В. К. Пилкин. Два адмирала{748}

В повестях Даля имеется повесть под заглавием «Два лейтенанта». В ней описываются два русских морских офицера, современника Даля (тоже морского офицера времен Александра I и Николая I), два характера, совершено различные, друг на друга непохожие, но характеризующие нравы и быт русских моряков того времени.

Мне давно уже приходила мысль попытаться, по примеру Даля, описать двух морских офицеров, моих современников. Если бы были силы и время, а главное, талант, хорошо было бы попытаться написать целую портретную галерею морских офицеров, которых мы знавали и которые заслуживали бы портрета. Я знавал лично и встречал даже участников «Синопа» и Крымской кампании, о других слышал живые рассказы моего отца и дядей, следовательно, тоже живых для меня людей. Наконец, со многими старшими нас нам приходилось служить и хорошо знать их. Большой соблазн был бы их описать. Но, обдумав этот вопрос, я живо пришел к убеждению, что как бы ни интересна и ни полезна была бы такая портретная галерея, но что задача эта мне не по силам, да и времени нет. Благоразумнее было бы попытаться сделать хотя бы то, что сделал Даль, т. е. взять только двух офицеров и описать их параллельно один другому.

Задачу я себе ставлю написать не биографии двух офицеров, не послужные их списки, а их портреты, характерные их черты. Они же будут или должны быть характерными для нравов и быта и службы на флоте нашего времени.

Я остановился на мысли описать двух офицеров, которые, в конце концов, были и двумя адмиралами, почему, в отличие от Даля и его «Двух лейтенантов», я по праву озаглавил мой очерк [482] «Два адмирала». Сослуживцы не удивятся, когда я назову Михаила Коронатовича Бахирева и Александра Васильевича Колчака. Я остановился на этих двух именах, во-первых, потому, что оба они были чрезвычайно популярны во флоте, а во-вторых, что облегчало мою задачу, с обоими я был в близких и дружеских отношениях. Прошу моих сослуживцев быть снисходительными к моей дерзкой попытке написать портрет любимых всем флотом двух славных моряков, для многих вождей, для всех товарищей, в хорошем значении этого когда-то хорошего слова.

Я не назвал многих заслуживающих описания, не назвал А. В. Развозова, одного из лучших офицеров флота нашего времени, если не самого лучшего, всеми любимого и уважаемого, командовавшего с достоинством Балтийским флотом в самое трудное, уже революционное время; я не назвал Михаила Андреевича Беренса, дело которого на «Новике» было, может быть, самым славным делом в нашу войну с немцами.

Я думаю, что никто не удивится, что я не назвал Д. Н. Вердеревского, талантливого офицера и очаровательного (когда хотел) человека. Не назвал Кедрова, способного математика, но ненасытного честолюбца. Оба они были ненадежными и оказались перебежчиками.

Я не назвал никого из старших: И. О. Эссена, например; многих не назвал, предоставив писать их портреты другим, более талантливым и молодым. Это мое право автора. Волей-неволей в моем очерке мне придется и самому выступить как свидетелю и бытописателю. Надеюсь, никто не обвинит меня в нескромности.

* * *

Михаил Коронатович Бахирев и Александр Васильевич Колчак. Как непохожи они были друг на друга! Конечно, впрочем, было у них общее: Бахирев, ласково именуемый сослуживцами «Коронат», был по происхождению донской казак. В нем чувствовалась монгольская кровь — разрез глаз, скулы... Колчак, некоторые говорят, тоже татарин, другие — турок. Оба адмирала, по происхождению не совсем русские, были людьми глубоко русскими.

Бахирев был среднего роста, коренаст, несколько по-медвежьи неуклюж и косолап, что называется «неладно скроен, но крепко сшит». Одеваясь перед зеркалом, он улыбаясь говорил: «Есть еще красивые адмиралы в русском флоте», и смеясь добавлял: «А мой портной, Каплан, говорит — «трудно на Вас шить, Ваше превосходительство». [483]

Колчак был худощавый, стройный. Физически не был крепким, но был выносливее многих, более крепких. Плоть была немощна, но дух силен и бодр. В наружности его было что-то орлиное. Когда вдова Александра Васильевича, Софья Федоровна Колчак, услышала от меня, что в наружности ее мужа было что-то орлиное, она пришла в страшное негодование: «Как что-то орлиное? Как что-то орлиное? Взгляд, взгляд был орлиный!» И она, конечно, была права — взгляд был орлиный. Выражение лица было суровое. При этом неожиданно, удивительно приятная, мягкая веселая улыбка. Обращал также на себя внимание рот Колчака, очень правильного, красивого рисунка. Вообще Колчака нельзя было не заметить.

Крепко сшитый Бахирев, молодым офицером, на канонерской лодке «Манджур», в китайских водах заболел чумой... Страшная болезнь! Но он выздоровел. Крепкий был организм. Понадобилась, разумеется, операция. В маленькой каморке судового лазарета канонерки растянули на столе бедного «Короната». Двое матросов сели ему на ноги, двое держали распятые его руки. Судовой врач Косоротов, ласкательно именуемый кают-компанейцами «Косоротушкой», с засученными рукавами рубашки, со скальпелем в руке, веселый, едва ли уже не поддавший, весело и радостно декламировал: «Близок уже час торжества моего, ненавистный соперник лежит»... и т.д.

