В Кишиневе
В Яссах нет никакой возможности не только издавать газету, но даже развернуть работу комитета. В связи с этим единогласно постановили перевестись в Кишинев.
Кишинев — небольшой город, являющийся центром Бессарабской губернии, знаменитый еврейскими погромами, организовывавшимися [395] известным черносотенцем Крушеваном. Население по преимуществу евреи и молдаване. Русские — главным образом военные.
Несколько дней с ворохом ордеров обходили дома обывателей в поисках удобных комнат и в конце концов не смогли получить ни одной, владельцы квартир старались лучшие комнаты сохранить за собой, предлагая нам исключительно проходные. Представитель городской управы не мог противостоять саботажу владельцев квартир и покорно соглашался с их заявлениями, водя нас из одной квартиры в другую.
Вот пример. Особняк комнат в восемь-десять. Семья владельца из четырех человек. Прекрасные, богато обставленные комнаты. Непроходные комнаты заняты по одному человеку. Огромные проходные комнаты — гостиная, столовая, зал — предлагаются нам, при этом предупреждают, что через эти комнаты будут ходить и тем самым нас стеснять.
Совершенно открыто видна насмешка хозяев. Мало того, как только мы с Антоновым решили занять большую гостиную с двумя кожаными диванами, хозяйка отозвала представителя городской управы для переговоров. Вернувшись, он заявил, что неудобно стеснять хозяина, который является членом городской думы.
Потеряв совершенно бесплодно два дня, мы в конце концов решили остановиться в гостинице, под которой помещается как раз и типография, ранее принадлежавшая Крушевану.
В гостинице было несколько свободных номеров, мы их заняли как бы за плату, но в тот же день отправились в городскую управу, прося выдать ордер на занятые номера. Там долго с нами торговались, указывали, что номера гостиницы реквизиции не подлежат, что мы должны, если хотим там жить, договориться с владельцем гостиницы.
— Нам, как военным, полагаются квартирные деньги, — заявили мы, — и по городу Кишиневу должны, вероятно, платить не менее двадцати-двадцати пяти рублей.
— Мы согласны вам выдать деньги, — сказали в городской управе, — но только вы сами сговоритесь об оплате номера.
Пошли к владельцу гостиницы.
Владелец гостиницы, он же владелец бывшей крушевановской типографии Вулкамич, согласился на наше предложение, попросив лишь выдать ему доверенность на получение от городской управы причитающегося нам дровяного пайка.
Создали редакционную коллегию — председатель Свешников, я его заместитель. Связались с РОСТА и Советом рабочих и солдатских депутатов.
На имевшиеся деньги купили триста пудов бумаги, заключили договор с Вулкамичем на печатание газеты в его типографии и стали готовить первый номер. [396] Свешников через день уехал на родину, вызванный телеграммой. Мне пришлось самому писать передовую статью на злобу дня, составлять информации из телеграмм, собирать хронику местной жизни, получая данные от местного Совета, направлять весь этот материал в типографию, присутствовать при наборе, корректировать гранки и выпускать номер.
Сил на ежедневную газету не хватало. Решили ограничиться тремя номерами в неделю.
Какое же было удовлетворение, когда появился первый номер газеты «Солдат-крестьянин»!
В Кишиневе тишина. Как будто находишься в глубоком тылу, где не чувствуются революционные и фронтовые события. Работа местных советских организаций протекает незаметно. Гарнизона почти не видно, да и невелик он — запасной батальон и два автомобильных отряда, обслуживающие санитарные учреждения. Совет рабочих и солдатских депутатов целиком в руках эсеров и немногочисленных меньшевиков. Во главе Совета стоит солдат-эсер, вернувшийся из ссылки после Февральской революции.
Президиум Совета заверил нас, узнав, что мы крестьянская организация, что с его стороны будет оказано всяческое содействие культурно-просветительной работе, в частности изданию газеты. Большим событием в Кишиневе должна стать назначенная на ближайшее время конференция большевиков румынского фронта.
— Напрасно мы дали согласие устраивать конференцию на нашей территории, лучше было бы, если бы большевики созывали ее в другом месте, — говорили некоторые руководители Совета.
— Что ж такого, что на нашей территории, — говорили другие, — у нас большевистских настроений нет. Население спокойно, рабочих мало, а за большевиками идут главным образом рабочие и солдаты.
— А как вы относитесь к большевикам? — спрашивал я.
— Безусловно отрицательно. Они своим выступлением и захватом власти предают революцию.
В первых числах декабря состоялась конференция большевиков. На эту конференцию я отправился вместе с прапорщиком Святенко, который должен был приветствовать большевиков от имени нашей крестьянской организации. Я же, занятый исключительно редакционным делом, пошел с информационными целями.
Конференцию открыл Юдовский, лидер большевистской фракции одесского Румчерода. Он говорил о создавшемся положении в связи с захватом власти большевиками, о настроениях и положении румынского фронта. Призывал порвать с меньшевиками-интернационалистами, [397] с которыми у фронтовых большевиков по выборам в Учредительное собрание был блок.
Конференцию пришел приветствовать кроме нашей крестьянской организации и представитель местного Совета, который в своем приветственном выступлении подчеркнул необходимость единения революционной демократии.
Почти одновременно проходила конференция эсеров Бессарабской губернии. На эту конференцию я не пошел, на заседании комитета было постановлено никого с приветствием не посылать.
Чтобы окончательно оформить отношение фронтовых и войсковых крестьянских организаций к происходящим событиям, мы решили созвать на 15 декабря фронтовой съезд Советов крестьянских депутатов. В повестке дня: 1) текущий момент; 2) отношение к новому правительству; 3) отношение к войне.
Кишиневская тишина неожиданно нарушилась. Сидел утром в помещении комитета, выбирая телеграммы для очередного номера «Солдата-крестьянина». Вдруг вошел небольшого роста коренастый матрос, у которого на бескозырке было написано «Аврора».
— Здравствуйте, товарищ! — обратился он ко мне.
— Здравствуйте. Садитесь. Чем могу быть вам полезным?
— Да так, иду мимо, вижу вывеску «Румкомкрест» — дай, думаю, зайду.
— А вы откуда, товарищ, из Одессы?
