Приложение
Письма В. К. Пилкина Н. Н. Юденичу{737}
Глубокоуважаемый и дорогой Николай Николаевич!
Позвольте мне пожелать Вам и Александре Николаевне, по случаю Нового года, всего доброго. Мы встречали этот раз Новый год совсем одни, с нашими девчонками, и не преминули выпить за Ваше здоровье.
Вы меня просили доставить Вам копию неизвестного Вам договора, заключенного графом Паленом с правительством Эстонии. Я недавно только получил этот документ и прилагаю его к этому письму.
Хочу еще Вам рассказать, что ген. Миллер обратился ко мне с любезным письмом, в котором, заявляя, что не знает, насколько я уполномочен расходовать переданные Вами мне деньги, выражает надежду, что, ввиду бедственного положения ехавших в Крым и застигнутых эвакуацией во Франции офицеров и солдат Сев<еро>-Зап<адной> армии, я сочту справедливым и возможным прийти на помощь лицу, которое он ко мне прислал (морского офицера, имевшего удостоверение, выданное в Нарве, где он никогда не был, каким-то Уткиным, что офицер этот состоит в Вашем штабе).
Ген. Миллер в этом своем письме спрашивает, не могу ли я оказывать помощь хотя бы из % с хранящегося у меня капитала.
Я очень сухо ответил ему, что я не распоряжаюсь деньгами, на которые он указывает, и никаких трат из них производить не имею права. Я сообщил ему, что деньги эти могут быть переданы лишь по Вашему приказанию, кому Вы укажете. Ген. Миллер указал мне в письме, что он находится с Вами в переписке по этому вопросу и что он Вас просил передать в его распоряжение на нужды чинов С<еверо>-З<ападной> армии хотя бы некоторую сумму.
Разрешите мне, Николай Николаевич, высказать Вам мое мнение. Вам следовало бы обратить внимание ген. Миллера, который, [464] вероятно, очень на Вас наседает, стараясь под тем или другим предлогом получить эти деньги, что от Вас взято (присвоено) около 70 тысяч фунтов, т. е. четыре миллиона 200 тысяч франков, и Вы даже не знаете, на что истрачены эти деньги, пошла ли хоть часть из них на чинов Сев<еро>-Зап<адной> армии и было ли что-нибудь сделано для них. Требование Ваше, чтобы деньги, от Вас полученные, были переданы непосредственно в распоряжение генерала Врангеля, исполнено не было. Вы имеете право требовать, чтобы получив от Вас такие суммы, к чинам Сев<еро>-Зап<адной> армии не относились бы как к каким-то пасынкам, забота о которых лежит почему-то только на Вас. Деньги, которые остались в Вашем распоряжении, являются, в сущности, такой маленькой суммой, что передавать часть не имеет смысла, т. к. не достигает цели. Передать же всю сумму Вы можете только в случае, <если> с Вас будут сняты все обязательства и даны гарантии.
Во всяком случае, если бы Вы решили ассигновать какие-либо деньги на помощь чинам Сев<еро>-Зап<адной> армии, находящимся во Франции, то хотя, конечно, самое простое и удобное было бы передать их Миллеру и снять с себя дальнейшую ответственность и заботу, возложив их уже на этого генерала, но мне думается, что правильнее и целесообразнее явилось бы поручить это или кому-нибудь из чинов С<еверо>-З<ападной> армии, или назначенной Вами комиссии из трех или пяти этих чинов.
Я думал, Николай Николаевич, что Вы достаточно меня знаете, чтобы не предположить, что я хлопочу о себе. Я бы и не взял на себя этой обязанности и, по моему мнению, денег этих передавать на раздачу не следует. Но я предвижу, что просящим тот же Миллер будет говорить: вот у генерала Юденича есть принадлежащие Сев<еро>-Зап<адной> армии (так он пишет) деньги, да он их не отдаст.
А в Эстонии больше нуждаются и бедствуют, чем во Франции и в Париже. Уж если помогать, то там. Простите, что я слишком долго пишу об этом вопросе, непосредственно меня не касающемся.
Читали ли Вы, дорогой Николай Николаевич, что в Ревеле Агапов поколотил стэком Горна? Это было в газетах, и не скрою от Вас, что я и похохотал, и порадовался.
Но вообще оттуда идут грустные вести: эстонцы хватают наших и высылают «за проволоку», т. е. в Совдепскую деспотию. Так выслали моряка Данешевского, командира подводной лодки; выслали как большевика, хотя я ручаюсь за него. Да его и расстреляли уже, так что сомнений особенных быть не может. [465]
Весной будет сильная тяга офицеров в Совдепию. Отговаривать нельзя, но многие спрашивают, идти ли? Не будет ли коалиции против большевиков, не будут ли где русские войска драться. Страшно как-то отвечать, что если и будут, то идти защищать Румынию или Польшу или Грузию не следует. Страшно потому, что, во-первых, это закрывает всякий выход для тех, кому некуда деться, а, во-вторых, потому, что возьмите хоть Грузию, столько в ней нашего офицерства и столько русского народа, страсть! Все осуждены на гибель, коли большевики одолеют. В Севастополе, говорят, 13 тысяч повесили и расстреляли.
