Дневник 1918–1920
1918
Ясный осенний день. Увы! Бронхит мой усиливается. Поиски доктора в течение целого дня не дали результата. Тогда я обратился к сестре милосердия и постарался объяснить, что мне нужен доктор. Она поняла, т. к. часов около 7 вечера появился помощник Бунсдорфа, доктор Tomotala (?), маленький япошка, как я его называю. Прозвище это привилось, т. к. он действительно похож на японца. В конце концов, и у финнов и у японцев есть монгольская кровь.
Я ему заявил, что у меня бронхит, что мне надо знать, должен ли я в чем-нибудь изменить режим. Например, закрыть на ночь окно? Нет, не надо. Я гуляю два с половиной часа в день, может быть, это много? Уменьшить, может быть, прогулку? Нет, не надо. Что-нибудь делать? Ничего не надо делать. Ушел. Если бы к врачу пришел обыкновенный пациент и заявил бы, что у него бронхит, врач, вероятно, выслушал бы его, ну хоть для того, чтобы определить, бронхит ли, не плеврит ли? Затем дал бы ему какую-нибудь микстуру или порошки. Но больному, вроде меня, в санатории полагается визит врача один раз в месяц и в промежутке болей, чем хочешь, выслушивать тебя не положено. Чепуха, конечно, что прогулку уменьшать не надо! Не может быть полезным, при кашле, ходить 2 ½ часа. Это ясно и врачу. Но как досадно! Я ведь знаю, что это не простуда, а просто ухудшение. Неужели оно сведет на нет весь прогресс лета?{22}
Один из больных сказал мне, что будто бы Германия предлагает союзникам мир. Может быть, на этот раз это серьезно!
Ясно. На моих глазах одни березки желтеют и в два, три дня из зеленовато-желтых превращаются в ярко-золотые, другие теряют листву, некоторые стоят совсем обнаженными. На осинах (их здесь совсем мало) лист чуть-чуть держится на вершинах. Несколько [32] липок, посаженных вдоль дороги, еще зеленые. Птиц мало, синицы да дятлы. Насекомые ползают сонные. Грибов совсем почти нет, одни поганки. Два, три подосиновика, кругом которых вьются еще мухи.
Писал письмо Алеше{23}, которое ему отвезут Salvesan (?). Старался рассказать побольше, старался написать пободрее, но сам чувствую, что все это сказал неинтересно, банально. Отчего? Я так люблю Алешу. На его вопрос, переданный мне Мэй (?), отвечал уклончиво. Не могу сказать ему: моя хата с краю, а с другой стороны, не хотел бы, чтобы он плыл неизвестно куда и к кому. «В сомнении воздерживайте»{24}. Ку<н>татовское (?) правило. В сущности говоря, нужна была бы декларация, нужна программа. Пусть и англичане, и Учредит<ельное> собрание, которое по слухам собралось в Самаре{25}, сделают заявления, с чем они идут. Тогда каждый будет знать, присоединяться или нет.
Германия, насколько я мог разобрать, предлагают не мир, а перемирие на определенных условиях. Что там делается в Германии, я не знаю. По-видимому, верх берут социалисты. По крайней мере, условия мира большей частью представляют из себя общие места: «свобода мореплавания», «самоопределение народов», и т. п., то же, что было у нас. Но конкретные предложения это восстановление Сербии, Бельгии, независимость Эльзас-Лот<арингии>, независимость Польши (с выходом в море, но на чей счет — неизвестно), наконец очищение России.
Самоопределение народов Австрии, без точных указаний — фраза, также как фраза исправление границ Германии. Впрочем, многое, может быть, я не понял, много, может быть, не знаю.
Можно было бы сказать Вильгельму (но хозяин-то теперь ясно, что не он): из-за чего же вы воевали? Сербию очищают, Бельгию очищают, не слишком ли дешево вам все это обойдется?! Разорили страну, а потом: пускай все остается по-прежнему. Но те, кто сражается, с радостью пойдут и на такие условия. Нужна только гарантия, что авантюра не повторится. Решение вопроса не за Францией, не за Англией, а за... Вильсоном{26}. Как он скажет, так и будет.
Наши большевики, наверное, торжествуют и думают, что это они вызвали в Германии революцию, а не французы своими победами.
Чудесный осенний, тихий денек. t° утром в 9 часов +10°С. Вчера никто из докторов не поинтересовался узнать, как я чувствую. Сегодня я встретил в коридоре Бунсдорфа. Он меня спросил, [33] как t°. Прогулку велел уменьшить. Когда я теперь снова его увижу! Я ему сказал, что t° моя нормальная, а между тем днем она поднялась до 37,5°. Я падаю духом.
Ночью ко мне в комнату влетела какая-то пичужка, вероятно от холода. Я зажег свечку, она сейчас же выпорхнула. Топили у меня печку. Я пек яйца, которые в золе лопались, как грешники в аду.
Вот уже год, как я болен. Я понимаю, что моя болезнь не излечивается ни неделями, ни месяцами, но если бы прошлый год мне кто-нибудь сказал, что пройдет столько времени и ничто не изменится... Я, может быть, поверил бы на словах, но в душе только бы рассмеялся. Что будет еще через год?..
Погода ясная, ветряная. Я гуляю, но мало, т. к. боюсь, как бы мой бронхит не ухудшился. Я стараюсь не думать о нем, чтобы не упасть очень духом. И все же я падаю, падаю...
Машутка мне сказала несколько слов в телефон; Верушка тоже. Потом подошла Маруся...
В Великую французскую революцию Францией правили большевики, потому что кто, например, Carrier{27} как не большевик... Казалось бы, порядочные люди не могут служить им или служить с ними одному и тому же делу, потому что не может быть общего у Carrier'a и у порядочных, благородных сердцем и умом людей, а между тем какие имена, какие генералы за них сражались. Скажут за Францию, за свободу, Республику. Ничего подобного, за них, по их приказанию, приказанию правительства, презираемого, гнусного... Kleber{28} усмирял Вандею, и ему грозила гильотина, если он проиграет сражение. И он выигрывает! И он, и другие!
Неужели я ошибаюсь, и большевики тоже выиграют... кампанию? Не могу, не хочу этому верить!
Гучков убит!{29} Не то убит, не то расстрелян. Я не понял. (Далее вырезана часть текста объемом около 250 знаков. — Примеч. публ.) С первых же дней революции печать оказалась не свободной, (далее вырезана часть текста объемом около 30 знаков. — Примеч. публ.) <дейст>вительно{30}. Взять хоть газеты первого периода. Обо всем замалчивается, всего боятся. Разве было сказано хоть слово о Кронштадте? О Гельсингфорсе!{31} И лесть! Лесть! Лесть без конца! Она нас и сгубила. Толпе, черни льстили, льстили, льстили! Беспорядок из-за гречневой каши трактовался как гражданский подвиг. Славное имя «Гангут» позор!{32} [34]
Убили неизвестно зачем безоружных, беззащитных офицеров, перепилили напильником пополам механика?{33}
«Отечество гордится вами, вы первые подняли знамя восстания!» А и восстания никакого не было. Был русский бунт, бессмысленный и беспощадный.
