Что мне доставило громадное наслаждение здесь в Париже, это возможность за грош получать фрукты! По утрам мы с Марусей едим сливы или персики, фиги, груши. Я больше всего люблю абрикосы, но их нет. А Бразилия? Господи, Боже мой, как вспомню рынок в Рио Жанейро. Глаза разбегаются, и главное, не знаешь, что лежит перед тобой, какой фрукт? Как его есть!
Заезжал ко мне Абаза, которому я и передал чек за два месяца. Мы только минутку виделись, т. к. торопились с Марусей к адвокату заключать контракт на квартиру.
Виделись с Гриппенбергом.
Приехал с «Китобоя» Петров{665}. Мы повели его с Марусей обедать и накормили хорошенько, это во-первых. Он рассказал нам, [356] что Ферсману лучше и он пойдет на «Китобое». Мы тут же за обедом переговорили о деньгах и о механике и условились, куда ехать завтра.
Вечером были у Щеглова. Он с женой очень мило нас принял с Марусей. Мы сидели до полночи и утомили m<ada>me Щеглову. Она кажется очень слабенькая.
Агенмор{666}, потом Хоменко, потом Миллер{667}. Неприятное впечатление от разговора с Миллером. Он сейчас представляет Врангеля по военно-морс<ким> делам. Ему подчинены наши агенты, хотя они и не признают этого, обходя вопрос молчанием. Я поехал к Миллеру, во-первых, для того, чтобы поговорить об организации O.K., во-вторых, о «Китобое» и, в-третьих, о выезде морских офицеров из Прибалтики к Врангелю.
По первому вопросу я рассказал Миллеру, как обстоит дело, сообщил ему, что у меня находятся деньги, переведенные Юденичем и которые я без указания Юденича никуда передать не могу; но не сегодня-завтра деньги эти будут Юденичем переведены Замену (?). Если O.K. признается за необходимое учреждение, то было бы желательно закрепить за ним хотя бы часть этих денег в виде бюджета, рассчитанного на несколько месяцев. Сейчас O.K. находится под дамокловым мечом, что бюджет будет прекращен, и надо будет ликвидировать дело. При таких условиях работать нельзя.
Миллер в ответ сказал мне, что против O.K. существует ряд обвинений, что при громадном бюджете они дают очень мало, что в Лондоне работает множество офицеров, получающих громадное содержание и т. п.
Я возражал! Я обратил его внимание на то, что бюджет только нам кажется громадным, а, в сущности, он мизерный, всего каких-нибудь 25 тысяч рублей, и того меньше. Давала O.K. не мало, по крайней мере С<еверо>-З<ападной> армии. Только благодаря ей была установлена связь с Омском. Кроме того, никто не давал O.K. никаких заданий, что очень затрудняло работу. Одно время O.K. работала только на себя, но ведь не Махно же ей было посылать сводки. Прежде, может быть, <и> работало слишком много лиц в Лондоне, но сейчас там только 3 человека. Таким образом, обвинения против O.K., сказал я Миллеру, являются легкомысленными. Ему это не понравилось, хотя он мне сказал, что не разделяет мнения многих об O.K. Он обещал все же сделать то, что от него зависит, для зафиксирования определенного бюджета O.K. «Мы [357] стремимся установить одну общую кассу, — заявил он мне. — Мы стремимся также сократить расходы. Нам удалось это сделать по отношению к дипломатическ<ому> представительству и агентам по крайней мере на 60%». Касса у нас теперь одна, но трудно найти иногда следы кредитов.
Тут же, однако, выяснилось, что касса не совсем-то одна. Когда я поднял вопрос о выезде морских офицеров к Врангелю, о необходимых для этого средствах, Миллер мне заметил, что для офицеров Сев<ерной> области средства имеются. На мое удивление, почему делается различие между офиц<ерами> Сев<ерной> области и офицерами Сев<еро>-Зап<адной> армии, Миллер сказал, что Сев<ерная> область никогда ничего не получала от Колчака и потому считает справедливым, чтобы остатки ее капиталов пошли бы на поддержку служивших в Сев<ерной> области, <2 нрзб> область морально ответственно (?). Но тогда касса не общая! Тогда кто-то должен оказать помощь офиц<ерам> Сев<еро>-Зап<адной> армии, кто-то и перед ними ответственен. Конечно, всего бы лучше не делать никаких различий и не разбивать офицерство на категории в зависимости от того, где и кто боролся за то же ведь одно, общее дело. За самое священное.