Впрочем, я Ваши взгляды на этот предмет знаю.
Перед самой Крымской катастрофой получил я письмо из Севастополя от брата, о котором два года ничего не знал. Нашел его и вот опять потерял, даже ответить ему не успел.
О Париже Вам рассказывать не буду, да я и живу как будто бы не в Париже, а на Лиговке. Одно время здесь собирались разные совещания по вопросу о том, чтобы подчинить для чего-то Врангеля с войском парижским беженцам. Очень хлопотал Львов, договаривался с Керенским, но о Львове кто-то уже метко пустил крылатое словцо, что «это уже не Иверская{738}, а пустая карета из-под Иверской», на которую народ кланяется и крестится.
Вокруг генерала Палицына{739} как будто бы объединяется здешнее офицерство, но я лично только слышал об этом.
Я утомил Вас, дорогой Николай Николаевич, а путного ничего не сказал. Простите великодушно. Пожалуйста, не подумайте, что я жду от Вас ответа. Письмо мое его и не вызывает.
Мы с женой с теплым чувством вспоминаем Вас и Александру Николаевну и скучаем по Вас. Здесь мало кого видим; П. К. Кондзеровский был порядочно болен. Буксгевден видели раза два. Получили письмо от В. Н. Горбатовского, который уверяет, что очень постарел и ослабел. Его, думаю, не кормят немцы, у которых он живет. Здесь и Суворов, о ком Вы, может быть, уже знаете.
На Новый год зашел я к Etievan. И он, и жена его так вдруг мне обрадовались, что я и не ожидал. Очень расспрашивали об [466] Александре Николаевне и о Вас и с симпатией о Вас обоих говорили.
Мимо стекла, которое я разбил на их лестнице, когда был у них с Вами, я прошел с осторожностью и с любопытством. Стекло, слава Богу, вставлено новое, и о нем разговора не было.
Были у нас и Hurstel. Она такая же милая, а он по-прежнему хвалил эстонцев и бранил нас. Горбатого могила исправит!
До свидания, Николай Николаевич. Разберете ли Вы мои каракули? Если и не разберете, не велика беда. Жена моя не может утешиться, что писала Александре Николаевне по неверному адресу. Она Вам и Александре Николаевне шлет лучшие пожелания и просит сказать, что была серьезно больна, очень похудела и плохо себя чувствует, что действительно не преувеличено. Я целую ручки Александре Николаевне и кланяюсь Н. А. Покотило.
Вас, дорогой Николай Николаевич, позвольте мне обнять и еще раз пожелать всего доброго. Преданный Вам Пилкин.
Глубокоуважаемый Николай Николаевич,
Мне хотелось написать Вам, исполнив Ваши поручения, но вижу, что таким образом ответ мой задержится, и потому сообщу Вам, что пока мною сделано:
Я обратился к Гермониусу{740} и, показав ему Ваше предписание, спросил его, может ли он обождать несколько дней, пока я разменяю имеющиеся у меня кроны на франки, или желает получить сейчас от меня чек по курсу дня (354), равный указываемой Вами сумме. Я предупредил Гермониуса, что в банках чек ему сразу не разменяют, а будут запрашивать Стокгольм, имеются ли у меня на счету соответствующие деньги. Это займет время, а курс может измениться не в его пользу. Гермониус, однако, пожелал получить чек, который я ему и выдал, взяв расписку, что им получен от [467] генерала Юденича, через контр-адмирала Пилкина, чек, равный по такому-то курсу дня 10 088 франкам 45 с<антимам>. Расписку эту я вам вышлю.
Сто тысяч франков я до сих пор еще не получил и Вам не перевел, хотя банк (Banque des Pays du Nord), через который я оперирую, так как специально для этого имею в нем текущий счет, послал по моей просьбе телеграфный запрос. Вероятно, не сегодня-завтра он меня известит, что деньги получены. Подозреваю, что банк задерживает потому, что кроны стоят сравнительно высоко и он ждет, чтобы они упали, чтобы получить большее количество крон за меньшее франков. Я дал банку чек на 30 тысяч. Излишек будет в Вашем распоряжении. Завтра пойду торопить банк.
Я надеюсь, что мне удастся в начале недели перевести Вам требуемую Вами сумму.