— Нет, из Петрограда.
— Из Питера! — обрадовался я, чувствуя, что получу интересную информацию для своего номера.
— Из Питера, — кивнул он. — И вот мой мандат.
Матрос протянул бумагу:
«Совет Народных Комиссаров. Дано матросу Ивану Петровичу Климову в том, что он является полномочным представителем Совнаркома, коим командируется эмиссаром в город Кишинев для образования там Советской власти. Всем советским и общественным организациям предлагается оказывать т. Климову всяческое содействие в возложенном на него поручении.Председатель Совнаркома Ленин».
— Так, значит, вы вроде комиссара будете по Кишиневской губернии?
— Да, примерно так. А у вас тут как дела идут?
— Спокойно, тихо.
— Что же, революции нет еще?
— В Совете рабочих депутатов кто?
— Эсеры, разумеется.
— А гарнизон?
— Гарнизон здесь слабый. Один запасной батальон под влиянием эсеров да два санитарных автоотряда. [398]
— Гарнизон-то, пожалуй, наш будет, — произнес Климов. — А в запасном полку много солдатни?
— Не особенно, разбредаются понемногу. Вы, может, закусить хотите с дороги?
— Не откажусь.
Я пошел с ним в заднюю комнату, где у нас помещался купленный уже в Кишиневе самовар. Нарезал хлеба, достал сала и предложил Климову. Климов, не снимая шинели и фуражки, наспех стал закусывать.
— С кем бы мне здесь свидеться, кто бы нашу линию отражал?
— Затрудняюсь сказать. Мы всего лишь несколько дней в Кишиневе.
— Я слышал по дороге, едучи сюда, что в кишиневской тюрьме много большевиков, посаженных фронтовым командованием.
— Возможно.
— Так вот если бы мне их освободить...
— А как вы это сделаете в одиночку?
— А мандат-то на что? — потряс он только что показанной мне бумажкой. — Мне приказал товарищ Ленин, чтобы я здесь немедленно учредил Советскую власть. Нас, человек пятнадцать матросов, послали по разным городам.
— Трудненько вам будет, — возразил я. — Пожалуй, один вы ничего не сделаете.
— Ничего, наша кривая вывезет. Мне можно будет у вас расположиться на ночлег?
— Понятно, товарищ. Все, что от нас потребуется, мы для вас сделаем. — Так я оставлю пока здесь свой сверточек, — сказал Климов, кладя под стол бывший с ним небольшой мешочек, — а часика через два зайду.
«Удивительный тип, — подумал я. — Приезжает один, с мандатом, и думает, что сразу же все может сделать».
Прошло часа полтора. В большом зале комитета зазвонил телефон. Снял трубку.
— Говорит Сухов из Совета, — услышал я. — Не был у вас большевистский комиссар?
— Был.
— Куда он девался?
— Пошел по своим делам.
— Он говорил с вами?
— Да, приехал, мол, организовать здесь Советскую власть.
— Вы ему дали какое-нибудь поручение?
— Как я могу дать ему поручение? Я лишь расспросил, что делается в Питере. Он обещал зайти.
— Будьте добры ему передать, чтобы он зашел в Совет.
— Хорошо. А откуда вы узнали о его приезде? [399]
— Нам звонил смотритель тюрьмы: пришел туда матрос с мандатом, сказал, что остановился в Совете, потребовал освобождения заключенных. И тот дурак выпустил всю тюрьму!
— Неужели?
Я был потрясен.
Прошло часа три. Климов не появлялся. Я отправился в гостиницу обедать. В столовой застал Сергеева и Дементьева.
— Слышал? — закричал при виде меня Дементьев. — Запасной батальон организовал у себя революционный комитет. Приехал какой-то комиссар из Петрограда, сказал, что существующий комитет распускается. Выбрали другой — из большевиков. Выбранный комитет сместил начальника гарнизона и назначает своего!
Я рассказал им о Климове.
Отправились к зданию Совета. Там большое оживление. В зале для заседаний Совета за столом президиума говорит речь мой знакомый — Климов. В зале много солдат.
— Так что, — говорит он, — поскольку ваш Совет не отражает центрального настроения трудящихся масс, я по поручению Совета Народных Комиссаров объявляю его закрытым.
— Как?.. Что?.. Захватчики!.. — слышится со всех сторон.
— Никак нет, — продолжает Климов. — Коль вы все соглашатели, мы выберем новый Совет из представителей настоящих революционеров.
Председатель Совета растерянно смотрит на происходящее. Между тем Климов, не давая опомниться, зачитывает список выдвигаемых в президиум собрания. Солдаты поднимают руки.
— Насилие над демократией! Большевистские захватчики! Вы не имеете права!
— Потише, товарищи, — строго остановил Климов. — Так как запасной батальон на нашей стороне и оружие в наших руках, потрудитесь не распространяться.
Таким образом в течение нескольких часов, благодаря изумительной находчивости и энергии Климова, в Кишиневе бескровно произошла большевистская революция. Поздно ночью Климов пришел в комитет ночевать.
— Ловко, товарищ, вы провели!
— Чего же тут ловкого? Раз у меня есть приказ, я должен его выполнить, а солдатня только и ждала, чтобы кто-нибудь пришел и образовал новый Совет.
В течение нескольких дней я неоднократно сталкивался на улицах, в учреждениях, у себя в комитете с Климовым, неутомимо шагавшим из учреждения в учреждение, проводившим привезенную директиву. В течение следующего после захвата Совета дня он ликвидировал городскую думу, посадил туда новых людей. Кишиневские обыватели — к ним я отношу и бывших руководителей Совета — смотрели на все с величайшим удивлением: неужели это делается энергией одного человека?! [400]
Вернувшись из типографии, где сдал в печать очередной номер газеты, разделся, чтобы ложиться спать, но неожиданно был вызван к телефону.
— Говорит Антонов, — услышал я. — Приходи сейчас в комитет. Есть очень серьезные новости. Требуется немедленно заседание.
Быстро одевшись, я отправился в комитет, где застал Дементьева, Сергеева, Антонова, с ними три незнакомые мне личности. Один лет двадцати четырех, белокурый, хрупкого вида человек, сидя рядом с Дементьевым, вполголоса рассказывал, что делается в Питере. Двое других — коренастые солдаты с наганом за поясом.
