Братание
После манифеста об отречении Николая поступил второй манифест об отречении Михаила до созыва Учредительного собрания. В предписании штаба армии предлагалось объявить манифесты по ротам и командам. [272] Во всех ротах и командах митинги. Офицеры разъясняют содержание манифестов, говоря, что образование Временного правительства является актом, направленным на мобилизацию всех живых сил страны для успешного завершения войны, то есть победного конца.
Манифест Михаила Александровича несколько туманен.
Блюм говорит, что здесь скрытый смысл: мол, ежели Учредительное собрание выберет Михаила Александровича царем, что он примет императорский престол без возражений. А до этой поры он не хочет возиться с «грязным делом».
Так или иначе, царя нет.
Получены первые газеты.
Зачитываемся речами Милюкова, Керенского.
Интересует фигура Родзянко, этого маститого председателя Государственной думы, безусловно монархиста, который с непокрытой головой приветствует восставшие полки, приходящие к Таврическому дворцу.
Кадровые офицеры иронизируют над речами Милюкова, Керенского. Особенно отличается Хохлов, который презрительно подчеркивает каждую революционную фразу.
Вчера сидел с Блюмом за чтением свежих газет, причем Блюм обратил мое внимание, что хотя и революция, хотя и свергли царя, образовали революционное правительство, но в этом революционном правительстве нет ни одного социалиста.
— Все это показывает, — говорил Блюм, — что произошла буржуазная революция и у власти поставлены представители капитала.
— Керенский — социалист, — возразил я Блюму.
— По-моему, он был народником, — ответил Блюм, — разве теперь стал социалистом-революционером. Львов, председатель министров, — крупный буржуа, Гучков, назначенный военным министром, — определенный монархист, лидер Союза октябристов. Милюков — кадет, Терещенко — крупный сахарный фабрикант. Лишь Керенский — адвокат и бывший народник. Я думаю, это только начало. Революция, безусловно, расширится.
Я смотрел на Блюма непонимающими глазами, так как в политических вопросах и партиях смыслил мало.
— Весь вопрос, — продолжал Блюм, — сейчас в армии. Если офицерство действующей армии поддержит новое правительство, то, возможно, война будет продолжаться именно до победного конца. Но, судя по настроению кадровых офицеров, они склонны потребовать обязательно монархии. Старым офицерам невыгодно не иметь верховного вождя армии, а верховным вождем армии всегда является император.
Из штаба сообщили, что Радцевич-Плотницкий приглашает офицеров на прощальный ужин. Пошел и я. Собрались почти все офицеры полка, находившиеся в Омшанце. Вместо традиционного [273] офицерского приличествующего в таких торжественных случаях первого тоста за императора на сей раз Хохлов, открывая ужин, поднял бокал за доблестную русскую армию. Затем кадровые офицеры выступали с тостами за Радцевича-Плотницкого, перечисляя его таланты и заслуги. Ни звука за все время ужина о происшедших событиях. А ужин затянулся до четырех утра. Много вина. Несколько раз при магнии снимали присутствующих. Под конец качали Радцевича-Плотницкого. Желали ему дослужиться до командующего фронтом. Почти на рассвете разошлись по своим хатам.
Ранним утром Радцевич уехал. В тот же день, шестого марта, прибыл новый командир полка, генерал Протазанов. Уже пожилой, за пятьдесят, с Георгиевским крестом, полученным им еще в русско-японскую войну. С ровными движениями, спокойным голосом, он производил благоприятное впечатление. В первый же день приезда пригласил к себе офицеров, чтобы познакомиться. Каждого офицера расспрашивал об образовании, о времени прибытия на фронт, заслугах и наградах и заканчивал беседу словами: «Будем работать вместе на благо родины и доблести русской армии «.
На другой день Протазанов приказал собрать весь полк, к которому обратился с приветственными словами. Полк для встречи командира был построен в Ветерлецком лесу, километрах в четырех от Омшанца. Полк настороженно следил за каждым движением и словами командира. Его вступительное слово сразу приковало внимание.
— Товарищи! — начал он.
Это слово впервые было произнесено в полку за все двухсотлетнее его существование.
— Товарищи! — повторил Протазанов. — Волею высшего начальства я назначен командовать доблестным одиннадцатым полком. У вас до сих пор были прекрасные командиры, которые вели вас к победе. Со своей стороны я приложу все усилия, чтобы славный полк и впредь был таким же геройским. Моя задача облегчается тем, что мы сейчас вступили в новую эпоху жизни великой матушки-России. Русский народ, как могучий богатырь, поднялся и стряхнул со своих плеч многовековое иго царизма, сверг деспотическую монархию, на смену которой пришла свободная демократия. Отныне матушка святая Русь стала свободной страной. Чтобы эту свободу закрепить, надо покончить с исконным врагом — немцами. От своей армии русский народ требует доведения войны до победного конца. Мы должны разбить немцев. Призываю вас, товарищи солдаты и офицеры, к дружной боевой работе на славу полка, для счастья свободной России. Ура!
— Ура! — закричали роты. — Качать товарища командира!
И близко стоящие солдаты, подхватив Протазанова на руки, начали подбрасывать его вверх. [274]
Пропустив церемониальным маршем мимо себя роты, Протазанов отдал распоряжение выдать солдатам удвоенные порции и не производить занятий. Они и так несколько дней уже не велись.
На следующий день Протазанов пошел осматривать помещения рот и команд. Он заходил в каждую хату. Осматривал обмундирование, пробовал пищу, расспрашивал солдат об их нуждах. При подходе к построенной для осмотра той или иной роте он называл солдат товарищами.
С легкой руки Протазанова офицеры тоже стали обращаться не «здравствуйте, братцы!», а «здравствуйте, товарищи».
Через несколько дней поступил приказ о введении льгот для солдат, в частности, офицеры обязывались говорить солдатам «вы», а солдат получил право титуловать офицера не «ваше благородие» или «высокоблагородие», а «господин поручик», «господин капитан», «господин генерал». Солдатам предоставлялись гражданские права, одинаковые со всем населением страны. Например, раньше солдатам запрещалось ездить в вагонах первого и второго класса, а также бывать в залах этих классов на вокзале. Теперь солдаты одинаково со всеми гражданами могли посещать театры, собрания, участвовать в союзах, быть членами партий. Офицеры военного времени отнеслись к этому приказу как к должному. Зато с ненавистью встречен был этот приказ кадровыми офицерами.
— Развал дисциплины! Подрыв авторитета офицеров! Разложение армии! Разве русский Михрютка будет понимать какие-либо распоряжения, если к нему обращаться на «вы»? Чтобы в вагоне вместе с офицером ехал солдат? Как я могу сидеть в театре рядом со своим денщиком?!
Отец Николай, полковой священник, тоже недоволен реформами.
— Нельзя допускать, — говорит он, — обращение офицеров к солдатам на «вы». Офицер солдату отец. Как родитель говорит своим детям «ты», так и офицер не должен говорить солдату «вы». Так было от века. Плохо, когда освященные веками традиции рушатся.
Хохлов и Савицкий в ярости оттого, что приказ разрешает производство в офицеры евреев.
