Холодный день, ветер, крупа... Я на отпевании и похоронах Меркулова. Грустная картина: сегодня Родительская суббота, долгая, долгая служба, языческие обряды{402}, усталые, переругивающиеся священники, снующие взад и вперед кумушки, пьяный родитель какого-то бедного младенца в открытом гробике.
Меркулова в простом дощатом гробе вносили на руках. Юденич прислал эскорт; в<оенно>-морское управление наняло музыку. [205]
Кладбище недалеко, но мы все замерзли, пока до него добрались, а я еще в летней, белой фуражке. Оставался на кладбище, пока не засыпали могилу. Вернулся усталый, почти больной. Зашел к Новопашенному и Абазе. Бедняга Абаза встал с постели, но кашляет как... чахоточный. Кашляет и Новопашенный, и тоже худо. Худо кашляет и Лушков. Можно подумать, прочитав эти строки, что я от мнительности всех считаю чахоточными! Что же! Пожалуй, так и есть! Пожалуй, многие в чахотке, хотя и не понимают этого. А я уже наметался разузнавать. Мое ухо стало чутким.
Взята у нас Луга. Жалко, что, по-видимому, решения у нас запаздывают! Когда под Гатчиной выяснилось сопротивление большевиков, и начались упорные бои, надо было сейчас же двинуть часть войск, обеспечивающих наш правый фланг. Их двинули, но поздно. Потом двинули еще дивизию Долгорукова{403}, но она не дошла, т. к. выяснился уже нажим на Лугу. Ее вернули, но, кажется, она не поспела вернуться.
Большое совещание у Юденича. Англ<ийский> генер<ал> со штабом, Шербрук, франц<узский> капит<ан> Вонне, Алексеев, от нас Вандам, Малявин, я, потом Лайдонер и... Питка. Как мы и ожидали с Н<иколаем> Ник<олаевичем>, «Кован-Коган» не захотел приехать.
Юденич изложил положение дела; указал на упорное сопротивление большевиков, успевших подвезти большие силы со всех фронтов, на Гатчинском направлении. Сопротивление это, однако, армия наша почти сломила, но вследствие образовавшегося наступления больших сил большевиков с юга, приходится снимать часть полков с гатчинского направления и потому отступать. Юденич выразил надежду, что ему удастся ликвидировать нажим с юга и возобновить наступление. Он указал на опасное положение во все время операции вследствие невозможности ликвидировать с сухого пути «Красную Горку». Я подсунул ему бумажку с напоминанием, что Англия обещала помощь флота и именно из судов с тяжелой артиллерией. Был прислан один монитор, но этого, конечно, мало. Юденич настаивает на необходимости морской операции и спрашивает англ<ийского> генерала, может ли быть прислан отряд из мониторов. Нет, не может. Ник<олай> Ник<олаевич> не удовлетворяется этим категорическим ответом и продолжает настаивать, утверждая, что он не понимает, почему это невозможно. [206] Ген<ерал> начинает травиться, особенно когда Юденич заявляет, что английский флот не оказывает ему помощи. Генерал обращается по этому вопросу к Лайдонеру, и тот громогласно заявляет (и вполне справедливо), что без англ<ийского> флота его армия окажется в очень скверных условиях. Я стараюсь сгладить произведенное впечатление и обращаю внимание генерала на то, что англ<ийский> флот если и не сделал всего, на что рассчитывал Юденич, то только вследствие отсутствия больших орудий в эскадре Кована. Англичанин ласково на меня смотрит и, показывая пальцем на Юденича, говорит, улыбаясь: «Я на него не сержусь».
Он еще обращается ко мне и говорит, что я удивительно напоминаю ему тип их английских адмиралов. Это потому, что я бритый. Я отвечаю, что «I am very happy!»
Лайдонер указывает, что будет принужден с наступлением морозов отойти, так как все продовольствие отряду, осаждающего (так в оригинале. — Примеч. публ.) Кр<асную> Горку, подвозится морем. Вы согласуйте этот вопрос между собой, просит англичанин. Мы всегда так и делаем, уверяет Лайдонер. Ник<олай> Ник<олаевич> подтверждает, и оба обмениваются комплиментами. Мы никогда не подведем Сев<еро>-Зап<адную> армию, приятно улыбается Лайдонер. Я всегда был убежден в этом, приятно улыбается Юденич.
Но, в общем, дело плохо. Я боюсь, но кажется мне, что раз армия начала отступать, она отступит далеко. Белогвардейские банды очень неустойчивы в обороне, как и красногвардейские войска впрочем. И эстонцы подведут, и англичане не помогут. «Мне кажется, — заявляет Малявин, — что генерал приехал повторить у нас Архангельск».
Я решил съездить на короткий срок в Ревель. Сейчас как будто бы есть возможность. Я пошел на «Китобое». Хорошая погода. Мы ведем на буксире лайбу. Я с удовольствием брожу по палубе, по мостику и даже сплю часть ночи. Завтра увижу Марусю и девочек.
Пришли в Ревель. С удовольствием увидел моторы под Андреевским флагом. Приехал Вилькен. Мы с ним отправились на моторы. Я их осматривал, потом прошел в яхт-клуб к офицерам, они там поселились. Кноринг{404}, Ламкерт, Мазик{405}, Вилькен-младший{406}. Поговорил с ними, рассказал им о положении дел. Потом пошел с Вилькеном домой. Да, у меня дом теперь в Ревеле. Маруся приехала. [207] Я с волнением ждал встречи с ней. Пав<ел> Вик<торович> указал мне адрес. Dompromenaade{407}, 23 ab. 2. Темная лестница, второй этаж. Звонок! Вот они, мои дорогие! Моя жена выглядит хорошо. Может быть, это оживление... Машутка больна. Она в постели. Боже мой, как выросла! А Верчик как вытянулся! Меня кормят, поят, мне рассказывают. Авеча вертится кубарем. Тетя Маруся постарела.
У нас не очень уютно, но сухо, тепло, светло. Нервы у меня распускаются, как в теплой ванне.
Увы! мне не удается совсем забыться, отдохнуть. С утра ко мне приходят уже Кнюпфер, Армфельд, Гестеко{408}, Гейман{409} и все по важным, по-видимому, для них делам. Мы выходили с Марусей; так славно идти опять bras dessus — bras dessous{410}, руки в муфте.
Холодно, снег. Моторам плохо.
Мы обедали у Корсаковых. Какие пельмени. Я, кажется, выпил лишнее... но ничего не поделаешь. С нами ездила Верочка. Машутка еще больна, ее не взяли, и она немного поревела. Но это слабость нервов, а не ума и не души. Она сама спокойно говорит, что это все глупости и пустяки. Умная, умная девочка и примерная, прелестная.
У Марьи Павловны сегодня более бодрое настроение духа, чем всегда. Дядя Федя{411} тот же, что и 20 лет назад.
Дуня нам рассказывала, что Половинчук, мой бывший вестовой, и Лиза, наша горничная, живы и очень богато живут, «свинина у них, хлеба сколько хочешь». И это в Петербурге!
Совестно мне ужасно, что тетя Маруся ежедневно уезжает к Корсаковым, чтобы дать мне возможность спать дома. Думается мне, что она это делает добродушно, но... все-таки тяжело и горько, все-таки чужой хлеб!
Заказал фуражку, а то я все ходил в летней. Еврей, очень почтенный, взял с меня 100 марок, т. е. три рубля по-старому. Мы с ним разговорились. Он рассказал мне, как бомба с немецкого аэроплана, упавшая на углу Глиняной и Никольской, разбила ему окна и испугала его. Он гордится, по-видимому, этим воспоминанием. Это и мне напомнило налеты на Ревель цеппелинов. [208]
Алеша приехал. Ужасно я ему был рад. И в то же время я пожалел, что он приехал. Каверин (?) и May (?) на меня сердятся. Алеша все тот же, только постарел чуть-чуть и похудел немного. Девочки наши к нему льнут. Все мы его любим. Расспрашивал я его об Англии, по его словам, когда была забастовка, все объединились против забастовщиков, и он подумал: в Англии большевизму не бывать. Но когда он поговорил со знакомым англ<ийским> морск<им> офицером, то решил, что большевизм уже существует в англ<ийском> флоте.
