
Когда читали приговор, Гайдуков был неподвижен, глаза его также невыразительно смотрели на судейский стол.
Только на вопрос судьи, что он хотел бы еще сказать в последнем слове, солдат встрепенулся и искренне произнес:
— Не говорите родителям, что я расстрелян. Скажите, что пал в бою.
— Еще не совсем предатель, — тихо сказал кто-то сзади. Я оглянулся. Это был Ковальчук.
Расстреливали Гайдукова перед взводом. Он продолжал обводить окружающих недоумевающим тусклым взглядом и исполнял все, что ему говорили, угодливо и торопливо.
Когда закапывали могилу, раздался чей-то озлобленный громкий голос, словно человеку было невмоготу терпеть:
— За что осудили?
На мгновение стало тихо, а затем огрызнулось несколько голосов:
— А ну, покажись... заступник!
Но никто не вышел. Кто-то в расстегнутой шинели быстро уходил в лес. А враждебная интонация кричавшего словно застряла у меня в ушах. Мы слишком еще наивны и. добродушны, в то время как чужие люди бродят у нас в тылу, поджигают мины, ловят растяп или таких людей, которые не дорожат ни своей честью, ни своей родиной, и громко, почти открыто, оправдывают подлецов. [70]
Когда я направился в штаб, мне показалось, что Ковальчук в сторонке ждет меня, и потому, чувствуя себя виноватым перед ним за резкий тон, которым сделал ему замечание на передовой, сам подошел к нему.
— Печальный случай, — обратился он ко мне раньше, чем я успел ему что-нибудь сказать, и криво усмехнулся. — Вы на меня не обижайтесь, что я тогда... самовольно пошел в окоп. Уж больно скучно в комендантском взводе. Я вас хотел просить: вы бы меня отпустили к моему дружку... Он в третьем взводе третьей роты. А командир взвода Мелин Кузьма Иваныч с завода «Металлстрой». Он меня знает, потому как с его дружком я тоже приятель. Вместе работали на торфоразработках. На той стороне, где немец. Ох и парень он мировой, цыган!
Спешить было некуда, дела все сделаны, и я присел рядом с ним на пенек.
— К Мелину, говорите, во взвод?
— Точно так.
— Работали там, где сейчас немец?
— Точно так, товарищ начальник. На Синявинских болотах. А вообще, везде работал. С дружком своим шпиль «Петропавловки» перекрывали. Оба мы — верхолазы. И под воду с ним опускались вместе. Водолазами тоже приходилось работать. Так вы позволите... к Мелину, товарищ начальник?
— Во-первых, «товарищ начальник», — такого обращения у нас в армии нет, во-вторых...
— Виноват!
— Во-вторых, расскажите мне еще что-нибудь про себя, чтобы мы познакомились лучше.
Ковальчук хмыкнул и пожал плечами.
— Рассказывать нечего, чепуха!
Но я все же видел, что он был доволен. Неторопливо, приглядываясь ко мне, он рассказал кое-что из жизни человека неугомонного, фантаста и смельчака.
— Вот когда на шпиль заберешься... товарищ начальник, такая там красота! Даже птица тебя не боится. У нас с вами крылышков нет... а там — будто с крыльями человек. Ей-богу! Я, бывало, пою, а мне ветерок подпевает. А все же надоело! — Оборвал он внезапно. — Жизнь коротка, а узнать надо больше. Надоело [71] — пошел на торф. Управлял машиной, грейдер такой...
Мы сидели и не спеша говорили о прошлом, о том, для чего каждый жил, а сосны вокруг отражали пламя, и в узких глазах солдата бились огни пожара. Четвертый день горит комбинат и гибнет человеческий труд.
Я обещал Ковальчуку переговорить с начальником штаба о его переходе к Мелину, и мы разошлись. Издали он мне крикнул вдогонку:
— А этого... слышали? «За что человека, мол, осудили?» Не нашего он батальона. Точно!
И вот я давно уже в штабе, а Сазонов еще не вернулся, и как отнеслось к его донесению командование укрепрайона — никому пока не известно. Неожиданно вызвал к себе командир. Он бросил на меня торопливый взгляд:
— Вот так... Ну, значит, судили? И как?