Ни о каких, конечно, «анестезиях» и речи не было. «Мучительно ли было? — спрашивал я Бахирева. — Как Вы перенесли операцию?» — «Плевал все время доктору в рожу!»

А через несколько дней командир «Манджура», Кази, уже нарядил чумного Бахирева на вахту, благо эпидемия затихла и не распространялась. А Кази был прямо зверь. Мне пришлось видеть во Владивостоке, в 1892 г., матроса-заику с изуродованным какими-то подтеками лицом. «Что это с тобой?» — «Был вестовым и ко-ко-командир рас-рас-рассердился и вылил горячий кофейник на голову». Командир — Кази!

Косоротов оказался на высоте и вылечил Бахирева (а может, «Коронат» и сам выздоровел).

Обыкновенно «Косоротушка» молчаливо сидел в кают-компании с рюмкой марсалы перед собой. Бывало, к нему тщетно взывал какой-нибудь мичман: «Доктор! Доктор!» В ответ — мертвое молчание. Опять: «Доктор! Доктор! Я болен». «Косоротушка» подымает приветственным жестом рюмку с марсалой: «Твое здоровье, мичман» и опять погружается в раздумье. Пациентов своих и их недуги знал хорошо. [484]

Михаил Коронатович Бахирев был человеком полнокровным. Однажды, уже в революционное время, он был вызван в Петербург Гучковым. Несмотря на присущее ему хладнокровие, вероятно это было ему неприятно и он, находясь в Адмиралтействе, в ожидании аудиенции, волновался. «Вдруг, — рассказывал он потом, — нога моя подвернулась... Больше ничего не помню». Очевидно, это было легкое кровоизлияние. Но, как и с чумой, организм справился и с кровоизлиянием.

«Очнулся я, — рассказывал Бахирев, — уже на носилках. Меня куда-то несут по Адмиралтейству, а служащие кругом все крестятся, крестятся».

Аудиенция, к удовольствию Бахирева, не состоялась, а через несколько часов он был уже опять на корабле и флаг его не был спущен.

Впоследствии единственно, чем страдал он, — это был «Катценьяммер». Мне случалось слышать на «Петропавловске», которым я командовал, как мой адмирал взывал по утрам к своему верному, до самого конца, несмотря ни на какие «революции», вестовому: «Качалов! Качалов! Подыхаю! Подыхаю!» — «Обойдется, Ваше П-ство, не впервой!» И действительно, на следующий день, бывало, Михаил Коронатович, веселый и бодрый, еще до подъема флага, заглядывал ко мне в каюту: «A glass of wine, Captain?»

Михаил Коронатович был умный, простой и добрый человек. Михаил Петрович Лазарев говорил о Нахимове: «Чист сердцем и любит море» То же можно было сказать и о Бахиреве: чист сердцем и любит море. Но о нем можно было сказать и то, что говорили французские моряки о своем адмирале Fournier: «Il aime la mer, mais il aime anssi la fille». Михаил Коронатович был завзятый холостяк, но веселые морские дамы, по возможности с большими шляпками, веселили сердце холостяка. У него были дружеские отношения со многими. Но морские дамы на его сердце никаких атак не делали. Чувствовали, что это бесполезно. Завзятый холостяк, он любил «эпатировать» публику, громко рассказывая где-нибудь в театре во время антракта, что у него будто бы сбежала жена с драгунским корнетом и т. п.

За кормой «Петропавловска», на котором он держал свой флаг, а я был командиром, в каких-нибудь двух кабельтовых, на Гельсингфорсском рейде, находился остров Брэнд-Эри и на нем хороший ресторан. Бахирев любил иногда съезжать туда завтракать. Но ему непременно нужен был компаньон. Флаг-капитану, как он меня именовал на английский манер, выпадала обязанность его сопровождать. «К началу занятий будем дома», — обещал он. [485]

Так обыкновенно и бывало; но иногда к нашему с ним столику подсаживалась бойкая, веселая, остроумная эстонка, очень недурная собой. «Иоганна, — говорил ей Бахирев, — ты сегодня прехорошенькая, глаза у тебе сегодня... как два рубина». Она хохотала и отшучивалась.

Бахирев был добродушен. Колчака обвиняли в жестокости. Был ли Колчак жесток? Он был бешено вспыльчив. «Чертушка!» — говорил о нем Бахирев. Из песни слова не выкинешь! Молодым офицером, на «Аскольде», Колчак действительно жестоко дрался, и его принуждены были останавливать начальники и сослуживцы.

В баллотировочной комиссии ст. офицер «Аскольда» Теше возражал против производства Колчака и положил ему черный шар, ставя ему в вину жестокое обращение с командой. Но комиссия не согласилась забаллотировать выдающегося офицера, хорошо известного флоту по Порт-Артуру.

Увы! Даже после Русско-японской войны, когда на кулачную расправу было обращено строгое внимание, все-таки бывали случаи, когда она имела место и некоторые «бесславили сгоряча свою воинственную руку презренной палкой палача». Но это уже были злоупотребления, тщательно искореняемые.

