Отход через Днепр
В штабе полка офицеры, бледные и напряженные, сгрудились вокруг полковника Зиквольфа. Будет ли все как надо? Шипящая карбидная лампа отбрасывает холодный свет, тускло освещая [180] голый блиндаж. Моя задача выполнена. Когда я вышел наружу, маленькая группа была готова к маршу. И мы пошли прочь. Конь Федор тронулся, повозка покатилась. Мы повернулись спиной к Волге. На дороге зияли черные ямы, передовые посты стояли у самых минных полей. Пламя вырывалось из каменного здания, красным заревом полыхало в провалах окон, с яростным ревом пробивалось через крышу. Ландшафт за последние несколько дней превратился в пустынный. Наши примечательные объекты на местности, дома и водонапорные башни уже больше не существовали. Взрывчатка была готова для закладки под оставшиеся объекты.
Вскоре мы были на открытой дороге. Впереди себя мы все еще видели, как ведут огонь арьергардные батареи; потом они остались позади, орудия и передки орудий наготове, тени людей и лошадей с опущенными головами. Дорогу обрамлял ледяной барьер. Мы спотыкались и скользили, шли через круглые, грязные, замерзшие лужи, в которых лед трескался и вода выплескивалась, в то время как Федор напрягался изо всех сил в своих оглоблях. Мы догнали темные колонны. Уходили быстрым маршем.
На юге взметнулся в небо столб света гигантского пожарища, как направленный резко вниз луч прожектора, а снег был окрашен в теплый мягкий красный цвет. Наши шеи обжигало холодом северо-восточного ветра, задувавшего мелкий снег и разрывавшего перед нами в клочья облака, открывая ясную звездную ночь. В 20.30 позади нас полосой сверкнула молния, от горизонта до горизонта заполняя собой ландшафт. Это было незабываемое зрелище. Мосты через Волгу, последние водонапорные башни: теперь их уже больше не существует... Скоро последний из наших [181] людей будет возвращаться, переправляясь через реку прямиком по льду.
Мы двинулись дальше. Все время шли маршем. Иногда вспоминали о нашей землянке. Мы пели, потому что нужно как-то поддерживать душевный настрой. После двухчасового отдыха в переполненном помещении для постоя мы продолжили путь, пока подтягивался арьергардный батальон. Они вышли из боя в соответствии с планом. Вполне соответствовало истинному положению вещей то, что дела как будто шли не совсем гладко. Вспышки уходили вверх: противник атаковал. Но штурмовые орудия уже собирались обратно на фронт: грохочущие монстры в белой от снежных вихрей ночи.
Добравшись до части в шесть часов утра, я ничего не мог делать, кроме как полчаса отогревать руки, зажав между ладонями кружку с горячим кофе. Я был слишком уставшим для того, чтобы есть. Потом стало лучше. Снял ботинки и заметил, что носки и портянки были пропитаны кровью. Я заснул. Доброе утро, доброй ночи!
В три часа следующего утра мы возобновили движение. Огонь подкрашивал бирюзовое небо. Как может варварское представление быть таким очаровательным, таким неописуемо прекрасным?
В семь часов мы были готовы действовать, и я поймал себя на том, что исполняю обязанности артиллерийского связного гренадерского ударного полка. Я стоял за снежным бруствером и смотрел на идущие колонны русских, выдвигающиеся из-за небольшой речки. Я наблюдал, как они формируются в роты и двигаются вперед на мотосанях. Затем наша артиллерия накрыла их.
В 13.50 мы продолжили марш. Из окна женщина, которая осталась по каким-то своим соображениям, [182] в последний раз показала своему ребенку немецких солдат. В ее глазах было отчаяние. Мы шли маршем. Наступила ночь. Мы отдыхали два часа в переполненных домах, потом продолжили марш. Дул ветер со снегом. Вспышки вспарывали небо.
Когда колонны остановились, мы попытались найти убежище от ветра. Всадники лежали перед своими лошадьми, распластавшись лицом к земле, обхватив руками свои винтовки, мохнатые и бесформенные в своих тулупах, выглядящие как медведи или тибетцы. Мы шли вместе с батареей. Из-за выстрелов снег приобретал фиолетовый оттенок.