Относительно Софьи Федоровны Колчак я узнал, что деньги, которые ей так легкомысленно выдали на руки, действительно пришли к концу, т. к. на счет Софьи Федоровны жила целая колония прихлебателей, французских и русских. Но пока, Николай Николаевич, Вы о Софье Федоровне и о сыне ее не беспокойтесь, т. к. она обеспечивается на год ежемесячной пенсией по 3000 франков. Это должно быть оформлено на этих днях. Но если Ваша милость будет, то не забронируете ли Вы, на всякий случай, приблизительно такую же сумму еще на один год для вдовы А. В. Колчака и ее сына. Год скоро кончится. Окажется ли через год возможным кому-нибудь что-нибудь сделать для них — неизвестно. Неизвестно даже, пожелаете ли через год оказать помощь семье «диктатора и реакционера», а если Вы сочтете возможным и справедливым обеспечить ей на год некоторый пансион, то все же она не помрет с голода.
По поводу о помощи офицерам С<еверо>-З<ападной> армии и о Миллере я Вам сообщал в прошлом письме мое мнение. Дать некоторую сумму денег Миллеру для оказания помощи Вашим бывшим офицерам было бы для Вас, может быть, самое спокойное, но едва ли это было бы правильно, да и откровенно Вам признаюсь, сам Миллер, и его поведение, вызывают во мне самые неприязненные к нему чувства. Лучше это дело поручите кому-нибудь. Вам угодно избрать для этого меня, причем Вы предлагаете мне пригласить в комиссию П. К. Кондзеровского или Владимирова. Я считаю для себя совершенно невозможным отказать Вам, Николай Николаевич, в содействии. Но дело это мне представляется, не говоря уже о том, что оно очень неприятно, довольно сложным. Желающих получить будет масса, даже здесь, в Париже. [468]
Документов или нет, или они фиктивные, или лица, их предъявляющие, совсем не заслуживают поддержки. Я плохо знаком с прохождением службы в армии, плохо знаком с нашим личным составом С<еверо>-З<ападного> фронта. Это не то, что моряки, которые все наперечет и все друг друга знают. Придется ведь ковырять показания, может быть, даже ездить по квартирам. Одним словом, я бы думал, что лучше Вам во главе этого дела поставить сухопутного офицера, бывшего в С<еверо>-З<ападной> армии. Кондзеровский знает многих, но он занят и потом, кажется, не может, по доброте своей, быть неумолимым. Может быть, Владимиров, который, по-видимому, несколько нуждается, принял бы это место (я ничего ему еще не говорил). Владимиров не без интриги, но дело-то уж очень ясное. Одному ему будет неудобно, назначьте в комиссию, если угодно, меня, а всего бы лучше А. Н. Лушкова, который помоложе, и ему ничего не стоит и съездить, куда придется, и поругаться, прежде чем допустить в комиссию. Но он работает, и чтобы ему не потерять, надо ему положить в месяц тысячу франков, которую он теперь добывает перепиской и переводом. Не рассердитесь на меня, Николай Николаевич, и не подумайте, что я не хочу помочь. Я к Вашим услугам, но я думаю, как бы сделать лучше. Быть во главе и приглашать Петра Константиновича, который меня старше, мне, пожалуй, неудобно; Владимирова бы можно было, но он, пожалуй, обидится, что над ним поставили моряка. Пусть же он и будет распорядителем. Может быть, по каким-нибудь причинам Вы на это не согласны, тогда как прикажете.
Я думаю, что в Париже порядочно народу С<еверо>-З<ападной> армии, много их и во Франции, но главная масса конечно в Эстонии, а затем в Польше. Моряки и их семейства, сравнительно в лучших условиях, хотя все эти субсидии в 400, 500 марок на человека, при теперешних ценах, гроши, да они и не на долго. Из организованных мною предприятий половина работает, а половина прогорает. И то, слава Богу!
Вы так добры, глубокоуважаемый и дорогой Николай Николаевич, что беспокоитесь о моем положении и спрашиваете, насколько я обеспечен и спрашиваете, что и как можно бы было мне устроить. Вы говорите, что хотели бы обеспечить своих ближайших помощников, и в первую очередь меня. Едва ли я много Вам помог, разве несколько телеграмм, по Вашему поручению, составил и вряд ли заслуживаю Вашу помощь в первую очередь. Ужасно трудно говорить о деньгах, и я всегда надеялся, что между нами не будет этого вопроса. Мое глубокое и искреннее к Вам [469] чувство и преданность всегда были бескорыстны. Вы не можете сомневаться, что они всегда такими и останутся. Я никогда бы не решился просить Вас о деньгах для себя, считая, что не имею на это никакого права. Но Вы так дружески протягиваете мне руку помощи, что я, имея семью из пяти человек и будучи в затруднительном положении, считаю, что не должен и не могу отказываться. Мой отказ был бы, мне кажется, педантизмом, и неумным. Средства мои на донышке, что можно было продать — продано. Рассчитывал я очень на меха, но за них не дают то, что они действительно стоят, а стараются взять их у меня за гроши, и я пока креплюсь. Перевоз моей семьи во Францию и потом жизнь в гостиницах, пока я не нашел квартиры, сделали брешь в моем бюджете, и у меня появился долг, от которого я тщетно стараюсь избавиться. Но если я его и заплачу, мне придется сейчас же опять занимать. Поэтому я с глубочайшей признательностью принимаю Ваше великодушное предложение помочь мне. Я не скрою от Вас, что оно доставило мне и особенно Марии Константиновне, которая измучилась, большую радость.