Ну а теперь как? Одному из наших сослуживцев приходилось на выпавшей ему на долю работе встретиться с советскими матросами. Один из них тихонько спросил его: «Ведь при царе вас били офицеры. Правда?» — «При мне уже это вывелось, а прежде, говорят, бывали тумаки. Ну, а теперь как?» Матрос оглянулся кругом и шепотом сказал: «Теперь хуже! Пропадают люди — в мешок и в воду!»

С годами, продвигаясь по службе, Колчаку пришлось занимать посты, где уже не приходилось «брататься», но репутация жестокости прилипла к Колчаку. «Александр Васильевич, — писал ему заведовавший службой связи адмирал Непенин, ты опять задумал какую-то операцию. Вспомни, какие праздничные дни стоят! Крови захотелось? Так я пришлю тебе барана, зарежь его на шканцах».

Но на островах Бенетта, на которые высадился Колчак в поисках пропавшего путешественника, барона Толя, звери и птицы, никогда не видавшие человека, доверчиво окружали людей, не обнаруживая ни малейшей боязни. Примитивные спутники Колчака кинулись к оружию, но «кровавый Колчак», как его прозвали впоследствии «товарищи», запретил убийство на островах Бенетта, невинная кровь не была пролита. Но из песни слова не выкинешь, и Колчак не поднял, после потопления неприятеля, плававших и цеплявшихся за его миноносец немцев. «Crime de [486] guerre?» Правда, была опасность от подводных лодок и надо было скорей уходить.

Михаилу Коронатовичу Бахиреву случалось также давать тумака. Но это были не жесткие тумаки и команда зла Бахиреву не помнила. Во время революции был на «Рюрике», которым прежде командовал Бахирев, митинг. Обсуждался вопрос, послать ли бывшему командиру приветствие по случаю годовщины боя, который имел адмирал Бахирев с немецкими крейсерами. Команда собралась на шканцах, а младший унтер-офицер Пастухов, лидер команды, левый соц. революционер, умный, хитрый, ловкий, интриган, добровольно вернувшийся после революции с каторги, специально для агитации, стоя в кругу команды, держал горячую речь. «Кулаки товарища Бахирева, — говорил Пастухов, — не раз по моей спине гуляли, но я вотирую послать приветствие». Приветствие при общем одобрении было послано.

На крейсере «Адмирал Макаров», в бригаде, которой командовал адмирал Бахирев, при опросе им претензий, матрос заявил жалобу на командира за то, что тот его ударил. Бахирев протестовал командира, капитана 1 ранга Плена, хотя любил и ценил его, и потребовал его списания. «Не за то, — сказал он, — что Вы ударили матроса, а потому, что он показал на Вас претензию». Мысль ясная и понятная.

Команда любила, уважала и верила Бахиреву. «Рюрик», на котором Бахирев держал свой флаг, под командой Пышнова, во время войны перескочил гряду подводных камней у острова Готланда. Крейсер был в опасном положении. Переборки сдавали, на палубу уже вынесли все, что полагалось спасать, и вывели больных и раненых. Был туман, и в тумане близко от «Рюрика» прошел неприятельский крейсер «Роон», к счастью не посмевший атаковать сильнейшего «Рюрика» и не заметивший его отчаянного положения. Пышнов только недавно был назначен командиром, команда его мало знала и в опасную минуту кинулась к своему бывшему командиру Бахиреву и на руках вынесла его на мостик. «Так вдруг полюбили меня», — говорил Михаил Коронатович.

Когда разразилась революция, команды на митингах выбирали себе начальников. Посудили-порядили и выбрали себе Бахирева. По просьбе команды Михаил Коронатович вышел к ней на палубу и спросил: «Вы мне доверяете?» В ответ галдят: «Доверяем! Доверяем!» — «А я вам не доверяю, — заявил Бахирев — до чего себя довели: царь от вас отрекся». И спустился в каюту. Команда посудила, порядила, решила: лучшего не найдешь и другого не выбрала. [487]

«Управляют Россией Советы рабочих и солдатских депутатов, — говорил Михаил Коронатович, — а следовало это дело поручить Совету флагманов и капитанов».

Может, действительно так?

Бахирева любила не только команда. Он был вообще очень популярен во флоте. Ему верили; к мнению его прислушивались. Он был представителем старых, прежних морских традиций. Двадцать лет он провел на корабле. Высшему (самому высшему) начальству не нравилось, что он был «не дурак выпить», что его можно было видеть не только с веселыми, но настоящими дамами, но и дамами «de la petite vertu». Может быть, поэтому, несмотря на его достоинства, не видело в нем кандидата в командующие флотом. Может быть, Гучков вызывал его на неудачную аудиенцию, прислушиваясь к мнению личного состава флота, чтобы самому посмотреть и познакомиться.

Бахирев любил жизнь кают-компании. Командиром «Рюрика» он поселился в одной из офицерских кают, а не в полагавшейся ему по штату. «Почему так?» — спрашивали его. «Да отсюда, видите ли, голоса из кают-компании слышатся». Он не мог как командир по уставу столоваться в кают-компании, но столовался не со штабом, а у себя в каюте, но скучал в одиночестве и рад был, когда я, в то время командир «Цесаревича», приезжал к нему на «Рюрик», и зачастую посылал за мной катер, приглашая обедать. Я пристаю к трапу. Бахирев, командир, встречает меня на шканцах. «Свистать фалрепных!» Четверо матросов с веселыми рожами сбегают по трапу, подавая мне фалрепы. «Добро пожаловать, Владимир Константинович! Милости просим, Владимир Константинович! Добро пожаловать!»

