После салюта
Ночь на 20 января 1944
С середины вчерашнего дня я в бою. Полк брал Красное Село. В этом блиндаже часа два назад старший сержант Утусиков захватил одного немца в плен, другого убил на койке. То были радист и наблюдатель, корректировавшие огонь. А вокруг блиндажа взято двенадцать пленных...
Мы находимся в деревне Кирпуны, в четырех с половиной километрах к западу от города. Делаю подробные записи о боевых действиях этого 194-го полка 64-й гвардейской дивизии, о штурме Красного Села всеми полками 64-й, 1025-м полком 291-й дивизии и двумя танковыми полками — 205 и 260-м...
...В половине четвертого утра я покинул блиндаж. [123]
Возвращаюсь в Красное Село. Огромный пожар за церковью. В городе от пожара светло как днем.
Мне надо спешить в Ленинград и отправить корреспонденцию в ТАСС...
Эта запись сделана мною перед рассветом 20 января 1944 года. Бой за Красное Село был закончен. Наши подвижные части 42-й армии генерал-полковника И. И. Масленникова устремились на запад от Красного Села по дороге к Ропше. Навстречу им двигались части 2-й ударной армии генерал-лейтенанта И. И. Федюнинского, наступавшие с Ораниенбаумского плацдарма.В пути член Военного совета 42-й армии генерал-майор В. П. Мжаванадзе, обгоняя на «виллисе» одиноко шагавшего под минометным обстрелом, явно усталого капитана, остановил свой «виллис» и любезно пригласил меня сесть в машину. Расспросив, кто я такой, сообщил: встреча 42-й армии со 2-й Ударной уже произошла. Взяты Урицк, Стрельна, Петергоф. Уже были сообщения Информбюро и приказ Верховного Главнокомандующего о Ропше и Красном Селе. Дела великолепны!
Все это означало: блокада Ленинграда наконец-то снята полностью!
...В тот день и в следующие дни единое общее наступление армий Ленинградского, Волховского (а затем и 2-го Прибалтийского) фронтов широко развернулось. 20 января был освобожден Новгород, 24-го Пушкин и Павловск, 26-го Гатчина... Мне выпало счастье побывать с наступавшими войсками почти во всех городах, освобожденных Ленинградским фронтом. А позднее участвовать в дальнейшем наступлении — на Порхов и Псков и, наконец, на Нарву, штурмом которой (уже летом 1944 года) закончилось полное освобождение территории Ленинградской области.
А перед тем...
Вот что записано в моем дневнике:
27 января. Рыбацкое
...Сижу в редакции армейской газеты. Дружными, энергичными действиями частей Ленинградского и Волховского фронтов Тосно взято, бои ведутся у самой Любани. [124]
...Радио передает текст приказа Военного совета Ленинградского фронта. Успеваю записать только самое главное: «... в итоге двенадцатидневных напряженных боев прорвали и преодолели ...сильно укрепленную, глубоко эшелонированную долговременную оборону немцев, штурмом овладели (перечисляются города)... успешно развивая наступление, освободили более семисот населенных пунктов и отбросили противника от Ленинграда по всему фронту на шестьдесят пять — сто километров. Наступление наших войск продолжается...
...Решена задача исторической важности: город Ленинград полностью освобожден от вражеской блокады и от варварских артиллерийских обстрелов противника...
...Сегодня, 27 января, в двадцать часов город Ленина салютует доблестным войскам Ленинградского фронта двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий...»
Такого мощного салюта еще, кажется, не было; я слышу чье-то восхищенное восклицание:
— Вот это да! Всех переплюнули!
Приказ кончается поздравлением граждан Ленинграда и подписан командующим войсками Ленинградского фронта генералом армии Говоровым, членами Военного совета Ждановым, Кузнецовым, Соловьевым и начальником штаба фронта генерал-лейтенантом Гусевым...
Вечер
Продолжаю запись мою в Ленинграде. Прослушав в Рыбацком приказ, я сразу же выбежал на дорогу: хотелось успеть в Ленинград к салюту. Случайная попутная машина санчасти. В кузове — бойцы в овчинных полушубках. Крик: «Стой! Стой!» Едва отъехав от села, машина резко останавливается: мглистую тьму далеко впереди рассекли огни начавшегося салюта. Все выскакивают на снег. Здесь темная фронтовая дорога, на которой остановились все машины двух встречных потоков. Напряженная тишина. А там, над Ленинградом, далекая россыпь взлетевших маленьких огоньков. Залпы трехсот двадцати четырех орудий катятся из города к нам через темные поля, под низким туманным небом, по извилинам заледенелой Невы. Сотни разноцветных [126] ракет, поднявшись в темной дали над громадами городских зданий, как экзотические цветы на тонких стеблях, изгибаются и медленно падают. Мы, не знакомые друг другу солдаты и офицеры, чувствуя себя родными и близкими людьми, несказанно взволнованы этим зрелищем. Стоим, смотрим, молчим, и грудь моя стеснена, — кажется, впервые за всю войну мне хочется плакать. Когда салют кончился, мы кричали «ура», жали друг другу руки, обнимались.
