Первые пушки «Невского пятачка»

Сентябрь 1941 года был месяцем самых напряженных боев с гитлеровскими войсками, вплотную подступившими к Ленинграду. Это были критические для Ленинграда дни, полные угрозы вражеского вторжения в город, неистовых бомбежек и обстрелов. Первый немецкий снаряд разорвался в городе 4 сентября. 5 сентября мы потеряли Белоостров. В ночь на 8-е немцы ворвались в Шлиссельбург — с этого дня началась блокада Ленинграда, 8-го первой массированной бомбежкой были сожжены в Ленинграде Бадаевские продовольственные склады. 13-го мы потеряли Красное Село. В ночь с 17-го на 18-е Павловск и Пушкин... Прибывшие в Ленинград 9 сентября Г. К. Жуков и И. И. Федюнинский энергичными мерами [17] весьма помогли командирам и комиссарам героически оборонявших Ленинград частей сплотить свои силы и повернуть отступавшие дотоле войска в наступление. 19 сентября были отбиты у врага на Карельском перешейке Симолово и Троицкое. В ночь на 20 сентября была форсирована в районе Невской Дубровки Нева и на левом ее берегу, в Московской Дубровке, создан маленький плацдарм, прозванный «Невским пятачком». 20-го штурмом освобожден Белоостров. К 25–29-му после ряда наших контрударов линия Ленинградского фронта стабилизировалась и непосредственная угроза вторжения врага в город миновала. Для защитников блокированного Ленинграда начался новый период активной обороны...

1.

Не знает, пожалуй, ленинградец места печальнее, чем изрытое и всхолмленное, даже через три десятка лет после войны, маленькое поле трагически знаменитого, но славного в веках «Невского пятачка». В трехметровой толще земли, утратившей почвенную структуру, перерытой вражьим металлом, пропитанной взрывами, газами и человеческой кровью, под несчетными бугорками и воронками покоятся кости тысяч защитников Ленинграда. До войны здесь шумело садами, полнилось веселыми ребячьими голосами богатое колхозное рыбацкое село Московская Дубровка. После прорыва блокады — и год и два — здесь не росла трава...

Теперь трава и цветы растут. В центре былого «пятачка» высится обелиск славы со скромной надписью. В сентябре 1971 года на южном краю «пятачка» при торжественном стечении народа и сводных частей войск Ленинградского Военного округа и Балтфлота открыт прекрасный памятник «Рубежный камень» — гранитный куб с барельефным символическим изображением защитников этого священного для ленинградцев места.

Вдоль Невы северо-западный край былого «пятачка» окаймила цепочка домиков. Но и в наши дни зимние снега не в силах заровнять оспенный лик мертвенного рельефа поля многомесячных жесточайших боев. В другие времена года земля и прибрежная речная волна поныне, что ни день, выносит на поверхность чистые белые кости людей, ржавый металл, патроны и мины, все еще консервирующие свою взрывную силу.

Каждый год в День Победы и в сентябрьское воскресенье, ближайшее к памятной дате форсирования Невы и создания плацдарма, необходимого для прорыва [18] блокады, здесь, на месте боев, собираются ветераны Невской, теперь уже легендарной битвы. Сюда, на заповедный былой «пятачок» съезжаются из Ленинграда и со всех концов нашей страны советские люди, чтобы почтить память героев и вспомнить, как с ними рядом сражались сами. Северней «пятачка», там, где высится громада давно восстановленной 8-й ГЭС и где после войны, на месте сметенных войной Первого и Второго поселков имени Кирова, вырос новый город Кировск, школьники-пионеры, рабочие и служащие городских предприятий, молодые солдаты и матросы в парадной форме, со знаменами, с громом меднозвучных оркестров, с охапками полевых цветов встречают ветеранов войны, прибывающих в голубых автобусах и на белоснежных катерах с подводными крыльями на великое торжество и на великую грусть Большой Встречи...

Радость узнавания, объятия, слезы печали, воспоминания и напоминания сливаются у всех, кто пришел сюда, в одно особое всеохватное чувство. Я бы назвал его чувством священной памяти. Оно равно переполняет сердца стариков-ветеранов и — во славу им! — никогда не видавших войны нарядных девочек и мальчиков — красных следопытов, которые жадно прислушиваются ко всем взволнованным разговорам взрослых...

