Старшина второй статьи Степаненко
Дом в селе Рыбацком, где я находился, был до войны школой. В ее классах готовились к мирной, просвещенной жизни веселые советские дети. Теперь за партами, расставленными в ином порядке, энергично трудились боевые командиры и политработники. Здесь составлялись разведсводки, приказы действующим частям, протоколы допросов пленных фашистов. Здесь вернувшиеся из боя усталые люди в шинелях спали на тесно составленных койках. Стекла окон дрожали от частой стрельбы.
За окном комнаты голубела в ярком солнечном свете Нева. Вблизи от противоположного берега стоял боевой корабль, серый, суровый, заслуженный, топивший немецкие миноносцы еще в 1917 году. Это была канонерская лодка «Красное знамя», (в прошлом — «Храбрый»), [60] занимавшая боевую позицию против здания школы, где теперь помещался штаб 55-й армии.
Часы показывали середину дня. Внезапно над кораблем мелькнула ослепительная огромная вспышка. В ту же секунду она обернулась дымом, и оконные стекла школы вздрогнули от двойного бухающего удара. Корабль открыл стрельбу из башенного орудия. Он вел огонь через головы наших частей, и прошло всего несколько минут, а корабль успел выпустить ровно столько снарядов, сколько понадобилось для подавления шести вражеских батарей.
Я решил посетить этот корабль. Вышел на берег, дождался маленького пароходика, заменившего здесь в эти дни паром, переправился на тот берег. Через час в одной из жарко натопленных кают корабля я вел дружеские беседы с краснофлотцами и командирами, только что закончившими обед.
Больше всего заинтересовала меня беседа с высоким, худощавым, строгим в движениях моряком. Его большой открытый лоб, смелые, я сказал бы, зоркие глаза, спокойствие и достоинство его тона, весь облик балтийца-большевика сама природа предназначила в прототипы советскому художнику, писателю, скульптору... Но лучше всего командира орудия боевого корабля, старшину второй статьи Михаила Дмитриевича Степаненко характеризуют его боевые дела.
Два с лишним месяца корабль огнем своей мощной артиллерии поддерживал сухопутные части Красной Армии на всем южном побережье Балтийского моря. Сквозь жесточайшие бои проходила наша пехота. В каждом прибалтийском городе, в каждой прибрежной деревне кипели кровопролитнейшие сражения. Боевой корабль участвовал в них, громя немецкие штабы, танки, обозы, переправы, уничтожая живую силу врага.
Командир орудия Степаненко, назначаемый корректировщиком, высаживался на берег с горсткой краснофлотцев.
— Вблизи города Нарва, — рассказывает молодой старшина, — четырнадцатого августа наш наблюдательный пункт был устроен на вышке, взнесенной над шестиэтажным зданием фабрики Кренгольм еще на высоту трех-четырех этажей. Я сидел здесь со старшим лейтенантом Марчуковым из железнодорожной батареи. Корабль [61] вел огонь по обозам и переправе. Поверх болотной топи, примыкавшей к реке, немцы провели пять параллельных дорог — бревна, бетон, рельсы на электросварке. А реку перегородили понтонами. Переправили на наш берег реки батальон пехоты и три танкетки. Я сообщаю об этом по телефону рации, смонтированной на стоящей внизу автомашине; рация передает мои слова кораблю. Ну, и три танкетки мгновенно нашим огнем уничтожены, а пехоту окружили наши стрелковые части и ведут с ней ожесточенный бой. Немцы выпускают на переправу множество автомашин, танков, новые пехотные части. Мы даем залп, попадаем прямо во вторую дорогу, и она взлетает на воздух вместе с двумя соседними. Дым, грязь, танки, машины, солдаты — все летит к черту, в воздух. Переправа разбита! Противник замечает наш наблюдательный пункт и начинает обстреливать нас дистанционными снарядами. Снаряды прошибают дом подо мной, а мы продолжаем сидеть на вышке. Дистанционные гранаты разрываются вокруг нас, у старшего лейтенанта сбивает фуражку. Думаем: «Надо переждать». Спускаемся в средние этажи. Разрывы гранат затихают, снова лезем наверх. Вся вышка расколочена, наш телефонный аппарат разбит. Располагаемся на остове вышки, присоединяем запасной аппарат, снова корректируем огонь по обозам. А противник после того, как наш корабль разбил переправу, укрылся в лесу. Мы разбиваем обоз по всей его длине, и немногие уцелевшие гитлеровцы убегают в тыл. Там, откуда они бежали, теперь виднеются только разбитые колеса, повозки, изуродованные машины, трупы лошадей и людей...
