Примечания
Составитель А. Ю. Емелин
Не совсем ясно, в какой связи упомянут В.К. Пилкиным — страна выступила на стороне Антанты 27.08.1916 по воле его преемника — короля Фердинанда I (1865–1927).
Пожелав остаться на службе, был зачислен в 44-й пехотный Камчатский полк (24.10.1891). Подпоручик (23.07.1892). И. д. заведующего типографией и хозяйственной частью Финляндского военного округа (с 1892), помощник старшего адъютанта штаба войск Финляндского военного округа (с 1893). Поручик (14.05.1896), уволен от службы с награждением чином штабс-капитана (20.02.1900). Проживал в Гельсингфорсе, заведовал славянским сектором университетской библиотеки. (Сведения, включая выписки из послужного списка (РГВИА. Ф. 1338. Оп. 1. Д. 702. Л. 23–24 об.), предоставлены к.и.н. М. Ю. Катиным-Ярцевым).
3-й охранный батальон (фактически — полубатальон) под командой капитана 2 ранга П. А. Зеленого 1-го в последних числах декабря ледоколом «Ермак» был доставлен на о. Эзель. После «усмирения» (судя по телеграммам — почти бескровного) местных жителей личный состав к 03.02.1906 был переброшен в Ригу для патрулирования улиц.
По просьбе Министерства внутренних дел дальнейшее формирование батальонов продолжалось, 7 и 8.01.1906 из Ораниенбаума отправились 4-й и 5-й батальоны кронштадтцев (командиры — капитаны 2 ранга Протопопов и Г. П. Пекарский). Их разместили в Лифляндии на железнодорожной линии Рига — Двинск, где они входили в состав Виленского летучего отряда. 6-й батальон капитана 2 ранга В. И. Галанина формирования не закончил, надобность в его посылке отпала.
1-й и 2-й батальоны (2-м батальоном с 27.01 командовал капитан 2 ранга В. Ф. Пономарев) вывели из Эстляндской губернии 12 и 15.03.1906, 4-й и 5-й из Лифляндии — 07.04.1906. В общей сложности в составе пяти батальонов в Прибалтике действовали 1868 нижних чинов.
Отзывы о деятельности батальонов были, естественно, самые противоречивые. Гражданские власти не скупились на похвалы за решительность и дисциплину, часть местных жителей писали благодарные письма морскому министру, сообщая, что чувствовали себя за моряками «как за каменной стеной». С другой стороны, даже в скупых рапортах командиров батальонов имеются сведения о жесткости действий и не всегда трезвом поведении нижних чинов.
Водоизмещение 6675 т. Скорость 23 уз. Вооружение в 1919 г.: 16–152-мм, 1–75-мм, 2–47-мм орудия.
Водоизмещение 17400 т. Скорость 18 уз. Вооружение: 4–305-мм, 14–203-мм, 12–120-мм и 2–47-мм орудия.
В 1918–1919 гг. проживал в Гельсингфорсе, генералом Н. Н. Юденичем к активной деятельности практически не привлекался. С 22.01.1920 — председатель Комиссии для устройства раненых и больных чинов Северо-Западной армии. Умер в Ревеле.
Плавая на судах эскадры Тихого океана под флагом адмирала Дубасова, он при занятии Россией Порт-Артура назначается старшим помощником командира этого порта; во время Боксерского восстания, будучи старшим офицером крейсера «Рюрик», блестяще командует десантом, высаженным с эскадры адмирала Скрыдлова в Шанхай-Туане, вынудив англичан уступить ему часть занятых ими фортов, и затем, с 1901 по 1904 г., командует судами гидрографической экспедиции Тихого и Северного Ледовитого океанов, занимая в последней должность помощника ее начальника.
Командуя теперь 2-й Минной дивизией, он настолько входит всей душой в дело изучения шхер, что впоследствии оставляет даже строевую карьеру...» (Дудоров Б. П. Адмирал Непенин. СПб., 1993. С. 122).
Кондзеровский (Кондырев) Петр Константинович (22.06.1869–17.08.1929), генерал-лейтенант (06.12.1916). Окончил 1-й кадетский корпус (1887), Константиновское военное училище (1889), Николаевскую академию Генерального штаба (1895). Служил в л.-гв. Егерском полку (в 1889–1893, 1898–1899), штабах Финляндского военного округа, 18-го армейского корпуса, с 21.10.1899 по 19.07.1914 — в Главном штабе, где прошел путь от младшего делопроизводителя до дежурного генерала. В годы Первой мировой — дежурный генерал в Ставке (по 24.05.1917). С 1918 г. жил в Финляндии. В 1919 г. — начальник штаба, с 02.10.1919 — помощник генерала Н. Н. Юденича, член Политического совещания. С конца 1919 г. — представитель Юденича в Финляндии, с конца 1920 г. — в Париже. С [406] 1925 г. — начальник канцелярии великого князя Николая Николаевича. Умер в Париже.
«Вот что пишет М. А. Кедров: «Начальник отряда решает повернуть назад, вот уже корабли покатились на обратный курс. Проснувшийся Колчак срывается со своего кресла: «Куда? А выполнение задания? Именем командующего флотом предлагаю вам сдать мне командование отрядом, если вы считаете операцию уже невыполнимой». И разгневанный начальник оперативной части бросает на штурманский стол имевшееся у него предписание командующего флотом».
Что же произошло на самом деле и что не соответствует действительности? На самом деле крейсер «Россия» (других судов отряда в этот момент [407] операции около него не было) действительно, по приказанию считавшего обстановку угрожающей начальника отряда адмирала... (но зачем мы будем скрывать его имя, это был адмирал В. А. Канин, впоследствии командующий Балтийским флотом), готов был повернуть на обратный курс, чтобы идти для постановки минного заграждения уже не у Арконы, а, как указывалось в инструкции командующего флотом на случай, если первая задача окажется почему-либо невыполнимой, значительно восточнее. Разбуженный Колчак поднялся на мостик и сумел убедить адмирала, что непосредственной опасности все-таки нет и что следует рискнуть продолжением операции. Адмирал согласился с доводами начальника оперативной части, и смелая операция была закончена благополучно.
И когда крейсер «Россия» возвратился домой, и адмирал В. А. Канин благодарил вызванных во фронт офицеров и команду за трудный, но удачный поход, он особо от всех обратился к Колчаку со следующими словами: «Александр Васильевич, только благодаря Вашим настояниям мы выполнили свой долг до конца». Эти слова начальника делают честь не только подчиненному, но, несомненно, и самому начальнику, нашедшему в себе мужество их сказать перед всеми.
Из изложенного видно, что в действительности не имела места вся якобы эффектная, но на самом деле глубоко недисциплинарная, грубая и невозможная в русском флоте сцена...»
Далее в письме В. К. Пилкин указал лиц, со слов которых он знал подробности того похода: командир корабля капитан 1 ранга Н. Л. Подгурский, старший офицер капитан 2 ранга А. К. Пилкин и флаг-офицер Канина старший лейтенант барон Н. А. Типольт. Он подчеркнул, что «все, кто только знал пылкого, но благородного командующего флотом адмирала Н. О. Эссена, никогда не поверят, что он мог, поручая ответственному начальнику выполнение какой-нибудь операции, приставить к нему своего рода комиссара, с секретными полномочиями в случае чего его сменить. Не мог и рыцарски благородный, прямой и честный А. В. Колчак принять на себя роль тайного соглядатая. <...> Наконец, сам В. А. Канин! Если бы описанная в статье М. А. Кедрова сцена действительно бы имела место, неужели же В. А. Канин, убедившись, что командующий флотом совершенно ему не доверяет, мог бы продолжать служить под начальством Н. О. Эссена до самой его кончины».
