Ночь перед штурмом

К штурму Белграда привлекались: с советской стороны — 4-й гвардейский механизированный корпус, 73-я гвардейская и 236-я стрелковая дивизии, две истребительно-противотанковые артиллерийские бригады, одна гвардейская бригада реактивной артиллерии, 17-я Воздушная армия, корабли Дунайской военной флотилии... (и нужна целая страница, чтобы уместить в ней список всех других частей Красной Армии); с югославской стороны — соединения 1-го Пролетарского корпуса, которые к 14 октября частью сил подошли в район Белграда, и одна пехотная дивизия 12-го армейского корпуса...

Никогда не забыть мне этот ночной табор в нескольких километрах от объятого заревом пожаров Белграда. И я, и мои товарищи после умывания в теплом ручье лежали на сухой траве навзничь, глядя в звездное небо, — звезды были особенно чисты и ясны. Лежали вперемежку — русские танкисты в промасленных комбинезонах и югославские партизаны-десантники, в куртках, в пиджаках, в крестьянских холщовых рубахах. Передавали друг другу консервы и виноград, и айву, и ломти черствого хлеба, и кружки с водой, и оплетенные камышом пузатые бутылки с вином. Курить было запрещено, но все втихомолку курили, пряча огонек в кулак, в шлем, в рукав гимнастерки или повернувшись к земле ничком.

Разговаривали мало — больше думалось про себя, каждому было о чем подумать. Многие, однако, безмятежно храпели.

Я тоже, кажется, заснул на часок, приткнувшись щекой к плечу какого-то черногорца; тот накрыл мне лицо войлочной шляпой и не шевелился, чтоб не потревожить сон русского друга.

Потом я проснулся, глядел на звезды, которые к тому времени немножечко передвинулись, — те же звезды, какие я мог бы увидеть в эту ночь в Москве, но здесь все-таки были южные звезды; запах полыни и чабреца приятно щекотал ноздри. Этот запах тянулся вместе с легким и ласковым ветерком, вонь горючки уже развеялась, и пыль улеглась. Канонада вдали не умолкала, и я ленился понять: кто же пробивается там, ведь танки бригады, кажется, впереди всех. Канонада слышалась чуть в стороне от Белграда, а из Белграда доносились тяжелые взрывы, искрами на большую высоту разлеталось [167] пламя, и мрачное красное зарево стояло над городом.

Тянуло к воспоминаниям в эту странную ночь, но каждый стыдился высказать нежность к родным и близким, какую будила, переполняя душу, память. Не хотелось ничего загадывать, каждый знал! для нашей армии впереди будет победа, а о себе лично гадать на завтрашний день не следует; верилось только, что завтрашний день будет не менее удачным, чем многие такие же из оставшихся за годы войны позади...

Среди тысяч собравшихся здесь, на случайном бивуаке, людей у меня не нашлось бы ни одного знакомого, но чувства одиночества я не испытывал, все эти люди казались мне знакомыми очень давно, ведь с каждым можно заговорить о чем хочешь, каждый понял бы тебя до глубины души. И все же лучше разговоров было молчащие — великое молчание тысяч спаянных чувством единой цели людей.

Как далеко все-таки находились мы от своей Родины! Мне хотелось представить себе, какова ночь в родном моем Ленинграде? Взглянул на часы: одиннадцать часов — для горожан, в сущности, еще только вечер. Наверное, жена в этот час, включив электрический чайник, поит отца чайком, и ведут они разговор, должно быть, обо мне, наверное, обо мне: у них, конечно, только и разговоров о том, что вот уже два месяца нет от него вестей, и где он может воевать сейчас — в Румынии или в Венгрии?

А он вот тут, под Белградом! Знаю, каковы мысли белградцев сейчас, ведь им известно! Красная Армия уже подошла к их городу. Великая надежда достигла высшего напряжения в их сердцах, и, как бы ни зверствовали фашисты нынешней ночью — теперь это уже последнее испытание, теперь уже им конец! Не спят белградцы, наверное, подспудна еще их радость, еще можно только шептаться с уха на ухо о том, что вот подошел, вот уже совсем рядом — слышите гул артиллерии? — великий и долгожданный час! Мне ведомо: в Ваницкой тюрьме томятся тысячи непокорных, десятки тысяч их там уничтожены немцами, а эти тысячи — дождутся ли освободителей? Самые страшные часы для тех, кто во власти фашистов, — часы паники врага перед бегством. Наверное, нынче ночью, вот именно в эти [168] минуты, когда звезды надо мною так бестрепетны и чисты, немцы убивают беззащитных узников. Страшно и подумать, что творится в Белграде сейчас!

Но разве мог бы я даже самому себе рассказать все, о чем думалось в эту ночь, — теплую, тихую, благоуханную ночь на коротком привале?