Вы меня спрашиваете, как мне помочь? Я понимаю Ваш вопрос в смысле, что могло бы мне помочь? Но как назвать цифру! Она может совершенно не соответствовать Вашим видам, она, может быть, не соответствует тому, что Вы предназначили Вашим другим помощникам, если Вы делаете честь считать меня одним из них. Но с другой стороны, не высказываясь откровенно, я могу поставить и Вас в затруднительное положение. Поэтому, Николай Николаевич, я решился сказать Вам прямо, что, по моему расчету, дало бы мне сейчас возможность устроиться на земле. Если бы Вы сочли возможным из тех денег, которые мне удалось спасти для Вашего дела, дать мне около десяти тысяч крон, мне кажется, я бы стал на ноги. Если Вы сочтете, что я спросил у Вас несоразмерно много, простите мою нескромность и объясните ее ужасной трудностью для меня решить этот деликатный вопрос. Я был бы, во всяком случае, в отчаянии, если бы проклятый денежный вопрос и моя, может быть, притязательность, заставили бы Вас изменить Ваше доброе обо мне мнение и расположение. Во всяком случае, я с благодарностью приму от Вас ту помощь, которую Вы сочтете возможным мне оказать.
Вы мне пишете о Вашей жизни и работе на вольном воздухе. Поверьте, что я Вам завидую и что жизнь в Париже вовсе не [470] прельщает ни меня, ни жену. Но ведь даже выехать мы сейчас не могли бы.
Я занят сейчас корреспонденцией с разными морскими организациями. Виделся здесь с адмиралом Кедровым, который рассказал мне, что эвакуация, по его мнению, была пустяки сравнительно с походом в Бизерту, в шторм, где половина судов шла на буксире друг у друга. «Китобой» помогал эвакуации, перевозя по 400 человек за раз на транспорты.
Базили{741} уступил французам весь коммерческий (и военный) флот, внеся в врангелевское предложение «редакционные изменения», а теперь, по слухам, будет директором пароходного общества с каким-то фантастическим окладом.
Кедров говорит, что Врангель произвел на него отличное впечатление, но с генералами он ссорился. Впрочем, во время похода, по его словам, все с ним были очень ласковы и только в Константинополе вновь посыпались на него разные неприятности.
Мария Константиновна пишет (как она говорит: себе на сапоги), и вещи ее принимаются. Я тоже даю обзоры советской печати и французской прессы, но все это — гроши.
Мы здесь познакомились с Куприными, и я с ним вместе пьянствую. Оба они нам с женой нравятся, особенно она. И очень красивая и милая, в цыганском несколько роде.
Шлем Александре Николаевне и Вам, Николай Николаевич, поклон и привет. С радостью бы с Вами увиделись. Завидуем Александру Николаевичу Лушкову, который на днях будет на юге и Вас увидит. Вам, несомненно, известно, что Лушков — пользующийся полным моим доверием человек, более 10 лет со мной непрерывно служащий, и если бы Вам было угодно дать ему какие-либо поручения в Париже, он, конечно, исправно их выполнит.
Искренно Вам преданный Пилкин.
Глубокоуважаемый Николай Николаевич!
1) Согласно Вашему письму мною внесено в Междун<ародный> Банк, на условиях, которые Вы мне указали, для С. Ф. Колчак{742} [471] 36 000 франков. Граф Коковцев и Я. И. Савич передали мне, что более 4% банк платить не может. При моих переговорах с французской администрацией банка мне удалось выторговать еще 1/2%, т. е. всего 4 1/2%. В сущности, это очень мало, т. к. деньги положены не на текущий счет, а вкладом, и если бы на них купить, например, заем, то можно было бы получить и 6%.
Проценты на 36 тысяч С. Ф. Колчак получит в конце года, т. е. на тринадцатый месяц, 1 января 1923 г.
Вклад продолжает оставаться Вашей собственностью и если бы, что надо надеяться не случится, С. Ф. Колчак, например, умерла, то деньги возвращаются Вам и не могут быть конфискованы какими-нибудь кредиторами. От Вас уже будет в этом случае зависеть, передать их сыну Александра Васильевича и на каких основаниях.
Я ничего о деньгах не сообщал С. Ф. Колчак. Может быть, Вы сами ей напишете, чтобы она не беспокоилась за <19>22 год. На всякий случай даю ее адрес:
Madame l'amirale Koltchak (Зовут ее София Феодоровна). Villa Alexandrine, Boulevard Guillemin. Pau — Basses-Pyrènées.
Я просил банк уведомить Вас о взносе мною вклада и об условиях, на которых вклад принят. Я надеюсь, что это исполнено. Кроны для этого взноса мною разменяны по 337.