Если бы нашелся такой провидец, такой пророк, чтобы еще в IV Думе сказать Керенскому, Чхеидзе, да и Милюкову: вы будете объявлены врагами народа, вне закона, вы будете растерзаны народом, рабочими, как контрреволюционеры, как изменники народу. Вот бы выпучили глаза! Этого не случилось, по крайней мере, в конечной форме, никто из них, слава Богу, не растерзан, но это случайность. Но кто мог это сказать? Достоевский, если бы был жив и заседал в Думе и даже если бы не заседал, а только продолжал писать.
И вот этот урок Революции, всех Революций, всегда забывается и будет забыт и там, на западе, где сейчас мечтают о Революции. Забудут, что Революция идет всегда дальше, чем предполагают, рассчитывают, мечтают самые смелые люди. Я убежден, что и Ленин сейчас со страхом жмурится, читая «Правду», «Известия» или «Красную газету».
А все-таки Гучков много грешил перед Россией. Понял ли он это (Далее вырезана часть текста объемом около 300 знаков. — Примеч. публ.)
Катастрофа с пароходом, на котором должна была приехать тетя Маруся{34}. Мэй (?) сообщила об этом Марусе по телефону. Какая катастрофа? Что именно случилось, она мне не сказала, а я не решился расспрашивать. Я понимаю, как она взволнована. А тут еще я с очень неумным письмом. Бедная Маруся! Но я как-то не могу поверить, что нас постигло несчастье. Я не могу себе представить, что тетя Маруся погибла. Нет, нет! Верно, она еще не выехала, т. к. собраться не легко ей. Раньше она бы нам еще написала два-три раза. И какое совпадение нужно. Сколько раз пароход этот ходил из Петерб<урга> в Гельсингфорс и все было благополучно, и вот именно тогда, когда на нем поехала тетя Маруся, именно тогда бы он и потерпел крушение. Но крушение ли? Может, это просто авария! Тяжело не знать, в чем дело. Маруся обещала написать, но письмо я получу не раньше как завтра. Да, вот она жизнь человеческая! Но я очень, очень надеюсь.
День тихий, пасмурный. Я как будто меньше кашляю. Настроение плохое, конечно. В газетах пишут о смерти от воспаления [35] легких Алексеева{35}, о том, что вместо него назначен Деникин{36} (Кем назначен?). Пишут, что красноармейцы взяли Самару{37}. Вот так и Учредительное собрание.
Я не вижу основания, чтобы большевики пали бы теперь. Большинство русского народа, темного народа, я думаю, за них. В медвежьих местах живется теперь не хуже, чем прежде, а лучше. Я говорю о большинстве. Налогов никаких нет, повинностей тоже. Правда, нет и керосина, нет ситца, но при натуральном хозяйстве можно без всего этого обойтись, как обходились уже тысячу лет. Правда, нет порядка, нет обеспеченности, каждый может обидеть, но и прежде порядка в смысле обеспечения было мало и прежде крестьянина можно было обидеть. Прав у него было мало, обязанностей много, обид за тысячу лет неотомщенных, неоплаченных накопилось несть числа. Теперь можно сторицей воздать за обиды. И можно жить звериным обычаем, как живут, как жили нашей властью вотяки, мордва, чукчи, коряки. Потом придется терпеть обиду горшую и вырождаться, как выродились упомянутые племена. Сохранить свободу, живя звериным обычаем, — невозможно. Лучшие люди, я думаю, и теперь уже начинают догадываться, что земля наша хоть велика и обильна, да порядка в ней нет. Но пока все-таки земля справляет медовый месяц (Далее вырезана часть текста объемом около 90 знаков. — Примеч. публ.) Зачем же народу свергать большевиков? Нет ни смысла, ни охоты. Вот когда скажется зависимость от Европы и Америки, тогда... что тогда?) Опять может быть начнут кидать Ивашек с переката! «А зачем Ивашка галдит!»{38}
Мы теперь Китай, и надолго. Будут у нас английские «Порт-Артуры», американские «Киау-Чау». Распростимся с Крымом, Кавказом, Мурманом, Камчаткой...
Довели, можно сказать! Кто довел? Романовы? Как бы не так! Над ним смеетесь? Над собой смеетесь. На{39} (Далее вырезана часть текста объемом около 380 знаков. — Примеч. публ.)
Туман и тишина! Мне как будто бы немного лучше, но все же я кашляю, как не кашлял уже много месяцев.
Вчера я плохо слышал (я вообще глохну), что мне говорила, по-французски, Маруся и, оказалось, неверно понял, что случилось с пароходом. С пароходом ничего не случилось, но перед отправлением его явились какие-то комиссары и арестовали всех пассажиров, а багаж конфисковали. Была ли тетя Маруся в числе [36] пассажиров — неизвестно, но багаж она отправляла, по всему вероятию. Кое-кто из пассажиров, предупрежденный «доброжелателями», успел скрыться. Все-таки отлегло от сердца. А Маруся на меня рассердилась или не рассердилась, а обиделась. За что? Как я мог подумать, что она так спокойно сообщает мне о такой катастрофе. Но ведь определенного ничего не было, ничего не было известно. И потом она вовсе не была спокойна. «Так спокойно», — говорит она. Но где же степени? Когда может быть волнение, когда слезы, когда истерика? Какое-то недоразумение, но по поводу его мы проговорили целый день и, кажется, расстроили себе оба нервы. У меня, по крайней мере, расстроены.
Но отчего «коммуна» делает такие препятствия к выезду из голодного Петербурга? Казалось бы, радоваться надо, по крайней мере, когда женщины уезжают.
Но, слава Богу! У меня все-таки отлегло от сердца. Женщин не расстреливают (пока). А вещи! Досадно, обидно, может быть более чем обидно, потому что, вероятно, пропало теплое платье, но что же поделаешь?!
Днем тихо, туман, точно небо, садится медленно на землю. Вечером вдруг дождь. Я немного побродил, еле передвигая ноги, очень уж я люблю такие тихие, осенние деньки. Липки стоят лимонно-желтые. Кое-где паутина протянулась как жемчужная нить от дерева к дереву. На душе... нехорошо. Я кашляю, как в марте. Глупый, глупый Пилкин, хотел выздороветь! Такие ли для этого силы надо иметь и... такое ли настроение. Обманывал себя как мальчик. И только месяц остался! Потом сделается хуже... Потом еще хуже. А умирать месяцами дома я не хочу, не могу. Ох, как я теперь жалею.
