Снайпер Иван Денисенко

Он худощавый и крепкий, и в глазах у него раздумчивость, он при мне ни разу не улыбнулся, но хмурым его, пожалуй, не назовешь, просто он, как говорится, человек серьезный. Широкоплеч и силен, руки у него тяжелые, здороваясь, жмет руку с осторожностью — как бы не помять ладошку другого. Рассуждает, разговаривает спокойно.

Лет ему уже за сорок, образование у него четырехклассное, [109] три месяца назад он стал кандидатом ВКП(б), а комсомольцем был только три года — в далекой уже от него молодости... Родился на Полтавщине, до войны работал в колхозе «Червона Зирка», там, в оккупации остались родители, и жена Валентина Нестеровна, украинка, и дочь Катя... В армию попал в мае 1942 года.

Здесь, в 187-м полку 72-й стрелковой дивизии 55-й армии, он, сержант, награжден медалями «За отвагу», «За оборону Ленинграда», имеет нагрудный значок «За отличную стрельбу».

Вот и все, что я знаю о снайпере Иване Анастасьевиче Денисенко, но мне хочется знать больше и, слово в слово, я записываю его рассказ.

— Оружия до войны я не держал в руках. Но теперь я люблю носить ружье. В Канске обучали нас деревянными винтовками. В первом бою я участвовал в августе сорок второго года, под Старо-Паново, в качестве санитара: попал в санроту, потому что брить и стричь могу хорошо, а там требовался. Послали вытаскивать раненых на передний край; до ноября — санитар.

Перед боем — в санроте. В бою не участвовал, а после боя собирал раненых под обстрелом. Страшно: свист пуль и снарядов. Когда понял, что можно от этого спастись, успокоился. Только надо знать, как спасаться! Молодые и обстрелянные были со мной... Вынес я четырех раненых в ту ночь, перевязки делал, выносил в необстреливаемое пулеметом место и сохранное от дождя. Ветки подстилали, плащ-палатки... Оттуда моих раненых брали полковые санитары, увозили их дальше в тыл.

Скоро и нас оттуда взяли на отдых — занимались, учились санделу, оружию, до тринадцатого сентября были на отдыхе. Шестнадцатого сентября прибыл на передний край, под Путролово, стали в обороне — четыреста метров от немца слева, а справа шестьсот.

Когда стояли на отдыхе, учились по своей воле и снайперскому делу — Дьяченко, я, Казаков, Приходько. Лучшими стрелками мы считались. Командир снайперского движения забрал нас на стажировку, десять дней учил. Когда прибыли на передний край, я еще не представлял себе, как охотиться, стрелять, увидеть, убить немца, есть ли он там: я вижу траншеи, землянки, а немца не вижу. А Дьяченко уже начал охотиться, его какой-то снайпер уже обучал. А я уж у Дьяченко учился. [110]

Первые дни неудачно было, не умел маскироваться. Как ни замаскируюсь, кажется — хорошо, раз-два стрельну, смотришь — уже по мне стреляют!

Например: надо было навешать травы на пилотку, под цвет местности, а я не маскировал пилотку, а лезешь — то надо ж посмотреть, поднять голову... Дьяченко тоже не удавалось. А потом сами придумали, что надо ж замаскироваться и ползать по-пластунски... До этого думали: он не увидит. Стали лазать с Дьяченко вдвоем по-пластунски. Он восемнадцатого сентября убил первого фрица, а я только в сентябре двадцать восьмого числа убил, до этого выходил разов восемь и не убил ни одного, и уже и охоты не было ходить, — стреляешь, стреляешь... А как убил одного, тут уж ни обедать, ни ужинать неохота, — ну, теперь знаю, как бить!

Бывало: придет командир полка в полк, ищет нас, а нас не найти, а мы вылезли на передний край, замаскировались и сидим там. Первые дни не уверены были. Видишь: идет или пригнулся — бегит. Стрельнул — прильнет. Али убили, аль нет? Давай поближе — метров до двухсот пятидесяти... Когда истреблять приучились, не стали бояться переползывать нейтральное поле, потому что уже знаем как. Но все ж таки не всегда удавалось, потому что, например, идут три фрица, надо убить, а три их не убить, нас двое, а не терпится: двоих убьем, а один убежит и уже о нас он знает и слышит и видит, возможно, по дыму...