В заключение В. К. Пилкин обратился ко всем, пишущим на морские темы: «Какое представление составят по описанному эпизоду, на самом деле никогда не бывшему, как о духе, нравах и дисциплине флота, так и о личности былых его деятелей, незабвенных адмиралов Н. О. Эссена, В. А. Канина и, наконец, самого рыцарски благородного, горячего, но, конечно, знавшего службу и дисциплину В. А. Колчака. Читает ведь и не только широкая, плохо разбирающаяся публика; читают и люди военные, понимающие дело. Совестно перед ними! Читает и наша морская, еще не служившая или мало служившая молодежь. Чему мы ее учим?! Будем же осторожнее» (Пилкин В. К. <Письмо в редакцию> // Морской журнал. 1930. № 6 (30). С. 9–11 (125–127)).
Сестра невесты, Ольга Павловна (1899–1986), позже была женой лейтенанта барона В. В. Ферзена (1891–1962), также упоминаемого в дневниках В. К. Пилкина.
Упоминаемый в помете Ковалевский — Владимир Владимирович, контр-адмирал.
«После первых же дней водворения «белых» нюландским губернатором подполковником Яландером было опубликовано распоряжение, в котором требовалось всем русским подданным, за исключением украинцев и поляков, в определенный срок покинуть пределы Финляндии. Не исполнившим этого требования грозило тюремное заключение и насильственное выселение из страны. Исключение из этого допускалось лицам, получившим особое разрешение от губернатора. Поставленные этим распоряжением в чрезвычайно тяжелое положение, многие из русских пустились на разные ухищрения, дабы получить документы от подлежащих учреждений о принадлежности их к украинской или польской нации, или, за этой невозможностью, выхлопатывали себе, далеко не одинаково успешно, ценой унизительных выклянчиваний, разрешение у губернатора на право отсрочки выезда для ликвидации своих дел. Отсрочки эти давались в большинстве случаев на очень непродолжительное время, порой даже до смехотворного, а не удостаивавшиеся этой милости буквально выбрасывались из страны. Я уже не говорю о том, что многие из семей, все состояние которых заключалось в квартирной обстановке и прочем скарбе, должны были бросать все на произвол судьбы или в лучшем случае, если они управлялись к сроку, продавать ее за бесценок. Квартирохозяева, подбодренные поведением финских властей, зачастую нагло требовали освобождения квартир. Контракты не имели уже значения, т.к. потерпевшие не находили себе поддержки ни со стороны закона, ни со стороны властей; в случае протеста с их стороны они просто-напросто выселялись из страны как политически неблагонадежные, не взирая даже на уже полученное разрешение от губернатора. Многие из русских уже в самом начале этого времени были арестованы и посажены в тюрьму по обвинению в содействии красным, и каждый мог в любой момент ожидать ареста по простому непроверенному доносу, что он «большевик». И вся эта вакханалия шла при непрестанной травле местной печати, которая обливала и обливает до сих пор русских ушатами грязи, а русское население металось в панике, приходя в ужас от одной мысли ехать в Россию, где их ожидала весьма печальная участь. Да и никто не скрывал своего страха перед будущим в России, т.к. среди заблаговременно удиравших от немцев солдат и матросов, а также на уходивших в Россию кораблях было твердо установившееся мнение в том, что оставшееся в Финляндии русское население — «белогвардейцы, продавшие [412] Финляндию и русский флот немцам». Это мнение нашло живое отражение в процессе капитана 1 ранга Щастного, казненного в Москве.
В результате этого выселения остаток русского населения в Нюландской губернии летом 1918 года исчислялся в 1200 человек; в эту цифру, конечно, не входили самоопределившиеся украинцы и поляки. Надо полагать, что подобное предупредительное отношение к подданным этих новых государств, кстати сказать, продолжавших себя нравственно считать теми же русскими гражданами, объяснялось исключительно добрыми реляциями, которые существовали между немцами и этими государствами. Впоследствии, при вторичной регистрации «подданных бывшей Российской империи», этот род иностранцев подобными привилегиями по сравнению с русскими уже не пользовался.
Эти 1200 человек русских, оставленные до поры до времени «в исключение прочим» милостивым разрешением губернатора, все же жили под постоянным опасением необходимости выезда из Финляндии, т.к. в дальнейшем пребывании их после 1–2–3-месячной отсрочки могло быть отказано. Продовольственных карточек русскому населению сперва выдано не было. Это обстоятельство, конечно, позволило местной печати бросить упреки русскому населению в том, что оно «посредством тайной покупки продуктов увеличивает спекуляцию и все более запутывает продовольственный вопрос страны». Впоследствии, приблизительно в августе, подлежащие власти наконец поняли всю несуразность этого стеснения, и объедавшее страну жалкое число русских тоже было наделено продовольственными карточками».
«После описываемого тяжелого для русского населения периода осенью прошлого года наступили, как казалось, несколько лучшие времена, а именно, как я уже писал выше, русскому населению были выданы продовольственные карточки; газеты, по-видимому утомленные избитой темой беспрерывной травли русских, заговорили в более примирительном тоне; так, например, констатировав лояльность находившегося в Финляндии части русского населения, пребывание которых в стране «не угождало общественному порядку Финляндии», местная печать как бы одобряла решение властей оставить этот благонадежный элемент в стране и находила справедливым и своевременным наделение русского населения продовольственными карточками. От поры до времени появлялись на столбцах газет даже сочувственные заметки по адресу интеллигенции в России, подвергавшейся всем ужасам красного террора; губернские административные власти как будто не с прежнею скупостью давали согласия на ходатайства русских об отсрочках и т.п. Одним словом, казалось, что какая-то непонятная причина стала действовать в сторону смягчения сурового режима. Приободрившееся русское население стало объединяться в «Русскую колонию», а ее орган под редакцией профессора Арабажина даже переменил свой подавленный тон на более льстивый, по-видимому зондируя почву для примирения с местной печатью.
