Степан из деревни Липки

Еще только три дня назад — в начале ноября — электромонтером, спустившимся в глухие закоулки подвалов университета, были обнаружены семь немецких солдат, скрывавшихся там от людей и дневного света. Еще попадаются югославским войникам на переправах фашистские солдаты, переодетые в женские платья. Еще только на днях вышел из кладбищенского склепа полуослепший, обросший бородой почти до колен старик еврей, скрывавшийся там от гитлеровцев три года и с трудом верящий нынче в свою свободу. Грозным «Стой!» и наведенным автоматом останавливают по ночам партизанские [215] часовые всякого вынырнувшего из мрака прохожего и лишь, услышав в ответ «Русский офицер!», приветствуют его с четким щелканьем каблуков.

Но мир уже разливается по Белграду благоденствием. Земли вокруг Белграда становятся свободными все дале и дале. И постепенно приучаются белградцы к мысли о полной своей безопасности. Красная Армия снабжает город продовольствием, да и базары с каждым днем все богаче, все ниже цены, все легче белградцам жить. И потому с особенным чувством население Белграда ждало дня наступления великого праздника могучей союзницы — дня годовщины Советского Октября.

День 7 ноября стихийно праздновало все население Белграда. С утра, впервые после освобождения города, вновь заговорила разрушенная немцами центральная белградская радиостанция. И те, кто в эти часы оставался дома, торопливо настраивали приемники, ловя волну Москвы, чтобы услышать звучащую там, на Красной площади, речь Верховного Главнокомандующего Красной Армией. Веселой музыкой включился Белград в хор свободно говорящих в эфире городов. И на площадь «Славия» по всем улицам потекли толпы празднично настроенного народа. Тысячи флагов югославских, советских и западных союзных держав расцветили запруженную демонстрантами площадь. Зрители расположились вокруг нее на балконах, на крышах, даже на руинах зданий, разрушенных давними бомбардировками. На краю крыши кинотеатра «Врачар» рядками, шеренгами, как воробьи, уселись десятки людей — свесили ноги, облокотились на крутые черепичные скаты. Отдельно сгруппировались на площади, придя из далеких селений, крестьянки с корзинками овощей на лотке. Выстроились у трибуны почетною стражей заслуженные партизаны. На деревьях, на подоконниках, на высоких печных трубах — всюду, где только можно было уместиться, пристроились люди, желавшие участвовать в народном торжестве. Заполнены народом были и все прилегающие к площади улицы.

Первым выступил с речью на митинге профессор университета, доктор Синиша Станкович — председатель народно-освободительного отбора Сербии? Митинг длился несколько часов, ораторами были генералы народно-освободительного [216] войска Югославии, лучшие представители интеллигенции, вчерашние подпольщики, ныне руководители общественной жизни города. Почетными гостями везде оказывались рассеянные в толпе советские солдаты и офицеры. Девушки протискивались к ним, чтобы поднести им цветы.

... В этот день, как ни тесно было на крыше кинотеатра «Врачар», но для меня проход нашелся, потому что толпа, состоявшая из учтивых и радостных югославов, каким-то чудом ухитрялась размыкаться, чтобы пропустить советского офицера. Спустившись до края крыши, я оказался в первом ряду, и теперь вся площадь «Славия», переполненная народом, была мне видна от края до края. Десяток дружественных рук придерживали меня, чтобы я невзначай не упал с высоты третьего этажа.

Через несколько минут позади над собой я услышал сдержанный шум. Оглянулся, увидел лестницу-стремянку, плывущую по перебирающим ее рукам над головами людей. Стремянка предназначалась мне. Ее укрепили стоймя, опрокинутой ижицей на краю крыши, уткнув ножки в желоб водостока, а отведенные назад другие — в черепичный скат. Мне оставалось только взобраться на верхнюю ступеньку и оказаться выше всех на сей странной, но в данном случае, безусловно, почетной позиции. Все, ниже расположенные ступеньки стремянки тотчас оказались занятыми людьми, сумевшими устроиться на каждой из них попарно. Десятки других людей, крепко придерживая стремянку, «страховали» нас...

