Последний день в Ревеле! Жалко оставлять дядю Федю и Марью Павловну! Ваню, жалко и совестно! Но... le vin est tiré — il faut le boire!{559} Все решено, я еду! Прыжок в неизвестное. А раз решено, то... il ne faut rien regreter{560}. Надо во всем видеть хорошую сторону. А хорошая сторона — детки увидят Францию. Мы с Марусей поживем в свободной стране.
Аннушка не едет, отказалась. Мы считали своим долгом ее взять с собой, но раз она не едет, я скажу: нам легче. «Вернетесь, я опять к Вам поступлю», — говорит она. Ее, кажется, удерживает здесь какой-то роман. Ей предлагали хорошее место, но она идет к Марье Павловне.
Марья Павловна целый день у нас, старый друг. И дядя Федя, и кое-кто еще пришел, Горбатовский, Чернецкие, Левицкий, Недзвецкий...
Я был у Володи Зеленина, у Новопашенного, был вместе с Марусей у Hurstel. Жена его очень тепло с нами простилась, проводила нас по саду до ворот, дала адрес в Париже своей сестры...
У нас все убрано, все уложено, носильщики наняты, воз подряжен, составлен список вещей, которые мы увозим, согласно здешним правилам. Все это сделала с поразительной энергией Маруся. Она же продала все, что можно было продать (кровати, посуду, платья, самовары и т. п.). Все это требовало массу хлопот, настойчивости, умения... и все это не могло не отозваться на ее здоровье и силах. Эмми ей помогала немного. Аннушка совсем почти не помогала. Я... мешал, вероятно, и только.
Утром на рассвете мы тронулись. Пришел нам помочь Ваня. Маруся и Эмми взобрались на воз с вещами. Ваня взял деток, я с тетей Марусей. Попрощались с Аннушкой, которая оставалась, чтобы прибрать квартиру. Трагическая минута расставания с Авечей. Он уже давно понял все и мрачен. Мы все чуть не плачем, целуем его милое, молодое лицо. Он на нас смотрит человеческими [315] глазами. Верочка уверяет, что у него слезы. Что же! Все может быть! Я, по крайней мере, ясно читаю в его глазах заслуженное нами слово: предатели! И, правда, предатели! 6 лет он у нас и вот его бросают «как собаку»! Но, увы! Взять нельзя его. В Англию не пускают псов, а нам надо ехать через Англию. Его берет Эмми.
На пристани собрались нас проводить: Кнюпфер, Левицкий, Гейман, Недзвецкий, Новопашенный... Шиллинг, Чернецкий, Горбатовский... Ваня. Ох! Тяжело.
Переход чудесный. Детки счастливы, и их не укачало, потому что не колыхнулось. «Вот что значит привычка!» — говорит Маша.
Гельсингфорс! Девочки волнуются... для них это родина.
На пристани Вильсон, Вилькен, Кондзеровский, Крашевицкая{561}, Гнучева...
Мы остановились в Private Hotel, a дети с тетей Марусей у Гнучевых.
Ко мне уже звонили, и кое-кто был у меня. Видел по телефону Дарагана, спасшегося с Севера.
Утром выправлял документы в полиции.
Днем дела. Совещание с Вильсоном и Вилькеном, распределение сметы, проверка отчетов. Говорю всем, что два дня буду занят. Павлов спрашивал Вилькена, не скрываюсь ли я. Велел ему передать, что за такие слова его, дурака, не стоило бы принимать, а он хочет просить денег. Он струсил.
Целый день дела, но вечером Маруся позвала Вилькенов и Шмидтов.
Визиты и прием. Был у меня Дараган. Нового ничего не рассказал. Вильсон — само гостеприимство. Сегодня мы у него ужинали. Хорошая это семья.
Маруся хлопочет о Шуре (?) и об Асе (?). Нельзя не поделиться с ними. Были на Всенощной в соборе. Вечером у нас Карташев. [316] Сидели с ним до часу ночи. Если человека посадили в тюрьму, то может ли тюремщик говорить от его имени, заключать за него и от него контракты и сделки? Наша интеллигенция сидит в тюрьме, от ее имени говорят большевики. Роль эмигрантов протестовать, кричать, служить рупором заключенных в большевицкую тюрьму.