— А вот и товарищ Оленин, — сказал Дементьев. — Познакомьтесь.
— Рошаль, — назвал себя белокурый.
— Рошаль? Председатель кронштадтского Совета?
— Да, это я, — улыбнулся он.
— Много о вас слышал и читал.
— Обо мне много писали, больше, чем следовало бы.
Рошаль — лидер кронштадтских большевиков, против которого вели бешеную травлю газеты Временного правительства, когда кронштадтский Совет объявил самостоятельную Кронштадтскую республику.
Я представлял себе Рошаля человеком внушительного вида, серьезным трибуном — так его расписывали газеты. На самом деле это был почти мальчик чрезвычайно скромной внешности.
— Я назначен Советом Народных Комиссаров, — начал Рошаль, — правительственным комиссаром при штабе румынского фронта и вот теперь хотел бы здесь посоветоваться с товарищами, как пробраться в Яссы и с чего начать. Слышал о вашем комитете как о сочувствующем Советской власти, поэтому в первую очередь — к вам.
Рошаль говорил не торопясь, негромким голосом, несколько картавя, при этом его бледное лицо передергивалось от нервного напряжения или от бессонных ночей в вагонах.
— Я бы не хотел, — после небольшой паузы продолжал он, — попасть в лапы Щербачеву и румынской охранке, не успев подготовить реальную базу, на которую смогу опираться в своих действиях. Ехать сразу в Яссы под своим именем мне представляется рискованным. Чем в данном случае вы могли бы мне помочь?
Дементьев заявил, что было бы лучше Рошалю остаться в Кишиневе, где почва за последние дни подготовлена, телеграф в руках большевиков и левых эсеров, и в Кишиневе ему есть на кого опереться.
— Нет, в Кишиневе оставаться нельзя, — возразил Рошаль. — Какой же я комиссар фронта, если боюсь появиться на фронте? Мне нужно обязательно быть в Яссах, но не в одиночестве, а [401] опираясь на большевистские части фронта. Я вас прошу сказать, какие части, с вашей точки зрения, являются надежными?
— Мне известно, что гарнизон Соколя целиком на стороне большевиков, — сказал я. — В Соколе сосредоточены инженерные войска. Причем это местечко находится всего в десяти километрах от Ясс. Мне думается, вам нужно поехать в Соколь и, опираясь на сокольский гарнизон, приступить к своей комиссарской деятельности.
Сопровождавшие Рошаля солдаты подтвердили, что сокольский гарнизон большевистский.
— В самих Яссах опереться, конечно, не на кого. Там стоят лишь вспомогательные части фронта и, кроме того, изрядное количество румынских частей, а на них, совершенно очевидно, рассчитывать нельзя. Вам важно, явившись в Соколь, связаться с армейскими организациями, а на фронте, безусловно, большевистских частей найдется сколько угодно.
— Очевидно, так и придется сделать, — согласился Рошаль. — Но сможем ли мы добраться до Соколя, не будучи захваченными по дороге? Как перебраться через Унгены?
Унгены — граница России с Румынией.
— Это-то нетрудно устроить, — заявил я. — Мы можем выдать вам удостоверение, что вы представитель нашего комитета, причем вашу фамилию заменим какой-либо другой.
— Отлично! Напишите, пожалуйста, такое удостоверение.
Я тут же, взяв блокнот со штампом крестьянского Совета, написал удостоверение: «Дано сие тов. С.М. Абрамову, что он является представителем исполнительного комитета СКД румынского фронта и командируется в Яссы во фронтовую секцию Румчерода по делам комитета».
Такие же удостоверения написали и спутникам Рошаля.
— Было бы хорошо, — предложил я Рошалю, — чтобы вас до Соколя проводил кто-нибудь из членов нашего комитета.
— Я бы с удовольствием поехал, — предложил Дементьев.
— Вот и отлично, поедут Дементьев и Антонов. Они отлично знают Яссы и окрестности, бывали в Соколе.
Покончив с делами, мы закидали Рошаля вопросами о том, что делается в Питере.
Он рассказал: положение Совнаркома прочное, все разговоры о кандидатуре Чернова в председатели Совнаркома — чепуха. Викжель, руководимый эсерами и меньшевиками, отчасти и кадетами, пытался было сыграть роль «спасителя отечества», но его быстро расшифровали, и сейчас все контрреволюционные выступления как комитета спасения, возглавлявшегося Авксентьевым, так и Викжеля и других организаций ликвидированы. Фронт отозвался сочувственно на революцию. Западный фронт целиком в руках большевиков, там очень сильные большевистские организации. Северный фронт также примкнул. Юго-Западный фронт [402] очень долго колебался. О румынском фронте известно очень мало. Надо выявить большевистские силы на этом фронте и окончательно связаться с петроградскими организациями.
Беседа затянулась почти до утра.
С первым поездом Рошаль в сопровождении своих спутников выехал в Яссы.
В то время как Климов работал здесь, в Кишиневе, и завоевывал Советскую власть, мы упустили из виду, что в Бессарабии существует еще организация, имеющая значение не меньше, чем Совет. Эта организация — Сватул-Цери, своего рода бессарабский парламент, организованный при Временном правительстве для объединения молдавской национальности на территории Бессарабии. Сватул-Цери претендовал на роль активного руководителя Бессарабии. Его состав сугубо буржуазный: бессарабские землевладельцы и представители городской буржуазии из демократических элементов, частично представлены национальные трудовики и эсеры. Между Сватул-Цери и Советом был обмен представителями.
В гостинице Вулкамича, где жили мы, помещались и члены Сватул-Цери. Один из них, молодой прапорщик, сын мелкого бессарабского помещика, политически мало развитый, говорил:
— Мы хотим восстановить свою культуру. Быть самостоятельной народностью, свободной от давления русских и румын. Мы хотим издавать свои законы на своей территории и чтобы наш суверенитет был уважаем. Теперь, когда большевики захватили власть, а мы большевиков не признаем. Сватул-Цери образует собственное правительство, назначит своих министров по всем отраслям народного хозяйства. У нас уже есть министерство просвещения, министерство земледелия, министерство внутренних дел, и сейчас мы ведем переговоры с украинской Радой, чтобы образовать министерство путей сообщения.