— Мы не допустим их в свою среду! — вопит Хохлов. - Я первый плюну в морду такому офицеру! — вторит ему Савицкий.
— Позвольте, — возмущаемся мы. — Вы же руку подаете врачам-евреям? Чем они лучше евреев-офицеров?
В тот же день по вопросу о текущем моменте в хате Ущиповского собралось человек двадцать прапорщиков и поручиков. Открыл собрание Ущиповский заявлением о расслоении среди офицеров в связи с приказом о даровании гражданских прав солдатам.
— Нам надо сейчас, — говорил Ущиповский, — больше, чем когда-либо, иметь полное единение с солдатами, чтобы стойко держать фронт. Я согласен с Калиновским, надо собрать сегодня [275] молодых офицеров для обсуждения текущего момента, для выработки своей тактики.
После Ущиповского взял слово Калиновский:
— Революция только что началась. Есть все основания предполагать, что революция будет углубляться. Мы на фронте не знаем, что творится в тылу. Сведения, которые пропускает ставка верховного главнокомандующего, неудовлетворительны, газеты, получаемые на фронте, исключительно буржуазные.
— А вам что же надо — социалистическую революцию? — закричал с места Петров.
— Да, социалистическую, — спокойно ответил Калиновский. — На армию сейчас смотрит вся страна. Противник постарается использовать революционное движение в нашей стране для своих целей. Эксцессы в армии недопустимы. Со стороны злейших врагов революции, приверженцев монархии, возможны всякие провокационные действия. Все это накладывает большие обязательства на нас, молодых офицеров, на нас, которые надели офицерский мундир по необходимости.
— Сейчас больше, чем когда-либо, молодое офицерство должно сплотиться с солдатами, должно иметь с ними общий язык, разъяснять действительный смысл происшедших событий, не допускать провокационных действий со стороны кадрового офицерства, блюсти армию в полном порядке. Мы знаем, как резко отрицательно относится кадровое офицерство к предоставлению солдатам гражданских прав. Хохлов, Нехлюдов и другие говорили, что не могут служить в армии, если права гражданства будут за солдатами сохранены.
Нам надо усилить бдительность. Постараться быть вместе с солдатами и в ближайший день устроить общее собрание офицеров с участием кадровых, чтобы изложить нашу платформу и предложить им или к ней присоединиться, или убираться из полка. Кроме того, я думаю, в настоящий момент абсолютно необходимо избрать специальный комитет из солдат и офицеров.
За Калиновским выступил Боров.
— Що бачил Калиновский, то видно, — начал он, по обыкновению, на украинском языке и затем, перейдя на русский, уже серьезным тоном продолжал: — Кадровые офицеры — такие уж гадюки, которым, кроме батюшки царя, ничего не надо.
— А чины, а жалованье? — зашумели присутствующие.
— Так они чинов и жалованья и ждут от царя. Смотреть надо в оба. Но не следует сразу проявлять по отношению к ним резкость. Надо попробовать их убедить поддержать Временное правительство. Я за общее собрание всех офицеров. Необходимо поставить все эти вопросы ребром. А затем, если не удастся договориться, можно говорить об их изоляции. Насчет комитета я согласен.
Выступил и я: предложение Калиновского надо принять, созыв общего собрания не откладывать и теперь же уполномочить из [276] нашего состава Калиновского и Борова отправиться к командиру Протазанову за разрешением образовать комитет.
Проговорили часов до двенадцати ночи...
Протазанов дал согласие и просил нас поставить в повестку дня вопрос об отношении офицеров к гражданским правам солдат. О мнении офицеров его запрашивал штаб дивизии.
— Кто будет председательствовать на собрании офицеров? — спросили мы Протазанова.
— Старший из офицеров штаба. Так как Хохлов вызван в дивизию, значит, Савицкий.
На собрании человек пятьдесят. Савицкий ведет себя нервно, прерывает ораторов, бросает циничные реплики.
По вопросу об отношении офицерства к происшедшей революции выступил Калиновский:
— Я думаю, выскажу точку зрения большинства. Офицеры должны полностью и безоговорочно поддержать Временное правительство, целиком одобрить распоряжение о даровании гражданских прав солдатам, создать совет офицерских и солдатских представителей для разрешения как бытовых, так и политических вопросов в жизни полка.
— Это что же, я должен солдат на «вы» называть или своему денщику обед из офицерского собрания носить? — возмутился Савицкий. — Мы поддерживать Временное правительство не можем, как и оно не может поддерживать офицеров и гарантировать спокойствие и неприкосновенность их семьям. Я сегодня получил из Тулы письмо. Безусые гимназистишки, студентишки и другая сволочь ходят по офицерским квартирам и производят обыск! У меня забрали коллекцию оружия. У полковника Нехлюдова даже грозили арестовать жену, которая не хотела оружие отдавать, а вы говорите о поддержке. Нам надо предъявить категорические требования Временному правительству, чтобы нам гарантировали неприкосновенность наших семей, а для того чтобы это было выполнено, послать своего представителя в Тулу, который бы наблюдал и защищал интересы наших семей, не допуская по отношению к ним актов, подобных тем, о каких мне сообщают. Нам нужно также от полка послать представителя в Петроград, который защищал бы интересы офицерства. И когда мы увидим, что правительство справляется с защитой интересов офицерства, тогда мы беспрекословно подчинимся и будем проводить все его распоряжения.
Поднялся большой шум.
Подполковник Нехлюдов, старик лет шестидесяти, брызжа слюной, визгливым голосом кричал, что он тоже получил из Тулы письмо, в котором пишут, что на дню по пять раз приходят спрашивать, нет ли оружия, а тут всякие глупости преподносят вроде того, что солдатам надо говорить «вы». [277]
Выступил Боров:
— Братья, старые кадровые офицеры, зачем нам рознь между собой? Все мы служим одному делу — делу войны с немцами, делу обеспечения победы для новой, свободной России. Бросьте деление! Мы должны слиться с солдатами и делать общее дело. Мы просим вас, кадровые офицеры, принять нас в свою семью и сообща вести дальнейшую работу.
Последняя часть речи Борова меня возмутила. Я выступил с резким заявлением:
— Призыв Борова к кадровым офицерам был лично от его имени. Никто не уполномочивал его так говорить. Совершенно дикими кажутся просьбы и мольбы Борова. Думаю, более верно отражу точку зрения большинства, если скажу, что сейчас кадровые офицеры должны просить нас принять их в нашу семью, а никак не мы их.
— Дерзость! Безобразие! — закричал Савицкий. — Неуважение к нашим чинам! Я отказываюсь председательствовать! — И он выскочил из-за стола.
Петров, Боров и несколько других бросились к Савицкому, уговаривая вести собрание.
— Зачем вы его уговариваете? — крикнул я. — Пусть себе идет, а вместе с ним могут отправляться и другие. Для того чтобы сидеть во время боев за пять верст от окопов, люди найдутся. Не они солдат в бой ведут.
— Ты не имеешь права так говорить, — подступили ко мне Ущиповский и Петров. — Вчера еще говорили о соблюдении максимальной дисциплины, а сегодня ты же ее нарушаешь...
Савицкий вернулся к столу.
