Обыкновенное дело

Конечно, за это дело не обязательно было браться саперу. Каждый боец мог бы выполнить такое задание, если б только удалось остаться живым. Но после того как убило Богатина, а вслед за ним полез Миша Бойцов [102] и его тоже хлопнуло пулей, командир взвода, взволнованный и злой, вызвал желающих, и пошел Нестеров и был ранен. Муравьев решил, что без саперного искусства здесь никак не обойтись.

— Я пойду, товарищ лейтенант! — говорит Муравьев. — Хоть и не вашего взвода!

Лейтенант пристально смотрит на бойца, который еще вчера приглянулся ему; этот незнакомый сапер перед атакой полз впереди всех, так ловко взрывая и обезвреживая вражеское минное поле, что весь взвод с молчаливым восхищением следил за ним. А когда покатилось «ура» и взвод погнал врага, этот здоровый парень побежал в первой шеренге, хлеща на бегу очередями своего автомата и перепрыгивая через трупы немцев.

«...А теперь вот сам... Дело серьезное, но парень видно понимает, на что напрашивается».

Половина траншеи — у нас, половина — у немцев. И если б траншея была прямой — ни наши, ни немцы не могли бы в ней удержаться: вся она простреливалась бы продольно!

Но траншея тянется волнообразно, змеей, за каждым изгибом ее осталась маленькая непростреливаемая зона. В нескольких таких зонах и распределились бойцы взвода, но сообщаться между собой не могут: за каждым поворотом их подстерегают пули. И тот основной поворот, от которого ответвляется ход сообщения в наши тылы, немцы перекрывают сплошным ливнем пуль всякий раз, когда кто-либо из бойцов пытается проползти или перебежать к ходу сообщения.

Надо во что бы то ни стало перегородить в этом месте траншею земляной перемычкой, сделать ее в рост человека.

Ясные глаза Муравьева спокойно выдерживают пристальный взгляд лейтенанта. Карие эти глаза — серьезны, строги. В грубом, сильном мужскою волей лице — то выражение уверенности, какое бывает только у мастеров, хорошо знающих дело, за которое они берутся. «Где другим?» — словно говорят своим деловитым спокойствием такие лица. «А уж раз надо, примерюсь, подрасчитаю, сделаю!»

— Коль хочешь, иди! — отвечает лейтенант. — В общем, как бы там ни было, а задание тебе — окопаться... Только там жизни нет... Смотри!.. [103]

Сапер Иван Андреевич Муравьев выпрямился во весь свой недюжинный рост, и его каска чуть выступила над краем траншеи. Он высматривает предстоящий путь, да заодно окидывает взглядом всю местность. И ему приходит на ум, что всегда он любил все живое. Если лес — так чтоб был зеленым и пели в нем птахи. Если вода — так чтоб текла глубокой рекою и чтоб на поверхности ее нет-нет да и всплескивала рыбешка. Если ровное поле, так уж все в сочной траве, что ходит под ветром, и в трескотне кузнечиков, в порхании мотыльков. А случится зайти в деревню, то чтоб резвились по улочкам дети, из-за плетня доносилась бы девичья песня, где-то в дальнем дворе ни с того, ни с сего замычала б корова...

На что глядеть здесь? Только пни да воронки. На дне воронок не вода, а бурая жижа. Ни пучка зеленых травинок не поднимется нигде из этой серой, мертвой, перемолотой трухи, которую и землей-то назвать нельзя. Тянет едкой гарью, кислятиной взрывных газов. И первоначальное свое обличье сохранило одно только небо — солнечное, голубое. И кажется даже странным, что сотни снарядов, разрываясь в нем, не искрошили его, не изуродовали, не обесцветили... Жиром и чадом, грязью и кровью стал окружающий мир, и было бы куда соответственней, ежели и голубое небо и чистые белые облачка тоже убрались бы подальше отсюда — в живые места...

Может, и долго размышлял бы об этом Иван Муравьев, да слишком уж назойливо засвистали вокруг пули. Надо поберечься, пожалуй; неровен час, как бы не зацепила какая!

И пригнувшись, Муравьев оглядывается на пристроившихся вдоль стенки траншеи товарищей. Иные из них спят, сидя, прислонясь спиною к земляной стенке. Другие чистят, протирают тряпочками свои винтовки и автоматы. Усатый незнакомый красноармеец неспешно нашивает заплату чуть повыше колена. Лица у всех усталые, запыленные, забрызганные землей...

И сказав лейтенанту: «В случае — прикрывайте!», — Муравьев сует за пояс гранаты, берет автомат, саперную лопату и, пригнувшись, перебегает за первый поворот. От излука к излуку траншеи он ползет очень долго. И все, кто может его видеть, следят за ним. Сколько ни свистят пули на поворотах, он все-таки остается живым, обманывая [104] их то стремительной перебежкой, то припаданием к земле, то ловким перекатыванием по дну траншеи.

Вот оно, наконец, это скверное место! У той стороны поворота, раскинувшись посреди траншеи, лежит Миша Бойцов. Его лоб пересечен пулями, к телу его не подступиться.

