Первые две недели
Ветер, ломающий ветви деревьев, перемежается в горах Югославии с густыми туманами. В первый день ноября даже южное солнце в горах бессильно справиться с холодом. И стремящиеся теперь только унести ноги из этих гор немцы мечутся в ущельях и неприютных лесах, проклиная тот час, когда возмечтали стать в этой гордой стране властелинами. В Македонии, в Словении и Черногории, в Герцеговине, в Сербии и Воеводине они попировали всласть, ожирели, изнежились, обленились, пресытились так, что уже разучились отличать вкус вина от вкуса крови. Теперь пришел час расплаты. Гонимые со всех сторон Красной Армией и партизанами остатки гитлеровских дивизий в безнадежных боях, ища спасения вкупе и поодиночке, кидаются в холодные реки, срываются с каменистых круч, бросают на каждом шагу обременяющую их технику.
Но спасения врагам Югославии нет. И освобождаемая пядь за пядью страна воссоздается, возрождается во всей своей красоте.
По всем дорогам приветствовать стольный град на всенародное вече толпами идут делегаты из освобожденных городов и сел. Вот полторы сотни жителей Шабаца на шестах несут большие портреты советских и югославских [223] полководцев, плакаты с лозунгами национального освобождения и первый определяющий ныне всю жизнь Югославии лозунг «Смрт фашизму — слобода народу!»
Все эти люди за три года оккупации ни разу не бывали в Белграде — передвижение из города в город было запрещено. Сейчас, вступая на славные улицы города, бульвары короля Милана и короля Александра, и на главную площадь — Теразия, они жадно вглядываются в раны и рубцы многострадальной столицы.
Но выше пробоин и разрушений видят повсюду реющие сине-бело-красные национальные флаги с красной в центре звездой, знаменующей победу национально-освободительного войска Югославии. Это войско, составившееся из бесчисленных партизанских отрядов, уже становится повсюду регулярной армией Югославии. Еще пестра форма марширующих по городу батальонов — английские френчи, итальянские и немецкие трофейные шинели, американские ботинки и русские сапоги, — но на каждом воине обмундирование новенькое, отлично подогнанное.
И странно видеть рядом с потоком советских автомобилей цокающих по асфальту горных вьючных коней, несущих минометы, противотанковые ружья и ящики со снарядами.
22 октября в центре города, на площади Княже Вспоменника, против Ратничке Дома и наполовину разрушенного весной 1944 года англо-американской авиацией во время жесточайшей бомбежки здания Державного банка, состоялись похороны павших в боях за освобождение Белграда советских воинов...
До этого дня, еще во время уличных жестоких боев, белградские жители бережно поднимали на улице тела убитых освободителей и хоронили их там же, под кленами бульваров, в садах и парках. Хоронили в наспех вырытых повсюду могилах, вместе — партизан и советских воинов. Опуская гроб в землю, женщины рыдали и, едва над могилою вырастал продолговатый холм, его засыпали цветами, ставили деревянный крест, на обведенных черной каймой табличках бережно выводили имя и фамилию погибшего, а если фамилию не удавалось узнать, писали: «Непознатый герой».
Партизаны всегда присутствовали на таких похоронах и в момент опускания гроба в могилу давали [224] ружейный или автоматный салют. А потом меж цветами женщины утверждали десятки тоненьких церковных свеч, зажигали их и только в середочке оставляли место для пожертвований: каждый считал своим долгом положить на это место сколько мог денег «на вспоменник герою», с тем чтобы можно было тотчас же заказать мраморный памятник... Днями и ночами горожане и горожанки стояли вокруг таких могил молчаливой толпой, плакали — мужчины и женщины. В ночи, зыблемые легким ветерком, огоньки свечей мерцали, освещая горестные лица коленопреклоненных или низко склонивших головы над могилою женщин. Это трагическое, волнующее зрелище можно было наблюдать всюду... И уже на второй, на третий день на могилах утверждались маленькие, высеченные из мрамора памятники с выведенными золотом надписями. Это была стихийная дань благоговения памяти освободителей...
Но на третий день после освобождения столица устроила торжественные похороны всех последними павших в уличных белградских боях. Никогда прежде, вероятно, за всю историю Белграда не собиралось столько народа у монумента князю Михаилу, сидящему на бронзовом коне на высоком постаменте посреди площади. Во всех окнах, на балконах, на крышах, в подъездах окружающих площадь зданий, на тротуарах, в разбитых бомбежкой проемах превращенного в руины фасада Державного банка, даже вдалеке — по ведущим к площади улицам — стояли толпы людей. Почти у всех в руках были цветы, у многих национальные и красные флаги, у детей и у старых женщин — свечи... Огромный ров братской могилы был вырыт за ночь. Наши и югославские войска выстроились трехколонным кольцом вокруг братской могилы и приготовленных плит постамента, вокруг всего центра площади, где стояли генералы и офицеры Красной Армии и народно-освободительного войска Югославии и куда медленно прошли несколько танков, самоходных орудий и бронетранспортеров с гробами погибших, укрытыми гирляндами, венками цветов и знаменами...