2.

Так вот... Требуется и мне кое о чем напомнить... После 30 августа 1941 года, когда враг захватил Мгу, перерезав последнюю железнодорожную связь Ленинграда с Большой землей, и, сломив мужественное сопротивление дивизий полковников С. И. Донского и А. Л. Бондарева, вышел к Шлиссельбургу, случилась неизбывная беда. Захватив 8 сентября Шлиссельбург, немцы тем самым обвели Ленинград кольцом блокады... Стоило врагу пересечь Неву и захватить почти не укрепленный, не заполненный нашими войсками (был тылом!) правый берег, уже ничто, казалось, не могло бы помешать немецким войскам сомкнуться с войсками барона Маннергейма и затем легко удушить трехмиллионное население Ленинграда, а сам город по предначертанию Гитлера стереть с лица земли.

Но ни клочка земли на правобережье Невы врагу захватить не удалось. Ни тогда и никогда позже! Спасли [19] положение спешно кинутые туда малочисленные и в тот момент недостаточно вооруженные, но дерзко контратаковавшие врага наши войска. Создав Невский плацдарм, им удалось перерезать захваченное было немцами левобережное шоссе, уберечь Ленинград от вторжения вражеских танков со стороны Приладожья. Берег Ладожского озера к северу от Шлиссельбурга остался на небольшом протяжении в наших руках. Через него вскоре пролегла спасительная для ленинградцев «Дорога жизни». А на Неве... Вот слова, найденные в дневнике убитого в бою гитлеровского обер-лейтенанта:

«5 сентября 1941 г. Мы думали маршировать по улицам Ленинграда к 1 августа. Черта с два! Русские все дольше удивляют нас своим упорством. Бьются до последнего патрона. Невиданное, неслыханное дьявольское упорство. Похоронные команды делают кладбище за кладбищем для наших солдат и офицеров.

Четыре дня ожесточенных сражений с русскими за переправу через Неву не дали желанных результатов. Мы попали в какую-то мясорубку! Сотни наших товарищей не нуждаются в похоронах, они покоятся на дне русской реки».

Сей многозначительный документ приводит в книге «На дороге жизни» бывший комиссар Ладожской трассы генерал И. В. Шикин.

Так дрались в эти дни с оккупантами наши пограничники, ладожские и балтийские моряки, рабочие-ополченцы, бойцы весьма малого числа кадровых, поредевших, но не отступавших от Невы ни на шаг стрелковых батальонов.

Заслуга сражавшихся на Неве войск весьма велика и в том, что к концу сентября линия фронта вокруг Ленинграда была надежно стабилизирована, и в том, что штурм города был тогда сорван. К сожалению, прорвать блокаду нашим войскам оказалось не по силам ни в 1941 году, ни в следующем: ленинградцы были не только ослаблены голодом, но и не могли обеспечить себя в должной мере оружием и боеприпасами... Но «Невский пятачок», отнятый у нас только раз (апрельским ледоходом 1942 года), осенью того года удалось восстановить, и он вторично уберег Ленинград от новой грозной попытки штурма. Для такой попытки Гитлер перебросил в район Синявина вооруженную осадной артиллерией и всяческой [20] мощной техникой 11-ю армию фельдмаршала Манштейна. Всю эту армию перемололи в осенних боях 1942 года наступавшие с «пятачка» дивизии Ленинградского фронта и вышедшие им навстречу войска Волховского фронта. Это вынуждены признать сами гитлеровские генералы:

«...Но русские добились срыва запланированной немцами операции по захвату Ленинграда, для проведения которой в распоряжение группы армии «Север» перебрасывались основные силы освободившейся под Севастополем 11-й армии под командованием фельдмаршала фон Манштейна. Эти силы были почти полностью уничтожены противником у Петрокрепости в боях за горловину и на других опасных участках фронта. Таким образом, 11-я армия не была использована...»

Это пишет генерал-майор фон Бутлар в своей книге «Война в России».{1}

Роль «пятачка» оказалась значительной и в 1943 году, когда в январских боях прорыв блокады удался. Недвижный, заполненный стоящими насмерть гвардейцами, «пятачок» уберег все наши наступавшие, хлынувшие через Неву дивизии 67-й армии генерала М. П. Духанова, приняв на себя удар крупных немецких резервов, нанесенный с правого фланга...