Полдень. Мы отдыхали три часа, проспав два из них. Затем опять продолжили марш. Солнце жгло наши лица. Снег блестел. Наши губы начинали трескаться.
Когда солнце ушло за холмы на другой стороне большой реки, мы следовали в пункт А. Это было как на параде — люди, лошади и повозки, идущие, чеканя шаг. Вечером, когда мы расселись вокруг стола, на наших лицах были глубокие борозды морщин — эти характерные линии от уголков глаз и носа.
Утром орудия были готовы действовать.
С позавчерашнего дня мы на новой арьергардной позиции. Несмотря на напряжение, я в полном порядке. Ярко светит солнце, а немного позднее я поеду дальше с Францем Вольфом в нашем маленьком радиофургоне. Мы не ожидаем боевого контакта с противником до завтра.
Как раз когда я в спешке завершал свой доклад, атаковал русский истребитель. От него на мою бумагу попала грязь, а выбитые ударной волной окопные стекла ударили мне в спину. Лейтенант К. был ранен. [183]
Во второй половине дня я пошел с Францем Вольфом и Йеном Брауном в качестве артиллерийских связных батальона Ула. У нас опять была наша маленькая повозка с конем Федором в качестве тягловой силы. Йен был возницей и оператором одновременно.
Мы перевалили через холмы под ослепительно яркими лучами солнца. Приближались шесть русских бомбардировщиков с четырьмя нашими истребителями на хвосте. Они прижимали их книзу. Прежде чем яростная погоня исчезла за деревьями, два больших русских самолета завалились на бок и рухнули, оставив за собой шлейфы дыма.
Мы переправились через Днепр, который тут не шире Кинцига. В Н. пехота вышла на позицию, окапываясь и двигаясь маленькими группами на ровной полосе земли перед лесной полосой, где появится противник. Удар нанесен по левому флангу полка. Силы противника прорвались и уже удерживают территорию. Фланг укрепляется. Мы выдвигаем постоянно действующие дозоры и готовимся к атаке.
Двое из нас шли через поля с затвердевшим снегом, в то время как Франц сел в повозку, чтобы [184] окольным путем ехать через мост. Удаляясь, они становились все меньше и меньше на фоне пустынного пейзажа — Федор, повозка и Франц на месте кучера. Затем они снова приблизились к нам через пологие холмы.
Мы нашли батарею готовой тронуться в путь. Дома были пусты со всеми этими признаками окончательного бегства, которые делают человеческое жилье столь унылым. Мы присоединились к колонне и шли маршем в сторону заходящего солнца. Наступил вечер. Путь становился труднее, дул колючий ветер. Больше он уже не был нежным и игривым, а был голубым и твердым, как сталь. Он хватал за лицо и пронизывал насквозь все тело. Мне было холодно в своей тонкой шинели, без рубашки под нею. Я просил тулуп, но он тяжким грузом лег на мои усталые плечи. Что-то было не в порядке с моим левым коленом; мы уже прошли десять километров, а предстояло пройти еще тридцать. Усталость сжимала голову отупляющим, оглушающим обручем. В конце концов путь продолжали только мои ноги, шаг за шагом, неуклюже спотыкаясь на ветру. Последние два километра дорога пролегала по глубокому снегу, в стороне от главной дороги. Я шел медленно, как очень старый человек. Из оврага позади меня, где застряли машины, в ледяной ночи раздавались проклятия водителей, подобно крикам проклятых душ.
Было уже за полночь. Помещения для постоя переполнены, так же как и жалкие, грязные лачуги. Мы тяжело опустились на скамьи так, будто были нагружены свинцом. Отяжелевшими от усталости глазами смотрели, как подрумянивался хлеб на железной печке, и слушали, как гудит самовар. Несмотря на все это, мы пели. Мы устроились в одном помещении с несколькими украинскими [185] истребителями партизан{10}. Через некоторое время они оставили комнату за нами и ушли в ночь за своей добычей.
Когда рассвело, мы увидели груду невероятно грязного тряпья, лежавшего на печке. В углах были горы вонючей грязи. Но это — Россия. И так же типично для России, что из всего этого дерьма вдруг вылезает маленькая девочка с милым, ангельски красивым личиком. У нее были большие глаза и белокурые локоны, и все же ее красоте было предназначено так быстро поблекнуть, и она станет такой же, как ее бабушка, такой же безобразной и грязной, как ведьма, что не захочешь до нее дотронуться даже в перчатке.
