Ржевский плацдарм
19 ноября русские устроили западню под Сталинградом. Попытка вызволить генерал-фельдмаршала Паулюса с юго-западного направления провалилась. Теперь окруженная в [161] январе 6-я армия численностью в двести тысяч человек стояла перед лицом величайшей катастрофы в военной истории. В то же время были отданы распоряжения о выводе армий с Кавказа. Фон Клейст переправился через Дон, прикрываемый спешно собранной группой армий под командованием Манштейна.
Столбик термометра упал до отметки сорок пять градусов ниже нуля. Снег сверкает и кружится красивыми кристалликами. Каждый шаг подбрасывает их вверх. Они блестят на солнце и отражают вечерний свет. Ночью снег голубовато блестит под светом луны, что делает ландшафт более суровым, чем когда-либо. Некоторое время назад я вернулся с наблюдательного пункта в свою землянку; когда я шел на лыжах, снег поскрипывал под моими ногами. Глубокий вдох обжигал легкие, а мои ресницы обледенели. Скрип саней на дороге был слышен за мили в безветренную ночь.
Как хорошо войти в теплое укрытие с приветливым хороводом огней! Снег посыпался как из душа с моего шерстяного шлема, когда я его стряхивал. Гренковиц снял с меня верхнюю одежду. С того дня, как мы прибыли, он взял на себя все обязанности домохозяйки — мытье посуды, уборку помещения, контроль за расходованием запасов. Если кто-нибудь хочет налить себе кофе, Гренковиц обижается. У него были свои причуды. А у кого их нет? Нам приходится принимать друг друга такими, какие мы есть, а если же это бывает невозможно, мы так и говорим. [162] Таким образом, мы создали островок мира посреди войны, где товарищеские отношения завязываются легко и всегда слышен чей-то смех.
Я часто беру в руки гитару. Хейнинг прислал мне «Километерштайн», сборник песен со множеством давно забытых мелодий. Вечером мы поем старые солдатские песни, как задушевные, так и сентиментальные, ироничные и задорные. И когда нам приходится трудновато, мы тоже поем.
Вчера вечером я склонился над письмом. Оно не было настоящим письмом, просто обрывком бумаги, пришедшим издалека, через огромный выплеск горечи и скорби. Оно повлияло на меня больше, чем я могу выразить словами. Бывают моменты, когда мы беспомощны, когда лас покидает вся наша воля. В такие моменты наше сердце глупо прыгает. Затем мы проводим рукой по глазам и плотно захлопываем дверь, потому что приходится заставлять себя двигаться в направлении, в котором нам не хочется идти.
Но на самом деле сердце бьется как всегда, а мы прислушиваемся к звуку за дверью, прекрасно понимая, что там находится все то, что дает смысл нашей жизни. Так что мы подвергаемся остракизму так же, как Дон Кихот, а боль делает нас теми, кто мы есть на самом деле.
Как широк разброс мнений по поводу будущего облика мира. Различия не только по вертикали, между нациями, но и по горизонтали между группировками, в то время как они готовятся к повой битве наряду с битвой армий. Многие из наших врагов теперь видят необходимость достижения мира после войны. Пребывание здесь — это освобождение от злобных и животных страстей, трусости и грязи. Война требует от человека отдачи всего себя. Оружие говорит недвусмысленно, [163] за пределами принятия желаемого за действительное.
Около сорока четырех градусов мороза. Снег летает вокруг руин и скапливается в разбитых домах. Природа непрерывно сметает все. Не остается никаких следов, ни единого оттиска человеческой ноги, ни воронки от снаряда.
Ландшафт переходит в городской, и дома — всего лишь декорации для торчащих между ними жерл орудий. Узкая тропа лентой вьется по сверкающей широкой улице. Ночью я иду по ней в мерцающем лунном свете под бледно-голубыми дугами вспышек. Затем сворачиваю по развилке к крутому склону лощины и снова вверх к землянке на дальнем конце.
«Атака на расположение роты справа», «Противник в траншее выдвинутой позиции роты».