В эту минуту в офицерское собрание вошли несколько солдат. Один протиснулся к столу председателя и, обращаясь к офицерам, сказал:
— Господа офицеры, мы пришли сюда по выбору наших рот, чтобы узнать, о чем вы здесь разговариваете, чтобы потом рассказать солдатам.
Лица кадровых офицеров выражали растерянность.
— Кто их сюда пустил? — закричал вдруг Савицкий.
— А почему же не пустить? — отозвались другие.
— Я закрываю собрание! Калиновский подошел к Савицкому:
— Николай Федорович, не делайте этого. В присутствии солдат скандалы устраивать не следует. Мы должны сказать, о чем мы здесь толкуем, и разрешить им присутствовать. Подумайте, какие могут быть последствия, если солдаты перестанут доверять офицерам.
Савицкий остыл. Сел на председательское место и сказал, обращаясь к солдатам:
— Мы здесь собрались по распоряжению командира полка, чтобы обсудить некоторые свои вопросы. Они вас интересуют? [278]
— Очень интересуют, господин полковник, — твердо произнес солдат.
Савицкий растерянно посмотрел по сторонам, не зная, что, собственно, он должен сообщить солдатам.
— Разрешите мне, господин полковник, я объясню, — попросил Калиновский.
— Пожалуйста, прапорщик, — понуро согласился Савицкий.
— Мы здесь собрались, товарищи солдаты, затем, чтобы сказать, что мы целиком и полностью поддерживаем Временное правительство и обязуемся выполнять все его требования и распоряжения. Потом мы полагаем организовать совет офицерских и солдатских представителей, которые должны находиться при штабе полка. Наконец, мы высказываем пожелание, чтобы между солдатами и офицерами было возможно более единения.
Солдаты внимательно выслушали Калиновского, и один из них попросил слова.
— Господа офицеры, — начал он, — я так думаю, прошли те времена, когда царь Николашка (Савицкого передернуло от этих слов) гнал нас на убой, как серую скотинку. Николашке и его министрам дали по шапке, и еще многие получат, если к солдатам будет старое отношение. Новое правительство знает нужды солдат, потому уравняло нас в гражданских правах. За это мы обязуемся блюсти дисциплину не хуже, чем до сих пор. Революционная дисциплина у нас будет во какая! — энергично помахал он кулаком. — Крепче некуда. Мы считаем, что немца мы побьем и воевать будем лучше, чем раньше. Теперь мы знаем, за что воюем. У нас будет свободная Россия, у нас будет земля, которой до сих пор владели помещики. Для наших детей будут школы, не будет полиции, которая издевалась над нами и над рабочими. Никакой контрреволюции мы не допустим. Винтовку держим крепко, как против неприятеля внешнего, так и против врага внутреннего. А за то, что вы хотите выбрать совет солдатских и офицерских представителей, мы вам скажем солдатское спасибо.
Молодые офицеры дружно зааплодировали.
Что оставалось делать Савицкому?
— Братцы, — начал он, — товарищи! Вы все знаете меня. Разве я когда был плохим офицером, разве я не заботился о вас, как и все другие кадровые офицеры, разве я не болел вашими нуждами? Мы с радостью приветствуем приказ о предоставлении гражданских прав солдатам. Мы сами решили образовать совет солдатских и офицерских представителей. Если кто-нибудь из нас позволит себе плохо обращаться с солдатами, будет с корнем вырван из наших рядов! — с пафосом закончил Савицкий. — Я предлагаю, господа, принять те предложения, какие внес прапорщик Калиновский, и доложить командиру полка на утверждение.
Ну и Савицкий! Ну и прохвост же! [279] Весь полк ходит в красных бантах. Но самый большой и самый красный на груди у Савицкого. Посещая роты своего батальона, он собирает вокруг себя солдат, шутит, рассказывает анекдоты, называет каждого на «вы», говорит «товарищ». Один Хохлов по-прежнему ходит озлобленный. К общему удовольствию, он получает назначение в другую дивизию.
Назначена присяга Временному правительству.
Весь полк созван для принятия присяги в Ветерлецкий лес. Я свою команду построил на левом фланге. Каждая рота и команда имеет красный флаг с надписью: «Да здравствует свободная Россия!» У всех солдат в петлицах красные ленточки. Настроение повышенное. Кругом шутки, смех, говор.
В девять утра полковой священник на устроенном посередине выстроенного полка аналое разложил Евангелие, крест, отслужил молебен.
При поднесении знамени к аналою раздалась команда:
— Смирно! По-о-д знамя! С-л-у-ш-а-й! На караул!
Полк исполнил команду, а оркестр заиграл «Марсельезу».
Новая команда:
— К но-ге!
Вдруг из рядов рот раздались крики:
— Долой вензель Николая со знамени!
— Долой! Долой! — подхватил весь полк.
Крики неслись настойчивые, упорные. Командир приказал закрыть вензель красным платком. Наступило успокоение, и священник приготовился к чтению присяги.
Однако успокоение было недолгим. Вновь раздались крики:
— Убрать знамя совсем! Не надо нам его, под ним грязные дела совершались в пятом году!
— Долой! Долой! Долой! — неслось со всех сторон.
Командир полка вызвал к себе офицеров и предложил им разъяснить в ротах значение знамени как полковой святыни и убедить, что требование солдат убрать знамя является необоснованным. Офицеры стали разъяснять в своих ротах, что факт присутствия знамени ничем не хуже факта присутствия полкового священника при присяге, что знамя олицетворяет собой боевые традиции полка и принимать присягу не под знаменем — неудобно. Однако разъяснение не подействовало, солдаты продолжали стоять на своем. Разъяснение тянулось более часа. Несмотря на морозный день и на то, что приходилось стоять на снегу, несмотря на пронизывающий холод, солдаты не соглашались присягать, пока не уберут знамени. [280]
Протазанов распорядился заменить знамя красным флагом. Когда полковой знаменосец выносил знамя из круга, солдаты сопровождали этот вынос шиканьем, свистом и улюлюканьем.
— Одну грязь выбросили, надо приниматься за другую! — раздались отдельные выкрики.
Поп начал читать текст присяги, но как только он дошел до слов «государство Российское», поднялся ужасающий шум. Раздались крики:
— Долой попа! Арестовать его!
Чтение приостановили. Вызвали делегатов из каждой роты, чтобы узнать, в чем дело. Солдаты заявили, что слова «государство Российское» они понимают как присягу государю российскому. Пришлось снова объяснять значение этих слов делегатам, которые в свою очередь шли передать объяснение в роты.
Эта процедура тянулась бы еще дольше, если бы не холод. Крики протеста стихали. Слышались отдельные выкрики:
— Черт с ними! В конце концов, все от нас зависит!..
Вечером того же дня ко мне явились несколько солдат из 3-го батальона с приглашением прийти на собрание представителей рот и команд.
Оказывается, каждая рота в отсутствие офицеров устроила свое собрание и выделила представителя в будущий полковой совет солдатских и офицерских представителей.
Пошел.
Народу человек пятьдесят.
— Расскажите, что офицеры замышляют?
— Почему вы ко мне обращаетесь? Я ведь тоже офицер, — указал я на свои погоны.