Полезли обратно в кузов грузовика, машина помчалась дальше. И я явственно ощутил себя уже в какой-то иной эпохе, за той гранью, которой был только что увиденный салют.
Лишь мы, ленинградцы, привыкшие к грохоту артиллерии и к разноцветию трассирующих пуль, можем понять всю огромную разницу между только что прокатившимися залпами и всем, что слышали до сих пор. Небо было словно приподнято красными, зелеными, белыми огнями, вспыхивавшими над городом, от окраин Ленинграда в небо били лучи прожекторов, освещая густые тучи. На десятки километров вокруг виднелись всполохи прекрасного фейерверка. Снова и снова раскатывались громы залпов...
Радость, счастье, ликование сегодня в нашем чудесном городе. Великое торжество победителей!
29 января
Свежи и остры впечатления, чувства, переживания этих дней! Да, Ленинград вступил в первые часы новой послеблокадной эпохи. Грань двух эпох удивительно резка и определенна!
Высшее чувство удовлетворенности и гордости владеет каждым, кто умеете со всеми ленинградцами выполнил свой долг до конца блокады, кто в первый ее день сказал себе: «Буду с родным городом; что ни случилось бы с ним, буду его защитником и не покину его!»
Жесточайшие испытания выпали на долю каждого ленинградца, бывали моменты, когда любому празднующему ныне свое торжество человеку казалось: «Сил моих больше не хватит, я не выдержу до конца!..» Но он призывал на помощь волю, которую воспитывал в себе каждый день. Призывал на помощь веру в победу, [128] никогда, ни на час за все эти два с половиной года не покидавшую его. И находил в себе силы переступить через очередное испытание. Голод, бомбежки, обстрелы, труднейший быт, крайнее перенапряжение физических и духовных сил — ничто не сломило его, и он дождался невыразимо полной радости. Блокады нет! Блокада снята. Немцы под Ленинградом разгромлены, уничтожены! Вся громада — пусть еще сильной, но уже деморализованной группы армий «Север», ощерившись, как волки перед огнем, злобствуя, страшась партизан и своего ближайшего будущего, — отступает к Кингисеппу и Нарве, к Луге, в смутной надежде удержаться там на новых рубежах обороны. Охватывая эту группу с трех сторон, надвигаются на нее наши армии Ленинградского, Волховского, Прибалтийских фронтов. В лесах Ленинградской области стремительно разрастаются, смыкаются, освобождают до прихода Красной Армии села и деревни объединенные в бригады партизаны. Они действуют по единому плану, направляемые и руководимые Ленинградским штабом партизанского движения, который оказывает им огромную помощь: перебрасывает к ним на самолетах коммунистов — командиров и политработников, оружие, боеприпасы, продовольствие, медикаменты и печатное слово. Партизаны жгут немцам пятки, ведя крупные, хорошо организованные бои, спасают население от репрессий, вдохновляют измученных мирных жителей.
А в Ленинграде моем — победившем, гордом и счастливом — торжественная тишина!
Сознание говорит каждому: твой дом стал домом, живи в уверенности, что он будет стоять невредимым и дальше, что в любую следующую минуту не ворвется с треском, грохотом, пламенем в твою квартиру снаряд!
Ходи отныне по улицам, не выбирая маршрутов, не приглядываясь и не прислушиваясь, не примечая глазом укрытие, которое может тебе вдруг понадобиться. Не обостряй слух: тишина улицы не угрожает тебе внезапным звуком разрыва, ни близко, ни далеко не заскрежещут ломающиеся крыши... Люби природу! Ветви куста — не средство маскировки, а живое растение. Погода стала просто погодой, а не «обстановкой», благоприятствующей или не благоприятствующей обстрелу. Синие квадраты на северных сторонах улиц с белыми надписями: [129] «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» — уже стали предметом исторического изучения. Трамваи останавливаются не в наиболее безопасных местах, а на прежних своих остановках. Тикающий метроном — просто пауза отдыха между двумя передачами, а не напряженная дистанция между возгласами: «Внимание, внимание!.. Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекратить, населению немедленно укрыться!» или «Внимание, внимание! Артиллерийский обстрел района продолжается!..»