Связь с тыла нарушена, все линии отрезаны. Переключаемся на радиосвязь. Пехотные орудия отвечают. Вскоре полк подвергает артобстрелу зоны 12 и 13. Над нами пролетают снаряды по перекрестным траекториям.
7.30. Атакующие цепи русских групп поддержки были прижаты заградительным огнем. Атака на две роты, расположенные дальше по правому флангу, была отбита, частично в рукопашном бою. Прорыв был ликвидирован, а танковая атака слева [164] захлебнулась. Подтягиваются резервы, и линейный дозор возвращается под огнем противника, постепенно ослабевающего. Овраг за огневой позицией изрезан полосами почерневшего снега, по ширине в двести метров. Снег выглядит таким, как будто был обожжен; на пути попадаются булыжники и комья земли.
9. 15. В середине занятой врагом траншеи продолжает держаться группа наших. Наши снайперы контролируют траншею сообщения между штабом батальона и ротой справа. Они подстреливают каждого русского, избежавшего заградительного огня или пытающегося отступить.
У нашего передового наблюдателя там — военно-полевой день, стрельба из орудий, используя все их возможности. Противник остановлен. Его ракетные установки беспорядочно ведут огонь по сектору.
10.10. Противник не прекращает попыток прорваться вперед. Но телефонная связь давно восстановлена, и у полка все до одной батареи на связи. Приятно слышать команды управления огнем. На позиции пехоты они опять слушают музыку. Йохен Гренковиц только что вернулся из линейного обхода; было шесть обрывов на этой стороне на. одном только месте. «Представь, — сказал он, — я чинил линию, распластавшись, как блин, когда проходил мимо ротный посыльный. «Привет, Йохен, хорошо проводишь время?» — «Подожди минутку, — сказал я, — ты куда идешь?» — «Я? В кино!» И, черт побери, он пошел в город».
До полудня светило солнце, и траншея снова была в наших руках. Контратака не встретила большого сопротивления. Окруженная группа держалась все это время. Наши потери были на удивление незначительны. Один дезертир с Волги [165] рассказал, что из трех сотен русских, атаковавших траншею, двести были убиты к тому времени, как он дезертировал. Остальные пали под пулями снайперов и под взрывами гранат, а эшелон поддержки откатился под ударами артиллерии.
Между нашей собственной траншеей и колючей проволокой противника мы смогли насчитать пятьсот пятьдесят тел убитых. Количество трофейного оружия было представлено восемью тяжелыми и легкими пулеметами, тридцатью пистолетами-пулеметами, пятью огнеметами, четырьмя противотанковыми ружьями и восемьюдесятью пятью винтовками. Это был русский штрафной батальон из тысячи четырехсот человек. Они уже не смогут больше выставить против нас такой же.
В 20.30 пятнадцать колонн, каждая примерно из тринадцати человек на санях и с оборудованием, согласно сообщениям, повернула в лес по направлению к нашим позициям. В 20.45 к ним прибавились еще сорок или пятьдесят человек. Снаряды артиллерии всего полка, завывая, устремлялись в сторону леса. Рикошетирующие осколки тяжелых снарядов создавали адский шум, разрываясь на высоте в четыре-пять метров над землей. Наши собственные создавали глухой, как у органа, звук, с грохотом стремительно пролетая в ледяном воздухе.
Этот отряд русских также уже больше нас не беспокоил.
Слышится пение, в секторе счастливое время затишья. Небо восхитительно голубое, напряжение идет на спад. Иван больше не попадается на нашем пути. Снег летает в воздухе, проявляясь на солнце черно-коричневым цветом с многочисленными белыми просветами. Наш воздушный наблюдатель все еще летает над головами, поблескивая [166] и сверкая, когда устремляется к вражеским батареям, уничтожая их одну за другой. Почти середина дня. Замолчали уже семь русских орудий.
Позавчера? Это уже очень давно. Мертвых скоро заметет снегом, если иван не придет, чтобы подобрать тела. Это то, что он стал делать впервые на нашей памяти. Но он несет новые потери в ходе этого процесса. Мы слышали официальное сообщение и комментарий по поводу наших действий тут. Но с другой стороны, мы говорили о Сталинграде. Фон Паулюс сдался 31 января. Тут особо не о чем говорить. Мы уже давно знали, что там происходит. Но мы также знали, что резервы русских не были неисчерпаемыми; они будут обескровлены с суровой неизбежностью.