Ну, мы вычистили свинарник. Украинцы нам помогали, усмехаясь. Они выносили грязь лопатами и досками. После этого помещение стало пригодным для жилья.
День быстро прошел. Она начался рано, после трехчасового сна. Это было потому, что прежде нужно было подумать о лошадях (а найти укрытие как для лошадей, так и для людей было нелегко). Но вечером мы опять пели, чувствуя удовлетворение от хорошо выполненной днем работы для того, чтобы хорошо отдохнуть ночью. Когда я повесил гитару и сел на свое одеяло, как всегда последним из бодрствующих, наслаждаясь моментом одиночества, прибыл гонец с приказом: «Вам надлежит быть в... самое позднее к шести часам». Я посмотрел на карту — ага, так... Подъем в 3.00, отправление в 4.00. Сейчас 22.00. «Спи быстрее, товарищ».
Франц и Йон хотели что-то сказать, когда я стянул с них одеяла в 3.00. Йон уцепился за свое, как ребенок за материнскую грудь; он проспал [186] ровно полтора часа, после того как отстоял на часах.
Одинокая повозка скрипела, двигаясь вдоль реки ранним утром по узким тропам, через деревни, где бодрствовали только часовые, мимо безмолвных соломенных хат, над которыми из труб все еще не поднимался дым. Когда нам приходилось форсировать Днепр, мы с подозрением смотрели на лед. Повозка помчалась по нему на полном ходу, но лед треснул под задними колесами. Нам едва удалось достичь твердой поверхности. Ободренный нашими криками Федор выбрался на берег. Затем мы взобрались на холм, с которого открылся вид на долину реки.
Река здесь еще только начинается, но уже проходит по широкому руслу через обширную холмистую равнину.
Она наложила отпечаток на ландшафт своими крутыми берегами и глубокими теснинами своих притоков. Образовала великолепную, дикую промоину в этих мягко очерченных холмах, с их невспаханной землей и снежными полями, покрытыми темными волнами леса, с бледными мрачными голыми кустами на широком круге горизонта.
Мы наслаждались этим видом, пока тряслись в повозке вдоль крутого склона и пересекали плато, где нас самих было видно издалека. Нам нравилось смотреть на деревни, как орлиные гнезда стоявшие на краю обрыва над рекой. Это была страна, которая могла обороняться даже против численно превосходящего противника. Мы перебрались еще через один обрывистый овраг, где Федор крестцом удерживал повозку, опускаясь на задние ноги. Затем я пошел с докладом к батальонному Ройберу, батальон которого называется по имени и званию его командира [187] «Ройбер-капитан» ( «Reuber Hauptman»). Все еще спали. Противник пока не подошел близко. Однако за четырьмя домами наблюдались признаки жизни. Это был НП, и лейтенант Р. говорил по рации со своим впередсмотрящим, находящимся на значительном расстоянии на сторожевой заставе.
Я подобрал дом, наладил нашу собственную радиосвязь, а потом мотался между артиллерийской позицией, НП и своим помещением для постоя.
Тем временем сторожевая застава вошла в контакт с противником. Наблюдатель отбил пару мелких атак с помощью артиллерийской батареи, одновременно сбивая с толку противника относительно расположения новой линии обороны. Он также подсчитывал его численность по длинным, идущим маршем колоннам, которые приближались по разным дорогам, и наступающие подразделения осторожно и с оглядкой входили в деревни.
Сторожевая застава вышла из боя. Второй акт начался с нашего артобстрела. Загорелась первая деревня, вслед за ней заполыхали и остальные. Но мы не играли в эту игру до одурения. Достаточно было того, чтобы противник на какое-то время отложил развертывание своих войск. Приказ сменить позицию пришел в начале второй половины дня. Мы свернулись и отправились.
