Вот передаю рассказ Ваниного приятеля, голландца Ван-дер-Боша о знакомстве его с председательницей «Чрезвычайки» М-me Яковлевой{258}. [119]
Ван-дер-Бош занимался контрабандой и хотел что-то вывезти из Петербурга. Но пароход, на котором он пришел, «товарищи» разграбили. Он решил, что вывезти ничего не удастся, разграбят все равно, и повел обратно пустой пароход. Это возбудило подозрение, его арестовали, и ему пришлось предстать перед грозные очи мадам Яковлевой.
Ему сказали, что перед Яковлевой стоят две чернильницы; одна с обыкновенными черными чернилами, другая с красными. Если Яковлева, так ему сказали, подпишет свою резолюцию черными — это жизнь, красными — смерть.
Она сразу заподозрила в Ван-дер-Боше шпиона. «Никто не станет ходить с пустым пароходом, Вы шпион!»... — и обмакнула перо в красные чернила, глядя на него вбок и, очевидно, наслаждаясь своей властью. «Я так и задрожал!» — говорит Ван-дер-Бош. «Помилуйте, сударыня, мы, деловые люди, рискуем своими деньгами, но дела не всегда же удаются. Я хотел вывести кое-что из Петрограда, это не удалось, удастся в следующий раз, в следующий раз я вывезу полный пароход и забуду, что этот раз пришлось вывезти пустой». — «Нет, нет, вы просто шпион», — и снова глядя на него вбок, Яковлева обмакнула перо в красные чернила. Тут уж, видя, что приходит смерть, Ван-дер-Бош начал, по его словам, молоть всякий вздор, что только приходило на ум, сам не понимая, что он говорит и зачем.
«Сударыня, сударыня, мы ведь не только за делами приходили в Петербург. Мы приезжаем, чтобы посмотреть на новые порядки, полюбоваться, <1 нрзб>. Где же в Европе можно увидеть, например, женщину-министра! Женщину, занятую делом и в то же время сохранившую и женственность, и <1 нрзб>. Такую женщину, как Вы, сударыня», — и он жестами старался объяснить, какую именно женщину. «Здесь <1 нрзб>, брошка, тут <1 нрзб>, <1 нрзб>, кружевца», и все такое, <1 нрзб> разное... Негоциант дрожал, улыбался нежной улыбкой и болтал, болтал, сам не зная, что может его ждать, и видя только смерть впереди... И вдруг... свирепая жидовка самодовольно улыбнулась и... и положила перо, обмакнутое в красные чернила, и стала писать другим, обыкновенным пером. Ван-дер-Бош был спасен. Смешное в страшном!
Тот же Ван-дер-Бош рассказывал Ване о революции в Берлине, которую он видел: все тихо, все спокойно и вдруг... автомобиль, а на автомобиле солдаты и матросы с ружьями, и красный флаг, и прокламации. И впереди автомобиля нет революции, а позади автомобиля [120] революция и уже не солдаты, а «товарищи» и все снимают с себя и продают публике ранцы, шинели, ружья.
Откуда произошло слово «товарищи»? На Волге разбойники, нападая на баржи, кричали друг другу: «Товар ищи!» Вот оттуда и пошло.
Я пишу для Юденича план операции на Кронштадт. Это единственно возможная операционная для нас линия. Действительно, Финляндия и Эстляндия не разрешают базироваться на своей территории, базироваться на Псков нельзя, все равно коммуникационная линия пойдет через Эстляндию, а операционная на Петроград не безопасна и с правого фланга, и с тыла, да и потребует значительной армии. Между тем операционная линия от Кронштадта на Петербург коротка, коммуникационная пойдет морем и независимо от Финляндии и Эстляндии. А сам Кронштадт имеет корабли, батареи, мастерские, запасы.
Взять его можно внезапно хотя бы пятьюстами человек, если же собрать две тысячи, то можно вполне рассчитывать и удержать его. Весь вопрос в том, чтобы Финляндия разрешила сформироваться в Выборгском районе добровольческому отряду. Не думаю, чтобы разрешила.
А ведь проникнуть проще простого. Недавно группа рыбаков приближалась к Котлину. С одного из фортов дали знать, что наступают «белогвардейские банды». По ним открыли огонь из 12'' (305-мм. — Примеч. публ.) орудий, и все, что было на острове, поспешило (?) в Ораниенбаум по льду{259}.
П. В. Вилькен написал очень любопытную докладную записку. Лушков составил кое-какие расчеты. Я набросал общий план. Знаю, что Юденич не пойдет на это (Колчак бы пошел), но все же представлю ему записку.
Составленную записку послал с Шишко к Юденичу. Сегодня Комитет (?) переезжает из <1 нрзб> в собственную квартиру. По этому случаю молебен и чуть ли не крестный ход, словом, <1 нрзб> время. Я не пошел.
Чувствую себя еще слабо, кашляю много и мысли мрачные, <1 нрзб>. Хочу смерти и <1 нрзб> меня радует отчасти как возможность избавления{260}. [121]
Был у нас Саша Пилкин к обеду. Но произошел скандал: Аннушка обносила всех чудесными рыбными котлетами (сейчас пост). У меня, говорят, как и у Папы, дурной глаз. И правда, я все думаю: ой, уронит, и вдруг Аннушка наткнулась на Авечу, котлеты, блюда, сама она очутились на полу. Испуганный Авеча удрал к себе, в переднюю. Аннушка, вся красная, готовая зареветь, сидела на полу и не вставала. Мы стали ее утешать. «Лучше бы вы мне в морду дали!»...
Все хохотали, но Маруся догадалась, что это из-за меня слетела Аннушка, и сердилась. Слава Богу, что всех обнесли до катастрофы. Всех, кроме меня, и мне сейчас же приготовили какие-то консервы.
Были вечером Бунины. Саша много рассказывал, и интересно рассказывал. Интересно для меня, но для общества слишком длинно. Он привык, чтобы его слушали, и потому говорит все время один, не давая другим вставить слова. Все время рассказывать, рассказывать. Это утомительно.
Рассказы о встречах житейских (?), о Карташеве, о том, как он докладывал о бракоразводном процессе, о «Вдове с портретом» и т. д. Все устали.
Франц<узский> консул получил от Шнейдеров телеграмму, что они признают только Ваню, а Овчарова не признают. Это большое торжество и подействовало на Сашу.
«Из равнодушных уст я слышал смерти весть и равнодушно ей внимал я. Так вот, кого любил я!»...{261}
Думаю о Любе Краббе, которую я, юношей, мальчишкой, так пламенно, так нежно, так страстно любил. Потом судьба нас разлучила, и мы не виделись или почти не виделись. Из красавицы она превратилась в болезненно безобразную женщину и, кажется, даже не вполне нормальную женщину.
Судьба ей все дала, красоту, ум, любовь многих и все, все отняла.
Из равнодушных уст я слышал смерти весть.