Мы можем сравнить понесенные потери. Мы подсчитываем убитых, и тут нет обмана. Мы просто подсчитываем тех погибших, которых видим. Наши общие потери за два дня не достигали и десятой части количества тел солдат противника, которые все еще лежат на ничейной земле. Вывод неотвратим.
Ветер все еще завывает, пронзительно и жалобно. На некоторых изгибах траншеи он взбивает дрожащие столбы снежной пыли. Когда мы высовываем головы из-за бруствера, он кусает нас за лицо. Над ступеньками нашей землянки снегу намело, как барханы в пустыне, более чем на полтора метра в высоту.
Но ветер дует в сторону неприятельских амбразур, слепя глаза часовым. Это все к лучшему. Разведчики 10-й роты сегодня ночью идут в дозор.
Лейтенант Камп счастлив. Его голос по телефону звучал звонко и весело. Поздравления посыпались в адрес 10-й роты со всех позиций. Разведчики вернулись без потерь. Они внезапно появились [167] в трехстах метрах от траншеи, подорвали пять блиндажей и шесть огневых пулеметных точек, взяли двух языков, захватили два противотанковых ружья, два автомата и десять винтовок, в том числе четыре автоматические, отбили две контратаки в рукопашном бою и прекратили боевые действия только тогда, когда боеприпасы были на исходе. На обратном пути они уничтожили замаскированный блиндаж с пятнадцатью солдатами. Противник потерял тридцать девять человек убитыми. Пехота и артиллерия взаимодействовали между собой слаженно, как часовой механизм. Такого рода вещи воодушевляют. «Очень хорошо, Камп, очень хорошо, — говорил полковник Зиквольф. — Завтра вы можете внести ваших людей в список представляемых к награде». Весь полк был в приподнятом настроении. Нашим союзником может оказаться и снежная буря.
Когда я вернулся, вход в землянку опять был завален снегом. Я соскользнул вниз по наносу. [168] Между двумя дверьми образовался снежный мат. Снег забивался в каждую щель, в складки одежды и мне за воротник, когда я поднимал полог у входа, чтобы проскользнуть вниз.
И опять чудесный день.
Ветер повернул на восток, и температура упала до двадцати двух градусов мороза. Вернувшись с наблюдательного поста, я читал до тех пор, пока свет не стал слишком тусклым. Затем я бросил взгляд в сторону и увидел стоявшего перед печью Гренковица. Его лицо было освещено огнем, и в воздухе пахло дымом и подрумяненным на огне хлебом. Франц сидел на своей койке, болтая ногами. Очертания предметов стали туманными, цвета блеклыми. Мы не разговаривали. Был слышен лишь шум наших движений в помещении, освещенном огнем горящей печки и с постепенно темнеющим окном. Сумерки. Такое странное, ощущаемое нереальным это время между днем ушедшим и днем наступающим.
Когда Гренковиц зажег свечу в углу у печки, был уже вечер. С полки выглядывала наша радующая глаз посуда. Белые чашки, блюдца с золотой каймой, маленькие тарелки с цветочным орнаментом. Как неприглядно все они выглядели, когда мы выуживали их из руин. А теперь как все сверкает, стена у печки, веселой расцветки покрывала на койках, создающие уют, обклеенный белой бумагой потолок, освещенный темно-красным светом. Я думал обо всем этом, когда Гренковиц, водрузив свечу на стол, расставил посуду, бережно положил на тарелку масло и мясо и аккуратно порезал на кусочки хлеб.
Потом даже Франц сделал усилие и вышел из задумчивости, окунувшись в реальность. Он проворчал. «Это все мясо, что есть?» — «Да, — сказал Гренко, — и этого вполне достаточно. Больше [169] не было для того, чтобы приготовить». Он слегка улыбнулся уголками рта, так, как всегда это делает, когда ему везет в покер. Гренко рассчитывает продовольственные запасы, у него восхитительная привычка обманывать нас для нашей же пользы. Он накапливает тайные запасы и выдает их на завтрак, придерживает драгоценный сахар, не давая его к кофе с тем, чтобы удивить нас за чаем, когда в противном случае хороший чай будет испорчен сахарином. Короче говоря, он — прирожденная домохозяйка. А когда он устраивает нам маленький обман, то все лицо его сияет.