Вечером дискуссия министров в квартире у Кедрина. По-видимому, они меня не ждали. Маргулиес и Лианозов делали свой доклад о пребывании их в Гельсингфорсе и переговорах с Финляндией о ее выступлении. Все министры, вся интеллигенция, цвет промышленности и т. д. их чествовали, все отдавали им визиты, были на их завтраке, обеде, рауте (Маргулиес неисправим, и всюду, где он, там завтраки и обеды) и вот, как раз когда, по словам Маргулиеса, Финляндия готова была выступить (я, конечно, шаржирую), пришла злополучная телеграмма Юденича о назначении генерала Гулевича{412} представителем русского дела в Финляндии. (Хоть бы написал моим представителем! Но я знаю, что эту телеграмму составил Карташев.) Это обстоятельство, а также неконституционное (?) назначение ген<ерала> Глазенапа генерал-губернатором открыло глаза Финляндии (равно как и Эстляндии) на реакционность политики Юденича и вследствие этого у Финляндии (равно как и у Эстляндии) явилось опасение за свою независимость в случае победы Бел<ой> армии, и вот... и т. д. Я очень грубо передаю тонкую речь Маргулиеса.
Кончил Маргулиес заявлением, что дальше работать при таких условиях невозможно. В Финляндии все говорят о разгоне правительства С<еверо>-З<ападной> области. Гулевич делает бестактность за бестактностью: на раут, данный Лианозовым и им, Маргулиесом, и на который явилось все финл<яндское> правительство, Гулевич с русскими, входящими в группу Юденича, не пришли, а пошли на обед, даваемый Кириллу Владимировичу{413}. Это скандал! и т. д. Одним словом, необходимо договориться. И Лианозов заявил о той же необходимости. Богданов произносит резкую речь, указывая, что причина наших неудач в том, что хозяином области, освобожденной от большевиков, являются не демократические слои общества, а реакционное офицерство. Никогда [209] я не верил офицерству и не буду ему верить, торжественно клянется Богданов, рассказывая при этом некоторые эпизоды грубости комендантов этапов и станций.
Горн тоже делает доклад. Он был на совещании социалистов Финляндии. Он просил их оказать помощь Петрограду ради идеи человеколюбия. Ему указывали, что заграничные социалисты все против интервенции и спрашивали, как он, также социалист, идет против политики (?) социал<истических> партий. Горн ответил, что русские социалисты не разделяют взглядов на этот предмет своих заграничных товарищей. Они ближе знают этот вопрос, он ближе их касается, и они могут правильнее решить его. В результате все группы финляндцев и социал<истических> партий высказались все уже официально против вмешательства и выступления, но обещали будто бы смотреть благосклонно на выступление добровольцев, при условии, однако, снабжения их... Юденичем нужной для них экипировкой, вооружением и т. п.
Горн также нападал на Юденича, который будто бы возбудил своей политикой подозрительность эстонцев. Лайдонер сказал якобы, что он мог бы, конечно, помочь действительнее, чем он это сделал С<еверо>-З<ападной> армии, но... политика Юденича не позволила ему это предпринять.
Попросили меня высказать мое мнение по затронутому вопросу. Я довольно нескладно, с непривычки, рассказал им то, что думаю: сказал, что удивляюсь, что на протяжении 3 недель они так резко изменили свое поведение. Когда Юденич наступал, они не говорили, что необходимо ему предъявить ультиматум, когда его настигла неудача, они стараются ее использовать. Не удивительно ли это!
Причины неудачи они все видят в политике Юденича, которая будто бы не позволила эстонцам выступить вместе с нами, не позволила выступить Финляндии и т. д. Но пусть они вспомнят, что самое наступление было предпринято вследствие стремления Эстонии и Финляндии заключить мир с большевиками. Лайдонер не поддержал нас в достаточной степени, он охладел, потому что корыстная цель, стремление захватить Кронштадт как залог для Эстонии, не встретила поддержки союзников. Юденича упрекают, что он назначил генер<ал>-губернатора, но на поле сражения распоряжается не министр внутренних> дел. На поле сражения нельзя строить новой демократической России, а весь район Сев<еро>-Зап<адной> области является теперь полем сражения. То, что было вчера тылом, Ямбург, Гдов, сейчас фронт. Богданов не верит офицерству, но [210] офицерство проливает свою кровь за дело, которое мы все считаем своим, за дело свержения большевиков. Офицерство тоже может сказать, что оно не доверяет Богданову или, вернее, его партии.
Мне возражали. Маргулиес говорил, что виной всему наша связь с Колчаком, который теперь ноль. Горн говорил, что я вращаюсь в свите Главнокомандующего и ослеплен сиянием золотых погон. Чудак! Я сам ношу золотые погоны и надеваю их так же равнодушно, как... мои подштанники. Я не замечаю погон, они для меня привычная обстановка. Я не сказал ему это, чтобы он не подумал, что я хвастаюсь, что вращаюсь в избранном, что ли, обществе. Но какое глубокое презрение у этих господ к нам. Горн мне сказал, думая, вероятно, мне польстить: «Мы привыкли думать, что вы стоите выше уровня ваших сослуживцев».
Маргулиесу я сказал, что он подписал декларацию, в которой признавал Колчака не нолем, а Верховн<ым> правителем России. Ссора разгорается. Маргулиес грозил мне пальцем и говорил: «Вы поддерживаете Карташева, вы сперва шли с нами, Влад<имир> Константинович». Лианозов говорил мне, что надо любить родину...
Поздно вернулся я домой. На душе смутно. Я знаю, что я демократ, республиканец{414}, может быть, более чем они. Почему они считают свое (наше) правительство демократическим, правительство, назначенное английским скалозубом Марчем, возглавляемое биржевым маклером, имеющее в своей среде буржуя Маргулиеса. Чудаки!{415}
Был с Марусей и девочками в соборе. Чудесно пели певчие. Сегодня холодно, зима настоящая. Девчонки прозябли немного.
Заходили с Марусей к Кондзеровскому. Чудесная у него квартира, старинная мебель, анфилада комнат, вид на море из всех окон. А Машутка говорит, Ревель худой город, все дома, дома, море далеко. Да, им здесь хуже, чем в Брунспарке.
У нас гости, Корсаковы, Зыбины, Кондзеровск<ий>, Алеша, Ваня.
Плохо очень на фронте. Я мучаюсь, что нахожусь в такие минуты здесь. Я собирался уехать сегодня, но не достали для меня визы.
Днем у меня Вилькен, Новопашенный, Кнюпфер, все дела и делишки. Эх, быть бы мне помоложе. [211]
Я рад, что остался дома, и Маруся рада. Мы были вечером у Чернецких (?), а потом весело вернулись домой. Весело, еще один день вместе, дома.
Днем имел совещание у Новопашенного с Крузенштерном. Юденич послал телеграмму Лайдонеру о том, что Сев<еро>-Зап<адной> армии предстоит переход на эстонскую территорию. Он заявляет, что армия подчиняется Лайдонеру. Но последний ответил, что вопрос этот может быть решен только правительством Эстонии по сношению с С<еверо>-З<ападным> правительством. Юденич телеграфировал Лианозову, но тот, помимо того, что действительно не компетентен вести подобные переговоры, уклоняется, умывая руки. Нужно уполномоченное Юденичем лицо от армии. Нужны директивы, на каких условиях переходит армия. Я согласился сделать Юденичу доклад.
Вечер провел дома с моими и Алешей. Поезд уходит в 11 1/2, и я в 10 часов поехал на вокзал. Толпа народа, но любезный комендант устроил меня в купе с... Шуберским. Разговор о правительстве и Главнокомандующем, о Лианозове и Маргулиесе. Шуберский, очевидно чувствуя с моей стороны недоверие к Лианозову, которого я, однако, словами не выражал, распинался за своего патрона, рассказывая о его бескорыстии, о том, что он нуждается и даже, по секрету, живет на те 150 тысяч, которые ему дал он, Шуберский. Маргулиес его приказчик, не более.
Нарва, мороз, река замерзла и только кое-где полыньи. За мной приехал Тизенгаузен. Я явился к Юденичу. Алекс<андра> Николаевна еще здесь и, по-видимому, собирается оставаться. Она ужасно волнуется, честолюбивая женщина, но, конечно, не только из-за одного честолюбия. (Далее вырезана часть текста объемом около 380 знаков. — Примеч. публ.)