Я начал было рассказывать свои впечатления, но он перебил:
— Короче. Вас командир спросил: — «Судили?» — «Так точно». И все. А вы сейчас вот что... Штаб дивизии сообщил, что к нашим соседям, в 576-й стрелковый полк, привезут прямо с завода пушки. И для нашего батальона там тоже имеются. Ну, так вы постарайтесь... — Он хитровато мигнул. — Чтобы на каждую роту по орудию. Ясно? Потом доложите... И заходите запросто. А то я один да один. Скучно тоже.
Последние слова он сказал таким искренним тоном, что невольно хотелось ответить: «Конечно, приду». Но я официально приложил руку к козырьку и подтянулся. — Будет исполнено, товарищ капитан!
Ночью отправился в 576-й полк на ту самую мызу, где еще недавно помещался штаб новой дивизии. Издали уже доносился крик старшего лейтенанта Зейделя. На нем был тот самый зеленый ватник, который ему подарил Сазонов.
— Кто вам сказал, что пушки уже привезли? — закричал он, точно с ним собирались спорить. — Завтра будут! Там скамейка свободна, ложитесь спать.
Ложиться не стал и присел к столу. В помещении штаба находилась большая плита, и розовый балагур-солдат весело, с прибаутками пек блины. В этой же комнате вповалку спали бойцы из обоза. [72]
Домашнее, мерное, успокоенное дыхание переносит нас всех в недавнее прошлое или в будущий мир. Слышно, как возле колодца ездовые поят коней и ласково с ними ругаются. И вдруг крик Зейделя опять врывается в тишину. Его грубость всех раздражает, это нетрудно заметить. Вот и он сам возвращается с улицы, производя непомерный грохот. Стащив с ног сапоги, вытягивается на двуспальной кровати и вдруг опять подымается.
— Черт возьми! — На его смущенном, пухлом лице скользит виноватая улыбка. — Опять забыл написать письмо!
— А кому письмо?
— Да маме, конечно... Вы видите, здесь же никак не успеть! — И вдруг он грубо кричит: — Чернила! Опять убрали куда-то!
Но в это мгновение вздрогнул весь дом и как будто присел. Тоненько зазвенели стекла, но уцелели. Рядом, в большом огороде, ухнул разрыв артснаряда.
— Опять бомбят... — вымолвил кто-то лениво, но Зейдель вскочил и начал натягивать сапоги.
— Нет, это не бомбы, это снаряд! Значит, уже подошли основные силы.
Загудел телефон. Кто-то спрашивал, что у нас происходит. Зейдель вдруг замахал рукой, чтобы все замолчали, на лице у него появилось выражение особой значительности. Торопливо затягивая шинель, он передал мне разговор: «Наверху» ждут, что немец с ходу будет сегодня... Сегодня, слышите! Переправляться через Неву. Полк приказано подтянуть к реке. Они уже заняли Шлиссельбург! Ты что же думаешь — шутка?
Уже уходя, он мне закричал.
— А вы ждите орудия. Отвезете моим батальонам тоже! А то некому. Понимаете? Некому. Нет людей. Во второй батальон попрошу.
И Зейдель исчез, только его шумный голос долго еще доносился с улицы.
«Сегодня немцы будут переправляться через Неву...» Тревожное известие, но бойцы и командиры все так же деловито, без спешки, выполняют свою работу. Я жду орудия. [73]
Колонна автомашин пришла поздно ночью. Привезли 20 пушек прямо с Кировского завода. Доставили их два старых, заслуженных мастера.
Ночь переваливала уже на вторую половину и до зари оставалось всего лишь три часа, когда мы углубились в лес. Луна прекрасно освещала песчаную дорогу. Выстрелов нигде не слышно. Может быть, именно сейчас немцы готовились к броску?
Прежде всего три пушки оставил в нашем батальоне. Командиры взводов, в расположении которых находились дзоты, сразу почувствовав свое значение, торжественно приняли черные тупорылые орудия. И тут же объявились специалисты среди бойцов.
В суматохе мне кто-то передал бесстрастным голосом, что вчера во второй роте мина попала в рыбацкую избу, стоявшую на открытом месте, и там погибло восемь человек, в том числе и Наташа.
Смешная, милая и неуклюжая фигура в ватных брюках с винтовкой на плече, и быстрый, доверчивый, серьезный взгляд, и слово «буду» на первой страничке дневника.
