Абаза заставил себя ждать больше часа и приехал, не <1 нрзб>, нет, а после завтрака. И приехал, конечно, только за чеком. Недоволен я! Жду приезда в Париж Нищенкова{701} и Келлера{702}, чтобы выяснить положение дела. [369]
Сташевский отправляет в Москву архивы.
Была чета Лушковых с визитом. Марсель Августовна{703} вся в брильянтах. Затевает коммерческие дела. Дай Бог удачи!
Воскресенье; в церкви; мы приехали немного поздно, и я в церковь не пошел, а остался в ограде. Большая, элегантная толпа. Редко, редко среди нее мелькнет что-то напоминающее нищету. Молодые люди в гетрах, в шикарных саках (?) и т. п. Конечно, все это остатки старого, прежнее довольство, шикарные трости с золотыми и серебряными набалдашниками и т. п. Но громадное число молодых, призывного возраста! Зачем они тут? Правда, среди них много офицеров, это видно по георгиевским ленточкам на их тужурках и пиджаках. Многие временно тут отдыхают проездом к Врангелю.
К нам подошел Шуберский. Он благодарит меня еще раз за то, что я ему помог выбраться из Эстонии в Финляндию. «Как Вы там жили?» Оказывается, попал сперва в тюрьму, потом под надзор, потом под следствие о миллионах Юденича (не знаю хорошо эту историю, знаю только одно, что Шуберский плут и спекулянт).
Он инсинуирует, что Юденич будто бы утаил какие-то 300 т<ысяч> крон и что это рассказывает якобы Гулькевич. Я холодно выслушиваю его рассказ и говорю, что ничего подобного нет и не было.
Он спрашивает меня, имею ли я место? Нет, не имею. «Хотите, я поговорю о Вас с Лианозовым?» — «Я очень холодно расстался с Ст<епаном> Георг<иевичем>», — говорю я ему. «О, Вы не правы! Вы не знаете, как ему трудно было со всеми этими господами». Я считаю Лианозова за нехорошего человека. Я это думаю, но Шуберскому не говорю. Мы прощаемся, не говоря своего адреса.
Меха и расчеты по их продаже. В магазине на rue Rivoli шикарная клиентура, шикарные модели. Мы с Марусей видели одну, вероятно американку, очень просто и элегантно одетую, но с удивительными жемчугами. Ей показывали разные меха, которые она и отбирала себе. Приятно не продавать, а покупать.
Был у нас Сахаров Лев Валерьян<ович>{704}, едет из Финляндии. Абаза ему предлагает Литву. Вероятно, примет. [370]
Он рассказывает про Совдепию. По его словам, безусловно, большинство против большевиков. Он рассказывает, что, когда мы наступали, в Петрограде была страшная паника у большевиков. По его словам, надо было, когда брали Гатчино, поднять восстание, а не назначать его на момент подхода армии к Обводному каналу. Тогда бы уже и смысла не имело. Но Мих<аил> Коронатов<ич> не решался взять руководство в свои руки, а Линдеквист{705} был не на высоте! Мих<аил> Коронатович не решался даже взять на себя взрыв моста у Тосно, не имея на это инструкций. Эх, Юденич! Юденич, твоя это, дорогой мой, вина! Не верил ты никогда в инструкции, в разведку, в прокламации, а хотел, чтобы все делалось само собой.
Очень бранил Сахаров Новопашенного. Ну, тут он ничего нового не мог мне сказать.
Решено нами с Марусей отдать девочек в русскую школу. Я подал прошение о льготе, чтобы платить только половину, и таким образом обучение будет стоить столько, сколько стоило бы во франц<узском> лицее.
Были с визитом у Меллера (его не было дома) и у Алексинского (его не было дома).
Алексинский предлагает вести хронику в «La Cause Commune»{706}. Он, вероятно, думает, что у меня много материала. Но ведь Cause Commune ничего не платит или платит гроши, а мне нужна работа-заработок.
И Бурцев, и Алексинский скоро уезжают, и здесь остается только сплошная кучка одесских (чисто жидовских) журналистов. Это говорит сам Алексинский и торопит с ответом.
Воскресенье! Обыкновенно в этот день мы сидим, стараемся сидеть дома. Сегодня надо было выйти, т. к. мы приглашены к Bertin и отказаться было невозможно. Да и девчонки очень хотели.
Мы должны были ехать на поезде 1.55, а я почему-то вообразил, что на 1.39 м<инут>. Это было нашим спасением. Поезд 1.55 столкнулся, и масса жертв. Маруся недаром вчера и сегодня все стремилась зайти в церковь помолиться. Не попала в русскую и зашла в католическую. На все судьба, но молитва — великое дело. [371]
В Colombes мы долго искали rue или avenue Georges; нас все посылали на Villa Georges. Наконец, мы добрались. Маленький домик, дворик, кролики, морские свинки... Гостеприимные хозяева. Кроме нас, были Ел. Вл. Берг с сыном.
Но как трудно было ехать назад! Народу несметное число.
Видели dirigeable{707}. Да! «Qu'il est beau! Dieu qu'il est beau»{708}, — говорила одна дама. «Qu'elle belle bête»{709}, — вторил ей какой-то господин. «As tu vu la baleine?»{710} — кричал мальчишка.
M-r Bertin долго мне доказывал, что большевизма во Франции не может быть. Я слушал.