Опять говорил по телефону, и опять о том же.
Саблин Мих<аил> Павл<ович> в Гельсингфорсе. Хороший товарищ, хороший человек, хороший офицер. Все это было. Что теперь — не знаю. Но люди не меняются, а только эволюционируют в своих качествах. Может быть, были у Саблина такие, которые я не замечал.
Ему не везло... по крайней мере на службе, хотя он был, кажется лучший офицер в выпуске. Корабли на его вахте сталкивались. Минным офицером он взрывал людей. Потом перевернулся на «Ослябе». Он мне рассказывал, как это случилось: когда «Ослябя» получил тяжелые повреждения и стал тонуть, командир (Бэр) послал [37] его по палубам. Убедившись, что дела не поправишь, Мих<аил> Павл<ович> позволил людям выходить, (а до этой поры многие стояли уже в воде, но никто не покидал своего поста, только «ели» глазами проходившего Саблина). Вернувшись на мостик, он доложил о виденном и о своих распоряжениях Бэру. «Да, господа, мы тонем, прощайте», — сказал Бэр, протягивая руки ему и двум-трем офицерам на мостике. Это Саблин помнит... затем... затем темнота и что-то громадное лезет на него, и он тщетно старается оттолкнуться (вероятно, дымовая труба). Вдруг стало светлее, и он почувствовал, что подымается, подымается, все ближе и ближе к поверхности воды, изо всех сил старался только не вздохнуть, но... какой-то конец захлестнул ему ногу и утащил на страшную глубину. «Погиб», подумал он и... очутился на поверхности моря{40}. Недалеко от него все пространство было покрыто головами тонущих. До него доносились вопли А... а... а... а... а!!! Какой-то миноносец шел к нему, спасать, думал он, но миноносец остановился и полным задним ходом врезался в толпу погибавших. Подошел другой миноносец («Бравый»), заметил его, кинул ему конец, но Саблин сам не мог по нему подняться. Кто-то протянул ему руку. Он, держась за конец, подал ногу. За ногу его и вытащили. «Бравый» тоже задним ходом пошел на место гибели «Осляби». И тут Мих<аил> Павл<ович> почувствовал страшный подъем сил. Он вытащил из воды собственноручно 9 человек.
Но вот миноносец тронулся вперед. Саблин спустился вниз, скинул с себя все мокрое, кинулся в чью-то койку и заснул мертвым сном. Ночью его кто-то тряс за плечо, кто-то кричал: «Атака! Атака!» Но он повернулся только на другой бок и очнулся вполне лишь в 9 час. утра.
И он признавался мне, что долго, долго спустя, когда входил на палубу корабля... чувствовал, что ноги у него отнимаются. Потом прошло. Любопытно, что то же ощущение было у Мих<аила> Мих<айловича> Римского-Корсакова после гибели «Петропавловска»{41}, на котором он даже не был, которую он только видел.
Я встречался с Саблиным после войны в Кронштадте еще до моей женитьбы{42}. Революция 1906 года нас тогда разлучила, а то мы часто виделись, большей частью у него.
В Черном море им как будто бы были недовольны... Кто? Поклонники Трубецкого, кажется, начальником которого Саблин был и который, вероятно, против Саблина интриговал.
Колчак Саблина не оценил, и М. П. ушел «по соображениям принципиальным». Я его встретил в Гельсингфорсе. Он мне начал [38] рассказывать. Я был на его стороне, но, конечно, надо выслушать обе стороны. Потом началась революция эта, Саблин был н<ачальни>ком Оландского района; в момент самого переворота отсутствовал, а когда вернулся, «товарищи» не пожелали его принять. Но я верил в Саблина и думал, что его еще оценят, и действительно, вдруг он оказался выбранным командующим Черн<оморским> флотом.
Честь, конечно, не особенно велика: во время революции выплыли вовсе не лучшие люди. Но все же на нем остановились в трудную минуту и он, вовсе не честолюбивый человек, принял на себя ужасную в сущности ответственность, ответственность не только за флот, увы в конце концов попавший там в руки немцев, но за жизнь, за кровь офицеров, сотни которых уже были избиты.
Что Саблин пережил, вероятно, за время своего командования. Сохранил ли он лицо и сердце — не знаю, но мое воспоминание о старом друге-приятеле сохранилось ничем не испорченное.
Туманно, тепло. До обеда я немного побродил и полежал на веранде, а после обеда лег в постель. Кашель как будто меньше, но все-таки кашляю. Пробовал звонить — телефон не действует. Хотел написать Марусе — перо не пишет.
Сплю я плохо: или сны больные какие-то, или мысли тоже больные. О чем бы я ни начал думать, о прошлом, о настоящем, о будущем, я не могу... вскрикиваю или плачу от стыда, печали, боли, страха. Это болезнь!.. Это старость! Это... конец!
Наполеон говорил, что человек умирает только тогда, когда сам этого хочет.
Целый день лежал в постели и почти не кашлял. Организация здесь такая плохая, что никто из докторов даже не заходил ко мне. А между тем я еще несколько раз тому назад предупреждал Бунсдорфа, что болен. Иногда хочется подохнуть ему назло.
Удалось дозвониться и поговорить с Марусей. Разговор меня ободрил и оживил. Все здоровы, только Эмми немного киснет. Был Саблин, понравился Марусе, но что он рассказывал, она, мне не передавала. Жена его в Петрограде, и он сильно за нее трусит. Чем живет он? Впрочем, кажется, у него были кое-какие деньги.
Думал сегодня: сколько людей, и каких людей, талантливых, знающих, умеющих, не могли выбиться годами из нищеты. Достоевский, [39] сам гениальный Достоевский бедствовал и погибал. Какие художники, Гойя{43} например, маленькие картинки которого, карикатуры продаются теперь за десятки тысяч, умирали чуть ли не с голоду. Что же предстоит мне, не только ничего кроме своего, теперь никому не нужного ремесла, не знающего, но еще больного, и как еще тяжело больного!
Туман. Видно, как волны тумана вливаются ко мне в комнату. Я лежу, кашляю, сержусь на то, что кашляю...
Утром зашел ко мне Т.{44} Оказывается, что он вчера приехал. Марусю он, гадкий, не предупредил, и я не получил поэтому сапог, отданных в починку (единственная у меня пара), и русских гельс<ингфорсских> газет. Но П. А. рассказал мне столько, что и газет не нужно. Что делается, во-первых, в Петербурге? Там, под влиянием голодания, отсутствия продуктов, «коммуна» запретила частные кухни. Ни одна плита не может развести огня. (Может быть, тут сказывается и отсутствие дров.) Все обыватели (гродеданс (?) — коммунары) должны насыщаться в общественных столовых. Все становятся в хвост, и кто стал в 9 час., тот, может быть, к 3 часам попадет в столовую, где кормят, конечно, отвратительно. Убежден, что Зиновьев{45} в хвост не становится и «сухопутные матросики» тоже.