Я даже не понял в ту минуту, что случилось, и, буквально стиснув зубы, устремился с орудиями дальше к селению Пески.
Оставив на дороге грузовик, узкой тропкой вышел к хутору, где еще вчера помещался штаб 2-го батальона 576-го стрелкового полка. Сейчас здесь не было никого. Зову дозорных. Ни души! Спускаюсь немного вниз, к окопам, там тоже пусто. И неожиданно наталкиваюсь на цепь солдат, окапывающихся в тишине. Стоявший в стороне боец с большими темными усами солидно выжидал, пока я подойду.
— Вы взводный?
— Так точно.
В этом солдате чувствовалось умение управлять людьми и действовать самостоятельно: он выбрал сам позиции для окопов ближе к воде, считая, что приготовленные укрепления сделаны неудачно. Подозвав одного из своих бойцов, ходившего недавно в батальонный штаб, он не слишком уверенно сказал:
— Вот он, пожалуй, проведет.
Вздохнув, боец пошел вперед, но в темноте что-то долго не может разобраться в лесных тропинках. Потом [74] внезапно произносит: «Здесь!» Мы входим в длинную землянку, похожую скорее на барак карельских лесорубов. Мигает желтая коптилка, и при ее неровном свете видно, как на нарах густо, вповалку лежат бойцы. И все-таки, оказывается, он ошибся. Это совсем не штаб, а только что пришедшая сюда рота того же второго батальона. Я спрашиваю: «Где комбат? Где батальонный КП?». Слышно только сонное дыхание. Но вот наконец кто-то откликается. «Связной, связной!» Однако никакого связного нет.
Чувствую, как кровь приливает у меня к вискам и как накатывает ярость. Время не ждет, оно бежит, — а орудия должны быть вовремя поставлены на огневые позиции. Наконец с трудом нахожу командира роты, но он не в силах сбросить сон. Не открывая глаз, покачивается на нарах. Люди после многих тяжелых дней боев дорвались наконец до отдыха, сон, в буквальном смысле слова, повалил их с ног, но ждать нельзя. Пытаюсь объяснить командиру задачу, говорю, что ожидается. переправа немцев. Тогда он медленно встает и грузно идет со мной, волоча тяжелые, облепленные, должно быть, еще карельской глиной, насквозь промокшие сапоги.
Через полчаса мы у командира второго батальона. Он быстро и охотно берет две пушки, а третью просит передать его правофланговой роте.
— Там есть у меня пушкари и дот... великолепный! Вам только здесь пройти, к полянке, и дальше просекой, где провода.
Вот и поляна, но просек много. Взмокшие, злые, мы кружимся по лесу. Выезжаем то там, то тут к Неве и видим, что над темными вершинами деревьев уже забелело небо. Шум мотора от этого сразу становится невероятно громким. Невольно жду обстрела с той стороны, но гитлеровцы хранят молчание. А роты нет! Лес словно вымер. Часы показывают пять. Совсем светло. Мы возвращаемся обратно в полк с одной оставшейся пушкой.
И до сих пор я не могу прийти в себя от впечатлений этой ночи. Сейчас нахожусь на нашем НП. Это стальной колпак со щелями-бойницами вокруг. И удивляешься опять: когда и как успели наши строители возвести все эти замечательные сооружения? [75]
Тихо. Немец с воздуха сегодня не бомбит, зато усиленно работает наша авиация. Наконец-то! От усталости и от большой печали из-за гибели Наташи мысли словно остановились. Сейчас бы только лечь и — спать. Но это невозможно. Всматриваешься в противоположный берег и хочешь проникнуть в чащу леса, чтобы понять, что делается там.
Сегодня в штабе и среди бойцов в окопах какое-то тревожное недоумение: противник на противоположном берегу пропал, его нигде не видно. Что произошло? Налево, за песчаными карьерами, идет все время яростная перестрелка, но связи с дивизией Донскова нет, и мы не знаем, что происходит там, в каких-нибудь пятистах метрах, за рекой. Вполне возможно, что два дня назад на берег против нас прорвались только передовые части фашистов и снова отошли, боясь, что их отрежет продвигающаяся к Неве дивизия. А может быть, противник отводит силы от Невы на Волховский участок и хочет перерезать последнюю железную дорогу, соединяющую Ладогу со всей страной? Тогда... тогда немедленно надо форсировать Неву.
