В Петрограде
Неделя уже, как болтаюсь в Питере, освобождаясь от дел Совета крестьянских депутатов румынского фронта. Кроме протоколов нашего комитета, денежных отчетов и другой бумажной рухляди на моих руках серебряные Георгиевские кресты, пожертвованные солдатами в пользу революции, и около трехсот рублей.
Несколько дней ходил из комнаты в комнату Смольного в поисках учреждения, которое приняло бы от меня дела. Наконец решил отправиться лично к Спиридоновой.
Она приняла меня в своем кабинете, в левом крыле Смольного института, в котором размещена крестьянская секция. Я представлял себе Спиридонову совсем иной: крупной, энергичной, [420] красивой девушкой, со следами страданий и мучений, вынесенных ею в царских тюрьмах и ссылках.
Передо мной же оказалась небольшого роста, хрупкая женщина лет тридцати двух, с изможденным сероватым лицом, впавшими, выцветшими глазами, которые моментами казались белыми, нервным лицом, передергивавшимся во время разговора. Пенсне ее часто падало.
Усадив меня, Спиридонова торопливым приглушенным голосом стала расспрашивать о положении на румынском фронте, о настроениях солдат, о влиянии левых социал-революционеров, об отношении к большевикам.
Точно не слыша моих ответов, она перескакивала к новым вопросам. Беспрестанно звонили телефоны, ее вызывали на заседание.
Сейчас буду! бросила Спиридонова в трубку.
Я заторопился.
Дела сдайте товарищу Якушеву, быстро сказала Спиридонова, а насчет работы поговорим в другой раз, сейчас спешу. Нам люди нужны, особенно с фронтовым опытом. Заходите непременно.
Смольный как муравейник. Люди снуют беспрерывными вереницами по всем коридорам с озабоченными физиономиями, вооруженные. Часто попадаются матросы с пулеметными лентами через плечо и подпоясанные ими. В главном корпусе Смольного у ряда комнат часовые, но не солдаты, а рабочие-красногвардейцы с винтовками и револьверами за поясом. Мне, привыкшему видеть часовых, стоящих по всем правилам воинского устава, было странно видеть фигуры рабочих с видом лежащей на них ответственности и в то же время без воинской выправки, которая, мне кажется, от часового не может быть отделена.
Зашел в редакцию «Знамя труда», орган ЦК левых эсеров, где редакторами были мои товарищи по румкомкресту Курдюмов и Сверчков.
Ребята предложили работать у них в качестве вечернего редактора. Оклад 350 рублей. Работа с двенадцати ночи до четырех утра.
Перспектива работы в газете соблазнительна. К газетной работе меня тянуло давно, с момента появления моей первой статьи в «Известиях 11-й армии». Обещал ребятам подумать и дать ответ через два-три дня.
Пошел в Таврический. Здесь спокойнее. Нет смольной сутолоки. Встретил Луначарского, беседующего с каким-то высоким седовласым старцем, ожесточенно жестикулирующим в ответ на спокойные реплики Луначарского. В комнатах разместились культурные организации, занятые главным образом распределением литературы.
Перед Таврическим толпа зевак: обыватели, обывательницы в изящных костюмах. Интересоваться есть чем. Положение на фронте [421] обостряется. Мирные переговоры в Брест-Литовске прерваны. Наша делегация возвращается в Петроград. Говорят, что вынесено постановление отвергнуть немецкие условия, армию демобилизовать, заявив немцам: «Ни мира не подписываем, ни войны не ведем».
Левые эсеры настаивают на объявлении революционной войны с применением партизанской тактики. Большевики с этим не согласны.
В секретариате ВЦИК Смолянский, секретарь ВЦИК от фракции левых эсеров, говорил:
Большевики хотят командовать безраздельно, издеваются над нашей фракцией, между тем не имеют достаточного мужества открыто порвать с нами, ибо знают, что большинство за левыми эсерами. Мы требуем объявления революционной войны, призвав против немцев все активное население страны. Большевики же сторонники заключения мира на каких угодно условиях.
В конце беседы Смолянский предложил мне работу:
Закс входит в состав Наркомпроса от нашей фракции как заместитель Луначарского. Думаю, вы с ним договоритесь. Если необходима будет письменная рекомендация, я дам.