Времена мало-помалу переменились настолько, что в Гельсингфорсе стали появляться первые беженцы из Петрограда. Вскоре число их постепенно стало увеличиваться, а впоследствии эти несчастные беглецы уже «неудержимым потоком стали заливать Выборгскую и Нюландскую губернии», как писала одна из финских газет. [413]
Бремя «человеколюбия и гостеприимства» — лозунги финского благодеяния по отношению к русским беженцам вскоре, однако, оказались финнам не по плечу и не по вкусу. Та же печать, одно время с некоторым удовлетворением отмечавшая высокие мотивы человечности, руководившие финскими властями, в вопросе приюта русских интеллигентных беженцев, мало-помалу переменила тон. Сначала «русские беженцы начали становиться в тягость», благодаря, по-видимому, тем заботам, которые они своим наплывом причиняли нынешним своим благодетелям, затем появились опасения, что «с русскими беженцами возможно проникновение в страну и большевистского элемента», не говоря уж о том, что «массовый наплыв русских влечет за собою продовольственный кризис в стране, где уже и без того царит недостаток съестных припасов», «назойливое же стремление русских селиться именно в Гельсингфорсе вызывает здесь жилищный кризис», наконец, «нахальное поведение русских на улицах Гельсингфорса, появление офицеров в их прежней форме начинает поселять в наших общественных кругах тревогу за будущность Финляндии»... <...> ...газета «Unden Suomen Ilsaiehti» советует всех русских беженцев, способных носить оружие, мобилизовать и отправить в Эстонию сражаться с большевиками. Не желающих же подчиниться этой мере рекомендуется отправить обратно за Сестру-реку. <...>
Выработанные к выселению русских эмигрантов меры, которые были приняты финскими властями и в угоду общественному мнению, и с целью исправить свою собственную оплошность, заключались, по крайней мере в Нюландской губернии, в том, что все «подданные бывшей Российской империи», как то: русские, эстонцы и др. жители Прибалтийского края, латыши (на этот раз уже и) «поляки, украинцы, евреи и пр.» должны были к 15 января <1919 г.> подать в полицию заполненные особые бланки-прошения, по просмотре которых особой комиссией о каждом эмигранте и его семье, если таковая имелась, разрешался вопрос дальнейшего его пребывания в пределах Финляндии, в зависимости от заявленных им о себе сведений, его материального положения и национального происхождения, так как, например, лицам различных категорий в назначенный им срок предписывалось выехать: в Норвегию, в другие губернии Финляндии, в провинцию той же Нюландской губернии, или в Эстляндию» (РГАВМФ. Ф. р-1722. Оп. 1. Д. 65. Л. 57–58 об., 59 об. — 60 об., 61 об.).
Число находившихся в феврале 1919 г. в Финляндии сухопутных и морских офицеров, а также военных чиновников оценивалось Г. Е. Дихтом в 1500 человек.
Речь идет о проектировании эскадренного броненосца «Император Александр II» (с 09.05.1917 — «Заря свободы»). Официально заложен на петербургском Новом адмиралтействе 18.06.1886, спущен на воду 14.07.1887, вступил в строй в сентябре 1890 г. С 01.02.1892 классифицировался как эскадренный броненосец, с 27.09.1907 — линейный корабль. За время своей долгой службы не раз участвовал в заграничных плаваниях, много лет служил в Учебно-артиллерийском отряде. Экипаж активно участвовал в революционных событиях 1917 г. В 1922 г. продан на слом в Германию. Намерение (правда, неосуществленное) сохранить паруса на корабле водоизмещением 10 010 т, пусть даже только как вспомогательное средство для экономии угля, уже в те годы являлось нонсенсом для многих моряков и кораблестроителей.
О его ранении в Гельсингфорсе 03.03.1917 так позднее писал капитан 2 ранга Г. К. Граф: «На 1-м дивизионе тральщиков команда была тоже [419] в очень приподнятом настроении, но убийства не производились; исключением стала команда тральщика (бывшего миноносца. — Примеч. ред.) «Ретивый», на котором были убиты командир лейтенант А. Н. Репнинский и мичман Д. Н. Чайковский.
Большинство офицеров этого дивизиона в это время отсутствовало, но как только были получены тревожные сведения, сейчас же все приехали на суда. Один из командиров, старший лейтенант Кулибин, возвращаясь на свой тральщик, встретил по дороге большую толпу из матросов, солдат и рабочих. На него тут же набросились, хотели арестовать и, пожалуй, прикончили бы, но за него вступились матросы его дивизиона; благодаря им он был отпущен.
Добравшись до своего судна, он ничего особенного на нем не заметил. Команда была совершенно спокойна и к нему очень доброжелательна, так как он был ею любим. Поговорив с ними о происходящем, Кулибин спустился к себе в каюту.
Через некоторое время он вдруг услышал, как его кто-то зовет с верхней палубы. Поднявшись на нее, он увидел, что у трапа с револьвером в руке стоит матрос с «Ретивого». Так как вид у него был угрожающий, то Кулибин хотел спуститься в каюту и взять револьвер. Но было уже поздно. Раздалось несколько выстрелов, и он упал, раненный двумя пулями. Матрос же продолжал стрелять, пока одна из пуль, рикошетировав от стальной стенки люка, не попала ему самому в живот и он упал. Сбежалась команда тральщика, сейчас же обоих снесли в госпиталь, но убийца, промучившись несколько часов, умер.
Кулибин был очень тяжело ранен, так как одна из пуль задела позвоночный столб, и он больше года пролежал почти без движения, имея парализованные ноги и руки. Убийцу же причислили к «жертвам революции» и торжественно похоронили в красном гробу» (Граф Г. К. На «Новике»: Балтийский флот в войну и революцию. СПб., 1997. С. 281–282).
Из акта № 30 судебно-медицинского вскрытия трупа (21.04.1919): «Со слов супруги покойного, умерший в день смерти, 19 апреля с. г., по-видимому, был здоров, но в повышенном нервном возбуждении. 19 апреля с. г. около полуночи Альтфатер был вместе с супругой в церкви Никитского монастыря, откуда принужден был спешно вернуться домой пешком ввиду плохого самочувствия. По возвращении домой (Воздвиженка, 9, кв. 6) Альтфатер почувствовал сильную слабость и прилег на диван. Вскоре затем он потерял сознание и, не приходя в сознание, несмотря на медицинскую помощь, скончался около двух часов ночи (с 19 на 20 апреля с.г.). [423]
Труп для вскрытия в 1-й Красноармейский коммунистический госпиталь был доставлен в санитарном закрытом автомобиле под непосредственным наблюдением представителя от флота комиссара тов. Маслова». На основании результатов вскрытия был сделан вывод: «...смерть Альтфатера последовала вследствие значительного склероза венозных сосудов сердца с последующим жировым перерождением мышцы сердца» (РГАВМФ. Ф. р-5. Оп. 1. Д. 386. Л. 10, 13 об.; цит. по: Тимирев С. Н. Воспоминания морского офицера. СПб., 1998. С. 158).
21.09.1919: «Утром сделал мне доклад служащий в моей канцелярии лейтенант Кромель (офицера с такой фамилией в русском флоте обнаружить не удалось, вероятно, фамилия изменена автором. — Примеч. ред.), служивший ранее у капитана Z... в его контрразведке. Z..., капитан первого ранга, и б. преподаватель Морской академии, служит в контрразведке, организованной для Колчака. Контрразведка эта составляет характеристики министров, посылает их в Копенгаген военному агенту для пересылки Колчаку и кому-то еще в Париж. Все характеристики даются в юмористическом тоне. Вся его работа направлена на доказательство Колчаку нашей непригодности. Z... близок адмиралу Пилкину; в сведениях, посылаемых Колчаку, достается и Юденичу. [424]
Сообщил об этом Лианозову; решили проверить факты и поставить Пилкину ультиматум: либо он устраняет Z... и ликвидирует его организацию, либо мы порываем всякие сношения с ним.
<...> Организовываю бюро для осведомления западных и наших правительств и иностранной прессы и парализования работы контрразведчиков вроде Z... Подлое время».
06.10.1919: «Лейтенант Кромель (рекомендованный мне генералом Владимировым) сообщил, что у капитана Z... есть пять моих политических писем, которые якобы ходят уже по рукам. Начали фабриковать апокрифы!»