Батальон получил приказ: послать разведку и выяснить обстановку на левом берегу. Но у нас до сих пор нет подразделения разведки, мы в спешке не успели его организовать. Только вчера направили в роты предписание выделить для экстренного поиска добровольцев. Сегодня прибыло пятнадцать человек. Сазонов отобрал из них пятерых: Лобасова, которого на днях как снайпера отправили во вторую роту, студента Горного института Перекрестенко, богатыря и увальня, всегда неторопливого и неизменно приветливо улыбающегося, и трех спортсменов: чемпиона Ленинграда по борьбе Ивана Васильева, легкоатлета Рудандина и мастера гребного спорта Бирюкова.
Ночью пошли на берег. Под обрывом чернела просмоленная рыбачья лодка. Люди были без шинелей, из карманов брюк торчали рукоятки гранат.
На весла сел огромный Перекрестенко, назначенный старшим по разведке. Он греб беззвучно и сильными рывками выносил плоскодонку наперекор течению к намеченному месту. На берегах Невы все было тихо. Пристав [76] к песчаному берегу, все залегли и ждали, пока Рудандин взбирался на обрыв. Довольно скоро он вернулся и сообщил, что наверху нет никого, хотя стрельба идет со всех сторон. Втянув ладью в прибрежные кусты и предусмотрительно укрыв весла шагах в пятидесяти от нее, все осторожно поднялись наверх. Рудандин оказался прав: бой шел левей, должно быть, возле самой ГЭС. На четвереньках поползли вперед. Шоссе осталось позади. Вдруг Перекрестенко тихо свистнул (это был условный знак тревоги). Легли и через несколько секунд услышали тяжелое дыхание, хруст и шелест раздвигаемых кустов. Невидимые в темноте, к реке бежали немцы. Каким-то чудом они не натолкнулись на разведку. Все стихло, но мы от Невы теперь отрезаны: куда вдоль берега прошел отряд, определить разведчики не могли.
— Должно быть, к Шлиссельбургу, замыкают фланги вокруг Донскова, — прошептал кто-то. — Ждать больше нечего. Пока темно, еще успеем выбраться.
— А лодка?
— Сейчас я посмотрю. — И маленький Рудандин легко вскочил. — Вы вдоль по шоссе, под мост... там встретимся.
Он сделал шаг и словно провалился в осенней тьме. По дну кювета бойцы поползли налево, к мосту, который высмотрели еще с той стороны Невы. Правый берег, на котором располагался батальон, был совершенно черен, и его молчание грозно.
Вот и мост. Небольшой деревянный мост над маленьким ручьем, бегущим по дну глубокого оврага. Спустились вниз, и скоро туда же приполз Рудандин.
— Кусты поломаны, а лодку они спихнули, что ли... Лодки нет.
— Плохо, — сказал Васильев. — Надо искать другую. — И хотел уже идти. Но неожиданно над головами, у края самого обрыва, послышались возня, мягкий шелест колес и негромкий немецкий говор:
Hier halten! Erstes Geschütz!..{2}
Все на войне бывает неожиданно и в то же время вероятно, и никого поэтому даже не удивила такая [77] встреча. По отдельным звукам можно было заключить, что немцы на руках выкатывают орудия и устанавливают их с той стороны шоссе. Похоже, они действительно готовятся к переправе.
— Придется плыть... — беззвучно выдохнул кто-то над самым ухом, и в ответ на это совсем спокойно прозвучал шепот Лобасова: — Вы плывите... я не умею.
Наступившее молчание означало, что в таком случае все остаются тоже. Вдруг Перекрестенко разделся, потом выкопал яму в сыром песке и сунул туда оружие и свою одежду.
— Нельзя сидеть тут. Надо сообщить... Я там скажу, чтобы лодку сюда прислали. — И Перекрестенко уполз. Легкий всплеск раздался вскоре, а может быть, это только показалось. Но как ему удастся прислать лодку? Еще коротких два часа все разведчики надежно укрыты тьмой, но если забрезжит утренний рассвет. Что же тогда?