Приехал Мих<аил> Андр<еевич> Беренс. Его требовал к себе Колчак, как и Развозова, Черкасского, Бахирева. Меня Алекс<андр> Вас<ильевич> не требовал, а ведь мы дружили когда-то, вместе [122] работали — может быть, ему Тимирев сказал, что я умираю, а может быть... считает меня давно уже quantité négligeable{262} да я не замечал этого. Что же, им виднее! Да, (Далее вырезана часть текста объемом около 200 знаков. — Примеч. публ.) я и моряк! Я всегда любил шторм и сейчас с наслаждением вспоминаю рев ветра, белые барашки, сизые тучи...{263}
Но будет философствовать. Беренсу помогли выбраться англичане. Он порядочно постарел, осунулся и цвет лица у него <1 нрзб>.
Он пришел к завтраку. Я заметил, что он стал больше заикаться и нервничать. Его как-то дергает сейчас...
Он мне не много рассказал. Говорил, что намерение Троцкого завести во флоте дисциплину, причем он даже сместил комиссаров, ему возражавших, и кого-то при них назвал дураком, пока не привело ни к чему... Напротив, когда Троцкий уехал, «товарищи» лишили офицеров последних привилегий, заняли их каюты и кают-компании. Как едят товарищи? Очень плохо. С «Полтавы» (самого дурного корабля, между прочим) ездят вооруженные банды с офицерами за провизией, но не для себя, а для продажи на базаре.
Беренс видел двух офицеров с «Петропавловска», Палицына{264} и Корнилова (?). Они рассказывали, что команда корабля не хотела выходить в море, портила установки и т. п. К ним приехали Раскольников и Альтфатер. Раскольников молчал, а Альтфатер... вот мерзавец-то... объявил офицерам, что принужден будет устроить среди них... кровопролитие, и еще дважды повторил это. Не хочу хвастать, но думаю, что я бы не оставил слова Альтфатера без ответа, ответа, за который меня, конечно, бы расстреляли, но, наверное, рано или поздно стало бы известным, что русское офицерство ради высокой цели идет на <1 нрзб>. Когда была война, чтобы сохранить силу флота, отступали с позиции на позицию, но так, здорово живешь, глотать оскорбления от хама, от Июды, от ренегата (я так бы его и назвал) не будет, хотя бы пришлось умереть. Так и не все ли равно, в конце концов, умирать немного раньше, немного позже? Весь вопрос: как умирать? И в этом случае смерть была бы достойная mit mukken (?) und trompeten{265}.
Вот, наприм<ер>, Рожественский{266}, если бы он погиб в Цусимском бою — он был бы герой. Он сохранил жизнь на какие-то полтора года унижений и страданий...{267} Ради чего? Стоило ли?
Но мерзавец какой все равно Альтфатер! Усердный лакей!
Беренс рассказал также, что когда англичане захватили миноносцы «Автроил» и «Миклуху», Зарубаев{268} ужасно испугался. С ним сделалась истерика, два глубоких обморока... Даже большевики [123] сжалились и оделили, дали ему 2-месячный отпуск с сохранением содержания к<омандую>щего и с правом, при том же содержании, поступить в любой комиссариат, что ли! Цепко держится главком за жизнь. Не хочет Зарубаев отдавать свою шкуру. А может быть, и нервы в ужасном у него положении (состоянии).
Меня вызвал к часу дня Юденич. Он вернул мне докладную мою записку с планом операции на Кронштадт. Он старался смягчить свой отказ от нашего предложения указанием, что он приказал произвести разведку в этом направлении, что надо, конечно, готовиться, что он прочел с настоящим удовольствием (кажется, он выразился даже сильнее, «с наслаждением»), но это были фиоритуры и гирлянды, а смысл заключался в том, что Финляндия не позволит формировать части в Выборгском районе.
«Так что наша работа является чисто академической?» — спросил я. «Чисто академической», — был ответ. Я взял назад весь пакет с отметками Юденича. Я не был удивлен или смущен таким оборотом дела: я знал хорошо, что Юденич не пойдет на эту авантюру. Но все же он понял значение Кронштадта и согласился с самой идеей важности этого пункта при операции на Петербург.
На последней странице был мною формулирован ряд вопросов для разведки: есть ли караулы в Кронштадте? есть ли патрули на улицах? охраняются ли ворота? и т. п. Юденич написал (?): «Если ответ на эти вопросы положительный, то возможна ли операция?» Он меня и спросил об этом. Я ответил: «Нет, невозможна, т. к. Кронштадт надо взять внезапно, но я уверен, что ответ на эти вопросы будет отрицательный». На самом же деле я думаю, что, если даже в Кронштадте имеются караулы и патрули, все равно, все побежит по льду спасаться, когда начнется наступление.
Беренс (как это ни странно) очень волновался у Юденича. Разговор его, однако, был немногосложен, так как оказалось, что весь секретный доклад Беренса был доложен Юденичу накануне (не Беренсом).
Когда мы выходили от Юденича, Беренс сообщил мне фамилии некоторых агентов Германии, данные ему в Петрограде. Сильно подозревается, между прочим, Буксгевден (правая рука Юденича) и Лукин (сведения, бывшие только у них, попали к немцам). Когда Юденичу доложили (компетентные лица) о своих подозрениях, он при имени Буксгевдена промолчал, а при имени Лукина [124] сказал, что знает Лукина и верит ему. Юденичу ответили, что не считают возможным, однако, реабилитировать Лукина только на этом основании и будут за ним наблюдать.
Беренс мне сказал, что существует слежка за мною немцев и что, по немецким данным, я числюсь «твердой русской ориентации».
У Машутки болит зуб, и, кажется, настоящий. Ужасно обидно! И ведь так уж <1 нрзб> кажется. Правда, зуб только-только дает себя чувствовать и, вероятно, удастся его починить без боли. Верчик также бледненькая, но начинает все-таки поправляться.
Очень много им задают уроков. Стоит ли? Такое ли теперь время? Многие даже вовсе перестают учиться в настоящее время. Негде и не у кого. Главное сейчас здоровье, нервы...
Я говорил Мадам и стыдил ее, но она уверяет, что задала мало, а Машенька не поняла ее. Это не так!
Воскресенье. Маруся, Ваня, дети пошли в кинематограф. Я остался с тетей Марусей, совершенно не предвидя, что нахлынут гости. Первыми пришли Юденичи, муж и жена. Я им сказал, что Маруси нет дома, но они решили все же зайти, посидеть. Тетя Маруся приняла их. Потом вдруг пришли какие-то молодые муж и жена. Кто такие? Я сперва их принял за Гулевич и, кажется, так и рекомендовал Юденичам, а потом вспомнил, что это Бриксы. Я старался оживить разговор, не ладившийся между совершенно незнакомыми и чуждыми друг другу людьми, но, кажется, мне это плохо удавалось. Юденичи спешили уйти и, видимо, чувствовали себя не по себе.
Наконец, когда мы остались одни, гости ушли, вернулись наши. Кинематограф был неудачный, дети ничего не поняли.