Мы еще смогли благополучно пересечь открытый склон холма. Однако теперь шли в одиночестве и на малом расстоянии друг от друга. Вскоре выбрались на другую дорогу, ведущую в обратном направлении; воспользоваться бродом через Днепр уже было нельзя. Небо было ясно-голубым, сильно припекало солнце. Началось обильное таяние снегов. Снег стал мокрым, и потоки талой воды переливались через дороги. Нам пришлось [188] преодолеть несколько грязных оврагов. Дважды лошадь и повозка соскальзывали под уклон. Федор дышал как паровоз. Приходилось несколько раз давать ему передохнуть. С полком в последний раз поддерживалась радиосвязь. Когда, пройдя многими окольными путями, мы наконец достигли «автострады», несколько часов было темно и наша часть уже давно прошла.
Я поехал вперед на грузовике, надеясь нагнать их, но было слишком поздно. В полночь я решил остановиться в Ч., потому что ночной марш в неизвестность — сомнительное предприятие в этой стране. К тому же мы очень устали. Несмотря на ветер и холод, Йон почти валился с места возницы. Его лицо напоминало маску, оно было искажено от усилий, прилагаемых к тому, чтобы не заснуть. Мы добрались до ближайшей приготовленной позиции. Там нашли стойло для коня и помещение для нас самих у печки, вместе с несколькими ребятами из пехоты.
Я достал гитару. Освещенные светом огня лица образовывали светлый круг вместе с фигурами людей, усевшихся тесным кружком.
На следующий день мы продолжили марш. Добрались до великой «автострады». Наши ноги были непривычны к булыжникам, и им было больно. Но повозки катились легко. Несмотря на холод и скорость, с которой мы двигались, усталость вновь овладела нами, подобно наркозу. Иногда впереди мы видели прожектора, или парашютные ракеты, или взрывы бомб. В паузах между этими картинами был только ветер темной равнины, цокот копыт и грохот колес.
Когда небо на востоке стало зеленеть, мы свернули с дороги и вошли в деревню, которой предстояло стать нашей новой диспозицией. Прошлым утром прошли двадцать километров, пытаясь [189] догнать отделение, теперь мы преодолели семьдесят. Между нами говоря, этого было вполне достаточно. Мы не возражали, если деревня состоит из жалких лачуг с клопами. Нам было все равно, будет ли она переполнена или нет, лишь бы там нашлось место приткнуться где-нибудь. Я взял свой ранец и одеяла и медленно направился в сторону красного солнца, к дому, где находилась наша штаб-квартира.
14 марта мы прошлись вдоль нашего нового рубежа, рубежа, который следовало удерживать. Его хорошо подготовили. Почти завершено строительство блиндажей, и изучена местность. Это жалкий участок земли, не выделяющийся ничем примечательным. Но за этой линией деревни сожжены и врагу будет не очень-то уютно на оставленной нами территории. Наша собственная позиция хороша по сравнению с той, что досталась ему.
День за днем мы были на открытом воздухе под ослепительными лучами солнца, проходя через замерзшие поля, над которыми поднимаются № первые жаворонки. Мы не рассчитываем на боевой контакт с противником до восемнадцати.
В девять я надел свой шерстяной шлем, обмотал шарфом лицо, а на руки надел перчатки. Клопы падают с потолка прямо на шею. Они попадают на стол, коричневые и голодные, а в следующую минуту уже гуляют по кистям ваших рук. Лейтенант О. пронзает их иглой и держит над пламенем свечи, с отвращением кривя верхнюю губу. Потолок оклеен подборкой прошлогодних иллюстрированных газет вместе с отдельными номерами русских газет и оторванными полосами от обоев. Тут и едущий на нас автомобиль фюрера, и угрожающий нам Сталин с квадратной головой, улыбающиеся женщины и атакующие [190] солдаты на полях сражений земли. Это как в тусклом зеркале, в котором запечатлелись все апокалиптические годы, схваченные как жуткое трупное окоченение.
Там на востоке противник атакует яростнее. Иногда шум битвы доносится сюда, и кажется, что знакомый глухой выстрел танковой пушки пробивает себе дорогу сквозь фронт. Мы нюхаем воздух и вдыхаем этот запах. Но противник пробирается через наш сектор очень медленно.
