Журнал «Свободная мысль»! Парламент мнений. Одни стоят против большевиков, другие как будто против, а некоторые как будто за них. Приходится часто задавать себе вопрос: может ли такая статья быть помещена в «Правде»? Да отчего же нет, с удовольствием. Мирский, Ал. Морской, Тэффи, к сожалению Тэффи... Забыла время, проведенное в «Совдепии»...
Получил через Свешникова{729} известие о том, что Костя жив, в Крыму, в Севастополе, но в резерве, вероятно, болен. Я обрадовался очень, но странный Костя, отчего он не пишет, ведь он, наверное, слышал, что я во Франции, как слышал об этом Саша Леман, Митяша{730} и другие. Ничего не знаю о Лене, Иваше (?) и Соне. Надо надеяться, что они с ним. Каково ему живется? Может быть, немного выручает обстановка, которая, к счастью, вероятно, сохранилась в Севастополе. А он так хотел ее вывести. Пути Господни неисповедимы. Буду писать Косте, боюсь, что можем опять разлучиться. Страшно за Врангеля, страшно за Костю!
Страшно за Врангеля. Потом, когда кампания будет выиграна (а она будет выиграна, т. е. большевики будут свергнуты), так жалко будет вспоминать о потерянных сражениях. Столько жертв! Считаю ли я возможным прорыв в Крым и уничтожение армии Врангеля? Увы! считаю. Но я думаю, что как во времена Франц<узской> революции Вандея и Бретань только тогда были усмирены, когда [388] революция кончилась, т. е. теперь белые армии будут рождаться из тыла.
Иногда приходит в голову мысль, не окажется ли во главе движения негодяй Балахович. Благородные люди Колчак, Деникин, Юденич провалились, Врангель, обладающий всеми необходимыми добродетелями и пороками, держится, а мерзавец как-нибудь преуспеет.
Но подумать только, что будет в Крыму, если большевики пробьются на полуостров. Что теперь там делается?!! А мы все сидим здесь, тысячи нас, тысячи.
Вечером были у нас Алексинские. Был также Сахаров. Алексинский говорил с удовольствием о литературе и искусстве. Политика ему, видно, надоела. Но, конечно, не обошлось и без политики. Он уверяет, что Балахович организует самостоятельную якобы Белоруссию, но на самом деле является агентом Польши. Может быть.
Об Юдениче сказал, что иногда ему кажется, этот человек очень умен, иногда же он не понимает самых простых вещей. Как бы не так!
И он, и жена его страшно бранили Савинкова, потом Горьких, его и жену{731}.
К Савинкову, по выражению Карташева, Алексинский питает зависть. Тот энергичный, не сидит в Париже, а организует армию, сражается, одним словом человек заметный. А Алексинский журналист.
«Мы с Горьким были дружны, — рассказывал Алексинский, — жили с ним вместе на Капри, и я убедился, что он... нехороший человек; хозяйственный мужичок. Выгода у него на первом плане, и так он способен разыграть сцену по-актерски, плачет, когда что-нибудь рассказывает, слезы утирает»{732}.
А жена его, Андреева, по словам Т. Н. Алексинской очень чванная, даже с рабочими. Чтобы показать им, что она не их круга, она раз сказала рабочим: «У меня сын от великого князя!»{733}
Мы похохотали с Марусей.
В «Общем деле» от 3 ноября помещен мой фельетон «"Социалистическое отечество» и Щедрин». Они взяли также хронику.
Утром с Марусей и Машенькой были на Avenue du Bois de Boulogne. Элегантная публика, экипажи, всадники, амазонки, милейшие [389] песики. Одним словом, Париж, не то что Лиговка, на которой мы живали.
Мы встретили старую, маленькую даму с крючковатым попугаичьим носом, с шпицем на цепочке. На ней была синяя юбка, красная кофта, зеленые перья на шляпке, лиловый зонтик. К восторгу Маши я ей сказал: «Bonjour coquette»{734}!
А милый наш Верчик лежит, кашляет, бронхит, и сильный... Так страшно мне за них за всех.
Маруся тоже кашляет!
Днем был в редакции «La Cause commune». Алексинский меня познакомил с редактором Штерр (Штерром?). Мне наговорили комплиментов и попросили давать хронику. Я подозреваю, что Алексинский ему наговорил, что у меня важные сведения и тому подобное.
Визит к Дмитриевым. Масса народу. Правда, много моряков, Литвинов{735}, Юхматов (?), Щеглов с дочерью, madame Хоменко и т. п. Встретился с княгиней Трубецкой Еленой Михайловной. Тяжелая он женщина. Я ей напоминаю, вероятно, молодость, потому что она всегда ведет со мной какой-то патетический разговор. Так и сегодня она мне сказала: «Я даже не знаю, рада ли я Вас встретить. Это большой комплимент с моей стороны Вам» и т. д. Ей, кажется, нелегко дается жизнь. «Я работаю», — сказала она. Как все, княгиня.
Дмитриев и Щеглов. Разговор о пароходе, который стараются у нас оттягать. Пароход был куплен Щегловым как агентом в Румынии. Дмитриев настаивает, что ему надо ехать в Константинополь по вызову Щербачева, чтобы распутать это дело. Щеглов не хочет ехать. Он утверждает, что Щербачев сам запутал это дело. «Там меня задержат и не выпустят, я окажусь в неволе, а дело будет все тянуться да тянуться. Да, наконец, и назад во Францию могут не пустить».
Я сказал А. Н. Щеглову, что все-таки надо помочь отстоять пароход. Я не в курсе этого вопроса, но мне кажется, что надо сделать для этого, что возможно.
«Я и сделал, — сказал Щеглов. — Я написал, что документ, который предъявляют в суде, подложный и что необходима экспертиза». [390]
«Опасно все дело основывать на экспертизе».
«Да, опасно, и потому я требую, чтобы экспертиза была переслана сюда».
Дмитриев мне сказал, по секрету, что он боится, что Щеглов дал свою подпись во время своей болезни в Румынии. Он, по его словам, был так серьезно болен, что не мог шевельнуть рукой, открыть глаза, и все это на почве неврастении{736}.
Дмитриев хотел показать Щеглову письмо Щербачева по этому вопросу, но Щеглов отказался. «Я не хочу читать частных писем по этому делу. За 8 месяцев Щербачев не написал мне ни строчки, когда ко мне первому он должен был обратиться. Дайте мне копию этого письма приложить к делам, тогда я согласен прочитать его».
«Как я Вам дам копию частного письма без разрешения автора?»
«Тогда я не согласен. Вы все меня подкалываете, чтобы я то это сделал, то — то, а я хочу все обдумать, хочу не спеша решить. Дайте мне письмо в копии, которую я сохраню, а иначе я не желаю его читать».
Это похоже немножко на манию, но я посоветовал Дмитриеву послать телеграмму Щербачеву с просьбой разрешить передать письмо.
«Я принимаю всю ответственность на себя, — сказал мне Щеглов. — По закону дело должно слушаться в русском суде, в Севастополе. Истец обращается к англичанам. Суда этого признавать нельзя. Англичане могут захватить пароход? Пусть, это будет насилие, за которое рано или поздно они дадут ответ».
Я верю Алекс<андру> Николаевичу Щеглову, хотя и боюсь, что он опять не совсем здоров. [461]