2) 50.000 фр. мною переведены на Ваш текущий счет в Ниццу телеграфно. Боюсь, что я сделал ошибку, не уведомив Вас одновременно об этом. Я рассчитывал, что Лионский кредит сам Вам сообщит. А вдруг он этого не сделал.
Кроны для этой операции мною разменяны по 334.
3) Князю Ливену мною до сего времени выплачено 42 т<ысячи>, но он уже обратился ко мне с просьбой уплатить остающиеся 18 т<ысяч> до 10 апреля. Придется менять кроны по курсу дня. Они сейчас падают. Никогда, разумеется, не знаешь, что выгоднее, сейчас разменять или подождать еще несколько дней — авось подымутся.
4) На этих днях я сообщу Вам о состоянии в настоящее время Вашего счета. Я хочу только раньше выплатить следуемое князю Ливену и снять положенное Вами по предписанию 31–1.
5) Прилагаю Вам при сем письмо и копии с документа по вопросу о восстановлении кредита моего, на что Вами было выражено [472] согласие. Подлинные документы находятся в Гельсингфорсе у Г. А. Вильсона.
Прошу Вас принять уверения в глубоком моем к Вам уважении и таковой же преданности.
Готовый к услугам В. Пилкин
Разрешите мне, глубокоуважаемый Николай Николаевич, к моему официальному письму прибавить несколько неофициальных строк.
6) Вы меня спрашиваете, как мы решили относительно Distillerie?{743} Увы! Distillerie мы проворонили! Так как я считал, что покупка выходит из моей сметы, то решил сделать попытку найти что-либо более дешевое. Несколько недель мы пропустили, ища чего-нибудь подходящего в Нормандии, около Angers{744} и т. д., но ничего не нашли и решили рискнуть и приобрести Distillerie. Оказалось, что мы опоздали на три дня и Distillerie уже продано. Мы очень огорчены, а я поделом наказан за нерешительность. Но Вам я откровенно признаюсь, что в глубине души я все-таки чувствую облегчение. С Distillerie мы бы зарвались. Но зато теперь мы в скверном положении и настроении. Срок квартиры кончается, а куда деться, мы еще не решили. Думаю, что всего целесообразнее было бы переселиться на юг и там продолжать свои поиски или аренды (что было бы осторожнее), или другой Distillerie, подешевле, что было бы приятнее, чем аренда.
7) Относительно Кронштадта я тоже не имел иллюзий, т. е. понимал, что он не удержится. Теперь для меня обстановка яснее, чем тогда, когда я мечтал, что захват Кронштадта решит участь Петрограда, и подавал соответствующие проекты. Я продолжаю думать, что Кронштадт ключ к Петрограду, но отворить ту запертую дверь, по-видимому, еще не настало время.
Я думаю, что Вы правы, говоря, что импульс к восстанию это то, что перестали баловать. Но это касается только одной категории восставших, главной массы матросов. Весь этот сброд, который носит матросскую куртку, но никогда даже не плавал, а пошел во флот только ради привилегий, был очень недоволен сокращением привилегий, был очень недоволен сокращением отпусков, дававших ему возможность ездить за продовольствием, быть сытым и спекулировать, [473] был недоволен принуждением жить на кораблях, введением некоторой дисциплины и т. п. Он главным образом и бунтовал. Но за этим сбродом матросов по имени, было, по-видимому, некоторое число старых матросов, которые, стараясь держаться в тени, являлись настоящими зачинщиками и руководителями восстания. Едва ли они гнались за властью. Скорее казалось, что они действовали под влиянием сериозного недовольства положением дел. Уж одно то, что служба стала в буквальном смысле бессрочной, вызывало возмущение у старых именно матросов. Потом... и среди матросов ведь есть люди. У кого-нибудь да хранились же ведь Андреевские флаги, которые подняты были на кораблях во время восстания.
Эти матросы прежних годов старались, чтобы и офицеры не были скомпрометированы, а чтобы все восстание вынесли на плечах своих пришлые люди. Едва ли это удалось.
Несколько человек наших морских офицеров, П. В. Вилькен, А. А. Шмидт, который, как Вы, может быть, помните, был при мне некоторое время в Нарве, ездили в Кронштадт до восстания и находились в нем во время восстания. Они рассказывают, что их встречали со слезами. Многие говорили не стесняясь, при всех, что глубоко раскаиваются о содеянном. Председатель Рев<олюционного> Комитета Петриченко (писарь с «Петропавловска») все время старался дать понять приехавшей в Кронштадт из Гельсингфорса делегации, чтобы не обращали большого внимания на пункты Кронштадтской декларации, якобы наспех составленной и переделывать которую теперь будто бы не время. Комитет, повидимому, очень опасался, как бы не дать против себя поводов к обвинению, что восставшие «наемники капитализма», «слуги Антанты», «белогвардейцы» и т. п. Три года пропаганды не могли не сказаться на российском обывателе. Но, конечно, эта болезнь слов доказывает, что не очень, значит, еще приспичило. Вот когда Царя будут требовать, тогда будет ясно, что дальше жить в Совдепии действительно невозможно.