Отвели деток в школу и оставили их там до 12 часов. Они, кажется, довольны очень. Потом мы пошли с Марусей в Trocadero и там посидели в тени. Она отправилась дальше по делам, а я к Дмитриеву. Он очень мил и любезен, Влад<имир> Иванович. Ждет теперь, как и я, Нищенкова и Келлера. Теперь, как и я, жалуется на Абазу. Уверяет, что Абаза едва ли не на службе у англичан. Я понимаю, что он должен кое-что делать для англичан, давать им кое-какие сведения, но едва ли он связан с ними денежными обязательствами. «Он хитрее скорее, чем умен, — говорит Дмитриев, — любит широко пожить». Конечно, он не на месте. Его дело устроили англичане, когда нуждались в нем, и Абаза пожал плоды их организации. Предполагали выдвинуть Нищенкова, и даже последнее время из Омска большинство телеграмм приходило на его имя.
Я спросил Дмитриева о том, какие недоразумения у Волкова с Погуляевым. Волков ругает его на чем свет стоит. Оказывается, что Погуляев по ошибке банка получил от Волкова 1000 фунтов лишних и... «Зажал в кулак, да и не отдает», как говорил Щедрин. Кроме того, деньги эти назначались на отправление офицеров в Крым, на самом же деле отправлял их Дмитриев.
«Что теперь делает Погуляев?» — спросил я. «Обирает (?) вторую жену».
Жених!!! Недаром он мне не понравился еще в 1895 году, в Пирее.
Беспокоит очень меня Юра! «Родосто» арестован и личный состав рассчитан{711}. Куда они денутся?
У нас были Берги, он и она. Оба очень симпатичны. [372]
Утром я заходил к Карташеву и оставил письмо с просьбой сообщить, когда он уезжает, и назначить время повидаться перед отъездом. Затем я был у Щеглова. Он в негодовании на Щербачева Олега{712} и пишет ему ругательную бумагу. Щербачев проиграл процесс об одном пароходе, который был куплен Щегловым. Ал<ександр> Никол<аевич> указывает ему, что ему следовало обратиться к лицам, знающим это дело, т. е. к посланнику или к нему, Щеглову, а не к русским адвокатам, которые ничего не понимают. «Когда одно невежество опирается на другое...» — пишет Щеглов...
Верушка в слезах! Что такое? Не то какой-то мальчик Шарль ее обижает в школе, не то... <1 нрзб>.
В пять часов к нам приехали Юденичи, Н<иколай> Н<иколаевич> и А<лександра> Ник<олаевна>. Ужасно мы были рады их видеть. Они остались у нас и обедать.
Приехал Н. Н. по известному делу: С<еверо>-З<ападное> правительство (вероятно, Маргулиес) заключило контракт с одним французом Bayau{713} (?) на поставку для армии 5 миллионов папирос. Поставка была сделана, и Bayau получил в уплату, как было обусловлено, деньгами Сев<еро>-Зап<адного> фронта. Тогда армия еще наступала и Bayau не менял этих знаков, хотя тогда можно было их разменять, надеясь, вероятно, получить в Петрограде, как обещал Лианозов, по фунту за 40 рублей. Потом... армия стала отступать, и Bayau начал требовать обмена. Ему все отказывали. Наконец, дело рассмотрела ликвидац<ионная> комиссия и постановила, что претензия не подлежит удовлетворению, что Bayau, конечно, потерял, но что это был коммерческий риск. Он мог в свое время обменять, не захотел, надеялся нажить и прогорел, как и мы прогорели с наступлением на Петроград.
Тогда началось шантажирование со стороны консула Herma, который, в сущности, разбойник, якобы защищая французские интересы, грозил, что не будет выдавать офицерам визы и т. п. Ликвидационная комиссия, однако, не уступила и пошла лишь на то, что выдала документ Bayau, в котором указывает на то, что поставка произведена, деньги за нее уплачены знаками Сев<еро>-Зап<адного> фронта и знаки эти не обменены, т. е. констатируется самый факт, но ничего больше. [373]
Здесь, во Франции, Bayau обращался и к Юденичу, который ему не отвечал, и к Лианозову, который направлял его к Юденичу, ездил в Эстонию и Финляндию, наконец, обратился в суд. Судебн<ый> следов<атель> сообщил Юденичу, что ему в депозит внесены 5 т<ысяч> знаков, которые он может получить в любой момент. Юденич обратился и к юрисконсульту посольства Бенковскому и к адвокату (русскому) Ронку. Те посоветовались с франц<узскими> юристами и ответили Юденичу, что он не должен ничего отвечать следователю. Проходит несколько месяцев, и вдруг Миллер... обратился с письмом Юденича по этому делу. Юденич отвечал ему, что это дело должно решаться в суде.
Теперь Миллер пишет Юденичу опять письмо. Ох! Кровь кипит у меня, несмотря на мои 50 лет, и руки чешутся. Миллер пишет: что Юденичу грозят со стороны франц<узских> властей большие неприятности вплоть до конфискации имущества и выселения из Франции, если он не заплатит по иску. Так как для Врангеля якобы это дело будет очень неприятно и потому он, Миллер, убедительно просит Юденича передать ему для уплаты по иску остатки денег Сев<еро>-Зап<адного> правительства, находящиеся у него, Юденича, и у адмирала Пилкина. Вместе с тем он обращает внимание Юденича, что ближайшие его сотрудники генералы Самарин и Владимиров признают иск Bayau бесспорным.