По звукам старались определять, что делается наверху. Порою возникало страстное желание вскочить и забросать гранатами врага и пасть в геройской, неравной схватке. Но в таком порыве больше было бы отчаяния, чем осмысленного выполнения долга.
А над головами уже проползали танки, противно лязгали металлические гусеницы. Мостик дрожал и скрипел под их тяжестью. По этим повторяющимся звукам мы насчитали, по крайней мере, двадцать танков. И все они шли со стороны ГЭС, от Шлиссельбурга к Ленинграду. Значит, дивизии Донскова уже нет на левом берегу и все шоссе теперь опять занято немцами.
Уже заметно посветлело. Туман клочками еще держался над водой. И вдруг на реке показалась лодка. Она то полностью скрывалась в белой пелене, то снова вырисовывалась в сумерках. В лодке стоял человек и правил одним веслом. Это уже было действительно невероятно, и в первую минуту никто даже не мог представить, чтобы там находился наш боец. Лодка подплывала ближе, и казалось, немец наверху над головами разведчиков тоже притих. Вдруг Васильев узнал человека в лодке.
— Ковальчук, — произнес он и замер в изумлении. Да, это был тот самый Ковальчук, что недавно просил отправить его к Мелину, в третью роту. Он плыл совершенно [78] открыто, и только не хватало, чтобы он запел песню во весь голос. Он был без шинели, в каком-то странном пиджачке, с шарфом, обмотанным вокруг горла. Но все-таки, что он делал?! Разве Перекрестенко не сообщил, что на левом берегу уже повсюду немец?
Лодка упорно приближалась, и бойцы различали лицо, густые брови и озорную прядь черных волос Ковальчука. Вот несколько метров осталось от берега. Вот врезалась в скрипучий гравий плоскодонка, и Ковальчук слегка покачнулся от толчка. В ту же минуту раздался выстрел. Ковальчук опрокинулся, и нельзя было понять — нарочно он прыгнул и спрятался за бортом или он убит. Облегченная лодка поднялась над водой и накатилась на берег, словно кто-то ее толкнул. Опять стало тихо. Лишь шуршала вода, набегая на мелкий камень. Из кустов виднелась только небольшая часть берега.
С обрыва скатилась фигура в зеленой шинели. Немецкий солдат огляделся, удивленно ругнулся и, подтянув лодку к сухому песку, опять торопливо вскарабкался вверх.
Насколько было возможно, разведчики подымали головы и искали глазами Ковальчука. Если он был убит, то тело не могло так быстро пойти на дно. Может быть, он нарочно нырнул, и в серой мгле течением незаметно унесло его вниз? И, может быть, как раз готовясь к этому, он сменил шинель на какой-то странный пиджачок?
Укрывшись в кустах, мы ждали новой ночи.
Наверху было тихо. Очевидно, немцы замаскировали батарею и теперь спали.
Солнце медленно переваливало через реку, и на мостик постепенно наползала тень. Тогда осторожно начали раздеваться. Легкий скрип гравия казался предательским громом. Вот и совсем уже стало темно. Осторожно спустили лодку. Лобасов одной рукой ухватился за крюк от руля и поплыл. Сентябрьская вода обожгла так, что от боли перехватило дыхание. Казалось, выдержать невозможно, но словно кто-то приказывал: «Держись, держись...» — и руки делали привычные движения, помогая течению реки относить твое тело к другому берегу.
Так завершился наш первый поиск. Он дал возможность установить, что к Ленинграду направляются танки [79] и что ждать удара, очевидно, следует где-то правее от нас — за поселком Анненским, возле реки и села Тосно.
Дивизия Донскова действительно уже перебралась на правый берег Невы и заняла позиции к северу от нас. В связи с этим приказано проверить огневую связь с нею на левом фланге. Отправилось нас трое, в том числе и Сазонов. С ним мне всегда легко и интересно. Шагая по дорогам или лежа на койках перед сном, мы часто с ним беседуем о женах, о честности, об учебе, о планах обороны, о наших людях.
Когда мы вышли, солнце уже закатилось.
На левом берегу, у немцев, — движение машин, иногда вспыхивающие фары, окрики и даже песни.
— Одурели от своих успехов, — злобно щурясь, говорит Сазонов. — Еще бы: город Ленина, портовый город Советского Союза, и вдруг — отрезан, блокирован, зажат. — Он горько выругался.