Был в канцелярии. Там Буксгевден рассказывал, как он подвел ген. Горбатовского. Он сидел в комиссии, знакомился за столиком blacielo, и вдруг к ним подошел Тавашерна, не тот Тавашерна, с которым полемизирует Маруся, а его брат, бывший финляндский посланник в Совдепии. Тавашерна спросил Буксгевдена, правда ли что... Горбатовский не признает независимости Финляндии? Это человек старого века, сказал Буксгевден, мало ли что он говорит. [125] Но вот он все-таки говорит это, переспросил Тавашерна? Да, говорит! ...Тавашерна теперь поднимает официально какую-то историю против Горбатовского, ссылался на Буксгевдена. Тот в ужасном смущении.
Дараган жаловался мне, что «особый комитет» написал губернатору, что он, Дараган, ему, комитету, не нужен. Вследствие этого явилось постановление о высылке Дарагана в Экенесс (семья его в Таммерфорсе). Комитет написал так потому, что Сенютович (Троцкий) ссорится с Дараганом по принципиальному вопросу о промышленном комитете, в коем Дараган уполномоченный. Русским людям хлеба не надо — друг друга едят и сыты бывают!..
Разыгралась метель, да какая, как в 1915 году, в декабре, когда тут были Костя и Сережа.
Поехали к Вильсонам попрощаться с Леонтьевым, уезжающим к Колчаку. Я дал ряд поручений к Сташевскому.
Ужасно я слаб и телом и духом. Мне отмщение и аз воздам!
День Маминой смерти 12 марта, но не годовщина смерти, которая будет 25-го{269}. Сегодня мне приснилась Мама. Мало я молюсь за нее и вообще за умерших. Мне рассказывала на днях мадам Владиславлева{270}, что ее покойный муж Петр Петрович на одном спиритическом сеансе явился и сказал, что о нем мало молятся. Я помолился о нем, вечером.
На этом же сеансе П. П. будто бы сказал, что его убил матрос с «Тосны», по фамилии Маркус. Анна Дмитриев<на> Владиславлева потом спрашивала и узнала, что действительно на «Тосне» был матрос Маркус.
Мне очень не хотелось ехать на концерт, но неудобно Марусе появляться всюду без меня, и я поехал. Там был скрипач, был виолончелист и была М-me Жданова (?), француженка по происхождению. Она пела французские песни и русские шансоньетки из Кривого зеркала «для детей старшего возраста», как она рекомендовала. Дареному коню в зубы не смотрят, концерт был с благотворительной целью, но мне не понравилась Жданова (?) (Гомарц). Правда, голос у нее хоть небольшой, но приятный, дикция хорошая, но зато мимика, ужимки однообразные и несимпатичные. [126]
На концерте масса народу, Саша Пилкин, с остальными членами правления, масса моряков, конечно, много дам, Буксгевден и т. п. Я плохо себя чувствовал, меня томила толпа, и я с облегчением уехал домой.
Неприятные дела! Во-первых, я получил от Сташевского, что до него не дошел список офицеров, посланный мною через фр<анцузского> консула на имя Самсонова. Во-вторых, в регистрации (черт бы ее побрал) записался один подозрительный элемент, некий Янковский (?). Он приятель, кажется, Элленбогена, вместе с ним появлялся на подмостках, это бы еще полбеды, но служил в финской контрразведке, и, когда наши офицеры были арестованы, он обратился к ним на немецком языке. Его выругали мерзавцем, но он снес оскорбление. Рекомендует его некий Тобизен{271}, ст<арший> лейт<енант>, тоже подозрительный, и <1 нрзб>, совсем темный тип. Он приходит постоянно на <1 нрзб>, по-видимому, прислушивается и принюхивается, вообще неприятный человек.
Затем еще одна неприятная мерзость: некий полковник-гидрограф Белов{272} смастерил документ на лейт<енанта> Дихта и получил по нему 600 марок. Пакостники всегда существовали, но все же для полковника подделать подпись... Как-то не подходит. Конечно, надо признаться, что под влиянием тяжких историй (?), виновных (?) на деле нашего офицерства, оно порядочно «осело» и «сдало».
Но для нас вопрос о нежелательных элементах очень труден. Что в чужой стране поделаешь? И как вычеркнуть из организации? Сделать это самому? Как будто будет произвол, да и возможны ошибки чисто субъективные. Суд чести? Сделать на сейчас выборы? Но какую-нибудь контрольную, аттестационную комиссию надо все же устроить. Пока я поручил дела Шишко, теперь он произведет дознания.
Шишко должен был ехать к Колчаку. Он сам просился, сам говорил, что пробудет в Риге не больше двух недель, что сидит на чемоданах, что готов идти хоть солдатом куда его ни пошлют и т. д. и т. д. Спрашивал меня, куда его хочет, думает назначить Юденич, хотя Юденич не имеет никаких оснований думать о нем больше, чем о ком-либо из трех тысяч офицеров здесь, в Финляндии, находящихся. Теперь ему можно было бы ехать к Колчаку, но жена против, семья остается без средств (или по крайней мере без денег, т. к. обстановка у них чудесная), никто бы не осудил Шишко, только что вернувшегося из плена, если бы он остался здесь, но [127] слишком уж он много и громко говорил. Теперь он уверяет Юденича, что его вызывает Колчак, а всех нас — что Юденич не может без него обойтись и его не отпускает.
Ну вот я ему и дал дело, чтобы он не скучал. Только он, конечно, не такого дела ждал от меня.
Получил письмо от Кнюпфера, в котором он мне сообщает, что финны и шведы{273} недовольны эстонцами, недовольны едой, недовольны тем, что стоят на месте, и уходят с фронта. В связи с этим положение Сев<ерного> корпуса укрепляется и ему начинают давать то, в чем отказывали раньше.
Кнюпфер прислал на имя Юденича кальки минных заграждений Ф<инского> залива. Но по каким источникам они начерчены? Не по русским? А он ни слова об этом не пишет! Я знаю, что у Ромашева были какие-то данные, которыми едва ли он ни не собирался торговать. Я знаю, что он передал их Кнюпферу, но данные эти были русские, а не немецкие, а карты начерчены, вероятно, с немецких.
Провели вечер с Марусей у Ал. Ник. Юденич.
Обедал Дараган у нас. Он в мрачном настроении: несмотря на то, что он имеет здесь дело, состоит уполномоченным промышл<енного> комитета, его выселяют, и грубо выселяют. На его прошении написано полицмейстером Глениусом (?): «Вон! Завтра же!» Ужасное время! Все культурные навыки исчезли из обращения; чувства законности, права понижены в людях решительно везде. Свободное проживание иностранцев, сообщение народов друг с другом, все, что казалось незыблемо, все подвергается сомнениям. Правда, война, в сущности, продолжается.
У нас обедали Юденичи и провели вечер. Ник<олай> Никол<аевич> рассматривал артурские фотографии. Я имел слабость показать ему мою простреленную фуражку. Он мне рассказал про свое поранение: у него прострелена шея и поврежден локоть{274}. Последняя рана всегда болит, но он уже привык к этому. Очень должно быть это неприятно, но Ваня уверяет, что подобное ощущение перестает быть чувствительным. [128]
Мы говорили о настоящем положении дел. Есть ли надежда? Есть, по словам Юденича, но он не рассказал мне, на чем основывается эта надежда.