Сегодня он вошел в огневой контакт с нашими передовыми опорными пунктами, которые сдерживают его продвижение за собственно сторожевые заставы. Они там находятся, чтобы отвлечь внимание от нашего нового рубежа. Он пока еще не совсем в радиусе действия наших гаубиц, но пушки наши могут его достать, и ночью воздушный корректировщик поднимается и направляет их огонь, ориентируясь на огни лагеря русских, которые выделяются на фоне пустынной местности.
Противник не может обойтись без этих огней. В таком суровом климате без крыши над головой, все время шагая в неизвестность, постоянно без сухой обуви и сухой одежды, без поставок хлеба и с орудиями, которые не продвигаются вперед, потому что мосты взорваны и дороги разбиты немецкими колоннами. Так что приходится зажигать ночью огни, а из-за чрезмерной усталости не приходит в голову, что кто-то, как зловредное насекомое, летает в небе, направляя снаряды так, чтобы они ложились на огни.
Звезды меркнут во взметнувшемся вверх огне, заполнившем млечно-синее небо. И снова несравненный калейдоскоп цветов от огней последних из оставшихся деревень перед главным огневым рубежом. Воздух настолько неподвижен, что почти [191] ощущаешь ужасный жар. Затем, через несколько часов, огни меркнут и исчезают в синеве ночи, придавая ей темно-красный и фиолетовый оттенки.
22 марта 1943 года мне было присвоено звание лейтенанта, которое считалось действующим с 1 марта. Еще не было уточнено мое старшинство в ранге, но в настоящий момент мне дали в подчинение отделение артиллерийской инструментальной разведки в старом полку.
В последние несколько дней противник медленно просачивается в районы, которые мы для него подготовили. Вечером 21-го роты на передовых опорных пунктах были оттянуты назад к общей линии обороны, и теперь мы начали артобстрел. Сегодня ночью впервые небольшая группа противника обошла аванпост и ринулась на наши проволочные заграждения. Они потеряли восемнадцать человек убитыми, и еще двое были взяты в плен. Постепенно фронт оживает. Вступают в бой пулеметы, минометы и противотанковые орудия противника. Наши собственные орудия заглушают все. Их грохот мощнее, чем что бы то ни было, а траектории полета снарядов направлены на цель, подобно лучам солнца, сфокусированным в линзе.
Сегодня одной из наших сторожевых застав был захвачен офицер штаба артиллерии русских. Штабисты ехали вслепую на одну из позиций на грузовике. К несчастью, они уже миновали пулеметные позиции и были расстреляны, так что грузовик был разбит вдребезги. Однако один из них — адъютант одного из высших офицерских чинов в артиллерии — сдался нам; он выдал нам важные детали о противнике, так же как и обнадеживающие подробности об успехе нашей обороны. [192]
Конец марта. Дует влажный ветер при низко нависших облаках, и в траншеях полно воды. Снег с каждым днем становится все более скудным. Как только оттаивает верхний слой почвы, снег растворяется в грязной жиже и нависает над твердой землей под ним. Доставка боеприпасов становится затруднительной. Тяжело приходится лошадям. Наши ежедневные затраты в десять раз выше, чем у противника, который пока что успел подтянуть несколько легких пехотных орудий. Сегодня мы снимаем наш аванпост.
Я сижу здесь и записываю все это для военного дневника части. События, даты, действующие лица. Это не захватывающая работа. Тут на столе подборки и замечания, накопившиеся за месяц, а маленькая пишущая машинка стоит посередине в ожидании работы. Сегодня мне вовсе не хочется этим заниматься. Маленький клоп бежит через стол при дневном свете, и вот от него уже остается только красное пятно. Но их еще очень много, крошечных, подвижных, таких же маленьких, как осенние паучки, и темных, мерзких, которых мы прокалываем и чьи брюшки разбухают на пламени свечи, прежде чем лопнуть. Часто мы вскакиваем со стульев и срываем с себя кители, потому что все-таки еще один маленький мерзавец сидит на стойке воротника.
Моя депрессия продолжалась до тех пор, пока меня не развлек разговор одного из солдат в соседней комнате с Вильгельмом, нашим добровольным помощником. Вильгельму пятнадцать лет, и он присоединился к нам в Ржеве. Он убежал от матери, и теперь немецкие солдаты воспитывают его по-своему — грубовато и по-отечески. Они разговаривают с ним на своем языке, и слушать это забавно. «Куда это годится? — говорят они ему. — Когда ты умывался в последний раз? [193] Вчера? Иди умываться! Пойди принеси воды, эй ты, русский!» И Вильгельм смеется и уходит. Он подрос, и лицо его заметно округлилось.