Я бы сказал, что эти «столовые» чудеснейшая пропаганда против большевиков. Долго этого не выдержать. Но ужасно, как подумаешь о старых, о дяде Коле, тете Анюте, тете Марусе{46}, о больных, о детях! Во что обойдется эта пропаганда!
Затем «комитеты бедноты» (воображаю эту бедноту! просто жулики) очищают все квартиры от хозяев, позволяя последним захватить какую-нибудь перемену белья. Все остальное должно остаться и в квартиру въезжают (или якобы въезжают) новые обитатели. Если через несколько времени посетить такую квартиру, то в большинстве случаев она стоит, оказывается, пустой и разграбленной. Выгнанным на улицу комитет объявляет: теперь, когда вы стали пролетариями, вы можете разыскать подходящую квартиру буржуев и поступить с ними, как было поступлено с вами.
Раздражение, конечно, у обывателей-граждан коммуны против существующих в ней «порядков» ужасное, и комиссары это сами чувствуют. Зачастую по городу вдруг начинает распространяться слух, что «контрреволюция», начинается паника, бросаются к комиссарам за распоряжениями и... комиссаров нигде найти не могут [40] — скрылись. Возвращаются, когда все успокоится и слух о «контрреволюции» окажется ложным. Так рассказывают, но так ли все это на самом деле — не знаю.
По-прежнему много расстрелов. Расстрелян генерал Поливанов{47}, Беляев{48}, Джунковский{49}. Расстрелян Меньшиков{50}. Был он Иудушкой, но власть, которая у него была, была властью писателя, властью таланта, несимпатичного, но все-таки таланта. За то, что он проповедовал известные идеи, можно было его ненавидеть, презирать, но за что его расстреливать. Что сказали бы «товарищи», если бы при другой обстановке был расстрелян за писательство Горький, например? Впрочем... ничего бы не сказали, и вообще бессмысленно ставить какие-нибудь логические теперь вопросы. Зачем делается то или другое? Кто может на это ответить? Тэффи или Аверченко. Наступит реакция, и расстреляют, может быть, не только Горького, но и Короленко. Расстреляют не только Ленина, Троцкого и Зиновьева, но и Милюкова, как кадета и революционера...
Приговорен к смертн<ой> казни «за контрреволюц<ионный> заговор» Якимов{51}, н<ачальни>к Минной дивизии. Он был моим старшим офицером на «Петре Великом». Больной, истеричный человек, грубо обращавшийся с командой, и которого я сажал под арест за то, что он давал волю рукам. Не думал я, что он когда-нибудь попадет в выборные начальники! Не думал, конечно, что он будет когда-нибудь расстрелян.
Относительно «внутренних фронтов» Т. мне сказал, что пока с Мурмана, по-видимому, движения не предвидится, что у англичан там войск мало. Взятие большевиками Самары будто бы не имеет особого значения. Сведения эти получены от «молодых контрреволюционеров», бежавших из Петербурга в Société Hotel, большей частью гвардейских офицеров.
Наступление от Самары пока тоже не предвидится. Все там еще организуется. Наиболее опасная группа формируется Деникиным, заступившим <вместо> умершего Алексеева. Про Деникина говорят много лестного. Уверяют, что вообще вся репутация Алексеева создана будто бы деятельностью бывшего при нем Деникина. Но так всегда говорят, и про Глинку говорили, что «Руслан и Людмилу» написал не он, а его камердинер. Алексеева я знал лично, еще в 1908 году. Еще и тогда он обращал на себя внимание нас, офицеров Морского Генер<ального> штаба, своим ясным умом и образованием и широтой взглядов, выделявших его среди остальных чинов сухоп<утного> Ген<ерального> штаба. [41]
Но как бы то ни было, очевидно, что еще не сейчас конец большевикам. Они еще поцарствуют, пользуясь обстановкой войны. Но ясно, что ни Европа, ни Америка (если там не будет революции) не позволят, чтобы в России расстреливали и грабили их подданных. А в Петербурге не только уничтожена всякая экстерриториальность посольств и консульств «союзников», но даже расстреляли двух немецких курьеров, пользуясь тем, что сейчас немцам не до того. Когда будет заключено перемирие с Германией, примутся и за Россию, бедную Россию, гадкую, темную Россию и не подозревающую сейчас в разных Вашуговых (?), Концах и Горках, что ей предстоит долгая эпоха унижения за медовый месяц с большевиками. Не сладко будет с Джон Булем, но все же лучше, чем под пятой немца.
Что же немцы? Сломлены или нет еще? По-видимому, сломлены, по-видимому, бегут. По-видимому, через 50 месяцев войны, вопрос о победе решен окончательно. Во-первых, в Германии продолжается министерский кризис. Макс Баденский ушел по требованию германских «товарищей». За то его выгнали, что он в прошлом году высказывался за победу. Очевидно, там тоже, что и у нас было. Вместо Макса не то Шейдеман{52}, не то Либкнехт{53}. Об этом здесь еще не смеют газеты писать.
На фронте будто бы отступили немцы в один день на 50 километров. Лиль еще держится, но уже обойден. У союзников большой подъем, конечно. Анг<лийские> социалисты якобы просили п<равительст>во рассчитывать на них. Но дело, по-моему, главн<ым> образом за Францией, т. е. за франц<узскими> социалистами. Ох, ненадежный они народ! Разве только увлекутся тоже победой.
По рассказу П. А., страшно помогают на фронте американские автоматические «танки», массами пускаемые на неприятельские траншеи.
Немцы сломлены! Я рад, что дожил до этого дня. Я сознаюсь, что сейчас мне жалко Вильгельма, жалко Гинденбурга, жалко Германию, все сделавшую, чтобы победить, и только потому не победившую, что обнажила меч за неправое дело. (Серьезно ли я это думаю?)
Нет, действительно, слишком было бы возмутительно, слишком большое было бы поругание чувству справедливости, присущее, в конце концов, человеку, если бы Сербия, Бельгия, Франция не были восстановлены. Если бы занятые немцами области превратились бы в их провинции, если бы немецкая грубость, самодовольство, жестокость, цинизм не были бы наказаны. «Побежденным [42] надо оставить только одни глаза — чтобы они могли плакать». Это сказал немец{54}. Ну, вот теперь вы побежденные, было ли бы хорошо, если бы к вам теперь применили ваши принципы?!