Армия ждет какого-то решения, которое могло бы спасти ее. Она утомлена, она сражается с мая месяца и с октября в непрерывном бою. Чувствуется усталость потому, что нельзя недели проводить в лесу без пищи. Чувствуется начинающаяся деморализация. В армии разговоры о измене, о Вандаме, Малявине и т. п. (Далее вырезана часть текста объемом около 60 знаков. — Примеч. публ.) не решен и теперь. Я был в штабе и доложил [212] положение дел. Юденич решил назначить уполномоченным Крузенштерна и вызвал его в Нарву.
Армия медленно и стихийно отходит.
Очевидно, придется ей перейти на эст<онскую> территорию. Пустят ли? Это не выяснено. Казалось бы, эстонцам важно сохранить нашу армию. Ведь и над ними нависает гроза. Ведь скоро и им очередь драться. Скоро и Финляндия почувствует последствия своего равнодушного отношения к нашей участи. Понимают ли они это?
Замечается озлобление эстонцев, главным образом солдат, против русских, главным образом офицеров. Много эксцессов. Конечно, виноваты обе стороны{416}.
Ямбург взят. Пален еще 8-го телеграфировал, что не может больше держаться. В сущности говоря, войска отходили без боев, и он просто не мог их удержать. А может быть, и не хотел. Повидимому, всей этой группе (этой сволочи), Родзянко, Пален, Арсеньев и примазавшимся к ним подонкам армии, хотелось бы дискредитировать окончательно Юденича. А у Ник<олая> Ник<олаевича> полное непротивление. Не удивительно ли! Вчера, оказывается, он согласился на предложение злейшего своего врага Родзянко поехать к Лайдонеру сговориться с ним о судьбе армии. Не знаю кто подействовал на Н. Н. сегодня, но он посылает сейчас вдогонку на экст<ренном> поезде Глазенапа и Владимирова (Новогребельского) с полномочиями.
Мы с Глазенапом обсуждали вопросы, какие должны быть разрешены с Лайдонером: командование, административное или и инспекторское Лайдонера, снабжение, участок фронта, положение Юденича. (Меня очень смущает вопрос о «Китобое». Неужели он попадет под Питку?)
Глазенап встретил настоящую обструкцию и уехал только ночью, и не на экстренном> поезде, а прицепив вагон. Первый раз я слышал, как Юденич рассердился и ругался в телефон, разнося Третьякова, н<ачальни>ка в<оенных> сообщений, но и то грозные ноты в голосе скоро сменились более спокойными и даже мягкими.
Мне стало ужасно жаль его. Я как-то, шестым чувством вдруг понял, как, в сущности, слаб и мягок Николай Николаевич. [213]
Был Лианозов. Оказывается все министры здесь. Не знаю почему, но Лианозов вдруг заявил, что они понимают, что в настоящие минуты нет возможности обсуждать политические вопросы, и уедут сегодня вечером. Юденич обрадовался возможности отложить решение о выходе из Правительства. Но в чем тут дело? Правда, Лианозов приехал просить денег для Правительства. Нельзя одной рукой предъявлять ультиматум, а другую протягивать за подачкой. Впрочем, отчего нельзя! Можно! Но какой, в сущности, цинизм! Ведь Правительство живет на счет Юденича. Живет на счет Колчака, против первого интригует и борется с ним за власть, против второго ведет кампанию и не признает его, называет нолем и т. п. Я узнал, что Маргулиес ведет переговоры с ген<ералом> Васильковским на предмет замены Юденича. Ведь это заговор самый настоящий.
Вилькен приехал.
Был Кранц (?), корректный, милый и скучный. Его пригласили завтракать. Я уговорил его сегодня же уехать. Мне жалко было беднягу, который попадал в чужое похмелье. Мне вообще хотелось бы, чтобы лишние люди по возможности отсюда убрались. Неспокойно здесь. Скандалят эстонские солдаты; ходят слухи разные, правдоподобные и неправдоподобные. Но следует ожидать в ближайшем будущем бомбардировку Нарвы. Следует ожидать операции большевиков куда-нибудь в тыл, на Lebe. Это естественно; стратегия совсем не хитрая, а грубая вещь, и нетрудно догадаться, что наступление на Lebe заставит всех и вся <1 нрзб> из Нарвы. Но эстонцы, по-видимому, спокойны за Нарву. Кажется, они не сознают ее опасного положения.
Был у меня Левицкий. Этот скромный офицер дерется на бр<оне>поездах с мая месяца вместе с другими морскими офицерами. Они сами построили эти поезда, и вот сухопутное начальство единственно из чувства антагонизма выживает их оттуда. Никаких нареканий нет, напротив, их боевой работой довольны, но вот, надо ж так, кажется почему-то обидным, что моряки не... в пехоте. Н<ачальни>к артиллерии, генерал Афанасьев (?), который одного выпуска с Левицким, позволяет себе бранить перед этим скромным офицером морское управление, до которого-то ему совершенно и дела-то никакого нет.
А между тем моряки, кадровые офицеры, все в возрасте здешних генералов, служат многие даже стрелками. Правда, много их в [214] тылу, но сухопутных, в процентном отношении, еще больше там. Да и не хватает духа посылать уже не молодых людей куда-то, в неизвестную им обстановку, где их знания не могут быть использованы и где их встречают... мордой о стол!
Уговорил Алекс<андру> Николаевну уехать. Я отнюдь не пугал ее, а только указывал, что Н. Н. будет легче. «Совестно оставлять его одного», — возражала она мне, даже со слезами на глазах. «Совестно, что я грущу, что я струсила», — сказала она, наконец, решив, что уедет. Трогательно было смотреть, как ласково обращается друг с другом эта парочка{417}.
Я сказал Вилькену, что прошу проводить Алекс<андру> Николаевну в Ревель. В сущности, мне хотелось и его отправить отсюда. Мне жалко и его.
С утра слышна стрельба из орудий, и довольно близкая. Это в 12 верстах на позиции эстонцев <1 нрзб>. На набережной видны задумчивые люди (буржуи), всматривающиеся куда-то в даль.
Проходят какие-то вовсе незадумчивые ребята. Эти ничего потерять не могут, а только выиграют.
Алекс<андра> Ник<олаевна> уехала, Вилькен тоже, забыв часы и ключи{418}.
Меня вызвал Ник<олай> Ник<олаевич> в штаб и показал телеграмму: эстонское правительство отказывается принять на свою территорию Сев<еро>-Зап<адную> армию. Те отдельные части, которые перейдут границу, будут разоружаться.
Все взволнованы. Ник<олай> Ник<олаевич> говорит: они думают, что, отрезывая наш путь отступления, они заставят армию сражаться и защищать их границы. Они не ожидают ответа, который я им пошлю, и пишет: укажите пункты, через которые части могут переходить для разоружения.
Ник<олай> Ник<олаевич> говорит, что Теннисон недоволен таким оборотом дела, который лишает его поддержки Сев<еро>-Зап<адной> армии, т. е. ее разоружением. Он предвидит, что ему одному не справиться.
Стрельба продолжается весь день.
Вечером у Юденича Гулевич. Я его расспрашиваю о посещении Финляндии Маргулиесом и Лианозовым (я поставил Маргулиеса впереди не случайно). По словам Гулевича, в вопросе о переговорах о мире Финляндия категорически заявила, что она не считается с Сев<еро>-Зап<адным> п<равительст>вом и что ей надо [215] только подпись Колчака, вернее, его представителя и гарантии Антанты. Пока Юденич не входил в С<еверо>-З<ападное> правительство, подпись его имела значение для Финляндии как уполномоченного Колчака, теперь же она для них недостаточна. Я спросил Гулевича, как же все финл<яндские> министры, не признавая Сев<еро>-Зап<адного> п<равительст>ва, приняли приглашение на раут? Это такие господа, ответил Гулевич, которые пойдут к кому угодно. Не знаю, верно ли это.
А вы почему все не были у Лианозова? В том-то и дело, что приглашение исходило не от одного Лианозова, а и от Маргулиеса, а этот последний имеет такую репутацию, что быть его гостем никому не хочется. Мы так и сказали Лианозову. А банкет у Кирилла Владимировича, на котором все были? Это ложь, не было никакого банкета. Какие-то веселящиеся дамы пригласили Кирилла Влад<имировича> обедать в Мунашеси (?), и никто из нас там даже не присутствовал.
Но как ловко Маргулиес использовал этот банкет в своем докладе. Лианозов знал и молчал, а мы все хлопали глазами... и ушами.