Пошел к Заксу.
Наркомпрос, вернее его коллегия, разместился в особняке на Английской набережной.
Около трех часов прождал я Закса безуспешно.
На улице мне бросились в глаза расклеенные на каждом столбе, на каждой будке и на стенах домов в большом количестве воззвания Совнаркома: «Социалистическое отечество в опасности».
Рядом приказ коменданта Петрограда о мобилизации населения на рытье окопов.
Отказ нашей мирной делегации в Брест-Литовске подписать мир на германских условиях и лозунг «Ни войны, ни мира» вызвали наступление немцев по всему фронту.
Пять-семь дней форсированного марша немецких войск и Петроград станет ареной непосредственной борьбы. Отпора с нашей стороны ждать нельзя. Армия деморализована окончательно, бросает оружие, все военное имущество, склады снарядов. Поезда захватывают бегущие с фронта солдаты.
Удивляюсь Смолянскому: как можно говорить о революционной войне? Революционеров не так уж много, чтобы из них можно было создать армию, хотя бы даже партизанскую.
На Невском чрезвычайное оживление:
Еще неделька-другая, и немцы покажут, как надо порядок восстанавливать. Это большевикам не с Керенским воевать.
Со стороны Садовой улицы к Николаевскому вокзалу прошли большие колонны рабочих, из которых часть с винтовками, большая же с лопатами и кирками. В рядах колонн видны женщины.
Идут к Пулкову рыть окопы. [422]
Настроение колонн не вяжется с настроением толпы, фланирующей по Невскому: бодрое, поют «Варшавянку» и другие революционные песни. Вид колонн по-боевому настраивает и меня. Хочется действовать, работать, кипеть.
Но делать нечего, и я продолжаю фланировать по городу.
К вечеру вернулся в гостиницу. Занялся газетой. Прочел декрет Совнаркома об организации новой армии. Прочел объявление: «Всероссийская коллегия по организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии приглашает лиц, знающих военное дело, на должности ответственных организаторов Красной Армии в различных районах. Желающим подать заявление прилагать рекомендации не менее двух членов РСДРП(б). Адрес: Исаакиевская площадь, Мариинский дворец, Организационно-инструкторский отдел».
«Не пойти ли мне?» мелькнула, но сразу ушла мысль.
Пошел опять к Заксу. Его секретарь порекомендовал мне сначала побеседовать с Каменевой или с Крупской. А если там не выйдет, то прийти к Заксу.
Пошел к Каменевой.
Здание Наркомпроса на Фонтанке, позади Александрийского театра. Пробродив не один десяток минут по длинным коридорам, добрался наконец до приемной Каменевой. Пришлось обождать около получаса. Наконец в приемную, напоминающую гостиную, вошла Каменева, женщина лет тридцати пяти, интеллигентного вида, с мягкими движениями, чрезвычайно внимательная. Пригласив сесть, она осведомилась о цели моего прихода.
Я хочу работать по просвещению, с места в карьер начал я. Склонность имел к этому делу всегда, однако никогда не работал. Мне думается, что я мог бы принести пользу или в качестве руководителя библиотечным или киноделом, причем меня интересует больше последнее. Можно было бы создать целую систему передвижных кино в целях демонстрации сельскохозяйственных культур и достижений в других странах.
Каменева внимательно выслушала. Справилась о моей партийности. Узнав, что я левый эсер, спросила, не могу ли я для начала будущей деятельности в области кинопросвещения теперь же произвести национализацию Скобелевского комитета, который, по ее словам, является монополизатором всего кинодела страны.
Мы как-то не добрались до этого учреждения, сказала она. Я вам дам записку, и вы с завтрашнего дня займитесь этим делом.
По привычке, приобретенной на фронте, вставать рано я поднялся около шести утра. День яркий, солнечный. Походил по улицам, нашел адрес Скобелевского комитета и направился прямо к нему. [423]
У подъезда стоит маститый швейцар.
Здесь Скобелевский комитет?
Здесь. А вам кого?
Заведующего.
Их еще нет.
А кто есть?
Да никого нет. Занятия начинаются только в десять.