«Нельзя тут перебегать! Разве успеешь?» — размышляет Иван Муравьев, подобравшись вдоль стенки до крайнего предела, за которым свистят немецкие пули. Ни на вершок дальше двинуться невозможно.

Торопиться некуда. Лежа ничком, Муравьев прикидывает на глаз: если протянуть вперед лопату, — увидят ее... Ну, и пусть видят! Пусть бьют — руки у Ивана, как клещи, — лопату из рук не выбьют!..

Рассчитывает. Вытянутой рукой выдвигает вперед лопату. По лопате сразу — треск пуль, но Муравьев держит ее за конец ручки и, колупнув ребром землю, переворачивает первый ком. Следующая очередь пуль прошивает лопату насквозь, отбрасывает ее — черенок дергается в сжимающих его руках Муравьева. Он только отворачивает лицо от земли и песка, разбрасываемых пулями. И, выждав окончания очереди, быстрым, сильным движением подкидывает простреленною лопатой второй ком земли.

«Получается! — хладнокровно рассуждает сапер. — Себя только не выказать бы! А хватит, пожалуй, работки!..»

И думает о том, сколько же бросков лопаты потребуется, чтоб перекрыть двухметровую траншею стеной в человеческий рост. И еще о том, что для каждого броска надо выбирать моменты между очередями. «Вроде как кошка с мышкой играть!» — усмехается Муравьев и, высунув лопату, мгновенно отдергивает ее, и очередь пуль ложится впустую, и сразу после нее Муравьев поддевает землю, сворачивает ее. «Только рукоять не перерезали б!» — размышляет он и перед четвертым копком несколько раз дразнит немцев быстрым мановением лопаты.

Сапер рассчитал правильно. От поворота началом перемычки выступает, наростая, кучка земли. Высоко ее не поднять: земля осыпается, надо подбавить в длину. Для этого — выдвинуться вперед самому. А кучка земли едва прикроет и голову. Ничком, лицом вплотную к земле, Муравьев выдвигается на два вершка. Кучка нарытой [105] земли выше его головы всего лишь на несколько сантиметров. Немцы понимают тактику русского солдата, их пули сразу летят потоком — сплошным и безостановочным. Кажется, самим затылком Муравьев ощущает их полет вплотную над головой. Вскидываемая ими земля бьет в лицо, в уши, но еще несколько движений рукой, и земляная стенка удлинена, и следующие комья Муравьев, извернувшись, кладет ближе, на кучку, которую над самой его головой секут пули. Муравьев спокоен — он рассчитал точно. Немцы начинают бить разрывными, но насыпь выросла еще вершка на три. Значит, можно и повернуться на бок. Мелкие осколки стучат по каске. Муравьев подтягивается вперед еще на полметра — насыпь растет, и у него уже есть некоторая свобода движений...

Немцы понимают, что пулями теперь ничего не поделаешь, — и в десяти метрах от Муравьева разрывается мина. Вторая с воем пролетает через траншею, падает ближе. Сапер быстро отползает по траншее назад. Восемь мин разрываются по краям траншеи, но Муравьев невредим. В ответ начинают работать наши ротные минометы, и разбитый вражеский миномет умолкает... Опять тишина, и Муравьев — на прежнем месте — поспешно продолжает работу. Снова свистят пули, но за насыпью теперь можно сидеть, пригнув голову. Работа идет быстрее, сильными взмахами лопаты Муравьев вынимает землю со дна траншеи, взбрасывает ее все выше... Но вот лопата входит во что-то мягкое. Он с отвращением видит, что врезался в показавшийся из земли труп немца. Окапывает его со всех сторон, смотрит на пробитую каску и полуистлевшую красно-черную нарукавную повязку эсэсовца, сильным движением рук взбрасывает труп туда же, на насыпь, со злобою думает: «Строительный материал!»

Немцы, осатанев, подтаскивают второй миномет, снова бьют минами, и Муравьев отползает опять, зная, что пережидать этот налет ему придется недолго.

Наши ротные минометы отвечают сразу же, и над головой сапера затевается пулеметная перестрелка. Вой, грохот разрывов, треск пулеметных очередей, а он, быстро выкопав себе в стенке траншеи нишу, затаился в ней живой, невредимый и ждет, и деловито раздумывает: что же это такое за доски, что попались под лопату вот [106] в этой нише? Роет глубже, видит, что доски обрывком ровного пласта лежат под землей — крашенные рыжей краской доски, а под ними — срощенные углом бревна, но тоже, чуть дальше, разбитые, расщепленные.

Это — пол, нет сомнений — самый настоящий, погребенный под мертвой землей остаток пола. Неужели здесь когда-то был дом? Зачем было стоять дому в этой пустыне?

Вражеские мины разрываются ближе, Муравьев углубляет нишу и находит несомненные следы человеческого жилья, примыкающего к прорезавшей ныне землю траншее. Вот — обломок ведра, вот — сломанная ручка от швейной машинки, вот — разбитая рамка со следами расплывшейся фотографии...