Когда над окопом поднялся лес, мы выползли наружу и, укрытые деревьями от случайных пуль, спокойно зашагали дальше по песчаной сухой дороге. Куда-то от нее ведут тропинки? Они извиваются, пропадают, и от этих убегающих полосок невольно почему-то становится грустно.
Через час добираемся до того дота, где помещается командир роты Рундквист, уже завоевавший себе своей распорядительностью общее и безусловное уважение.
Сазонов остается здесь о чем-то договариваться с командиром, а мы с политруком Кувариным, путиловским рабочим, партизаном девятнадцатого года, идем смотреть секторы обстрела станковых пулеметов. Он, сухонький старик, немного ниже меня ростом, подвижен и, очевидно, крут.
Мы шли с ним по примолкшей дубовой роще, и я опять невольно удивлялся тому, что здесь, под самым Ленинградом, существуют такие русские, исконно «волжские» берега.
Когда теперь приходится определять и схватывать особенности местности, где будет бой, я с благодарностью вспоминаю преподавателя по тактике в инженерной школе, где обучался в 1917 году. Долговязый [80] экспансивный капитан, весьма талантливый, внушал нам:
— Никогда не думай, что враг глупей тебя. Выбирая место для оборонительного рубежа, определяй его с позиции врага и этим способом пытайся найти ахиллесову пяту своей собственной фортификации. Иначе ты ее никогда не обнаружишь.
Его советы и уроки я запомнил. И вот много лет спустя его наставления пригодились.
В роте Рундквиста и Куварина везде порядок. Бойцы со вкусом оборудуют новые глубокие ходы сообщения и запасные огневые точки.
Думаю, что это именно сухонький политрук Михаил Арсентьевич Куварин создал здесь такую «трудовую» и осмысленную обстановку.
После бессонных двух ночей едва удерживаюсь на ногах и спотыкаюсь даже на ровном месте. Голова тяжелая, как гиря, тянет все тело вниз. Заметив мое состояние, Куварин предлагает зайти в ближайшую землянку и там отдохнуть. Чадная коптилка тускло освещает большой дот. Люди спят вповалку. Чьи-то ноги удобно лежат на животе соседа... Едва опустившись на пол, немедленно заснул и спал, очевидно, долго, пока морозное сентябрьское утро не заставило вскочить. Все было в белой дымке, иглы елок покрылись инеем. Чтобы согреться, начал отрывать еще не законченный ход сообщения, поглядывая иногда на левый берег Невы, где у поселка Марьино четырнадцать лет назад снималась для кино одна из моих первых пьес «Пурга». Теперь там враг.
— Греетесь? — раздался сзади меня иронический и бодрый голос Куварина. — Физкультура... Раньше-то не приходилось?
— Нет, отчего же... приходилось.
Наш разговор прервал взволнованный боец, прибежавший с наблюдательного пункта. С трудом переводя дыхание, он доложил, что немцы готовят переправу.
— Готовят? — резко повторил Куварин. — А точнее?
— Плоты идут. Людей не видно, но они плывут сюда. И огоньки мерцают, точно кто морзит.
— Тревогу, — негромко приказал Куварин и побежал к реке.
В рассветной серой пелене, смягчавшей очертания [81] предметов, довольно ясно выделялись плоты, плывущие к нам слева из-за поворота и кружившиеся как будто на одном и том же месте. И огоньки действительно то вспыхивали, то погасали с ритмичностью, похожей на сигналы. Казалось, что плотами, так же как теми пустыми лодками, что на днях проплывали возле Дубровки, кто-то управляет. Но вдруг, попав в стремительную струю потока, плоты понеслись вниз, и на бревнах появились язычки огня. Все стало ясно: сигналы «подавали» тлеющие бревна.
Куварин ворчливо произнес:
— Ясно. Нам нервы щупают. Думают, что мы откроем огонь и обнаружим свои огневые точки. Им перед штурмом надо узнать систему нашего огня. Не выйдет!
Плоты, мерцая, уходили в темноту, и наш батальон в молчании пропускал их вниз. Очевидно, эта тишина привела немцев в ярость.
И три тяжелых пулемета, словно в отместку, прошили трассирующими пулями наш берег.
Политрук насторожился. В его глазах мелькнули лихие огоньки, и чуть заметная улыбка шевельнула сухие губы.