Я сказал Миллеру, что найдутся, может быть, некоторые средства (но недостаточные) на оказание помощи морск<им> офицерам Сев<еро>-Зап<адной> армии, желающим ехать к Врангелю. «Какие средства? Откуда?» Средства, которые при ликвидации С<еверо>-З<ападной> армии получила морская организация, образовавшаяся в Прибалтике. «Но кто распределяет эти средства? Кто стоит во главе организации?» Я бы мог сказать, что стою я, но я ответил только на вопрос о распределении средств. Их распределяет выборный офицерский орган. «Но из кого состоит этот орган, кто является старшим?» Старшим является к<апитан> 1 ранга Вилькен, но распределение средств для оказания помощи нуждающимся и на выезд делает выборный орган. «Я не могу у вас добиться, кто именно», — сказал Миллер. Это было резко! «Вы не знаете фамилий?» Не знаю! «Как же мне обращаться?» — «Вам следует, если Вы имеете какое-либо дело, обратиться к нашему морскому агенту. Я тоже в переписке и сношениях и мог бы передать, что надо, но я уезжаю из Парижа. Я хочу только переговорить с Вами относительно «Китобоя» и его нужд». — «Если «Китобой» в чем-либо нуждается, пусть морской агент ко мне обратится». — Совершенно верно, это официальный путь, но кроме формальной стороны есть и другие. Я не занимаю никакого сейчас официального [358] положения, но поход «Китобоя» был задуман мною, я принимал участие в его организации и считаю, что имею некоторое право интересоваться судьбой «Китобоя». Я слышал, что Вы считаете этот поход бесполезным, и боюсь, что помешаете ему.
Миллер поспешил уверить меня, что он мешать не будет. Он сказал, что знает историю «Китобоя» и признает мое право знать и быть в курсе китобойских дел. Он спросил меня, где я живу, но я холодно ответил, что в провинции, и, коротко заметив, что больше не имею причин его тревожить, холодно попрощался. О Миллере я слышал от Дарагана только одно хорошее, но разговор мой с ним произвел на меня неприятное впечатление. Сам Миллер молодой еще генерал, высокого роста, с симпатичным, умным лицом. Может быть, я сам как-нибудь несознательно виновен в том, что разговор наш был неприятен.
Днем я был с Марусей у Бурцева{668}, чтобы попросить у него книг для «Китобоя». У Бурцева встретил Карташева. Потом прошли с ним по Rue Bonaparte до Сены. Он рассказывал о своих проектах новой газеты, большой газеты, но такой, которая не составляла бы конкуренции Бурцеву. Слиться же с Бурцевым, не потеряв себя, своего мнения, невозможно, так как Бурцев человек неистовый и чужого «я» не терпит.
Петров был со мной у Яковлева, где мы и решили совместно дальнейший план действий. Петров мне нравится.
Ездил на Gare du Nord{669} за своим забытым зонтиком. Он был, оказывается, найден, но какой-то employé{670} внес за него деньги и представил якобы мою расписку в получении. Найти этого господина они не могут и думают, что он рассчитался. Не хотите ли посмотреть найденные зонтики, сказали мне и повели в какой-то подвал. Там я увидел буквально сотни зонтиков. Если бы мой тоже был тут, разыскать его было бы нелегко. Мне предлагали взять любой, но я сказал, что хочу или свой, или никакого. Я сказал, что прошу найти employé, который сжилил мой зонтик, сказал, что я еще к ним приду.
Мы заходили с Марусей к Вандамам, но их нет в Париже. Завтра утром уезжаем. [359]
Поддерживаю постоянную переписку с Ал<ександром> Николаевичем Лушковым. Он живет в Cagnes-sur-Mer{671} и, кажется, наслаждается, ловит коков и мули{672}, купается целыми днями. Сообщает мне свои предположения относительно возможности «сесть на землю». Для меня это утопия. Нет сил, нет здоровья. Но, с другой стороны, может быть, права Маруся, говоря, что только на земле я найду и силы, и здоровье. Денег нет, чтобы начать дело. А Юденич устраивается на Юге. Он говорит, что только на земле кто сидит, тот только и есть будет. Все остальные перемрут.
Живешь спокойной, буржуазной жизнью, а в душе мучительные мысли об Асе, о братьях. Совестно обильно есть, совестно отдыхать, гулять, когда они там погибают. Но что делать? Ведь если туда, в Совдепию, пробраться, то прямо поставят к стенке, никого не спасешь, а лишь себя загубишь. Значит, надо к Врангелю, только там будет совесть спокойна. Но фактически туда ехать нельзя, потому что нельзя бросить своих без куска хлеба.
Обхожу ежедневно два, три огорода, чтобы найти Верчику лягушонка. Иногда останавливаюсь поболтать с кем-нибудь из крестьян. Меня спрашивают иногда, как русская рента? Спрашивают, отчего в России такой кризис. Но, в общем, мало что знают о России. Я объясняю, что две причины кризиса: во-первых, гражданская война, которую избежать большевикам невозможно, и, во-вторых, нежелание работать рабочих. В результате войны и развращения рабочих полное расстройство экономической жизни и остановка промышленности. Вместе с тем и крестьянин, не получая ничего от города, который, наоборот, с него тянет, перестает работать для страны и довольствуется только тем, что производит лишь для собственного своего удовлетворения.