Но тут-то и надо показать себя стоящими выше мести, показать себя великодушными, однако без сентиментальности. Унижения Германии не должно быть, но не должно быть и безнаказанности. Немецкие социалисты предлагают очистить занятые области. Этого недостаточно. Они должны быть восстановлены на счет Германии. Все взятые контрибуции, все награбленное должно быть возвращено.
Какое удовлетворение сознавать, что вожделения Болгарии лопнули как пузырь. Двойная измена ее накроет крушением братушек. Фердинанд{55}, почему-то считавшийся или называемый умнейшим из правителей, оказался недостаточно дальнозорким. Турция тоже ошиблась. Россия гарантировала ей полную неприкосновенность, если она не вмешается в войну. Она вмешалась. (Собственно говоря, немцы силой и наглостью заставили ее вступить в свалку. «Гебен»{56} бомбардировал Севастополь без ведома турецкого п<равительст>ва.) Турция будет наказана! Мечты ее о Крыме, о Новороссийске — лопнули. Армения получит независимость или автономию.
Константин Греческий{57}, с усмешкой говоривший с теми, кто верил в возможность победы над Германией, тоже доказал свою историческую близорукость, а зато Венизелос{58}, Карл Румынский{59}... Япония могут торжествовать. Но больше всех — торжество, радость, счастье это сербов. Торжество справедливости. Я рад, что дожил до этого момента. Но во сколько бы раз счастье было полнее, если бы Россия, поднявшая меч за обиженных, дотерпела бы до настоящего дня.
Любопытно узнать, что предлагает Германии Вильсон.
П. Алекс, рассказывал мне, что в «Société» живет офицер Конного полка (кажется, полковник) Буксгевден. Он ведет переговоры с финляндск<им> п<равитель>ством о приеме беглецов из России. По словам Б<уксгевдена>, ему редко приходилось видеть таких тупых людей, как эти финл<яндские> министры. Иметь с ними дело — мучение. Например, вопрос о количестве беженцев, которое они разрешат допустить в Финляндию (казалось бы, какое уж тут ограничение). Они допускают 3000 человек. Буксгевден просит увеличить цифру. Министры колеблются, смущаются, наконец... серьезно отвечают, что решение этого вопроса зависит не от них, а от коменданта пограничной станции «Раомяни» (?). И это не уловка! [43]
Эти 12 болванов чистосердечно считают, что вопрос этот подлежит компетенции не правительства, а какого-то подпоручика.
Мне вдруг стало лучше. Я совсем не кашлял сегодня. Может быть, зависит это и от погоды. Действительно, барометр подымается, но погода существенно не изменилась, тот же туман, сырость, осень. Я лежу и только под вечер встал, чтобы позвонить Марусе.
Мне делается тоскливо, если я даже один день не слышал ее голоса. Мне тоскливо и без деток, ужасно, но они, смешные, не любят говорить по телефону. Я не дозвонился Марусе. Неизвестно, ее ли нет дома, а фреймашка (?) уже спит, или «барышня» меня обманывает и соединяет с каким-то пустым местом. Я зашел к Е. А. и просидел с ней и П. А. до 8 ½ часов. Болтали о пустяках. Я рассказывал страшные истории и уверял, что верю в чертовщину (да я и верю в нее действительно).
Имел разговор с Т. Они собираются организовать в Финляндии, пользуясь близостью к Петербургу, воинские силы для защиты, во-первых, границы против большевиков с целью обезопасить здесь русских, а, во-вторых, для непосредственной операции против большевицкого Петербурга. Они имеют намерение обратиться за формальным разрешением к финляндскому прав<ительст>ву (12 болванов), которое само обеспокоено возможным вторжением красных, когда уйдут отсюда немецкие войска; говорят, что солдаты уже потребовали отправки домой и в Гангэ уже приходят за ними транспорты и будто бы правит<ельст>вом ведутся переговоры об охране границ со Швецией. (При настоящей обстановке шведы ничего не сделают без разрешения англичан.)
Как бы то ни было, военная организация (Далее вырезана часть текста объемом около 55 знаков. — Примеч. публ.) может иметь значение ввиду близости от Петербурга. Множество народу, вероятно, перебежит, чтобы присоединиться. В самой Финляндии около 30 тысяч русских (женщин и детей множество), отряд можно сформировать, но он будет иметь значение, только если одновременно будут производиться параллельные операции более мощных сил. Иначе отряд будет разбит, и большевики хлынут в Финляндию. Вероятно, 12 болванов учтут это обстоятельство. Затем, кто даст вооружение, снабжение, продовольствие? Англичане? с разрешения финляндцев? Даром финны этого не сделают, но, вероятно, пойдут на это под условием прощения прежних подлостей и измены и обещания независимости. Соглашаться ли? [44]
Бунсдорф пришел и имел несколько сконфуженный вид, увидев, что я лежу, и узнав, что лежу уже пять дней. Он меня выслушал и нашел... что хуже. Знал это и без него. Растревожил он меня, что ли, но сегодня я опять немного кашлял. Я его спросил, нет ли плеврита? Нет, нету. Лежать ли? Не то хорошо, если бы вы встали, не то недурно, если будете лежать. Сказал ему, что мне советовали ни в коем случае по утрам самому не делать friction{60}, a чтобы делал кто-нибудь другой. Cela n'a pas d'importance{61}, напротив, как будто лучше, если делать самому. Ну, это он врет, конечно! Но очень уж противна грязная девчонка, для этого назначаемая.
Надо признаться, что я потерял совершенно доверие к Бунсдорфу.
Вечером заходил к Е. А. Она плачет, у нее девятый номер бацилл. Бедная, бедная! Пусть доктор уверяет, что это безразлично, что сегодня может быть девятый номер, завтра ноль, а послезавтра десятый. На самом деле, я по опыту своему знаю, что это не так.
Мы болтали с ней до 9 часов. Все больше на политические темы, конечно. Вильсон, по слухам, не соглашается на германские условия перемирия. Он требует, чтобы предварительно переговоров о перемирии немцы прекратили подводную войну и очистили все занятые области{62}. Бунсдорф уверяет (Е. А. имела с ним разговор), что все нейтральные государства в негодовании на нечистый (?) образ действий Америки. Нейтральные государства — это, вероятно, Финляндия.
Но все-таки в этом вопросе нужна сугубая осторожность. Палка о двух концах.
Погода хорошая, хотя солнца нет. Барометр подымается.
Маруся мне передала по телефону, что получила, наконец, известие от тети Маруси. Она на днях приедет, но деньги ее, вещи, все пропало, отобранное какими-то разбойниками-комиссарами. В конце концов, это не имеет значения, т. к. не все ли равно, немного раньше, немного позднее будет конец тем маленьким деньгам, которые у нас есть. Рано или поздно все распродадим и останемся без гроша.