— Мы вас знаем. Вы долго были среди нас. Правда ли, что кадровые офицеры не хотят свободы?
— Неверно, товарищи. Были отдельные недовольные, но это везде бывает. А в массе офицеры, безусловно, за свободу.
— А почему до сих пор комитета не создали?
— Комитет будет создан. Если задерживается его создание, то лишь потому, что новый командир знакомился с полком, потом была присяга...
— Долгое ли дело комитет собрать?
— Думаю, на днях он будет собран.
— Мы вас просим заявить на офицерском собрании или командиру, что мы никаких контрреволюционных действий не допустим. Солдатский глаз зорок — мы видим, что вокруг творится. Мы будем работать на совесть, раз не будет грубости и мордобоя. Мы хотим заявить требование — наши ребята связались уже с делегатами других полков, — чтобы начальником дивизии назначили другого. Пусть назначают Музеуса...
Вечером Ларкин рассказал, что во всех командах и ротах идут тайные собрания, намечают офицеров, которых можно выбрать в [281] полковой комитет. Из кадровых никого не включают — не верят. Думают, в комитете хорошо будут работать Ущиповский, Калиновский и я.
— Война скоро окончится? — неожиданно спрашивает Ларкин.
— Когда немцев побьем.
— Не побьем мы их, Дмитрий Прокофьевич. Австрийцев еще туда-сюда, а немцев не побьем. Кому охота теперь умирать, когда свободу получили и землю возьмем у помещиков? Да пошлите вы меня теперь в роту, я там дня одного не пробуду — сбегу.
— А что, другие тоже так рассуждают?
— Не говорят, но про себя каждый так думает. Слава тебе, Господи, дождались светлых дней, а тут тебя под расстрел поведут! Надо мириться.
15 марта в полк приехал генерал Яковлев, командир корпуса. Война тянется около трех лет, а я вижу командира корпуса первый раз.
Офицеры рассказывают, что Яковлев страстный любитель музыки и всю войну просидел в штабе, играя на скрипке.
Кажется, доигрался. Носятся слухи, что на его место назначают генерала Огородникова.
В этот же день состоялось общее собрание, на котором был избран совет — пять солдат и пять офицеров. Офицеры: Мухарский, Ущиповский, Боров, Калиновский и я. От солдат 2-й роты Васютин, энергичный унтер-офицер, бывший слесарь на одном из тульских заводов. Харин, старший моей команды по сбору оружия. Васильев из 3-й роты, пресимпатичный парень, рязанский крестьянин. Игнатов от 14-й роты, бывший приказчик, весельчак, с признаками галантерейности. И от 6-й роты Смирнов, бывший учитель.
Первое заседание комитета посвящено вопросу, чем наш полк должен отметить революцию.
По предложению Смирнова решили учредить в одном из университетов стипендию имени 11-го полка. Деньги отчислить от прибылей полковой лавочки, хозяйственных сумм полка (а их у нас до ста тысяч рублей) и, кроме того, пустить подписной лист среди офицеров и солдат для сбора пожертвований.
В ближайшие дни наш полк должен сменить финляндцев, и штаб из Олеюва перейдет в Лапушаны.
Из Тарнополя идут слухи, что там в первые дни революции убит начальник гарнизона, растерзано несколько комендантских [282] адъютантов. Сильно досталось некоторым командирам специальных частей за их жестокое обращение с солдатами.
Начальник Финляндской дивизии, генерал Сельвачев, подобно нашему Протазанову, обхаживает полки, выступает с речами на тему о революции. И здоровается с солдатами за руку.
Такое поведение генерала вызывает у солдат восторженное отношение к командиру, и финляндцы при встрече с нашими особенно подчеркивают положительные качества своего начальника дивизии. Наши солдаты в свою очередь наматывают себе на ус и еще энергичнее начинают требовать замены начальника дивизии генерала Шольпа — Музеусом.
Смена высшего и старшего состава идет по всему фронту. В 14-й дивизии сняты несколько командиров полков по требованию солдат. В эту дивизию на должность командира полка выдвинут Савицкий, который в связи с этим ходит фертом. Быть командиром полка — мечта всей жизни Савицкого. Однако полковой комитет категорически воспротивился его назначению.
Бедный Савицкий!
Хохлов, командированный три недели тому назад на должность командира 16-го полка, неожиданно снова появился у нас.
Формальной причиной для отвода Хохлова было его резко отрицательное отношение к полковому комитету, а также обращение к своему денщику на «ты».
Прибыл Музеус. Еще более поседевший, сутулый, с толстой палкой-тростью. Обходя полки дивизии, в своем обращении к солдатам он называл их по-прежнему «братцы», «орлы», «псковцы». Требовал сохранения дисциплины, выполнения распоряжений, обещая со своей стороны делать все возможное, чтобы жизненные условия солдат не ухудшались.
Солдаты хорошо настроены к Музеусу и верят ему. Особенно ценят в нем, что он не принимает к слепому исполнению распоряжения высшего начальства. Музеус всегда взвешивал полученные распоряжения, анализировал их и, если сомневался в их целесообразности, вносил предложения о пересмотре или о присылке дополнительных сил, чтобы можно было наверняка провести операцию успешно.
Казалось бы, смена высшего начальства должна была отрицательно повлиять на дисциплинированность наших частей. Однако этого нет, солдаты независимо от приказов подтянулись, понимая важность происходящих событий. Больше порядка в районе расположения полка, больше чистоты в хатах, землянках, кухнях, чем до революции. Нет бывшего до того времени ворчания по адресу чечевицы. Даже кашевары подтянулись. Один из кашеваров 2-го батальона изобрел новый рецепт приготовления чечевицы. Он добавлял в котел с чечевицей шестьсот граммов очищенной соды — получалась великолепная разваристая каша. [283]
Протазанов на одном из общих обедов с офицерами заявил, что дня через три мы оставим Олегов и перейдем в Лапушаны. Из 13-го Финляндского полка к нему обратился прапорщик Крыленко за разрешением сделать доклад общему собранию солдат и офицеров полка по текущему моменту.
— Этот прапорщик, кажется, социал-демократ, — говорил Протазанов, — и генерал Сельвачев о нем отзывается весьма одобрительно.
На другой день, накануне Пасхи, ординарцы полка сообщили, что в шесть часов вечера роты должны прибыть к штабу на митинг. Протазанов, присутствовавший при подходе рот сам распоряжался расстановкой людей как можно скученней, чтобы оратора можно было хорошо слышать всем прибывшим на митинг.
В сопровождении прапорщика Миленина из здания штаба полка вышел подпрыгивающей походкой маленького роста, с проседью, в кожаной тужурке, с погонами прапорщика незнакомый нам человек, взял под козырек и прыжком вскочил на стол.
В глаза бросилась маленькая фигура этого человека, забрызганный грязью кожаный пиджак, грязные стоптанные сапоги и нервное подергивание рукой стека. Прежде чем начать говорить, прапорщик снял фуражку и пригладил левой рукой растрепанные на затылке волосы.