Но на этот раз Франца было не так легко успокоить. Что-то испортило его чувство юмора. После обеда он взорвался; он вдруг схватил свою чашку, подержал ее в руке, как бы оценивая вес, и бросил испытующий взгляд в угол печки. «Гляди-ка, — сказал он, — мышь!» — «Господи, только не нашим лучшим китайским фарфором!» — вырвалось у Гренковица, который пошарил за спиной и сунул в руку Францу винтовку.
«А ну-ка, выходи, маленькая подружка», — пробормотал Франц, взводя курок, одновременно пронзая взглядом темноту. Потом раздался грохот, сверкнула вспышка и запахло порохом. Мышь лежала на досках, убитая выстрелом точно в голову. Это грубый способ, но у нас нет мышеловки.
На днях нас посетил дивизионный священник. Трапеза была прервана подобным же образом. Он потом признался, что когда вошел, то был удивлен, почему во время обеда на столе лежит пистолет; мы показались ему довольно воинственным сбродом. Он нашел наш способ довольно хорошим, но после этого у пего полчаса звенело в ушах. Достойно сожаления. [170]
Вслед за победой под Сталинградом русские развернули наступление в западном направлении от Воронежа, а 7 февраля освободили Курск. Харьков пал еще через восемь дней, что поставило фон Манштейна и фон Клейста под угрозу быть отрезанными. В то же самое время Гитлер наконец прислушался к советам своих экспертов о том, что передовая позиция на подступах к Москве непригодна для того, чтобы держать оборону. Были отданы находившимся там войскам распоряжения к отходу, чтобы образовать более плотную и прямую линию обороны, прикрывающую Смоленск.
Я весь день прощался со своими книгами. Это время я разделил между чтением «Бесед» Фридриха Великого и Генри де Катта и «Маленькими впечатлениями от Парижа» Пьера Шампиона. Я нашел несколько выдержек, которые мне очень нравились: «Приходится становиться ужасным варваром, милостивый государь, для того чтобы усмирить некоторых бедолаг, которые, как-никак, ввязались в нашу драку совершенно вопреки своей воле». Или: «Воспитывайте в себе чуткость! Это один из высших даров природы! Даже если она создает нам много осложнений, она источник многих положительных эмоций, если сочетается со здравым смыслом».
Тотальная война способна уничтожить различия между солдатами и гражданскими, но она всегда будет считаться позорной, если оружие применяется против женщин и детей. А что касается добропорядочных наций, то им предписывается соблюдение конвенций, регламентирующих Действия в отношении военнопленных. Вы можете выполнять свой долг не забываясь, и вам придется [171] воздерживаться от некоторых поступков, если будете видеть положение вещей в верной перспективе.
Почта доставила мне посылку от Йо с образцами керамики «Quimper». On, как и я сам, любит грубую роскошь и насыщенные цвета. Они выглядят странно веселыми в этом восточном мире, и они наполняют меня печалью, потому что напоминают о богатстве той нашей жизни, память о которой становится похороненной все глубже с каждым наступающим годом. Приходится бороться, чтобы не засохнуть и не смириться. Сосуд, который стоит слишком долго в засушливой атмосфере, начинает трескаться. Так что я уложу вещи в свой ранец, когда будем сниматься с места, потому что именно это мы и собираемся сделать. Мы уходим от нашей землянки в снег. Мы собираемся сократить линию фронта, потому что это благоразумно. Потому что хорошо, что должно что-то произойти. Потому что чуть больше или чуть меньше не имеет значения в этой стране.
Мы уже достаточно долго торчим здесь на Ржевском плацдарме. Мы хорошо с ним познакомились, с этим городом, с его геометрически правильными улицами, развалинами церквей, тремя мостами через Волгу с ее круто спускающимися под уклон берегами, теснинами, руинами каменных зданий, где по северному берегу расположились наши наблюдатели.