Завтрак у Алексеева для французов. Было человек двадцать. Я сидел рядом с M-me Fabre, посланницей. Она очень милая датчанка. Устроился с вализой. Ген<ерал> Etievan и Fabre были очень со мной любезны.
Bonne мне сказал в ответ на мой вопрос, что он действительно мне передавал, чтобы я немедленно уезжал из Эстонии, т. к. мы все там находимся в опасности быть засаженными Геллатом.
Днем у нас были Кондзеровские. Я помню, как Петр Константинович говорил: на мне проклятие моей жены за то, что я оставил ее в Петрограде, и вот... Теперь эта жена (очень милая, между прочим, женщина) заявляет нам при муже, что глубоко раскаивается, что приехала в Финляндию, где масса соблазнов для ее дочерей, где для них всех нет будущности и т. п. Но ведь вы умирали с голоду в Совдепии? «Да, умирали...» — «Ваши дети голодали?» — «Да, голодали». — «Так неужели же лучше все-таки было там, где вы были голодными рабами?» В ответ беспомощные взоры и рассказы о том, как они все ночи дрожали, боясь обысков и расстрела. Нет! Это психоз. А П. К. упал в обморок, когда узнал, что семья его выбралась благополучно.
И Шура (?) пишет: так жить нельзя в буквальном смысле слова... и еще пишет: «Если бы вы видели Асины руки!..» Ох! Не могу!..
Отчеты и смета. Поручил Павлу Виктор<овичу> Вилькену сообщить мое решение группе офицеров, которая здесь <1 нрзб>. Они говорят (лестно и это): «Мы не сомневаемся, что Пилкин не украдет деньги, но... он не сумеет ими распорядиться, он способен... сдать находящиеся у него деньги». Может быть, это было бы самое правильное, обидно содержать кучку мерзавцев, но... так несладко многим, и все-таки это наши офицеры и кое-кто еще, может быть, будет служить флоту. Мы распределили деньги на благотворительность, т. е. пособия, пенсии, на выезд за границу, на организацию [317] работ и часть оставили на непредвиденные расходы, налоги за имущество, процесс, могущий возникнуть из-за катеров, и т. п. Некоторую сумму денег на определенных условиях я передам организации O.K.{562}
На Юге пенсии выдает и распределяет суд чести. Здесь его нет, и я поручил Вилькену созвать особый выборный орган, куда войдут и мои представители.
Виделся с Павловым, которого изругал, с Кнорингом{563}, Бергштрессером{564}, Краацем{565}, Сильманом{566}, опять с Дараганом, с Madame Нерике{567}, которая меня замучила. Вечером встретился с Густавом Шульцем.
Кончаю дела, и, кажется, благополучно. Написал много писем, предписаний, подписал документы, дал инструкции, наконец, уложился.
День Верочкиного{568} рождения и день нашего отъезда из Финляндии... из России... Проливной дождь. Нас провожает много народа. Мы едем на финляндском пароходе «Arktourus». Вот 10 часов, и мы отвалили. Вот Лангернский проход, вот Брукспарк, вот наш дом, откуда нас выгнали чухонцы, а жаль, мы могли бы жить да жить в собственном своем гнезде. Теперь — прыжок в неизвестность.
На пароходе полным-полно. С нами за столом противный{569} Воеводский{570}, которого я когда-то очень любил, когда он был командиром «Храброго», и которого я терпеть не мог, когда он был министром{571}. Какой-то он теперь?
В море туман, но тихо. Мы с Лушковым в одной каюте. Маруся, дети и тетя Маруся в другой. Нервы начинают отходить. Все с удовольствием гуляют по палубе, с удовольствием завтракают. Кормят нас отлично. Масса зелени, много масла... чудесный хлеб.
Мы стали в Гангэ. Туман! Попробовали войти и... здорово чиркнули по камням. Счастливо, что не поломали винтов. Капитан торопится. Говорят, что многие отказывались будто бы идти в Англию, а он якобы взялся и ему нужно оправдать доверие компании и пассажиров. Это пассажирские разговоры. [318]
Вечером мы шли Абосскими шхерами. Воспоминания на каждом шагу. А красиво! Мы с Марусей долго смотрели с мостика на узкие проливы, на скалы, покрытые лесами, на зеленые, белые и красные «мигалки»{572}.