08.10.1919: «Написал письмо адмиралу Пилкину, в котором прошу сообщить мне, правда ли, что капитан Z..., как мне сообщил лейтенант Кромель, учредил за нами шпионаж, посылает о нас доносы Колчаку и Деникину и имеет каких-то пять моих писем, — прошу ознакомить меня с их содержанием».
(Маргулиес М. С. Из дневника // Юденич под Петроградом: Из белых мемуаров. Л., 1927. С. 168–170, 173, 175).
В данном эпизоде речь может идти только о капитане 1 ранга П. А. Новопашенном (несмотря на то, что преподавателем Николаевской морской академии он не являлся).
Окончил 1-й Московский кадетский корпус (1901), Николаевское кавалерийское училище (1903), Офицерскую кавалерийскую школу (1913). В годы Первой мировой войны сражался в составе полка Офицерской кавалерийской школы, в 1915 г., будучи ротмистром, командовал партизанским отрядом в немецком тылу, в 1917 г. — «Ударным отрядом полковника Глазенапа». В Добровольческой армии с самого ее основания, участвовал в «Ледяном» походе, командовал 1-м офицерским конным полком (с 25.03.1918), затем 1-й отдельной Кубанской казачьей бригадой, 4-й дивизией (с 09.10.1918), был Ставропольским военным губернатором, с 27.03.1919 — в резерве чинов при штабе главнокомандующего ВСЮР. Летом 1919 г. отправлен в Северо-Западную армию, прибыл 03.10.1919, в преддверие предполагаемого занятия Петрограда 18.10.1919 был назначен генерал-губернатором Северо-Западной области, затем — помощник главнокомандующего, командующий Северо-Западной армией (26.11.1919–22.02.1920). Летом 1920 г. командовал 3-й Русской армией в Польше, затем создавал Русский легион в Венгрии. В эмиграции жил в Германии, с 1939 г. — в Варшаве. Умер в Мюнхене.
В июле 1919 г. бежал из Петрограда. Затем был послан Н. Н. Юденичем в Лондон, вернулся в Ревель 09.09.1919. После производства в генерал-майоры с 11.09.1919 являлся генералом для поручений при штабе Северо-Западной армии (возглавлял разведку), одновременно со 02.10.1919 был начальником канцелярии Н. Н. Юденича, а с 07.12.1919 — начальником снабжения армии. В эмиграции проживал в Париже, Риге.
Подробнее см.: Рутыч Н. Н. Белый фронт генерала Юденича: Биографии чинов Северо-Западной армии. М., 2002. С. 175–182.
С конца 1918 г. состоял в Отдельном Псковском добровольческом корпусе, после сдачи Пскова жил в Риге; с января 1919 г. — в Северном корпусе, с февраля 1919 г. — начальник его Южной группы, с 25.05.1919 — командир корпуса, руководил наступлением на Петроград в мае — июне 1919 г. и переформированием корпуса в Северо-Западную армию. Со 02.10.1919, когда главнокомандующий армией Н. Н. Юденич вступил в непосредственное командование, — помощник главнокомандующего. Активно участвовал в октябрьском наступлении на Петроград, после поражения армии командирован в Англию (23.11.1919). Выехал из Ревеля в Германию, где в 1921 г. издал мемуары. Жил в США, умер в Нью-Йорке.
Иную версию дает в своем очерке старший лейтенант Л. В. Камчатов: «Так, бронепоезд «Талаабчанин» во время оставления Ямбурга 4 августа [426] ушел из города через сорок минут после занятия его красными, сдерживая натиск матросов, ворвавшихся в город, и давая возможность спастись другим частям, не ожидавшим появления столь крупных сил противника. Выдержав этот бой, после того, как на восточном берегу Луги не осталось ни одного белого солдата, он отошел на левый берег и по приказанию командующего армией взорвал им же накануне заминированный мост через Лугу» (Камчатов Л. В. Русский флот на Северо-Западе России в 1918–1920 гг. // Бизертинский «Морской сборник». 1921–1923 гг. Избранные страницы / Сост. В. В. Лобыцын. М., 2003. С. 205).
«Мне удалось достать извозчика, и я поехал в штаб Морского отдела. Там я застал флаг-офицера адмирала Пилкина, старшего лейтенанта Лушкова. Сам адмирал продолжал быть в Ревеле, где я его и встретил. Лушков сказал, что не знает, как я могу быть использован, и только с возвращением адмирала это может быть выяснено. Вообще он добавил — адмирал держится взгляда, что опытных старших морских офицеров не следует назначать в сухопутные части, где они мало будут пригодны, их следует беречь для кораблей.
Значит, опять предстояло ждать и все более выяснялось, что приезжать не следовало. Ждать так ждать, но где жить? Лушков сказал, что Нарва буквально набита чинами армии, так что найти хоть какое-то помещение невозможно. Поэтому многим офицерам приходится жить в бараках, в чрезвычайно примитивных условиях. Вечером пытаться где-либо устроиться было невозможно. Единственный выход — спать в пустующей кровати самого адмирала, что Лушков и предложил.
На следующее утро Лушков меня направил по нескольким адресам, где жили морские офицеры. Но и у них все было забито. Тогда мы с ним съездили в офицерские бараки. Уж не говоря, что там было бы жить чрезвычайно неприятно, но и там все переполнено. Поэтому решили, пока адмирал в Ревеле, я буду жить в его комнате.
На мою удачу, адмирал задержался в Ревеле, и я спокойно пользовался его комнатой. Днем было скучновато, и время проходило в беседах с Лушковым и прогулках по исторической Нарве. Вечерами я стал бывать у капитанов 2-го ранга Д. Д. Тыртова и Никифораки. Они жили в маленьком отдельном домике, и у них по вечерам собирались приятели пить чай и беседовать. Особенно притягивало то, что у них было тепло, и я набирался тепла, чтобы провести ночь в холодной комнате адмирала.
Это были очень своеобразные вечера. Шли нескончаемые разговоры о предстоящем наступлении на Петроград. Никифораки и Тыртов командовали какими-то морскими дружинами и должны были в кратчайший срок их одеть, вооружить и выучить сражаться. Вооружение и одежду получали от англичан, и тут происходили бесконечные задержки и недоразумения. Выглядело так, что англичане не только не торопились, а задерживались со своими обещаниями. Много говорилось и о приходе английского монитора, вооруженного 14-калиберными орудиями, который должен был уничтожить батареи Красной Горки. И вот англичане все обещали, что он придет, а он не приходил. Медлительность англичан в исполнении своих обещаний начинала наводить на сомнение — не собираются ли они менять свою политику в отношении советской власти. Ведь для белых это был вопрос жизни и смерти.
Мы вели эти жаркие споры и беседы за кружками жиденького чая без сахара. Улицы Нарвы утопали в полной темноте. В редких окнах можно было видеть свет, из редких труб шел дым, идти домой было довольно жутко. На Нарве лежала печать чего-то неопределенного, временного и ненормального. Население ожидало всего, и это «все» были убийства, пожары, холод и голод. Во всяком случае местному населению хотелось, чтобы белые русские скорее ушли и не навлекли бы мести красных русских.