Сначала я не обратил внимания на двух парней, приспособившихся на стремянке так, что мои ноги были стиснуты их плечами. Оба они были в партизанских пилотках, в синеватых немецких куртках. Итальянские автоматы лежали на их коленях, а ручные гранаты и магазины с патронами оттягивали пояса. Таких, хорошо вооруженных, выделяющихся среди женщин, крестьян, исхудалых интеллигентов и прочих самых разноликих людей в толпе, было много.

«Живела Црвена Армия!» — кричали они, восторженно потрясая кулаками, в те минуты, когда, вся площадь «Славия» и все прилегающие к ней улицы и дома заливались тем же единодушным возгласом.

Но между шумными возгласами, прокатывавшимися [217] над Белградом подобно гулу океанского прибоя, эти два парня, обнявшись за плечи, разговаривали между собой. Разговор их происходил на странном волапюке, состоявшем из смешания языков русского, французского, сербского и многих других. Смешно искаженные, приспособленные к взаимному пониманию словечки, какими они оснащали свою беседу, были бы подарком филологу, который пожелал бы изучить созданный войной интернациональный жаргон, господствовавший среди беженцев, военнопленных, партизан и скитальцев всякого рода в Европе. Воспроизвести этот жаргон на бумаге невозможно. Я уяснил себе только, что один из парней — француз, второй — несомненно русский. Когда они по очереди наговаривали что-либо в ухо друг другу, я видел их лица в профиль. Француз был остролиц, очень смугл, под длинным носом у него чуть пробивались тонкие черные усики. Русский — голубоглазый, курносый, исхудал от лишений так, что щеки его казались жесткими. Распахнутый воротник куртки показывал свежий бинт перевязки, наложенной поперек торса через плечо. Оба были бледны — конечно, именно длительная голодовка лишила их лица юношеской свежести и положила вокруг обесцвеченных, сухих губ лапки морщин.

— Моего друга видишь? — вдруг произнес русский, живо указав пальцем на удаленную отсюда трибуну, где под четырьмя гигантскими флагами — советским, югославским, американским, английским — возле микрофона стояла отдельная группа людей. — Это он! Ну, я ж его знаю!.. Он! В форме народно-освободительного войска... Русский орден у него справа. Рука ранена, это в бою с «бошами» его ранило!..

Пока француз вглядывался в указанного ему приятелем молодого югославского офицера, внимание русского (француз называл его Стефаном) уже перенеслось на толпу крестьянок в зеленых косынках, в широких складчатых юбках, с корзинками в руках, полными винограда.

— Это из Батайницы. Я их на дороге видел, как пришли, так и стоят вместе, всем колхозом. На душе у них сегодня полно, прямо как в елисеевском гастрономе!..

Слово «колхоз» в устах любого русского парня было здесь, конечно, не удивительным, но вот «елисеевский гастроном»... Этого я никак без внимания не мог оставить! [218]

— Слушай, друже Степан, а ты откуда сам? Не из Ленинграда ли?

Парень повернул голову, недоуменно глянул мне прямо в глаза, потом скользнул взглядом по моим погонам, простовато и широко улыбнулся:

— Из Ленинграда, можно сказать... Вы сами оттуда, что ль?.. Липки деревня есть, может, слыхал?

— Есть! — сказал я. — На берегу Ладоги!

— Ой! — парень так резко повернулся, что стремянка качнулась, и десяток югославов сразу поддержали ее, обдав парня неодобрительным гулом. — Да как же так? Вы и Липки знаете?

Ну, дальше, естественно, последовало то, что всегда происходило, когда офицер Красной Армии, пришедший с победой из далекой России, заговаривал о Родине с человеком, давно от нее оторванным и мучительно пережившим на чужбине годы бедствий. Острыми от волнения стали глаза Степана, он захотел тут же обо всем расспросить меня, высказать все то, бесконечное... Альфред, его приятель, тоже расчувствовался, когда я с ним свободно заговорил по-французски... Но по-настоящему разговаривать тут, в этой обстановке шумного народного празднества, нам не пришлось. Только уж весь день эти два парня от меня не отставали. Мы покинули крышу кинотеатра «Врачар», мы бороздили толпу на площади во всех направлениях, потому что мне хотелось сфотографировать все: и строй партизан перед трибунами, и пестрые флаги какой-то проходящей по улице Теразия колонны, и девушек, свесивших ковры с балконов, и наших танкистов с букетами надаренных им цветов, и многое другое, чем был необыкновенен тот небывалый в Белграде день. Степан и Альфред не отставали от меня ни на шаг, прочищали путь, ловили бросаемые с балконов всем русским военным цветы, смеялись, кричали «живео» и даже пытались от возбуждения чувств салютовать из своих автоматов в воздух, от чего мне едва удалось их отговорить. Наконец мы расстались, договорясь встретиться вечером у входа в тот дом, где я жил, на предоставленной мне партизанами квартире.