Ну, будет это двумя месяцами позже, вот и все, или раньше! Да и никаких денег не хватит теперь, чтобы продолжать жить, как [45] мы до сих пор жили, т. е. цивилизованной жизнью. Надо принимать героические решения. А пока Маруся продала свой ковер.
Эмми больна уже довольно давно инфлюэнцией. А теперь Л. Н. Тамм нашел у нее что-то в легких. Делали исследование, но ничего не обнаружили. Но это еще ничего не доказывает: может быть, туберкулез и без бацилл, как было у меня в прошлом ноябре. Жалко Эмми и страшно за Марусю и девочек! Нельзя им жить в компании чахоточных. Но Тамм пока не думает, что у Эмми чахотка, а просто что-то есть в легких.
Я лежал утром на веранде, а потом лег спать в постель.
Первый солнечный день после большого промежутка. t° наружн<ого> воздуха в 9 часов утра +5°R. Березы стоят обнаженные. Только несколько кустов ив в листьях. Много синиц и по-зимнему жмутся к дому и залетают в комнаты.
Получил письмецо от Mr Lagus из Стокгольма, куда он поехал делать операцию к профес<сору> Якобеусу, выдумавшему лечить туберкулез ножом и <1 нрзб>. Lagus пишет, что, осмотрев его, Якобеус отнесся без энтузиазма к идее операции. Вероятно, и легкие не в таком состоянии, чтобы операция могла помочь, и возраст Lagus'a должен внушать опасения.
О Стокгольме пишет, что город имеет элегантный вид, что устрицы дороги, 22 м<арки> за полдюжины (ловить их некому), и т. д.
Очень мило, что Lagus нашел минутку, чтобы мне написать. Культурный человек, нашему брату русаку и отвечать-то на письмо невмоготу, не то что самому их писать, по своей т. е. инициативе.
Холодно; утром ноль. У меня в комнате +4°R, при открытых всю ночь окнах. Но погода чудесная, солнце и тихо. Особенно хорош закат, я все смотрел на него, лежа на hall. Но темнеет очень быстро, зато ночью луна. А из-за луны у меня сны: то ссорюсь со своими покойными стариками, то больны братья Костя{63}, Сережа{64} и Миша{65}, то надо мины ставить или на митингах говорить, а раз даже видел сатану в виде громадного, с башню, на задних ногах черного барана. Я будто бы в лесу и слышу сперва отдаленное, а потом все ближе и ближе блеяние б-э-э-э! б-э-э-э! Так страшно! и вдруг над самой головой; я взглянул, а он тут на меня и бросился. Проснулся как от толчка, сердце замирает и по всему телу мурашки. Ясно, что кровообращение неправильное. [46]
Все-таки прочел «Да воскреснет Бог», потом полежал, вспомнил, как Верушка кричит по ночам, посмеялся и опять заснул.
Днем несколько раз слышал, как будто отдаленная пушечная стрельба. Может быть, практикуются где-нибудь на новых батареях. Вероятно, и немцы, и финляндцы установили по побережью пушки.
Теплее и туманнее. Первый раз вышел на прогулку. Видел невысоко летящих трех диких гусей. Один из них звонко гоготал, совсем как домашний гусь.
Бронхит мой, т. е. ухудшение, как будто бы прошло, или осталось, но чуть-чуть. Все-таки обидно ужасно. Может быть, если бы я не поехал тогда в Гельс<ингфорс>, ухудшения бы и не было. Но это доказывает только, как я непрочен еще.
Старался разобраться в шведских газетах, но ничего не понял. Не то в<еликого> к<нязя> Ник<олая> Ник<олаевича>{66} расстреляли, не то просто в него стрелял кто-то. (Далее вырезана часть текста объемом около 450 знаков. — Примеч. публ.)
На Зап<адном> фронте как будто бы немцы осторожно выправляли фронт; как будто бы Макс Баденский{67} у власти; как будто англ<ийский> флот угрожает форсировать Дарданеллы и требует у Турции капитуляции. Может быть, все это так, а может быть, я ничего не понял.
Но неужели Германия оправится и начавшаяся деморализация остановится. Нет, это невозможно! Она переживает тот период, который и мы пережили, когда казалось, что взволновавшееся от брошенного в него камня российское море вступает в свои берега. Мы даже наступали, брали десятки тысяч пленных... Может быть, и герм<анская> армия организует где-нибудь наступление, но победа для нее уже невозможна.
Ужасно скучаю по Марусе и по девочкам. Все ли у них благополучно? Болит у меня за них сердце.
Пасмурно, дождь. Я выбрал минутку, когда немного просияло, и погулял немного. Чувствую себя ослабевшим.
Получил два письма от Маруси и очень расстроился. Эмми, у которой еще месяц тому назад доктор ничего не находил в легких, теперь как будто бы больна, и больна туберкулезом. Исследования [47] ничего не обнаружили, хрипов нет тоже, но в левом легком слабое дыхание. Это самое начало процесса. У нее всегда были слабые легкие, последнее время она простудилась, кашляла, Маруся заставляла ее лежать, принимать прописанные доктором лекарства, но Эмми плохо исполняла предписания. Вероятно, у нее была легкая форма испанской инфлуэнции. Мне так грустно, так грустно! Так ее жаль, что я даже поплакал, несмотря на свои 50 лет. Маруся пишет о ней, как о нашей старшей дочке. И действительно, она близкий, свой для нас человек. Эти годы сблизили нас.
И мы ее очень любили, и она любила девочек. Она была очень милая девушка, немного упрямая, как все эстонки, но добрая и прилежная, вежливая, услужливая.
Я пишу о ней в прошедшем времени, как будто ее уже нет. И в самом деле, она, вероятно, уедет к своим, в Эстляндию. Что скажет ее родня? Заразилась, потому что жила в доме у чахоточного. И кто знает, может быть, это так и есть. Туберкулез всегда заразен, и хотя для его развития требуется подготовленный организм, ослабленный уже болезнью, но все же, чтобы заразиться, нужна бацилла и не невозможно, что бацилла эта — моя.
Правда, я не живу дома, правда, когда я приезжал, я был осторожен, но я по опыту знаю, что, несмотря на всю щепетильность, все-таки нельзя поручиться, что не кашлянешь, не чихнешь в комнате. Мои не заразились, но, может быть, еще только пока! Может быть, завтра Марусина очередь, Машина, Верочки! Ужасно, ужасно, ужасно! чувствовать себя проказой. Хоть пулю в лоб.
Маруся винит в чем-то себя, но она сделала все и совесть ее может быть спокойна. Предотвратить туберкулез было не в ее силах, но первые признаки его не были пропущены.