Вышли в море. Штормит, но мне-то что за дело. Я чувствую себя очень хорошо. И мои кажется тоже.
Много русских на «Arktourus»'e. Гейман (?), министр финансов у Деникина, очень живой, немного пьяненький, чрезвычайно озлобленный господин.
(Вырезана часть текста о С. А. Воеводском, объемом около 70 знаков. — Примеч. публ.) Уверяет меня, что Государь жив, что немцы за нас, за белых, что все скоро образуется и тогда надо будет начать вешать.
Ругал мне Григоровича, который якобы воспользовался только трудами рук его, Воеводского.
Утром рано подошли к Копенгагену и отшвартовались. На берегу наши: Ферсман{573}, Вилькен{574}, Бобарыков.
Спускают на берег по билетам с парохода. Компания датских контролеров уселась у столика на палубе. Она уже пускала на борт. Мне надо было кое-что передать Ферсману, и я просил пустить его, но контролер пропустил Вилькена и Бобарыкова, а Ферсмана ни за что. Везде самодуры! Ферсман повел меня на квартиру Нордмана{575}. По дороге мы встретили Н. М. Григорова{576}. Я ему очень обрадовался. Нордмана в Копенгагене не было, он в Лондоне по делу о «Китобое». Григоров и Ферсман мне рассказали, что в настоящее время англичане как будто бы оставили «Китобой» в покое. Они не рискнули в Копенгагене захватить его силой, а Ферсман заявил, что будет защищаться с оружием в руках. Если «Китобой» выйдет из нейтрального порта, они не постесняются его захватить.
Я урегулировал с Ферсманом вопрос о расходах «Китобоя». Участь его решается в Лондоне.
С Григоровым я уговорился, чтобы собранные для помощи офицеров деньги распределялись не только в Германии, а отсылались бы и в Прибалтику. Действительно, непроизводительно требовать, чтобы офицер приехал непременно в Берлин, чтобы получить вспомоществование. [319]
У Нордмана на квартире мы напились чаю с куличом и с пасхой и вернулись на «Arktourus». Кругом толпа провожающих. Маруся с детьми погуляла по городу в сопровождении Вилькена, Бобарыкова, Дурова и других офицеров.
Видел Гадда{577}, он очень похудел, мрачен и темен. У меня в душе что-то изменилось по отношению к нему.
В 10 час. мы отвалили. Наши офицерики долго махали нам платками. Издалека только видел я флаг «Китобоя», белый и голубой. Сейчас же вошли в глубокий туман.
К вечеру подошли к Скагену. Сколько раз проходил я мимо него. Последний раз на «Цесаревиче», когда командовал им в эскадре Эссена{578}. Туман рассеялся.
Ферсман рассказывал, что милые датчане посылали им подарки. Одна фирма прислала хронометр, снасти, лаг. Я напишу ей благодарственное письмо.
Ферсман видел Марию Федоровну{579} Говорит, что она писала англ<ийской> королеве о «Китобое» и что, может быть, вследствие этого их и оставили как будто бы в покое.
Когда Юденич был в Копенгагене, он и Ал<ександра> Н<иколаевна> посетили «Китобой». Был на нем и Глазенап. Сейчас все они в Париже. (Вырезана часть текста объемом около 200 знаков. — Примеч. публ.)
Мы долго с Марусей стояли вечером на мостике. Как будто бы слабое северное сияние переливало свои лучи на небе.
Весь день качало; начало стихать только под берегом. Я настоял, чтобы все наши вышли смотреть на Англию. К 8 часам вечера поднялись к Hull{580}. Прошли мимо целого ряда мониторов, стоящих на якоре, по-видимому, без экипажей. Сколько их пропадает. А дай англичане нам штуки две, может быть, Кронштадт был бы наш.