Залпы салютов гремели в тот час над столицей. Пеко Дапчевич, простирая руки вперед, словно неся на ладонях всю тяжесть горя, взволнованно и вдохновенно произносил прощальную речь. Наши офицеры и солдаты, многие [225] югославские командиры смотрели на гробы со слезами в глазах — друзья и соратники торжественно предаваемых славянской земле воинов стояли молча, насупленные, полные горестных дум, и иные также не могли удержаться от слез... Траурная музыка с площади передавалась радиостанциями наших частей и столицы далеко за ее пределы...
В эти часы на площади я сделал много фотографий — на долгие годы останутся они памятью о товарищах, потерянных нами в боях за свободу Белграда...
На днях, 27 октября, на трофейном драндулете санчасти Народно-Освободительной Армии я приехал в Баницу к началу первого в Белграде парада партизан и отличившихся в боях югославских соединений. Дул срывавший листья с деревьев ураганный ветер, клубами нес пыль по баницкому полю, на котором войска 1-го Пролетарского корпуса были выстроены буквой «П». На всем пути сюда по обе стороны дороги, украшенной югославскими и нашими флагами, стояли шпалерами часовые партизаны, соблюдая дистанцию в пятьдесят метров один от другого. В центре поля деревянная кубическая трибуна была застлана коврами, а по сторонам куба затянута трехцветными полотнищами. Подготовкой к параду распоряжался его комендант — командир 1-й Пролетарской дивизии, полковник Васо Йованнович, — худощавый и стройный, в пилотке с красной звездой, в английском, цвета хаки, френче, туго обтянутом поясом.
Возле трибуны похаживали, беседуя, генералы и полковники Верховного штаба НОАЮ, представители военных миссий СССР, Англии, США. Долговязый англичанин, генерал Маклейн был в зеленой, суженной в талии шинели, в темно-синей пилотке, с серебряной эмблемой на боку, с двумя лентами, и с четырьмя ромбиками на защитных погонах. С ним беседовал, похохатывая и скаля при этом зубы, генерал в макинтоше, означенном одним зеленым погоном с золотой звездочкой — в семь лучей. Мне сказали, что это генерал-лейтенант Бреде. Другой иностранец в зеленом берете, с белым треплющимся по ветру воротником, черномазый, усатый, походил на средневекового пирата — то был американец... Начальник советской военной миссии генерал-лейтенант Корнеев — в серо-синем суконном весьма элегантном плаще — [226] разговаривал с офицерами югославского штаба, их в группе было примерно пятнадцать...
Ветер рвал и метал такими ожесточенными порывами, что трудно было удержаться на месте, могучие клубы пыли моментами окутывали закрывающих лица ладонями. Но кинооператор Ещурин в непробиваемой никаким ветром кожаной куртке умудрился снимать своим тяжелым аппаратом всех и только оберегал фуражкой объектив от пыли...
«Нека живе наша Велика Совезница, братска Савецка Армия!» огромный длинный плакат на двух шестах едва удерживали под ветром два рослых и сильных войника. Заиграл оркестр. Под его гром к группе генералов подошел маршал Тито. Югославские полководцы, в серых френчах, с орденами Суворова, Кутузова и югославскими наградами, последовали за ним и за начальниками военных миссий на трибуну производить смотр войскам. Я ходил с этой группой командования, фотографируя. Когда вся группа поднялась на трибуну, оркестр смолк, Тито начал перед микрофоном произносить речь. Рослый и чинный, он держался прямо. Его седые волосы выбивались из-под фуражки с красным околышем и золотом лавровых листьев. Серыми, сухими глазами он посматривал на выстроенные перед трибуной войска. Отчетливо обрисованные скулы, энергичный подбородок, прямой нос — его я впервые видел столь близко, стоя на трибуне в нескольких шагах. Его руки были опущены, но ему приходилось непрестанно хвататься за фуражку, срываемую диким ветром. Он говорил об огромном историческом значении освобождения Белграда войсками Советского Союза, прошедшими с боями от Сталинграда, и народно-освободительными войсками Югославии, что боролись с оккупантами во всех районах страны три года; о партизанах и о населении, никогда не покорявшемся оккупантам...