Потом стали выдержанней. Если три — не бьем, а если двое, бьем наверняка. Один идет — стреляем двое в одного.

А уже когда пошел я в школу снайперов (начальник ее — старший лейтенант Гильбо, инструктор Тэшабой Адилов), меня научили и маскироваться и выбирать огневые позиции, как вычерчивать стрелковую карточку, как ориентины выносить...

— Ориентины?

— Ну, правильно, конечно, ориентиры, извините, но все мы уже и так и так говорим, как выйдет по-снайперски!..

— Пожалуйста... Значит, сказали вы, ориентины выносить.

— Да... И так далее. С этого учения тогда я понял! [111]

Пятнадцать дней был в этой школе нашей пятьдесят пятой армии и вышел на передний край, тогда мне легко стало, неудач уже не было, всегда удавалось!

До этой первой школы я убил сорок шесть, а потом пошло лучше, на сегодня у меня сто двадцать четыре...

Когда убил первого — не было ни жалости, ничего, думал о семье. С семьей имел все время переписку. Убил его, выйдя на охоту вместе с Дьяченко (тот имел тогда на счету четверых или пятерых). Ну вот, мы замаскировались, лежали долго, мне не хотелось уже лежать. «Идем!» — говорю, а он: «Да, дурак ты, обожди, я уже четырех убил, я уже чувствую, когда они должны появляться!»... Ну, еще полежали, — начали появляться — в траншеях и сверху, в лощине, видать головы. Ну вот, в лощине я и убил первого фрица, с первой пули и попал. А как узнал, что я его убил? Пришли санитары, с носилками, — увидел это Дьяченко, потому что у меня после отдачи винтовки потерялось из поля зрения. Он говорит: «Убил!» — «Ну, да?» — «Точно!» — и сказал о санитарах.

И сразу книжечку я завел. А когда двадцать три фрица убил, мне тогда дали истребительную книжку.

Тогда я стал лежать подолгу. Ходили затемно, и лежал дотемна, чтоб выползти обратно и чтобы он не заметил. Один раз с темна и до двенадцати ночи — минометный обстрел по нейтральной зоне, рвались мины метров тридцать-сорок позади нас.

Случай, летом, в июне сорок третьего, — сто двадцатый мой. Обстреливает меня их снайпер, не дает высовываться, а по траншеям полно воды и грязи. И ранил двоих: из моего расчета (я — командир пулеметного расчета, станкового) и еще одного нашего пулеметчика ранил, и тот помер. Я сказал: «Не я буду, чтоб его не уничтожил, и не успокоюсь, хорошего бойца немец убил. Так мне стало жалко, и я сказал бойцам: «Смотрите, его не будет завтра, или самое позднее послезавтра, он уже стрелять не будет!» Время у меня, конечно, еще было мало, условия не так созданы, чтобы ходить, стрелять. Я просил артиллеристов: «У вас есть и бинокль, и труба, неужели вы не можете обнаружить его? Найдите его!»...

Стрелял он очень часто, с утра и до обеда, и вечером; как где выползет кто, так он — щелк и щелк, и щелк... [112]

Расстояние до переднего края противника четыреста метров, а до немецкого снайпера — триста (когда нашел!) Но они его не обнаружили, не могли. Потом я ухитрился и нашел.

Сделал чучело, набил травой рубашку и брюки, надел на него каску и начал высовывать в стороне, метров сорок (из траншеи боец мой начал), а я наблюдал. Когда высунешь чучело, то снайпер стреляет. И вот я смотрю в оптический прицел, — несколько часов приходилось наблюдать, и никак не мог найти. Потом взял бинокль у артиллеристов, замаскировался на дзоте сверху и стал наблюдать. А у нас дзоты замаскированы дерном с высокой травой — черника, или как это называется, кустики такие!.. Бойцу своему сказал, так вот и так показывать надо: не в одном месте, и не то, что высунь, а пройди с ним и высунь немножко и спрячь, и будто идет человек, чтоб он не распознал чучела.

Наблюдая в бинокль, я его нашел, — по вспышкам пороховых газов, — дымок. Убить его оттуда? Я не стал стрелять, потому что надо убить и быть уверенным, а для этого надо его видеть, а я его не вижу, а может, он там щиток спереди себя поставил? Выхожу утром рано на следующий день — поле было разминировано. Разминировали его для действий нашей разведки. И пополз я по разминированному полю. Так дополз я приблизительно к немецкому снайперу — метров сорок к самому его гнезду, и там залег, там бугорок такой был и трава. Я еще вырыл себе лежку для себя, — я завсегда с собой беру лопату, она всегда спасет тебя, от пули спасет!