Наконец дней через десять Лушков сообщил, что адмирал возвращается на следующее утро, и мне предстояло освободить его кровать. Лушков [430] советовал временно переселиться в комнату генерала барона Вольфа. Он был начальником артиллерии армии и теперь объезжал свои батареи на фронте. Можно было надеяться, что он пробудет в отъезде еще дня два-три. Барона Вольфа я совершенно не знал и к нему никакого отношения не имел, но раздумывать не приходилось. Я забрал свои вещи и въехал в его комнату. Хозяйка была несколько озадачена, но впустила, ведь шла Гражданская война, когда все можно и все нельзя. Если комната адмирала была холодной, то комната генерала была сущим ледником, раздеться не могло быть и речи. Как я был в пальто, так и просидел на кровати всю ночь.
На следующее утро я поторопился в штаб, чтобы явиться к адмиралу, хотелось скорее выяснить свою судьбу, поскольку жить в чужих, холодных комнатах или оказаться на нарах в дощатом бараке совсем не улыбалось. Милейший адмирал Пилкин, как я и предвидел, ничего не мог предложить, но подтвердил, что наступление ожидается со дня на день, и советовал вернуться в Ревель и там заняться ожиданием. При этом он спросил, не хочу ли я опять добраться до Ревеля на «Китобое», который должен туда идти, так как его запас угля кончается. Конечно, я страшно обрадовался, распрощался с адмиралом и пошел за вещами. Там я застал самого барона Вольфа и поторопился перед ним извиниться. Тот не был в претензии, так как понимал трудность положения. Он даже предложил мне, в случае безвыходности положения, еще переночевать у него, но уже не на кровати, а в кресле или на полу.
На мое счастье, пароходик в Гунгербург шел через час и я успел на него сесть. К вечеру мы туда пришли, и я увидел на том же месте «Китобоя». Трудно представить, как было приятно оказаться в теплой кают-компании «Китобоя» вместо холодных комнат Нарвы» (Граф Г. К. На службе Императорскому Дому России. 1917–1941: Воспоминания / Вступит, ст., подгот. текста, биогр. справ, и коммент. В. Ю. Черняева. СПб., 2004. С. 34–35).
«Утром выехали с Лианозовым в Ревель.
В 5 часов заседание совета министров у Кедрина. Были все кроме Юденича, Евсеева и Филиппео (все трое на фронте). Сделал доклад о положении дел в Финляндии; потом перешли к больному вопросу: дальше так продолжаться не может. Юденич фактически упразднил наше правительство в Финляндии и на освобожденной территории. Пилкин защищает генерала одним аргументом: не было-де времени в тревогах военных действий созвать правительство. Ответ возмутил даже невозмутимого Лианозова: генерал ведь нашел время дать политические полномочия генералу Гулевичу, отвечая на телеграммы своего постоянного антагониста Утемана, [432] — между тем для этого ведь спешки не было никакой. Попутно контрадмирал Пилкин доложил, что с эстонцами Юденич не поладил потому, что эстонцы посягали не только на Красную Горку, но и на Кронштадт; они сделали десант, насильно захватив перевязочные средства, приготовленные Пилкиным для русской армии, и высадили три тысячи человек, чтобы взять Красную Горку. И вот, не дожидаясь взятия ее, английский адмирал Коуэн открыл карты: он послал Юденичу телеграмму с предложением увести русских из-под Красной Горки под тем предлогом, что они якобы ссорятся с эстонцами, а русских вовсе и не было перед Красной Горкой. Далее эстонцы хотели заполучить в сфере своей оккупации и берег Финского залива до Ораниенбаума, ясно, что у них было соглашение с англичанами о захвате Кронштадта. И всего этого не знал никто из нас, в том числе и наш премьер. И когда я с нескрываемым возмущением стал говорить о вопиющей бездарности руководителя похода, умудрившегося в самый важный момент поссориться с эстонцами, после того как ясно было, что своими силами ему не справиться, ибо даже и Тосно не заняли, чтобы отрезать сообщение Питера с Москвой. И черт знает из-за чего топтались три дня в Царском Селе. Пилкин заявил, что чувствует, что надо бы ему выйти из состава правительства, но он не может этого сделать, ибо представляет «некоторые» интересы Колчака; упрекал, что мы отступаемся от Колчака, а раз мы изменяем этому пункту программы, то нечего требовать от генерала соблюдения пункта о независимости Эстонии. Повторил, что считает позорным для нас всех входить как правительство в Петроград, раз мы созданы англичанами, а не волею народа. Демократы! Напоминаю Пилкину, что, по заявлению самих англичан, и Колчак был создан ими и притом в значительно большей степени, чем мы, ибо у нас англичане были лишь орудием в руках лиц, желавших создания правительства на северо-западе... В конце концов адм. Пилкин просил нас не подымать теперь с Юденичем основных вопросов, ибо ему не до того, — на фронте важная задача отступления с сохранением живой силы. Мы изъявили согласие обождать несколько дней, но он должен помнить, что события в Финляндии также не терпят отлагательства, ибо надо ускорить организацию помощи нашей армии» (Маргулиес М. С. Из дневника // Юденич под Петроградом: Из белых мемуаров. Л., 1927. С. 199–200).
Его характеристику см.: Лейман К. Рецензия на «Воспоминания» Родзянко// Рутыч Н. Н. Белый фронт генерала Юденича. Биографии чинов Северо-Западной армии. М., 2002. С. 474, 478–479.
Процитируем фрагмент воспоминаний государственного контролера Северо-Западного правительства В. Горна: «В повседневной практической работе Кедрин (Е. И. Кедрин, министр юстиции. — Примеч. ред.), как и все мы, на каждом шагу натыкался на своеволие военных властей. Притянуть ослушников к суду он не мог: военные власти упорно поддерживали друг друга и его не слушались. Они позволяли себе третировать следственные власти даже главного военного суда в Нарве. Памятно в этом смысле дело о загадочном убийстве в Гдовском уезде мичмана Ломана.
Подозрение в убийстве падало на одного ротмистра, приятеля впоследствии весьма юного полковника и генерала Видякина, того самого, о котором я упоминал в связи с оскорблением в Гатчине контролера Панина. По предложению военного прокурора, военный следователь дал ход делу; против ротмистра предполагалось возбудить обвинение в предумышленном убийстве и требовалось лишь соответствующее согласие военного начальства, так как убийство произошло в пределах местности, находящейся в исключительном ведении военного начальства, и было совершено лицом воинского звания. Военный следователь обратился за разрешением привлечь ротмистра к командующему корпусом. Велико было изумление этого юриста, когда в ответ на свою бумагу он получил от начальника штаба корпуса ротм. Видякина грозный запрос: «на каком основании вы определяете, как убийство, случай, повлекший за собой смерть мичмана Ломана, и вменяете в вину ротмистру (такому-то)... Вместе с тем, благоволите сообщить, в какой мере военный следователь ответственен и какие меры взыскания могут быть на него налагаемы за лишенное всяких оснований, сообщаемое в служебной бумаге обвинение должностного лица в преступлении, сим лицом несодеянном, и может ли быть означенное деяние судебного следователя квалифицировано, как преступление, совершенное им при исполнении им служебных обязанностей».
Следственные власти не решились бороться с всесильным тогда молодым человеком и дело без движения осталось у того же Видякина» (Юденич под Петроградом: Из белых мемуаров. Л., 1927. С. 135).