«Вы слышали, Михаил Коронатович, как меня встречают ваши фалрепные?» — «Это я их научил, — говорит Бахирев — пусть знают, что мы с вами приятели». И действительно, мы были приятели.

Но иногда, после «катценьяммера», Михаил Коронатович чувствовал потребность успокоить печенку и начинал, например, за обедом на «Петропавловске», которым я командовал и где он держал флаг, ко мне придираться и кидать камешки в мой огород. «На бригаде дредноутов, — говорил он, косясь на меня монгольскими глазами, — в наилучшем порядке находится «Полтава» с Гревеницем». — «Из чего это вы заключаете, ваше превосходительство?» — спрашиваю я почтительно приятеля, при общем внимании штаба бригады. «Вижу!» — «В иллюминатор?»

«Ведь что обидно, Владимир Константинович, — говорит мне потом, за рюмкой хереса, уже успокоивший печенку Михаил Коронатович, — что не в бровь попали, а прямо в глаз. Ведь я уж и не [488] помню, когда был в последний раз на «Полтаве». Михаил Коронатович был справедливый человек.

Командующий флотом Н. О. Эссен был недоволен, что Бахирев обедает у себя в каюте, а не столуется у него со штабом. «Уговори Михаила Коронатовича», — просил он меня. (Мы были с Николаем Оттовичем на «ты», выпив когда-то на охоте во Владивостоке брудершафт. Когда он сделался командующим, несмотря на мои настояния, не соглашался перейти на «вы». Это бывало иногда неудобно... для меня. Эссену было все равно как ругаться.) Я попробовал поговорить с Бахиревым. Но Бахирев мне ответил: «Я представлял пробу командующему, а Николай Оттович в присутствии офицера, боцмана и кока в сердцах мне заявил: «Все, что у меня за столом ни говорится, все в тот же день делается известным в кают-компании «Рюрика». Я ему тогда же сказал: «Отныне за этот бимс, Ваше превосходительство, буду ходить к вам только с пробой».

Николай Оттович был горячий человек и говорил иногда сгоряча. Бахирев был, конечно, ни при чем, если разговоры за столом командующего делались известны в кают-компании. Виноваты были, разумеется, «флажки». Но какие же «секретные разговоры» делались известными кают-компании? По правде сказать, трудно было иногда молодым «флажкам», чтобы, смеясь, не передать разговоры, которые при них велись за столом (хотя, конечно, этого не следовало ни в коем случае делать). Но вот для примера: командующий оставил обедать приехавшего к нему с докладом адмирала Герасимова. Между ними какие-то трения. Подают окрошку. «Терпеть не могу окрошки», — говорит Эссен. «Русское кушанье, — замечает Герасимов — за столом государя императора его подают, и его величество кушает и одобряет». — «А по-моему, помои», — не соглашается «господин фон Эссен». — «А по-моему, — дерзит Герасимов, — габерсуп помои». — «Габерсуп тоже помои», — подтверждает чистый сердцем Эссен, искренно не замечающий дерзости. Как не рассказать молодому «флажку» в кают-компании и не посмеяться с офицерами?

Нельсон говорил: «Я с моими командирами — семья братьев». И в нашем флоте отношения начальников и подчиненных, включая и команду, носили патриархальный характер. У хорошего командира всегда были и хорошие офицеры, и хорошая команда. Хороший офицер всегда находил хорошего начальника. Можно было, в известных пределах, ругаться или, как выражались во флоте, «разводить» даже с «господином фон Эссеном», которого вообще горячо любили и уважали. Только самое последнее время произошли [489] перемены в психологии и настроениях. Команды, которые прежде набирались с берегов Белого моря, Волги и других больших рек, стали вербовать на фабриках, так как потребовались техники, машинисты, кочегары и т.п. Это были уже совсем другие матросы. В командном составе стали прививать «немецкую муштру». Молодежь иногда увлекалась ею. Команды с трудом ее переносили. Н. О. Эссен, сделавший много доброго и хорошего для флота, в этом вопросе как будто не чувствовал что-то, что для немца здорово, то для русского смерть!

И Бахирев, и Колчак были оба славные моряки. Колчак на вельботе в полярную ночь прошел с материка 600 миль на Беннеттовы острова, где, не найдя пропавшего без вести барона Толя, разыскал оставленные Толем ценные коллекции. В советских газетах называется какой-то «советчик», якобы нашедший эти коллекции, но это или недоразумение, или обман. Коллекции были найдены Колчаком.