Так оказались новые мои друзья в доме на бульваре короля Александра, в роскошной квартире бежавшего фашиста — гитлеровского гаулейтера Артура Рутковски, занятой мной еще в дни уличных боев. Все в ней — [219] и мебель, и вещи, и картины, и запас продуктов (что было редкостью в голодавшем в те дни Белграде) и многотомная немецкая библиотека, состоявшая из обильно иллюстрированных книг, восхвалявших успехи гитлеровского оружия, — все в этой квартире было не тронуто. По вечерам здесь собирались мои друзья, партизаны из батальона, расположившегося в соседнем доме, и целыми семьями сербы, жильцы соседних квартир. Пели хорватские песни, сербские, черногорские и русские, угощались ужинами, приготовленными из запаса тех, трофейных продуктов. Было приятно наблюдать, как у иных из гостей голодный блеск глаз постепенно заменялся блеском отрады и счастья.

В этот вечер, один за другим, мои знакомцы приходили с визитами. Приносили цветы, поздравляли с великим советским праздником, говорили о «майке Русии», расспрашивали о Москве, о советской жизни, нравах, обычаях. Альфред и Степан, затаив дыхание, слушали все разговоры. Они показали справку о том, что оба — партизаны, и, когда соседи-партизаны тоже пришли сюда, начался перекрестный разговор. Командир партизанской четы (роты) начал досконально расспрашивать Степана о том, как и что привело его и Альфреда в семью партизан. Могу передать подробности лишь кратко, потому что нет возможности воспроизвести во всей многокрасочности жестов и выражений разговор, ставший главным в том многошумном вечере.

История Степана, в общем, не отличается от истории многих тысяч русских людей, угнанных из Советской страны в неволю. Было Степану пятнадцать лет от роду, когда осенью сорок первого года в его деревню Липки, на берег Ладоги, пришли гитлеровцы. Отец Степана, старый рыбак и речник, был сожжен вместе с баржей, которую вел по Петровскому каналу из обстреливаемого и бомбимого Шлиссельбурга. Степан выпрыгнул за борт, был схвачен на берегу. Кингисепп, Нарва, побои, каторжный труд — слишком длинная получилась бы повесть, если бы рассказывать, что происходило со Степой до осени 1943 года. Потом — эшелон девушек и юношей, собранных со всей ленинградской области. Путь в запломбированных вагонах до Вены. Здесь распределитель, новый вид каторги, военные заводы, голодуха, издевательства, колючая проволока, смерть тысяч молодых [220] людей — русских, французов, чехов, словаков, сербов, поляков. В сентябре 1944 года — огромная железная баржа, набитая людьми так, что и жили и умирали в ней стоя. Это немцы послали работников в Югославию вниз по Дунаю строить береговые укрепления у Белграда.

Была ночь. Доживших до конца рейса сгрузили выше Земуна, предместья Белграда. Степан и Альфред держались вместе, решив ни в жизни, ни в смерти не разлучаться, потому что Степан был сыном ладожского рыбака, речника, а Альфред — сыном бретонского рыбака, в старости также водившего крутопузые баржи по Лауре.

Едва высадив на берег людей, гестаповцы заставили их грузить ту же баржу боеприпасами — снарядами, взрывчаткой, бочками с бензином. В Дунай уже падали снаряды русских дальнобойных орудий. С юга к Белграду приближались войска Народно-Освободительной Армии Югославии, с юго-востока — танки Толбухина, с северо-востока гвардейский стрелковый корпус из войск Малиновского.

Степан, конечно, не знал, какие именно войска и откуда движутся, но понимал, что фашистская тирания в Белграде вот-вот падет и что единственным путем отступления у гитлеровцев оставался только путь вверх по Дунаю да узкая прибрежная полоса. Гитлеровцы торопились. Степан и Альфред хорошо заприметили все...

