Памятник

От Баницы — окраинного района Белграда, по улицам, через Аутокоманду и через центр города до Дуная насчитывается примерно семь километров...

Когда танк простоял минут двадцать, командир медленно открыл крышку и высунул голову из люка, осторожно осматриваясь. Его шлем был расстегнут, и по щекам струились разводы пота, грязного масла и крови.

— Митя, ты ранен? — спросил механик.

— Сразу же и ранен!.. Ни черта, просто кожу осколочком царапнуло!.. Ну, и проклятая жарища! Хоть подышать немножко!

— Смотри, опять навернут!

— Сразу уж и навернут! Вон девочки из-под ворот вылезли... Весь квартал наш.

— Почему так думаешь?

— Думать нечего: кроме наших, еще две машины стоят, и одна сбоку вышла на перекресток. Это, наверное, из Тринадцатой. Дышать хочешь? [181]

— Давай!

Командир потеснился в люке, давая место механику, и они стали рассуждать — не вредна ли для стрельбы вот эта, новая вмятина на стволе пушки?

А корреспондент все еще задыхался, скрючившись на стопке снарядов, под косиной брони. Его тошнило от головной боли. Все отупевшие его мысли собрались, как в фокусе, на единственном желании выбраться из этой стальной, раскаленной коробки. Лучше пулеметная очередь, что угодно лучше, чем сидеть здесь.

— Можно мне вылезти? — собрав силы, чтобы произнести эту фразу твердо, сказал он. — Ведь, кажется, уже можно?

— Подождем пехоты! — сказал командир. — Что, захотелось поглядеть на белградских девушек?

— Ага! — выдавил из себя корреспондент. — А еще не видно пехоты?

— Придет!.. Ну, идите теперь вы сюда... Подышите!

От свежего воздуха улицы голова закружилась. Корреспондент, закрыв глаза, уткнул подбородок в высунутые руки. Его курносое лицо было измазано меньше, чем у других.

— Вы все-таки поглядывайте, как бы какой-нибудь сукин сын опять из окна не пустил!

— Гляжу! — сказал корреспондент, взбодрился и, жадно дыша, перебрал взглядом все окна четырехэтажного дома. Стекла выбиты, ими засыпана вся панель. Окна второго этажа скрыты кронами подстриженных кленов — оттуда, конечно, могут пустить незаметно... «Тридцатьчетверка» — та, из Тринадцатой, стоящая впереди за два дома, еще дымится, внутри, наверное, большое давление, потому что дым выбивается из щелей стремительно, как под напором. Пламени уже нет.

— Почему его не разнесло? — спросил корреспондент. — Ведь должны же были взорваться боеприпасы?

— Наверное, уже не было у него! — сказал заряжающий, чья очередь подошла теперь высунуться; своим могучим плечом он больно прижал корреспондента к краю люка. — У нас ведь тоже пять штук осталось... Да, поизрасходовались сегодня!

— А долго они мучались, как вы думаете?

— Разве тут успеешь помучиться? — сказал заряжающий. — Как охватило, так сразу и задохнулись. Э-эх, [182] ребята, вот еще и с этими ребятами расстаться приходится! До-олюшка!..

Тут заряжающий резко дернул корреспондента вниз И, едва не отхватив ему пальцы, захлопнул крышку люка. Рядом ударило, как горохом осыпало танк снаружи. Запах кислого газа проник в машину.

— Опять бьет, мерзавец! — сказал заряжающий, и все затихли, прислушиваясь.

Ударило еще, — характерный звук осыпающихся кирпичей последовал за ударом. Третий и четвертый разрывы пришлись значительно дальше.

— Все та же, четырехорудийная! — сказал командир. — Не понимаю, чего наши летчики смотрят. Час уже бьет налетами, а наши накрыть не могут! И все сюда...

— Сюда и будет бить, потому что мы клином врезались! — сказал корреспондент.

— Да, он не только сюда, он и всюду дает, — сказал механик. — Стукотня в городе, словно в кузнице!

Еще четыре разрыва ахнули за домами. Переплеснулась и затихла пулеметная трескотня.