Говорили об офицерах, оставшихся на службе у большевиков. Многие, как выяснилось, не бежали, пока можно было бежать, потому что старшие (у нас Развозов, Беренс) и союзники (Кромми{275}) убеждали их остаться. Это должно быть принято во внимание. Если такое решение неверно (мое мнение: да, неверно), нужно, чтобы авторитетный голос Колчака, Юденича сказал бы свое слово. «Сами знают и понимают, — возразил мне Юденич, — еще какие-нибудь поручики и мичманы куда ни шло, но объяснять дело профессорам Академии, что они совершают преступление, читая свои лекции и стараясь сохранить от разрушения, как они <1 нрзб>, такое вредное, напр<имер>, учреждение, как Академия, казалось бы лишнее».
Положим даже, что лишнее, но мичманы, поручики и лейтенанты все же остаются. Да и «конъюнктура» сложнее, чем кажется: не получая помощи, отчаявшись, офицерство, чтобы не потерять окончательно лица, создает свою «идеологию»; мы, по крайней мере, хоть с русскими, говорит офицерство, а вы на жалованье у англичан, французов, американцев; вы сражаетесь против русских с чухнами; мы восстанавливаем Россию в ее границах, завоевываем Эстляндию, завоевываем Польшу, Украину, грозим Финляндии! Мы делаем русское дело. «Это одна видимость, — сказал Юденич, — дело-то ведь не русское; до России, до ее границ «товарищам» дела нет; это ведь только кажется, что они восстанавливают Россию; победи они — и Россия погибнет».
Я рассказал Юденичу, как на «совете флагманов» я сказал Непенину{276}, который громил личный состав флота и «сволочь команду», не отдающую ему честь: «Интересно бы знать, жалуется ли Юденич, что ему не отдают честь, и ругает ли он войска, взявшие ему Эрзерум», и как Непенин рассвирепел и ответил мне: «Приказов Юденича не читал»{277}. Юденич, кажется, был очень доволен, засмеялся и сказал: «Это правда, я войска никогда не ругал, но как раз в это время пришлось ругать одну воинскую часть, разграбившую казенный ящик. Когда уже чувствовалось приближение революции».
Когда я ему сообщил, как Родзянко задерживал объявление манифеста об отречении Николая, вероятно желая соединить в одно с ним отречение Михаила Алекс<андровича>{278}, Юденич сказал: «Этого на Кавказе не было». Там некоторые части даже автоматически присягнули Михаилу. [129]
Алекс<андра> Николаевна очень умная и живая женщина, но для меня Юденич интереснее и я больше обращался к нему. Надо бы было с ней побеседовать отдельно.
Они ушли от нас в 11 часов. Надеюсь, что им было приятно. Маруся была с ними очень мила. Они ей тоже нравятся.
Был у меня Дитерихс В. В.{279}, проживающий здесь под фамилией Далматова. Это, несомненно, известно финляндск<ой> и герм<анской> контрразведке.
Дитерихс очень храбрый, израненный офицер, летчик, георгиевский кавалер, искренний и симпатичный человек, хороший оратор, но... легкомысленный, фантастичный, увлекающийся... Служить в к<онтр>разведке ему бы не следовало. Он, кроме того, болен падучей болезнью и, как и я, туберкулезом. Все же он мне рассказал, поминутно отвлекаясь в сторону и обрывая нить рассказа, много интересного.
Здесь, в Финляндии, находятся с большими полномочиями и большими деньгами немецкие агенты. Их цель сорвать русскую организацию, возбудить недоверие к Юденичу среди офицерства, скомпрометировать Юденича, якобы сношениями его с немцами и т. п. (По словам Дитерихса, и против меня ведется кампания, но как-то этому не верится, я такой маленький человек, так далеко стою от всего. Ей-Богу, когда я был в Ген<еральном> штабе, я играл большую роль, значил больше... Но, может быть, немцы заблуждаются относительно истинного моего положения! Ведь вот, на Гороховой{280} значится же, что я чуть ли не главный деятель по организации русских в Эстляндии, тогда как я ничего для этой организации не сделал.)
Немцы хотят внушить недоверие к офицерству и друг к другу. Это не трудно. Да и надо правду сказать, офицерство не единодушно, как и вообще русские сейчас. Многие искренно присоединяются к немцам в надежде восстановления монархии при их помощи, еще большее число работает на немцев за деньги. Есть и русские немцы, стоящие за Германию просто по расовому признаку.
Немецкие шпионские организации многочисленны в Гельсингфорсе. Здесь открывается какой-то <1 нрзб>, в который будут заманивать русских. Здесь уже открыт для чего-то немецкий кинематограф «Максим» и т. д.
Чтобы скомпрометировать русских деятелей, немцы затевают переписку, в которой упоминают о них как о своих агентах, и устраивают так, чтобы эта переписка попала в руки англичан. [130]
Со стороны англичан здесь действует секретарь консульства Ламей. Сам консул Белль нуль. Французы ждут особую миссию при фин<ском> правительстве, но она же будет и при Юдениче.
Союзники, по-видимому, доказали Финляндии, что Германия поддерживает красных не только в России, но и в самой Финляндии. В связи с этим финл<яндское> п<равительст>во высылает, по указанию союзников, целый ряд лиц «немецкой ориентации» вроде Буксгевдена, Панчулидзе, Дурново{281}, Суботника и т. п. Странно только, что вместе с тем оно как будто высылает или собирается высылать и лиц союзнической ориентации, наприм<ер> Горбатовского, который, правда, держится слишком непринужденно-резко. На днях был сделан обыск у одного видного англичанина, Ami Intiure Яворска (?) кажется, сундуки которого также при этом случае перерыли.
Немцы поддерживают в Финляндии красных... но красных в то же время провоцирует и влиятельная финляндская партия аграриев во главе с лидером ее и русофобом Яллио (?). С целью устроить кровопролитие, которое окончательно раздавит в Финляндии большевизм, аграрии раздают даже оружие красным. Легко вызвать духов — трудно заклясть их. Я не знаю, из каких именно элеменов составлена партия аграриев! Это не крестьяне, и это не одни крупные помещики.
Русские делятся на множество партий: монархисты, это, повидимому, в то же время люди, заключившие союз с немцами. В монархической партии большинство царедворцев, множество гвардейских офицеров (Краснов, Баранов), много русских немцев (Вейер (?)). В этой же партии Лукин, по-видимому служивший немцам, близкий Буксгевдену, интригующий против Юденича.
Юденич ему верит. Он верит, по-видимому, и Буксгевдену, тот его правая рука. Дитерихс-Долматов говорит, что англичане до самого последнего времени следили за Юденичем. Ему говорили в консульстве: «Фигура Юденича для них не ясна... Вот адмирал Пилкин, например, вполне выявил свое лицо... Юденич же окружен подозрительными людьми». Конечно, окружен, потому окружен, что он центральная фигура. Будь я в центре, и я был бы принужден возиться с Буксгевденами, Волконскими, Арсеньевыми и т. п.