Он смеется, и у него сужаются глаза, а ночью он спит у ног солдат сном пятнадцатилетнего.
Иногда говорят, что война делает людей недисциплинированными и жестокими, что солдатам бывает трудно однажды вернуться к размеренной жизни. Это чепуха. Это верно, что война нарушила прежний порядок вещей внутри нас и потребовала переоценки ценностей. Она притупила нашу чувствительность подобно тому, как все замораживает мороз. Но столь же правомерно сказать, что она делает людей проще и лучше, что она очищает душу, потому что война открыла нам ценности, которые имеют значение, когда все остальное рушится, такие как человечность, сопереживание, товарищеские отношения между людьми.
С трех часов утра наш телефон трезвонит не переставая. Неприятель атакует по всей линии фронта. Он как будто не понимает, что теперь наступает на рубеж, который будет удерживаться. Иначе не объяснить его жалких усилий. Это верно, что активизировалась артиллерия, ведущая интенсивный огонь, и его «катюши» тоже уже подтянуты. Но вряд ли он может позволить себе достаточно большой расход боеприпасов, чтобы вести продолжительный обстрел. Невозможно организовать систему снабжения в течение одних только суток на опустошенной местности с взорванными мостами, подорванными железнодорожными путями и с дорогами, утопающими в грязи. Так что пусть подходит. Мы не обеспокоены.
В течение ночи небольшие силы противника прорвались на нашу позицию и были отброшены [194] контратакой тридцать минут спустя. Все прочие атаки были отбиты, и с середины дня иван немного успокоился.
Наши наблюдатели имеют возможность просматривать дороги снабжения и районы сосредоточения противника; воздушное наблюдение, которое ведется с утра, довершает остальное. Пока поступают боеприпасы, у нас больший простор для действий; иван ни разу не мог сказать свое слово в ответ. Его дивизии — это те самые, которые встретили нас у Ржева, и еще несколько. Все говорило о том, что их пять плюс два артиллерийских полка. Артиллеристы за последние несколько дней подвезли солидное число орудий, но стрелковые дивизии плохо оснащены артиллерией. В любом случае Ивану следует знать, что у него ее недостаточно для штурма, даже если он рассчитывает на жалкие остатки танковой бригады, о которых едва ли стоит говорить. Для того чтобы мы могли воспринимать его серьезно, ему придется подтянуть гораздо больше пушек и не экономить на бронетехнике.
Поскольку я был предоставлен самому себе в эти утренние часы, то подумал, что мог бы воспользоваться машинкой для беседы с тобой. Не нужно слишком ломать голову, когда печатаешь, и обстановка так подходит для этого нынешним утром, когда наконец подул свежий ветер и вновь засветило бледное солнце. Желтое прошлогоднее жнивье образует цветные пятна на полях, и на них, прежних колхозных полях, появились первые ростки. Последние островки снега в теневых местах уже не в счет.
Это такие дни в году, когда мы вдруг ощущаем, что силы природы опять в действии, что наше поле тоже опять будет вспахано, чтобы приносить новый урожай. Это проявление милости Божьей [195] после прошлых забытых Богом месяцев. И сегодня поэтому у меня легко на сердце.
По ту сторону, на вершине коричневого холма, два человека ходят с тяжелыми жердями. Они несут их на согнутых спинах, и жерди через их головы концами направлены в небо, подобно жердям местных колодцев-журавлей. Все это производит на меня впечатление настолько, что достойно того, чтобы написать и рассказать тебе об этом. Не знаю, интересно ли тебе об этом узнать, о черной, глубокой борозде, которую проделал трактор на этом бедном поле жнивья, о маленьком оазисе тепла на дне русла высохшей речки, о жаворонке над полем или о цветущем кусте орешника. Знаю только, что они могут сказать мне кое-что в этой сельской местности, которая так скупа на красоты. «Как ты можешь так долго выдерживать пребывание здесь?» — спросил меня один из прибывших с Южного фронта некоторое время назад. Но это очень просто: если у тебя нет изобилия, приходится довольствоваться малым, и один цветок может значить больше, чем целая цветочная клумба.