— Открывай люк, невозможно! — сказал механик.

Командир молча приподнял крышку.

— А гитлеровцев нигде не видать, как в воду канули! — сказал он, наглядевшись вдоволь.

Издалека донеслись крики:

— Живела майка Русия!..

— А ну-ка, товарищ капитан, — крикнул командир, — давайте сюда, смотрите, что они делают!

Корреспондент поспешно высунулся из люка. К сгоревшему и еще дымящемуся танку стремглав подбежали две девушки, кинули на броню пук белых цветов, испуганно огляделись и так же быстро убежали обратно, скрылись в мраморном подъезде дома. На гусеницах и на черном, закопченном асфальте лежали рассыпанные цветы. Из другого подъезда выскочили еще три югославки, швырнули на побуревшую от огня башню ворох красных и белых роз и тоже, озираясь, убежали обратно.

— Мы броней закрываемся, а они в шелковых платьях бегают, а враг бьет... Сумасшедшие! Ну, что ты им скажешь?!

Но пяти головам было бы никак не поместиться в люке, танкисты толкали и тянули друг друга, стремясь [183] все сразу поглядеть на бесшабашных девушек. Опять завизжал снаряд, влепился где-то позади — должно быть в крышу, потому что загремело, низвергаясь, кровельное железо. Но механик и командир не шелохнулись, высунувшись из люка... Второй, третий и четвертый разорвались одновременно впереди, видимо, на асфальте: осыпи кирпичей не услышали.

— Не попало им? — спросил корреспондент.

— Нет... Укрылись вовремя! — сказал командир и заорал на всю улицу: — Э-э-й, вы, милуши, другарицы... Как вас там!.. Вы сейчас с цветами не бегайте... Накроет вас!..

— Живела Црвена армия... Жи-и-ве-ла! — расслышал корреспондент женские голоса.

Когда он снова, оттянув механика вниз, высунулся из танка, сгоревшая машина погибшего смертью храбрых экипажа была уже до половины засыпана грудой цветов. В подъездах и в подворотнях женщины стояли цепочкой, передавая одна другой цветы, натаскиваемые откуда-то из внутренних дворов.

Это была быстрая и восторженная, стихийно организованная работа. В ней принимало участие население не меньше чем шести домов, против которых полчаса назад нашел свою гибель экипаж танка. К танку с цветами бегали и мужчины, но женщин было значительно больше. Все происходило почти безмолвно, и на глазах корреспондента сгоревший танк превращался в цветистый памятник. Корреспонденту очень хотелось выскочить, побежать туда, к ним, но командир не позволил, сказал: «Ждите пехоты... Не было приказа выходить из машин! — Однако он, надо полагать, и сам хотел выбраться, потому что кинул радисту: — Ну, вызывай же, вызывай «Орла», скажи, все в порядке у нас, стоим уже час!.. Или пускай боезапас пришлют, или отдыхать будем... Скажи еще — девушки с цветами одни только кругом, ясно?»

Прошло минут пятнадцать. Враг перенес огонь своей четырехорудийной на два квартала дальше. Соседи дрались пушечным огнем не ближе чем за четыре квартала. Стальная могила танкистов превратилась в пирамиду живых цветов, сквозь которые все-таки пробивался дым. Трое мужнин без пиджаков, в рубашках с галстуками, вскарабкавшись на пирамиду, утвердили на ней некрашеный [184] деревянный крест, они прощались с неведомыми; им русскими героями по-своему, по-православному. И глядя на этот памятник, командир несколько минут не двигался. Вдруг он прикрыл пальцами глаза, но сразу же вскинул голову.

— А ну! Как же встречают нас!.. — отмахнувшись от своих чувств рукой, выкрикнул он. — Разве забудешь это?

Тут корреспондент заметил, что во всех окнах уже были трехцветные и красные флаги и что — там и здесь — из окон на него смотрели, размахивая руками и крича радостные слова, десятки мужчин и женщин.

И в первый раз по-настоящему понял, что он — в сердце Югославии, в центре освобождаемого Белграда.