Но все-таки странно, что англичане меня как будто бы знают. Я не был с визитом в консульстве. Я никого из англичан не встречал. Между тем Ланской (?) мне говорил, что они отзываются обо [131] мне с почтением и направили его ко мне. «Постарайтесь разыскать адмирала Пилкина». Все это мне лестно, но непонятно.
Ох, я не могу записать всего, что мне рассказывал Дитерихс. Скажу только, что из его слов я заключил, что у них постоянная связь с Развозовым, что Развозов стремится установить связь с Колчаком, что имеется какой-то расчет и на меня. Так, упоминает о какой-то бумаге, им виденной, в которой указывается, что я предназначаюсь якобы организовать новый русский флот. Едва ли это так!
Я понял еще, что имеется план восстания в Петрограде, что заготовлен взрыв мостов, что Троцкого окружают «свои люди», что имеется «своя почта» и т. д. Ох! Не верится! Так, только англичане действительно дают много денег. Но как согласовать это с их речами в парламенте, с фигурой Ллойд-Джорджа и т. п.
Дитерихс рассказывал мне какую-то глупость, как он требовал у «Ламея» расписки в том, что они не погубят Россию или что-то в этом роде, и что он сам дал какую-то письменную расписку, присягу, клятву, не знаю, как назвать, и так что он никогда не будет служить с немцами, и с большевиками, и еще с кем-то; расписку, которую от него никто не требовал и которая привела англичан в изумление. Вообще Дитерихс человек плохо уравновешенный.
Хорошие стоят зимние дни. Солнце и мороз иногда больше 10°R. Я все кашляю, но как будто бы мне чуть лучше. Если бы только у меня не было никаких обязательств, пакетов, визитов, канцелярии и т. п.
Сегодня у Аннушки, ведшей на цепочке Авечу без намордника, отобрали Авечу, и мы с Марусей ходили его выручать в полицию. Мы рассказали, что намордник весь разорван, что его отдали чинить, что нового намордника нигде нельзя купить, мы обошли все магазины. Объяснялись мы на немецком языке, хотя большинство в полиции отлично говорит по-русски, но хамская эта нация старается скрыть, что знает язык народа, под властью которого они разбогатели и из дикого племени превратились в народ... ну не в народ, а в народишко. Я, может быть, сам груб сейчас и несправедлив, но очень уж они куражатся над нами. И все-таки свинство заставлять нас говорить по-немецки.
Я был в полиции утром, потом меня заставили прийти в 7 часов вечера, опять читали нотации и что-то объявили, кажется, что будет суд. [132]
Был на <1 нрзб>. Потом проводил Горбатовского, мне нужно было с ним поговорить о <1 нрзб>, о <1 нрзб> Юденича, об общем положении. По дороге мы зашли, по просьбе Горбатовского, за хлебом, в булочную. Он ужасно сердился и даже ругался, что ему не давали хлеба, не понимали, что он просит, «издевались», как он говорил. Все это, конечно, совершенно неважно, но правда, что везде сейчас надо говорить по-немецки, а не по-русски, чтобы заставить себя слушать. Тем не менее бывает встретить противоположное отношение, симпатии к русским.
У нас собрались Вилькены, Зигрид Алексеевна и Павел Викторович, Вильсоны и Мих<аил> Андреевич Беренс. Все милые люди. Маруся их покормила ужином и напоила чаем. Мирно беседовали весь вечер. Пав<ел> Викт<орович> был мрачен. Я узнал от Д., что у него «особое поручение». Я знаю, какой он порядочный человек, и уверен, что он возьмется только за честное дело. Но, конечно, неправильно, что он не сказал мне ни слова. Это может привести к неприятным недоразумениям. Кто-нибудь из офицеров может спросить меня, знаю ли я что-нибудь, или предупредить меня, что Вилькен занят каким-то таинственным делом. Я мог бы сказать, что мне все известно, а теперь я не имею право этого сделать. Сегодня я, смеясь, сказал Вилькену: «Что вы все секретничаете, П. В.!» Он встрепенулся.
Беренс мне рассказал, что в англ<ийском> конс<ульст>ве ему намекнули, что обыск у англ<ийского> корреспондента сделан с их согласия и что у него отобрали нужные им бумаги.
Ему сказали еще в консульстве: «Пусть адмир<ал> Пилкин даст Вам удостоверение, и мы поставим Вам визу». Англичане, по-видимому, меня «уважают».
Вилькен меня посетил утром. «Вы меня заинтриговали», — сказал он мне. Я ему высказал в самом дружеском тоне мои соображения. «Ведь у Вас есть «особое поручение»?» — «Есть!» — «Известно оно Юденичу?» — «Нет!» — «Ну, вот видите». Он мне обещал через несколько дней выяснить свое положение и доложить Юденичу, и если тот даст разрешение, то и мне. [133]
Писали с Ваней французское письмо — перевод его объяснительной записки к Шнейдерам, по делу Овчарова. Я не знаю грамматики, но ухо у меня подсказывает верные выражения. Не всегда, конечно.
Закрыта Выборгская регистрация!
Мороз — 7°R и ветер, но мы пошли с Марусей с визитами. Были у Гроота, не застали его дома, Ляцких тоже, Гулевич, увы, застали. Он простой кажется парень, а она слишком уж простая, вульгарная ужасно, и обстановка вульгарная, хотя и богатая, и — вульгарна. Совершеннейшие bon nouveaux riches. Понравился мне только старый, совсем седой той-терьер.
Старый <1 нрзб> рассказал, что пачка (?) Jakoby стоит сейчас 12 марок, он отскоблил цену и нашел под ней этикетку «9 копеек».
Заходили в Société. Маруся хотела видеть А. Н. Юденич, но дверь была заперта и телефон разомкнут. Она пошла посидеть и подождать меня вниз, а я забежал к Н. А. Покотилову передать ему рапорт Кнюпфера и узнать что-либо о <1 нрзб>, т. к. это очень волнует офицерство. Покотилов предложил мне зайти к Юденичу, говоря, что тот совершенно сейчас свободен. Я отговорился сначала, что мне видеть Юденича срочно не надо, а потом согласился, но на стук Покотилова в номер Юденича генерал вышел сконфуженный и жующий что-то и объявил мне, что они обедают. «Мне Вас и не нужно, В<аше> В<ысокопревосходительство>, — сказал я. — Это Н. А. Покотилов Вас тревожит, а мне надо было только передать Вам пакет на Ваше имя».
Смешные девочки! Нежничают с плюшевыми зверюшками. Машутка с «Мартын Иванычем», а Верчик с собачкой «Шарло». Маша совсем взрослая девица со своими 11 годами, а тут вдруг оказалось, что совсем еще она маленькая. Кладет Мартын Ивановича с собой под одеяло, берет его в класс, в гимназию. Я сказал Верочке, что Мартын Иванович был живой, очень веселый, а теперь он чучело. Она чуть не заплакала было, так ей стало противно. Помню, как давно, давно, когда они обе были совсем крошки, прибежала ко мне Маша и с ужасом объявила, что Верчик не любит Мартын Ивановича. Я накапал тогда на глаза «обезьянища» и поднес Верушке в доказательство, что он обиделся на нее. «Мартын [134] Иванович, больше не буду», — совсем сконфуженная, красная и рот вареником, с раскаянием сказала Верочка.