И это пишет русский генерал русскому генералу. Каждое слово возмутительно, и особенно возмутителен тон письма.
Откуда ему известно, что Юденичу грозят репрессии фр<анцузского> п<равительст>ва? Вероятно, от Bayau. По-видимому, его эта угроза Юденичу не возмущает. Наконец (все возможно по нынешним временам), если угроза даже действительна, неужели же отдавать деньги французскому спекулянту без суда, по заведомо безнадежной претензии, когда деньги эти так нужны.
Но претензия эта бесспорна, говорят ближайшие помощники Юденича (ближайшие помощники!!!). Но Самарин, бывший короткое время н<ачальни>ком штаба у Глазенапа, в ликвидационной комиссии не участвовал и дела не знает, или знает только понаслышке (он, кроме того, кажется, приятель Bayau), a Владимиров был в той самой ликв<идационной> комиссии, которая отказала Bayau. Наконец, если он считает претензию Bayau бесспорной, почему тогда, будучи начальником снабжения, он не заплатил по счету. (Подлецы они, подлецы оба, и Самарин, и Владимиров. [374]
Оба они ведут интригу и, вероятно, дергает веревочку Лианозов, которого дергает Маргулиес).
Потом, почему, если уж платить по иску, надо Юденичу передавать деньги Миллеру? Что за бессмыслица и не значит ли все это, что дело просто в передаче денег.
И если платить, если создать эти прецеденты, завтра посыпятся претензии как из рога изобилия: будет ли это приятно Врангелю?
Миллер или дурак и пляшет под чужую дудку, или... непорядочный человек. Я посоветовал Ник<олаю> Никол<аевичу> ни в коем случае не платить и ждать решения суда; о чем и сообщить Миллеру.
Говорили, конечно, о большевиках. «Я радовался, когда они били поляков, и горевал, когда поляки их побили. Мы должны мечтать о том, — говорил Юденич, — чтобы все заболели большевизмом, поляки, немцы, англич<ане>, французы. Пусть корежатся! Пусть не одних нас режут! Потом, после общего развала, начнут вновь кристаллизоваться новые государственные образования. Если все будут в анархии, все пострадают одинаково. Теперь же мы ослаблены, пострадали больше всех, и это для нас плохо.
Не согласен я с этой точкой зрения. Не хочу, чтобы люди резались. Цель не оправдывает средства.
«Я всегда был большевиком, — сказал Юденич. — Я бы и теперь был бы на стороне большевиков, а не против них, если бы... у них на престоле не сидели жиды. А теперь с души прет».
«Мы делали дурное, вредное дело, защищая Эстонию и т. п. Но только кто же знал, все надеялись, что удастся. Теперь обвиняют».
«Что же, что обвиняют! Дураки! Нельзя же бранить тех, кто пытались залить пожар, да неудачно!» — говорю я ему в ответ.
Утром проводил девочек в школу. Не красив Париж утром! Не красив и не культурен. Идем среди мусорных ящиков, наполненных всякой вонючей гадостью; сверху сыпят всякую пакость, выколачивают ковры, вытряхают постели. И все это принимается легкими детей.
Был у Н. Н. Юденича вместе с Лушковым. Я советовал Н. Н. поехать к Струве и, только переговоривши с ним, уже говорить с Миллером. Но Н. Н. не захотел этого и просил Лушкова поехать к Миллеру и спросить его, когда он может принять его по делу. [375]
Впрочем, он хотел во всяком случае повидаться и со Струве, и с Маклаковым, и с юристами.
Верочка вылепила из глины на уроке отличный белый гриб. Все довольны, и она довольна...
Сегодня четверг, свободный от школы день. Девочки ценят теперь гораздо больше свободу, с тех пор как работают.
Нас просила А. Н. приехать к ним. Мы с Марусей были и узнали от Н<иколая> Николаев<ича>, что ему передали вчера письма, одно от Врангеля, а другое от н<ачальни>ка его штаба Шатилова{714}. Письма от июля месяца, но валялись с тех пор в посольстве. Небрежность или умысел?! В этих письмах Н. Н. приглашают в Крым. Врангель пишет, что не может обещать какого-либо места, но желает пользоваться его советами. Шатилов пишет о том же. Надо ехать, говорит Н. Н. Ему приятно приглашение Врангеля. Приятно оно и Алекс<андре> Николаевне, хотя, конечно, оба волнуются. Если бы письмо было доставлено вовремя, они бы не устраивались, не произвели бы затрат...
Оба просят никому не говорить, т. к. боятся, что могут помешать их отъезду.
Я предложил Н. Н. свои услуги послать шифрованные телеграммы Врангелю и Шатилову.
По мнению Н. Н., у Врангеля очень плохо. Но, говорит он, каждый раз большевики сбросят в море войска, а из моря вновь рождаются белые армии. По его мнению, белые нужны, чтобы расшатывать власть большевиков. Не будет войны, они окрепнут.
Мы провели вечер у Юденичей. Я их обоих очень люблю, но его особенно. У меня к нему какое-то особое чувство. Я так к папе относился. Очень я за него и болею, и беспокоюсь. Расспрашивал его о деле. Оно оказывается не так уж страшно. Миллер ему дал просмотреть dossier. Во-первых, только Самарин стоит за то, что иск Bayau бесспорный (они друзья друг с другом), а Владимиров, напротив, показывает о деле так же, как и я. Но как же тогда мог, как смел на него ссылаться Миллер!