С первых же слов Крыленко приковал к себе всеобщее внимание. Он говорил о том, что мы присутствуем при событиях всемирно-исторической важности. Революция всколыхнула миллионы людей в тылу и на фронте. К революции приковано внимание всего мира. От хода этой революции зависят судьбы и жизнь многих миллионов. Мы на фронте, перед нами находится враг. Мы слышим выстрелы, несущие смерть. Это враг явный, и этому врагу мы противопоставляем наши винтовки и пушки. Это враг открытый, честный, который прямо говорит и делает то, что в его интересах. И его действиям мы противопоставляем свои действия. Но у революции не один только этот враг. Есть другой — не окопавшийся в глубоких окопах, не защитивший себя проволочными заграждениями, более опасный по причине своей скрытости. Этот второй враг — сторонник монархии, сторонник реставрации старого режима. Он всюду. Он сейчас не выступает открыто, он придавлен грандиозностью совершившейся революции, он потихоньку собирает силы, скрытно мобилизует своих приверженцев, чтобы всадить нож в спину революции, как только представится случай.
Как распознать этого второго врага? Если первому врагу мы открыто противопоставляем свое вооружение, технику, силу свою, энергию, храбрость, мужество, то второму врагу нам нужно противопоставить прежде всего нашу стойкость, выдержку, монолитность, стремление до конца защищать завоевания революции. В стане этого второго врага бывшие полицейские, помещики, дворяне, [284] чиновники, попы, капиталисты и другие элементы, которые сейчас прикидываются кроткими овцами, надевают на грудь красные банты и произносят почти революционные речи. Этот второй враг не только в тылу, но и на фронте. Он среди офицеров-аристократов, среди генералов, которых теперь, хотя и чистят, еще далеко не очистили.
Надежды контрреволюции перенесены в данный момент на армию, забитую, униженную палочной дисциплиной. Враги ищут послушных старому режиму, которые могли бы слепо пойти на выполнение их дьявольских планов. Но мы должны быть одинаково стойкими в отношении обоих врагов, и против тех — жест в сторону фронта, — которые открыто стреляют в нас, и против тех, которые шпионят, разлагают, провоцируют, рисуют в самых отрицательных чертах революционные события.
Речь Крыленко продолжалась два часа.
Он закончил возгласом:
— Да здравствует русская революция! Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Да здравствует грядущая мировая революция!
Крыленко спрыгнул со стола и вытер грязным платком вспотевший лоб. К нему подошел Протазанов. Крепко пожал руку, притянул к себе и расцеловал.
Вечером в мою хату зашли два члена полкового комитета, Васильев и Анисимов.
— Дмитрий Прокофьевич, — заговорил Васильев, — нам надо доклад Крыленко обсудить в комитете.
— Что же, давайте обсудим. А что именно?
— О внутреннем враге. Хоть командир и сказал, что наше дело бороться с внешним врагом, но мы понимаем, что внутренний враг — наиболее опасен. Ведь противник что? Сегодня мы в него стреляем, завтра он в нас. Допустим, мир скоро.
— Не понимаю, товарищ Васильев, откуда у вас такое представление, что у нас с австрийцами скоро мир будет?
— Нельзя, Дмитрий Прокофьевич, не быть миру. Мы теперь сознательные, понимаем: что австриец-мужик, что русский мужик — все одно. И нет нам никакого резона друг с другом воевать. Австриец уйдет к себе на родину и будет жить, как жил доселе. Мы, правда, уходя на родину, жить так, как раньше, не сможем. Нам надо новые порядки заводить, урядников, земских и становых выкуривать. Революция им небось не очень по душе пришлась. А мы свою линию твердо гнуть должны и внутреннего врага сломить.
— Ну, это в тылу, — говорю я.
— А здесь-то, вы думаете, их нет? — продолжал Васильев. — Многие ли из офицеров на нашей стороне? Раз, два — и обчелся. [285] Ведь это бывшие земские начальники, те же пристава, становые. Нужно в оба смотреть за офицерами.
— Тогда, товарищ Васильев, этот вопрос надо обсудить не в полковом комитете, а отдельно, не вмешивая офицеров.
— Ну, что же, давайте обсудим отдельно. Как это сделать?
— А вот как: на этих днях полк уходит на позицию. Полковой комитет будет оставлен при штабе полка, и мы тогда на свободе сможем по этому вопросу потолковать.
— Хорошо, согласны.
Васильев и Анисимов ушли, но через минуту вернулись:
— Слышали еще новость, Дмитрий Прокофьевич?
— Какую?
— Только сейчас телефонограмма получена, что послезавтра назначено собрание офицеров и представителей от рот при штабе дивизии. Туда приезжают члены Государственной думы для разъяснения текущего момента.
— Кто именно, вы не знаете?
— Нет, об этом ничего не сказано. Вы пойдете?
— К сожалению, не могу, я должен ехать в обоз к Максимову, чтобы условиться о получении вещей для моей команды. А послушать хотелось бы.
— Я вам расскажу, что они говорить будут...
Приехал в обоз к Максимову. После делового разговора Максимов пригласил обедать. За обедом было много народа — Пасха.
К концу обеда появился командир нестроевой роты Мокеев в сопровождении своего шурина, солдата Рожнова, который до призыва в армию имел в Туле крупную торговлю.
— Говорят, вчера какой-то социал-демократ большую речь держал на митинге? — обратился ко мне Рожнов. Я передал вкратце содержание речи Крыленко.
— Ну, это социал-демократические утопии. Жизни они не знают. Напрасно хвастунишку Керенского в правительство пустили.
— Чем хвастунишка? — возмутился я. — Он социал-революционер.
— Хвастунишка он, а не социал-революционер. Болтает черт знает что, ни к селу ни к городу. Истеричные бабенки бегают за ним с букетами, и он возомнил себя чуть ли не спасителем отечества. Настоящая партия, которая может вести дело, — это конституционно-демократическая.
— Конституционно-демократическая? — переспросил я. — Это что — кадеты?
— Да, кадеты. Скоро в Петрограде открывается кадетский съезд, и от решений этого съезда будет зависеть дальнейшее направление политики. Они установят такой же порядок и образ правления, какой существует, например, во Франции. Теперь еще новые появились, — обратился Рожнов к соседу, — большевики действовать начинают. [286]
— Что за большевики? — спросил тот.
— Социал-демократы большевики. Ведь социал-демократы делятся на два лагеря, на меньшевиков и большевиков.
— Что же, большевики — это те, которые большинство имеют?
— Нет, они больше требований предъявляют. Требуют введения восьмичасового рабочего дня, немедленное социалистическое правительство. Их газета, «Социал-демократ», уже кричит: «Долой Временное правительство!»
— Я не читал этой газеты. Она на фронт не проникает.
— Из всех социал-демократов только Плеханов на правильной линии стоит, — продолжал Рожнов. — Он говорит: все партии должны объединиться, пока идет война. Надо немцев добить в полном единении с союзниками, а потом переходить к осуществлению внутренних реформ.
— «Сначала успокоение — потом реформы» — так, кажется, Столыпин в шестом году говорил? — шутливо заметил я.
— Конечно, сначала войну кончить, а уж потом... — солидно произнес Рожнов.
Грешный я человек, слаб насчет всяких партий. А надо бы познакомиться.