Отшвартовались у стенки. Мы решили переночевать на «Arktourus»'е, поздно ехать в Hotel. Алеши, которому я дал телеграмму из Копенгагена, нет, а уж как я его жду.
Утром съехали с парохода. Таможенник почти не смотрел визы, узнав, что мы transit. Маруся и я, дети, тетя Маруся и Ал<ександр> [320] Николаевич, в двух кэбах, на которые удалось взвалить и все наши чемоданы, тронулись в Royal Station Hotel. Туда же поехал и Воеводский, которого встретил сын его.
Только что вошли в Hotel, смотрим Алеша, но один, без May. Милый Алеша, спасибо что приехал. Все нашли его постаревшим, похудевшим, но, на мой взгляд, он тот же. Все ему страшно рады.
Комнаты в Hotel'e освобождаются только после полдня, и мы все волей-неволей пошли на улицу. Что меня больше всего поразило в Hull'e? Масса товаров, масса продуктов, продовольствия, одежды... Подождите, подождите, милые мои, подождите немножко...
Мы отлично провели день. Ели устрицы, особенно Алекс<андр> Николаев<ич> ими увлекался, прекрасно и обильно пообедали, а вечером, сидя перед камином, и выпили с Алешей, так, немного. Он рассказал всем о своей жизни в Англии, я рассказал ему о наших делах. Вспомнили вместе старое, погоревали о своих, о друзьях...
Алеша ужасно мил с девочками и они милы с ним.
Я рад, что и Маруся дружна с Ал<ешей>.
Алеша уехал рано утром. Мы его проводили. Перед отъездом он хватился своих золотых, браслетных часов; напрасно он их искал на креслах, на которых пили вчера виски... «Спроси в вагоне», — советовал я ему... «Ну вот еще». Однако спросил и был доволен, когда ему немедленно вернули их. Их нашла горничная, которой Алексей сейчас же и попросил передать награду.
Ох! Когда мы с тобой опять увидимся, милый мой Алеша?!
Мы едем в третьем классе. Отлично! Все с удовольствием любуются «старой, веселой, зеленой Англией». Как ни тяжело нам эмигрировать, утешает то, что детки многое увидят...
На станциях я им указывал шутя на пиквиков, уэллеров, дардлей...
В Лондон мы приехали вечером. Нас встретил Абаза и Богданов, которые и помогли сдать вещи и устроиться в «Station Hotel», увы! только до завтра, а завтра придется переезжать в пансион.
Оказывается, Волков приезжал меня встречать, но ему неверно указали поезд. [321]
Мы в Majestic Hotel'e. Довольно грязно и шумно из-за бесконечных поездов Metropolitan, который тут выскакивает из-под земли. Hotel пансион, с человека 12 ½ шилл<ингов>.
Абаза свез нас на своем автомобиле в русское консульство и к Кукку (?). Мы познакомились с его женой, Софьей Андреевной, и двумя мальчуганами, говорящими по-русски с сильным акцентом.
Был Волков, такой же крепкий, толстый, веселый и милый, несмотря на свои крупные недостатки. Он позвал нас с Марусей обедать завтра. Марусе он тоже понравился.
Девочки пошли с абазятами в Зоологический сад. Жалко мне, что я не мог ехать с ними.
Под окном нашего номера чудесно свистит скворчик. Как успокоительно действует на мои нервы пение птицы, звери, жуки, деревья...
Утром я был у нашего chargé d'affaires{581} в Лондоне Саблина. Я встретил у него князя Белосельского-Белозерского{582}, одну минуту мы как будто бы хотели с ним поцеловаться, но потом раздумали.
Саблину я рассказал дело «Китобоя» и просил его настоять на том, чтобы английское> Адм<иралтейство> от него отказалось. Действительно, он вышел, руководствуясь обещаниями Кована, что со всеми перешедшими от большевиков кораблями будет поступлено как с судами союзников. Они вышли под Андреевским флагом, вышли тогда, когда С<еверо>-З<ападная> армия взяла Красную Горку. Английск<ий> флот был совершенно безопасен в это время Кронштадту (как, впрочем, и впоследствии), сдаваться ему не имело никакого смысла.
