В брошенной квартире

Танки 36-й гвардейской все уже были далеко — ушли к Дунаю. Там, у железнодорожной станции, два капитана, корреспонденты ТАСС, встретились — один, выйдя из разгоряченного танка, другой — из своего столь же разгоряченного «виллиса». Делиться впечатлениями приятелям было некогда. «Вернусь на бульвар Александра, — сказал один, — там партизаны уже пальцем показали мне дом. Поедем?» — «Приеду, — ответил другой, — вот только помпотех поможет починить «виллис!» — «Что с ним?» — «Ерунда, правый задний тормозной цилиндрик сменю. Осколок. Заело. Найду тебя?» — «Любого, из Первой Пролетарской спросишь!..»

Партизаны 1-й Пролетарской бригады проверяли дома по бульвару и располагались в них. Разбитая немецкая техника загромождала бульвар. Возле исковерканных машин и орудий лежали трупы фашистов, никому не хотелось их убирать. На перекрестках югославские войники вместе с нашей моторизованной пехотой заняли жесткую оборону. Наши артиллеристы поставили на углах противотанковые орудия.

Очередной шквал немецкого артобстрела тяжелыми из западной части города заставил жителей вновь кинуться в подъезды и подворотни. «Идем наверх!» — сказал я. — Партизаны мне уже дали квартиру!» — «Идемо, друже!» — весело ответила она. Эта девушка еще не знала моего имени. На ее вопрос я ответил: «ТАСС». Она поняла по-своему, и я стал для нее капитаном Тась. Свое имя она мне назвала сразу, но в этот день она еще не видела Леонидова и не знала, что через двое суток в него влюбится. Поэтому заменяю здесь ее имя другим — пусть для читателей она будет Драгицей.

Вдвоем поднялись на третий этаж. Дверь в квартиру была не заперта... «Ты хорошо говоришь по-русски?» — «Хорошо. Учительницей была. «Войну и мир» читала!.. Прятала!..» [185]

— Сколько здесь комнат?

— Эти три... Там, наверное, еще одна... Подними жалюзи!.. Тише, не споткнись в этой груде, что тут такое?.. Туфли какие-то, скатерти, картонки, самовар... Ну, вот теперь и здесь светло, смотри, солнце уже склоняется... Боже, какой здесь развал! Да, торопился он!

— А кто он?

— Гаулейтер... Артур Рутковски... Немецкий посланец... Мы слышали, как он вывел свое авто из гаража в четыре часа утра, вдвоем с женою удрал... Вот она!

Драгица с презрительной гримаской кивнула на портрет красивой белокурой молодой женщины. Но я смотрел не на портрет, а на девушку. У Драгицы были капризные губы, очень выразительное, с неподражаемой мимикой, вдохновенное лицо.

Она небрежно откинула концом туфельки скомканную скатерть, прикрывавшую лежащий на боку самовар:

— А он электрический!

— Значит, попьем чаю из него!

— А как ты попьешь чаю, капитан Тась, когда электричества нет!

Мне нравилось тонкое кокетство, которого больше всего было, пожалуй, в интонациях девушки, в этой музыкальной протянутости: «ка-пи-тан Та-ась»...

— Ах, да, — сказал я, — электричества нет... Они, что, взорвали электростанцию?

— Взорвали... Я слышала... Уже три дня так. И вода не течет... Куда ты, капитан Тась?

— Тут четвертая комната. Иди сюда. Это, наверное, для прислуги. А кухня какая — ящички. Смотри: «пфефер», «кюммель», «сахарин»... Сколько ящичков!.. Газа тоже нет?

— Тоже три дня... Капитан Тась, посмотри, нет ли угля?

— А где он должен быть?

— На балконе, за кухней. У нас во всем доме там железные бункеры. Впрочем, не ходи.

— Почему?

— Слышишь, снаряды... Сил нет эти разрывы слушать, весь дом дрожит. Не ходи!

Слова «сил нет» Драгица произнесла очень весело. Я засмеялся. Пошел на балкон. Как сквозь туман, [186] солнце светило сквозь пелену дыма. Половина неба была, как занавесом, закрыта буро-черной дымовой тучей. Драгица крикнула:

— Есть уголь?