Но причина падения Кронштадта, вероятно, не в тех или других лозунгах. Главная причина неуспеха это то, что покамест все-таки какая-то сила стоит за большевиков. Еще не дошли до точки.
Непосредственными причинами послужили отсутствие какого-либо авторитетного лица, которого бы все слушались (может быть, какого-нибудь важного большевика для начала, Бухарина или т. п.), потом недоедание гарнизона и, наконец... возможность отступления на Финляндию. От фортов, например, все отступали не на Кронштадт, а в Териоки... [474]
Я не могу не жалеть о падении Кронштадта, т. к. наше офицерство должно было волей-неволей принять участие в восстании и, конечно, окончательно перебито. Кое-какие фамилии погибших уже известны.
8) Вы утверждаете, Николай Николаевич, что все, кто только может, должны бы были вернуться в Россию, чтобы работать там против большевиков, медленно подтачивая их власть. Но кто может вернуться? Ведь это лотерея! Опыт показывает, что «власть на местах» только часть возвращающихся пропускает, а часть расстреляет. И заранее, конечно, нельзя сказать, кто в какую категорию попадет. Как же идти на это? И потом, не говоря уже о том, что жить теперь добровольно в Совдепии можно только в виде подвига, как там работать против большевиков? Саботажничать? Но это не так просто с большевиками, да и похоже на то, чтобы сверлить в дне корабля, на котором сам плаваешь, дырья. Кроме того, большевики, разрушая всячески здоровую, нормальную жизнь в России (почему мы против них и боролись), ведут в то же время войну с Европой, Англией, Финляндией, Эстонией, Грузией. В этом направлении им придется помогать. Получится двойственное положение: иногда против большевиков, иногда с ними. И не всегда разберешь, когда им помогать, когда вредить. Очень будет также трудно, как и во всяком компромиссе, не потерять, служа в Совдепии, лица. Придется делать грязные дела. Придется пожимать грязные руки.
Мне кажется, по всему этому, что надо поставить себе целью работать против большевиков именно «освященными временем приемами», но не эволюционным путем — может быть, впрочем, я ошибаюсь.
9) Относительно восстаний, Вы сами пишете, Николай Николаевич, что они вспыхивают стихийно. Другое дело, если бы это происходило по «наущению Антанты», как думают или, вернее, как говорят большевики. Но в таком случае вопрос о пользе или о вереде их сам собою отпадает. Другой вопрос, можно ли рассчитывать, что восстания свалят большевиков. Вы, по-видимому, склоняетесь к мысли, что ждать этого не следует. Но мне помнится, что Вы указывали, что «белые фронты» все-таки сыграли свою роль, расшатывая сов<етскую> власть. Надо думать, что и восстания, хотя и дорогой ценой, делают то же. Но как бы то ни было, пока власть не перейдет в разумные руки, восстания будут продолжаться, и ничего с этим не поделаешь. Ведь не усмирять же их?
10) В Париже сейчас очень заняты вопросом о «Съезде», который некоторые «общественные деятели» собираются созвать в мае [475] месяце. Мне кажется, что подкладка этого дела заключается в том, что группа так называемых «учредиловцев», т. е. главным образом соц<иал>-револ<юционеров> и к ним примкнувших, приобрела в глазах франц<узского> правительства первенствующее значение (у них же и деньги, может быть даже и Ваши, т. е. там Львов).
Конечно, все те, кто остался не у дел, в противоположном лагере, т. е. группа «общего дела» и «Парламентский комитет», Бурцев, Алексинский, Арташев и т. д., недовольны и хотели бы поднять свое значение. Съезд, который они созывают, является для этого средством.
Они стараются привлечь к участию в съезде и представителей армии и офицерства. По этому поводу идут здесь совещания под председательством Миллера. Может быть, действительно, следовало бы поддержать «Общее дело», которое стояло за армию, но как бы не завязнуть в этом съезде. Боюсь я также, что туда попадет Гулевич; он начинает играть здесь роль. Всюду и везде бывает, много говорит, язык хорошо подвешен, но тем, мне лично, очень противный.
11) Был я на днях с визитом у Ф. Ф. Палицына. Он одно время сильно на Вас был обижен за то, что Вы не отвечали на его письмо. Даже публично на Вас жаловался. Кажется, потом Вы его утешили.
Он вспоминал встречи с Вами и Александрой Николаевной на Кавказе. Говорил о Вас с большим уважением, но критиковал, что Вы избрали объектом Ваших действий Петроград. Если я его хорошо понял, то чуть ли он не подавал по этому поводу, и еще во время самого Вашего наступления, записку англичанам.