— Придется поговорить, коли хотят такого разговора. Пойдем.
Мы вошли с ним в маленький, но очень хорошо расположенный дот с пулеметом. Двадцать с лишним лет тому назад Михаил Куварин так же мужественно и сурово защищал свой город, идя в рядах рабочей Красной гвардии. Он слыл тогда, как и теперь, отличным пулеметчиком, и мне сегодня довелось увидеть его мастерство.
Куварин красиво заправил ленту и, втянув голову, стал всматриваться в противоположный берег. Пулеметы противника стояли близко друг от друга, с интервалами по сто метров, и вели огонь.
— Начнем. — Куварин строго посмотрел вперед, и пулемет его заговорил. Крепко вцепившись пальцами в трепещущие ручки, политрук как будто слился с пулеметом. Немцы тотчас же перенесли огонь на нас, и началась дуэль. Политрук рывками перебрасывал огонь с одного пулемета на другой, используя как ориентир не только вспышки вражеских очередей, но и трассирующие пули. [82]
— Тоже мне стрелки, — пробормотал Куварин. И он опять обрушил огонь на обнаруживший себя слева пулемет. Так, ловко маневрируя, он скоро заставил их замолчать. Последнее боевое слово осталось за ним. Политрук выиграл поединок.
Куварин заботливо приводил пулемет в порядок.
— Дурни! Так было у нас всегда и будет эдак... мы в восемнадцатом разбили немцев и в сорок втором побьем... Раньше-то не выйдет.
В штаб я возвращался в приподнятом и бодром настроении. Эта встреча с человеком, который так просто и так крепко убежден в победе, вызвала во мне радостное волнение. А вокруг опять стояли те же сосны, и тропки живописно уходили в лес. Вдруг сзади раздался веселый голос:
— Товарищ, подождите! — Помахивая правой рукой и улыбаясь, ко мне приближался великан в форме морского лейтенанта. — Доброе утро. Поете? Действительно, хорошо.
Весело пожали друг другу руки, как старые знакомые. Очевидно, у обоих было одинаковое настроение или чем-то мы сразу понравились друг другу.
— Нам в одну сторону. — сказал лейтенант. — Пошли. Вот намечал объекты и размещал «глаза» для своих «бабушек», — приветливо пояснил мой спутник, и я понял, что речь идет о дальнобойной артиллерии, которая расположилась в двенадцати километрах от правого берега Невы.
Бывает так, что с первых слов, даже с одного взгляда, люди сразу чувствуют взаимное доверие, и потому разговор у них идет легко, касаясь самых интимных тем.
— А у меня невеста осталась в Ленинграде, — сообщил лейтенант, продолжая добродушно улыбаться. — Не успели пожениться, и теперь надо ждать, — усмехнулся он. — Моя Таня будет ждать.
От огромного моряка исходило чувство наивной искренности и добродушия.
— Заходите! К нашим «бабушкам» дорогу вам укажут. И мы еще побеседуем, — стал прощаться лейтенант, когда наши пути должны были разойтись. Некоторое время черная большая фигура мелькала за голыми кустами и наконец пропала.
Сохраняя в душе тепло от встречи с моряком, я [83] спрыгнул в ход сообщения. Знакомое завывание мин и отвратительные звуки их разрывов отодвинули мысли о лейтенанте. Невольно пригибаясь, побежал к доту, где каждый день теперь сходились снайперы Пчелинцев и Лобасов. Сейчас они тоже оказались там, и оба напряженно глядели в свои бинокли.
— Товарищ командир! Смотрите!
На самом краю обрыва, возле селения Московская Дубровка, растянувшись в длину на полтораста метров, плечом к плечу стояли женщины, прижимая к себе детей, а за ними виднелись немецкие солдаты, сооружавшие укрепления.
— Не можем так стрелять. Что делать?
— Ждать. Терпеливо ждать. И при первой возможности — огонь! И скажите политруку Мирончику, чтобы он сейчас же сообщил об этом бойцам. Пусть видят!
Слева, откуда только что я пришел, раздались глухие взрывы. Пока пробирался в штаб, по телефону уже обогнало известие: тяжело контужен в голову Иван Сазонов и в бессознательном состоянии отправлен в тыл. [84]