Полная трагизма и несказанного геройства, почти пятисотдневная история «Невского пятачка» — не простая быль, а поистине сказочная по своему значению для судьбы Родины и по великолепию множественного подвига, совершенного сотнями тысяч участников боев на Неве.

Ведь было как?.. Атакующие солдаты в перебежках, чтобы перевести дыхание, припадают на дно воронок. Попадание следующего снаряда в воронку от упавшего перед тем считается случайностью невероятной. А маленький (два-три километра вдоль Невы, метров семьсот в глубину обороны) наш плацдарм на захваченном гитлеровцами левом берегу Невы с первых же дней стал таким местом, где вражеским снарядам, авиабомбам и минам некуда было упасть, кроме как в воронки от разорвавшихся прежде. Даже метра земли, не взрытой [21] рваным металлом, на территории цветущего колхозного поселка Московская Дубровка не осталось. Ни кирпичных труб, ни пней, ни даже фундаментов. Перетряхнутая, серо-бурая, зияющая ямами, норами, щелистыми ходами сообщения пустыня, полная только ураганного рева, грома, трескотни, свиста...

В разное время переправлялись туда роты, батальоны, полки, дивизии... Но мало кто возвращался на правый берег, потому что защитники «пятачка» всегда стояли там насмерть, и даже раненые, но способные владеть оружием нередко отказывались эвакуироваться с плацдарма. Героизм защитников «пятачка» был массовым, безупречным, и в этом особенность славы тех, кто уберег Ленинград от вражеского штурма.

Я много писал о «пятачке» и в книгах моих, и в газетах, писал о героях невских боев, об удачах и неудачах, о прорыве блокады, о воинах разных национальностей и всех родов оружия — о летчиках и саперах, о морских пехотинцах, об автоматчиках и гранатометчиках, артиллеристах и танкистах, о понтонерах, связистах, медиках.

Но лишь очень немногим из таких мне знакомых по годам войны или найденных после нее людей довелось быть участниками форсирования Невы в первые сутки боев за Невский плацдарм. А мне, естественно, очень хочется сказать доброе слово о тех, кем «пятачок» в ночь на 20 сентября 1941 года был создан. Создан и удержан до подхода значительных вновь и вновь форсировавших Неву подкреплений, прочно закрепивших этот маленький плацдарм за нами, на долгие-долгие месяцы...

Здесь я обязан на минуту отвлечься ради установления одной необходимой читателям истины...

По укоренившейся в литературе неточности многие авторы считают датой создания «пятачка» 18 (а другие 19) сентября. Для исправления этой ошибки сошлюсь хотя бы на следующий достоверный источник: «...Действительно, 18 сентября генерал Г. К. Жуков приказал командиру 115-й стрелковой дивизии переправиться через р. Неву в ночь на 19 сентября и с утра 19 сентября повести наступление на Мгу (АМО ф. 217, оп. 201172, д. 3, л. 77). Однако, как потом начальник штаба фронта генерал М. С. Хозин доносил начальнику Генерального Штаба 20 и 21 сентября, 115-я стрелковая дивизия и 1-я дивизия НК.ВД форсировали [22] Неву в ночь на 20 сентября соответственно в районе Невская Дубровка и Черная речка (АМО, ф. 217, оп. 1221, д. 100, лл. 108 и 117){2}.

От себя добавлю: ныне, не раз беседуя со мною, бывший командир 115-й стрелковой дивизии В. Ф. Коньков подтвердил правильность и необходимость этой поправки. Несколько попыток зацепиться за левый берег предпринималось другими соединениями и до 20 сентября, но они были безуспешны, как и попытка 1-й дивизии НКВД, предпринятая в ночь на 20 сентября. Приказ командующего фронтом был получен к вечеру. На организацию десантных средств, концентрацию войск тогда в устьях речек Дубровки и Черной нескольких часов было мало. Форсирование же Невы в светлые дневные часы привело бы к срыву всей операции. Поэтому успешное выполнение приказа оказалось возможным только в ночь на 20 сентября.