Милейшие, маленькие, дорогие мои девочки. Как я люблю вас, обеих, совсем равно.
Воскресенье. У нас кое-кто из гостей, Горбатовский, Иванов; утром я был у Шишко, который мне передал целый пакет писем, от Сташевского, от Самсонова. Несколько времени тому назад, 13-го, Сташевский мне телеграфировал, что мое письмо к нему и список офицеров им не получены. Я, во-первых, произвел целое расследование, во-вторых, принужден был отправить дубликаты писем и списка. По расследованию оказалось, что и письмо и список не пропадали, а только не могли быть вручены Сташевскому, потому что Сташевский был «introuvable»{282}. Их ему вручили только 13-го, вероятно после того, как он уже послал мне телеграмму. Но после этого прошло уже сколько дней? И вот только теперь я получил от него уведомление, что пакет нашелся.
Я получил еще от него паспорт для Полушкина и для (Зайцевских{283}) Щенсновича{284}. <Написал: Зайцевские потому, что думаю сейчас о них, т. к. они порядочно мне надоедают, звонят по телефону, не то просят, не то требуют, чтобы их отправили к Колчаку и т. д.> Главное же, что мне сообщил Сташевский, это то, что, кажется, действительно явится возможность переправить некоторую часть офицеров в Сибирь, к Колчаку, на счет лондонского Адмиралтейства. Получена телеграмма от Сташевского с просьбой сообщить фамилии 10 человек, могущих быть отправленными через Англию; это будет нелегкая история, выбрать эти 10 человек. Я поручу это сделать особому комитету под председат<ельством> Вилькена, тогда, по крайней мере, не будет жалоб на произвол, на фаворитизм. Одного я только опасаюсь, как бы офицерство, умолявшее дать ему возможность ехать к Колчаку, когда наступит этот момент, не отказалось бы под разными обстоятельствами и неосновательными предлогами. Что делать с семьями? Нельзя ли их взять с собой и т. д. и т. д.
Сообщил мне Сташевский, что к<омандую>щим фл<отом> Черного моря назначен Канин{285}. Назначен Колчаком. Канин подчинен Деникину. У Канина начальником штаба... А. Д. Бубнов{286}. Жив, курилка! [135]
Горбатовский сообщил мне, что ему продолжили пребывание в Г<ельсингфорсе> до 1 мая. Кажется, еще раньше он уедет в Данию, где ему поручено формирование войск из пленных.
Морозные, ясные дни, но мне все же не очень хорошо. Надо бы отдохнуть! От чего именно? Получается, от ничего не делания городского, променяв его на ничего не делание деревенское: подышать чистым воздухом, полежать, побыть одному, позабыть звонки телефонов и т. п.
Дитерихс рассказывал, будто бы в Петрограде носили плакат с надписью: «Долой Ленина с кониной, дайте нам Царя со свининой!»
Какой-то рабочий говорит заученные речи: «Попили нашей кровушки, довольно, будет». Какая-то старушка в ответ: «Пить вашу кровушку-то надо <1 нрзб>, голубчик, ведь она бешеная». В трамвае «буржуй» с завистью видит, как здоровый мужик режет хлеб ломтями и раздает другим мужикам всем поровну. «Коммунары!» — говорит «буржуй». «Кому на, а кому нет!» — срезает его «коммунар».
Сколько таких вот сцен революционных услышим еще!
По словам Дитерихса: ожидаются «<1 нрзб>» в Гангэ, для кого неизвестно.
Эстляндия разрешила формировать, развертывать русскую армию до 20 тысяч человек.
Выборгское регистрационное бюро закрыто, но консульства протестовали. (Юденич вечером мне сказал, что Маннергейм не знал об этом распоряжении министра внутренних дел.)
Дитерихс обедал у нас сегодня. Я позабыл сказать Марусе, что он вегатарианец, но его все же накормили досыта.
Был Гарденин. Зачем? — неизвестно. Он сообщил, что Овчаров написал в Париж донос на Ваню. Я давно предвидел это. Ваня просил Гарденина помочь ему достать визу. Тот обещал. Не нравится мне Гарденин!
Вечером у Юденичей. Карташев, Кондзеровский, <1 нрзб> и <1 нрзб>. Юденич мне показал телеграмму Сазонова с советом (глупым!) жить в мире с Финляндией, с обещанием <1 нрзб> союзников [136] помочь Юденичу, с извещением о присылке в распоряжение Юденича опытного дипломата.
Кстати, в Финляндию на этой неделе прибывает французская военная миссия. Она будет в контакте с Юденичем.
Разговор о Красном Кресте, который хотят открыть в Финляндии для помощи русским в Эстляндии. Вопрос, кому браться хлопотать о разрешении, Комитету или Чеманскому (?) из Копенгагена. Юденич стоял, что надо хлопотать здесь, а Карташев как будто бы склонялся на предложение действовать через Чеманского. Через кого бы ни действовали — все равно не разрешат.
Разговор об Аробажине. Карташев, который вообще мне нравится, говорит: «Кто же знал, что Аробажин таков! Что его выгнали из колонии? что он больной психически и т. п.?» Вот то-то и есть, что люди, не знающие местных дел, берутся решать эти местные дела.
«А какого возраста этот Аробажин?» — спросил Юденич. «Мазепиного возраста», — ответил я ему. Юденичу понравилась моя шутка, и он долго смеялся, «закрывшись эпанчей».
Масса снега на улицах нападала за ночь, но трамваи ходят.
Комиссия из старших офицеров, Вилькен, Беренс, Вильсон, Дараган, обсуждала вопрос о том, кого отправить на фронт Колчака. Я просил выбрать из числа записавшихся 10 фамилий, которые я срочно должен буду протелеграфировать Сташевскому. Сегодня ко мне пришли Вилькен, Лушков и потом еще Шишко и дали мне свой список. Что же оказалось? В этот список они поместили не тех офицеров, которые могут быть отправлены, а только тех, кого они считают достойными. В некотором роде аттестация! Многие даже и не просились, другие не могут ехать. Прямо все дело начать сначала.
С другой стороны, они не поместили тех, кто может ехать, и желает ехать, и должен ехать. Значит, надо сделать дело на новую. Надо также предоставить часть вакансий для южного берега. Пусть там знают, что о них думают, что ими не пренебрегают как <1 нрзб>.
Я сказал Вилькену, что он сделал не совсем то, на что я надеялся. Вилькен, кажется, надулся.
Получил письма от Аси и от Нади от 3/16 числа марта. Ася пишет, что все дети ее больны «испанкой», t° 39 и 40. Она кормит их овсом. Картофель hors de terre{287}. Маленькая записка от Нади, что они достали что-то из консервов. Асино письмо довольно бодрое; [137] видно, что обещание устроить ее здесь с детьми подняло ее дух. Она пишет, что M-lle Blanche тоже больна и что отношения ее с ней испортились, хотя она всегда относилась к M-lle Blanche как к другу. Это все с голода!