Не будет больше встающих над грудами кирпичей столбов желто-бурого дыма, отныне только в памяти могут возникнуть бегущие с носилками сандружинницы, лужи крови на асфальте, через которые нужно переступать... Все это кончилось. Навсегда, навеки!..
Сознанием понимаешь этот непреложный совершившийся факт. Но условные рефлексы блокадного периода еще не изжиты. Счастье безопасности и покоя еще не вошло в плоть и кровь. Раздастся ли резкий звук, затикает ли метроном, вступишь ли на эту площадь, которую обходил всегда по краю, озарит ли тебя в вечерней туманной тьме внезапная, яркая вспышка от трамвайной дуги — условный рефлекс (внутренняя собранность и напряженность) приходит раньше, чем мысль: «Ах, ведь это не то, не то, того уже не может быть, ведь немцы отогнаны и разбиты!»
И много еще мелких особенностей в быту, какие интересно наблюдать нынче как пережиток преодоленной блокады!
В каждом ленинградце великая гордость: выдержка помогла ему дожить до часа наступления справедливости. Справедливость восторжествовала!
Как это хорошо, как прекрасно, как радостно — может понять только переживший все ленинградец.
Ничего, что мы все устали, что силы у многих иссякли. Ничего, что в сердце почти у каждого физическая, щемящая, моментами острая боль. Эти дни не забудутся никогда. Воспоминания затянутся дымкой грусти и радости, может быть, они романтизируются, но на всю жизнь останется чувство удовлетворенности от сознания, что ты сделал все от тебя зависевшее, чтобы приблизить эти дни, что совесть твоя чиста: защитник Ленинграда, [130] да ты сделал все, что мог, и даже больше того, что было в твоих человеческих силах!
Война еще не кончена. Не время еще отдыхать. Впереди и Луга, и Псков, и Нарва, и Выборг, томящиеся под пятой Гитлера. Впереди сотни городов до Берлина, которые нашей армии надо взять, чтобы полной и навеки неотъемлемой стала наша победа.
Война еще не кончена. Но я хорошо знаю, что мы, ленинградцы, уже сейчас переживаем прекрасные дни. Я жалею всякого, кто не был в эти дни в Ленинграде и на Ленинградском фронте. Нам, видевшим все и участвовавшим во всем, может позавидовать любой человек, мечтающий быть счастливым. Ощущение, что исторические события как живительный ток проходят сквозь тебя, — невыразимое счастье!
Война еще не окончена. Наступление продолжается!..
30 января
Еще невозможно разобраться во всех своих чувствах и впечатлениях, потому что сердце и переполнено счастьем и безмерно утомлено после сплошь бессонных ночей, спешки, скитаний по фронту, напряженнейшей работы в условиях порою непосредственной большой опасности. Пройдет какое-то время, все можно будет оценить, обозначить точной мыслью и точным словом.
Как и сотни тысяч фронтовиков, я видел многое... Снова и снова вспоминаю утро первого дня наступления — бесподобный, разбудивший весь город гром нашей артиллерийской подготовки, которая смела все на своем пути, перепахала землю на несколько километров в глубину вражеской обороны. И потом... Я видел везде наших бойцов, для которых воистину наступление было долгожданным, незабываемым праздником, таким, что раненый, отмахиваясь от своей раны, как от чего-то докучливого, отказывался эвакуироваться, устремлялся, вопреки всем запретам, в бой.
Я видел, как водружаются красные флаги на руинах освобожденных городов и сел. Артиллерийские дивизионы вкатывались в ночные, пустые, горящие деревни; высылали вперед разведку, чтоб занять новые рубежи, на которых еще искали тайных прибежищ последние фашистские автоматчики... Были бесконечны непрерывные [131] потоки спешивших к первой линии фронта машин — боевой техники всех видов и всех назначений. Я сам бывал в русле этих потоков — каплей взметенного гневного океана...
Наступление продолжается... Снова нужно видеть и гневные и счастливые глаза побеждающего бойца, освобожденных от фашистского ига детей и женщин, целующих загрубелые солдатские щеки. Нужно до конца войны или до конца своих дней быть проникнутым чувством победы и славы, витающим над нашими наступающими войсками. Ради этих дней мы терпели все, терпели долго, упорно, безропотно. Изумительный, величественный салют в Ленинграде был вещественным, зримым символом всего, что испытываем мы в эти дни.
А сейчас я у себя в квартире — без голоса: дни были оттепельными, сапоги дырявыми, и на снегу у ночных костров всегда не хватало места. Варю и пью крепкий чайный настой...