Юристы уверяют, что Bayau и в суд-то не подавал, т. к. иначе Юденич, наверное, получил бы повестку. [376]
Единственное, что есть в деле тревожного, это письмо Базили, секретаря посольства в мин<истерство> иностр<анных> дел, в котором он, неизвестно почему, говорит, что до суда этого дела допускать в интересах Врангеля нельзя, и что он просит дело задержать, и сам настоит на том, чтобы Юденич уплатил по иску до суда. И это письмо написано без всякого предварительного сношения с Юденичем. Тоже немалое нахальство!
«Но Миллер-то понял, что иск вовсе уж не так бесспорен, как он Вам писал?» — спрашиваю я Юденича. «Кажется, что понял», — отвечает он.
Оба они зовут нас завтра пообедать, поесть устриц. Это ответ на наш обед 12-го. Мы принимаем приглашение с удовольствием. Я рад, что бедная моя Маруся развлечется немножко.
Был Абаза... увы! Совсем не в приличном виде! После завтрака, что ли. Он приезжал как будто бы для того, чтобы мне сообщить какие-то сведения, и между прочим дал мне исправить мой чек, на котором я забыл написать полную сумму. На самом деле он, конечно, приезжал главным образом для чека и уж между прочим завез мне кое-какие бумажки. Ох, как я ошибался в этом господине!
Был с визитом Marcel (?).
Мы приехали к Юденичам в 8 час. вечера и застали у них Буксгевденов. Начались толки, куда ехать обедать. Мы оказались в трудном положении: приглашали к Юденичам, приняли приглашение, отказываться поздно, но чувствуем, что обед с Буксгевденами станет в копеечку. Совать палки в колеса неприятно, не хочется мешать никому, а с другой стороны нельзя допустить, чтобы за нас Юденичи заплатили. Кутить на чужой счет не согласен.
После долгих споров решили ехать в Rat noir{715}. Что такое Rat noir? Оказывается, он мне знаком. Я был тут со Смирновым в 1914 году. Вот и диванчик, где мы сидели. Тогда он отпирался в полночь и до 4 часов.
Мы приехали рано, ресторан еще пуст, но постепенно он наполнился. Писк, грохот, музыка с барабанами, танго, скверные устрицы, кислая соль, кислое вино, неприличные барыни.
С увлечением кидались разноцветными шариками. Особенно отличался Буксгевден, да и Ник<олай> Никол<аевич> тоже. Ал<ександра> Ник<олаевна> сидела, поджав губки, да, кажется, у нее действительно болела голова. [377]
Маруся была весела и довольна, и я рад за нее. Так нам редко удается выйти из нашей обыденной жизни. Я старался не думать о расходах, но, в сущности, жалел, что не хватает у нас вина, у русских сила характера, чтобы веселиться скромно.
После пошатались по кабачкам и вернулись домой в три часа.
Буксгевден мне представляется очень энергичным, очень грубым, очень ловким, большим честолюбцем, большим интриганом. Жена его красивая и умная.
Утром были с Марусей в церкви. Панихида по Муромцеве. Налицо вся кадетская партия, Коновалов, Струве, Карташев...
Днем у Маруси много народа: Кондзеровские, Меллер с женой, Кс<ения> Алекс<андровна> Мариевская, Вандам с женой.
Разговоры... Неприятные: Меллер рассказывал, что русских будут высылать из Франции, что велено новых виз не давать и т. п. Он сам принял франц<узское> подданство и как всякий... ренегат страдает и делает глупости.
Жена его, француженка, очень мне не нравится, его одергивает и вообще с ним груба. Она, кажется, многим очень понравилась, и дамам, и Кондзеровскому.
Миленькая, молоденькая Мариевская плакалась, что получила непонятную телеграмму от мужа и не знает, ехать ли ей в Константинополь или не ехать, дадут визы или нет.
Кондзеровский по обыкновению молчал, а Ал<ександра> Павл<овна> по обыкновению скулила. Милейшие детки Кондзеровских играли с нашими дочками.
Когда все расстались, я задержал Вандама. Я ему напомнил его слова, что англосаксы поделили мир, что Англия предаст Японию в пользу нового своего союзника Америки, и сказал, что, повидимому, это не совсем так, что, по-видимому, между Англией и Америкой назревают большие недоразумения и готовится борьба.
«Может быть, — сказал Вандам. — Помните, как в Ревеле я Вам говорил, что из Ревеля мне ничего не видно? Так и отсюда мне многое не видно».
Вечером у нас были Юденичи и Карташев. К сожалению, хотя сговорились быть вместе, но все пришли в разное время. [378]
Карташев рассказывал о себе. Ему предлагают читать в белградском университете, и его зовут к Врангелю. Он едет к Врангелю. Едет с тяжелым чувством. «Как агенты Юденича чуть не повесили Лившица, так, может быть, повесят меня агенты Врангеля».
Я заступился за Юденича и вообще за генералов, но Карташев, кажется, их самих очень-то и не винит. Он винит тех, кто очистил поле для генералов, ничего не делает и только критикует. Такова, по его мнению, кадетская партия. Он сам не кадет, хотя и числится в партии. Маруся просила его рекомендации для поступления в партию. По-моему, сейчас нельзя поступать ни в одну партию. Так они неопределенны в настоящий момент. Все партии должны пересмотреть свои программы и сформироваться на новую.