М. К. Бахирев был не только сильным моряком, но и хорошим опытным штурманом, выработавшимся в плаваниях, в вечных туманах с частыми и грозными тайфунами, у опасных берегов Дальнего Востока. Вот один из эпизодов плавания на Дальнем Востоке. Канонерская лодка «Манджур» вышла из Нагасаки во Владивосток и почти тотчас же попала в тайфун. Ночь! В кают-компании «Манджура», освещаемой тусклым светом палубного фонаря, нечто вроде военного совета: командир, уже не Кази, а Яков Иванович Подъяпольский; старший офицер лейтенант — Артшвагер; штурманский офицер — Бахирев. Никого больше: кто на вахте, кто старается заснуть под рев урагана. Яков Иванович склоняется к тому, чтобы повернуть обратно в Нагасаки. Бахирев, штурман, указывает, что ураган уходит на север и что «Манджур» находится в безопасной сравнительно части тайфуна. Артшвагер обращает внимание Подъяпольского на то, что и повернуть обратно в Нагасаки, при громадном волнении, в сущности, не совсем безопасно. Командир колеблется. Вдруг занавес каюты доктора, выходящей в кают-компанию, отдергивается и врач, в одном белье, очевидно до сих пор только прислушивавшийся из своей каюты к «военному совету», появляется на пороге и патетически взывает: «Да не слушайте вы их, Яков Иванович! Вы посмотрите на них! Им ведь теперь море по колено! Море по колено!» — «Вот-вот — обрадовался Подъяпольский неожиданной поддержке — вот и доктор говорит!»

«Вы фельдшера спросите!» — советует Бахирев. («Манджур» продолжал идти во Владивосток.) [490]

Бахирев был опытным штурманом, но старой классической школы. Командиром «Рюрика», идя в Ревель Суробским проходом, он старался с биноклем в руках разглядеть поворотный буй. Флагманский штурман, Дмитрий Петрович Руденский, выдающийся и известный всему флоту, но школы «moderne», спрашивает Бахирева: «Что вы глазки себе портите, Михаил Коронатович? Ведь будь туман, вы бы не стали разглядывать буй, а продолжали бы идти. А в военное время и буя не будет, и вехи снимут, и маяки потушат, а плавать и без них придется по счислению. У штурмана должны быть верный компас, точные часы, обороты винта и лот». — «Руденский превосходно провел корабль — говорил Бахирев — но не правильно». — «Может быть, не превосходно, — возражал Руденский, — но, конечно, правильно». Две школы!

А теперь — радары, электрические компасы, электрические лаги и лот, автоматическая прокладка, которых мы не знали.

Русскому флоту известен знаменитый сигнал Нахимова с «Паллады»: «Ваш курс ведет к опасности», заставивший адмирала Беллинсгаузена повернуть и спасти таким образом флот (только один корабль «Арсис» не успел повернуть и сел на камни).

Но мало кому из моряков известно, что и Бахирев, штурман на «Наварине», предупредил, что курс отряда ведет к опасности, и адмирал Чухнин, ведший отряд с Дальнего Востока, повернул по сигналу «Наварина» от Финистера. Бахирев был в научном отношении недурной математик, но и только. Он любил почему-то Бред Гарта. Знал наизусть сказку Ершова «Конек-горбунок» и с удовольствием декламировал: «Твоего ради талана признаем царем Ивана». Со смехом декламировал стихи Мятлева... «Вы, пожалуйста, Вивиане, воздержитесь при царе от крамольных излияний. Постараюсь, Панкаре». Так и произносил «Панкаре».

Колчак был высокообразованным моряком. Полярные льды оставили в нем неизгладимое впечатление. За его труд «Льды Карского и Сибирского морей» Академия наук присудила ему золотую медаль, и по ее представлении он получил орден Св. Владимира 4-й степени с бантом (который впоследствии начальство испортило, прибавив к кресту Академии наук еще мечи за Порт-Артур).

Колчак читал в Николаевской Морской академии курс стратегии. Его курс «Служба Генерального штаба» представляет талантливую и ценную работу. Находясь на Дальнем Востоке и готовясь к давно задуманному им походу Полярным океаном, вдоль берегов Сибири, давнишней мечте его, он был срочно вызван морским министром адмиралом Григоровичем, чтобы принять [491] участие в защите в законодательных учреждениях Большой судостроительной программы. И адмирал Григорович, и Морской Генеральный штаб чувствовали, что без него не обойтись в этой ответственной работе.

И действительно, политическая и стратегическая обстановка того времени изложена А. В. Колчаком обстоятельно и талантливо, равно как и сама судостроительная программа, которую ему же пришлось защищать в комиссиях Государственного совета и Государственной думы.

Скромный морской офицер привлекал внимание законодателей и общественных деятелей. Говорил он очень хорошо, всегда с большим знанием дела, всегда думая то, что он говорил, и всегда чувствуя то, что думал, т. е., по мысли Кони, обладал необходимыми для настоящего оратора данными. И действительно, он был «Оратором божьей милостью». Речей своих не писал, образы и мысли рождались в самом процессе его речи, и потому он никогда не повторялся. Глубокое убеждение и настоящая сила всегда слышались в словах Колчака. Вот почему впоследствии даже распропагандированная толпа матросской вольницы на юге долго не могла выйти из-под влияния искреннего простого слова Колчака. Адмирала встречали и на кораблях Черноморского флота восторженно, прислушивались к каждому слову, клялись сохранить народное достояние и порядок, но... измена проникала сперва медленно, потом все быстрее. Был предел, который Колчак не мог перейти без явного вреда для дела и не потеряв лица. Когда бунтующие матросы пришли отбирать у офицеров оружие, Колчак переломив свое Георгиевское оружие, бросил его за борт. Этот жест, по словам социалиста Зинзинова, якобы только и сделал известным имя Колчака. Не будем спорить: социалисты знают лишь тех, кто знаменит в их партийном муравейнике. Посланного Временным правительством в отдаленную заграничную командировку, проезжавшего через Лондон, его узнавали даже на улицах, и равнодушные ко всему, что не свое, англичане приветствовали Колчака, по словам Зинзинова, «никому не известного», но почему-то уже известного Англии.