Смутно представляю себе разницу между социал-революционерами и социал-демократами. Одно мне ясно: социал-революционеры за то, чтобы земля была немедленно от помещиков взята и передана крестьянам, а социал-демократы за то, чтобы установить восьмичасовой рабочий день.
Но вот что такое большевики, надо будет разобраться.
Огромна тяга солдат к чтению. Литературы на фронте никакой нет. Из газет получаем главным образом «Армейский вестник», официальный орган штаба армии, а теперь и армейского комитета. Изредка доходит «Русское слово» и «Киевская мысль». Очень редко, отдельными экземплярами, газета «Вперед». Полковой комитет нарядил специального человека в Москву для покупки литературы и программ различных партий.
Когда я возвратился от Максимова, Ларкин сообщил мне, что уже несколько раз заходили Васильев и Анисимов справляться о моем приезде. Разговор о том, следует ли идти в окопы.
— Вот тебе на! Если мы не пойдем, так кто же пойдет? Значит, наш полк будет лодырничать, а финляндцы сидеть?
— Другие полки не идут, господин поручик, — перешел Ларкин на официальный тон.
— Какие — другие?
— Шестьсот одиннадцатый полк не идет.
— Откуда ты знаешь? Ведь до этого полка верст шестнадцать.
— Солдаты знают, у них связь налажена.
— Расскажи подробнее, что ты знаешь.
— Ничего я не знаю, ваше благородие.
— Во-первых, я не благородие, а во-вторых, что за идиотский тон? [287]
— Простите, господин поручик.
— Опять?..
— Дмитрий Прокофьевич. Наши ребята послали по соседним полкам своих представителей. Пришли и говорят: шестьсот одиннадцатый полк отказался третьего дня на позиции идти.
— Может, командир у них сволочь?
— Если бы не был сволочью, пошли бы... Что там было, Дмитрий Прокофьевич! Два батальона, которым нужно было идти на позицию, построились в полном снаряжении. Поп молебен отслужил, а потом солдаты вдруг открыли стрельбу. Стреляли вверх — острастки ради, но некоторые целились прямо в офицеров. Полковой комитет смещен. Офицеров из комитета по шапке.
— Значит, и меня скоро — по шапке?
— Ну что вы! Вас никто за офицера не считает... Минут через двадцать зашли Васильев и Анисимов. Васильев, протягивая руку, обратился ко мне:
— Видите ли, Дмитрий Прокофьевич, настроение тревожное.
— В каком смысле?
— Боюсь, как бы завтра у нас эксцессов не было: идти на позицию солдатам не хочется. Нам надо заблаговременно обсудить, как реагировать, ежели солдаты откажутся.
— Откажутся, тогда и поговорим. Если бы вопрос шел о наступлении, тогда, понятно, предварительно обсудить следует, насколько серьезно операция подготовлена. А тут дело простое: сменить финляндцев на знакомой нам позиции. Лучше расскажите, что было на митинге с членами Государственной думы.
— Особого ничего. Собрали тысячу солдат, массу офицеров. Вел митинг командир Финляндской дивизии генерал Сельвачев. Вы его видели когда?
— Нет, не видел.
— Чудной такой, череп у него, словно сахарная голова, — высокий, узкий. Поднялся на возвышение и сказал: прибыли господа члены Государственной думы, которые хотят разъяснить текущий момент. Скомандовал «смирно», потом «вольно». Рядом с ним встал член Государственной думы, князь Шаховской, а другой, Макагон... Говорил насчет необходимости защищать свободную Россию, что немец делает попытки использовать нашу революцию и разбить армию, чтобы снова поставить у нас царя. Рассказывал, что, когда у нас произошла революция и немцы об этом узнали, повели газовую атаку и пало несколько тысяч наших солдат.
Потом выступил Крыленко. Его солдаты слушали как своего. Он хлестко отделал и Шаховского и Макагона. Говорил, что Дума состоит сплошь из помещиков и капиталистов, что не она революцию делала, а рабочие. Словом, так думцев сконфузил, что солдаты хохот подняли. Крыленко поставил вопрос о жалованье: сколько они получают? Ответа не было. [288]
В штабных канцеляриях поговаривают о том, что союзники нажимают на Временное правительство, чтобы оно отдало приказ о переходе в наступление по всему фронту. Это вопрос серьезный. С какой стати нам вести наступление? Нам дай Бог удержать то, что захватили полтора месяца назад. А чтобы немцы и австрийцы не провоцировали своих на выступление, надо установить тесные сношения с немецкими и австрийскими солдатами и разъяснить им цели нашей революции. Это будет понятно нашему противнику, вернее, его рядовой массе, и рядовая масса не пойдет в наступление.
— Немцы не такие дураки, — сказал Боров, обращаясь к Калиновскому. — Если мы будем сидеть не сходя с места, то они тоже, думаешь, будут сидеть? Я стою за то, чтобы вести наступательную оборону.
— Ты можешь стоять за что угодно, но солдат наступать не станет, — возразил Калиновский.
— А я тебе говорю, станет! — вскипел Боров.
— Не станет. Солдат теперь спит и видит, как бы поскорее домой поехать, землю делить.
12 апреля полк в полном спокойствии выступил из Олеюва на позицию. Протазанов уехал в отпуск, оставив временно командовать полком Соболева. При этом Соболев изменился до неузнаваемости: у него появилась некоторая ровность в голосе, солидная медлительность, внимательность к солдатам и младшим офицерам.
15 апреля неожиданно прочел в приказе по полку, что я назначаюсь младшим офицером в 10-ю роту и свою команду должен сдать поручику Кочаковскому.
Кочаковский — кадровый офицер, проторчавший всю войну в Туле в запасном батальоне, откуда был выслан на фронт лишь после революции, так как окопавшихся в тылу теперь гонят на фронт. Соболев, очевидно, решил порадеть товарищу и устроил его на мое место — в команду по сбору оружия и похоронную.
10-я рота встретила меня хорошо, там знали меня в бытность мою солдатом. Правда, таких старых солдат осталось немного.
Капитан Соколов, командир роты, встретил меня с видимым дружелюбием:
— Вы возьмете под свое наблюдение работы по укреплению проволочных заграждений перед окопами на участке всей роты, а в случае каких-либо действий вы будете руководить третьим и четвертым взводами. Обедать приходите ко мне. Пусть ваш; денщик приносит обед ко мне. [289]
Идет усиленная подготовка к наступлению. Все солдатские комитеты, начиная от полкового и кончая фронтовым, высказывают опасение, что общее наступление может не удаться. Передают, что вопрос о наступлении будет поставлен на съезде Советов солдатских депутатов в Петрограде в конце мая. Но упорно говорят, что военное командование готовится начать наступление до съезда.
На позиции акклиматизировался быстро. Встаю с рассветом, делаю обход окопов, проверяю сторожевые караулы, дежурных пулеметчиков, задерживаюсь иногда около солдатских землянок.
На фронте тишина. Стрельбы ни с нашей стороны, ни со стороны австрийцев почти нет. Лишь ночью изредка перестреливаются острастки ради выставляемые на ночь передовые цепи караулов.