Надя пишет, что Сережа призывается на вторичное освидетельствование и что она не имеет надежды на его освобождение. Ну как не иметь? Человек всегда имеет надежду. И я надеюсь за Сережу и так боюсь! Миша в Петербурге и тоже призывается. Избавь и его Бог от неволи. Костя в Минске, и в Минске голод, и Лена туда не едет.
Страшно за них всех!
Тетя Анюта (?) умерла 21 февраля (3 марта), упокой Бог ее душу. Вот и вся семья Павла Михайловича и Александры Карловны соединилась. А сегодня как раз годовщина смерти Мамы. Семь лет уже прошло, и я помню этот день, как будто бы он был вчера. Я молюсь за Маму, но плохо. Господи, помилуй ее! Помилуй и нас, Господи!
Англичане интересуются состоянием льда в заливе. Это хороший признак! Меня просили сообщать об этом, и даже просили дать сегодня уже те сведения, которые я имею. Приятно, что они хоть сколько-нибудь в нас нуждаются. Приятно мне было и то, что я мог сегодня же дать верные и точные сведения. «Вяйнемейнен» только что пришел, и я через Вильсона узнал от капитана, что лед от Вульфа до Ревельстейна 3 и 4 фута. До Эренсгрунда 1 и 1 1/2, а дальше к северу легко.
Вечером мы у Вильсонов. Отвальная Беренсу. Завтра он уезжает. Он <1 нрзб>! <1 нрзб> Кршивицкий. Я передал ему письма Алеше, а завтра передам ему письма деловые. Беренс весел. Со мною он очень мил.
Рассказывал мне, между прочим, что к нему обращались молодой Бейерман{288} (?), а потом Гриневальд{289} за сведениями о состоянии Русского флота, якобы для американцев, которые этим интересуются. Бейерман ко мне обращался за советом, давать или не давать такие сведения, на чем будто бы настаивает его начальство. Я ему сказал, что хотя он теперь и финский офицер, но прошедшее его принадлежит нам и что он должен в сообщении сведений просить обращаться «американца» непосредственно ко мне или к Юденичу. Думаю, что он мой совет впустил в одно ухо и выпустил в другое... Страха ради июдейска. [138]
Все утро и после завтрака писал письма Смирнову, Волкову, Веймарну, Сташевскому... Недоволен тем, что не в состоянии написать Колчаку.
К 4 часам пошел с Марусей прощаться у Вильсонов с Беренсом и передать ему письма.
Беренс опять таинственен, опять весел и по-прежнему мил. Он записал, о чем говорить с Смирновым. Я ему сказал, между прочим, о Кронштадте. Он первый раз промолчал, сделав мутные глаза, а сегодня, когда я его просил рассказать об этом проекте Смирнову, стал спорить со мной по существу. «Это, наверное, не Ваша идея, а Вилькена?» — «Это идея не Вилькена, а общая, хотя Вилькена инициатива разработать операцию». — «Это авантюра. Захватить Кронштадт можно, но удержать его, не имея за собою поддержки больших сил — нельзя. Надо дать что-нибудь населению, а если ничего не давать, то через два дня оно устроит к<онтр>революцию».
Беренс прав, конечно, но трудно учесть сейчас психологию. Может быть, взятие Кронштадта будет началом восстания в Петрограде. Но Беренс утверждает, что это невозможно. Все в Петрограде, Развозов, все, все превратились в моллюсков и боятся каждой винтовки. Беренс говорит, что и он, когда был в Петрограде, был моллюском и считал, что главное — это спасение петроградцев от большевиков, от голода. Теперь он другого мнения: пусть вымирают! Это будет урок, может быть, для Москвы, для Киева. А Развозов говорил ему перед его отъездом: скажите Юденичу, скажите Пилкину, чтобы скорее, скорее спасали Петроград. И мне кажется, что его и действительно надо спасать. «Пусть вымрет — это будет уроком». Это значит ради хорошей цели допускать гнусные средства. Это большевизм! Это иезуитство! Ничто не вознаградит за гибель людей, и каких людей может быть...
Я просил Беренса передать Смирнову об эвакуации офицеров, просил сообщить Колчаку, что многие офицеры служат по приглашению союзников (?) и по совету наших флагманов, Развозова, того же Беренса (что я считаю ошибкой). Мы тепло попрощались.
Погода ужасная, <1 нрзб> и слякоть.
Я плохо себя чувствую. Я кашляю. Утром я чувствую, что мне осталось... ну шесть месяцев. Я слег, чтобы отдохнуть, но в 12 час. ко мне приехал домой полковник Рауш фон Траубенберг. [139]
Сидел до 2 часов. Потом в 3 ч. приехал некий Булгаков и сидел до 5 ½ часов, а затем уже сидел до 6 часов Ал<ександр> Николаев<ич>. Вот и отдохни при этих условиях! И ведь все по делам.
Рауш фон Траубенберг приехал просить переправить его к Колчаку. Ему ко мне посоветовал прийти Кондзеровский. Я рассказал полковнику обстоятельства дела и обещал, что я поговорю с Кондзеровским, нельзя ли отправить к Колчаку партию сухоп<утных> офицеров на таких же основаниях, как мы отправляем морских. Полковник мне понравился, хотя... все-таки немец. Он был в двух войнах, пять раз ранен, православный, по-немецки не говорит, а признался мне, что, когда началась революция, он хотел перейти на службу к немцам, к тем самым немцам, каски которых он три года видел из траншей. «Что же Россия! — сказал он мне, — двадцать пять лет я служил ей, и вот награда!» Я ему ответил — 25 лет она Вас осыпала чинами, орденами, деньгами... Пока она была счастлива — Вы ей служили, а когда она не может Вас дарить больше, когда она несчастна, умирает, нуждается в Вас — тогда Вы переходите к ее врагам.
Тут все дело в смешении понятий Отечество и народ. Россия еще не есть народ. Россия — это наша культура, это русская мысль, русский язык, русское искусство, наука... Народ сегодня не тот, что был вчера и будет завтра. Народ не бог, и служу я не ему, а служу России как идее. Если народ бог, то он служит сам себе, своему брюху...
Булгаков{290}, инж<енер>-мех<аник>, рассказывал мне о <1 нрзб> Красн<ого> Креста, о <1 нрзб>, о Дарагане. А пришел ко мне с жалобой на Дарагана. По его словам, Дараган дурно о нем отзывался в комиссии Вилькена. «Я признаю, — говорил Булгаков, — что обо мне могут давать аттестации мои начальники. Но кто мои н<ачальни>ки? Это Канин, это <1 нрзб>, но не Дараган, у которого я не был подчиненным. Если допустить, что один офицер может аттестовать другого, то это будет сплетня, свара...»
Конечно, это не совсем так. Дараган был в комиссии по выбору кандидатов для посылки к Колчаку и имел полное право высказать свое мнение. И он был не один, а в числе 5–6 офицеров, которые могли ему возражать.
Да кто Вам сказал, что Дараган о Вас дурно отзывается? Оказывается, Алекс<андр> Ник<олаевич> <Лушков> сказал Вл<адимиру> Ник<олаевичу> Лушкову{291}, тот — жене, а жена Булгакову.