Оба офицера, оба адмирала, Бахирев и Колчак, были георгиевскими кавалерами. «С нашим праздничком», — поздравлял Михаил Коронатович в дни орденского праздника сослуживцев — георгиевских кавалеров. Получил Бахирев Георгия за отличие при взятии китайской крепости Таку и всегда подчеркивал, что Таку — русская победа. [492]

Бахирев был, конечно, воин спокойный и хладнокровный. Но «дело» его бригады крейсеров нельзя было назвать удачным делом. Слабым германским крейсерам удалось уйти, а «Альбатрос», выкинувшийся на шведский остров Готланд, впоследствии был поднят и уведен немцами. «Рюрик» долго преследовал слабейший «Роон», но неудачно, и дал уйти.

Другое «дело» Бахирева была защита им, уже в трудные времена революции, семнадцатом году, Рижского залива и Моонзунда. Ему были подчинены сосредоточенные там минная дивизия, «Цесаревич» и «Слава». Мною были посланы из Лапвика, где стояли еще «Андрей Первозванный», «Павел I» и «Рюрик», крейсера «Адмирал Макаров», «Баян» и «Богатырь», могшие пройти Моонзунд. Неприятель был, разумеется, много сильнее, но, главное, команды были уже не те. Так, заградитель «Припять», прежде ставивший мины под самыми дулами неприятельских пушек, вдруг в решающий момент отказался преградить, и туда, в тыл Рижскому заливу, прорвался неприятель. Батарея на Церели торговала с немцами, прислуга в конце концов разбежалась, и «Цесаревич» залпами двенадцатидюймовых орудий уничтожил мощное укрепление. Из Лапвика ночью были видны непрерывные молнии выстрелов боя, шедшего на Кассарском плесе и Моонзунде, но выстрелов слышно не было.

Обстановка сделалась тревожной когда было получено от командующего флотом адмирала Развозова, стоявшего в Поркалауде, что германский линейный флот идет, чтобы прорваться через передовую минную позицию в Финский залив и отразить наши силы в Рижском заливе и Моонзунде. Казалось, что предстоял неравный бой при защите передовой минной позиции. И вдруг было расшифровано предписание императора Вильгельма эскадре вернуться в свои порты. Чем было вызвано это распоряжение, мы тогда не знали. Не знаем доподлинно и теперь. Были сведения, довольно правдоподобные, что в командах германской эскадры, которые тоже были уже не те, что прежде, возникли волнения и беспорядки, которые и вызвали отказ от задуманной операции. У немцев оставалось воспоминание о трагической участи их миноносцев при прорыве к Балтийскому порту и почти всех погибших на минах.

Но под влиянием нависшей угрозы быть отрезанными, под впечатлением высадки немцев на Эзель и беспрепятственного их продвижения к Моонзунду, подбитой «Славы», потопленного «Грома» (на котором из 60 человек погибших 40 человек сами выкинулись [493] за борт, когда лопнул буксир, поданный на «Гром»), на «Славе» команда висела гроздьями за бортом и ревела: «Товарищи, спасите!» — и кидались с высоты трехэтажного дома на подошедшие, чтобы снять людей, наши миноносцы, погибая, иногда попадая в вентиляторы. На «Баяне» офицеры с трудом заставили команду тушить пожары. И одновременно — отдельные случаи подвигов и геройства. Бахирев решил перейти в Лапвик.

Еще ночью потянулись из Моонзунда суда на север. «Новик» с поднятыми к небу лучами прожекторов указывал путь в Лапвик. «Цеппелин» сбросил безрезультатно несколько бомб. Авионы германцев неудачно атаковали уже в Лапвике «Баян» и «Макаров».

В Лапвик пришел командующий флотом адмирал А. В. Развозов, и состоялось нечто вроде военного совета флагманов и капитанов.

Я тихонько спросил моего брата, командира «Новика»: «Не слишком ли рано Коронат оставил Моонзунд?» Ответ был: «Если бы не Бахирев, в первый же день все бы разбежались».

На совещании было постановлено перейти на центральную позицию, а на передовой вести минную войну. Теперь мы знаем, что это было, может быть, слишком рано. Немцы выдохлись, потеряли на минах много миноносцев и тральщиков и не наступали.

В Гельсингфорсе командующий флотом А. В. Развозов созвал флагманов и капитанов. Не были приглашены занятые службой вне Гельсингфорса, а также Модест Иванов и... Зарубаев. Последний, по словам Развозова, потому что не смел бы приехать без сопровождения матросов-комиссаров. Присутствовали Бахирев, М. А. Беренс, Киткин, Черкасский, Ренгартен и я.