Речь была недолгой, после нее началось прохождение войск. На конях к трибуне подскакали генерал-лейтенант и четыре других всадника. В пешем строю подошел оркестр, развернулся и стал фронтом против трибуны. Между оркестром и трибуной генерал-лейтенант Пеко Дапчевич остановил своего коня, взяв под козырек, за ним также взяли под козырек четыре всадника — генерал-майор и другие. Прозвучал своим горном горнист, [227] и перед трибуной развернулось большое красное знамя с золотым обводом пятиконечной звезды и золотыми буквами: «1-я Пролетарске бригада».
Мимо трибуны двинулись со своим молчащим оркестром, четко маршируя, построенные по четыре человека в ряду воины 1-й Пролетарской бригады. В голове ее за знаменем, перед оркестром, прошагали несколько вьючных лошадей, очевидно, с радиостанциями и штабными ценностями. А за ними, один за другим, три батальона — бойцы в синих, серых, зеленых шинелях, в ботинках с обмотками и в сапогах, в пилотках с красными звездами. Батальоны шли поротно, каждая чета (рота) несла свои знамена — красное знамя и сине-бело-красное с красной звездой, обведенной золотом. Винтовки бойцы несли наперевес. За спинами у некоторых были разного вида сумки, у иных даже баяны. Среди обмундированных в военную форму воинов виднелись и бойцы в ветхих пиджаках, в лаптях или в очень истрепанной гражданской обуви, но вид у них был бравый. В рядах бойцов шли и девушки-санитарки с красным крестом на рукаве. Каждый батальон замыкался вьючными лошадьми, с минометами, обтянутыми зелеными немецкими плащ-палатками. В арьергарде бригады, на двуосных бричках, запряженных парами лошадей, двигался артиллерийский взвод, три пушчонки, и к ним — на вьюках — боеприпасы.
Ветер рвал шинели и куртки, пронизывал холодом всех, сбивал людей с шага. Неуютно было и на трибуне, но непогода, казалось, символизировала трудные пути, пройденные в боях за свободу марширующими сейчас со светлыми лицами храбрыми партизанами.
Вслед за 1-й бригадой маршировала 13-я Пролетарская Хорватская бригада, оглавленная боевым знаменем. Серые шинели, ничем не отличающиеся от шинелей уже прошедшей бригады. У некоторых бойцов красные обшлага воротников — форма полиции. Бригада шла медленно и нестройно, но лица были торжественными, ведь этот парад стал исполнением давней мечты об освобождении столицы родной страны! Во вьюках, замыкающих Хорватскую бригаду, виднелось несколько противотанковых ружей...
Когда 13-я Пролетарская Хорватская бригада проследовала перед трибуной вся, оркестр смолк. Смолкли [228] приветственные крики батальонов и рот. Парад кончился... Продрогшие, усталые иностранцы, пожав руки югославам, поспешили к своим автомобилям...
Выстроенные буквой «П» войска развернулись по команде и, колонна за колонной, двинулись с Баницкого поля. Неистовый ветер дул уходившим в лоб...
А 1 ноября на площади Княже Вспоменника, против оперного театра и разбитого здания Державного банка у белого мраморного памятника похороненным здесь две недели назад воинам, я присутствовал на другом параде, который принимал генерал-полковник артиллерии М. И. Неделин и на котором гремел оркестр ансамбля 3-го Украинского фронта.
Парад начался в середине дня, но уже с рассвета вновь тысячи белградцев собрались здесь, заняли все балконы, окна и крыши.
Это был парад 22-й зенитно-артиллерийской дивизии полковника И. М. Даньшина, оберегавшей Белград от налетов вражеской авиации. Надо сказать, что после штурма Калемегдана и освобождения Белграда город ни разу не подвергался налетам вражеской авиации. В этом заслуга нашей авиации и наших зенитных частей. Поэтому белградцы с особенным воодушевлением встречали подступавшие к площади торжественным маршем подразделения. Публика, собравшаяся на тротуарах, кидала на поставленные в ряд, свежевыкрашенные зенитки цветы, голоса приветствий сливались над площадью в веселый гул, погода была прекрасной, ярко светило солнце.
С песнями и развернутыми знаменами, на которых сверкали обозначения «253 сд», подошла к площади стрелковая дивизия, ей вскоре так же, как и всем другим частям Красной Армии, предстояло выходить дальше в поход на Венгрию. Последними на площадь въехали два легковых автомобиля, из первого на ходу выскочил офицер — адъютант М. И. Неделина, из второго вышел, встреченный аплодисментами» он сам...