...Потом, может быть, через час, не больше, я проснулся и почувствовал, что мелкие камешки вдавились мне в правый бок и что сухая трава колет щеку. Разгоняя камешки, повернулся на левый бок, подложил под голову полевую сумку, хотел было спать дальше. Но тишина ночного табора, если прислушаться к ней, состояла из множества звуков, полусонным вниманием я разложил тихое звучание ночи на множество составных частей. У самого уха ковырялся в траве какой-то жук, потревоженный моим движением; рядом слышался храп мирно спавшего человека, подальше — мерное дыхание другого. Еще дальше — слов не разобрать — беседа, одна из множества задушевных солдатских бесед, какие ведут на каждом привале закадычные друзья вдоль всей линии нашего фронта от Софии до Баренцева моря. Легкий ветерок погуливал, шурша сухими кукурузными стеблями. И в шуме ветерка то слабее, то громче ворочалось ворчливое гудение моторов — не все танки безмолвствовали на отдыхе, танкисты испытывали, проверяли двигатели. Один замолкал, начинал ворчать другой, третий. Все эти машины были далеко от меня, ближайшие молчали. Неподалеку немолодой голос тянул медленную заунывную песню, а порывы ветра доносили хоровую, походную, с задорными переливами и припевами.

Канонада гремела без перерывов, то усиливаясь в шквал, то рассыпаясь. Шурша словно гигантские птицы или оставляя за собой длинный свист, проносились высоко над головой тяжелые снаряды, посланные фашистами из Белграда, — разрывы раздирали ночь вдали, в тылу. Я подумал: «Почему бьют по дороге, которая нами уже пройдена?» Впрочем, не одна же только танковая бригада воспользовалась этой дорогой, где-то там позади стоят, отдыхая, или, может быть, все еще движутся, спеша сюда же, и стрелковые дивизии, артиллерия, бригада «катюш», и мало ли что еще. Мне представилась гигантская сила наших армий, подступавших [169] в эту ночь с трех сторон по всем дорогам и без дорог к Белграду. Море живых людей и техники, переливающееся через долины и горные перевалы, покрывающее их, стремящееся сюда!..

Сколько звуков кругом: вот еще захлебывавшиеся пулеметные говорки, все они — впереди, по ним можно представить себе то незримое полукружие, каким обведен Белград в эту ночь, последнюю перед штурмом.

Два близких разрыва и мучительный крик раненого, быстро затихший, подняли меня на ноги. И больше уже не пришлось прилечь.

Мрачно-красное зарево пересекали выгнутые линии разноцветных ракет. Они чертили небо во всех направлениях, словно цветистые люстры, зажигаясь над заревом в нависшей куполом черноте. Дальнее пространство дрогнуло, затряслось от тяжелого взрыва — это, конечно, немцы что-то взорвали в городе. Там, где должен быть центр, взметнулся столбом блеск, сразу же превратившийся в яркие языки пламени, перед которыми поблекло однотонно-красное зарево. Еще два взрыва ухнули правее, и на фоне их слепящего света четко вырисовался гребень невысокой горы с силуэтом фабричной трубы и кубическими массивами зданий...

— Жгут город, сволочи! — громко сказал кто-то позади меня. — Ну, завтра мы им покажем!..

— Да уж тебе первому показывать придется! — задорно подтвердил другой голос.

И тут до моего сознания дошло, что первый голос принадлежал командиру танкового взвода Петру Думнову, младшему лейтенанту, маленькому вихрастому пареньку-блондину, с которым я познакомился накануне, когда тот получал задание от командира бригады гвардии полковника Жукова. Я оглянулся и различил позади себя очертания танка, закрывшего звезды. Да, да, это Думнов, ведь я лег спать именно возле его машины.

Что делает он сейчас? О чем думает?.. И что может думать человек, которому завтра предстоит первым ворваться в город, на головной машине? Впереди всех частей Красной Армии — первый, кто врежется в гущу врагов... Человек, так легко, так радостно отнесшийся к приказу, в котором не высказано, но ясно для всех окружавших подразумевалось: «Пойдешь на смерть ради других!» [170]

Да, это было, после того как прозвучала команда «Отдых!», и сначала застопорили головные танки, а потом остановилась и вся бригада, распределившись по холмам и в долине, перед городским предместьем. Когда пыль улеглась и ветерок постепенно согнал запах бензина, и все постепенно угомонились, Петр Семенович Жуков, обходя заправленные, снова готовые к бою машины, подошел сюда, к машине Думнова.

— Задача первого батальона старшего лейтенанта Махмутова, — сказал Жуков, — зайти с юга на Баницкое поле, гляди сюда, Думнов, — вот это поле, ясно?.. — Жуков обвел лучом карманного фонарика разложенный на броне танка план города, задержал луч на широко расчерченной красной стрелке.

Заправляя загрубелыми пальцами вихор под съехавший на затылок шлем, гвардии младший лейтенант Петр Павлович Думнов, командир первого взвода второй танковой роты, живо склонился над планом, вникая в слова полковника.

— Здесь, значит, товарищ гвардии полковник, исходная позиция будет?