Ну и рано же я поднялся! Пошел вновь слоняться по городу. Вышел на Невский. Там опять большое оживление. Длинные колонны рабочих тянутся по направлению к Лиговке, вооруженные лопатами, винтовками, с узелками провизии. С песнями шла одна колонна за другой рыть окопы.
Одиннадцать часов. Тот же маститый швейцар на мой вопрос, пришел ли заведующий, ответил отрицательно.
Решил обождать. Сижу полчаса, час заведующего нет, да не только заведующего во всем учреждении мертвая тишина. Наконец пришли несколько мелких сотрудников. Пошуршали бумагами, покурили, потолковали между собой. С удивлением посматривали на меня.
Половина первого. Никого нет.
Швейцар, очевидно, сжалившийся надо мной, подошел с вопросом:
Вам зачем заведующий-то нужен? Вы из провинции, должно быть?
С фронта я.
То-то оно и видно. У нас вот уже какой месяц идет, как главные-то не работают. Редко-редко какой день кто заглянет, и то затем, чтобы что взять из дел, а так все больше на квартирах сидят. Не дождетесь вы.
Дайте адрес квартиры заведующего.
Это мне не приказано, господин хороший. А вы что, из большевиков, что ли, будете?
Нет, я не большевик.
Швейцар смилостивился:
Телефон могу сказать.
«А зачем мне заведующий? подумал я. Надо вернуться обратно к Каменевой, рассказать, что здесь работа не производится, и узнать о технике национализации учреждений».
Снова вернулся на Невский. Пошел за одной из рабочих колонн и незаметно для себя очутился около Таврического.
«Зайду к Смолянскому», решил я.
Смолянский был у себя. На мой рассказ о Скобелевском комитете, смеясь, заметил:
Теперь саботаж во всех интеллигентских учреждениях. Надо просто взять ордер в районном Совете, несколько красногвардейцев, прийти, опечатать дела и потом самому набирать новых сотрудников. [424]
Во время разговора в кабинет Смолянского вошел небольшого роста, сухощавый, в пенсне, с блестящими через стекла глазами. Поздоровавшись со Смолянским, он протянул руку и мне.
Бывший офицер? отрывисто бросил он вопрос, смотря на мои плечи, где остались следы офицерских погон.
Да.
Что делаете?
Скобелевский комитет собирается национализировать, смеясь, вместо меня ответил Смолянский.
Кому это сейчас надо? Армию сейчас надо организовывать. Читали декрет правительства?
Читал.
Так чего же в коллегию по организации армии не идете?
Там рекомендации требуются, пробормотал я первое пришедшее в голову оправдание.
Это дело пустяковое. Раз вы заходите сюда и вас тут знают, такую рекомендацию и я могу дать.
Он подвинул к себе блокнот, лежавший на столе Смолянского, и быстро набросал несколько строк.
Вот, сказал он, протягивая мне записку, идите к Кагановичу. Сейчас военные люди нужны больше, чем когда-либо. Идите, желаю успеха.
С этими словами он вышел из кабинета.
Кто это? спросил я Смолянского.
Свердлов.
Председатель ВЦИК? удивленно переспросил я.
Да, а что, не верится?
Да уж больно он просто подходит и, не зная меня, сразу дает рекомендацию.
Ну, это такая умная бестия, он сразу насквозь видит. При всех наших политических разногласиях все же, надо признать по совести, Свердлов внушает к себе большое уважение.
Я прочитал записку: «Товарищ Каганович, податель сего, военный товарищ, может работать по организации армии. Используйте, как лучше. Я. Свердлов».
Мариинский дворец. Громадное красивое здание. Здесь до революции заседал Государственный совет, а во время революции кратковременный Предпарламент.
Коллегия по организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии только начинает формироваться, о чем свидетельствует неорганизованность, неведение одним отделом, где находится другой. Наскоро расставленные в больших комнатах столы еще пусты. Одиночные сотрудники перебегают из одного конца здания в другой.
Это как бы новый главный штаб формируемой большевистской армии. [425] На первом же этаже натолкнулся на табличку: «Организационно-агитационный отдел». Пошел по коридору. На дверях надпись: «Комиссар отдела Каганович».
В кабинете одинокий письменный стол без всяких письменных принадлежностей. Кабинет без всяких признаков обитания.
Жду. Проходит какой-то товарищ. Обращаюсь с вопросом, где можно встретить товарища Кагановича.