Была дана на обсуждение записка, в которой указывалось, что при настоящей дезорганизации и деморализации флота (а также сухопутных войск Прибалтики) любая операция немцев против флота для нас кончится разгромом. Записку предполагалось вручить правительству. Зачем? Это было не ясно. Между строк можно было прочесть, что необходимо заключить мир. Но этот вывод категорически отрицался, хотя был логичен. Записка заключала просьбу правительству ответить. Но на какой же вопрос? Это тоже было не ясно. По существу записка была правильна: правительство не должно рассчитывать на Балтийский флот.

Это секретная, конечно, записка все равно стала бы известной и вызвала бы неудовольствие и негодование команд, особенно опасные для Развозова, если бы была подана им. Поэтому флагманы и капитаны решили, что она будет подана правительству от их имени и командующий Развозов только к ней присоединится. [494]

Было включено, что ни командующий флотом, ни флагманы и капитаны, ни офицеры не сомневаются в искренности заявлений и резолюций команд, что они готовы исполнить свой долг до конца, грудью стать за Родину и т.п. Но опыт показал нам, старшим, более опытным, что команды не отдают себе отчета в дезорганизации флота (достаточно указать, что из десяти мин Уатхеда взорвалась только одна, остальные были неисправны). Записка была одобрена и утверждена Александром Владимировичем Развозовым. «А по-моему, — заявил Бахирев, — пора доставать револьверы!»

Поздно! Огонь упустишь — не погасишь.

Колчак был воином, уж конечно, не менее доблестным, чем Бахирев, но другого характера. Он не был спокойным и хладнокровным, как Бахирев. Большой недостаток в военном человеке. Но у него были качества, которых не было у Бахирева: была инициатива, была смелость замысла. Еще в Артуре он их выказал. Капитан II ранга Иванов нарушил прямое приказание командующего Видгефта — не удаляться более 6 миль от крепости и на заградителе «Амур» поставил в 12 милях заграждение, на котором взорвался впервые ряд японских судов. «Макаров est vengé...» — плясал и кричал прикомандированный к нашему флоту капитан Comerville, видевший с Золотой Горы взрывы броненосцев «Фушима» и «Яшима».

Колчак поставил минную банку в 22 милях от Артура, на которой взорвался неприятельский крейсер «Токосаго».

В Великую войну Колчак был начальником оперативной части у И. О. Эссена. Силы наши были ничтожны, по сравнению с немцами. Но Балтийский флот держал нашего противника в напряжении, нанося ему чувствительные удары, иногда у самых его берегов. Колчаком был задуман и приведен в исполнение ряд смелых и опасных операций, в которых он принимал почти всегда личное непосредственное участие. Немцы не хотели верить, что русские моряки, на старых калошах, — судах, принимавших участие еще в Японской войне, современники которых у немцев давно уже стояли блокшивами в их портах, если не были разобраны, осмеливались в зимние ночи, пробиваясь через лед, выходить в море и под самыми неприятельскими берегами, на немецких путях сообщения ставить мины, на которых один за другим взрывались суда неприятеля.

Во всех этих походах Колчак обнаруживал упорство и настойчивость в достижении поставленной цели. Случалось, что сам командующий флотом обнаруживал смущение и готов был [495] отказаться от задуманной операции. «Операция отменяется», — было радио Эссена Колчаку, бывшему уже на параллели Ирбенского пролива и в снежную пургу, во льдах идущего с миноносцами к Данцигу. «В особо благоприятных условиях погоды, — телеграфировал Колчак, — прошу разрешения операцию продолжать». Было разрешено.

Под Новый, 1915 год старый крейсер «Россия», который должен был у Арконы поставить мины, казалось начальнику, адмиралу Канину, был обнаружен. Канин приказал повернуть на обратный курс. Колчак, который отсыпался на походе от бессонных ночей, был разбужен и поднялся на мостик. «Ваше Превосходительство, ведь мы почти у цели», — сказал он Канину. Этого скромного указания было достаточно для Канина, «Россия» легла на прежний курс и поставила мины, на которых взорвалось потом 17 неприятельских судов. «Благодаря Вам, Александр Васильевич, — сказал Канин в присутствии офицеров, собравшихся в самый Новый год после постановки мин, — мы исполнили свой долг до конца».

Честь и слава Колчаку, но честь и слава Канину, нашедшему в себе мужество перед всеми признать заслугу своего подчиненного. Действительно, только благодаря скромному напоминанию Колчака операция была закончена благополучно и долг исполнен до конца. Колчак помог Канину вовремя сказанными убедительными словами. Вся якобы эффектная, но никогда не имевшая места, безобразная, грубая, глубоко недисциплинированная сцена, описание которой появилось в русских газетах, когда молодой капитан I ранга грозит своему начальнику, адмиралу сменить его, сцена компрометантная для духа и нравов нашего флота, явно выдуманная, давно опровергнута свидетелями. Доблесть Колчака не нуждалась в рекламе.

Волна недаром выносила Колчака все выше и выше, сперва командующим Черноморским флотом, потом... потом Верховным правителем.

Может быть, благодарный, но горячий, бешено вспыльчивый Колчак, не всегда бывал удобным и приятным начальником. «Хватили горячего», — говорили офицеры «Вайгача», на походе на Дальний Восток, но иметь Колчака подчиненным было всегда удобно, важно и полезно.