Карташев ушел в 11 часов, а Ал<ександра> Никол<аевна>, видя, что Н. Н. не подходит, попросила меня проводить ее. Дождь лил как из ведра, ветер не давал раскрыть зонтик. Мы с трудом нашли «такси». Приехали в Hotel — Н. Н. нет. Опять поехали к нам и здесь узнали от Маруси, что Н. Н. приезжал, выпил стакан вина и уехал опять к себе.
Вновь отправился я провожать Ал<ександру> Ник<олаевну> и только в два часа, почти измоченный вернулся домой.
Увы! мы опять кутили... чтобы не расстраивать компании. Были Буксгевдены, и был... Баратов{716}. Помню рассказы о нем Бахирева, который, кажется, в Маньчжурии познакомился с ним. Но Баратов не помнит Бахирева. Это осетинская фамилия, если не ошибаюсь. Небольшого роста, с добродушным лицом, но, кажется, не без хитрости, в черкеске с Георгием и папахе Баратов произвел в ресторане Ranconson на Caumartin{717} впечатление. Все видят израненного русского генерала, пострадавшего, конечно, в войне против общего врага — немцев. На самом деле ногу Баратов потерял в Киеве от бомбы, которую ему бросили в коляску большевики.
Юденич и Баратов очень дружны, кажется. Они целуются и на ты. Это хороший генерал, говорит Н. Н. Я его посылал всегда туда, где было трудно, но он человек, поддающийся влияниям. Милый Николай Николаевич, все люди более или менее поддаются влияниям, и Вы сами поддаетесь, и скорее более, чем многие...
За обедом выяснилось неожиданно, что Баратов предназначается начальником некоего С<еверо>-З<ападного> фронта, который, по-видимому, вот-вот создадут союзники. Сам Баратов молчит об этом и даже Юденичу не сказал ни слова, но... из слов Буксгевдена [379] мне это понятно. Буксгевден тоже не говорит Н. Н. об этом, но очень ухаживает за Баратовым.
Вчера вечером я получил письмецо от Юденича, в котором он сообщает мне, что приедет завтра утром (т. е. сегодня, значит), и просит меня поехать сопровождать его вместе с Базили в минист<ерство> иностранных> дел. В 11 часов Н. Н. приехал и объяснил, что был у Базили по поводу письма, полученного по делу Bayau. Базили ему показал письмо Millerand{718} еще от мая месяца, когда тот был министром и<ностранных> дел, к министру юстиции все по тому же делу. M<illerand> пишет м<инистру> юстиции, что Bayau подаст в суд на Юденича, что тут замешаны важные французские> интересы, замешана «онфобельная» французская фирма и что это надо... внушить фр<анцузскому> суду. Вот чему бы я не поверил! Не поверил бы, что фр<анцузскому> суду правительство может что-либо внушать, вообще как-либо и чем-либо на него воздействовать. Любопытно было бы это письмо (Юденич мне его показывал) напечатать в англ<ийских> журналах. Впрочем, отчего бы я не поверил, что фр<анцузский> суд не независим!
Как бы то ни было, Базили согласился поехать с Н. Н. в минист<ерство> иностр<анных> дел и быть там «интерпретом»{719} при объяснении сущности дела. Мы тут же и обсудили, что говорить. Н. Н. просил меня сопровождать его, т. к. не очень доверяет Базили и боится, что тот при переводе допустит какую-нибудь умышленную неточность или искажение. Я согласен ехать, но так думаю, что это не так просто. Под каким предлогом буду я сопровождать Н. Н.
Базили не поехал, сказался больным. Несомненно, что это болезнь дипломатическая.
Со всех сторон слышу я, что этот господин каналья, молчалист (?), путаник и интриган. Отец его грек, мать румынка, брат француз, а он чуть ли не посланник наш. Юденич рассказывает, что Маклаков при нем жаловался Струве на Базили: «Уберите Вы его от меня!» — а Карташев уверяет, что Базили в сношениях с правыми кругами, работающими против Врангеля.
Я проводил Н. Н. до дому и зашел узнать о здоровье Ал<ександры> Николаевны. По дороге встретил Дм<итрия> Ник<олаевича> Вердеревского и уговорился приехать к нему в 4 часа. Он стоит в Majestic Hotel{720}. [380]
Дм. Ник. рассказал мне о себе: он сейчас без дела... вследствие изменения английской политики в отношении «совдепии»... в отношении «советской России». Дм. Ник. предполагает принять участие в торговых операциях с Р.С.Ф.С.Р. Единственное средство, по его мнению, для борьбы с большевизмом. «Так думает и Керенский», — говорю ему я. Дм. Ник. понимает и заявляет, что ему безразлично, что именно думает Керенский. «Если бы не было давления на большевиков извне, — продолжает он, — то они бы давно были сокрушены». Я возражаю: «Вы не можете отрицать, — говорю я, — что Ленин человек умный, а он уверяет, что единственный шанс спасения Советской власти в заключении мира и в торговле. Троцкий, напротив, утверждает, как и Вы, что большевизм держится войной, и потому желает продолжать войну». — «Желает продолжать войну против Антанты, с целью поднять в Европе движение рабочих», — прерывает меня Вердеревский. «Во всяком случае, — настаиваю я, — бесполезно говорить о том, что было бы, если бы не было Колчака, Деникина, Юденича, Врангеля. Они появились не случайно, это движение стихийное». — «Нет, — спорит Д. Н. Вердеревский, — созданное Францией, главным образом Францией, цель которой разделить, ослабить Россию». — «Мне казалось всегда, что это цель Англии, а не Франции, но если даже Вы правы (я не согласен, но не будем спорить, чтобы не уклоняться от предмета), если даже Вы правы, то все-таки бесполезно гадать, что было бы с большевизмом, если бы Франция и союзники не создали бы белого движения. Они не могли не создать его, а мы не могли его не использовать» (сам я думаю, что союзники старались использовать движение, зародившееся стихийно).