Четыре недели мы занимались строительством штаб-квартиры. Сегодня мы переехали. Это не единственное приличное здание в здешнем районе, но оно выглядит весьма недурно, расположенное на южном склоне небольшой низины. Три комнаты соединены коридором со стороны долины. Окна выходят на юг, и между ними две траншеи подходов, ровно скошенные в уклон, так что если брать вид снаружи, то во всем этом есть определенная архитектурная гармония. Местность имеет небольшой уклон назад в сторону маленькой речки. Через уклон проложена тропа, связывающая штабы с блиндажами с каждой стороны.
Мастерство плотников проявилось при завершении строительства блиндажей. Резчик по дереву [196] из горного района Рён смастерил столы, двери, вешалки для одежды и удобное сидячее место в углу. Стены покрыты мешковиной, скрепленной поперечными березовыми рейками, прочной серой бумагой был обклеен потолок, а в стенах — ниши для книг. Все это выполнено в простом и непритязательном своеобразном стиле. В командном посту есть планшетный стол, настенные карты и телефоны. В двух других землянках есть жилые и спальные помещения. Они чисты, светлы и просторны. Наша землянка становится все лучше и лучше.
Теперь мы находим вполне естественным по прибытии куда-либо поселиться в лесах или на полях. В прежние дни мы думали, что для этого требуется только дом.
Мы попросили семян цветов и собирались также сажать овощи. Мы уже посадили молодые ели и кустарники. Солдатам, как правило, не приходится пользоваться урожаем, собранным с посаженных ими фруктовых деревьев; война и сельское хозяйство — разные вещи. Но как бы то ни было, стоит начать. Это так интересно.
Воздух легкий и свежий, все утопает в солнце, так же как и в пении птиц. Ветер подобен младшему брату. Это чудесные дни между морозом и жарой, холодные ночи и гнетущие вечера, когда тучи комаров поют нам серенады. Это те дни в году, которые открывают перспективу. Грязь уже подсыхает, твердеет и трескается, как штукатурка. Скоро она будет крошиться в песок под ногами, колесами и копытами. Первое облако пыли уже вздымается над «автострадой».
Фронт спокоен. Если и ведется стрельба, то стреляют наши.
У нас довольно много работы. Связанная с воздушной разведкой наша радиостанция вчера вела прием с 1.00 до 3.00 и с 5.00 до 18.00. Она часто осуществляет управление огнем трех батарей по трем различным целям одновременно. Судя по сообщениям наших собственных наблюдателей и показаниям дезертиров, результаты огня превосходны.
В честь Пасхи мы украсили наши спальные апартаменты березовыми гирляндами. Мы развесили несколько картинок и прикрепили пару ваз к стенам. Одна из них представляла собой маленькую металлическую кружку, которая держалась на трех карандашах, другая — старую консервную банку, которую я обернул бумагой. Мы поставили в них веточки орешника, листья которого тянутся к свету.
Мы можем удобно лежать на своих соломенных матрацах, постеленных на самодельные кровати. У нас даже есть по куску белой льняной ткани на каждого плюс покрывало с синим штемпелем и наволочка. Ночью я могу снимать брюки и ложиться спать в одной рубашке. Может быть, [198] вам нелегко понять, что это значит, но могу сказать вам, что каждую ночь я ложусь спать с чувством благодарности за это.
Итак, Пасхальное воскресенье. Оно может быть таким. Солдаты лежат в траве в низине или сидят на корточках, щурясь на свет и смеясь грубым шуткам участников концерта. Солнце собирается тут, как будто его поймали в углубление огромных ладоней. Упругий воздух вибрирует в солнечном свете. За низиной поднимается зерновое поле. Можно видеть нежные зеленые ростки, с каждым днем поднимающиеся все выше. Они дышат во влажном, теплом воздухе, и зелень становится темнее. В березовых рощах первые пробившиеся молодые листочки контрастируют с унылым серым фоном. Как будто на них повеяло дыханием жизни.