Оттуда открывается широкий обзор вражеских позиций через траншеи и снежные брустверы. Местность просматривается до самых холмов, где когда-то были деревни, а теперь об этом можно только догадываться по сиротливо стоящим рядами высоким деревьям за пределами досягаемости наших орудий. Наши траншеи вытянулись перед бастионом. Прямо перед ними — подбитые танки. [172]
Все это запечатлелось в нашей памяти, стало частью нашей жизни, потому что волей-неволей нам приходилось с этим жить.
Прощай, Ржев, город канатчиков и церквей! Мало что от тебя осталось. Мы оставляем тебя без боя, но враг будет помнить, что он не может поставить себе в заслугу этот камень из нашего бастиона.
Мы подрываем железную дорогу. Мы обрушиваем башни. Мы не оставим тебя просто так, совсем уж ничего не сделав, потому что твои женщины и дети предпочитают уйти с нами. Когда взлетит на воздух мост, по которому когда-то ходили поезда до Старицы, это будет сигналом. Но ты об этом не узнаешь. Скоро тут, к северу от Волги, останутся только фельдфебель Якобе и его люди.
По крайней мере, знаменательно, что войска все время продолжали оставаться на Ладожском озере и на озере Ильмень и в своих грязных окопах на Волхове. (В группе армий «Север» и на финских фронтах войска были завязаны в позиционной войне большую часть времени.) А насколько мне известно, это не части СС. Их вы можете увидеть в новостных фильмах, которые мы здесь ни во что не ставим.
Однажды наш батальон подбил восемнадцать танков у населенного пункта Бешенки. У Мартынова на фронте в триста метров было двадцать подбитых машин. В лесах под Табраковом пришлось устанавливать очередность, кому позволить открывать огонь следующему, потому что вначале все они — майор, адъютант и дежурный офицер — охотились за ними (танками), оставляя командный пост. Даже сержант противотанкового орудия оставил свою пушку и принял участие в охоте с магнитной миной. А танки все прибывали с каждым днем. День ото дня роты становились все меньше. Это продолжалось день и ночь и час за часом. Но наши баварцы стояли насмерть. В этих боях артиллерийский полк потерял одних только связистов двадцать пять человек, не считая наблюдателей.
Мы потеряли порядочно людей за счет пострадавших на эвакуационном пункте: от малярии, ревматизма, гриппа — и бог знает от чего еще. В основном это были крепкие парни. Это старая истина: сила — не главное. Именно худощавые, привыкшие к физическому труду держатся дольше. У Франца и у меня крепкое здоровье. Франц нашел себе куклу. Такое бывает. У нее круглое восточное лицо, крепкие ноги и милое голубое платье. Мы назвали ее Бабетта. Она сидит верхом на моей гитаре, а [174] Франц клянется, что будет сегодня ночью с ней спать: баю-бай, детка...
В 3.00 я получил приказ утром приступать к исполнению обязанностей связиста в пехоте. В половине десятого я был с полковником Зиквольфом, как раз вовремя, чтобы пожелать ему счастливого дня рождения. Он оставил меня на обед и на кофе. Тем временем мои ребята устроились в землянке, принадлежавшей командиру отбывающего отделения. Должен сказать, выражаясь высокопарно, это вилла «Вид на Волгу». Между тем следовало привести все в порядок. Завтра еще один из наших знаменитых патрулей уходит; нам придется дать голубям что-то поклевать. Кажется, эвакуация откладывается. На западе артиллерийская пальба. Мы не беспокоимся. Все прекрасно.
Вчера я был занят с утра до позднего вечера. На рассвете вражеский дозор ворвался в нашу траншею. Это стоило нам одного человека убитым, но противник потерял трех человек, и еще один был взят в плен. Согласно сведениям, полученным от пленного, местом, куда наш патруль должен был идти этим утром, был район сбора. Поэтому патруль был подготовлен к контратаке.
Со своими старыми связистами я пробивался вперед сквозь сильный буран. При такой плохой погоде мы не могли контролировать команды по ведению огня, и мы пережили неприятные моменты, когда по нам выпустили две короткие очереди. Одна из них чуть было меня не сразила, другой были убиты двое в траншее. Но все равно патруль был на высоте и взорвал место сбора.