Дома — покой, тишина и приятное сознание, что квартира моя уже не карточный домик, который пронизывается железом и сталью, как бумага пронизывается ножом, а настоящее жилье с кирпичными крепкими стенами, с окнами, в которых стекла уже не вылетят, когда я вставлю их, на место разбитых, в последний раз...
И счастье живет в душе!
31 января
...Город меняется на глазах. Иные уже в городе разговоры, иные начинаются дела. Надо очень внимательно всматриваться и вслушиваться, чтоб заметить конкретные проявления нового... Ну вот, взглянул вдоль Невского... — все движение пешеходов переметнулось на северную сторону. Нет обстрелов! Теперь нет менее и более опасных сторон, и люди отучают себя от блокадного способа ходить по городу. Раньше Дворцовую площадь не пересекали, ходили по окружности. Теперь идут напрямик. На Невском в потоке пешеходов есть [132] по-прежнему много военных моряков, но почти нет людей в серых шинелях и в полушубках: фронт ушел от города, фронт теперь далеко... Легко теперь купить папиросы, массовый покупатель их — фронтовики — теперь далеко. На стенах крупно отпечатанными черными буквами «Приказ войскам Ленинградского фронта» — победный приказ от 27 января. В трамваях меньше народа, а вообще на улицах — больше, значительно больше: те, кто выбирался из своих квартир только по насущным делам, теперь гуляют, ходят и по делу и без дела, «дышат воздухом», счастливые сознанием своей безопасности, привыкая к нему, напитываясь им, растворяя им напряженность, в какой пребывали два с лишним года блокады, когда каждую минуту были готовы к смерти от вражеского снаряда.
Всюду разговоры о возвращении эвакуированных, о предстоящем теперь возвращении родных и близких.
И каждый думает о том, как теперь наладить свою жизнь «по-нормальному», перейти с фронтового на мирный быт, отбросить привычные трудности, какие прощались быту, потому что находился в блокаде.
А город тянется вширь, словно расправляя занемевшие руки, расширяется — железными дорогами, ремонтирующимися с исключительной быстротой. Вот уже вчера пошли поезда на Красное Село, на днях — на Колпино, вот уже Октябрьская дорога вся — наша и быстро восстанавливается. Скоро пойдет в Москву первая «Красная стрела» — путем довоенным, быстрым, почти невероятным в своей реальности!.. И кондукторши в трамваях говорят: «Скоро опять будем ездить в Стрельну, в Рыбацкое... А конечно, — починят путь, трамваи скоро пойдут!» Управхозы деловито осматривают свои дома: много ли чинить? Много ли стекол нужно? Если вставить, то теперь уж не вылетят!.. Детей можно выпускать на улицу, не беспокоясь об их судьбе. Заведующая детским очагом радуется, душа спокойна, ответственность схлынула — теперь детей, резвящихся на дворе, уж не придется вдруг, по тревоге, по звуку разрыва, как наседка цыплят, собирать и гнать со двора в безопасное помещение. Вот в таком настроении встречает меня на [133] улице Щорса заведующая очагом! Меновые цены продуктов падают, повышается ценность денег, у жителей — стремление покупать мебель и нужные вещи.
Вдохновение первых дней наступления, жгучий интерес к событиям на фронте у многих городских жителей уменьшился после приказа и последовавшего салюта, который как бы провел черту между блокадным и новым временем; теперь фронт и фронтовые дела уже не касаются непосредственно города. Судьба города определилась до конца... Он победил, он возвращен к полной жизни. «А как же с северной стороны? — порой слышны недоуменные голоса. — Ведь оттуда-то еще могут обстреливать?..» — «Нет, не могут, — не станут, побоятся, им не до обстрелов сейчас...» — «А как же? Говорят, они обстреливали с дюн?» — «Да вы посмотрите на карту: где дюны, а где наши форты, — пусть только попробуют, наши форты, вы думаете, дремать станут?..»
Управхоз Наталья Васильевна: «Все еще не верится, что уж не будет обстрела, никак не могу привыкнуть!»
Да и впрямь: улицы-то ведь все те же, все такие же — кажется, будто дышат еще угрозой. И ходишь по ним, одергивая себя всякий раз, когда по инерции старые «обстрельные» рефлексы действуют...
Пушкин мы взяли 24-го... А еще 22-го немец бил по городу самыми тяжелыми из тяжелых своих орудий. В Володарском районе, на Выборгской стороне падали громадины, разнося все кругом... И не странно ли думать вот сегодня, через какую-нибудь неделю, что то уже стало историческим прошлым и никогда не вернется?