Владимира 4-й ст. с мечами и бантом включительно. В конце 1918 г. участвовал в составе добровольческого отряда в боях с петлюровцами на Украине, затем находился в лагере на территории Германии, с весны 1919 г. — в Ливенском отряде. В июле 1919 г., при вхождении отряда в Северо-Западную армию и его развертывании, назначен командиром батальона 3-го (19-го) Полтавского стрелкового полка 5-й Ливенской дивизии; в начале октября 1919 г. вступил в командование полком, руководил им во время наступления на Петроград (взятие Красного Села, выход к Лигово). С 30.11.1919 — вр. и. д. начальника 5-й дивизии, с января 1920 г. — начальник 2-й бригады 3-й дивизии. В 1920 г. участвовал в создании 3-й Русской армии на территории Польши, руководил ее 1-й дивизией, участвовал в неудачных боях с Красной армией у Проскурова 14.11.1920. В эмиграции проживал в Греции, затем в США, умер в Нью-Йорке.
Известный военный писатель, автор более сорока романов и повестей. [439]
Д. В. Ненюков и В. К. Пилкин вместе служили и воевали на эскадренном броненосце «Цесаревич», были одновременно ранены во время сражения с японским флотом в Желтом море 28.07.1904. По свидетельству мичмана Д. И. Дарагана, были дружны между собой.
В дневнике при обоих упоминаниях данного офицера в этом абзаце после первой буквы фамилии стоят многоточия, но в первом случае фамилия вписана позднее рукой В. К. Пилкина, но другими чернилами.
«Для того чтобы сохранить честь Андреевского флага и спасти корабль для России и дальнейшей борьбы против большевиков, Морской министр и Командующий морскими силами Северо-Западного правительства контр-адмирал В. К. Пилкин отдал приказ об укомплектовании «Китобоя» холостыми морскими офицерами. Эти офицеры, находившиеся в районах Ревеля, Балтийского Порта и Нарвы, на отряде сторожевых катеров, так и в танковом батальоне и бронепоездах, стали прибывать на «Китобой» в конце января и начале февраля 1920 года. Приказом Военно-Морского Управления от 25 января 1920 г. командиром «Китобоя» был назначен лейтенант Оскар Оскарович Ферсман, выпуска 1910 года из Морского корпуса, с предписанием приготовить корабль к походу на Мурманск, где борьба против большевиков еще продолжалась.
С этого момента, по иронии судьбы, на долю 230-тонного «Китобоя», вооруженного всего двумя 75-мм орудиями, выпала честь защиты Русского имени, Андреевского флага и старых традиций Российского Императорского флота. <...>
Согласно сохранившемуся корабельному расписанию, новую команду «Китобоя» к 14 февраля 1920 года, включая командира, составляли: 23 морских и 3 армейских офицера, 1 морской кадет и 11 нижних чинов, всего — 38 человек.
Так как эстонцы продолжали отказывать в выдаче угля, выставили к «Китобою» караул и, по неофициальным сведениям, уже назначили своего собственного командира, было решено, несмотря на замерзший ревельский рейд, ускорить уход и погрузить как топливо дрова. Эти дрова, купленные на частном рынке на средства, отпущенные адмиралом Пилкиным, мокрые и неровного размера, были подвезены на грузовиках в ночь на 12 февраля, и к утру все свободные места, как на верхней палубе, так и в кубриках, были загружены до отказа. С 30-ю оставшимися снарядами и скудным запасом воды и провианта, состоявшего, главным образом, из «корн-бифа», сала и мерзлого картофеля, «Китобой» был готов к выходу в море.
15 февраля было воскресенье, и, зная, что по праздникам большинство команд эстонских судов увольняются на берег, адмирал Пилкин избрал этот день для ухода «Китобоя».
«Адмирал предупредил меня, — пишет в своем дневнике лейтенант Ферсман, — что возможно преследование и обстрел береговыми батареями, но приказал в гавани не стрелять. По выходу же из гавани, на рейде советовал не отвечать батареям на их обстрел. С преследующими кораблями действовать сообразно с обстановкой, рекомендуя вести бой на малых дистанциях».
Отдав приказание лейтенанту Ферсману выйти в полдень 15 февраля, адмирал, ввиду ухудшающейся обстановки на берегу и возможных осложнений, решил ускорить уход, и к 10 часам утра уже был на борту «Китобоя». К собранной команде адмирал Пилкин обратился с напутственным словом, приблизительно такого содержания:
«Поход трудный... Из-за отсутствия былой могучей России много незаслуженной обиды придется наглотаться... Сил и средств защитить честь [441] Андреевского флага почти нет... Только неукоснительное исполнение долга, вера в правоту нашего дела и чувство собственного достоинства смогут сохранить наше лицо... Надо вести себя особенно осторожно и скромно в иностранных портах, дабы поддержать честь русского имени и вверенного вам флага, а также и свою собственную... На корабле живите дружно, без личных ссор и дрязг, только тогда поход может быть успешен... Помогайте командиру, не отвлекайте его пустяками от большого дела, которое ему поручено... Мы с завистью смотрим на вас. Вы вылетаете из клетки на свободу. Мы будем следить за вами и молиться за вас Богу...»
Пожав всем руку, адмирал сошел на набережную, приказав сниматься через пять минут, предупредив об уходе таможенного.
Прошло пять минут, потом — пятнадцать, а «Китобой» все еще стоял у пристани. Обеспокоенный адмирал направился назад к «Китобою». Оказалось, что таможенный, бегло осмотрев судно, посоветовал сообщить об уходе капитану над портом. Командир «Китобоя» последовал совету. Капитан над портом, в свою очередь, посоветовал предупредить начальника пограничной стражи, а тот ответил, что без письменного разрешения эстонского министерства иностранных дел «Китобой» оставить порта не может, и отдал соответствующее приказание караулу на пристани.
Создалось положение, требовавшее немедленного решения. Встретившему его на пристани лейтенанту Ферсману адмирал приказал: «Идите на корабль и немедленно снимайтесь, не обращая внимания на часовых. В море не позволяйте никому к вам приближаться, а если батареи будут стрелять, не обращайте внимания... не попадут. Море большое — кораблик маленький. Идите снимайтесь!»
В этот момент к «Китобою» подъехал автомобиль с двумя английскими офицерами. По чьему приказанию они приехали — неизвестно, но приехали больше чем кстати, так как английская форма в те времена пользовалась у эстонцев почти магическим престижем.
Адмирал объяснил положение англичанам и по их просьбе попросил по-русски ближайшего эстонского часового вызвать по телефону начальника караула. Часовой побежал к телефонной будке шагах в тридцати от «Китобоя», и как только он скрылся в ней, адмирал крикнул на «Китобой»: «Отдавайте швартовы! Вперед! Уберите лишних людей с палубы!..»
Казалось, страшно долго не забирала машина, но вот «Китобой» отделился от пристани и, набирая ход и сопровождаемый бегущими по стенке часовыми, пошел к выходу из внутренней гавани. Как выяснилось позже, рассерженные эстонские власти хотели послать погоню, но не было команд, да и турбины двух миноносцев оказались разобранными в связи с зимним ремонтом.
Так, в полдень 15 февраля, начался знаменитый поход последнего судна Балтийского флота под Андреевским флагом.