— Есть. Замечательно! — Я остановился в дверях. — А ты, Драгица, готовить умеешь?

— Когда есть из чего — умею.

— А у тебя ничего нет?

— Соль.

— А больше ничего?

— Ничего...

— А что ты сегодня ела?

Драгица капризно сложила губы:

— Сегодня не хочется. Сегодня и так хорошо. Вы пришли!

— А вчера?

— Вчера мы из подвала не смели высунуться, пока фашисты дом обчищали.

— И твою квартиру обчистили?

— Наш дом бедный, не такой, как этот... У меня одна комната. Всю! Кроме того, что на мне, ничего не осталось. Только эту одну квартиру и не тронули — понятно: их гаулейтер жил! Протяни мне ту щетку, я отмету это в один угол.

— На!.. А когда они ушли? Ночью?

— Днем уже... Ты около трех пришел. А они — последние — ушли в половине первого. И еще в четверть второго на лестнице кто-то гранату бросил.

— Взорвалась?

— Конечно! — Драгица отбросила в угол щетку, сунула пальцы за поясок. — Хочешь посмотреть? Смотри!..

— Что это, кровь?

— Это мой носовой платок. Я его обмакнула в кровь. Она уже высохла.

— Что ты делаешь? Зачем ты его целуешь?

— Сердце мое!.. Это святая кровь. Русский солдат был ранен. Их двое проверяли чердак. Они уже спускались, осмотрели все, кричат: «фашистов нет!», и вдруг — граната, один упал, другой за поворотом был, его не задело. Он сразу сюда, в эту квартиру, а тут враг, однопогонник был, побежал, в окно выскочил; ваш солдат из окна выстрелил, тот штурмовик валяется сейчас на мостовой, посмотреть хочешь? [187]

— Ну его к черту. Много их там. А где наш раненый?..

— Капитан Тась! Капитан Тась! Ай-ио!.. Сколько кофе! Настоящий кофе, в зернах, немолотый. Я три года не пила кофе.. Целый мешок... Мы будем пить кофе, да?

— Будем!.. Очень хорошо — кофе, именно сейчас — кофе!.. Погоди, я заложу уголь, затопим плиту... Да... А как же с водой быть?

— Нет, ты ничего не делай, ты отдыхай! Я сама... Теперь тише стало, дальше стреляет он...

— Ничуть не дальше!

— Все равно сама, и воду, и уголь. Два ведра воды есть в подвале. Я ночью с Пражичем, крадучись, в соседний двор вылезла. Там маленький пруд, золотые рыбки были, фашисты недавно стреляли в них из пистолетов... Принесла!..

— Кто такой Пражич?

— Аптекарь. Хороший человек. Мы вместе в подвале сидели. У него жена и трое детей. Позавчера он мне хлеба дал, ему сын настойника принес, у штурмовиков украл... Ты же видел Пражича?

— Да ведь вы толпой были, я еще никого не знаю!

Схватив корзину, Драгица сбегала на балкон, принесла уголь, морщась от черной пыли, завалила его в плиту. Я сказал:

— Хоть и черней угля твои волосы, а все же их пачкать не стоит!

Двумя пальцами Драгица приподняла оборку своего испачканного платья, надула губы и рассмеялась:

— И переодеться не во что!

Наклонилась к топке:

— Дай бумаги! И сломай ящик этот!.. А я тебе про солдата не ответила. Молодой, красивый, весь изранен, щека разорвана, ухо — ужас! Пражич перевязал его, потом ваши санитары прибежали, машина подъехала... Я намочила платочек, — сердце мое, — всю жизнь его хранить буду!.. Кровь святого человека, нашего освободителя!.. Дай доски! Ну, вот теперь хорошо горит... Я за водой схожу...

Снаряд разорвался во дворе, рядом. Дом затрясся, с потолка посыпалась штукатурка, осколки уже ранее разбитых стекол выпали из окна. [188]

Драгица побледнела. Я прислушался. Второй разрыв пришелся за два-три дома. Следующий — еще дальше.

