Конец первого года
В начале лета 1942 года главные силы немцев были сосредоточены, на фронте южной армейской группировки, где продвижение в новом направлении на Майкоп и Кавказ диктовалось потребностью Гитлера в нефти. Вслед за неудачным контрнаступлением русских на Харьков немцы развернули наступление 28 июня, когда 4-я танковая армия (теперь уже переброшенная) прорвалась между Доном и Донцом, а за ней последовала 6-я армия фон Паулюса, которой была поставлена задача захватить Сталинград и обезопасить левый фланг. Все это способствовало тому, что обстановка в центральном секторе оставалась относительно спокойной.
Ничего существенного не происходит. На юге наступление продолжается. Здесь у нас все еще есть возможность для передышки. Медленно, шаг за шагом, мы сбрасываем с себя свое оцепенение, как тесный костюм. Теперь мы осознаем, какими слепыми и бесчувственными сделала нас зима.
Это более того, что можно было бы допустить. Я прошел через брешь в задней части помещения на НП, позволяя молодым веткам хлестать меня по рукам, и остановился на некоторое время в прогалине. Гряда облаков протянулась с севера по бледному вечернему небу. Как огромно небо над Россией!
День за днем свистят пули пулеметных очередей над нашим укрытием. Ночью их свист отдается в лесу резким эхом. Ничего не происходит: потом кто-нибудь встает и выходит из землянки, а несколько секунд спустя он уже мертв. Ночь была спокойной, прозвучала лишь одиночная очередь, но она попала в него. Скажешь: «Черт побери, он был хорошим парнем», а на следующий день увидишь венок, сделанный ребятами, с пучками красных еловых шишек, как открывшиеся [97] раны. Вновь видишь его лицо, точно таким же, как когда он вышел из землянки. Потом оно становится темным.
На короткое время в наш сектор заглянул сержант Браун, а сегодня он нас покидает. Браун отвечал за отделение пулеметчиков возле моего наблюдательного пункта. Он бодрствовал, пока я спал. Наши донесения дополняли друг друга. Вечером я передавал ему музыку, которую перехватывал где-нибудь на позициях, и никто из нас не выпивал свой шнапс в одиночестве. Он был асом, сумевшим поджечь блиндажи в П. и сжегшим последние сараи. С железным спокойствием он стрелял очередями трассирующих пуль, прислонившись к дереву, прицельная дальность 600. Очередь за очередью по одной и той же точке, до тех пор пока она не начинала дымиться. Вчера Браун сказал: «Что, добровольцы на выход в дозор? Я — нас. Я уже достаточно находился». Но сегодня он ругался, потому что не пошел туда. Ночью они обнаружили, что огневые позиции русских пусты. Они прошли через землянки, и с ними заговорил русский часовой в проходе, который не понял, кто идет.
Есть другие люди, которые с винтовками на ремне, расстегнутыми кителями и пилотками набекрень пробираются через сельскую местность. Есть что-то во взгляде их глаз, что отличает их от всех прочих. Их сразу узнаешь. Это те, кто ведет войну. Они несокрушимы. Они маячат повсюду, ввязываются во все предприятия. Опасность их привлекает, им нравится играть со смертью. Такие люди редко попадаются. Они слишком быстры, слишком умелы, слишком решительны. Они овладевают игрой и ведут ее продолжительное время. Потом они слишком часто ломают правила игры или же встречают достойного [98] соперника. Один фельдфебель подбил двадцать восемь танков в ближнем бою; затем он поднялся на башню к командиру двадцать девятого всего лишь с пистолетом в руке. Он опоздал на секунду. Они выстрелили одновременно, и оба были убиты.
С такими людьми трудно ладить в тылу, по на фронте, если они попадают в руки к хорошему офицеру, они могут превратить роту в первоклассную боевую единицу, потому что их боевой дух и смелые решения передаются всем остальным. Мужество и смелость заразительны, точно так же как и трусость.
Вечером пошли длинные донесения об активности противника. Они дополнили картину. Атаку ожидали. Она началась в 3.00. Противник открыл огонь всеми имеющимися у него средствами, ослепляя наши пункты наблюдения, обстреливая артиллерийские позиции, сосредоточивая огонь на нашем плацдарме в Р. Почти сразу же замерли проводные линии связи; сообщение об атаке пришло по радио. Прием был слабым. Мы открыли заградительный огонь вслепую, ориентируясь на шум боя, усиливавшийся вокруг Р.