— Да, правей Баницы — исходная позиция. Отсюда мы пойдем дугообразно, рассекая пополам город, весь город, от Баницы до Дуная. Взрежем немецкую группировку, как арбуз ножичком, на две половины. За нами — в самую мякоть, раздвигая и закрепляя клин, пойдут саперы, пехота, артиллеристы, партизаны, словом, куча народу, но мы — первые, понимаешь, первые, раньше всех, от нас все зависит. Если не сумеем выйти к Дунаю через центр города, значит, на неделю дело законопатим, потому что немцы единым фронтом окажутся против нас. Но мы сумеем, должны суметь, и речи нет о том, чтобы мы не сумели, ясно?

— Как не ясно, товарищ полковник? — задорно усмехнулся Думнов. — Под Таманью еще обучались!

— Мы, то есть вся бригада, пойдем впереди. А тебе лично, тезка, задача особая. Если мы ножичек, так ты будешь самым кончиком лезвия: идешь головным, ударной группой, у тебя шесть машин, твоя первая, впереди всех. Туговато придется, но ты себя не раз здорово показал, вижу, тебе можно доверить... Что скажешь?

Я видел, как в ту минуту сверкнули гордостью светлые [171] глаза Думнова, как все ровное, загорелое его лицо заиграло в сдерживаемой улыбке.

— Хорошо... Вот это хорошо, товарищ гвардии полковник! — азартно сказал он. — Не подведу Нашу Тридцать шестую. Можете быть уверены. А маршрут какой?

— А маршрут тебе — вот гляди! — Бульвар Освобождения... Так. Отсюда — проспект Краля Милана... Соседи наши: слева тринадцатая мехбригада, справа четырнадцатая... Вот уже центр... Отсюда, ну, любой улицей, по обстановке, — к Дунаю, с выходом к Панчевскому мосту. Придешь сюда — значит ты... значит, задачу выполнил... А уж противник, конечно, постарается сделать все, чтобы ты не дошел, это уж понятно тебе...

— Это уж понятно... Сделаю, товарищ гвардии полковник!..

Танкисты, столпившись возле машины Думнова с уважением глядели на собрата. Было понятно: каждый из них подумал, что Думнов пойдет на верную гибель: ворваться в кишевший вражескими полчищами город, где из каждого дома будет бить артиллерия, где улицы минированы, где любой переулок и перекресток приготовлены для ожесточенной обороны... Пройти этот огромный город весь, насквозь, и остаться живым?.. Слишком опытны танкисты бригады, чтобы не смотреть трезво правде в глаза...

И когда ушел Жуков, танкисты стали как-то особенно дружески перешучиваться и смеяться с Думновым, помогая ему чистить, проверять его боевую машину.

Так что же? Не спал, что ли, после этого Думнов? Ничуть не бывало! Привел танк в готовность, сытно поужинал в темноте банкой консервов, кистью подаренного партизанами винограда, распределил спокойно и точно обязанности экипажей своего взвода, был ровен в тоне, деловит, не бахвалился и не предавался излишней задумчивости, словом, был прост, будто ему предстоит хоть и почетное, но самое обыкновенное дело... И, приказав всем спать до сигнала «подъем», первый завалился на траве и захрапел, ничуть не стараясь подольше вглядываться в звезды...

А вот сейчас — все та же длится темная ночь — проснулся раньше меня и рассуждает с механиком о диске сцепления, как выжимать, если придется перелезать через баррикады... И только вот фраза: «Жгут город, [172] сволочи... Ну завтра мы им покажем!» — вырвавшись из глубины души, осветила волнением деловую обстановку обыкновенной для Думнова ночи...

Это он, молодой, белозубый, веселый, в сущности еще мальчишка, Думнов, на вчерашнем переходе разбил прямой наводкой два засевших засадой в овраге вражеских «фердинанда», внезапно обстрелявших его.

Это он всего несколько часов назад, на закате солнца, выгнал своим пушечным огнем из другого оврага три «тридцатьчетверки» и преследовал их, после того как они подожгли два шедших впереди Думнова наших танка. Преследовал, гнал, сблизившись на дистанцию в полтораста метров, и только наступившая темнота да тучи пыли помогли немцам бежать от него... И это он, Думнов, кончив разговор о дисках сцепления, напевает сейчас вполголоса безмятежным и вольным голосом: «Выходила на берег Катюша...»

Слушаю его, и ночь, последняя ночь перед штурмом ждавшего освобождения Белграда, ширится вокруг видавшего виды военного корреспондента ясью великолепных звезд, снова ощущаемой великой тишиной...

Впереди — движение людей, быстрыми шагами приближается группа разговаривающих между собой офицеров, их жесты решительны. И, прерывая поток раздумий и тишины, раздается повелительный голос:

— Подъем!

Гляжу на фосфоресцирующие стрелки часов: одиннадцать часов сорок пять минут.

Через пятнадцать минут начинаются новые сутки. Через пятнадцать минут — выступление...