Много погибло на Руси за время лихолетья народа, много погибло замечательных русских людей. Много и еще погибнет. Но А. В. Колчак все-таки среди них займет особое место: он ушел в историю с именем Верховного правителя России, и тем, кто его [496] признал таковым, не приходится краснеть за своего избранника. В трагическом облике адмирала Колчака нет ни одной низкой или комической черты. Только «жрецы минувшего, поклонники успеха» могут бросить ему слово упрека. Он погиб в борьбе со стихией, как погибает капитан корабля на своем посту. «Я не хочу, чтобы могли сказать, что Верховный правитель убежал за границу», — ответил он предлагавшим ему спастись в Монголию. Он только указал предателям на пять союзнических флагов на вагоне, из которого его вывели соц<иал>-революционеры, чтобы передать большевикам. Он мог бы только повторить слова нашего государя: «Кругом обман, предательство, измена, трусость»...

Тяжело приходилось Колчаку! Посмотрите на его последний портрет, на горько сжатые губы, на горящие глаза. Это, бесспорно, страдающий человек, не за себя, конечно, страдающий, но это тот же Колчак, которого мы, моряки, всегда знали.

Он был расстрелян, и труп его спущен под лед Ангары; когда его выводили из вагона, он уже знал свою участь, но бросил под поезд кольцо с ядом, которое носил на руке.

Адмирал Бахирев погиб немного раньше Колчака. Со времени Октябрьской революции он все предполагал пробраться на Юг и, донской казак, кажется, имел какие-то сношения с казачеством Добровольческой армии. Но это не удалось, и в 19-м г. он в Петербурге. Живет вместе с П. Н. Пленом где-то на Моховой. Он бодр и даже весел. В одном из романов той эпохи, «Тайна и кровь» Хрущева (?), Бахирев под другой фамилией выведен автором довольно прозрачно и очень симпатично. Нам удалось через одного из морских офицеров, находившегося на свободе в Петербурге в Промышленном комитете, переводить деньги для поддержки в голодное время моряков. Но вскоре и Бахирев и Плен были арестованы и заключены (на Шпалерной) в одну и ту же камеру. Плен, особо тяжело переживавший революцию и заключение, был выведен и, по-видимому, расстрелян. Бахирев через некоторое время освобожден. Он отказывался от попытки бегства, которую ему предлагали, в Финляндию. Многие обращались к нему за советом, что дальше делать. «Оставаться на своих местах и быть готовыми», — говорил он, ожидая и, может быть, подготовляя восстание. Когда было решено наступление ген. Юденича на Петербург, я уведомил Бахирева, что главком, вполне ему доверяя, заранее утверждает его распоряжения и все обещания, которые ему, в зависимости от обстановки, придется давать, будут исполнены по взятии Петербурга. По имеющимся сведениям, курьеру удалось доставить указанное [497] сообщение. С<еверо>-З<ападная> армия, дойдя до преддверия Петербурга, захлебнулась... начав наступление с 12 000 чел., до Петербурга дошло только 4000. Восстание, которое бы поддержало наступление, не произошло. Население было терроризировано и не двигалось. «Севастополь» в Неве, обстреливая под Гореловом С<еверо>-З<ападную> армию, якобы по ошибке, положил несколько залпов в Красную армию. Сов<етское> радио сообщало об арестах. Среди арестованных было имя адм<ирала> Бахирева. Об этом было сообщено Верх<овному> правителю с просьбой взять заложников. Было дано знать в Лондоне и в Париже — с просьбой о заступничестве. Попытка выкупить Бахирева, для чего послан миллион, не удалась. Офицер, через которого ранее переводились деньги, миллион вернул и просил в будущем ни по какому поводу к нему более не обращаться. Так силен был террор. По-видимому, было какое-то подобие судебного разбирательства. На суде Бахирев будто бы сказал: «С телом моим вы можете делать что угодно, а душу мою вам не продам».

Это похоже на Бахирева.

Когда С<еверо>-З<ападная> армия была уже ликвидирована стараниями англичан и эстонцев, которые за спиной ген<ерала> Юденича вели переговоры с большевиками о мире и не исполнили ни одного данного ими обещания (всюду обман, измена и трусость!), мы узнали, что распоряжением Зиновьева, бывшего когда-то железнодорожным вором на итальянских дорогах, а потом полномочным диктатором Петроградской коммуны, заключенные, переполнявшие тюрьмы, были все ликвидированы в одну ночь. В эту ночь был расстрелян адмирал Бахирев. Мы не знаем обстоятельств его расстрела и можем только о них догадываться, но быть уверенными, что он умер так же просто и не постыдно, как и жил.

Могилы обоих адмиралов, Колчака и Бахирева, безвестны. Мы знаем, что адм<ирал> Колчак был спущен под лед реки Ангары, адм<ирал> Бахирев зарыт где-то в Сестрорецке, на берегу залива, против Кронштадта. Оба славные моряка погребены «без церковного пенья, без ладана, без всего, чем могила крепка». Но память о них будет жить в сердцах их знавших, и любивших, и ими гордившихся русских моряков, а может быть, и вообще русских людей. [498]