«Как-то привычней было при обстрелах, — сказала одна гражданка. — Знала, как себя вести, а сейчас и не пойму, как держаться!»
Еще несколько слов о салюте, который был подлинным празднеством. На Марсовом поле, на набережных собрались толпы, именно толпы, как во времена довоенных демонстраций, — высыпали на улицы все, все! По каналу Грибоедова спешили с фонариками — сотни фонариков прожигали тьму («Будто в заутреню!» — сказала какая-то старушка). Те немногие, кто оставался дома, раскрывали настежь форточки, высовывались из них, глазея. А на Марсовом при первых залпах люди вздрагивали, шарахались, не в силах еще освободиться [134] от ощущения, что эти звуки — не звуки обстрела... И при свете ракет иные с опаской посматривали на небо: «Как же так освещен город? А не опасно ли это? Ах да, немец уже далеко, опасности от него быть не может, и все-таки...»
Соседка по квартире призналась мне: на Марсовом она вдруг заключила в объятия и расцеловала какого-то сослуживца, с которым в другое время и в голову не пришло бы делиться чувствами. И еще целовалась с каким-то пожилым, небритым рабочим. А потом обхватила незнакомую, выбежавшую было на свет с лопатою дворничиху, стояла с ней в обнимку...
— И все-таки, — сказала управхоз Наталья Васильевна, — люди были какие-то ошалелые: радовались, но не просто радовались, а как-то с оглядкой, ширя глаза на ракеты, на все кругом, как на нечто непонятное, невероятное... Не могли еще понять всего до конца!..
Другая, делясь со мной впечатлениями о залпах, уже явно фантазируя (вот оно, зарождение легенды!), упорно подчеркивала, что среди многих пушек одна какая-то — «чудовище» — ухала с такой невероятной силой, что перекрывала все звуки, и пламя от нее летело, отрываясь, как огненные хвосты, от Павловских казарм, где стояла пушка, к Летнему саду, где эти «огненные хвосты» начинали спадать. И среди прожекторов один, дескать, был особенный, со столбом красного света, широким таким столбом, густым, плотным и именно совсем красным... И орудия кораблей выбрасывали пламя, окутывались его мгновенной вспышкой, гигантскими вспышками...
Просто как на ненормальную посмотрели все в столовой на ту артисточку из Радиокомитета, которая призналась: не вышла на улицу смотреть салют и вообще его проспала, ибо «не думала, что так будет, не знала, что устроят фейерверк, думала — просто будут стрелять из пушек... А теперь, конечно, жалею!..»
Из ресторана «Северный» смотреть на салют выбежали [135] все до последнего человека — кухарки, официантки, гардеробщики — и ресторан заперли! Для уравновешенных, ко всему привыкших ленинградцев, такая экспансивность необычна, и это показательно!
Но прошло несколько дней, все поуспокоились, все вошло в колею, обычные разговоры, привычные, своей чередой идущие дела. Сразу посмотришь — будто ничто не изменилось. Тут — партсобрание, там — очередное заседание, всюду обсуждение множества простейших бытовых дел... Тот едет в командировку в Москву, этот — стоит в очереди за продуктами.
Белые грузовики по Невскому, и в них — солдаты. Это грузовики с далекого уже фронта. Машины скорой помощи, длинные автобусы Красного Креста, санитарные трамваи — особенно по ночам — катятся по городу, привозят раненых с фронта. Их много... Жертвы велики, но никто о них не говорит, предпочитают не думать об этом. Командир танковой бригады, герой прорыва блокады полковник В. В. Хрустицкий сгорел в своем танке КВ под Волосовом{12}. Вот его портрет в редакции «На страже Родины» — здоровый полнокровный мужчина, широкое, простодушное лицо. Погиб, как тысячи других, кто ради нашей радости, ради радости города и всей страны отдал свою жизнь просто и бестрепетно. Прекрасная победа нелегко далась, победа пришла сквозь кровь!
И сейчас, когда я пишу это, в темных болотах идет все тот же кровопролитный бой, стремительное наступление наше ширится и растет. Как клещами сжимаем мы немцев во многих местах. Сегодня или завтра лишатся они последней железной дороги — дороги Луга — Псков — и бросят всю технику, и будут по грудь в топких болотах пытаться спасти свою шкуру, выбраться из [136] этого губительного для них «котла». Ага! Пусть, пусть мрут в этих болотах! А уцелевшие пусть не забудут в дни страшного для них бегства, как обстреливали население Ленинграда, как на захваченной ими территории глумились и издевались над непокоренным им гордым русским народом!