...В числе участников первого форсирования Невы и создания плацдарма были таджик Тэшабой Адилов — впоследствии знаменитый снайпер Ленинградского фронта, и украинец Андрей Марченко, о которых я много писал еще в годы Отечественной войны; был и не раз упоминаемый мною командир 2-го батальона 638-го полка 115-й дивизии В. К. Меньков; был балтийский моряк капитан Черный, дальнейшую судьбу которого я давно стараюсь узнать. А недавно случай — верный помощник ищущих — привел меня еще к одной, драгоценной встрече. Редакция газеты «Известия» переслала полученное для меня письмо, за которым последовало и мое знакомство с одним интересным, скромным, хорошим человеком — инженером-строителем железнодорожного транспорта, живущим ныне в Херсоне. Об этом человеке я хочу здесь рассказать...

3.

...Худощавому, чернобровому юноше Тенгизу Татиури, родившемуся в плодово-виноградном совхозе Горийского района Грузии, хотелось служить в армии вместе со школьными товарищами, земляками Мито Гугутишвили и Тате Миханашвили. И в сентябре 1940 года Тенгиз на [23] год раньше, чем следовало, ушел в армию добровольно, ему едва исполнилось семнадцать лет.

Он оказался вместе с Тате Миханашвили и другими в одном взводе 576-го стрелкового полка 115-й стрелковой дивизии генерал-майора В. Ф. Конькова. Затем в декабрьские пургу, мороз, стужу и метели дивизия прошла пешком восемьсот километров до Кингисеппа, а в апреле, за три месяца до Отечественной войны, передислоцировалась на Карельский перешеек и стояла здесь в районе Хиитола, в двух десятках километров от государственной границы.

Тенгиз и его односельчане были в то время курсантами полковой школы 313-го артполка, причисленного к дивизии. В день начала Отечественной войны школу этого полка расформировали, курсантов передали стрелковым подразделениям и по боевой тревоге направили на границу.

Так, оказавшись вместе с земляками в одном расчете 76-миллиметрового орудия, ефрейтор Тенгиз Васильевич Татиури начал воевать. До середины августа два стрелковых полка (576-й и 638-й) 115-й дивизии вместе с 313-м артиллерийским полком{3} сдерживали противника, затем по приказу командарма начали отступать. Полковая батарея, в которой наводчиком орудия служил Тенгиз, прикрывала отступление. Но дивизия трижды попадала в окружение, получила приказание пробиваться мелкими группами, понесла тяжелые потери, лишилась всей техники.

Все, кому удалось достичь назначенного командованием места сбора — приморского городка Койвисто, были вывезены оттуда. Во второй половине дня 1 сентября последние самоходные баржи, предводимые катером — «морским охотником» начальника штаба КБФ, вышли из Койвисто. На борту катера находился, в частности, и командир 115-й дивизии В. Ф. Коньков. Не заходя утром в оставленный с левого борта Кронштадт, днем 2 сентября прибыли в Ленинград.

Вот как тогдашний начальник штаба КБФ, Ю. А. Пантелеев, которому было поручено руководить эвакуацией [24] 115-й и 123-й дивизий из Койвисто, рассказывает об этом:

«...из-под самого носа фашистов флот вывез и перебросил под Ленинград 12 тыс. бойцов... Всего же эвакуировано было с ранеными и гражданским населением около 14 тыс. человек. Одних раненых, которые могли бы попасть в фашистский плен, было вывезено 1700 человек. Никого на берегу не осталось...»{4}

Истощенные, лишь случайно избежавшие смерти Тенгиз и Тате Миханашвили в числе вывезенных из Койвисто бойцов были солнечным днем 2 сентября доставлены в Ленинград и после короткого отдыха направлены с небольшой группой артиллеристов на грузовых автомашинах за город, на лесной склад. Там получили четыре новые 76-миллиметровые пушки и лошадей. Это было 4 сентября.

Ночью запрягли лошадей, с пушками и зарядными ящиками выехали лесом дальше и, прибыв в район Невской Дубровки, стали рассредоточивать пушки. Ту, в расчете которой был заряжающим Тенгиз, поставили неподалеку от Плинтовки, у берега Невы, на траверзе 8-й ГЭС.