До свидания, глубокоуважаемый Николай Николаевич, извините меня за запоздалый ответ и за слишком длинное письмо. Мы с женой были глубоко тронуты желанием Александры Николаевны и Вашим иметь нас Вашими соседями. Но на все судьба! Все-таки я очень огорчен неудачей и своим неумением. Не откажите передать Александре Николаевне, что я целую ее ручки и прошу прощения, что так глупо действовал и не послушал ее, когда она советовала решиться.
Всем Вашим низкий поклон.
Глубоко Вам преданный и искренно Вас любящий Пилкин
P. S. Я, кажется, Вам соврал, и корабли в Кронштадте не подняли Андреевского флага.
В. П. [476]
Глубокоуважаемый Николай Николаевич!
Ко мне обратился с письмом, проживающий в настоящее время в Германии, капитан 1 ранга Тыртов, прося ходатайствовать перед Вами о приеме его, буде возможно, на работу на одну из устраиваемых Вами для офицеров Сев<еверо>-Зап<адной> армии ферм. Капитан 1 ранга Тыртов сильно нуждается, т. к. помощь, которая ему оказывалась до сего времени морскими организациями, должна была прекратиться.
Капитан 1 ранга Тыртов, лично Вам известный, очень достойный офицер, пользующийся общей любовью и уважением. После революции он все время находился в Добровольческих армиях. Во время наступления Вашего на Петроград, к<апитан> 1 ранга Тыртов, несмотря на свои годы, с винтовкой, как простой рядовой принимал непосредственное участие, состоя в Печорском полку, к которому были прикомандированы находившиеся в его подчинении 30 морских офицеров.
Если в Земледельческой Колонии имеются свободные места, я беру на себя смелость ходатайствовать перед Вами за Тыртова, визу для которого и средства на проезд обещались достать.
Прошу Вас принять уверение в глубоком моем к Вам уважении и преданности.
Готовый к услугам Пилкин
P. S. Пожалуйста, Николай Николаевич, не беспокойтесь сами мне отвечать по этому вопросу. Не откажите поручить Ник<олаю> Алекс<андровичу>, который в переписке с Лушковым уведомит о Вашем решении его или непосредственно меня.
В. П.
Глубокоуважаемый Николай Николаевич,
Мне приходится обратиться к Вам по такому затруднительному для меня делу, что я предпочитаю лучше написать Вам. Мне совестно в ответ на постоянную доброту Вашу ко мне беспокоить Вас неприятными делами, но ничего не поделаешь, приходится, и лучше я поскорее Вам все расскажу. [477]
Дело вот в чем: помнится, я рассказывал Вам и Александре Николаевне, что сюда приехал из России и был у нас бывший морской министр и генерал-адъютант Григорович. Его отпустили до августа, и он мне говорил, что намерен вернуться. Но чем ближе к сроку, тем, по-видимому, ему труднее и страшнее решиться вернуться. А тут и дочь его, ради которой он хотел вернуться, вышла замуж. За кого-то, ему совершенно неизвестного, и профессию и фамилию кого она ему не сообщает или не решается сообщить, несмотря на все его письма, даже телеграммы. На днях я был у Григоровича, и он в большом волнении говорил мне: может быть, я породнился с каким-нибудь евреем-чекистом. Незачем мне туда больше ехать.
Как бы то ни было, причина это или предлог, но Григоровичу, как я понял, мысль о возвращении обратно очень тяжела. И вот, при таких обстоятельствах, зная о нашем добром с Вами знакомстве, он просил меня передать Вам его просьбу дать ему возможность не возвращаться к большевикам, оказав доверие и ссудив в долг десять тысяч франков, которые позволят ему войти в дело (кажется, Чириковых и Филоненко) в качестве пайщика и работника в нем.
Григорович мне сказал, что, конечно, он будет просить Вас лично, но желал бы, чтобы я предварительно заверил Вас, что он свой долг Вам заплатит.
Я не мог отказать Ивану Константиновичу Григоровичу, который дважды был моим командиром и которого я очень люблю, в передаче его просьбы Вам, глубокоуважаемый Николай Николаевич, как ни затруднительно было это для меня.
Он был так взволнован, что у меня не хватило духа сказать ему, что я не имею права обращаться к Вам с такими ходатайствами. Я понадеялся, что Вы простите мне доставляемое Вам беспокойство и неприятность, как бы сами ни решили этот вопрос. Я только сообщил Григоровичу, что, по моим сведениям, средства, которыми Вы располагаете, весьма ограничены и предназначаются Вами для поддержки инвалидов и вообще нуждающихся чинов Вашей Армии. Григорович просил меня передать Вам, что, какой бы ответ Вы ему ни дали, он не изменит, конечно, чувства глубокого к Вам уважения с его стороны, но что он очень просит, если только это для Вас возможно, помочь ему, чтобы основаться здесь и не возвращаться в Россию.