Из-за несчастного случая на меня свалилось много дел. Я сновал между ротой и батальоном и между полковником Зиквольфом и полковым [175] командованием своего полка. Когда наконец я попал домой, то проспал тринадцать часов.
Сегодня я продиктовал полный доклад о патруле, внес последние события в свой дневник, а вечером без конца отвечал на телефонные звонки из-за обстрела. Теперь уже за полночь, но все полковые орудия все еще ведут огонь. Это уже третий такой обстрел. Я ужасно вымотался, в остальном же у меня все хорошо.
Когда только начало светать, буря все еще завывала, а иван опять сидел в траншее. Это было на позициях девятой роты, где прорвалось семь русских из двадцати пяти. Был короткий жестокий бой, рукопашная схватка. Не было времени стрелять, его хватало лишь на то, чтобы коротко взмахнуть винтовкой и приложить прикладом по ближайшему черепу. Через двадцать пять минут траншея снова была свободна. Враг потерял троих убитыми, один сдался в плен. Пленный сообщил, что сто человек остаются в резерве на позициях противника, которые мы называем Очаг Устрашения и Блиндажный Посад. Они прибыли прошлой ночью.
...Мы готовим контратаку. Сегодня во второй половине дня мы ринулись в атаку, в лицо нам дул ветер. Он дул с такой силой, что мы с трудом держались на узких обледенелых тропах. Через брустверы надувало тучи снежной пыли. Проволока, танки, воронки и развалины парка исчезли в белой метели. Неприятельские позиции в сорока метрах от нашей траншеи выглядели островом в снежной буре. Артиллеристы прикинули дистанцию, но даже снаряды самых тяжелых орудий бесследно исчезали под снежной пеленой. Мы слышали лишь грохот разрывов от упавших где-то снарядов.
В результате всего этого нам пришлось отказаться от обстрела Блиндажного Посада. Пехота [176] должна обойтись без соответствующей артподготовки. В 8.30 тяжелые орудия будут вести огонь по этому району всего одну минуту. Все остальное на усмотрение личного состава 9-й. Как всегда. Последний, важнейший этап всегда достается пехоте, и никто не может ей помочь, когда она возьмется за дело.
8.00. Они готовятся. Они заряжают автоматы, закрепляют экипировку, хватают сумки с гранатами и сооружают в траншее ступеньки из пустых ящиков из-под боеприпасов. Все время наблюдатели при тяжелой артиллерии ползут в тридцати метрах в тылу, за развалинами дома, а их артиллерия перенесла свой огонь назад на двадцать пять метров за линию траншеи. Три сержанта и шестнадцать солдат прильнули к брустверу, готовые к прыжку.
8.25... 8.29... еще одна минута... тридцать секунд... стрелки сверенных часов двигаются к нулевой отметке... там пошли тяжелые и легкие гаубицы, пехотные орудия, минометы. Огонь приближается вплотную к траншее, черный дым стеной вырывается вверх, и пехота рванулась под последние разрывы своих собственных орудий. Этот неожиданный дикий порыв, похожий на кошачий прыжок сквозь предательский снег, секунда смертельного, с затаенным дыханием, напряжения, в котором глаза всех устремлены на тонкую линию цепи солдат, стремительно, большими прыжками двигавшихся по ничейной территории. С последним снарядом они — уже в траншее противника.
Подобно грозе, патруль бросился на них, разделившись и разбежавшись в обе стороны траншеи. Первые блиндажи взрываются, пулеметные огневые точки взлетают на воздух, вверх вздымаются уродливые грибообразные клубы черного [177] дыма, гранаты завершают уничтожение живой силы противника, а мелкие, более слабые взрывы волной распространяются вперед. По хлюпающей грязи и через падающие коричневые фигуры разведотряд пробивает себе путь. Один снаряд влетает в блиндаж, не разорвавшись. Вражеские солдаты выскакивают и падают один на другого под огнем автоматов. Граната завершает остальное.