Перегруженная до отказа баржа до утра осталась у пристани — не оказалось пароходов. Один часовой, эсэсовец, встал на ее борту. Ниже по течению, в километре, у излучины реки, стояла вторая такая же баржа, груженная семьями богачей — белградских фашистов, их богатствами, автомобилями, золотом. Ее тоже не отправляли. Когда невольников гестаповцы угнали от берега, Альфред и Степан укрылись в кустарнике, остались. Долго ползли по канаве, долго ждали, долго присматривались. Потом по швартовам заползли на баржу. Бутылкой из-под шампанского, ударив по темечку, Степан убил часового в момент, когда Альфред двумя руками зажал немцу рот. Долго куском железа перерезали канаты. Оба хорошо умели рассчитывать течение реки. Оба с детства знали, как совладать с управлением. Тяжелая, железная, перегруженная махина медленно поплыла по Дунаю. Степан лежал на руле, Альфред, раздевшись почти догола, [221] свивал в жгуты свою изорванную одежду. Потом Альфред лежал на руле, а Степан струйкой лил бензин на взрывчатку, на боеприпасы. Намочил в бензине жгуты, растянул их по палубе. Потом оба лежали на руле, направляя баржу на ту, другую, полную белградских фашистов. Степан сказал: «Отец сгорел на барже, сгорю и я... Ничего!» Когда наступила минута тарана, вдвоем подожгли жгуты, бросились к рулю, чтоб нацелить точнее. В момент удара прыгнули в воду, чтоб плыть в сторону как можно быстрее.

Все, что произошло дальше, можно не рассказывать: предприятие удалось, Степан и Альфред не сгорели — взрывная волна застала их уже на берегу. Степана бросило, ударило всем боком о что-то железное, он и до сих пор не знает, что это было. Альфред долго нес его на спине, выбирая тени, укрывавшие от красного света пожарища... В Земуне беглецов спрятали мирные жители, сербы. Три девушки лечили Степана, а потом пришел партизанский врач. Через неделю Степан и Альфред были уже бойцами партизанского отряда, в уличных боях в Белграде дрались, как надо...

Вот, собственно говоря, и все.

...Весь день после митинга жители города не уходили с улиц, массовые гулянья продолжались до вечера. После заката солнца из дома в дом, из квартиры в квартиру ходили белградцы с визитами, поздравляя друг друга и живущих в городе советских офицеров и солдат с великим праздником. В Национальном оперном театре лучшие артисты столицы дали для советских гостей большой торжественный концерт — русские песни, народные русские пляски, классическая русская музыка перемежались с песнями и музыкой братских славянских народов.

Кончился праздничный вечер 7 ноября. На следующий день я побывал в Земуне, те три девушки, о которых рассказывали мне Альфред и Степан, радостно приняли их, и с ними — меня в своем ветхом домике. У моих спутников дотоле все не было времени навестить их.

Мы вместе ходили осматривать то, использованное немцами для береговых укреплений, искореженное железо, что осталось от двух исполинских барж.

Потом вернулись в Белград...

На днях Альфред плакал, расставаясь со Степаном, — путь Альфреда лежал к его родной Франции. Степан [222] (а ему было теперь восемнадцать лет) вступил добровольцем в ряды Красной Армии...

К этому рассказу, написанному в ноябре 1944 года, я должен ныне добавить несколько слов.

Через полгода в Вене я встретился с командиром той части, в которой служил Степан. Его самого повидать мне не удалось — за день до того он был отправлен в тыловой госпиталь. Он хорошо дрался за Вену, был автоматчиком, был ранен в бою за тот самый завод, на котором работал в фашистской каторге. Это уже третье ранение, второе он получил под Будапештом.

Вскоре после войны я приезжал из Ленинграда в деревню Липки. Сметенная с лица земли гитлеровцами в годы блокады деревня еще не была восстановлена, первые вновь появившиеся на ее пепелище, ютившиеся в землянках жители ничего не могли мне сообщить о прежнем населении Липок, угнанном фашистами в 1941 году в неволю... Так судьба Степана осталась мне неизвестной. Фамилию его, как и многих других моих тогдашних знакомых, я в Белграде не записал, хотя помнится, Степан и назвал ее. Если не ошибаюсь — Петров...