— Какими же дорогами ваше министерство путей управлять будет?
— Дорогами, которые проходят по Бессарабии.
— Значит, вы и границы установите и таможенные пункты между Украиной и Бессарабией?
— Границы — конечно установим. Мы хотим быть автономной республикой.
— И армию свою будете формировать?
— Армию — обязательно.
— Откуда же вы средства на это возьмете?
— Те средства, которые раньше шли в Россию, теперь будут оставаться у нас.
— Сомневаюсь, чтобы на эти средства можно было содержать больше одной роты.
— Вы не знаете возможностей Бессарабии! Она — житница России, да не только России, а всей Европы! — горячился прапорщик. [403]
— Ну, посмотрим, что у вас выйдет...
Вскоре в гостинице остановились несколько иностранцев, часть из них военные. Это члены военной миссии, прибывшие из штаба румынского фронта. Приезд иностранцев совпал с пленумом Сватул-Цери.
Прапорщик, забежавший ко мне в номер, с восторгом передавал: идеи бессарабского Сватул-Цери целиком поддерживаются английской и французской миссией, которые обещали со своей стороны содействие развитию национального бессарабского государства и материальную поддержку.
— Смотрите, — упрекнул я прапорщика, — как бы эти самые англичане и французы не стали вас поддерживать, как веревка поддерживает повешенного.
— Мы имеем дело не с варварами, а с представителями цивилизованных наций!
В одну из ночей в комитет явились свыше десятка солдат, представителей дивизионных организаций фронта, проездом остановившихся в Кишиневе.
— Товарищи, куда нам обратиться? — спрашивали они. — Мы делегаты от фронтовых частей, которые послали нас вперед для обеспечения движения с фронта в тыл.
— Как — с фронта в тыл?
— Армия бросает позиции и уходит в тыл. Румынские войска обстреливают уходящие части, забирают у нас имущество, вооружение. Десятки тысяч солдат идут, никем не руководимые, безо всякой организованности. Мы обратились в Яссах в ревком, чтобы он организовал правильное движение стихийно демобилизующейся массы. Там над нами рассмеялись. Между тем люди идут голодные, на своем пути они будут грабить мирное население. Необходимо немедленно вмешаться в это дело.
— В Яссы поехал комиссар правительства Рошаль, — говорили мы. — Он сейчас должен находиться в Соколе. Вы его не видели?
— Нет, мы через это местечко не проходили. Генерал Щербачев ведет предательскую политику, он хочет, чтобы все имущество фронта осталось румынам. Сам уже перешел на службу к румынскому королю. Если по Румынии солдаты пойдут еще со своими запасами, то как только вступят на территорию Бессарабии, стон пойдет по этой местности. Будет все сметено. — Что же делать?
Мы открыли экстренное заседание комитета. Надо немедленно поговорить с председателем украинской Рады Винниченко. Уполномочили вести эти переговоры меня. Я вызываю по телефону Винниченко. [404]
— Сегодня Винниченко подойти не может, — ответили мне. — Завтра в десять утра.
Вызываю штаб фронта. Дежурного генерала Сытина. Вместо него подошел дежурный офицер штаба:
— Что вам угодно?
— Прошу передать дежурному генералу: нами получены сведения о начавшейся стихийной демобилизации румынского фронта. Нет ни питательных пунктов, ни ночлегов. Вся эта лавина в ближайшие дни должна войти на территорию Бессарабии. Исполнительный комитет крестьянского Совета румынского фронта просит немедленно информировать о принятых штабом фронта мерах.
— Подождите у аппарата.
Через полчаса дежурный офицер штаба сообщил:
— Ваши сведения неверны. Ничего стихийного на фронте не происходит. Все, что надо, штабом фронта будет сделано. Вернулся в комитет.
— Ах они сволочи, предатели, контрреволюционеры! — закричали сразу несколько человек. — Мы же сами прошли вместе с массой отступающих несколько десятков километров. Сами были под обстрелом и по поручению ревкома посланы вперед!
Солдаты рассказали о происходящем развале фронта. Вновь организованный ревком предложил прекратить войну и начать демобилизацию. Командование восстало против самовольно уходящих войск.
Утром передаю для вручения Винниченко записку, в которой от имени своего комитета предлагаю немедленно озаботиться организацией по пути следования наших солдат питательных пунктов, а также распорядиться подать подвижной состав к станции Унгены, чтобы солдаты, перейдя румынскую границу, смогли бы погрузиться в эшелоны.
Получил ответ Винниченко: «Ваши сведения расходятся со сведениями, полученными мною вчера ночью от генерала Щербачева. Вы напрасно создаете панику, для которой нет места. Полученные от вас сведения еще раз проверю в штабе фронта, после чего ждите указаний».
Через несколько часов получил копию телеграммы штаба фронта, адресованную Винниченко:
«Информация вас поручиком Олениным о стихийной демобилизации румынского фронта неверна. Фронт находится в порядке, и необходимые мероприятия, обеспечивающие правильность демобилизации фронта, делаются и будут сделаны своевременно».
Бывшие у нас делегаты выехали, разделившись на две группы. Одна — в Яссы для встречи с Рошалем, другая — в Киев для непосредственного разговора с Винниченко.
К вечеру четвертого дня после выезда из Кишинева Рошаля в комитете неожиданно появился Дементьев, весь растерзанный, с сумасшедшими глазами. [405]
— Чуть не погиб, — были его первые слова. — Рошаль арестован, возможно, уже расстрелян. Мне еле удалось бежать из-под ареста.
— Успокойся, расскажи толком.
— Дело было так, — начал Дементьев. — Выехав из Кишинева, мы в тот же день благополучно прибыли в Соколь. Революционный комитет Соколя встретил нас восторженно. Рошаль, не откладывая дела в долгий ящик, связался по телеграфу со штабом фронта, сообщил содержание своего мандата и предложил генералу Щербачеву встретиться для установления соответствующих взаимоотношений. Одновременно из Соколя сообщили во все армии и корпуса о том, что комиссаром фронта назначен Рошаль и что все распоряжения Щербачева должны быть скреплены подписью комиссара, без чего ни одно распоряжение не считается действительным.