— Может быть, и тебе лучше со всеми жильцами в подвале сидеть сейчас?

— А ты тут один останешься?

— Мы в Ленинграде это три года слушали!

— В Ленинграде, в Ленинграде. Я хочу хоть один день быть такой, какими были все в Ленинграде!.. Капитан Тась, тебе вечером никуда не нужно идти?

— Нет, Драгица... Если танки наши никуда не уйдут. А если вперед пойдут — и я с ними. А что?

— А бомбардование к вечеру кончится?

— Нет, не кончится... Еще только часть города освобождена.

— Значит, всем надо опять сидеть в подвале! А ты тоже в подвале спать будешь?

— Нет... К друзьям, танкистам, пойду...

— Не ходи! Когда стемнеет, огня все равно нет, — мы будем пить кофе, а ты мне расскажешь о Ленинграде. Я хочу понять, почему фашисты три года ничего не могли сделать? И как вы побили их! Мы будем долго пить кофе, и ты мне расскажешь все...

— Всего, Драгица, не расскажешь!

— Пусть столько, чтоб я хоть немножечко могла понять... Куда ты идешь?

— Тут ванная... Может быть, есть вода?

— Нету там...

Через дверь я откликнулся:

— Есть!.. В колонке... Гайку выверну, выйдет... Дай большую кастрюлю!

Открутил гайку, вода пошла. Вторая дверь из ванной была в спальню, и, зайдя туда, я крикнул:

— Драгица! Иди сюда... Вот, выбирай себе, — переодеться!

Войдя в спальню, Драгица остановилась перед огромным распахнутым розового дерева платяным шкафом. В нем висело несколько десятков модных дамских костюмов, утренних и вечерних платьев. Глаза девушки загорелись.

— Ио! Какая роскошь!

Не в силах оторвать взгляда от платьев, Драгица сняла одно из них, великолепное, приложила его плечи [189] к своим плечам, прикинула низ ногой, кокетливо закрутилась перед высоким зеркалом. Как нельзя лучше подходили ей и тон и рост и тонкая талия. Увидев себя в зеркале, я подумал, что следовало бы побриться, что лицо у меня серое от усталости. И вспомнил: ведь не спал уже трое суток.

— Выйду, — сказал я, — примерь!

Но Драгица, внезапно нахмурясь, швырнула платье на пол, топнула по нему ногой:

— Это его жены... Змея проклятая!

Сунулась в шкаф, схватила в охапку все платья сразу — и бегом в кухню...

Неистовая, гневная Драгица совала кочергой платья в огонь. Движения ее были столь поспешны и решительны, словно малейшее промедление могло угрожать ей переменой принятого решения. Когда около плиты не осталось ни лоскута, Драгица выпрямилась, бледная, и, не отрывая взгляда от шумящей топки, напрасно силясь преодолеть себя, заплакала.

Но сразу же резко отвернулась от меня, прошлась по кухне, вскинув большие глаза, произнесла твердо:

— Мы три года ходили оборванными. Я — учительница. Ты знаешь, что значит для женщины быть красивой?! А эти швабки жили вот так!

Я молча прошел в ванную, принес огромную кастрюлю с водой, поставил ее на плиту. Драгица, глубоко задумавшись, нервно и бесцельно перебирала высыпанные на тарелку кофейные зерна. Разрывы вражеских снарядов были столь же близки и часты. Гром общей канонады раскатывался над городом. На лестнице послышались веселые мужские голоса. В дверь постучали:

— Русский капитан здесь?

— Войдите! — ответил я.

Дверь распахнулась, в квартиру, обвешанные оружием, шумные, вошли югославские партизаны:

— Ты, капитан? Друже капитан! Живела майка Русия!.. Что вижу? Слава, слава! Наша Драгица!

И один из партизан, рослый, бронзоволицый, шагнув вперед, принял в свои широко распахнутые руки кинувшуюся к нему с радостным криком Драгицу...

Это был второй и, надо сказать, решающий день из шести дней боев на центральных улицах города... [190]