На рассвете мы вышли наружу и наблюдали черный дым от разрывов снарядов на краю леса, наползающий к нашим огневым позициям. На артиллерийских позициях один человек получил ранение. Около ста двадцати снарядов среднего калибра упали около НП. Мы открыли заградительный огонь всей своей мощью, сделав от восьмисот до тысячи выстрелов, но на самом деле говорили, что их было почти две тысячи, и половина из них — по Р. Наши собственные потери были невелики, а позднее на НП сообщили, что штурм Р. был сорван огнем нашей батареи. [99]
Эшелон снабжения прибыл в 4.00. В 14.00 в дождь и снег мы грузились на поезд. К железнодорожной станции вела бревенчатая дорога, там была временная погрузочная платформа. Громоздкие русские вагоны сильно повреждены. Паровоз был гигантским. Дождь хлестал по грязным лужам, ветер гудел в телеграфных проводах. Орудийные команды поднялись с грязью на руках и груди. Но без спешки и без задержки машина за машиной закатывались вверх по наклонной платформе — орудия и передки орудий, фургоны связи, повозки канцелярии, кузница, полевые кухни и легкий транспорт.
Я все еще помню, как мы качали головами, когда получили первый местный фургон, когда еще были в Кульме. Это был тип автомобиля с решетчатой надставкой борта кузова, такой, какие крестьяне используют для перевозки сена. Мы покрасили машину в серый цвет, чтобы сделать ее хоть немного похожей на военную, по всегда стыдились ее, и нам приходилось тащиться в самом конце колонны — эдакой цыганской кибиткой.
Ну а сегодня? Сегодня все движимое имущество огромной армии погружено почти исключительно на такие повозки. Высокие фургоны, на которых когда-то французы возили фураж, уже давно забыты. Те фургоны, что есть у нас теперь, уже даже меньшего размера; это жалкие, потрепанные, маленькие рессорные двуколки. Но они проходят через любую непролазную грязь, и, если вязнут по самые оси, пара лошадей может легко их вытащить. С дружным «раз, два — взяли» артиллеристы могут поднять груженую повозку и поставить ее на место.
Следующими по наклонной платформе пошли лошади, по пять пар на открытую товарную платформу. Все прошло гладко, на нашей [100] батарее — старая опытная команда. И мы покатили на запад...
В Р. мы увидели поезда, груженные новыми пушками и сельскохозяйственными машинами, орудиями войны и мира. После всех разрушений здесь уже чувствовалась рука хозяина. Даже на самых маленьких станциях было некое подобие сада с травой, деревьями и дорожками, и даже там, где было снесено полдома, пехотинцы устраивали свои собственные маленькие садики и лужайки перед домом.
Мы двигались по коридору в пределах досягаемости вражеских батарей. Однажды мы увидели два черных грибовидных столба взрывов в двухстах метрах от путей, но из-за шума поезда мы едва слышали звуки разрывов. Где-то на рассвете услышали гул пикирующего самолета, но он совершал рейд где-то в стороне.
Некоторое время спустя фельдфебель Вайзе сел в поезд. Повстречав сержанта Конрада, он спросил его: «Что-нибудь происходит?» — «Абсолютно ничего, — отвечал Конрад, — за исключением того, что прошлой ночью мы отбили еще одну атаку, тысячу выстрелов среднего калибра. Вот, пожалуй, и все».
Полчаса спустя фельдфебелю случилось быть во временной штаб-квартире дивизии и услышать там следующее: «Фантастическая история! Русские прорвались с танками и моторизованной пехотой. По нашему сектору выпущено две тысячи снарядов. Но 11-я и 12-я батареи добились хороших результатов». Вот как в геометрической прогрессии может быть раздута какая-нибудь новость соответственно расстоянию в милях от линии фронта.
Мы проследовали до конца коридора, так сказать, к ногтю пальца, к которому, тянется другой [101] палец в стремлении замкнуть кольцо. Между ними промежуток примерно в восемьдесят километров. Но противник не сможет им особенно воспользоваться, местность не благоприятствует тому. Она голая и однообразная. Насколько хватает взгляда — ничего, кроме степи с низкорослыми деревьями и смешанных лесов. Жалкие маленькие деревушки на холмах выглядят даже еще более унылыми в дождь, такими же черными, как и болота, на которых они стоят.