Правда, перешедший через минное заграждение «Китобой» попал в руки англичан, они его разграбили. Кован заставил угрозами и шантажом Кнюпфера заключить с ним договор о передаче «Китобоя» С<еверо>-З<ападной> армии только временно, но договор этот был опротестован в принципе Юденичем как главнокомандующим, хотя существо договора было скрыто от него и от меня Кнюпфером.
Саблин мне сказал, что англичане передают сейчас русским для продажи находящиеся у них крейсеры и миноносцы{583}. Деньги от продажи пойдут в фонд для помощи эмигрантам, но суммы [322] будут <1 нрзб>{584}. Англичане даже дредноуты свои продают что-то около 4 т<ысяч> фунтов, т. е. по-крупному, за 40 т<ысяч> рублей. Подлецы! Если бы они согласились вовремя дать нам такой дредноут, мы бы взяли Красную Горку, а затем и Кронштадт. Они еще поплатятся за то, что предали нас.
Саблин предложил в случае, если англичане не согласятся, чтобы «Китобой» шел на юг, просить у них отказаться от <1 нрзб> их прав на «Китобой», с тем чтобы мы его продали с той же целью, как будем продавать «Аскольд», «Варяг» и т. п. Я сказал Саблину, что согласен на это, но в первую голову должны быть обеспечены офицеры «Китобоя».
Он мне прочел потом письмо кого-то из офицеров Сев<еро>-Зап<адной> армии к Юденичу, язвительное и злобное. Он сказал, что Юденич хотел сделать здесь в Лондоне доклад, но принужден был отказаться, т. к. ему грозили скандалом офицеры С<еверо>-З<ападной> армии. Так не похоже на Н<иколая> Ник<олаевича> это намерение устроить доклад, совсем это не в его духе и характере. Я это высказал Саблину.
От Саблина я же узнал, что сейчас здесь, в Лондоне, Деникин, но никого не принимает. Я не имел, впрочем, намерения с ним увидеться. Саблин мне сказал, что Деникин прислал ему для размена свои собственные деньги и деньги эти. <...> Надо будет сказать об этом Ник<олаю> Николаевичу.
Я сказал Саблину, что если он имеет любезное намерение отдавать мне визит, то я очень прошу его не беспокоиться. Он поблагодарил меня, но я уверен, что он и не думал, что ему следовало бы дать мне визит.
Я приехал к Абазе. Видел у него Нищенкова{585}, Богданова, видел приехавшего, случайно, Ферзена.
С Абазой мы уговорились, я возьму на себя расходы по Прибалтике, первый месяц 500 фунтов, а следующие, до августа по 300. Я сбавил для того, чтобы заставить Абазу несколько подтянуть Вилькена и Новопашенного. Вместе с тем я поставил условием, чтобы мне доставлялись сводки и чтобы мои поручения исполнялись.
Абаза рассказал мне, как обстоит его дело. Англ<ийское> п<равительст>во утвердило мес<ячный> бюджет его в размере 9 т<ысяч> фунтов, но они никогда не тратили более 5 т<ысяч>. Когда Колчак увидел, что крушение его неизбежно, он решил перевести Абазе 30 т<ысяч> фунтов, чтобы обеспечить его работу. Но здесь, т. е. Сазонов, Львов и пр., деньги эти после гибели Колчака не передали, и только после переговоров Абазы с ними дали ему на ликвидацию [323] 10 т<ысяч>. Он, однако, решил ликвидацию не делать, а продолжать работать на эти деньги, сократи расходы до 2 т<ысяч> в месяц, а сохранив только Берлин, Юг (т. е. Константинополь, Белград, Прага) и Север (Финляндия и Эстония) для связи с Совдепией.
Волков живет в чудеснейшем квартале, тихом, зеленом, спокойном. Удивительно, что в современном Лондоне встречаешь такой тихий уголок.
Я был рад поболтать с Ник<олаем> Алекс<андровичем>. Он познакомил нас со своей женой, Верой Николаевной{586}, которую я когда-то часто встречал в Гельсингфорсе и Ревеле, но никогда не был ей представлен.
У Волкова за обедом были двое его детей, сын и дочь, оба премилые, и отношения их с ним, по моему наблюдению, премилые, во всяком случае, лучше, чем с матерью{587}.