В этот день Тенгизу исполнилось восемнадцать лет. Невская Дубровка жила мирной жизнью. Еще работал расположенный в поселке мощный Бумажный комбинат. Школьники сидели за партами. Рыбаки, минуя Шлиссельбург, выходили по Неве на Ладогу ловить рыбу. На левом берегу, севернее нарядного, в яркой, чуть тронутой желтизною зелени поселка Московская Дубровка, давая ток Ленинграду и окрестным предприятиям, работала 8-я ГЭС — огромное железобетонное сооружение, высоко вознесенное над всей окружающей местностью. Все было, а точнее — казалось таким же, как и в мирное время. В прибрежных садах наливались румянцем яблоки, лиловели сливы. У легонько оплескиваемых речными волнами мостков поскрипывали цепочками сотни ярко окрашенных и черноосмоленных лодок. Под высоким береговым срезом резвилась детвора, а из садов доносились девичьи песни, где-то заливался вальсами патефон.

Ни единого нашего солдата ни на том, ни на этом берегу Тенгиз не приметил. Только вокруг четырех рассредоточенных [25] и замаскированных ветвями пушек с наступлением темноты трудились, роя котлованы, артиллеристы.

Впрочем, Тенгиз знал, что в лесу, обступающем Невскую Дубровку, есть строители Укрепрайона да зенитчики (батареи 21-го зенитного дивизиона капитана Соколовского), и что там их посещают какие-то моряки береговой охраны, приходящие с Ладоги, со стороны Морозовки. И еще там, в лесах, были прибывшие туда 1 сентября для обороны невского берега роты 5-го отдельного истребительного батальона народного ополчения. Батальоном командовал пограничник капитан С. М. Мотох, расположивший свой штаб в полуобведенной лесом деревеньке Плинтовка.

Тенгизу было трудно представить себе — откуда к Неве может подступить враг? Тенгиз не знал, что немцами уже занята Мга — при огромном превосходстве их сил, сломивших сопротивление оборонявших район Мги пограничников 1-й дивизии НКВД, которой командовал полковник С. И. Донсков{5}. И что с конца августа эта дивизия и отряды наспех вооруженных рабочих Ленинграда, ведя тяжелый бой на левобережье Невы, у сел Петрушкино и Ивановского, сорвали там попытку немцев переправиться на правый берег.

Жители Невской Дубровки утром еще не могли предположить, что через несколько часов многим из них вместе с поселившимися на все лето дачниками придется покинуть свои дома. Но приказ об эвакуации населения уже был дан: вблизи приневского села Кузьминки дня два назад разведывательный взвод немцев, захватив рыбачьи лодки, переправился через Неву и, неожиданно показавшись под Кузьминским взорванным 1 сентября по приказу нашего командования мостом, высадился на прибрежном лесистом островке. Капитан Соколовский с двумя зенитными пушками (других не было) и бойцы первой роты 5-го истребительного батальона под командованием лейтенанта береговой службы И. Иванова подоспели вовремя на машинах из леса, в решительной схватке уничтожили часть этих немцев, а остальных обратили в бегство на тех же лодках.

Из-за лесного массива, подступающего на левобережье к Московской Дубровке, доносилась, нарастая, тревожная [26] канонада — бой шел уже совсем недалеко. До полудня в Невской Дубровке было по-прежнему тихо, но чуть позже Бумажный комбинат, лесокомбинат и поселок подверглись внезапному обстрелу из-за Невы тяжелыми минометами. Рухнули несколько разбитых домов, начались первые пожары. Дачники и местные жители сразу кинулись к железнодорожной станции и к автобусам — началась торопливая эвакуация. Местные жители, рабочие комбината были направлены на буксирных баржах через Шлиссельбург в тыл страны. Но не все баржи удалось под бомбежкой авиации провести благополучно по каналам...

В этот день, 5 сентября, в леса, обводящие Невскую Дубровку, подходили подразделения 576-го полка 115-й стрелковой дивизии. Рота за ротой, предельно утомленные, едва опомнившиеся от тягот окружения люди располагались в наскоро вырытых землянках и в шалашах, замаскированных кустарником. Командир дивизии генерал-майор В. Ф. Коньков, разместившись со своим штабом в той же Плинтовке, принял командование батальоном С. М. Мотоха и всеми воинскими подразделениями, оказавшимися в двенадцатикилометровой полосе береговой обороны его дивизии — от Песков до платформы Теплобетонной.