Пришла телеграмма, что эстонское п<равительст>во дало полномочия ген<ералу> Теннисону для переговоров о Сев<еро>-Зап<адной> армии. Юденич был у Теннисона, и они договорились, что все части, которые перейдут границу, будут поступать временно под команду Теннисона. Когда они перейдут обратно, они вновь поступят под русское командование. Выход есть, но очень все это тяжело. И значение, моральное значение С<еверо>-З<ападной> армии под командованием эстонцев падает в глазах населения.
Гулевич, кажется, с большим удовольствием уезжает.
Эстонцы просили, чтобы «Китобой» поддержал их левый фланг в случае нужды. Это хорошо, но я очень озабочен дальнейшей его участью. Неужели он поступит под команду Питки?
Из Ревеля вернулись Глазенап, Владимиров и Родзянко. Глазенап мне рассказывал, что Родзянко показывал Лайдонеру телеграммы Палена и Арсеньева, в которых они передавали свои войска в распоряжение Лайдонера. Глазенап имел с Родзянко крупные разговоры: он мастерски передразнивал мне косноязычного Родзянко. «Я говорил когда-то, что Родзянко хороший человек, — сказал Глазенап, — теперь я скажу, он нехороший человек». Несомненно, Родзянко преследует личные свои, честолюбивые цели. [216]
Глазенап настаивает на необходимости убрать Родзянко из армии, отрешить Палена и Арсеньева. Я бы сказал, что их надо поставить к стенке (Далее вырезана часть текста объемом около 1500 знаков. — Примеч. публ.)
Наше п<равительст>во ведет интригу против Колчака, от которого по словам Маргулиеса надо открещиваться (кажется, он употребил другое выражение) и против Юденича не за его слабость, а{419} за то, что он, по их мнению, реакционен, а сами, как паразиты, живут на счет Колчака и Юденича и армии.
Я не сомневаюсь, что Нарва будет взята. Мне представляется, что будет наступление на Liebe (?), но даже если его и не будет, то ее взять не трудно. У меня богатая фантазия, и я ежусь и морщусь, когда представляю себе неприятные минуты, которые придется пережить. И застрелиться-то я не смогу из моего маленького вельдога{420}.
Много эксцессов в Нарве и со стороны эстонцев, солдат и переодевшихся в солдаты, обезоруживающих наших офицеров, и со стороны наших белогвардейцев. На улице сегодня видел труп эстонского солдата.
Армия медленно, но верно деморализуется. Говорят, были случаи избиения офицеров. Но что на самом деле представляет из себя армия, на самом деле неизвестно мне. (Далее вырезана часть текста объемом около 450 знаков. — Примеч. публ.)
И подумать только, что, как бы там ни было, все равно наступят опять такие времена, когда опять будут неприкосновенны личность и жилища и люди будут свободны. Любопытно было бы теперь уже определить, какие будут в действительности завоевания этой социальной революции. Они будут, даже если бы последовала временно реакция.
Скверно, что на нашей стороне все банкиры, <1 нрзб>, буржуи <2 нрзб>. Правда, на стороне тех вся чернь, все подонки, уголовщина, охранка и т. п. Надо сравнивать положительные элементы.
Ужасный был угар от печки. Чуть мы все не подохли.
Юденич собрался ехать в Ревель, чтобы договориться с эст<онским> п<равительст>вом. Его уговорили ехать. Он не хотел. «Будут говорить, что сбежал». Уговаривал Глазенап. Но кого оставить хозяином? Глазенап говорит: «Отнюдь не Родзянко». Родзянко будет [217] кричать: «Юденич бросил армию, меня оставил здесь. Это армия моя, я ее создал и т. д.» Хотя, пожалуй, пускай себе кричит сейчас, что хочет.
Я говорил: оставьте Глазенапа. Я бы хотел сказать, оставайтесь сами, командир сходит последним с корабля, но, помня мольбу Кондзеровского не удерживать здесь Юденича, промолчал.
Юденич предложил мне ехать с ним в Ревель. Там будут разговоры с прав<ительст>вом, там придется составить телеграммы Колчаку и вы будете нужны. Не могу сказать, чтобы мне не хотелось ехать отсюда, но я отклонил предложение. Noblesse oblige! Как я буду потом жалеть!
Я предложил Лушкову уехать в Ревель для того, чтобы перевезти деньги и бумаги, но он, хитрец, догадался, что это предлог, и сказал: «Я ни за что Вас не покину, Влад<имир> Константин<ович>!» Мой герой. Мне жалко его, и хотя без него было бы трудно, я старался переводить милого мне человека из опасного места.
Нарва будет взята, и вероятно неожиданно.
Ник<олай> Николаевич> вчера не уехал, а уехал сегодня, оставив Родзянко, но решив, что Глазенап будет командующим армией. Он повез его, чтобы представить Лайдонеру. Воображаю, сколько встретится препятствий и со стороны Лайдонера, и нашего правительства. Оно образовало комитет для договора с эстонцами, Лианозов, Маргулиес, Горн. Воображаю, что они решат, и решат без армии. Может быть, Глазенап поможет выяснить потребности армии. Он решил твердо очистить армию и реорганизовать ее и сделает это или сломает себе шею. Вернее сломает шею.
Юденич сперва предлагал ему быть нач<альником> штаба, потом временно командовать армией. Глазенап твердо отказался от всякого компромисса.
Я просил Юденича показать перед отъездом Родзянко предложение англичан помочь сформировать кавалерию и обещать ему поручить это дело; Юденич согласился, но не сделал этого: к нему приехал Пален и доложил, что н<ачальни>ки дивизий и командиры полков просят назначить Родзянко командующим армией. Как Вы на это посмотрите, Ваше В<ысокопревосходительст>во? Как на бунт, ответил Юденич. Поеду и брошу вас. Нашел чем пугать сейчас. А еще отрешу от командования. И это, по-моему, никого не пугает по настоящим временам. Скажите, какая сладость командовать. [218]
Вандам получил предложение Степанова (?) от имени Колчака ехать с осведомительной целью в Лондон и Париж. Юденич согласился. Вандам пришел ко мне сияющий, я рад за него, но я постарался, как умел, обстричь ему когти против Юденича. Наш разговор кончился тем, что Вандам стал уверять, что немцам невыгодно было такое сочетание, как Юденич и он, и они старались расстроить эту комбинацию. Комик! Я сказал Вандаму, что многие его считают смертельным врагом Юденича. Он отрицает это и говорит, что Юденич, конечно, не чувствовал его вражды.
Но свинтус Вандам. Он так торопится ехать, что готов кому угодно сдать должность. Он мне сказал сам, что Ветренко{421} не человек, а мразь, а теперь предлагает Ветренко в нач<альники> штаба. Я указал ему на это... свинство. Я сказал, что нельзя всему начальству покидать тонущий корабль с такой поспешностью. «Это не корабль, а простая лодка, — ответил мне Вандам с раздражением. — Корабль — это Россия, и я... еду спасать ее». Он не сказал последние слова, но мысль была такова.
Вандам родственник Ведякина и Пермикина, он их поддерживал. А эти господа грабят как настоящие разбойники. Говорят, они вывезли большое имущество из Гатчины. Говорят, что лейт<енант> (?) Вознесенский{422} тоже попользовался порядочно. Будем живы — расправимся.
Юденич с трудом уехал. Препятствие за препятствием. Насилу собрали экст<ренный> поезд. Приехал Алексеев, больной, постаревший, Юденич хотел оставить его здесь, в Нарве. Я уговорил взять его с собой. В душе, наверное, Алексеев мне благодарен.
Написал письма домой, милой моей дорогой жене. Думаю о ней, думаю о моих милых, прелестных девочках, о Машутке и Верчике. Думаю и молюсь за них.
Рад был узнать, что Алеша уезжает опять в Гельсингфорс.
Узнал от Маруси, что будто бы Ася и дети живы, но страшно бедствуют. Сердце мое сжалось от боли и тоски. На днях я передал Козлову для Аси 30 тысяч советских от имени Вани. Это гроши!