Щербачев на первое же предложение Рошаля ответил, что желает с ним немедленно встретиться, для чего предложил Рошалю прибыть в Яссы, в ставку. Вскоре из штаба пришло два автомобиля. Рошаль, я, два представителя Сокольского гарнизона поехали в штаб. Антонов остался.
Нас привели на квартиру к Щербачеву. В это время в его приемной уже собрался весь генералитет. Нас рассматривали, в частности Рошаля, как диковинок заморских. Вокруг дома Щербачева была стража, не превышавшая обычной, не более десяти- пятнадцати человек жандармов. Щербачев пригласил к себе в кабинет одновременно нас и присутствовавших в приемной генералов.
Рошаль предъявил мандат. Щербачев внимательно ознакомился с ним и заявил, что подчиняется распоряжению Совнаркома и признает Рошаля комиссаром фронта. Мы сочли вопрос улаженным довольно легко. После получасового разговора Щербачев отпустил своих генералов, а вслед за ними и нас. Уже на выходе из кабинета Щербачев на минуту остановил Рошаля, чтобы сказать ему несколько слов наедине. Рошаль остался. Спустя минуту в кабинет Щербачева прошел какой-то офицер, и через несколько мгновений мы услышали оттуда звук выстрела. Из кабинета выскочил только что вошедший туда офицер, крича: «Рошаль стреляет в Щербачева!» На пороге показался Рошаль: «Провокация!»
В приемную набежали жандармы, набросились на Рошаля, отцепили у него на поясе револьвер, схватили за руки. Около дома вместо бывших десяти-пятнадцати жандармов появился целый эскадрон. Отовсюду неслось: «Большевистский комиссар стрелял в главнокомандующего!» «Это провокация! — кричал Рошаль. — Стрелял в кабинете офицер!»
Нас вытолкали на улицу, окружили и под охраной отправили в тюрьму. В тюрьме бросили в сырой подвал на скользкий грязный пол. Там продержали больше суток. На другой день вечером нас вывели якобы для допроса, причем Рошаля отделили и повели в [406] другую сторону, объяснив, что его ведут в штаб фронта, нас — в другую тюрьму.
По дороге, пользуясь наступившими сумерками, я заскочил в первый попавшийся проходной двор, перекинулся через забор, выбрался в какой-то овраг, в котором пролежал почти до рассвета, а на рассвете, забравшись в сторожку огородника, сбросил с себя погоны, изорвал мундир и добрался до реки Прут, где лодочник перевез меня за двадцать пять рублей на другой берег. Оттуда пешком я прошел тридцать километров до станции Рузит, где уже сел в поезд на Кишинев...
Рассказ Дементьева произвел на нас ошеломляющее впечатление.
Телеграфировали в Соколь Антонову, чтобы он выяснил, где находится приехавший с ним Абрамов, полагая, что он поймет, о каком Абрамове идет речь.
Антонов вернулся на другой день и сообщил, что пытался найти, где находится Рошаль, организовал опрос через подкупленных румын, но в тюрьмах Рошаля не оказалось.
На наш запрос штаб фронта ответил, что Рошаль отправлен в Киев.
Просачиваются слухи, что по распоряжению украинской Рады в Кишинев направляются гайдамаки. Так называются украинские военные национальные части. Смысл приезда гайдамаков заключается в охране Бессарабии от большевиков.
Член нашего комитета Яков Федорович Сергеев до призыва на войну был оперным артистом. Ему, кухаркину сыну, удалось при содействии нанимателя его матери, понявшего, что в мальчике таится большой талант, поступить в музыкальную школу, а затем окончить Киевскую консерваторию. На фронт его призвали уже после того, как он в течение двух лет пел в Киевской опере.
— Мое призвание — сцена, — говорил Сергеев. — И только на сцене я хотел бы работать. Между тем пришлось сделаться военным. Четыре месяца пробыл в Киевском военном училище и оттуда с маршевой ротой отправлен на фронт, был прапорщиком, ходил в наступление, сидел в окопах. Когда совершилась революция, за мой зычный голос, за мою веселость избрали меня членом комитета полкового, потом дивизионного, а впоследствии был делегирован в крестьянский Совет румынского фронта. В политике я ни черта не понимаю. У меня голос, так сказать, басо профундо. Вы понимаете, что такое басо профундо?
— Это значит басо профано, — пошутил я. [407]
— Вы большой профан, товарищ Оленин, — обиделся Сергеев. — За басо профундо антрепренеры гоняются, за фалды хватают, чтобы затащить на свою сцену. А вот теперь революция, театры заперли. Гражданская война, большевики. Я не понимаю, чего хотят эти люди? Вижу одно: в связи с их выступлением искусство должно пасть.
— Почему вы так думаете?
— Совершенно естественно, — ответил Сергеев. — Разве темная, невежественная масса и мужики могут понимать что-нибудь в искусстве? Ведь искусство создается веками.
— Ну, а если бы не было революции, — задал я вопрос, — как бы вы себя чувствовали?
— Я артист, для нас война — действие по принуждению. Мы хотим мира, тишины, спокойствия, уюта, если хотите, герани на окнах, но только не острых ощущений и борьбы за какие-то высокие идеи. Да, с революцией мы получили возможность выбраться из кошмаров позиционной обстановки. Но сейчас революционная обстановка представляется не менее кошмарной, чем сидение в окопах. Я жажду домой вернуться, на чистую постель, за стол, покрытый белой скатертью! Я руки вымыть хочу. Эх... — махнул он рукой. — Вы — чернозем. Вы всего этого не понимаете. Вам мужик интересен, а для меня это совершенно чуждый, даже страшный элемент. Он может вас поглотить, раздавить...
— Почему же вы не возвращаетесь на сцену?
— Каким это образом? — удивился он.
— Очень просто: вместо того чтобы просиживать с нами на заседаниях, собирать хронику для газеты, писать письма в дивизионные крестьянские Советы, сочинять воззвания, вместо всего этого попробовали бы организовать концерт. И полезная тренировка, и посмотрели бы, что из себя представляет современная аудитория, хотя бы солдатская.