Выйдя благополучно на внешний рейд, пробили боевую тревогу, подав к орудиям весь остававшийся боевой запас, состоявший из 30 снарядов. Не видя погони, командир решил проверить девиацию компаса хотя бы на главных румбах, так как «Китобою» предстояло проходить через непротраленные минные заграждения, поставленные еще в Великую войну, а других навигационных инструментов не имелось. Около часа «Китобой» занимался выверкой компаса, и уже в это время выяснилось, что [442] неопытные кочегары, состоявшие главным образом из молодых офицеров, не в состоянии держать нужное давление пара в котле на мокрых дровах, и ход упал до трех узлов. Ввиду возможности преследования, лейтенант Ферсман решил идти открытым морем, в обход островов Даго и Эзель, держась как можно дальше от эстонских берегов» (Боголюбов НА. «Китобой» на страже чести Андреевского флага. СПб., 2000. С. 14–17).
Гершельман Александр Сергеевич (12.11.1893–24?25.12.1977), полковник. Сын генерал-лейтенанта. Окончил Пажеский корпус (1913). Участник Первой мировой войны, служил в 1-й батарее л.-гв. Конной артиллерии, георгиевский кавалер. С 05.1919 — в Северном корпусе, с 16.06.1919 — в Северо-Западной армии: командовал ротой в 5-й батарее Псковской артиллерийской бригады, с июля командовал 1-й батареей 2-го отдельного легкого артиллерийского дивизиона, во время осеннего наступления командовал батареей Темницкого полка, в декабре 1919 г. — 2-й батареей 3-го отдельного легкого артиллерийского дивизиона. В эмиграции жил в Финляндии, с 1921 г. — в Берлине, с 1938 г. — в Вене, с 1948 г. — в Аргентине. Скончался в Буэнос-Айресе. Автор мемуаров «В рядах добровольческой Северо-Западной армии. Вооруженная борьба с III Интернационалом. 1919 год» (М., 1997–1998).
Фон Гершельман 2-й Вальтер Эдвинович, лейтенант.
Дюшен Борис Вячеславович (1886–1949). Инженер-технолог, журналист, меньшевик с 1903 г., комиссар Временного правительства в Ярославле (1917), депутат Учредительного собрания, один из руководителей Ярославского восстания против большевиков (1918), заочно приговорен к смертной казни, с 1919 г. жил в эмиграции в Эстонии, затем в Берлине. Сменовеховец, член редколлегии газеты «Накануне». В 1926 г. вернулся в СССР, жил и работал в Москве.
«Подполковник Александр Петрович Меллер, бывший морской офицер. Отличный математик. По наружности, как говорится, «невидный». Не то мастеровой, дошедший до станкового, не то коробейник какой-то. Среднего роста, худой, сутуловатый, подавшийся вперед, словно жизнь за точильным станком проводит. Костистая голова с открытым лбом, с горбинкой нос, рот приоткрытый — того и гляди забавную историйку выкатит, беспорядочная борода клином. Самое странное: судачьи глаза — бесцветные, ничего не выражающие. Только при пристальном наблюдении открываешь где-то в глубине их светящуюся сконцентрированным огнем точку. Длинные руки с могучими мускулами; длинные, тонкие, нервные пальцы. Эти руки — что щупальца спрута, вечно ищут, что бы зажать; они то в масле каком-то, то черт знает в чем, — только когда за виолончель берется, оказываются неожиданно чистыми. Одет небрежно — напялил, ну и ладно; так и просится: «зипунишко на ем...» Галстук, когда есть, — на сторону. Погоны изломаны и покручены — сынишка ему их помял, чтобы позабавиться. Фуражка нахлобучена, как пришлось. ...Таким же он был подполковником, мастером Обуховского завода; таким остался, когда стал полным генералом; таким же, только с переменой фуражки на смятую шляпу и форменного пальто на потертый эмпермеабль, когда оказался содиректором «Шнейдер-Крезо» в Париже. ...Громадные и разносторонние теоретические знания, замечательно ассимилированные, как бы переработанные его внутренней лабораторией для немедленного практического применения. [449] Непревзойденная практика как в руководстве техническим делом, которому он себя посвятил, так и в личном практическом исполнении чисто ручной части работы. ...Знание людей, уменье увлекать их и толкать на работу не за страх, а за совесть. Редкая способность на ходу какой-нибудь работы схватываться за другую... и вести обе с одинаковым успехом — словно у него было два или три независимых друг от друга мозга. ...Временами казалось, что он не выдержит необычайного нервного и мозгового напряжения, — ничуть не бывало! Делал он все как бы забавляясь. К тому же прирожденный музыкант и хороший виолончелист. Превосходный стрелок из какого угодно орудия. Его личный метод позволил ему безошибочно попадать в цель со второго выстрела и без таблиц, чем он изумлял неоднократно как сухопутных, так и морских артиллерийских офицеров в Артуре. ...Будущее выявило его крупный талант организатора и администратора, не останавливающегося ни перед какой ломкой традиций, и как будто только и искавшего все большей и большей ответственности и независимости от центральных учреждений» (Иенши Н. В. Подполковник Меллер//Порт-Артур: Воспоминания участников. Нью-Йорк, 1955. С. 306–308).
Сестрой Н. А. Лохвицкого была известная писательница Н. А. Тэффи.
Подчеркнем — делая такое предложение, В. К. Пилкин решался на исключительно смелый шаг, прекрасно понимая, что А. Н. Щеглов давно не служил в строю и ни одного дня ранее не исполнял многотрудные обязанности старшего офицера даже на миноносце (здесь же шла речь не просто об огромном корабле с экипажем в 1100 человек, но и о необходимости наладить его жизнь с нуля).
Комендор корабля, мичман Н. А. Боголюбов, позже писал: «"Порыв не терпит перерыва», — говорит старая русская поговорка, справедливость этого подтвердилась и в данном случае. Неопределенность положения и вынужденное бездействие стали сказываться на духе личного состава «Китобоя» и ряды «китобойцев» стали редеть. Не видя просвета, лейтенант Ферсман считал, что он не имеет права никого удерживать, гарантируя что-нибудь в будущем, и потому не чинил препятствий, когда кто-нибудь просил разрешения устраиваться по способности. Как результат, девять офицеров покинули «Китобой» около 1 мая, нанявшись матросами на американский пароход, двое устроились на службу бельгийского правительства в Конго, и несколько человек, включая старшего инженер-механика, решили перейти на частную службу в Дании» (Боголюбов НА. «Китобой» на страже чести Андреевского флага. СПб., 2000. С. 22).
«...Англичане, наконец, решили привести в исполнение свои планы захвата «Китобоя».
«4 мая, — пишет в своем дневнике лейтенант Ферсман, — около 9 часов утра ко мне прибыл английский офицер в парадной форме с приглашением от старшего командира на рейде, капитана английского транспорта «Сандхорст», прибыть к нему по срочному делу. По прибытии на транспорт меня принял старший офицер, т. к. командир был болен, и показал мне следующую телеграмму британского Адмиралтейства:
«"Китобой» должен быть послан в Розайт с английской командой и русской командой в качестве пассажиров. Последним должно быть ясно сообщено, что они должны сами себя содержать, если им будет дано временное убежище в Соединенном Королевстве. Сообщите предполагаемое время прибытия».
Не решаясь протестовать тут же, попросил разрешения снять копию телеграммы. Когда же меня спросили, когда я могу выйти, ответил уклончиво, ссылаясь на производимый на корабле ремонт. От предложенных мне материалов и продовольствия я отказался наотрез, равно как и от присылки английской команды для производства ремонта.