Даже на холме, если копнуть лопатой, в мокрой, черной болотистой почве сразу же появляется вода. Транспорт глубоко вязнет в болоте, и нам приходится впрягать в каждую повозку по четверо лошадей. Говорят, русским приходится носить свои боеприпасы за тридцать километров. У нас хоть есть железная дорога, вместо того чтобы тащить все на своем горбу.
Странная война, которая тут ведется, с опорными пунктами и вооруженными конвоями, с мелкими внезапными налетами и без выраженной линии фронта, с выброской десанта и с атаками самолетов с бреющего полета. В целом она довольно ущербна, при том что ни одна из сторон не устроила впечатляющего «действа». Кажется, что русские не могут, а мы не хотим.
Трясогузка примостилась в люльке пушки батареи тяжелых орудий, которую мы выгружаем.
В два часа я вернулся к пустому поезду, следующему на Смоленск и Минск, согласно командировочному предписанию. Я устроился в соломе, которая пахла лошадьми. Из Вязьмы я путешествовал в немецком вагоне с тамбуром. В Смоленск прибыл через двадцать четыре часа. В девять часов я нашел Хеннинга. Это было непросто. Сначала я прошел через задний двор мастерской; затем через сад. В конце его я увидел кого-то, стоящего [102] прикрыв глаза рукой. Это была грандиозная встреча.
11 июля в одиннадцать часов я отправился в Минск. Добрался до летного поля на «мерседесе» киностудии. Я не мог подъехать к самолету, но меня подбросил аэродромный автомобиль. Позднее я пересел на грузовик и к шести часам вечера был доставлен в лагерь организации Тодта между Оршей и Борисовом. Чистая комната, колодец с чистой ледяной водой, а еще через двадцать минут я как раз попал на спектакль русской труппы, которая называла себя «До свидания».
Конец нашего первого года. Он не особенно для нас примечателен. Мы упоминаем о нем как бы вскользь, с полуулыбкой. Нет причин для веселья, нет причин и для печали. День как любой другой. Он не стоит того, чтобы о нем говорить.
Мы — часть этой войны. Это естественный феномен. Он родился и вырос, а когда иссякнет, то умрет. Вначале это мы пронесли его с собой; теперь же нас самых несет война. Мы положили ей начало, но в конце концов она вошла в нас и сделала нас своими марионетками. Она сожгла многое в нас, и она будет продолжать изымать это из нас до тех пор, пока не заставит переродиться. Бороться с этим бесполезно; нельзя оглядываться назад, это лишь опечалит и оставит горечь в сердце. Остается одно — предоставить душу этой силе и примирить ее с ней. Она еще сильней. Но это пройдет, как дождь.
Вначале это было так, будто жизнь замерла. Товарные поезда ползли через сельскую местность, а потом военному эшелону потребовалось семь часов, чтобы преодолеть шестьдесят километров. Пейзаж за окном всегда был одним и тем же.
Как же я устал от этих грязных дорог! Уже больше невыносимо их видеть — дождь, грязь по щиколотку, деревни, похожие одна на другую. Не хочется даже знать их названия. А потом эти маленькие ужасные города, где единственная мощеная дорога ведет к станции и никуда больше. Если даже хотелось бы с этим что-то сделать, это имело бы смысл лишь в мирное время.
Лучше стало по пути на Смоленск. Я постелил соломы на полу открытого товарного вагона. Светило солнце, и я комфортно спал на своей подстилке. Это было в тот вечер, когда я нашел Хеннинга. Я посмотрел чудесные иконы в свое последнее посещение в церкви. Кроме этого, особо не на что было смотреть в превращенном в руины городе, в котором когда-то находился один из крупнейших университетов, а также тридцать четыре средних школы и техникума. В церкви теперь, после перерыва в пять лет, опять идут службы.
Помимо этого, что еще можно сказать о Смоленске? Некоторые эпизоды остаются в сознании, если обращаешь на них более пристальное внимание: эмигранты, беженцы, женщины и дети с узлами за спиной. Их были сотни, двигавшихся нестройными колоннами, а над их головами громкоговоритель вдруг прорывался торжественной оглушительной музыкой. Тут выплывало лицо с правильными чертами, там чисто выбритые головы выглядывали из белоснежных рубашек, опоясанных узкими ремнями и заправленных в рейтузы. [104] Иногда по дороге проходила, не оглядываясь ни вправо, ни влево, скромно одетая красивая девушка. Такие картины — исключения, но они заставляют думать.