— Да разве это возможно? Как же тут организовать концерт? На это деньги нужны.
— Зачем деньги? Раз вы оперный артист, ваше орудие производства при вас.
— Я не могу петь без музыки. Где взять инструмент?
— Вот чудак? — рассмеялся я. — Зал вам предоставит местный театр. А музыканты?.. Если не подойдут военные, можно будет найти пианиста за десять-двадцать рублей. Если бы вы этот вопрос серьезно поставили на обсуждение нашего комитета, мы без всяких возражений ассигновали бы некоторую часть средств.
— По совести говоря, мне это в голову не приходило. Разве действительно попробовать: найти зал, дать концерт? А может, и какой товарищ по сцене найдется?
Через несколько дней на улицах Кишинева красовались афиши, отпечатанные в крушевановской типографии: «Оперный артист, член Центрального исполнительного комитета румынского фронта Сергеев, басо профундо, дает концерт». [408]
Зал был набит, несмотря на то что места были платные. Не только окупились расходы по приглашению пианиста, но еще изрядная сумма поступила в кассу нашего комитета, весьма опустевшую за последнее время в связи с большими расходами по изданию газеты.
По окончании концерта Сергеев, сидя у меня в номере с добытой откуда-то бутылкой коньяка, ронял обильные слезы, признавая, что совершенно не ожидал такого успеха, что аудитория, состоявшая преимущественно из солдат, так тепло и сочувственно его встретит. Не нравится мне интеллигенция.
Присутствуя на концерте Сергеева, я неожиданно столкнулся со своим земляком, шофером Селиным. Отряд его размещен в местной гимназии. Машины стоят под открытым небом во дворе. Шоферы, около сотни человек, занимают несколько классов.
— Раньше мы стояли в Яссах, — разговорился Селин. — Из Ясс нас перебросили в Кишинев. После октябрьского переворота штаб фронта усиленно разгружал Яссы от технических частей, поскольку в них главным образом рабочие, а рабочим штаб фронта не верит. В Яссах еще была для нас работа: перевозили раненых из армейских госпиталей во фронтовой. Здесь же сидим больше месяца и абсолютно ничего не делаем.
— И в Яссах вам теперь нечего было бы делать, — заметил я. — Как — нечего? Там ежедневно сотни раненых.
— Откуда? Теперь затишье.
— Во время братания румынская артиллерия обстреливает наших солдат. Вот вам и раненые.
— Что же вы собираетесь дальше делать?
— Говорят, будто наш отряд перейдет в ведение украинской власти. Нам это нежелательно. Хотелось бы вместе с автомобилями, а их у нас до сорока, пробраться на родину. Автомобили хорошие, «рэно», из Франции новенькими год назад получены. Как бы пригодились они для революционного дела в России! А здесь их сволочь захватит, румыны или гайдамаки. Я рассчитываю на вас, Дмитрий Прокофьевич. Может, ваш комитет поможет нам сорганизоваться так, чтобы мы из Кишинева удрать смогли. Ну, скажем, хотя бы в Курск. — Мысль интересная, — согласился я. — Действительно, автомобильный отряд хорошо бы вывезти в Россию. Давайте обсудим.
Один из шоферов притащил карту десятиверстку, по которой мы тщательно просмотрели пути, ведущие из Кишинева в глубь России.
— Если гайдамаки не заняли переправу через Днестр, — решил я, — то выбраться можно. Вот что, ребята, у вас комитет есть?
— Есть.
— Соберите, обсудите, все ли согласны эвакуироваться из Кишинева в тыл, а затем — к нам, мы совместно продумаем маршрут. [409]
Совнарком назначил главковерхом прапорщика Крыленко. Начальник штаба верховного главнокомандующего Духонин отказался признать его. После переговоров, не давших никакого результата, прапорщик Крыленко в сопровождении нового начальника штаба направился в ставку. В ставке он был встречен неприветливо. Генерал Духонин открыто заявил, что отказывается выполнять приказ, исходящий от «незаконного» правительства. Отряд матросов, сопровождавший Крыленко, самочинно заколол штыками генерала Духонина: в сводке штаба фронта Духонин представляется мучеником, пострадавшим за идею служения отечеству.
Буржуазные газеты, которые продолжают выходить и доходить до фронта так же регулярно, как и раньше, иронизируют, что прапорщик по своему невежеству ни в коем случае не может быть главковерхом.
По этому поводу у меня со Святенко и Сергеевым произошел крупный разговор.
— Большевики себя дискредитируют, — говорил Святенко, — назначая прапорщика верховным главнокомандующим. Разве может фронт доверить судьбу свою безграмотному в военном отношении человеку?
— А что же, по-вашему, — возражал я, — Николай был более компетентным в военном отношении, когда он был верховным главнокомандующим?
— Ну, Николай — это другое дело. Он действовал царским авторитетом.
— Допустим, — иронически соглашался я. — А Керенский в роли верховного главнокомандующего больший авторитет в военном деле?
— Керенский не авторитет в военном деле, зато был авторитетом в политическом. Он олицетворял собой политического вождя армии.
— А где же теперь этот вождь? Сдрейфил, удрал в автомобиле союзной миссии. Я роль верховного главнокомандующего понимаю так, — разъяснил я мотив, впервые пришедший мне в голову, — роль верховного главнокомандующего — это прежде всего политическая роль. Духонин был против политических директив, которые мог дать ему от имени Совнаркома Крыленко, поэтому и отправился к праотцам. Знаете ли вы Крыленко? — спрашивал я. — Нет. А я его знаю. Я с ним встретился в первые дни Февральской революции в Олеюве, где он выступал как представитель социал-демократов большевиков перед нашими частями. Это крупный политический деятель в ряду других народных комиссаров, которые теперь под руководством Ленина стоят у власти. И в военном деле понимает больше, чем понимал Керенский и даже Николай Второй. [410]
По радио передан Декрет о демократизации армии. Все чины и ордена отменены. Офицеры должны снять погоны. Солдатам предлагается провести перевыборы командования. Даже для нас, привыкших к революционным декретам, он кажется чрезвычайно смелым, сознательно вызывающим окончательный развал армии. Как могут солдаты выбирать командиров? Кого выберут солдаты, например, командующим фронтом? Совершенно очевидно, что не генерала, ибо среди генералов нет никого, кто бы пользовался солдатским доверием. Выберут в лучшем случае офицера военного времени вроде меня или даже простого солдата. Как он сможет разобраться в оперативной обстановке? Даже в полках как солдаты выберут командира из своего состава? Ведь это будет или демагог, потакающий целиком своим избирателям, или бездарность, тупица, а не человек, авторитетный в военном деле. Правда, фронт все равно развален. Дело идет к полной демобилизации. Но даже для того чтобы произвести демобилизацию многомиллионной массы солдат, нужны опытные люди, стоящие во главе полков, дивизий, корпусов, армий. Допустим, меня выбрали на пост командующего армией, что я смог бы сделать? Абсолютно ничего.