Как бы то ни было, утверждает Вердеревский, по-моему, белое движение, только укрепляет большевизм и тот, кто принимает в нем участие, делает злое дело. Надо повсюду, где можно, в России начать укреплять местную жизнь. Не везде еще разрушены орудия промышленности, целы еще и копи, и доменные печи, надо вложить в них капитал и привлечь население. Оно само найдет свою выгоду и само будет защищать нарождающееся дело.
Я начинаю доказывать Д. Н., что при царящих в Совдепии порядках или, вернее, беспорядках, при <1 нрзб> транспорта, продовольствия и т. п. придется создать целое государство, чтобы обеспечить спокойную работу на местах.
«Вы почему-то считаете, что в Совдепии так ужасно. На самом деле это преувеличено, крестьяне сейчас сыты и довольны, хозяйство у них первобытное, но они удовлетворяются им». Когда-то и [381] я так думал, но теперь пришел к убеждению, что крестьянство недовольно, тоже голодно, тоже, как и все, страдает от отсутствия порядка и правовых норм, и только потому еще не свергло большевиков, что не организовано, терроризовано и отчасти еще боится и не уверено в новой власти.
Но Дм. Ник. верит, по-видимому, в эволюцию большевизма и считает, что его надо не свергнуть, а переработать. Точка зрения всех, кто свои личные интересы, связанные с существ<ующим> порядком вещей, старается оправдать какой-нибудь идеологией. Керенский боится, что Врангель захватит власть, пусть поэтому лучше погибнет его дело, Игнатьев стыдится работать из-под плети, поэтому ему надо оправдать большевиков, Вердеревский оказался не у дел, не у белого дела, хотя и просился у Колчака принять его, кроме того, ему хочется торговать с большевиками (как раньше он надеялся торговать с Юденичем и с Деникиным), вот оттого белое дело и злое дело, по его мнению.
Где Ваша семья? Где Елена Михайловна? Они в Крыму! Он посылает им 100 фунтов в месяц, миллион рублей значит. С этим можно там жить. Если ничего не удастся Дм. Ник. в смысле дел с Совдепией, он предполагает ехать в Крым и пожить там с семьей, частным человеком. И не понимает Дм. Ник., умнейший и хитрейший, наивный эгоист, что и семья его и он питаются плодами от «злого дела», в котором он уговаривает не принимать участия.
Мы расстались дружески. Все-таки много пережито вместе. Я звал его к нам, но он уезжает завтра в Лондон. Дела его все же не так уж худы, если он стоит в Majestic Hotel, хотя бы и в V этаже.
Забежал к нам Карташев... не знаю зачем. Как-то не верится, что просто потому, что хотелось нас повидать. Как всегда, он удивительно интересно рассказывает... о чем? О чем бы ни рассказывал, о Бурцеве, которого он называет неистовым, о Маргулиесе, которого называет... жидом. О жидах, которые бывают иногда святыми. Но он не демократ, по крайней мере, в том смысле, как это по большей части понимают. «Да ведь вы идеи Победоносцева пропагандируете, Антон Владимирович», — говорю я ему, когда он начинает утверждать, что народ не может сам решать свою судьбу, а судьбу эту решают за него образованные люди. «А что же такого? — отвечает Антон Владимирович, — Все дело в том, как будет решаться эта судьба».
Да, но кто может сказать, что владеет истиной! Ведь и Победоносцев, вероятно, считал, что он решает судьбу России наилучшим образом. [382]
Девочки больны! Маруся больна... Я болен, тетя Маруся тоже и кашляет и чихает.
Была докторша, еврейка, русская, но на русском говорить не желает, а пищит по-французски. «Не ндравится мне она».
А. А. А<база> просил меня (через Гамильтона) передать в мин<истерство> иностранных> дел некоему M-r Bullion (?) телеграмму Серебренникова{721} о том, что какой-то Ранешевич (?) просит визу и еще что Семенов{722} будто бы по-прежнему пользуется доверием войск и населения (кажется, Семенов только что должен был на аэроплане улететь из Читы). Как бы то ни было, я пошел сегодня в м<инистерство> и<ностранных> дел, но Bullion'a (?) не застал.
Были у Юденичей. У них генерал Головин с женой. Мне они не очень симпатичны. Я его спрашивал об А. В. Колчаке. Я был рад, когда Головин при Юдениче сказал мне, что Колчак самый замечательный человек, которого он встретил в своей жизни.
Два раза был в мин<истерстве> иностр<анных> дел, но Billion'a (?) не застал. Оставил свой адрес. Был у Дмитриева, где встретился с Никифораки. Он мне сказал, что едет из Германии через Лондон и Париж в Крым. Я его спросил о Тыртове. Говорит, болен, чуть ли не рак. Бедный Дмитрий Дмитриевич! Позвал Никифораки к нам.