По вечерам у себя в землянке беседую с прапорщиком Зубаревым. Ему кажется, что в связи с революцией крупных боев, какие были раньше, больше не будет, он жалеет, что теперь вряд ли удастся отличиться на фронте и получить Георгиевский крест.
Вчера, 25 апреля, ко мне в землянку неожиданно зашли несколько солдат 11-й и 12-й рот:
— Скажите, правда ли, скоро наступление будет?
— Мы думаем, что наступать нам не след. С какой стати теперь? Мы и без того на австрийской земле.
— Но не забывайте: у нас обязательства перед союзниками.
— А за каким чертом нам союзники? — горячо возражает Никаноров. — Пусть они там у себя на Западном фронте дерутся...
— Если мы изменим союзникам, они могут открыть против нас новый фронт. Японцы выступят на Дальнем Востоке, англичане и французы могут послать свои войска в Архангельск и Одессу, и кроме австро-немецкого фронта мы получим дополнительно новые фронты. Я так думаю, — продолжал я, — еще несколько усилий — сломим немца, а там и всеобщий мир.
— А мы думаем начать братание с австрийцами.
— Как — братание?
— Очень просто. Помните, в прошлом году на Пасху под Сапановом мы с австрийцами сходились меж окопами.
— Вот и теперь сходиться будем и беседовать. Чего нам друг в друга стрелять? Ведь как нашего брата мобилизуют и на войну гонят, так и их, горемычных. Если мы не захотим наступать, этого может не захотеть и австриец.
— Не знаю, что вам посоветовать, товарищи. Думаю, что лучше всего этот вопрос обсудить в полковом комитете.
— Нет уж, товарищ Оленин, мы сами думаем, без комитета начнем брататься. А вас просим об этом пока никому не говорить.
Я дал слово.
На следующий день после обеда из окопов 12-й роты вышли на бруствер три солдата, один держал надетый на штык винтовки белый флаг. Со стороны австрийских окопов на протяжении нескольких минут не было никакого ответа. Отсутствие стрельбы [290] ободрило других солдат. И скоро весь бруствер заполнился людьми 12-й роты. Они были без винтовок, за исключением солдата, который на свою винтовку нацепил белый флаг.
И вот со стороны австрийских окопов последовало ответное действие: на бруствер вышли несколько человек, и тоже с белым флагом. Во главе австрийцев был молодой офицер. Он крикнул по-русски, что предлагает выйти на середину поля между окопами трем представителям русской стороны. От 12-й роты отделились три солдата, первыми вышедшие на бруствер. Со стороны австрийцев им навстречу тоже направились трое. Делегаты с той и другой стороны сошлись. Мы увидели, как австрийцы пожимали руки русским солдатам, о чем-то беседовали, оживленно жестикулируя, а затем наши делегаты пошли вместе с австрийцами в их окопы.
Минут через десять они в сопровождении густой толпы австрийцев направились в сторону наших окопов и, не доходя шагов пятидесяти, уселись на лужайку, приглашая присоединиться к ним солдат, оставшихся в окопах.
Это зрелище наблюдали солдаты всего полка. Через какие-нибудь полчаса весь 3-й батальон был перед окопами, причем со стороны австрийцев народу было значительно меньше. Видимо, часть австрийских солдат осталась в своих окопах с оружием, будучи настороже. Капитан Соколов, наблюдавший рядом со мной эту своеобразную картину, отдал распоряжение, чтобы офицеры и подпрапорщики к братающимся не присоединялись. По телефону Соколов сообщил в штаб полка, что солдаты 3-го батальона по инициативе 12-й роты братаются с австрийцами, просил указаний. В штабе полка, видимо, растерялись и никакого распоряжения не дали, предписав лишь наблюдать за происходящим братанием и о результатах донести.
Часа три продолжалась беседа русских с австрийцами. Разошлись, лишь когда ротные кухни подвезли к окопам обеды.
Вечером я пошел в 12-ю роту узнать о результатах этого братания. Моросанов, командующий ротой, рассказал, что австрийцы угощали наших ромом и спиртом, меняли у наших солдат свои перочинные ножи, бритвы и другие предметы на хлеб и сало. Разговоров о революции и наступлении не было — люди плохо понимали друг друга.
— А ведь интересная история, — рассуждал Моросанов. — Если так весь фронт начнет брататься, пожалуй, с наступлением ни черта не выйдет; раз солдаты сговорятся между собой не стрелять друг в друга и не идти в наступление, офицеры тут мало что смогут сделать.
— Откуда появилась эта идея — брататься? — спросил я.
— Из большевистских газет. [291]
В роте получена телефонограмма из штаба полка, сообщающая, что 28 апреля при штабе дивизии состоится собрание офицерских депутатов по одному от полка для выбора представителя от дивизии на устраиваемый при ставке верховного главнокомандующего в Могилеве съезд офицеров Георгиевских кавалеров.
— Ведь вы Георгиевский кавалер? — спросил меня Соколов. — Вас не послать ли?
— Я — солдатский Георгиевский кавалер, господин капитан, и в ставке организуется, очевидно, союз кавалеров офицерского Георгиевского креста.
— Ладно, пошлем Кочаковского, он Георгиевский кавалер еще по русско-японской войне.
На том и согласились.
Спустя несколько часов новая телефонограмма: при штабе дивизии состоится совещание о выборе депутатов, командируемых в Тулу для связи с нашими запасными полками.
Соколов вызвал меня опять:
— Кого послать? Поезжайте вы, давайте вас выдвинем. Там, очевидно, придется на митингах речи держать.
— Да ведь я не оратор. — Ну, батенька, я помню, как вы на офицерском собрании Савицкого чистили.
— Одно дело Савицкого обругать, другое — выступать на митингах, где несколько тысяч человек присутствует.
Поехал я. Кроме меня были кандидатуры Шурыгина, выдвинутого мной, Борова, выдвинутого от 16-й роты, Калиновского от 14-й роты, остальные роты высказались за меня.
В штабе дивизии в одной из комнат, прилегающих к оперативной части, назначено собрание полковых делегатов. Выборы должны производиться одновременно и в союз Георгиевских кавалеров при ставке, и для командирования в Тулу.
Генерал Музеус говорил о важности выборов:
— Союз офицеров Георгиевских кавалеров будет тем союзом, на который все русское офицерство сможет опереться в дни тяжких испытаний, ниспосланных на нашу родину.
О командировке в Тулу Музеус сказал:
— Тыл стал забывать фронт. В тылу больше митингуют, чем думают о положении в армии. За последнее время совершенно прекратилась посылка пополнений в войска. Действующая армия предоставлена самой себе, ряды ее тают. Надо сказать солдатам запасных полков и их офицерам, что так продолжаться не может. Необходимо полное единение между действующей армией и войсками, [292] находящимися в тылу. Желаю вам, господа, выполнить ваш священный долг. * * *
Пополнений нет. Полк редеет с каждым днем.
Начали увольняться достигшие сорокатрехлетнего возраста. Значителен процент самовольно отлучающихся. За эти полтора месяца из полка выбыло не менее тысячи человек, взамен которых не прибыло ни одного.