Я понимаю Декрет о мире, я понимаю Декрет о земле, я понимаю целесообразность перехода власти из рук буржуазии в руки рабоче-крестьянских советских организаций. Но декрета, направленного определенно на развал армии, я совершенно не понимаю.
Вечером собрались в номере Святенко, чтобы обменяться мнениями по поводу этой демократизации. — А что же, хлопцы, — начал говорить Святенко, — хороший декрет. На кой черт нам нужны чины? Я так считаю, что снятие с офицеров погонов это — на пользу самих офицеров. Газеты сколько раз сообщали о массовом избиении офицеров в Петрограде, Москве, других городах, особенно старших офицеров и генералов. Ну а если бы они были без погонов, разве их стали бы бить? Конечно не стали. Офицерство должно благодарить Советскую власть, что она избавляет от погонов.
— Тут не в погонах дело, — возразил я. — Меня беспокоит вопрос о выборности командного состава.
— А если мы изберем, скажем, Сергеева командиром батальона, разве он будет хуже полковника? Уверяю тебя — лучше.
— Ну, может, командиром батальона он бы и мог быть, а командующим фронтом?
— На роль командующего фронтом выберут такого офицера, который соответствует.
— Хорошо, коли так, а если солдата выберут?
— Какой же ты дурень! Разве солдат на плечах головы не имеет? И какой солдат рискнет пойти командующим фронтом? Среди командиров полков разве нет лиц, окончивших Академию [411] Генерального штаба и известных солдатам своим демократическим поведением?
— Может, такие и есть. Но что же, по-твоему, солдаты должны покинуть свои позиции и обсуждать, где хорошие полковники имеются?
— Хорошего полковника фронт лучше знает, чем штаб фронта. Ты забываешь про «солдатский вестник». Стоит в штабе фронта только подумать, как «солдатский вестник» уже до окопов эту думушку несет. Допустим, тебя выберут командиром полка. Что, ты с этой обязанностью не справишься?
— Командиром полка, — протянул я. — Черт его знает? Пожалуй, справлюсь.
— А раз так, то почему ты не справишься с должностью начальника дивизии? В полку шестнадцать рот, а в дивизии всего четыре полка. Четырьмя единицами легче командовать. А в общем, друзья мои, — закончил Святенко, — этот декрет подводит итог всей большевистской политике, которая для меня была ясна еще в марте. Это — разложить армию, парализовать офицерский корпус, дать этому корпусу по шее, да так, чтобы он никогда больше не поднялся. А потом мир. А после мира — новая армия, новая школа, новый офицерский состав. Все это ясно. Так что же, братцы? — обратился к нам Святенко. — Долой погоны! — И он первым сорвал со своего плеча погоны прапорщика.
Мы последовали его примеру.
Не далее как на следующий день перед окнами нашего комитета продефилировала крупная воинская часть, одетая в малиновые фуражки.
— Это что такое? — бросились мы к окнам.
— Гайдамаки...
Во главе части шел офицер в малиновом с позументами мундире с погонами на плечах.
Появление гайдамаков вызвало существенные изменения в жизни Кишинева. Прежде всего вынуждены были уйти в подполье официальные представители партии большевиков. Снова появились эсеры и меньшевики, принявшие немедленно постановление об объединении с украинским национальным движением. Государственные учреждения взяты под охрану гайдамаков. Первым делом гайдамаков было установление патрульной службы по городу и приказ об ограничении движения по улицам в ночное время. Хозяин нашей гостиницы в тот же день явился к нам в номер требовать полной уплаты за пользование номером.
Прибежал взволнованный Селин по поручению шоферов просить совета, как теперь быть с выездом их отряда из Кишинева. [412] Мы предложили отряду сегодня же начать двигаться по направлению к Аккерману.
Увы, совет оказался запоздалым. На всех дорогах, идущих от Кишинева, выставлены дозоры гайдамаков, и выбравшийся было из города отряд был задержан и возвращен. Начальник гарнизона распорядился поставить охрану, шоферов демобилизовать, предложив желающим из украинцев остаться на службе украинского правительства.
Мы собрались серьезно обсудить вопрос, что делать и есть ли смысл оставаться в Кишиневе. Наша газета, можно смело утверждать, до солдат не доходит, да и солдат-то на фронте — кот наплакал. Надо или вернуться на фронт, к чертовой бабушке в пекло, в руки Щербачева, или распустить комитет.
Слово взял Сергеев:
— Нас десять человек. Нас знают солдаты-крестьяне на фронте, которые теперь оттуда удирают. Целесообразно ввиду начинающейся гражданской войны обратить нашу группу в особый штаб по формированию красногвардейских частей.
Я с удивлением посмотрел на Сергеева. Мне невольно припомнился бывший несколько дней назад разговор об интеллигентском примазывании.
Сергеев достал из кармана небольшую карту и разложил ее перед нами на столе.
— Мы сидим в Кишиневе, — показывал Сергеев пальцем, — вот здесь.
— Знаем, знаем!
— Одесса — это тупик, где никакой организационной работы развить нельзя. Киев — центр гайдамаков. В Харькове уже имеется большевистская власть, достаточно сильная, чтобы вести работу самостоятельно. Посмотрите выше. Вы видите Белгород, затем Курск. Это своего рода аванпост Советской России. Через Курск лежит коммуникация красногвардейских войск, направляющихся для борьбы с южной контрреволюцией. Через него проходят стихийно солдатские массы с Юго-Западного фронта и с румынского. Если бы наш комитет переехал в Курск, связался оттуда с Крыленко и предложил последнему свои услуги по организации в Курске красногвардейских частей из демобилизующихся и покидающих фронт солдат, мне думается, была бы польза революционному делу.