Если бы я был богат или просто если бы у меня были деньги, я сейчас же бы поместил Эмми в Numenala, (?) и, может быть, через два, три месяца она залечила бы свое легкое, но... денег нет и я сам на днях уеду из санатория не долечившись, собственно говоря, в том же состоянии, в котором я был в прошлом году. Я опасен, особенно для Эмми, и слава Богу, что ей есть куда уехать, что она имеет родных и будет жить с ними не в городе. И они недавно еще ее видели и могли констатировать, что она была здорова. Маруся думает, что и теперь она поправится в один месяц. Ну, это вряд ли. Эта болезнь входит пудами, а выходит золотниками. Когда найдется благодетель человечества, который изобретет против нее сыворотку. Это будет во всяком случае не Бунсдорф. [48]
Ночью я кашлял. Дождь лил всю ночь. Спал я опять плохо, видел во сне, что я директор Морского корпуса и ругаюсь с императ<ором> Николаем Павловичем, упрекающим меня, что я распускаю кадетов. Я отвечал ему, во сне, с большим достоинством и весьма язвительно. Но t° моя опять выше, чем следовало бы.
Утром полежал на hall'e, т. к. разъяснело и выглядывало солнце, а после обеда лег в постель. Опять думал об Эмми и опять не мог удержаться от слез. Написал Марусе письма (два).
Вечером Маруся мне позвонила и сказала, что Эмми опять выслушивали и сейчас в легких ничего не слышно. t° ее совершенно нормальная. Слава Богу, конечно. Может быть, это было начало воспаления легкого, которое удалось остановить, но, может быть, это все-таки туберкулез. Сегодня слышно, завтра нет, а послезавтра опять слышно.
Вот два бича человечества, хуже войны — это чахотка и рак. И от чахотки, и от рака ежегодно умирают сотни тысяч.
Утро чудесное, но потом, к вечеру пасмурно. Получил от жены письма, а также две немецкие газеты (издающиеся в Гельсингфорсе). Прочел их, но с трудом. И подумать, что мальчиком я и читал и писал по-немецки свободно.
Маруся пишет, что наши девочки стараются, как могут, ей помочь. Они делают свои постели, накрывают на стол. Гулять ходят одни и страшно горды своей самостоятельностью. Милые мои, прелестные! Что вам сулит судьба впереди!
Я не знаю, отчего я лежу. t° моя как будто бы нормальная. Может быть, погода так действует, дождь! Может быть, оттого что я покашливаю. Голова тяжела.
Думаю о том, что вычитал в газетах. Какие события! Может быть, события эти больше на бумаге, чем в действительности, вроде превращения феодальной России в «социалистическое отечество». Но нет, Европа держалась на подгнившем фундаменте Венского конгресса. Нельзя не признать, что фундамента этого, заложенного Священным союзом, хватило надолго. В <18>48 году был произведен ремонт и вот... здание держалось до настоящей войны. Теперь все рушится. Австро-Венгрии не существует... Но [49] <1 нрзб> опять-таки, все еще мне как-то не верится. Галиция переходит к Украине, Богемия и вообще немецкие земли к Германии, славянские народы, чехи, словаки, кроаты, далматинцы образуют ряд новых государств, которые, вероятно, долго будут бродить, ссориться, воевать, пока не сольются в какие-нибудь соединенные штаты. Восстановление Польши, в каких границах не знаю. Трудный это вопрос, что онемечилось из прежней Польши, что обрусело. Данциг протестует во имя германской <1 нрзб> против присоединения. По-видимому, Дания ищет Шлезвиг-Гольштейна, но это мне представляется таким же абсурдом, как если бы Швеция требовала возвращения Петербурга.
Эльзас-Лотарингия? Прибалтийские народности? Литва? Наконец, кардинальный вопрос — Россия? Разделится это живое тело на Великороссию и Украину или соединятся эти две отрасли одного племени. Я не говорю о Ташкенте, Кавказе, Сибири... Все это зависит от главного вопроса, т. е. вопроса об Украине. Но может ли Украина фактически отделиться? У нее все есть! Есть море, есть хлеб, уголь, но есть ли государственность? Она никогда не жила вполне самостоятельной жизнью. И потом... если налить на тарелку воды, то сколько угодно дели ее пополам, она сольется опять! Так, казалось бы, должны слиться народности на русской равнине. Если бы нашелся такой историк, который мог бы предсказать, что из всего этого должно выйти. В сущности, изучение истории должно служить для возможности предвидения будущего народов. Может быть, Ключевский знал настолько хорошо элементы обеих народностей, чтобы сказать что-нибудь, но, кажется, он никогда в своих сочинениях не говорил о будущем. Я с таким бы интересом услышал бы что-нибудь умное по этому поводу, но кто мог бы говорить и писать сейчас об этом. Милюков? Но я как-то потерял доверие к его проницательности, после того как услыхал, что он изменил свои взгляды и перешел в «немецкую ориентацию». Может быть, за границей кто-нибудь? Но сейчас не может быть издано серьезных научных трудов. Всем не до этого. Если и пишется что-нибудь, то, вероятно, только злободневное сенсационное.
Спокойной жизни, я думаю, нигде сейчас нет, а элементы анархии, в большей или меньшей степени, всюду теперь. В Польше — резня помещиков и вообще резня буржуазии после ухода немецких войск. В Прибалтийском крае, в Украине готовятся, вероятно, с восторгом к тому же. Может быть, мечтают о том же и в самой Германии и в Англии и уж, наверное, во Франции и в Италии. [50]
Наступает расплата, но ничего хорошего из этого не выйдет. Наступает тягчайшая реакция. Единственная борьба, которая может привести к чему-нибудь — это борьба за урну{68}, т. е. развитие сознания в народе.
В среду, 23-го, при совершенно нормальной целый день температуре, ниже 37°, у меня, в 6 часов, был скачок до 37,5°, которая сейчас же опять упала. Но это было предупреждение: сегодня неожиданно вечером t° поднялась до 37,7° и уже не спустилась. Это или инфлуэнция, или просто ухудшение, которого я так боялся, с таким страхом ждал. Боялся потому, что оно затянет мой выход из санатория, а деньги на донышке. И придется мне полубольным приехать домой, ходячей заразой. Ох, хоть бы уж один конец, что ли! Совсем я сегодня упал духом. Кажется, даже всплакнул, несмотря на мои 50 лет. Помню, я так же плакал в Тулоне{69}, после тифа, когда у меня t° поднималась на 1/10 выше, чем была вчера. Ужасно чувствовать себя калекой!
И вчера, и сегодня лежу в постели. Бегал только позвонить по телефону Марусе. Ее не было дома, и Машутка, а также Верчик поболтали со мной. Маша говорит Верочке: «Пискни Papa что-нибудь в телефон».
Приходил Бунсдорф. Верно, ему кто-нибудь все-таки сказал, что я болен. Прописал, на случай инфлуэнции, аспирин.