29 апреля новая телефонограмма из штаба полка: в Петрограде созывается Всероссийский съезд крестьянских депутатов, от каждой дивизии действующей армии должен быть командирован депутат от солдат-крестьян.
Соколов вызвал меня к себе в землянку, ознакомил с содержанием телефонограммы и предложил обойти взводы, опросить, кого они желают послать своим представителем на дивизионное собрание.
— Можете опросить через фельдфебеля.
Через час фельдфебель вернулся с докладом, что солдаты единодушно просили командировать на дивизионное собрание меня. Я удивился.
— Они говорят, — докладывал Покалюк, — что поручик Оленин знает крестьянский вопрос, сам из крестьян, и лучше него депутата не найти.
Тогда я сам отправился во вторую линию окопов к первому и второму взводам.
— Почему вы меня избираете? Надо выбрать солдата-крестьянина.
— Некого, господин поручик, мы думали. Решили, лучше вас никто наши интересы не защитит. Поезжайте вы.
Часам к одиннадцати у штадива собралось около полутораста солдат. Из всех собравшихся в офицерских погонах был один я. Переживал ощущение страшной неловкости: солдаты смотрят подозрительно, не зная, что я представитель роты.
Долго мялись, не зная, как приступить к выборам. Шофер штаба дивизии Игнатов, молодой кудрявый парень в кожаном костюме, в залихватски надетой фуражке, взял на себя инициативу.
— Товарищи, — начал он, энергично жестикулируя руками, — нам надо избрать на Всероссийский крестьянский съезд своего представителя — солдата-крестьянина, который мог бы на съезде отстаивать интересы крестьян, оторванных от мирной жизни. Нам надо избрать такого, которого мы знаем как истинного защитника интересов крестьян, который не предаст нас буржуям. Предлагаю избрать президиум собрания, — закончил Игнатов.
— Его председателем! — закричали депутаты. [293]
— Я предлагаю президиум, а не председателя. Можно по одному от полка.
Так как ротные представители каждого из полков держались кучно, выборы в президиум больших трудностей не составляли. От 11-го полка в президиум выбрали меня. Когда я появился за столом, то услышал позади возгласы:
— А поручик зачем сюда? Кто его выбрал?
— Это от одиннадцатого, они его знают, — примирительно отвечали другие.
— Какой же он крестьянин теперь? Чего их сюда вмешивать? — ворчали одни.
— Ладно, помалкивай, знаем, какой он крестьянин, — настаивали другие.
Сидя на табуретке за столом президиума, я усиленно обдумывал, что бы такое сказать собравшимся делегатам, чтобы вызвать с их стороны больше к себе доверия, старался вспомнить те отрывочные сведения, какими располагал по аграрному вопросу. Но, увы! Ничего путного в голову не приходило.
— Прошу ораторов записываться! — прокричал Игнатов.
Никому первому говорить не хотелось. Набравшись храбрости, я попросил слова.
Делегаты насторожились.
— Товарищи, — начал я. — Нам действительно надо избрать такого делегата, который смог бы отстаивать интересы крестьян. Революция выдвинула в порядок дня осуществление заветной мечты крестьянина: получить землю и волю. Освобождение крестьян в тысяча восемьсот шестьдесят первом году не дало крестьянам того, что они ожидали. Крестьянин получил худшую землю, а лучшие оставили за собой помещики. В целом ряде мест крестьянину курицу выпустить некуда. Надо, чтобы Всероссийский крестьянский съезд обсудил вопрос об отобрании помещичьей земли и равномерном ее распределении среди крестьян.
Войдя во вкус, я рассуждал, почему необходимо, не дожидаясь окончания войны, объявить землю общенародным достоянием, отобрать немедленно у помещиков и передать до возвращения солдат с фронта в ведение земельных комитетов, избираемых на местах.
В самый разгар моей речи к нашему собранию подошла группа штабных офицеров во главе с начальником дивизии Музеусом.
Игнатов прервал меня и скомандовал:
— Смирно!
Солдаты, рассевшиеся на траве, вскочили для отдания чести.
Музеус поздоровался. Велел продолжать собрание, а сам присел около стола. Присутствие Музеуса меня смутило, но я взял себя в руки, выправился и продолжал говорить. [294]
Когда я закончил, со лба градом катился пот. Наградой мне были дружные аплодисменты солдат, отчего я почувствовал большое удовлетворение.
Выступило еще несколько солдат.
— Правильно, — говорили они, — землю надо немедленно отобрать у помещиков, а с разделкой повременить, чтобы не было потом осложнений.
Проговорили часов до двух дня.
По окончании прений было внесено предложение, прежде чем выбирать депутата, составить наказ от дивизии.
Избрали комиссию по составлению наказа. В состав ее вошли Игнатов, я и по одному представителю от каждого из полков и артиллерийских частей.
Следующее собрание назначено завтра в девять утра.
На другой день читали наказ. Громом аплодисментов утверждался каждый прочитанный пункт.
— Правильно! Верно! Вот это так и надо! Хорошо!
Один из солдат внес предложение дополнить наказ пунктом, чтобы кроме отобрания земель у помещиков отобрать и заводы у капиталистов, и дома у домовладельцев.
— Съезд крестьянский, — пробовал возразить Игнатов, — вряд ли эти вопросы станет обсуждать.
— Должен обсуждать! — упорно настаивал на своем внесший предложение. — Какой же это иначе будет Всероссийский съезд, если не затронет других сторон нового строя?
Решили наказ дополнить.
Приступили к голосованию.
Заготовили кусочки бумаги, раздали солдатам, на них они должны были написать фамилию кандидата, затем записки опускали в принесенный откуда-то ящик; присматривать специально приставили двоих солдат.
— Давайте сперва обсудим кандидатов!
— Называйте фамилии! - Оленин! — закричали представители 11-го полка.
— Игнатов! — кричали в противовес штабные.
— Морозов! — кричали артиллеристы. Кандидатов набралось двенадцать человек. Игнатов еще раз спросил у собрания:
— Может, полезно обсудить кандидатов, прежде чем за них голосовать?
— Ничего, сами разберемся! — получил он в ответ.
Из урны вывалили на стол груду записок, которые президиум начал подсчитывать. Раз, два, три... десять... тридцать... сорок пять... семьдесят... девяносто пять... сто тридцать четыре.
— Сто тридцать четыре голоса за Оленина! — провозгласил Игнатов. [295]
Солдаты снова вытянулись перед урной. Каждый подходил, крепко держа зажатую в кулаке записку, скрывая ее от других, осторожно вкладывал в ящик.
Открыли урну, считают. За Игнатова девять голосов.
— Довольно тянуть волынку! — закричали солдаты. — Ясно, что Оленин выбран. Ведь кто писал за одного, ясно, за другого писать не станет.
— Итак, выбран почти единогласно Оленин, — резюмировал Игнатов.
— Качать его! — закричали с разных сторон, и мое бедное тело несколько раз взлетело на воздух.
— Товарищи, пощадите, вы мне все кости переломаете! — взмолился я.
Не чувствуя под собою ног, дошел я до своей роты.
Солдаты устроили мне овацию, узнав, что я избран депутатом на крестьянский съезд.
— Смотрите, товарищ Оленин, не отрывайтесь от нас!