Приехал Юрий. «Родосто» окончательно захвачен, и его с экипажем препроводили в Марсель. Теперь вопрос, заплатят им что-нибудь или... оставят на волю судеб. Юрий приехал, чтобы повидаться с Каниным, и с Хоменко, и с нами, конечно. Вид у него неважный. И так обидно, что он из-за гигиенических соображений (так же, как и я) должен брить усы и бороду. Со своей ассирийской бородой он очень эффектен, а бритый — совсем актер, и еще дурной актер. А я его люблю, и ценю Юру, и рад его видеть очень. Мы его устроили, положив Верчика на постель из кушетки и стульев.
Сегодня мне совсем плохо. t° моя 38,5, болит горло, кашляю, следовало бы лежать, но... Юденичи уезжают, и мы пошли с ними попрощаться. [383]
На днях Н. Н. был так мил, что прислал Марусе «Ariane, jeune fille russe»{723} de Claude Anut, которую она очень хотела иметь. Маруся думала, что это не он, а Ал<ександра> Ник<олаевна> подарила и отвезла А. Н. букет фиалок. «Месть не по адресу», — сказал ей Н<иколай> Николаевич. Сегодня она подарила ему бутылку марсалы. «Месть по адресу». Он был очень сконфужен и доволен. Вообще оба они удивительно милы к нам. Предложили взять их виллу. Кажется, возьмем.
Базили так и не выздоровел, и Н. Н. уезжает, не решив своего дела.
Мы застали у Юденичей Буксгевдена и Лушкова. Нас звали завтракать, но мы отказались. Я болен, да и Юрия хочется повидать.
Как приятно дома, я сейчас слег.
Были Hurstel'bi и madame Pernout. Я через дверь слушаю разглагольствования полковника. Оказывается, в Эстонии все чудесно. Он не понимает, отчего оттуда все разбежались в панике. Офицеры С<еверо>-З<ападной> армии все устроились, кто только хотел действительно работать, а не заниматься политикой. Но офицеры не хотят работать и обивают у него пороги с просьбой помочь выбраться.
Каналья Hurstel! Каналья! Каналья! Ему хорошо жилось и он не хочет видеть, как бедствуют преданные союзниками, Францией, им люди. Все офицеры под дамокловым мечом высылки и принудительных работ. Разрешения даются на короткий срок и продолжаются после ряда унижений, просьб, взяток. Многие высылаются в Совдепию. Например, Даношевский. Кто работает — тому чинят тысячи препятствий и т. д. и т. д. Наконец, разве не он сам был свидетелем обращения эст<онского> п<равительст>ва с Юденичем. Разве ему не должно быть понятно желание всех русских избавиться от эстонской неволи.
Каналья!
Был у меня Дмитриев. Он едет завтра в Лондон. Я ему рассказал о деле Bayau... на всякий случай.
У Маруси опять что-то много народу было.
Получил письма и отчеты из Финляндии и Эстонии. Я лежу совсем-совсем больной, жалкий, противный, не бритый, с больной губой, с больными мыслями. [384]
«Свободные мысли»! Подлая газета! Ниточка тянется ко всем этим господам, работающим и против Ленина, и против Врангеля.
Лежа в постели, я принял Нищенкова и графа Келлера, которых попросил приехать ко мне. Я попросил их, чтобы они рассказали, в каком же, наконец, положении дел находится организация O.K. Я спросил их, известно ли им, что я даю на O.K. деньги. Оказывается, известно. Слава Богу! Теперь я уже передал полтораста тысяч франков (3000 ф<унтов>), но не получил и на двугривенный. Абаза мне говорит, что все идет в Белград, что там все обрабатывается и посылается к Врангелю. «Получаете что-нибудь в Белграде из Финляндии и Эстонии?» — «Ничего не получаем. Только из Праги и Берлина». Вопрос идет о том, чтобы установить центр, а центра не устанавливают. Надо или Белград (Нищенков стоит за Белград), или Париж, но надо решить это скорее. Абаза, конечно, за Париж, но окончательно не говорит этого. Келлер просит только об одном — дать ему начальство, которое бы распоряжалось, указывало бы задания, вырабатывало бы инструкции. Ничего этого нет.
Я поставил очень неловкий вопрос: продолжать ли давать деньги. Я думал, что мы много старше Абазы, думал, что, наконец, дело станет на первом плане, но они смутились, им показалось, что они не могут идти против Абазы, против начальства. Но Абаза начальство только потому, что у него деньги.
Сейчас он лежит с какой-то подозрительной болезнью, ветром надуло. Лежит в Hotele, за номер которого платит 40 f. в день. Я его видел пьяным, и у меня сейчас нет доверия к этому человеку. На совещании был и Лушков, но молчал. Впрочем, я знаю его мысли.
Днем у нас собрались Щеглов с дочерью Кс. Ал. Мариевской, Сахаров, Никифораки, Лушков. Маруся напоила всех чаем. Щеглов по обыкновению ораторствовал. (Это несправедливо: он умеет и слушать.) Он рассказывал очень интересно о Моласе{724} и смерти Моласа. Щеглов видел ночью, у себя в комнате тень, ...привидение, ...облако дыма... и слышал только: Молас умер! Заметил часы, и на следующий день узнал, что, в самом деле, в этот именно час Молас и умер.
Он увлекательно показывал, как Молас возил бежавшего от большевиков ком<андующего> флотом Немитца. За широкой спиной [385] боком сидевшего и с презрением смотревшего на солдат Моласа почти не было видно маленького, скверненького Немитца{725}.