Снайпера еще немецкого не было, он наверно выходил, как позавтракает. Ну, я еще раньше его вышел. А точно я не знал: против него я лезу, или вправо, или влево, — ориентировался я домом кирпичным, разваленным, — так то за четыреста метров, а уж когда подполз ближе, так тут можно сбиться!.. Лежал, ожидал, пока снайпер придет и начнет стрелять, — чтоб узнать, откуда стреляет.

Прошло час — полтора, как пришел и начал стрелять. И мне казалось, что стреляет рядом возле уш, — я уж очень был близко. Когда он начал стрелять, то я лежал и не шевелился, и не смотрел, потому что я боялся: трава зашевелится у меня на голове, и у него ж тоже ориентиры нанесены все, скажет: «Тут же не было такой высокой [113] травы, а сейчас есть!» И потом подумал себе так, что из этого ничего не выйдет, если лежать и не шевелиться... Я отполз метра два левее, где была трава ниже и не было бугра. С пилотки траву я снял и пилотку тоже и начал осторожно поднимать голову. Мне оттуда было хорошо видно, что у него сделана была ячейка кирпичная и бронированный щит с двумя окнами. Когда я это увидел, то я решил не стрелять, потому что бесполезно: хотя и уверен, что попаду, хоть окно маленькое, но в такой момент или испугаешься, или возрадуешься, уже у тебя неспокойны нервы, и второй раз уже точности не будет. Решил ожидать такого момента, чтоб мне выползти оттуда, и чтоб он не заметил меня, а также и фрицы, потому что я был близко...

Лежал я до темной ноченьки. Потом выполз. (Как-то в такие моменты и кашля нет!) Пришел, посоветовался со снайперами, с Дьяченко и с Мягшиным. Я им сказал все. И решили просить артиллерию. Прихожу я к этим же артиллеристам, что его шукали, и говорю, что «ребятки, если вы его не нашли, то я его нашел, за короткое время!» ...Ну, они уж стали спрашивать: где ж он и что он и в какое время? У меня стрелковая карточка уже была нанесена, потому что я ж командир отделения, и этот дом был занесен в третьей ориентине... Принес эту карточку командиру орудия, — лейтенант, забыл его фамилию, и говорю: «Вот, смотри карточку!» Он посмотрел мою карточку и сразу узнал, что у меня нанесены, взяты ориентины, у него ж тоже карточка есть! «Вот, смотри, третий ориентин, в третьем ориентине, ближе сто пятьдесят метров!» До дома было, до этого самого ориентина — четыреста пятьдесят метров.

Орудие — семидесятишестимиллиметровое... Я артиллеристам сказал: «Вот, ребята! Если уверены будете, что фрица снесете с его гнездом первым или вторым снарядом, то стреляйте, а если не уверены, то я пойду к другим артиллеристам, смотрите!» Они: «Уверены! Самое большее три снаряда выпустим!» И правильно: третьим снарядом они его разбили, и кирпич его полетел и все!» И с тех пор снайпер немецкий уже не стрелял!..

Довольны, были, конечно!

В этом расположении было только два их снайпера — с немецкой стороны. Второго убить было нельзя, потому что он бил из своей траншеи и поле заминировано, и [114] проволочные заграждения, и шестьсот метров, и он бил оттуда, но... в воздух, мы этого снайпера не боялись!..

А местность тут — кочки, болото сухое, проходимое танками!..

...Когда я первый раз был в школе, то мне дали снайпера. Я умею винтовку выводить к нормальному бою, материальную часть оптического прицела знаю, определение, измерение дистанций базой и полубазой, и девиацию могу определить... А я хочу быть инструктором, хотя я и снайпер, а выучил много своему искусству — тридцать один человек открыли счета мести под моим руководством. Но это не значит, что они могут самостоятельно ходить истреблять, а с ними надо ходить, нянькаться, как с малыми ребятишками. Им покажешь: вон идет, ни, стреляй!.. Еще бойцы могут быть не уверены: правильно я рассказал или неправильно, потому что я не инструктор. Я хочу добиться, чтоб быть инструктором, чтоб я мог бойцов уверенно учить, не ошибаться, и чтоб бойцы были уверены, тем более, что я имею приличный счет. Тогда мне будет легче их учить и больше прав!..