В другой раз у деревни Сур-Жердянка я один сидел на высокой сосне, подобравшись поближе к немцам. На соседней сосне приютился корректировщик минометной батареи. Мы переговаривались с ним запросто. В деревне немецкий штаб. К нему и от него — сплошное движение связистов — мотоциклы, велосипеды, автомашины... Даю указание на корабль. Первые два залпа не попадают в штаб — угодили в лесок, в котором я не замечал ничего подозрительного. И вдруг над леском гигантское пламя, огромный пожар, и оттуда вылетают автомашины и тучей, как полчища тараканов, выбегают солдаты. Кричат, бросают оружие... Мой сосед, корректировщик [62] минометной батареи, не растерялся: минометы разом обратились туда, и трудно даже рассказать, какое крошево там получилось!.. А я даю направление для третьего залпа — он попадает в штаб. Три дома штаба сразу завалились, сгорели... Немцы подтянули новые части. Бой продолжался всю ночь. И всю ночь я сидел на сосне, продолжая корректировку. А подо мной тысячами свистели пули: это вели огонь наши и немецкие пулеметы. Моя сосна стояла как раз посередине поля сражения.
В третий раз трое суток мы вдвоем с капитан-лейтенантом Быстровым сидели на колокольне собора, посреди Петергофа. И все трое суток вокруг собора, на площади, шел жесточайший бой. Он кипел во всем городке и в ближайших к нему деревеньках. На краю городка, у опушки леса, стояла артиллерия немцев, а из леса выползала вражеская пехота. Другая группа противника напирала от деревни Ольгино. Работала наша морская артиллерия — била по площади и по деревне Ольгино. Морскую поддерживала сухопутная. Каждый день часам к семи вечера бой, постепенно стихая, прекращался или переходил в малую перестрелку... К этому времени поле между городком и деревней Ольгино бывало сплошь завалено трупами немцев — они чернели впритык, один к одному, кучами. По ночам на машинах, беспрерывно работая, немцы не успевали вывозить эти трупы. Утром бой разгорался снова... А мы все сидели вдвоем на колокольне со стереотрубой и с биноклем, все, что видели, сообщали в телефонную трубку. Немцы вели по колокольне огонь. Двенадцать снарядов пролетели, обдав нас волнами воздуха. Один снаряд разорвался на паперти собора. Налетали на нас и бомбардировщики, но бомбы падали рядом, а колокольня оставалась цела. Строчили по нам и пулеметы, но все трое суток мы бессменно находились на своем наблюдательном посту. Капитан-лейтенант Быстрое спустился вниз к автомашине с рацией — осколком авиабомбы автомашина в этот момент была повреждена, капитан-лейтенант ранен... А я, доведя дело до конца, остался невредим... И уже сколько раз бывали такие минуты. Думаешь: «Вот сейчас, сейчас...», — и ничего, все еще цел...
Вот так работал я корректировщиком во многих местах. Мой товарищ, старшина второй статьи Швындов, [63] который всегда находился при рации, получил осколок авиабомбы в спину и три дня ходил с ним, не пожелав уходить с поста. А через три дня, когда осколок этот из него вынули, заявил, что теперь он вообще здоров и будет работать дальше...
Степаненко рассказывал все это, облокотившись на стол в ярко освещенной каюте. Мне хотелось еще о многом его расспросить, да в дверь постучали: вошел командир корабля, капитан второго ранга Александр Леонтьевич Устинов, предложил мне поужинать с ним.
Но едва мы сели за хорошо сервированный стол, прозвучали три коротких звонка. Это был сигнал воздушной тревоги. Командиру пришлось подняться наверх... Десять бомбардировщиков налетели на нас, спикировать им не пришлось: разрывы зениток расчленили их строй. Уже не раз получавшие от нашего корабля хороший урок фашисты кинулись в стороны, очевидно решив: не стоит с этим кораблем связываться, полетим-ка лучше бомбить женщин и детей в город... И улетели.
А мы продолжали ужин. Он проходил в доброй беседе. О корабле, выпустившем за три с половиной месяца Отечественной войны снарядов больше, чем каждый из других кораблей Балтийского флота, можно бы расспрашивать его командира и комиссара часами. Однако к ночи мне нужно было возвращаться на берег. Комиссар Семен Николаевич Уланов — умный, с чувством юмора, многоопытный человек, с которым жаль было расставаться, проводил меня на верхнюю палубу. Я скользнул с борта в поданную мне шлюпку и под всплески весел, переправляясь через ветреную, залитую лунным светом широкую реку, думал о молодом, стройном бесстрашном парне, о сероглазом старшине второй статьи Михаиле Дмитриевиче Степаненко, и о других балтийцах, с которыми довелось мне побеседовать.