«Один капитан в штабе говорил: «Двадцать два месяца назад я тут был... Жаркая была схватка тогда, но дальше этого места немца мы не пустили. Не узнать теперь местности — все перепахано...» Вот, что оно значит, оказывается!

Странные мысли занимают Муравьева, но ему некогда предаваться раздумьям — вражеский миномет опять умолкает, от немецких позиций тянется пронзительный крик: «а-а-а». Наши минометы прекращают огонь. Можно работать дальше!

И он быстро-быстро выползает к повороту, под свою насыпь. И его лопата вскидывает комья сухой земли. Осталось уже немного, траншея почти перекрыта, теперь главное — сделать перемычку повыше, чтоб создать бруствер. Резко копнув лопатой, Муравьев натыкается на жестяную пластинку, на которой выведены черные буквы: «№ 87. Дом Терентьева Ф. И.»... И этот номер так поражает Муравьева, что, механически продолжая рыть землю, он не может отделаться от мыслей: «Деревня, значит, была тут целая!.. Но как же так, наверху ни приметаны?.. Какая ж тут могла быть деревня?.. Так выходит: фундамент на строительство дорог разнесли, бревна — на блиндажи. Ну, а ямы сравнялись с воронками!.. Сволочи, что делают с русской землей!..»

Роет лопатой землю под свист пуль, а мысленно видит пожар, бушующий в неизвестной ему деревне, и фашистов, которые, врываясь в дома, убивают и грабят...

Муравьев уже стоит на коленях, еще полчаса работы и можно будет встать в рост! И вкапывается в дно траншеи [107] все глубже. Лопата вдруг переламывает прелые прутья плетеной детской кроватки, и... Муравьев прерывает движения: этот льняной, светлый клок волос перетянут остатками шелкового красного банта. Череп девочки пробит пулями... Нет, тут лучше не трогать, землю вокруг не раскапывать!..

Лоб Муравьева сведен в морщины, мрачный взор насуплен. Взбешенный, негодующий сапер с невероятной энергией набрасывает землю на уже выросший над ним бруствер.

Потом поворачивается, бросает комья земли на то, что лежит под ним, — на останки расстрелянной девочки, и снова работает, работает, пока перемычка не вырастает над ним стеной, одинаковой со стеной всей остальной траншеи...

Слышит нарастающий свист, но даже не нагибается. В полусотне метров позади с глухим грохотом разрывается снаряд. Облаком вздымается темно-бурый Дым. Осколки секут воздух высоко над траншеей.

И Муравьеву сразу не понять, что это именно на него решили немцы навалиться своей артиллерией. Следующий снаряд ложится ближе. Муравьев, опомнившись, в три прыжка достигает ниши, и взрывная волна от следующего снаряда душит его едким газом и, осыпанный землею, он едва успевает закрыть лицо руками. С трудом вздохнув, разваливает присыпавшую его землю руками. Он оглушен, он чувствует, что теряет сознание, старается глубже вдохнуть свежий воздух, пахнувший вслед за отлетевшим дымом. Четвертый снаряд ложится за перемычкой, в самую траншею, — в тот отрезок ее, который стал теперь нейтральной зоной.

«Хотели нарушить, а завалили совсем! Выходит, помогли мне!» — готов усмехнуться Муравьев, но в его глазах вдруг темнеет и... больше он уже ничего не помнит.

Опоминается он совсем в другом месте. «Не беда, не беда, браток! Контузило малость! — внушительно говорит склоненный над ним санитар. — Водицы хочешь?..»

Глотнув из фляги, Муравьев спрашивает:

— Как?.. Взвод мой как?.. Помогла перемычка?

И слышит в ответ:

— Э, лежи спокойно, милок! Теперь хоть весь батальон без опасности подтянуть можно. Выбивают уже оттуда фашиста. Награды жди! [108]

Муравьев молчит, что-то мучительно вспоминая. Потом, прямо, жестко глядя санитару в голубые глаза, произносит:

— Принеси карту... Ну, понимаешь?.. У лейтенанта карту спроси... Какая тут деревня была?

И, с досадой подумав, что светлые, чистые глаза санитара, так же как это голубое небо, несоответственны всему окружающему, говорит еще жестче:

— У тебя дочка есть?

— Есть! — удивляется санитар.

— Живая?

Всем круглым, простодушным лицом санитар улыбается:

— Живая!.. В Ижорах!..

— Так близко? — И, обращаясь скорее к самому себе, чем к санитару, Муравьев медленно выговаривает: — Хорошо, немцев туда не допустили!..

Глаза Муравьева закрываются против воли. Измазанное землей лицо его так неподвижно, что санитар глядит на него испытующе и, опасаясь как бы солдат опять не впал в забытье, торопится:

— А у тебя есть?

— Есть! — не открывая глаз, отвечает Муравьев.

— Живая?

Муравьев медлит. Резко приподымается на локтях, почти неприязненно глядит прямо в глаза санитару:

— В Порхове... Вот, ужо дойдем мы туда... Узнаю!..