Поэтому пошел второй раз в школу. Назначили по моему желанию. То есть командир роты меня не пускал, а командир батальона сказал: «Пошлите Денисенко. Желаешь?»... — «Конечно, желаю поучиться, получить звание инструктора!» Учиться нужно двадцать дней, я уже — девять дней...

За девять дней что я приобрел? Немножко уж забыл кое-что, а сейчас мне напоминают, и мне легко, — вот, как топографические знаки, ходить по азимуту, правила стрельбы лежа, стоя, с колена; баллистика, патроны — тяжелые, легкие, бронебойные, трассирующие — их полет разный. Если тяжелая летит пять километров, то легкая летит три километра... Узнал, отчего пуля трассирующая в воздухе летит в сторону, ни об чего не задевая: горит неправильно, струя огня в одну сторону. Но это редкий случай, из десяти тысяч — одна. А потом: если метров на четыреста, то не убьешь трассирующей снайпера через каску, она, пуля, делается легкая и делает рикошет. Поэтому трассирующей бить нет смысла, ей только пристрелять винтовку или же пулемет. Это мы из практики сами узнали. А почему? А вот почему: потому что, когда ночью выходишь на охоту, с трассирующей, а не знаешь, что она делает рикошет... и вот подползешь на сто пятьдесят [115] метров, в оптику хорошо видно, стреляешь, видишь: пуля полетела прямо в голову, а он пошел, хоть бы что!..

Разрывных у нас нет, вообще не бывает. Не знаю их. А как Адилов стрелял? Может быть, немецкой? А может, есть, но нам не давали на передний край таких.

Местность у нас на передке — сухое болото, хорошие траншеи, сейчас-то полны воды, в воде у меня сейчас ноги спортились. Идешь и человека с собой тянешь, а то и два, и вот тянешься с ним по грязи. В землянках оборудовали хорошо, отливаем ежедневно, несколько раз на день и несколько сот ведер, это у нас занятие такое!.. Дожди!..

Ревматизм! Как притянет ноги, так скорей выпрямить! А я знаю людей, как притянуло, так и не выправить — в госпиталь!

Вот стояли испанцы. Ну, мы, конечно, им стрелять не давали. Они уже знали: если их пулемет пустит, то наши — пять!.. И вот сменили их немцы. Четыре станковых пулемета против нас и сыпят и сыпят — ночью, куда придется. И вот мы взяли инициативу в свои руки, разбили ему дзоты, я лично разбил пулемет — в амбразуру, противотанковым ружьем, недавно. Я стрелял, Кочубей — снайпер (имеет двести с лишним) и я. Вот я и разбил. Мне интересно, что я, потому что ружье ПТР я достал, ну, я им дал по одному патрону, а сам — три патрона. Первой пулей отбил амбразуру, второй пулей — еще больше, соединил с окном, третьей — пулемет. Но, по-видимому, немецкие пулеметчики вышли из дзота. Но факт тот, что с тех пор уже левофланговый пулемет немецкий не стрелял...

Вот тут — чудно: уже скоро год под землей, головы не высунешь... И привык!.. А так, сказали б, чтоб мне в кино или гулять, так не пошел бы. Как не слышу выстрелов, так вроде скучно! Гитара — на гитаре я играю, и споем и сыграем — живем весело, бойцов развеселяю. Война нас смутить не может! Мины рвутся, снаряды рвутся — привычка! Я пользуюсь большим авторитетом в своем подразделении, командиры меня уважают, командир расчета я неплохой, и не называют меня «Денисенко», а называют «товарищ командир расчета» или — «сержант». О приеме и сдаче поста докладывают мне: «Пост сдал, патронов столько, пулеметных и гранат столько-то, все в порядке, в полном боевом...» [116]

Денисенко умолк, огладил мягкий ежик своих коричневых волос загрубелой рукой, довольный собою, загорелый, здоровый... Я спросил его:

— А в школе повеселиться случалось?.. Там в клубе бывают танцы, пляшут девушки!

Денисенко взглянул на меня в упор серо-голубыми глазами, ответил спокойно и рассудительно:

— Там не знаешь, как и к девочке подойти и о чем говорить! Забыл я это!.. Тут одна только есть — санинструктор. Придет, принесет таблетки.

И снова замолк...