Когда я ехал на машине к аэродрому, нам повстречалась колонна пленных, вчерашние солдаты в состоянии апатии, с затравленным взглядом побежденных. По другой стороне улицы стояли и плакали женщины. Не так часто видишь слезы: как правило, они не являются частью русского характера. Хеннинг рассказал мне историю, иллюстрирующую этот факт.
У них была женщина, которая делала уборку, а ее брат помогал ей. Брат совершил кражу и был уличен. После ускоренного судопроизводства он был расстреляй. Женщине об этом не говорили, но она это знала. Когда однажды кто-то спросил ее о Василе, она сказала: «Василь украл». Она посчитала суровое наказание совершенно естественным и пожала плечами. Позднее ей сказали: «Ты будь осторожна, не кради», она спокойно ответила: «Ничего — война» (это война, так много людей умирает).
Я бродил по улицам, заглядываясь на девушек, на жизнь площадей и на многочисленные церкви. Иногда присаживался на лавочку в парке, где играли дети. Однажды я сел в дрожки, чтобы лучше осмотреть город. Было что-то нереальное в том, чтобы быть гостем, чужаком в уже чужом городе. Была столовая, где русский официант спросил на немецком: «Пиво, господин?» Каждый раз он ставил передо мной новую рюмку водки. Потом была часовня над проходом под аркой с черной Мадонной. По большим праздникам ее наряжают в жесткие блестящие золотые одежды, зажигают вокруг свечи, чтобы приветствовать снующие толпы внизу. [105]
После утомительного путешествия я доехал до Минска в поезде с боеприпасами в половине третьего утра. В половине четвертого я перемахнул через забор и встретил своего старого товарища Юлиуса из роты «головорезов». За завтраком он съедал полфунта масла, три четверти фунта кровяной колбасы и яичницу из семи яиц — я со всем этим вряд ли бы справился.
Во второй половине дня я отправился в Борисов, где десять часов сна помогли мне восстановить силы после утомительного путешествия и холода в голове. Я расположился в маленьком черном доме, где уже как-то останавливался раньше. Это было во время наступления. Я тогда остановился, чтобы умыться с дороги, и дом мне очень понравился.
Поначалу семья была не особенно обрадована моим вторичным визитом. Но через некоторое время на лицах хозяев появилась застенчивая улыбка, и у нас установилось доверие друг к другу. Семья состояла из тихой робкой женщины, морщинистой бабушки и маленькой Панеки, которой было четырнадцать лет. Это достаточно просто, если действовать осторожно, проявляя дружелюбие к людям и пытаясь отодвинуть в сторону войну. Как будто одно исключало другое.
В солдатском общежитии в С. я ожидал почтового курьера из Берлина. На улице шел проливной дождь. Это было облегчение после духоты последних дней. Прошлой ночью было так душно, что я потел всеми порами. Страна крайностей. Ни в чем не проявляется умеренность. Жара и холод, пыль и грязь. Все неистово и необузданно. Разве не следует ожидать, что и люди тут таковы?
Несколько русских полицаев сидели за моим столом, молодые украинцы из Галиции. Некоторые из них все еще носили свои коричневые [106] френчи с медными пуговицами с эмблемой серпа и молота, на других была немецкая военная форма без эмблем и русские поясные ремни — такая вот нелепая мешанина. Но они хорошие ребята, храбрые, отчаянные и полные ненависти. Как раз то, что нам нужно.
В городе было множество разрушенных зданий. Большевики сожгли все дома; оставались только их остовы. Одни были разрушены бомбежкой, по во многих случаях это были поджоги. Теперь здания уже снова приведены в порядок. Крыши, полы, стены, лестницы, окна, двери, балконы — все было обновлено. Основные мастерские и компании по снабжению должны иметь хорошие помещения на зиму.
Я слышал из донесений, что в нашем секторе что-то происходило, что нам пришлось спрямлять линию обороны, чтобы не оказаться в «котле», и это меня беспокоило. Но оказалось, что все в порядке, [107] ничего не изменилось. Единственной новостью было то, что Будде получил ранение, произведен в сержанты, награжден Железным крестом 1-й степени и отправлен на побывку домой.