Горничная у них русская, но так и жарит по-английски.
Утром я пошел пешком к Волкову; Маруся уехала с детьми.
У Волкова разговор сперва с ним об английских делах. По его словам, громадное значение и влияние в политике имеют здесь евреи... жиды, как говорит Волков и как все чаще и чаще невольно начинаю говорить и я.
Имел разговор с Безкровным{588}, которому напомнил о моем сомнении по поводу Новопашенного, об обещаниях Безкровного, которые он не сдержал.
У Волкова застал старшего Кнюпфера. Был очень холоден с этим спекулянтом, карьеристом и лгуном.
Я звал Волкова завтракать, но он не мог принять моего приглашения. В конце концов, я рад этому, т. к., во-первых, у меня нет денег для завтраков, а, во-вторых, я не предупредил Марусю.
Мы тепло попрощались с Н<иколаем> А<лександровичем>.
После полдня всей семьей поехали смотреть Вестминстерское аббатство (которое я видел <в> 96 году), потом собор Петра и Павла. Верчик сама нашла плиту, под которой лежит Чарльз Диккенс.
День сегодня хороший, солнце. Мы были в какой-то шикарной кондитерской.
Вечером я опять ездил с Абаза и Лушковым в посольство закончить наши дела. Улицы совсем почти пустые в полночь, и Абаза мчал нас в автомобиле с неимоверной быстротой. [324]
После посольства мы поехали к нему пить чай, где уже была Маруся. Там было еще двое мальчуганов, русских, но учащихся в английской школе. Они рассказывали, как их бьет там учитель, хватает за волосы и тычет лицом в стену, как секут в этой школе. Бедные русские дети! А ты, лицемерная, гордая, дикая Англия! Подожди! За все, за все расплатишься...
Днем я видел Келлера{589}, приехавшего из Берлина. Он рассказывает, что большевизм для Германии неизбежен, что для государственных людей ее в этом не может быть сомнений.
Был еще Кнюпфер, но его принял Лушков. Кнюпфер предлагает какие-то дела, пароходство, но признался сам, что из 24 задуманных им дел ни одно не вышло.
Приехал Шишко, которого я в конце концов полюбил, хотя ограничен он и самодоволен до противности. Но все-таки он хороший человек.
Был еще Колландс, был Быстроумов, в котором я сильно за последнее время разочаровался.
Завтра мы уезжаем. Пора, пора, деньги так и текут...
Едем хорошо, в III классе конечно. Рядом отличные wagons-lits{590}, ресторан, полный шикарными джентльменами и дамами, «по обычаю той страны «ледями» называемыми». (Далее вырезана часть текста объемом около 250 знаков. — Примеч. публ.)
А красива Англия, зеленая, веселая. Я говорю всегда, что терпеть не могу англичан, но ведь копперфильдов, <1 нрзб>, пиквиков, уордлей, уэллеров я люблю? А ведь это и есть Англия, правда, не вся Англия, но все-таки Англия.
Мы на пароходе, на французском пароходе. А<лександр> Никол<аевич> разделился с нами и едет во II классе. Я тоже хотел выбрать II класс (III нет), но Маруся сказала, что разница небольшая, а в случае, если море будет бурно, всем будет тяжело.
Но море спокойно! Дует свежий, но ровный ветер. Слегка туманно.
Dieppe{591}! Нормандия, паспорта. Перед нами кто-то показывает «украинский» паспорт, кто-то «эстонский». «Comme c'est agréable de voir enfin un vrai passeport russe{592}!» — сказал громко чиновник, осматривающий наши документы. Украинский посланник в Лондоне, [325] господин еврейского типа с мальчишкой, уже совершенным жиденком, вероятно, слышал это замечание.
Мы изменили наше решение и вместо того, чтобы остановиться в Rouen{593}, едем прямо в Париж. Это неблагоразумно, дорого, но, наверное, это не последняя моя глупость.
Красивые места, поля, сады, яблони в цвету...