Слухи, слухи, слухи... Этому способствует масса офицеров, находящихся здесь в тылу, в Нарве. И морских офицеров много. Часть с танков, которые теперь в Ревеле. Эстонцы не пропустили с ними личный состав. Часть офицеров, переведенная для формирования танкового полка и за прекращением этого формирования [219] оставшаяся не у дел. У меня не хватает духа сказать этой массе офицеров: все равно вас перережут как цыплят; возьмите винтовки и идите на фронт стрелками. Если бы все недорезанные еще буржуи взяли ружья, может быть, еще и отбились бы. Правда, я мог бы просить назначения морских офицеров по полкам, но теперь и не найдется полка в лесах и болотах, штабы не знают, где кто находится, потеряли связь. Да и по существу-то дела сейчас поздно, и все это офицерство не принесет, в отступающей в страшном беспорядке армии, большой пользы, а лишь погибнет бесплодно. Потом будут говорить, морские офицеры сидели в тылу, но здесь же на ситцевой фабрике 60 сухопутных артиллеристов. Вообще ужасная организация армии, у которой сейчас около 7 тысяч штыков и более 7000 повозок в обозе. Около 3 тысяч офицеров на учете и только 400 на фронте... Ужасно (Далее вырезана часть текста объемом около 300 знаков. — Примеч. публ.)
Само собой разумеется, чтобы ни душой, ни телом не <1 нрзб> в бермонтовские истории. Но дело в том, что оказывается, что корпус Арсеньева, перейдя Нарову, направляется якобы на Юрьев... т. е. как будто на присоединение к Бермонту{423}. Эдакий негодяй!{424}
Вечером Прюссинг со своим апломбистым видом долго распространялся на тему о неспособности Н. Н. командовать армией ((Далее вырезано одно слово. — Примеч. публ.) прав, этот наглый человек, пользующийся до настоящей минуты и кровом, и хлебом Юденича), о ненависти к нему эстонцев, в частности Теннисона, будто бы сказавшего Родзянко, что он что-то сделает, но сделает никак не для Юденича, а... для него, для Родзянко. Подозрительно что-то! Прюссинг сказал даже, что на Кавказе Юденич был нулем, а все делал какой-то Драценко{425}. «Рыба с головы воняет», — повторил несколько раз Прюссинг, с видимым удовольствием передавая подробности о дезорганизации армии. Я отвечал довольно резко. (Далее вырезана часть текста объемом около 180 знаков. — Примеч. публ.)
Изредка доносится стрельба, не очень отдаленная. Гаубицы стреляют версты 4 от Нарвы.
Подумать только о тысячах неодетых, необутых, голодных людей, ночующих сейчас в лесу, получающих вместо хлеба муку, которую хоть ешь так, а многие и ничего не получают.
Низменная, низменная, низменная, умственная и нравственная леность у всех и у меня. Отправил же я куда-то, черт знает [220] зачем мои вещи. Там у меня были теплые носки. Фуфайки, башмаки... Человек — подлец!!
Шторм при — 10°R. Зимнее небо, которое я так люблю: сизое, со снежными тучами, и в то же время яркие полосы на горизонте от зимнего солнца. Еще много не облетевших листов и много облетевших под ногами. Река почти вся подо льдом, и только у берега кипит вода, но выше моста синеет полынья.
Бухают выстрелы, громыхают по мосту грузовики, ходят по улицам немногочисленные люди.
Приходил Тыртов. Он по моему поручению был у дежурного генерала полковника Ведякина (на самом деле, кажется, поручика армии). Ведякин ему сказал, что положение твердое, войска в порядке и нет оснований формировать офиц<ерский> батальон, в который могли бы войти все свободные офицеры. Ведякин говорил с большим апломбом. Что же! Может быть, и отстоят Нарву... эстонцы. На станции делаются приготовления к высадке войск. Одна эстонская дивизия у Вейсенберга. Но... Нарва сейчас очень выдвинута, красные сейчас очень бедствуют (хотя, наверное, все же меньше наших, т. к. наших не пускают в деревни, а красные по домам, да и смена у них имеется). Красные стихийно стремятся в Нарву, где отдых, запасы, крыша.
Об армии всякие слухи. Между прочим, многие говорят, что настроение войск будто бы все же не плохое. Взятые в плен красными, за малыми исключениями, перебегают обратно к нам.
На Деникинском фронте плохо, на Колчаковском фронте плохо, и все же большевизм, Ленин, Троцкий, явление временное и будет побеждено жаждой порядка, покоя, права, свободы...
Познакомился с генералом Неф. О нем плохие отзывы. Но он знает Мишу{426}, вместе с ним был в Корпусе Пажеском, и я с ним с удовольствием поговорил о нем несколько минут.
«Китобой» опять обстреливал большевиков. Пополнит ли только Питка ему снаряды.
Стреляют 6'' (152-мм. — Примеч. публ.) орудия, расположенные в городе. Я как-то похолодел: напоминает «Артур».
Слухи о назначении Доржинского{427} командующим армией. Это правдоподобно, но я предпочел бы Глазенапа{428}. Впрочем, не все ли теперь равно. [221]
Был у меня Четверухин и рассказывал о мобилизации в Финляндии. По его словам, она прошла отлично. Явилось около полутора тысяч человек. Все было предусмотрено, люди покормлены и т. д. Вот и разбери, где правда! Маргулиес докладывал Совету министров, что мобилизация провалилась скандально.
Четверухин упоминал и о большевистских выходках. Даже среди интеллигенции встречалось скептическое отношение: мы вне политики, в гражданской войне участвовать не желаем и т. п. Это, разумеется, не большевики, а уклоняющиеся. Среди русских рабочих тоже было недоброжелательство. Когда вызвали в первую очередь офицеров для записи, послышались голоса: на фронте сзади, здесь спереди и т. п. Бедное, бедное офицерство, но ведь не совсем же даром так враждебны к тебе все. Юденич мне как-то говорил: «То, что сейчас происходит — расплата за крепостное право! Когда народ освободили, он был слишком обрадован, чтобы сейчас же начать мстить. Сейчас же он припоминает старое. Офицеры наши тоже расплачиваются, потому что быт в нашей армии был крепостнический. Но офицеры расплачиваются, но не понимают, не поняли за что».
Но они ли одни виноваты, а расплачиваются главным образом они. Маргулиесу, Богданову, Пешкову, Горну и в голову не приходит мысль, что офицерство вовсе сейчас не обязано проливать за них свою кровь. Им и в голову не приходит вопрос, почему они сейчас не на фронте? Это... это дело офицеров и солдат. Они обязаны умирать, это их ремесло, специальность так сказать. Правда, так было прежде, но сейчас армия ведь добровольческая. Мобилизация никого, кроме офицеров, не коснулась. Интеллигенция призывалась, но не влилась в ряды армии. Сотни <1 нрзб> укрылись под украинскими, польскими и т. п. паспортами.
Все утро стреляли из орудий и... из пулеметов. И на восток и к югу также слышно. А со станции говорят, что слышна и ружейная пальба. В штабе столпотворение вавилонское. Я попал к Вандаму, чтобы спросить его о положении дел и об эвакуации Нарвы. Он был в очень раздражительном состоянии, злой как собака, и очевидно срывая свою злость, сказал мне, что он не имеет права ничего мне сообщить. Я его спросил, знает ли он, с кем разговаривает? Что я, прохожий, пришедший с улицы, или начальник штаба при Главнокомандующем? Он мне ответил, что пусть мне Главнокомандующий и сообщает то, что мне нужно, а он начальник штаба [222] армии и ему до меня дела нет. Я взорвался, но рад, что сохранил хладнокровие и вместо того, чтобы наговорить ему всякой дряни или уйти не прощаясь, стал его уговаривать, и мы простились, в конце концов, смеясь. Но из нашего свидания я вынес лишний раз впечатление, что Нарва... может быть, уже взята. Много людей замерзло в эту ночь. Насилу уговорили Теннисона разрешить увезти раненых в Вейсенберг. Кажется, ему наговорили при этом всякой дряни и Вандам, и особенно Долгорукий. Вандам мне сказал: «Я убедился, что Теннисон играет фальшивую роль».
Арестовали Арсеньева со штабом, по приказанию Теннисона за то, что он забрался на Вайвара вместо назначенной ему предыдущей станции Котора (?).
Меня просили разрешить беженцам поселиться в моей (?){429} квартире, хотя бы в одной комнате. Родственница Глазенапа, дама с детьми, живут в нетопленых вагонах; страшно нервничают от доносящейся до них ружейной стрельбы. Мне ужасно тяжело, что я не мог дать разрешение въехать в квартиру главноком<андую>щего. Тяжело, что я на это не решился.
Получил письма от Маруси и от детей. Чувствую их великую любовь, и нежность, и тревогу за меня.