Ребята собрались в моей землянке. Свет бледного вечернего неба струился через кисейные занавески на окне, а я читал. Мне пришло письмо от Йо, который на юге, и еще одно от Мартина — он на севере; я был глубоко тронут. Как же разбросало моих друзей — по всем театрам военных действий: в Норвегии, на Ленинградском фронте, в группе армий «Центр», в бассейне Донца, в Южной Франции, в Греции и Африке, на побережьях, на оккупированных островах, в пустынях, в степях и лесах, среди снежных гор и в стенах чужих городов — и все же они говорят одинаково; их сердца бьются в едином ритме.
Вот пишет Мартин... Я вижу, как он пьет и стучит кулаком по столу: «Если только можно было бы начать жить снова и продолжать выполнять свою работу. Я все еще не оставляю свои мечты, мы осуществим их в конце концов... Я нашел несколько красивых икон... Это на будущее!.. А сейчас я довольно пьян...»
А вот Йо, сидящий у своего дома и пишущий об этих странных временах: «На нитке паутины, свисающей с карниза, качается соломинка на ветру. Кот — Петр-младший — сидит на краю стула на солнышке. Сейчас воскресное утро (после семи часов). Слабый синеватый дымок от кухни поднимается и гуляет среди деревьев, и облака отбрасывают огромные тени на окружающий ландшафт. Это чудесно. Сочетание нежно-голубого с бело-желтым и розовым; вот гамма цветов, в которой я живу в данный момент. Наверное, это награда за ужасную первую половину мая, когда танки прорвались сюда. Мы дважды отбивали электростанцию, [108] и долина была такой черной от дыма, что не видно было самого неба. Наше кладбище с крестами становится все больше и больше, а когда вся шумиха и замешательство стихают, у меня опять появляется печальная обязанность выводить буквы на белых деревянных досках. Теперь они уже стали серыми под нависшими ирисами». Так пишет Йо.
Здесь у батареи мелкий дождь моросит под вечерним солнцем, воздух очень чист, и мягкий свет ложится на траву. Я только что глубоко вздохнул. На склоне нашей землянки цветы, так же как и на столе внутри нее. В землянке светло и уютно, как в маленькой гостиной.
Триста пятьдесят русских совершили прорыв и продвигаются где-то по сельской местности. К вечеру в тылу были слышны выстрелы. Удваиваются караулы. Но все это не сможет нарушить мир Господа Бога.
Со вчерашнего дня я нахожусь на НП. Направился на старый наблюдательный пункт, чтобы посмотреть, как изменилась местность. Я брел через луг, белый от тысячелистников и маргариток, и наткнулся на солнечный склон с земляникой. Я так долго там пробыл, что мои товарищи стали волноваться. А я никак не мог оторваться. Моя жадность до земляники была неимоверна. Вот они эти ягоды, красные, спелые и налитые; остается только подставить руку и набить полный рот. Я отбросил в сторону пилотку и поясной ремень и нагибался, чтобы их собирать. Скоро мои руки сделались красными от сока. Потом пошел в Л. Появилось много новых воронок от снарядов, а в землянку было прямое попадание.
Когда приблизился, услышал шум ожесточенного сражения. В следующий момент я увидел [109] группу наших парней в своих стальных касках, крутящихся в бешеном танце, бросающих ручные гранаты. В целом все это представляло собой фантастическое зрелище. Казалось, они используют все мыслимые средства, чтобы привести в смятение русских.
Как выяснилось, командир дивизии прибыл в Л., а именно он совещался в штаб-квартире роты о том, стоит ли рискнуть продвинуться еще вперед. Наши установили русский пулемет и из него вели огонь по русскому же расположению взвода. Русские были огорчены, что наш комдив не попал в ловушку. С большой осторожностью они закрепили провод-растяжку к мине, надеясь, что немецкий генерал заденет его и подорвется на мине. А теперь они подорвали ее сами и по ходу дела подожгли сарай.
Когда «большой человек» удалился, сразу стало спокойно. Мы смеялись, мол, смолкли «большие пушки».
Сейчас полночь, я сижу и пишу при свете свечи. Снаружи строчат пулеметы, а позади меня кто-то кричит во сие: «Еще десять выстрелов, огонь! Какова вертикальная наводка? — 7100...» Затем он повернулся со вздохом. Неподалеку, если выйти наружу, можно увидеть вспышки над новой линией фронта, замкнувшей в кольце большой район.