Щеглов очень расспрашивал А. Н. Лушкова относительно земли и возможности «сесть» на нее. «Я всегда чувствовал, что в этом спасение, — говорил Щеглов (а я привык верить его «чутью»), — но моя жена... Вы знаете англичанок... не позволила мне этого сделать, когда у нас еще были деньги. Конечно, я сам бы не мог работать, я могу работать только в кабинете, я люблю только книги, мою чернильницу, но у меня были бы «рабы».
«Жена моя, — продолжал Щеглов, — хотела бы открыть пансион, но Вы представьте себе меня руководящим «пансионом», меблированными комнатами!» Я не мог не расхохотаться, попытавшись представить А. Н. в этой роли.
Потом он говорил о возможности еще работать в банке. «Кто им нужен в банке, человек, который умеет носить сюртук, завязывать галстук, поехать куда-нибудь переговорить о деле...» ...Не знаешь, шутит Ал<ександр> Ник<олаевич> или говорит серьезно!
Дочка его, которая весело болтала с Никифораки, скисла, когда папенька начал свои рацеи. Надоел он ей, вероятно, ужасно, но видно, что они очень любят и дружат друг с другом.
Я лег после того, как все разъехались от нас. Но мне лучше, хотя t° моя все-таки повышенная.
Письма Billiou (?) передал.
Юра долго рассказывал мне о плавании «Родосто», о том как эксплуатировали пароход французы, безжалостно его изнашивая и грубейшим образом обращаясь с личным составом. Впрочем, с личным составом все грубо обращались. Юре генерал по адм<иралтейству> Поноходжев (?) сказал: «Вы рассуждаете как большевик», когда Юра защищал интересы (и права) экипажа. Шрамченко{726} кричал: «Я вас в 24 часа выгоню». Французы ругались, что русских моряков нельзя заставить плавать, и требовали выхода «Родосто» без винта, на буксире, в поход в 3600 миль.
В Италии по приказанию Водовозова, большев<истского> агента, пароход был захвачен. Наша команда заявила протест у консула, следовательно, вела себя как надобно, здесь же Канин принял Юру сухо и старался найти предлог не заплатить команде жалованье. Впрочем, кажется, заплатят. [386]
Мы были всей семьей, с Юрой в музее Лувра. Устал я очень и не поехал провожать Юрия на Лионский вокзал. Поехали Маруся и тетя Маруся.
Маруся поехала в церковь, а я остался дома. Я очень неважно себя чувствую, боюсь, что процесс в легких, который остановился, опять развивается. Боюсь! Почему боюсь? Боюсь смерти? Вот уж нисколько самой смерти не боюсь, но оставить на произвол судьбы Марусю, девочек, тетю Марусю... И потом боюсь еще, что, больной, я ничего ни для кого не могу сделать...
Заехали к Алексинским. У них madame Харламова с дочкой Таней.
Таня ни за что не хочет идти к Григосе Алексинскому, который играет «в сражение» с маленьким Савинковым. «Мальчики всегда дерутся и дергают за волосы». «Григося никогда не дергает девочек за волосы», — стараются убедить маленькую, но с таким уже печальным опытом девочку. «Я не верю в такие исключения», — говорит она.
Маруся отдала Алексинскому для передачи Тэффи три «детских» рассказа, очень удачных, по-моему. Есть ли ответ? Ответа еще нет, но Алексинский как будто бы не сомневается, что рассказы будут приняты журналом «Зеленая палочка»{727}. Мы с Марусей сомневаемся. Там (как и везде) своя компания. Чужого не подпустят, разве уж особый какой талант или кто заступится «из сильных». Кто-нибудь «почти большевик» или... я злюсь!
Я отдал Алексинскому «Хронику». Там есть неудачные сведения (с точки зрения газеты). Финляндские крестьяне, задавленные налогами, вздыхают о тех временах, когда в Финляндии можно было жить, и сообщение о том, что из Кронштадта, во время беспорядков (!) и волнений команды, выселяли принудительно евреев. Первое... против (!) независимости Финляндии, второе... антисемитизм. Боятся люди самим себе даже говорить правду...
Алексинский взял теперь одну мою статейку «"Социалистическое отечество» и Щедрин».
Он зовет работать в «Cause commune»{728}, но я боюсь, если бы еще они платили.
Татьяна Ивановна Алексинская, по-моему, милая женщина и влюблена в своего мужа. Это несомненно. [387]
Ксения Алекс<андровна> Мариевская рассказывала, что ходила к генералу Миллеру, чтобы попросить его помочь ей отправиться к мужу, который служит у Врангеля. Он, конечно, ничем ей не помог. «У меня нет казенных денег, которые я бы мог отдать за ваш проезд», но это в порядке вещей, а вот что удивительно, это то, что Миллер узнав, что Кс. Алекс. дочь бывшего нашего морского агента в Турции и Румынии, живущего теперь здесь, начал выговаривать дочери, что ее отец не там будто бы находится, где ему следовало бы. Пусть, если он имеет на то право, обратится он непосредственно к Алекс<андру> Николаевичу. Тот бы сумел ему ответить. Бедная же девочка готова была плакать. Но на месте А. Н. я бы написал Миллеру письмецо. Я чувствую, что мы будем еще иметь столкновение с этим господином. «Не ндравится он мне».