Был я в церкви, пробовал помолиться, но не удалось. Вернулся домой по заваленным снегом, мрачным улицам. Я был без револьвера, потому что эстонцы отбирают оружие. Невольно думал о Владиславлеве, Петре Петровиче. Я не трусил, но невольно приходила в голову мысль, что могут уложить за милую душу. Вспомнил опять Артур. Но насколько там было... веселее.
И в то же время на Вышегородской улице много народа, солдат, барышень, смех, чисто большевизм en plein{430}... или не большевизм, а просто грубое молодое веселье!
Думал о моих тоже с тревогой. Господи, избавь их от ужаса жизни. Пускай узнают и горе и печаль, но да минует их ужас. За них молятся старики, но и за всех с детьми они молятся. Видно, пути Божий неисповедимы.
Милая моя Маруся, умная, красивая, была ли ты действительно счастлива со мной. Как истый Пилкин, я не баловал тебя и мало показывал мою нежность. Как хотела ты, дорогая моя, поехать со мной вдвоем за границу. Это была твоя заветная мечта. Я не сумел ее осуществить. Si jeunesse savait!{431} Я должен был это сделать. Но у человека мысль <1 нрзб>, что вечность перед ним, что он всегда успеет, а между тем вся жизнь — миг. И я промечтал [223] эту жизнь. Как Тургенев думал, еще только начинается, еще все впереди и вот... смерть. А смерть близко сейчас от нас бродит. Может быть, придется самому застрелиться, чтобы не попасть в звериные лапы. Скучно, очень скучно думать об этом!..
Вспоминаю опять Марусю и девочек, Машутку, огненную, умную, примерную, и Верочку, трогательную, тоже умную, но иначе, тоже примерную, но иначе. Милые мои, как вы меня любите и как мало я сделал для этого.
Какие-то крики на улице... но я не реагирую на них. Надо думать, что будут скандалы, но, верно, об этом узнаем из надежного источника, а реагировать на каждый звук, на каждый слух нервов не хватит. А нервы у меня натянуты, стоит только прочесть эту страничку журнала, чтобы увидеть это. Но я держу себя в руках.
Сейчас пили глинтвейн, который сварил Лушков, и весело разговаривали друг с другом.
Прибежал конвойный с винтовкой и револьвером, что красные прорвались и находятся в 4 верстах от Нарвы и Нарва спешно оставляется (?). Все может быть, но источник слухов... Чичагов (?). Он сам это слышал от дамы, жены командира Вознесенского полка, которая приехала на санитарном автомобиле с этой вестью.
Лушков и Шишко вышли на улицу, а Прюссинг стал звонить по всем направлениям. На улице тихо, а на фронте спокойно, насколько можно судить при нашей плохой связи. На Криуши было нападение и отбито.
23 ноября родилась Машутка, но сегодня ей еще не 12 лет. День рождения ее теперь в декабре, но я праздную и 23-го. Был в церкви и молился за всех. Молился также, научи меня Господи, прости меня Господи, да будет воля Твоя Господи!
Денек мягкий, снежок, все бело, красиво, холодно.
Просил меня зайти Вандам. Мы, после вчерашнего, встретились дружески. Он высказал мне свои предположения о <1 нрзб> возможности назначения Глазенапа. Я его спросил, как он на это смотрит. Вандам думает, что Глазенап подходит, спокойный и твердый. Обменялись мыслями об Юдениче. По его мнению, нет здесь никого, кто бы мог заменить Юденича в смысле имени. Здесь имя его очень пострадало, но там, издалека, в Петербурге, оно еще славно. Я ему сказал, что кое-кто <1 нрзб> Савинкова. Нет, Савинков не годится как человек, который может повести политику неожиданную, [224] против всероссийской власти, стремясь стать диктатором вместо Колчака. Кроме того, сейчас нужна военная власть. Вандам предполагает войти (ему сказал об этом Степанов) в Совещание в Париже, как противовес тому же Савинкову.
Юденич должен бы был остаться, как имя, как знамя. Ему надо образовать две группы, одну из бермонтовских войск под Ригой, другую — Сев<еро>-Зап<адной> армии на Петроградском направлении.
Потом Вандам стал говорить о своей поездке, о необходимости для него значительных денег, чтобы одеться, чтобы иметь возможность принять и т. д. «А Вашу жену Вы возьмете?» — «Это еще зачем? Нет, я еду для дела и тут жена может только помешать».
И все-таки Вандам не очень хороший человек: провел в дежурные генералы Ведякина, не то родного, не то приемного сына, каналью ужасного и всего-то состоящего на службе не то пять, не то шесть лет. Потом покровительствует Пермикиным, не то племянникам, не то другим каким-то родственникам. Нет, Вандам, кажется, тоже каналья. Ну, Бог его прости, а я прощаю.
Приехали Юденич и Глазенап. Я их встретил первым. «Каково положение? Меня срочно вызвал Родзянко. Что у вас тут такое?» Я имел удовольствие (большое удовольствие) спокойно ему ответить: все, по-моему, благополучно, ничего катастрофического нет. «Значит, Нарва в безопасности?» — спросил Глазенап. Ну, этого не скажу, напротив, я лично думаю, что ее возьмут, но сейчас положение совсем не критическое.
«Ну что же? Назначены Вы командующим армией?» — спросил я Глазенапа, когда Юденич ушел. «Нет, хотя Юденич сказал мне, что вопрос решен». — «В чем же задержка?» — Глазенап пожал плечами. Приказ еще не подписан.
А договорились до чего-нибудь с Эстонией? Ни до чего решительно. Если бы вы знали (Далее вырезана часть текста объемом около 150 знаков. — Примеч. публ.) Он пересказал Лайдонера: кого назначить командующим армией. Лайдонер ответил: «В С<еверо>-З<ападной> армии такого генерала нет». — «Я имею намерение назначить Глазенапа». — «Эстонская армия ничего против этого иметь не будет».
(Далее вырезана часть текста объемом около 2800 знаков. — Примеч. публ.)
Мы вышли с Юденичем погулять. Тихий и мягкий вечер. На востоке вспыхивают голубые зарницы. Каждая несет смерть, но бесшумно, звуков не слышно. Вспыхивают зарницы и обрывают жизни. [225]
Я перебрался опять наверх. Брр!!!!! Всего +4°R. Пришлось накрыться полушубком. Да! Так можно прожить ночь, две, три, но жить тяжело. В лесу еще тяжелее, понятно.
Но я, очевидно, разом скисну. Держусь чудом.
(Далее вырезана часть текста объемом около 350 знаков. — Примеч. публ.)
Днем пришла большевицкая радио, из которой видно, что раскрыт заговор и арестованы организации в Петрограде. Наверное, этот раз попался и Михаил Коронатович.
Это наше наступление его сгубило, как сгубило многих. Он долго не принимал участия в организации, но, когда Юденич оказался у ворот Петрограда, поверил и не захотел остаться без дела, не принять участия, не помочь.
Но кто их предал! Покровский? Едва ли?! Сердце мое сжимается, когда я думаю о моих телеграммах. Неужели и я принял участие в гибели друга? Содействовал этой гибели? И стоило ли посылать эти телеграммы?
Стоило ли вообще устраивать эти заговоры? Стоят ли те сведения, которые они нам доставляют, та работа, которую они там производят, тех жертв, которые мы теперь несем лучшими людьми, сказал мне Юденич. Но его слова доказывают, что он не спешил (?) (или не мог) использовать работу белых организаций. Ведь мы знали, где какие силы находятся. Где коммунисты, где хорошие, где плохие полки. Знали, кто начальники; белые организации устраивали переход к нам целых частей. Возмущение на Красной Горке, которое мы не использовали, явилось следствием работы белогв<ардейской> организации.
«Да сейчас больше погибнет людей, чем к нам пришло», — сказал Юденич. Да, погибнут люди, и какие люди. Милый мой милый Михаил Коронатович. И поиздевается же над тобою зверье.
Думал ли я когда-нибудь на «Петропавловске», что тебя ждет такая участь!
Есть случаи перехода к красным не только отдельных солдат, но и целых частей, рота, например, одна перешла.
Юденич подписал приказ о назначении командующим армией Глазенапа. Я рад, хотя не могу судить, насколько Глазенап опытен. Может быть... он просто батальонный командир. Впрочем, как-нибудь да сделался он генералом! Во всяком случае, это человек, а не... устрица. [226]
Начальником штаба назначен Самарин{432}. Тот Самарин, у которого, по словам Юденича, тянется ниточка к Керенскому.