На многих полях все еще лежит желтая и сухая, как волосы старика, прошлогодняя трава, но под ней мощно пробиваются новые ростки. Сегодня первые весенние грозы прокатились по земле при меняющемся свете. Они кажутся более короткими и жестокими, чем у нас дома, но, может быть, это потому, что мы можем наблюдать их во всей красе. Они заполняют все небо своей поразительной мощью, властвуя надо всей местностью, так что когда они уходят, то их дыхание распространяется вокруг во всем своем великолепии. Как-то раз огромные градины посыпались на дорогу, но потом над влажной землей обильно поднялся пар, и она блестела как лошадь после доброй скачки. Скоро мы вспашем землю и посеем зерна, даже здесь, на линии фронта.
Наша жизнь делится на периоды. Когда годы уходят, безвозвратно, навсегда, остается только сжимать зубы. Наивно полагать, что нам воздастся за них. Потому что все нереализованные возможности [199] за прошедший период навсегда утеряны безвозвратно.
Никто не сеет летом. Но, может быть, наивно также обсуждать и это. Я говорю себе так потому, что в этой войне, более чем в какой-либо другой до этого, мысли вращаются вокруг значения того, что происходит. Мое собственное мнение далеко не однозначно. Но здесь, в одной из величайших глав истории человечества, определенно должен в окончательном виде быть продемонстрирован прусский дух. При этом лучшая часть немцев стоит перед лицом неизбежности, не закрывая на нее глаза. И эту неизбежность они воспринимают как неотвратимый призыв, который в одном важном отношении превосходит то, что требовалось от солдат в 1914 году. Мы переживаем леденящий душу эксперимент.
Мы подтянулись к нашему передовому эшелону. Солнце улыбалось, а срывавшийся ветер радостно хлопал вокруг нас. Вереница мотоциклов перемахнула через дорогу, по которой шли повозки, и повернула к «автостраде». Франц Вольф спешился, и при тихо урчащем моторе мы скатились через корни под последними высокими елями. Затем мы выключили мотор. Ветер стих. Солнце по диагонали падало на деревья и заливало лагерь волной света. Стоял запах смолы и лошадей. Пространство между стойлами было чисто подметено. Блокгаузы и круглые палатки мирно лежали, расположенные по периметру. Посередине было открытое пространство, где наемники были собраны для «приведения к присяге»{11}. Они выглядели опрятно в своих кителях с белыми нарукавными повязками и пилотках без эмблемы. Чистые и накормленные.
Переводчиком был молодой русский. Он тихо появился из лесу, его винтовка свободно висела на плече, чистое загорелое лицо, расстегнутый воротничок и движения как у зверя — сочетание выносливости и ловкости. Он говорил хорошо, отрывая голову от записей и подкрепляя слова жестами. Наемники стояли одетыми на открытом пространстве и слушали с напряженным вниманием. «Это правда, то, что я вам зачитывал?» — спросил он. «Правда, — кивали они, — все так и есть». Их лица окаменели. Они присягнули без колебаний, связывая себя обязательством верно служить, так же как они служили, когда присоединились к нам или когда были взяты в плен, на обратном пути в Смоленске, или Калинине, или Ржеве. Они знали, что это была неплохая сделка. За ними только нужно было присматривать.
Но они говорили, что у них есть вопросы: и я сказал: «Выкладывайте».
Находятся ли они теперь в равном положении с немецкими солдатами? — спрашивали некоторые из них. Они думали о норме выдачи шнапса: это нетрудно было прочитать по их лицам. И я спросил через переводчика, бывали ли они когда-либо голодны за все время пребывания с нами. Они засмеялись, смеялись все — и мы уже были друзьями. Другие спрашивали, не могут ли они быть переданы армии Власова{12}, и они настаивали на ответе на этот вопрос. Их было немного, но они были лучшими; они были людьми, на которых стоило [201] посмотреть, их вопросы были четкими и ясными, а своими заскорузлыми руками они расписались бегло и с решительностью, которой никогда бы от них не ждали.
Солнечный свет пробивался через ели, зяблики помахивали своими хвостиками, а синицы оживленно чирикали в ветвях, когда мы сидели у маленькой избушки в лесу и долго беседовали о многом в связи со всем этим.