У людей почерневшие лица. Некоторые поцарапаны. Тяжелая артиллерия подтягивается к краю леса. Она прикрывает траншею снабжения, но не может остановить просачивание сил подкрепления. Противник собирает силы для контратаки. Три из них отбиты, затем разведотряд выходит из боя. Огонь тяжелой артиллерии вновь переносится на траншею...
Последним влезает фельдфебель Якобе. Они все вернулись. Почерневшие, с запекшейся грязью, измученные. Красный след тянется вверх от траншеи к медицинскому пункту. Но там, на стороне противника, на фронте в двести метров, взорваны десять блиндажей и двадцать огневых пулеметных точек, уничтожены одиннадцать тяжелых пулеметов и одно 45-миллиметровое противотанковое орудие. От семидесяти до девяноста тел убитыми лежат в траншее. Разведчики проникли прямо в самое сердце сбора.
Сегодня было так тепло, что мы вытянулись на солнце, как коты, счастливо жмурясь от его лучей. Я встал на лыжи и пересек Волгу, дважды падая на крутом склоне. Вернулся таким румяным и зарядившимся энергией солнца, что жизнь вновь заиграла в моей крови.
Снег на южном склоне уже растаял. Вода стекает потоками через ряды ступенек, ведущих в [178] землянки. Та, в которой мы теперь живем, просто произведение искусства. Это большой прямоугольник с отгороженными спальными помещениями. Нижняя половина стен облицована ровными досками, верхняя часть покрыта легкой деревянной плиткой. Потолок покрыт белой бумагой, фрамуги сверху обшиты досками с гладкими краями. Есть сидячее место в углу, полочка, круглый стол; все это очень удобно.
Со вчерашнего дня я на артиллерийском пункте связи и выполняю обязанности артиллерийского разведчика вместе с арьергардом. В секторе полка остался один батальон. Сегодня до двенадцати часов было довольно спокойно. Затем последовал интенсивный огонь по сектору 9-й роты, мосту через Волгу и южной части города. Его вели артиллерия, минометы, противотанковые орудия. Двести человек наступали из Блиндажного Посада. Разыгралась дуэль. Я наблюдал все это с крыши большого каменного здания. Противник прорвался в нашу траншею. Я перенес заградительный огонь еще на сто пятьдесят метров назад, так что он был почти на наших позициях. Противник отброшен назад, оставив от двадцати пяти до тридцати человек убитыми и одного попавшего в плен.
14.30. В зоне 18 иван в окопах. Его уже больше не отбросишь. Нас окружают. У нас остались четыре легких и одно 100-миллиметровое орудие из всей батареи сектора дивизии. Наблюдательные пункты разбросаны на большом расстоянии друг от друга. Пункты, которые больше всего доставляют нам беспокойство, находятся по флангам и в центре, в зоне 15, Блиндажного Посада. Противник пытается вновь и вновь атаковать здесь, но небольшими силами. Телефон все время не умолкает; я таскаю его с собой между блиндажом и [179] наблюдательным пунктом, вверх по неимоверно широкой лестнице, которая стоит снаружи, приставленная к стене дома, и далее через доски между рядом дымовых труб до точки на конце северной стены. Там я стою на второй, более узкой лестнице и смотрю через парапет.
17.30. Две легкие батареи выдвигаются; две другие остаются за первой новой позицией арьергарда и открывают огонь, произведя еще тысячу выстрелов до 21.00. Арьергардные роты выходят из боя с противником. Сворачиваются последние линии телефонной связи. На короткое время мы переходим на радиосвязь. На левом фланге противник использует свой прорыв, но выход из боя проводится по плану. Вилла «Вид на Волгу» взорвана.
Капитан Гросс и лейтенант Шуберт все еще стоят одни на дороге. Мы упаковываемся и тоже отходим назад. Под мостом на дороге, ведущей с фронта, небольшая группа из штаба батальона стоит в ожидании, когда последние роты покинут траншеи. В небе в северной части города «катюши» выпускают свои ракеты. На этой территории уже царит обстановка ничейной земли, это странная атмосфера возбуждения и опасности, в которой есть только смутные силуэты ведущих бой людей, рыщущих как волки в поисках добычи. Мы в последний раз переходим Волгу по мосту.