Вечером слышал разговор Глазенапа с Прюссингом (кажется, теперь ген<ерал>-квартирмейстер) (ох! не нравится мне молодец). Глазенап спросил Прюссинга о Малявине: знает ли Малявин железнодорожное дело? По-видимому, Глазенап хочет его вместо Третьякова начальником военных сообщений. Прюссинг ответил, что Малявин не примет никакой должности под командой Самарина. «Почему так?» — «Потому, Ваше П<ревосходительст>во, что генерал Малявин считает Самарина за ничтожество». Повидимому, Прюссинг хотел высказать этими словами не только мнение о Самарине Малявина, но и свое собственное. Ген<ерал> Глазенап, по-видимому, встравился: не стоит ворошить старое, но, даже если на то пошло, то сам Малявин произведен за отличие, за то, что уговорил войска Корнилова не наступать на «революционный Петроград».
Тает, в воздухе мягко. Я написал письмо Теннисону с просьбой спустить по Нарове лед и восстановить сообщение с Гунгербургом и морем. Старожилы говорят, что если это сделать, то второй раз уж река не замерзнет и останется свободной всю зиму.
Худшие опасения мои подтвердились: в радио указываются имена Бахирева и Развозова. Погибли, погибли бедняги! Может быть, скоро и о нас кто-нибудь повторит ту же фразу: «Бедняги! Бедняги!»
Приходил Вандам прощаться. Он сдал должность н<ачальни>ка штаба. Он пришел как раз, когда мы сидели вдвоем с Н. Н. и говорили о нем. «Он даже похорошел от удовольствия уезжать», — сказал Ник<олай> Ник<олаевич> со смехом. Мысль, что Вандам похорошел, очень его забавляет. «Прозорливый человек», — сказал он о нем.
Вандама повели пить чай. Разговор на всевозможные темы. Главным образом все рассказывали, как они спаслись от большевиков. Юденич в ноябре, Вандам, кажется, тоже.
Юденич перешел границу в Финляндии. Вандам здесь через Нарову. В Нарве «царствовали» немцы. Узнав, что прибежал русский генерал, они прислали в гостиницу, где он обедал, хор музыки. Пропаганда, и умная. Приятное чувство все-таки осталось.
Заговорили о Бермонте. Он разбит и отступает. «Мавр сделал свое дело, — мавр может уйти!» Немцы предали и его, как и прочих.
Немцы, сказал Вандам, имеют целью гибель Колчака и Деникина. Потом они заключат союз с большевиками и, опираясь на Красную армию, будут командовать Россией. «А все же, — прибавил [227] он, — я верю, что в этой борьбе немцев с англичанами победят, в конце концов, англичане».
«Вам надо смотреть на события с птичьего полета, — сказал я, прощаясь с ним. — Если Вы войдете в Парижское совещание, как предполагаете, Вы были захвачены злобой дня». — «Но я войду в совещание, только выяснив для себя политику государства. Я в этом совещании буду вооружен до зубов и буду на все разглагольствования отвечать с фактами в руках».
Вы помните, что Вас всегда ценили моряки. Вам помог М<орской> Ген<еральный> штаб еще до войны, теперь Вас выдвигает адмирал Колчак.
«И не пишите дурно об Юдениче», — шепнул я ему еще. «Нет, помилуйте», — ответил он.
Что делается! Что делается! И с севера и с юга блещут молнии выстрелов, слышна канонада. Большевики наступают на Гунгербург и наступают на Нести. Делается ли что-нибудь, чтобы парировать удар — не знаю. «Китобой» расстрелял свой боевой запас, но его сменили англ<ийские> миноносцы. Он хотел вывести лайбы в Ревель, но в море шторм.
«Нести» возьмут, я это чувствую, а от «Нести» можно уже бомбардировать Нарву. Воображаю, что здесь будет! И между тем я получил телеграмму, что завтра, 26-го, экстренное заседание министров по вопросу о дальнейшей деятельности Правительства. «Ваше присутствие крайне необходимо». А Юденича присутствие не необходимо, и телеграммы он не получил. Вчера над ним состоялся суд Маргулиеса и социалистов.
Говорят, высылают из Эстонии Маргулиеса за спекуляцию и Богданова{433} за пропаганду.
Правительство! Откуда и зачем оно появилось? Что оно сделало? Хорошие отношения с Эстонией наладило? Финансы упорядочило? Занималось на счет Колчака и Юденича пропагандой! Живет паразитом армии.
Какая ночь! Канонада не переставая. Молнии выстрелов одна за другой. Я спал тревожно. Около 3 часов услышал пение. Что такое, манифестация или войска отправляются на фронт. Кажется, последнее.
Утром узнал, что «Нести» взяли большевики. Плохо!
На Гунгербурге тоже идут бои. Если Гунгербург будет взят — взята и Нарва. Англ<ийские> минон<осцы>, бывшие в Гунгербурге, ушли. Там теперь стоит бывший «Бобр». «Китобой» расстрелял [228] свои патроны и, что всего хуже, истратил противно моему приказанию уголь. Он не ушел в Ревель, потому что эстонцы обещали ему дать пять тонн. Теперь же они ему отказывают в этом. Ужасное предательство! Конечно, Ште<р>нберг виноват.
Из Гунгербурга пришел Нейман{434}, инж<енер>-мех<аник>. По его словам, большевики в 3 вестах от Гунгербурга. Артиллерии у них нет, но они идут как муравьи. Эстонские полки (там 4 полка) деморализованы и разбиты, но, по-видимому, эст<онское> начальство не в курсе дела. Я видел генерала Д<з>ерожинского. Он рассказывал, что эстонские полки на его участке настоящие большевики. Они мешают сражаться нашим, не позволяют стрелять и т. п. Здесь, в Нарве, он убедился, что не вся эстонская армия такова. Здесь она сражается.
Со всех сторон, отовсюду слышатся жалобы на грабежи эстонскими солдатами русских. Идет разоружение, отбирают вместе с тем деньги, портсигары и т. п. Это все действия солдат. Но они настроены прессой. Конечно, такое бесправное состояние деморализует и офицеров и солдат.
Стукотня пушек днем замолкала, к вечеру возобновилась. Это конец! На севере видно громадное зарево. Горит ли это Гунгербург — не знаю.
Нарва близка к падению и, во всяком случае, к бомбардировке. Но может еще протянуть несколько времени.
Хотелось бы и надо бы съездить в Нарву, т. е. из Нарвы в Ревель, и, кажется, я поеду. Так у меня плохо! Так холодно, такое кислое настроение. Дела прямого нет. Сижу и жду <1 нрзб> приличия, потому что я здесь из приличия.
Сегодня приезжает Лайдонер. Видно, и эстонцы, и Теннисон поняли, что дело серьезно. Ох, какая стукотня!
Письмо от Маруси. Она рассказывает, как в каком-то дамском обществе перемывали косточки жене Палена. Я вспомнил мопассановский «Boule-de-suif».
Ох, какая стукотня! Спать пора, но у меня сыро, как в погребе.
Посланы телеграммы о Бахиреве и Развозове в Лондон и Колчаку для воздействия на Литвинова, Цедербаума.
Проснулся от неприятного сна, будто я отравился мышьяком. Отравлен своим слугой за обедом. Мне снилось, что, проглотив в вине мышьяк, поняв, что я отравлен, я догадался, кто это сделал, взглянул на виновного, который прятался в каком-то углу, вскрикнул [229] и повалился на руки вскочивших в испуге гостей, уже умирающим. Впечатление смерти было очень сильно. Проснувшись, я посмотрел на часы, было шесть утра. Шла по-прежнему канонада. Я понял, что «Нести» не взяли. Я заснул опять до 8 час. Канонада еще продолжалась, но слабела.
Мы пошли с Юденичем по городу промять ноги. Было очень скользко, и я грохнулся со всего размаха на спину. Больно спине, больно руке.
Сколько домов покинуто, забито досками. Какая брешь нанесена людям этой войной!
По улицам идут солдаты, барышни, мальчишки в школу, торговки, и все время слышим русскую речь.