Завтра именины Маруси. Написал ей поздравление и, хотя очень бы хотелось ее видеть, просьбу не приезжать. И ей тяжело ломать такой путь, в один день два конца; да и дорого ужасно и меня выбьет из колеи режима. Я буду много говорить, волноваться... А может быть, все-таки приедет!
Приехала! Совершенно для меня неожиданно я вдруг увидел ее в дверях комнаты. Верно, очень слабы мои нервы, потому что я от радости заплакал...
Маруся провела у меня целый день и уехала вечером. Привезла мне яиц, хлеба, пирожков, холодной баранины, леденцов. Все это superflu{70}, т. к. я, в сущности, сыт, и им это бы пригодилось гораздо больше. Рассказывала, конечно, про домашние дела. Девочки веселы как птички. Машутка подглядывает вперед Давида [51] Копперфильда, не может утерпеть. Верочка вздохнула с облегчением, когда Копперфильд добрался, наконец, до своей бабушки.
Эмми лучше. Тамм ничего больше не слышит в легком. Исследования ничего не дали, но... легкое ненадежно и ей надо поехать домой. Надо написать ее матери письмо, чтобы рассказать, как можно ее уберечь в дальнейшем. Маруся хочет, если удастся достать деньги, дать Эмми возможность полежать в санатории. Но как достать деньги! Надежда есть: оказывается, что у Маруси имеются, полученные в приданое, брюссельские кружева, принадлежавшие еще Платониде Николаевне Карамышевой. Кружева эти на ее бальном платье оценили... в 35 тысяч марок. Но, правда, предупредили, что едва ли в Финляндии найдутся на них покупатели. Здесь мало кто понимает толк в настоящих кружевах, здесь больше ценятся украшения другого рода, золото, камни и т. п. Но все-таки попробовать продать необходимо. Если бы удалось, это бы так помогло нам перетерпеть тяжелое время. И за Эмми я был бы рад.
Рассказывала Маруся о скандалах в русской колонии из-за К. А. Арабажина, довольно известного публициста. Его обвиняли в писании доносов на членов колонии финляндскому правительству. Писал ли он или не писал — так доподлинно и не выяснилось, но грязи при этом, конечно, было вылито достаточно. Маруся говорит, что этот Арабажин производит впечатление ненормального человека, доподлинно неизвестно даже, Арабажин ли он. Правда, под этим именем он пишет, но некий бывший прокур<ор> Раунах обвиняет его в том, что он выставлял в каком-то списке украинцев себя под другой фамилией. Он, кажется, родом не русский, и не хохол, а караим.
Законный представитель русской колонии, ею выбранный и признанный финляндск<им> Сенатом, — это некий Игельстрем{71}, дядя Ек. Ник. Де-Симон. Я его не знаю, но слышал, что он вполне порядочный человек (известный социал-революцион<ер>). И вот к нему явились двое бывших гвард<ейских> офиц<еров>, граф Буксгевден и Фену (?), представились как представители западн<ых> монархистов (?){72} и заявили претензии на руководство русской колонией. Так рассказывают. Так ли это на самом деле — chi lo so{73}? Но возможно. (Далее вырезана часть текста объемом около 450 знаков. — Примеч. публ.)
Маруся привезла мне газеты «Le Journal» и «Le Matin» за середину октября и роман Бальзака «Les chouans»{74}. Я отложил их на завтра. [52]
Не успел оглянуться, как милая моя именинница уже собралась обратно. Я опять всплакнул, и t° моя поднялась.
Утром встал, чтобы спросить по телефону, благополучно ли доехала Маруся. Но к телефону опять подошла Машутка и захлебываясь от волнения передала мне, что получено письмо от бабушки Маруси, что она на свободе, ездила в Белоостров, но там небрежные чухонцы затеряли ее пропуск!
Маруся помчалась хлопотать и браниться. Все-таки, слава Богу, отлегло от сердца: тетя Маруся, значит, не под арестом, жива и здорова и, судя по ее письму, даже бодра, кажется. А конфискованные вещи — черт с ними. Пускай ими подавятся комиссары.
Между прочим, в газетах сообщают, что Зиновьев ушел, вместо него Луначарский, а вместо Луначарского... Горький. Ошибся-таки Короленко — пошел Горький к большевикам. Как совместить это со статьями «Новой жизни» против большевиков? Как совместить это с закрытием большевиками газеты Горького?{75} Что говорят и чувствуют теперь сотрудники газеты Горького? Или свои люди сочтутся? Да, любопытно все-таки, что герой «Детства» и «Моей жизни» теперь министр народного просвещения{76}.
Положим, сейчас в России, может быть, даже и грамоты-то никто не учит; некогда!
А жаль будет, если Зиновьев избегнет заслуженной им кары{77}. Вспоминая его выступления, я прихожу к заключению, что он хитрый и наглый негодяй. Розенблюм или Апфельбаум?{78} Не знаю хорошенько его фамилию. Это он требовал насильственной службы офицеров под наблюдением «товарищей» с правом, в случае если что-нибудь последним покажется, пустить офицеру «заряд в ухо». Хорошо положение белых рабов. И все ведь вследствие глубокого невежества, глубокого непонимания дела и обстановки.
Хороши были бы Суворов, Скобелев, Ушаков, Сенявин на цепи!
t° утром нормальная, все эти дни, но днем поднимается до 37° С. Ясно, что у меня или инфлуэнция, или обострение. Скорее, конечно, последнее, так как я кашляю, у меня болело всю ночь левое легкое, но в то же время у меня ломает руки, болит голова... Ужасно кисло.
Положил на окно кусок сыру, и синицы, не переставая, возятся кругом него, выдолбили большую дыру. Я боялся одно время, не вреден ли им сыр, но думаю, что они сами это лучше меня знают. [53]
Прикатила жеманная Вей-ха-вей. Оказывается, полиция требует от меня сведений, кто я, откуда, зачем и т. д.
Читал «Les chouans». Сначала с трудом, но потом заинтересовался. Меня вообще интересует эта эпоха. И из прошедшего можно черпать уроки для настоящего и для будущего. Но «Les chouans» психологически невероятная история, хотя и очень живо и занимательно написанная. Надо только преодолеть начало романа. Любопытно, что один из героев истории, крестьянин-шуан Marche-a-terre, убивший на своем веку более ста человек, доживает свой век мирно и тихо, всеми уважаемый, сам себя уважающий, ни на минуту не раскаявшийся и не вспоминающий своих жертв. А я-то думал, что настанет час покаяния для всех этих солдат и матросов, избивавших, резавших, топивших, варивших паром безоружных, беззащитных, несопротивлявшихся людей. Они и не вспомнят их никогда, а если и вспомнят, то с гордостью, как свидетельство своей «революционности».