Я передал Алекс<андру> Никол<аевичу> этот урок. [140]
Алекс<андр> Никол<аевич> пришел относительно организации доставления сведений о людях — он <1 нрзб> и справедливо, что передача по телефону может вызвать подозрения и может быть вредна (?).
Приехал представитель Шнейдера граф Louis Sauru (?). Ваня ему отослал все документы, a Lois Sauru (?) сообщил, что примет его завтра. Мы писали весь вечер французские письма.
Плохая погода, пурга, метель!..
На мои телеграммы Сташевскому о дне выезда офицеров ответа нет, и я беспокоюсь. Написал ему письмо, в котором между прочим прошу озаботиться и помещениями для офицеров в Стокгольме. Написал письма Кнюпферу и Политовскому.
Был у меня Петранди{292}. Рад и счастлив, что едет. Рассказывал, что в Гангэ грузят поезда хлебом, который в запечатанных вагонах отправляется куда-то. Наверно, готовят на всякий случай запас.
Петранди же мне рассказал, что в «участках» идет запись добровольных финнов. По слухам, в Гангэ прибыли танки (это едва ли?).
Был Купчинский{293}. Очень, по-видимому, разумный и серьезный офицер. Большой лингвист (?).
Был Полушкин (?). Тоже рад, что едет. Вовремя я ему достал паспорт.
Любопытное обстоятельство! Здесь сейчас гостит американская миссия, тщательно обрабатываемая немцами. Юденич желал бы прикомандировать к ней офицера, хорошо говорящего по-английски и могущего осветить нашу точку зрения. Кто-то рекомендовал для этой цели... Ивашкевича{294}. Я тщетно пытался узнать, кто этот... враг. К моему удовлетворению, штаб запросил об Ивашкевиче меня. Я должен был дать отрицательный образ. Этот Ивашкевич темная личность. На него имеются жалобы в подлоге. Он служил в ф<инской> полиции (или служит), вымогает деньги у <1 нрзб> и т. п. Я рекомендовал обратиться к Вильсону.
Я все еще лежу и кашляю, но кашель мой лучше... Кажется?
И погода все еще плохая, пурга, холодно.
Погода улеглась. Мороз небольшой — 4°R. Массу снега намело в Брунспарке. [141]
Сегодня, в воскресенье, Маруся позвала Юденичей, Вильсонов, Вилькенов, И. М. Кривицкого, кого еще... Звонил к Горбатовскому, не дозвонился. А днем пришел князь Волконский, Саша Пилкин, Данилевский.
Волконский понравился Марусе, но мне не очень. Глаза у него какие-то... неладные: не то пьяные, не то неумные. Очень корректен. Одет чудесно. Чудесный перстень на руке. Настроен пессимистически. Разговор как все теперешние разговоры, политика. Ничего особенного я не запомнил. Отмечу отзыв Волконского о Львове. «Вреднейший человек, которого я терпеть не могу». В Париже серьезные люди Сазонов и... Коковцев. Я не могу с ним на этом согласиться. Коковцев смело может сказать, глядя на то, что сейчас здесь делается: «И моего тут капля меду есть!» Может также сказать, вернее, повторить: «Слава Богу, у нас нет парламента».
Кажется, он большой «техник», и союзники вправе считаться с ним и <2 нрзб>. «Кислый человек», — говорил о нем еще Волконский.
Маклаков, верно, сидит все время в ресторане; «Маклаков ноль» — тоже мнение Волконского.
Кто написал приказ № 1? Не Соколов, «дурак Соколов», а Нахамкес — Стеклов. Только первая редакция, непринятая редакция, была Соколова. Затем приказ № 1 рассматривали Родзянко и Шидловский{295}. Когда Нахамкес зашел узнать решение их, Шидловский разорвал проект и сказал: «Он невозможен». «Обойдемся и без вас», — был ответ Нахамкеса и... обошлись.
Что я слышал любопытного вечером? Юденич сказал мне, что Финляндия собрала продовольствия на 2 месяца. Что французские офицеры хотели явиться к нему на днях и в качестве частных лиц.
Потом говорили о прокламации антибольшевицкой, хороша она или дурна. Я говорил: плоха, т. к. в ней восхваляются прежние формы бытия: как, мол, только ни говори, а заработок был, жизнь была обеспечена и т. п. Но те, к кому она обращена, не поверят, что будто бы уж так хорошо прежде было, и во всяком случае, даже если недовольны теперешним, то все же к прежнему возвращаться едва ли пожелают. Юденич сказал, что написана прокламация ясным, понятным языком, и только как будто не договорен вывод: бей жидов.
Вместе с тем Юденич согласился, что 10 часов работы в день — много. Ваня ему возражал, но Ваня, добрый, и благородный, и умный, — все же заводчик и отрешиться не может от известных точек зрения. [142]
Я жалел, что за чаем не посадил рядом с Юденичем Вильсона. Ему было бы интересно, а мне Юденич уже известен, да и я ему тоже. Скучали ли наши гости? Юденич, кажется, скучал немного, но кушал исправно. Ал<ксандру> Ник<олаевну> занимал «прокурорскими речами» бывший прокурор Саша.
Горбатовский уезжает завтра в Копенгаген, чтобы посмотреть, можно ли рассчитывать на пленных. Он передает управление мне.
Я принимаю, потому что это не надолго. Штаб начинает функционировать, а благотворительная часть переходит непосредственно в Комитет.
Был Четверухин. «Я явился к Вам как к старшему морскому н<ачальни>ку, чтобы просить разрешения отправить адмиралу Колчаку мое донесение о политическом положении Финляндии». — «Не смейтесь надо мной, Борис Михайлович, я вовсе не Ваш морской н<ачальни>к. Вам не нужно было мое разрешение для того, чтобы нанимать офицеров без моего ведома, в неизвестные мне организации, как Вы нанимали Бунина, Смирнова и т. п. Не надо было разрешения, чтобы просить их за деньги доставлять Вам сведения, как Вы или Ваш Роге просили Кнюпфера. Вдруг теперь Вам понадобилось мое разрешение, чтобы писать Колчаку, что может сделать без всякого разрешения любой офицер». Потом я высказал ему мой взгляд на его положение. Оно с самого начала оказалось ложным, т. к. ни от кого ни Юденич, ни я не имели указания на характер его деятельности. Алексеева я узнал из телеграммы фр<анцузского> консульства. Я узнал о нем и от Беренса, и через его посредство от Развозова. Четверухин говорил мне о себе только сам. Правда, говорил мне о нем еще Гардении, но этого мне мало. Может быть, Четверухин и чист совершенно, но карты, бывшие у него, все же попали к немцам. Потом, много значит личность, репутация. Никто не поверит, что Вилькен продается, а <1 нрзб> Четверухина никто не сможет сказать категорически, что он без <1 нрзб>.
Но Четверухин защищался искусно. Он не мог довериться сразу Юденичу, не зная, кто такой и что такое этот генерал. Теперь он, кажется, бывает у него с докладом и т. п.