Париж, пьяные носильщики. «Vous serez servis comme des princes! Redford Hotel!»{594} Увы! все там новое, никто меня не знает. Один из сидящих за стойкой как будто бы тот, который и прежде тут сидел, но отрекается от меня. Ей-Богу, я огорчен и обижен, но главное все-таки не в этом, а в том, что комнат нет. Concierge{595}, которому я сую 20 франков, звонит во все Hotel, все занято, нигде ничего нет. Наконец, в Hotel de l'Oreide, тут же рядом на той же rue de l'Arcade{596}, как будто бы что-то есть. Действительно, под небесами две комнатки, одна с ванной для нас с Марусей, другая рядом для тети Маруси с девочками. Слава Богу, отлегло от сердца!
Все устали, но веселы, доехали, слава Богу... девочки укладываются спать, а мы с Марусей выходим на Boulevard des Capucines{597}...
Сегодня воскресенье. Мы видим толпу движущихся в почти полной темноте. Унылую толпу. Да и нельзя в этой толпе быть очень радостно настроенным. Париж! Ville lumière{598}, где ты?
В воздухе стоит густая пыль, поднятая тысячами ног. Café, рестораны, магазины.... все закрыто. Совсем-совсем другое впечатление, чем прежде от Парижа.
Грустные мы возвращались в Hotel.
Я ошибся днями. Вчера была суббота, а воскресенье сегодня. Мы встали рано утром и после чая вышли всей семьей на Champs Elysées{599} на мост Александра III. Хорошо! Очень хорошо! Весна, хороший теплый день! Каштаны в цвету, на подоконниках устроились голуби, дрозды, скворцы... Девочки в первый раз видят такую картину, которая открывается на place de la Concorde{600}, с моста, от palais des Beaux Arts{601}... Единственную в мире картину!.. Я не скажу, чтобы наша набережная, Адмиралтейство, Сенат, Исаакий, Петр Фальконета и, главное, Нева уступали Елисейским полям. Но это другое. Там более величия, здесь наряднее. [326]
И там Нева, а здесь произведения рук человеческих, произведения человеческого гения...
Мы садимся в «такси» и едем в церковь. Масса народа, чудесный хор, хотя (как это странно!) французы поют, а не русские. Многие молятся, это видно, это чувствуется.
Кто-то хватает меня за руку! Вандам, да каким щеголем. А вот и Александра Николаевна Юденич. Она отошла здесь, спокойная, бодрая. «Ник<олай> Ник<олаевич> сидит в садике на скамейке», — говорит она нам. Я иду в садик. «Вот где пришлось встретиться, Николай Николаевич!» Он с радостным видом поднимается мне навстречу: «Владимир Константинович, позвольте мне Вас поцеловать». Мы целуемся. Я тронут, потому что нежность не в обычае у Ник<олая> Ник<олаевича>. Кажется, он мне действительно обрадовался.
Я ему рассказываю о делах по ликвидации армии после его отъезда, о договоре Палена и говорю ему об его деньгах, которые у меня остались: 200 тысяч крон. Он знает о них. Я доволен, что первый о них заговорил. Не то, чтобы я думал, что Ник<олай> Ник<олаевич> сомневается во мне, а все-таки...
Он мне рассказывает о себе. «Знаете, Вл<адимир> Конст<антинович>, я плачу в день 200 франков за номер, живу в Meurice Hotel{602}, как-то скверно, ну прямо скверно». Это Александра Николаевна, конечно, его заставляет действовать не так, как бы следовало.
«Конечно, совестно, Ник<олай> Ник<олаевич>, — говорю я ему, — переезжайте непременно. Зачем людей смущаете».
Я знаю, что Ал<ександра> Ник<олаевна> богатая женщина, знаю, что она привыкла жить всегда хорошо и широко и не видит причины, почему бы ей теперь от этого отказываться, но... народ смущен...
Подходит Головань С<ергей> Алекс<андрович>, которого я считал умершим. Он в Берне, в Швейцарии. Жалуется, что дорого, что никак не вывернуться. Мне хотелось бы порасспросить Голованя о Швейцарии: там сейчас должно быть очень интересно, представлены все народы и все течения. Абаза как будто мне хотел предложить туда ехать, но я бы не принял, а вот Голованя бы использовать...