...После парада приглашенные, перейдя площадь, вошли в театр, по фронтону которого тянулся большой плакат:
«Боевой привет красноармейцам, сержантам и офицерам Запорожской ордена Кутузова зенитной артиллерийской дивизии». [229]
Зал быстро наполнился офицерами и солдатами. Многие офицеры были со своими гостями — белградцами и белградками. В левой ложе заняли места три приглашенные мною партизанки, фотокорреспондент ТАСС Л. Леонидов и я. Стол президиума на сцене был покрыт красным сукном, на нем рядами лежали коробочки с орденами и медалями. Позади президиума выстроились двумя шеренгами десять автоматчиков и знаменосцы с тремя знаменами. Генерал-полковник М. И. Неделин прошел к середине стола, выпрямился, опустив руки по швам, оркестр заиграл Советский государственный гимн. Все встали. Затем прозвучал югославский партизанский гимн.
— Прошу генералов, командиров дивизий, а также лиц, выделенных в состав президиума, занять свои места! — произнес Неделин. И когда места за столом президиума были заняты, он, легким жестом проведя по седеющим волосам и пуговицам кителя, продолжал стоя:
— Мы собрались сюда в этот знаменательный для вас день, товарищи, для того, чтобы отметить заслуженными наградами наиболее отличившихся в боях за освобождение столицы братского югославского народа, прекрасного Белграда. События последних двух месяцев развивались так бурно и так стремительно, что мы не имели возможности раньше вручить отличившимся награды...
Сидящая рядом со мной партизанская подпольщица Зорица слушала речь напряженно, внимательно и, только раз нарушив молчание, произнесла восторженным полушепотом:
— Ио!... Разве я могла думать, что в нашем белградском театре увижу офицеров русской армии — наших освободителей!..
Речь Неделина несколько раз прерывали возгласы «Живео!» и овации, и тогда оркестр каждый раз коротко играл туш...
А потом начальник штаба дивизии читал приказ о награждении отличившихся и по мере чтения вручал каждому из них награду. Публика — партизаны, бойцы НОАЮ и жители города овациями встречали каждого вызываемого на сцену, принимавшего от Неделина орден: полковников И. М. Даньшина и П. Г. Щеглова, подполковника В. А. Добровольского, майора Ф. И. Макаренко [230] и П. В. Распунова, капитанов И. И. Петренко, Н. Л. Гринюка и А. Н. Карякина, старших лейтенантов И. Ф. Буданова и В. С. Свищева, старшего сержанта К. И. Полякова и многих других — рядовых, сержантов и офицеров...
Дружное русское «ура» потрясало зал, гремел «Интернационал». Югославские девушки и женщины, шумно и весело поздравляя, целовали многих из награжденных, и те смущенно поглядывали на начальство: как, мол, тут быть? Было весело, красноармейский ансамбль песни и пляски под управлением гвардии капитана Дементьева давал все новые и новые блестящие номера программы, вызывавшие восторг белградцев...
...В городе мир и блаженная тишина. Канонада, удалившаяся от города, давно не слышна. Сербы рассказывают советским людям, какой гнусной и идиотской клеветой гитлеровцы пытались запугать страстно ожидавших дня освобождения белградцев: «Большевики будут жечь дома, отнимать у матерей их детей, грабить, душить и резать!»
Но... Но все спокойно и хорошо в Белграде! Отгремели бои, город залечивает свои раны, заделываются пробоины. В окна вставляются стекла, открываются разграбленные фашистами магазины. Выходят и жадно расхватываются газеты «Политика» и «Омладина» с неизмененным, везде тысяча раз повторяемым лозунгом «Смрт фашизму — слобода народу!»
Пятьдесят тысяч вагонов хлеба — братская помощь трудящихся Советского Союза — уже идут баржами по Дунаю и эшелонами по восстановленным железным дорогам в Югославию. Изголодавшиеся за три года фашистского ига белградцы восстанавливают большие пекарни. А перед кинотеатром «Белград», где демонстрируются советские фильмы, стоят огромные очереди...
И каждый житель Белграда ненавидящим оком провожает пленных или выловленных в городе фашистов, ведомых под конвоем партизанами — строгими, с автоматами наизготовку.
Да, я помню, как вели наши бойцы пленных гитлеровцев по улицам Ленинграда! Нашим воинам тоже было трудно конвоировать этих фашистов — ненависть [231] к себе всех народов мира враги человечества снискали везде!
Кленовые листья на белградских бульварах еще зелены, зима, настигавшая немцев в горах, словно нарочно обходит сторонкой освобожденную от врага столицу. Светит солнце, после двух суток холода в Белграде опять тепло. Гроздьями винограда полны корзины тех белградцев, что бежали при немцах из города в дальние села, а ныне возвращаются в родные дома.
Новая жизнь торжественно расцветает в Белграде!