Кончая мое письмо, я еще раз приношу Вам свои извинения за доставляемое беспокойство. Поверьте, что мне очень досадно и [478] неприятно все это дело. Во избежание недоразумения, я должен сказать, что называю это дело неприятным только потому, что оно денежное, что же касается самого Григоровича, то в нем я нисколько не сомневаюсь и знаю, что он не попрошайка и что действительно ему не к кому обратиться.
Еще раз прошу простить меня великодушно, что не отказался передать Вам денежную просьбу моего бывшего начальника, но никак не мог этого сделать, видя его волнение.
Примите, глубокоуважаемый Николай Николаевич, уверение в глубокой моей Вам преданности.
В. Пилкин{745}
Глубокоуважаемый Николай Николаевич,
Порядочно давно тому назад мне поручил адмирал Воеводский передать Вам лист для подписи тех лиц, которые согласны присоединить свои имена к письму группы офицеров митрополиту Евлогию{746}. Моя болезнь помешала мне это сделать. Но Степан Аркадьевич меня торопит, и т. к. я все-таки не могу сам к Вам [479] приехать, то посылаю Машу. Если Вы подпишете, то подпишу и я. По существу, я согласен с тем, что пишут офицеры, хотя письмо мне кажется не совсем грамотным.
Вместе с этим письмом я позволю себе приложить расписку Саблина за март месяц. Когда Вам будет угодно, Вы мне передадите чек.
Простите, что я Вас беспокою. Я все еще болен, хотя я надеюсь, что ненадолго. Ужасно упорная вещь эта «рожа».
Целую ручки Александре Николаевне и прошу Вас принять уверение в искреннем моем к Вам почтении. В. Пилкин
Глубокоуважаемый Николай Николаевич,
От имени своего, жены и всего нашего семейства поздравляем Вас с днем Вашего ангела, а дорогую Александру Николаевну и Николая Александровича с дорогим именинником. По формуле, которую я раньше не знал и с которой познакомился только на днях, на своих именинах, из поздравления, сопровождаемого пирогом, от повара брата Захара Никифоровича Седых, желаем Вам сердечно доброго здоровья, а ангелу Вашему золотой венец.
Искренно тронут был Вашими поздравлениями, памятью и вниманием. Простите, что за житейской суетой не успел до сего дня поблагодарить.
Вы жалуетесь на погоду в Vichy: из шести дней два дождливых. Это как будто и не так уж плохо. Здесь тоже, слава Богу, иногда накрапывает, и мы радуемся. Вообще это лето прохладное, в особенности по вечерам, но если и не так жарко, то душно очень.
Ваш чек для Саблина я разменял и передал ему все четыреста сразу, так как знаю его обстоятельства и долги доктору, из-за которых он перестал лечиться. Ему вообще, по моим наблюдениям, много хуже, и я очень за него боюсь.
Конечно 400 франков я ему передал на два месяца, как положено. Я очень рад, глубокоуважаемый Николай Николаевич, быть Вам полезным, а в данном случае особенно, так как не стесняюсь напоминать и выпрашивать для Саблина, которого люблю и ценю. Он был очень тронут, узнав, что Вы сами, в Vichy, его вспомнили и переслали деньги.
Я рад, что Вы одобрили мое письмо. К сожалению, оно не совсем выдержано и я не удержался от заключения. Следовало [480] ограничиться фактами и их разъяснением, а не призывать к осторожности и не стыдить{747}.
Я получил немало писем от морских офицеров с выражением удовлетворения от моего письма, но в следующем номере Морского ж<урнала> заявление, подписанное, увы! старым другом-приятелем, Тыртовым, от имени В<оенно>-м<орского> союза протестует против напечатания моего письма, являющегося якобы личным выпадом и по форме и по содержанию.
Это заявление тоже симптом! Прежде начальник не позволил бы заступиться за себя ретивым подчиненным. Кедров молчит — значит, не считает себя обиженным, но как же тогда назвать усердие его приближенных! Но все это буря в стакане воды.
Мария Константиновна все еще очень слаба. В ближайшее, по крайней мере, время она еще не в состоянии выдержать переезд куда бы то ни было. Я боюсь, что в дороге начнутся опять обмороки, рвота и будет скомпрометировано начавшееся, несомненно, выздоровление. Прошу Вас и Александру Николаевну поверить, что я понимаю значение для жены перемены, хотя временно, климата, на все готов, чтобы только ей помочь, но сейчас она сама чувствует, что не может покинуть больницу по страшной еще слабости своих сил.
Искренно благодарю за участие к жене моей. Медленное пока поправление может пойти скорее, и тогда вопрос о переезде куда-нибудь, станет, как говорится в «Посл<едних> новостях», «актуальным».
Еще раз желаю всего доброго, целую ручки милой Александре Николаевне, доброты которой никогда не забуду, шлю поклон Николаю Александровичу и остаюсь
Глубоко Вам преданный В. Пилкин [481]