Юденич мне рассказывал о Кавказе, молоканах, «которые здорово поют», о чудесных фургонах, в которых молокане-извозчики четверкой перевозят громадные грузы. Они много зарабатывают, и гуся у них, напр<имер>, не купить в деревне. Зачем, сами съедим. Юденич был в хорошем настроении духа, шутил, смеялся, потом мы зашли с ним в музей Петра Великого. Я невольно думал, что он... равнодушен к своей армии. Может быть, неравнодушен к русскому делу, и даже наверное, но офицеры и солдаты для него... пустой звук. Я заметил, что невольно стал относиться к Юденичу свысока. Мы встретили двух оборванных красноармейцев, пленных конечно. Юденич не остановился, не спросил их ни о чем, что, наверное, сделал бы, ну... Скобелев! Прошло несколько наших солдат; они не заметили даже Юденича, не узнали его, не знают его, да и откуда им знать его?
Вернувшись домой, он корректировал, редактировал составленную мной для него телеграмму, и я увидел в нем по-прежнему умного и тонкого человека.
Потом приехал Глазенап со своим н<ачальни>ком штаба Самариным. Они были у Лайдонера. «Наглотался я позора, — сказал Глазенап. — Но я готов все мое самолюбие спрятать под каблук, если от этого будет польза для русского дела». Только вот будет ли?
Лайдонер сказал, что вся небольшая польза, которую он видит от русской армии, нивелируется тем громадным вредом, который приносят <1 нрзб>, царящие в тылу. Тысячи голодных, вооруженных людей, готовых обратить свое оружие неизвестно против кого, готовых бунтовать и грабить.
Он категорически и в ультимативном тоне сообщил Глазенапу, что С<еверо>-З<ападная> армия отныне подчиняется во всех отношениях генералу Теннисону. Он потребовал, чтобы в 24 часа [230] были убраны из армии генералы Долгоруков и Пермикин, позволившие себе несдержанно говорить с Теннисоном. Они будут высланы из пределов Эстонии.
Разоруженным дивизиям оружие не будет возвращено, за оказанное ими при разоружении сопротивление и за то, что они отошли на эстонскую территорию без разрешения. (Они отошли, по показанию Д<з>ерожинского, потому, что эстонская армия не давала им сражаться.)
Все учреждения армии будут реорганизованы по его указанию. Эвакуация может быть начата, он укажет для этого пункты. Гражданское население будет размещено в районах для беженцев, военные в Вейсенберге, Корже и Вайвара. Из его слов можно было понять, что они желали бы привлечь на эстонскую службу весь боеспособный элемент С<еверо>-З<ападной> армии, а остальным предоставить уехать куда хотят. Но превращаться в эстонских солдат для защиты эстонской границы или хотя бы для защиты своей собственной шкуры значит отказаться от русского дела.
Юденич созвал совещание. Англ<ийского> полковн<ика> Вильсона (только что женившегося на сестре m-me Родзянко), франц<узского> капитана Вонне (?), Глазенапа, н<ачальни>ка его штаба Самарина и меня. Он изложил, и очень хорошо, положение дела, сказал, что, отказывая в разрешении пополнять армию запасными, ее обрекают на исчезновение, что ей предоставляют только право умирать, защищая границы Эстонии, и просил поддержать перед своими правит<ельст>вами существование русской армии и гарантировать приемлемые для нее условия или, если это невозможно, помочь перевезти армию на другой фронт.
Юденич решился поехать в Ревель для переговоров с Правительством. Все поздно. И телеграмма, которую послали союзники, запоздала. Поздно! Поздно!
Но я тоже решил, что поеду. Положение на фронте скверное, но оно может протянуться Бог знает сколько времени. «Китобой» ушел, слава Богу. Надо выяснить вопрос о дальнейшем его бытии.
Я быстро собрался. Неловко было как-то уезжать и бросать здесь «офицериков». Так здесь... неуютно, но Тыртов мне сказал: «Никто о Вас ничего худого не подумает, а если и будут говорить, так черт с ними».
Но мне визы не дали. Это выяснилось в последний момент, уже в полночь. Милый Алексеев был так любезен, что пошел доставать [231] мне разрешение. Он франц<узский> лейтенант, и ему это удалось. Да! Много унижений приходится переживать.
Юденич решил ночевать в вагоне, и в два часа ночи мы переехали в поезд. По дороге обогнали батарею, двигавшуюся на позиции.
Я немедленно лег спать, радуясь, что тепло, что есть свет, а то все последнее время приходилось спать в холоде и полутемноте.
Ночью наш вагон маневрировал, но я слышал это сквозь сон. Под утро, часов в шесть началась оживленная стрельба из орудий и из пулеметов. Городские стены не преграждали дорогу звукам, и стрельба была слышна особенно явственно. Казалось, что бой идет совсем рядом.
Мы тронулись в 7 ч. 30 м. Все встали поздно и сели завтракать и пить чай около полдня. Вагон-салон шел последним, и я с удовольствием смотрел в окно, прорезанное в задней стене, на убегавшую вдаль прямую как стрела дорогу.
В Вейзенберге Юденич вышел погулять на платформу. Кучка эстонских солдат сначала молча смотрела на нас с ним. Потом из толпы стали раздаваться возгласы: «Золотопогонники!.. Навоевались!» и т. п. Настроение было явно враждебное. Мы походили еще немного, не обращая внимания на толпу, потом вошли в вагон.
В Ревеле на вокзале меня встретил Новопашенный с Шишкиным. Тут же был и Новицкий. Они предупредили меня, что только что производились аресты русских. Был арестован Арсеньев, был арестован Шишкин, но, просмотрев их документы, полиция их выпустила. Новопашенный сказал мне, что у нас сегодня гости, Hurstel'и, еще кто-то. Действительно, в нашей маленькой столовой я нашел множество «народов», кроме Hurstel была какая-то Madame a la Harpe Людвиг (?), Кнюпфер, П. В. Вилькен, Новопашенный и т. п. Толпа!
Hurstel с большой живостью расспрашивал меня о непорядках в нашей армии, о злоупотреблениях, о расстройстве тыла, о том, какой молодец Лайдонер. Этот Hurstel живет здесь на бобариках (?) даром, все его обхаживают, чувствует он себя расчудесно, очевидно, он благодарен своим хозяевам и ему наплевать на Nation amie et alliée{435}.
По улицам расклеен приказ полицмейстера:
По распоряжению министра внутренних дел, приказываю всем офицерам и солдатам бывшей... (бывшей!!!) Сев<еро>-Зап<адной> армии и их семьям зарегистрироваться в 3-дневный срок. Тем, [232] которые регистрируются, выдаются документы как беглецам. Мне также была сделана попытка вручить такой документ. Во всяком случае, мне отказывают во всяком другом. Ясно, что через несколько дней будет сделано распоряжение, чтобы все «беженцы» или «беглецы», как их называют по-эстонски, выехали в такие-то концентрационные лагеря.
У Юденича был англ<ийский> полковник Leagrinn (?), отлично говорящий по-французски. Он обещал заявить протест против такового отношения к русской армии и взял приказ полицмейстера, чтобы показать его Геллату. Никакого акта, постановления правительства об уничтожении армии не было, но, очевидно, желают, чтобы фактическая сторона дела была установлена.
Leagrinn (?) предлагал Юденичу внести некоторую сумму денег в эстонский банк под гарантии союзников. Вы увидите, как быстро поднимутся ваши деньги. А с ними вместе поднимутся и головы правительства?
Вместе с Юденичем мы составили телеграмму Колчаку о ходе военных действий и о настоящем положении. Юденич считает, что положение здесь так испорчено, что надо уезжать. Надо заключить договор с латышами при посредстве союзников. В крайнем случае, ехать к Деникину. Не ожидал я, что он так скоро откажется от борьбы.
Скверные дни! И на улице плохо, и дела плохи. По квартирам офицеров делаются обыски. Отбирается оружие. Есть приказ полиции или коменданта о снятии погон, кокард и т. п. Запрещено печатать бюллетени армии в нашей газете. Эстонские газеты полны ругани. Дело ясно: Эстония желает заключить мир с большевиками. Наша армия ей мешает, и ее надо уничтожить. Для этого все средства хороши. Ходят слухи, и они при здешних нравах правдоподобны, что большевики дали большие деньги мирной делегации. Называют даже сумму в 2 миллиона финской валюты, полученных будто бы П.
Я целыми днями занят и только мельком вижу моих девчонок. Они удивительно милы, умны, веселы как птицы.
Утром я был у Ziplaire (?). Потом среди других народов у меня был Шуберский, «гадкий, зверский, мерзкий». Он просил меня помочь ему перебраться на франц<узском> минон<осце> в Финляндию. Там его семья и т. д. С моей стороны было ошибкой согласиться замолвить за него слово.
Ушли у нас Карташев, Юденич. [233]