Все это, конечно, очень примитивно. Я не могу осилить вопрос во всей его мировой широте. Я мог бы еще сказать, что война, во время которой люди работали только на военное дело, понизила количество полезных продуктов. Этому способствовала и гибель миллионов людей. [360]
Во время этих разговоров с крестьянами по большей части я заметил враждебное их отношение к рабочим, главным образом за 8-часовой день. «А мы сколько здесь работаем в огороде?»
Черт знает что делают подлецы англичане. Предлагают опять Врангелю капитулировать. Вызывают его в Лондон, чтобы выработать совместно с большевиками условия капитуляции. Но если бы он поехал (он не поедет, конечно), они способны его не выпустить, задержать заложником.
Я понимаю, что революция в Англии продолжит наш большевизм, но мне трудно не желать этой революции.
Юденич так прямо желает ее. Он говорит: «Мы там комиссарами будем».
Александр Николаевич прислал мне письмо к нему Н. Н. Машукова{673}. Он теперь командует Азовской флотилией у Врангеля. Письмо... истеричное и странное. Я всегда считал Н. Н. скромным человеком, а он полон гордости и довольства собой. Правда, письмо написано лучшему другу. Он рассказывает в нем про свои успехи. Говорит, что имя его сделалось нарицательным у большевиков, что личный состав выдвигает его в ком<андующие> флотом и т. д. Рассказывает и о неудачах, о том, что по его мысли основали в Севастополе корпус морской, но назначили туда... Ворожейкина{674}. Это неудача действительно.
Неожиданно для меня было то, что Н. Н. говорит: «Пилкин никогда не понимал моих, всегда возвышенных чувств. Они были ему чужды». Вместе с тем он просит Лушкова передать мне его глубокое уважение. Не лишнее ли это? Помилуйте, за что же тогда уважение, если возвышенные чувства мне чужды?
На самом деле Машуков обижен на меня за то, что он не был назначен старш<им> артилл<ерийским> офицером на «Петропавловске», считая, что имел право на это место. Он действительно очень много сделал для «Петропавловска», но, во-первых, штаб к<омандую>щего не соглашался его назначить, а, во-вторых, я его предупреждал, что ст<аршим> арт<иллеристом> приглашал уже Лушкова. Лушков способнее Машукова, лучше его без сравнения управляет огнем, а ведь тогда была война.
Машуков жалуется, что я его никогда не понимал. Но если бы я его не понимал, я бы его и не ценил. Между тем я его всегда [361] выдвигал; на «П<етропавлов>ск<е>» он получил вне очереди ряд наград. Наконец, стоит посмотреть мои о нем аттестации...{675}
Машуков знающий, трудолюбивый, честный, доблестный офицер, но... в шорах. Вот таково мое о нем мнение. Я помню, как он всегда поддерживал Павлова{676}, Веселаго{677} за то, что у них были исправны башни, а между тем эти господа являлись зловредными бациллами на корабле, и я не мог с ними скоро справиться только потому, что их поддерживал Кербер{678}, н<ачальни>к штаба и потом н<ачальни>к бригады.
Я всегда очень любил Машукова и теперь его люблю... и, конечно, немного огорчен его отзывом обо мне. Не много и не очень...
Маруся с тетей Марусей ездили по делам. Мы оставались одни с девочками. Я смешил их целый день. Мы ходили гулять, нашли лисьи норы, видели интересных бабочек, вернулись только к обеду, когда приехали и наши путешественницы.
Большая победа поляков над большевиками. Что же, я радуюсь! Было бы плохо, если бы большевики взяли Варшаву. Их разгром не может не сказаться на настроениях в Совдепии.
И потом, война это всегда экзамен, и провал большевиков симптом.
Но как радовалась наша интеллигенция прежде «при царизме» поражениям русских войск, объясняя их «режимом». Что же она теперь говорит! Ведь, в конце концов, надо признаться, что правит теперь Россией русская интеллигенция, если не вся, то, во всяком случае, ее определенная часть.
Маруся все сделала с удивительной энергией и умением. Уложилась, расплатилась, заказала экипаж, отправила вещи. Я только перетаскал их куда следует.
Ехали в III классе. Народу неописуемое множество, пришлось много и долго стоять. Вагон грязный, как все французские вагоны, но публика милая.
Мы в Париже в 7 ½ вечера. Тяжело было тащить чемоданы в VI этаж. Я думал, умру. Но главный багаж поднял шофер, великан и силач, но и ему было нелегко.
Пообедали мы на углу в ресторанчике. Спать легли на постелях без простынь, которые еще в складе.
Тяжело детям в Париже, хотя мы спали с открытыми окнами. [362]
Я люблю первые дни приезда куда-нибудь: все впереди, совесть спокойна, не то что когда уезжаешь и принужден признаться, что ничего не сделал из того, что предполагал.
Сегодня я ходил в Bon Marché{679} купить кое-какие письменные принадлежности.