Юденичи очень тепло нас встретили, и он, и Ал<ександра> Ник<олаевна>. Мы будем видеться. Мы прощаемся и спешим завтракать. [327] Девчонки умирают от голода. Я с наслаждением думаю, как угощу их лангустом.
Был вместе с Лушковым у Дмитриева{603}, который очень мил со мной. Потом ходил с Марусей по Лувру, не музею, а магазину, а, вернувшись домой... смерил t° и... лег в постель. Сам виноват, глупый, глупый!
Я лежу по-прежнему, но t несколько спала. Заезжал ко мне Абаза. Я ему сказал мой план уговорить Юденича отдать O.K. те 200 тысяч, которые случайно оказались неизрасходованными и находятся у меня. Мы уговорились вместе поехать к Н. Н. завтра, т. к. сегодня я все-таки не могу. Не следовало бы и завтра, но дело-то такое.
Абаза с Софьей Андреевной{604} в Париже, и всего на два, на три дня. Наверное, им не до нас, и мы решили с Марусей их не беспокоить.
Все Касьяны именинники...{605} Был у Н. Н. Юденича с Абазой и Лушковым. Я его просил помочь нашей центральной морской организации O.K. Я ему сказал, что организация эта является остатком организации за границей Морского Генерального штаба. Она работала до Колчака, на средства, какие были у М<орского> Г<енерального> штаба за границей. Когда явился Колчак, организация стала работать на него, и он ценил ее сведения более, чем сведения, доставляемые нашими посольствами. Между прочим, это O.K. предупредил Колчака о ненадежности положения Деникина, когда ни в ком положение это еще не возбуждало сомнений. Я рассказал Юденичу, как Колчак, предвидя катастрофу Всероссийской власти и желая обеспечить работу O.K., перевел организации 30 тысяч фунтов, но деньги эти не были переданы Абазе. Ему приходится ликвидировать дело, а между тем создать такую организацию вновь будет очень трудно. Если сохранить ячейку этой, то когда появится подлинная Русская власть, какова бы она ни была, она найдет готовый, действующий орган, который ей придется только развернуть. Я просил дать 200 тысяч крон, т. е. всего 10 тысяч фунтов стерлингов. Это, в сущности, грошовые деньги, но они пойдут на дело. Обидно будет истратить эти деньги на благотворительность, [328] раздать их офицерам и т. п. Отдать их Врангелю — для него это капля в море, и ему нужны не такие деньги.
Я обратил внимание Юденича, что деньги эти, которые не истрачены по непредвиденным обстоятельствам, у него только случайно... «Это у Вас они только случайно», — сказал Н. Н., засмеявшись. «Я не считаю, что эти деньги у меня, — возразил я ему. — Они только на моем счету и по первому Вашему слову будут переданы, кому и куда Вы прикажете».
Абаза почти не поддерживал меня, а сидел и молчал... идолом. Лушков молчал дисциплинарно. Н. Н. возражал, что дело O.K. никому сейчас не нужно. Это неверно! Неверно хотя бы потому, что и теперь, например, только через O.K. существует связь с Врангелем. Потом сведения из Советской России очень интересны. Имеется связь с рядом организаций, которые только и ждут директив, которых сейчас организация не может им дать. Ну, как ответить на запрос, предпринимать ли террористический акт? Поднимать ли восстание. O.K., между прочим, распространила ряд воззваний и прокламаций, имевших громадный успех в смысле спроса на них.
Юденич обещал дать ответ завтра, но ответ этот, несомненно, будет отрицательный. Бог ему судья; пропадут его деньги даром, вот и все...
Почему я вообразил вчера, что 29-го все Касьяны именинники? Ведь мы не в феврале! Жара стоит совсем июльская, солнце печет, хорошо.
Юденич заходил в Hotel и оставил мне записку: «Ответ отрицательный». Я, однако, послал ему докладную записку с просьбой положить резолюцию «для истории». Его этим не очень испугаешь, конечно.
Абаза уезжает завтра. Да ведь завтра 1 мая, общая забастовка, выступление французских большевиков. «Пустяки! Уеду, наверное». Я бы не поручился.