Сейчас придет, он распределяет комнаты для организационно-агитационного отдела.
Через полчаса входит товарищ в кожаной куртке, высоких сапогах, лет двадцати пяти, с энергичным лицом, большими серыми глазами. Вопросительно останавливает свой взгляд на мне.
Товарищ Каганович? угадал я.
Да. Откуда?
Вам письмо, протянул я ему записку Свердлова.
Каганович быстро пробежал глазами.
Вы где хотите работать?
Где будет удобно для дела, мне все равно.
Здесь, в Питере, у нас уже достаточно товарищей, нам нужны деятельные работники в провинции.
С удовольствием поеду.
Куда хотите? В Сибирь, на Дальний Восток, Урал, Украину?
Мне подошли бы Тула, Калуга.
Отлично, там как раз у нас никого нет. Вам одну губернию, две?
Не знаю, как у вас полагается. Я не буду протестовать, если вы дадите и две губернии. Например, Тульскую и Калужскую с пребыванием в Туле.
Можно и так. А почему вы на Туле остановились?
Я в Туле отбывал воинскую повинность. Знаю тульских военных. Имею некоторое знакомство с оружейными заводами, поэтому считаю, что на первых порах моя работа там пошла бы наиболее успешно.
Правильно, раз есть связь с Тулой, валяйте в Тулу.
А какие условия? спросил я.
Мы вам дадим мандат, что вы являетесь ответственным организатором Красной Армии, затем дадим право беспрепятственных сношений по телеграфу с Петроградом. Содержание триста рублей в месяц.
Я согласен.
Через полчаса у меня на руках мандат:
«Предъявитель сего товарищ Оленин является ответственным по организации и формированию частей Рабоче-Крестьянской Красной Армии в Тульской и Калужской губерниях.Все организации приглашаются оказывать всяческое содействие товарищу Оленину при исполнении им возложенных на него заданий» [426]
Тут же мне были выданы триста рублей как месячное жалованье, и удостоверение на бесплатный проезд от Петрограда до
Тулы.
Мирная деятельность просветителя не получилась. Я опять военный.
До Тулы добирался с большим трудом.
Прежде всего в самом Петрограде на вокзале стоит невообразимая сутолока и давка. Помимо демобилизованных солдат и матросов выезжает множество штатской публики. Дамы с чемоданами, корзинами, картонками заполнили всю платформу.
Когда был подан для посадки поезд, тысячная толпа бросилась с боем захватывать вагоны. Мне удалось с трудом, через окно, забраться в вагон третьего класса, хотя в выданных документах значилось, что я имею право на проезд в вагоне первого класса. Занял место на самой верхней полке.
Минут за десять до отхода поезда раздались крики:
Выходи!
В окно вагона увидел выстроенных перед ним человек пятьдесят матросов с винтовками и пулеметными лентами, надетыми крест-накрест через плечо.
Говорят, выходи! неслись крики. Стрелять будем! В сторону вагона угрожающе направлено несколько винтовок.
В чем дело? Почему выходить?
В этом вагоне будет размещен отряд матросов.
Вот те на! Добытое с трудом место приходится покидать.
С совершенно естественной бранью публика потихоньку начала освобождать вагон, подталкиваемая окриками матросов.
Выбрался и я. Вещей у меня не было, поэтому надеялся забраться в другой вагон. Обежал весь состав. Однако не только влезть, невозможно руку просунуть. Вернулся к покинутому вагону и попросил старшего матроса разрешить ехать вместе с ними.
Старший, молодой безусый матрос, важно посмотрел на меня, нехотя прочитал протянутый мною мандат Всероссийской коллегии и, когда увидел, что я являюсь ответственным организатором Красной Армии, потрепал меня по плечу и произнес:
Ну ладно, ты свой. Садись, братишка!
С матросами ехать было хорошо, в вагоне просторно, можно лежать, пить чай. К сожалению, часа через три несколько вагонов, в том числе и наш, сошли с рельсов.
Передняя часть поезда, не сошедшая с рельсов, отцепилась и отправилась дальше. Хвост же поезда с сошедшими с рельсов вагонами остался в поле. Лишь около четырех часов утра прибыл новый состав, и мы были перегружены в другие вагоны.
Через день я в Туле.