Вернувшись на «Китобой», я предупредил оставшихся офицеров о серьезности положения и приказал готовиться к выходу в море и взрыву судна. По смыслу полученной мною еще в Ревеле инструкции, передача «Китобоя» англичанам признавалась недопустимой и в случае их требования [452] об этом предполагалось поступить в согласии с понятием о чести и долге службы».
Однако топить корабль, не прибегнув к протесту, казалось преждевременным, и командир «Китобоя», обсудив этот вопрос с нашим морским агентом в Копенгагене, попросил его отправить в Лондон телеграмму следующего содержания:
«Русское посольство. Адмиралу Волкову.
Старший на рейде англичанин передал командиру «Китобоя» телеграмму Адмиралтейства (смотри выше). Не откажите срочно выяснить, чем вызвано желание англичан захватить союзный им корабль и настоять на отмене приказания во избежание неприятного для англичан инцидента, так как командир без боя «Китобой» не сдаст. Русский посланник в Дании передает сегодня протест командира английскому посланнику. Если возможно, окажите содействие путем личных связей. Морагент, № 110».
Одновременно с посылкой вышеприведенной телеграммы в Лондон, был составлен и вручен английскому посланнику в Копенгагене протест, в котором указывалось, что как командир корабля под русским флагом и как офицер, командир «Китобоя» не считает возможным присутствие на русском военном корабле какой бы то ни было иностранной команды, хотя бы даже и союзной державы, и поэтому просит указать командиру «Сандхорста», во избежание неприятных недоразумений, нецелесообразность посылки английской команды.
Подав этот протест, командир направился на судно с намерением немедленно выставить усиленный караул, а также приготовить для защиты корабля имеющиеся на борту пулеметы. К своему удивлению, лейтенант Ферсман застал на стенке у «Китобоя» и частью на судне около 15-ти английских матросов с офицером, ожидавших его возвращения. Приказав немедленно закрыть на замок входы в машинное отделение и кочегарку, Ферсман обратился к английскому офицеру с вопросом, что ему угодно, на что последовал ответ, что он прислан для производства необходимого ремонта для перехода в Англию.
Лейтенант Ферсман попросил английского офицера убрать его людей с палубы, что сейчас же было исполнено. Английский офицер немедленно перешел на учтивый тон и вскоре отбыл на свое судно со всеми своими людьми.
Минут через двадцать к «Китобою» подошел катер, на котором находился старший офицер «Сандхорста». Лейтенант Ферсман сообщил старшему офицеру о поданном протесте английскому посланнику и его содержании и указал те мотивы, которыми он руководствовался, подавая протест.
Происшедший разговор передаем по памяти командира «Китобоя».
— «Но ведь Вы знаете, что это — приказание Британского адмиралтейства?
— Да, знаю, но оно является приказом для Вас, а не для русского офицера.
— Я послал телеграмму, что «Китобой» через две недели придет в Розайт.
— Вам придется послать другую, отменительную.
— Вы будете отвечать за это перед Британским Правительством! [453]
— Сомневаюсь, — ответил Ферсман и указал рукой на развевающийся на гафеле «Китобоя» Андреевский флаг».
На этом разговор закончился, и англичанин отбыл ни с чем.
Между тем события продолжали развиваться следующим образом. Адмирал Волков, русский морской агент в Англии, счел нужным переслать копию протеста командира «Китобоя» в Париж, министру иностранных дел зарубежного русского правительства, от которого была получена характерная для наших дипломатов шифрованная телеграмма от 9 мая за № 631:
«Благоволите преподать командиру судна «Китобой» настоятельный совет воздержаться от оказания вооруженного сопротивления англичанам, ограничившись заявлением протеста. Прошу ответа по телефону. Сазонов».
На эту телеграмму последовал нижеследующий ответ:
«На № 631. Командир военного судна, сдавший таковое без боя, по законам Российского государства подлежит смертной казни. Подробное обоснование незаконности требований англичан высылается почтой».
В согласии с этой телеграммой командиром было послано подробное донесение, излагающее обстоятельства перехода «Китобоя» от красных, поднятие на нем Андреевского флага и последовавший незаконный захват его англичанами.
Острота создавшегося положения требовала решительных мер, и в ожидании новых попыток англичан захватить «Китобой» лейтенант Ферсман пришел к решению вывести корабль на внешний рейд и взорвать его там, но ни в коем случае не сдавать англичанам. Для этой цели он избрал пять офицеров, приказав приготовить подрывные патроны, о судьбе же остальных, а также о свезенном на берег личном багаже и бумагах попросил озаботиться нашего морского агента в Дании. Приготовления были быстро закончены, но следующая неделя не принесла ничего нового.
Через несколько дней «Сандхорст» ушел в Англию и на смену ему пришел транспорт-база «Гринвич». Лейтенант Ферсман не сделал ему обычного визита, но тем не менее в день рождения английского короля командир «Гринвича» прислал к Ферсману офицера с приглашением на корабль наравне с приглашениями командирам военных судов других национальностей.
5 июня адмирал Пилкин получил, наконец, из Лондона от контр-адмирала Волкова телеграмму о том, что Британское адмиралтейство отказывается от своих притязаний на «Китобой» и согласно оставить его в распоряжении русских властей.
Так закончился Копенгагенский инцидент, доказавший еще раз, что исполнение долга и твердость, основанная на вере в правоту своего дела, могут преодолеть самые сильные препятствия. Командир и поредевшие ряды «китобойцев» согласно старым традициям Российского Императорского флота и Русского Имени неожиданно даже для самих себя победили своего, в те времена всесильного, противника» (Боголюбов НА. «Китобой» на страже чести Андреевского флага. СПб., 2000. С. 22–25).
Из аттестации, подписанной командиром линкора «Петропавловск» В. К. Пилкиным 25.08.1915: «Способный и преданный службе офицер. Лучший башенный командир на корабле. Расторопный вахтенный начальник. К сожалению, человек неуравновешенный, нервный и избалованный, с самомнением и претензиями. Характера вздорного и заносчивого. Нуждается в хорошей школе, строгом и вместе с тем благожелательном к себе отношении. К дальнейшей службе вполне пригоден» (РГАВМФ. Ф. 873. Оп. 15. Д. 15. Л. 20).
Из аттестации, составленной командиром линейного корабля «Петропавловск» В. К. Пилкиным: «Очень способный и усердный к службе офицер, но характера заносчивого и неуживчивого. Большое самомнение и самоуверенность. С командой обращается надменно и презрительно и бьет людей. В хорошей школе может сделаться хорошим офицером, но требует строгого за собой наблюдения» (РГАВМФ. Ф. 873. Оп. 3. Д. 151. Л. 20).
Сравним с аттестацией, данной Г. М. Веселаго 31.08.1912 командиром линейного корабля «Цесаревич» Л. Б. Кербером, который впоследствии, как видно из дневника В. К. Пилкина, заступался за своего бывшего подчиненного: «Старательный и любит свое дело. Очень требователен к другим, но снисходителен к себе. Любит критиковать других. Со временем, вероятно, выработается хороший морской офицер» (Там же. Л. 18). Следует иметь в виду, что избиение подчиненных вряд ли могло вызвать осуждение со стороны Кербера, который в своей прежней службе сам не брезговал подобными «методами воздействия».
В тексте дневника стоит только буква «М», фамилия вписана карандашом. — Примеч. публ.