Против предложения Сергеева высказался только один Святенко:
— Надо думать, что в Курске уже есть организации, занимающиеся этим делом. Честнее и проще прямо сказать, что нашему комитету пора ликвидироваться.
— Я не понимаю Святенко, — выступил Антонов. — Почему бы нам не доехать до Курска и там ликвидироваться?
— Мы можем с таким же успехом ликвидироваться здесь и поодиночке поехать каждый в свою сторону, — заметил я.
— Э, нет! — возразил Сергеев. — Если мы здесь ликвидируемся и будем уезжать поодиночке, то черта с два выберемся. Вагоны [413] набиты, и на крышах не найдешь свободного местечка. А вот если мы выедем как организация, то, во-первых, надо думать, нам предоставят вагон, и, во-вторых, мы сможем с большей безопасностью выбраться из этой кишиневской дыры. После долгих споров Сергеев сказал:
— Позвольте мне сказать маленькое заключительное слово. Нас десять человек, и я уже говорил, что десять человек, желающих вести серьезную революционную работу, могут сделать очень многое. Достаточно вам напомнить пример с Климовым. Если вы заранее будете иметь ликвидационное настроение, считая, что едете в Курск исключительно для расформирования, то, конечно, из моего предложения ничего не выйдет и отъезд в организационном порядке будет означать только дезертирство.
Стали обсуждать план отъезда.
Наша библиотека займет примерно полвагона. Кроме того, у нас, десяти человек, есть кое-какое барахлишко. Так что просить целый вагон у железнодорожной администрации мы имеем полное основание.
— Я с удовольствием вам предоставил бы, — сказал начальник отделения железнодорожного участка, но три дня назад к нам поступило распоряжение от министерства путей сообщения бессарабского Сватул-Цери, чтобы без его разрешения никому никаких вагонов не давать.
Пошел в Сватул-Цери. Министром путей сообщения оказался тот самый молодой прапорщик, с которым мне неоднократно приходилось вести беседы.
— Поздравляю с министерским портфелем.
— Благодарю вас, — серьезным тоном ответил прапорщик. — Пользуясь нашим знакомством, прошу вас оказать услугу: дать для нашего комитета, переезжающего в Курск, вагон.
— С удовольствием, — быстро согласился прапорщик.
Немедленно написал на нашем заявлении резолюцию: «Начальнику отделения. Министерство путей сообщения предлагает немедленно дать вагон, по возможности классный, для фронтового крестьянского комитета».
Идем снова на вокзал. Начальник отделения делает пометку начальнику станции. Приходим.
— Что же они со мной делают! — схватился за голову начальник станции. — У меня нет ни одного вагона, не только классного, как они пишут, но даже теплушки.
— Где же они?
— Все заняты под эшелоны. Может, недели через три-четыре будет.
— На станции мы видели целую уйму вагонов.
— Голубчики, все разбито, требует ремонта. Мастерские не работают, к тому же сейчас рождественские праздники. [414]
— А если мы сами организуем ремонт вагона, то вы нам позволите воспользоваться?
— Пожалуйста.
— Может быть, вы дадите нам записочку, к кому можно обратиться с вашим разрешением.
— Сделайте одолжение.
Начальник станции набросал записку к какому-то мастеру.
Узнав, где его найти, мы отправились по путям в небольшие мастерские. Мастерские пусты. Старшего слесаря нам удалось разыскать в небольшой будочке шагах в двухстах от мастерских.
Он сидел в компании двух рабочих, они выпивали. Услышав нашу просьбу о ремонте вагона, мастер воодушевился:
— Сколько платите?
— А сколько хотите?
— Три бутылки коньяка, и через три часа вагон будет готов.
— Отлично. А где можно найти коньяк?
— Это, голубчики, вы уж сами ищите. Если бы я знал, то и без вас бы выпил.
— Делайте, мы принесем.
— Как принесете, так и делать начну. Пошли обратно в город.
— Знаешь что, — сказал я Святенко, — по-моему, коньяк можно достать у Вулкамича. У него в гостинице наверняка запасы имеются.
Приходим к Вулкамичу:
— Для того чтобы вагон был прицеплен, его надо смазать, а смазка требует не менее пяти бутылок коньяка. Не можете ли вы нам одолжить?
— Дешево вам обходится выезд. А не думаете, что кроме кишиневской станции вам придется смазывать и на других?
— Возможно, — согласились мы.
— Вы были приличными постояльцами и становитесь еще более приличными, поскольку покидаете мою гостиницу. Я вам с удовольствием дам, понятно за плату, пять бутылок коньяка и на всякий случай четверть спирта.
— Очень вам благодарны.
— По-моему, за вами есть должок — за дрова, — заговорил хозяин. — Городская управа так и не отпустила причитавшихся вам дров, а я сжег не менее как рублей на пятьдесят.
Он быстро защелкал на счетах, подсчитав, что с нас причитается вместе со спиртом и за типографские работы около пятисот рублей. Мы тут же написали чек.
— Может быть, вы окажете и другую любезность? — обратились мы к Вулкамичу. — У нас в банке на текущем счету около тысячи рублей. Чтобы нам не возиться, мы выпишем вам чек на все, а вы отдадите нам деньги. [415]
Вулкамич согласился. С тремя бутылками коньяка мы снова отправились на вокзал. Мастер и бывшие с ним двое рабочих немедленно взяли инструменты и отправились вместе с нами разыскивать подходящий вагон.
Через четыре часа вагон был готов. Осталось найти технического надсмотрщика, который засвидетельствовал бы пригодность его для движения. Пришлось и ему дать немного спирта.
Начальника станции нет. В общем прокрутились почти всю ночь, чтобы получить разрешение на прицепку вагона. Наконец получили.
В вагоне сделали из досок нары, и часам к десяти утра наш комитет в полном составе был в вагоне.
В ночь на второе января мы были прицеплены к этапному поезду, шедшему от Кишинева до Раздельной.