Были ли еще и другие орудия в дивизии (кроме четырех, с которыми прибыл сюда), Тенгиз не знал. Вдоль берега у реки приготовленные раньше строителями укрепленного района доты и дзоты оставались пустыми, вплоть до ночи на 10 сентября, когда перед рассветом пришла колонна машин, доставивших прямо с Кировского завода двадцать новеньких короткоствольных семидесятишестимиллиметровок. Их тогда же сразу распределили по дзотам, придав подразделениям, оборонявшим на всех двенадцати километрах правый берег.

В середине дня 5 сентября начался налет вражеской авиации. Более полусотни немецких бомбардировщиков, кружась каруселью, уходя и вновь возвращаясь, забросали с недоступной для зенитчиков Соколовского высоты фугасными бомбами и «зажигалками» Бумажный комбинат, лесокомбинат и поселок. Объятые смыкающимся пожаром цехи, склады. Жилые дома рушились и сплошным костром догорали. Слышались взрывы боеприпасов и бензоцистерн. Население бежало в леса. Воинские части [27] получили приказ не демаскировать себя, не стрелять (боеприпасов оставалось до крайности мало), но немедленно и решительно дать отпор врагу, если немцы попытаются форсировать Неву. Подразделения, не выходившие из леса и затаенные в береговых траншеях, могли бы гордиться своей полной готовностью, если б только... если б только в дивизии были пушки!..

На следующий день, 6-го...

Ну, что произошло дальше, я передам собственными словами Тенгиза Васильевича Татиури. Моложавый, широкоплечий, с завидно здоровым цветом лица и очень добрыми глазами мужчина, он рассказывал мне с легким грузинским акцентом все то, что никогда не изгладится из его памяти. Не может изгладиться еще и потому, что в его руках, бережно разворачиваемые им, написанные по-грузински письма к своей матери — первые отправленные в те дни, и последние — из тех госпиталей, в которых позже ему, трижды раненному в боях, довелось лежать. Это — драгоценные документы, подтверждающие точность его рассказа...

— Наша пушка стояла напротив восьмой ГЭС, километрах в двух севернее устья впадающей в Неву речки Дубровки. Не обнаруживая себя, мы наблюдали за левым берегом — нам хорошо виден был участок шоссе Шлиссельбург — Ленинград, подходящего здесь вплотную к реке перед огромным железобетонным кубом электростанции. На этом участке до шестого сентября мы не замечали никакого движения. Командиром орудия нам уже здесь, на Неве, назначили русского сержанта, служившего в армии с тридцать пятого года. Фамилии его я не помню, и она не записана у меня. Образы моих боевых друзей, с которыми я тесно общался во время боев, мне запомнились хорошо, так же как их боевые дела. А вот фамилии, имена, отчества запомнились только тех, с кем довелось более или менее долго воевать. Тогда мало кто из нас, находившихся на «пятачке», думал, что ему придется когда-нибудь выступать в качестве летописца и что имена сражавшихся рядом людей надо запомнить для истории. Бои шли беспрерывные, ожесточенные. Поток прибывавших людей на этом страшнейшем участке фронта был огромным. Многие бойцы и командиры выходили из строя, на их месте появлялись другие. У них часто не было ни времени, ни сил закреплять мимолетные знакомства. [28] Входя в наш боевой коллектив, они деловито и просто выполняли свой воинский долг. На «пятачке» некогда было заводить душевные беседы. Люди, утомленные до предела, не смыкавшие глаз по нескольку суток, в короткие часы или минуты затишья просто-напросто засыпали, где и как удавалось лечь. Порой сам командир не успевал узнать фамилии прибывших на пополнение. Переправившиеся под неистовым обстрелом на левый берег Невы, эти люди по ходам сообщения, сплошь заваленным.трупами, сразу же направлялись на передний край и с ходу вступали в бой. Они совершали подвиги, погибали на поле боя, зачастую так и не узнав фамилию своего командира и даже номера своей части...

Так вот... Заряжающим в расчете был я, Тенгиз Татиури; замковым — ефрейтор Миханашвили (он погиб в сорок четвертом году, а расстались мы с ним в том же сентябре на «Невском пятачке»). Подносчиком снарядов был наш старый друг татарин Ахмед Юсупов — мы с ним вместе проходили артиллерийские курсы; правильным — ефрейтор Арчил Бурдули, грузин; вторым правильным — Владимир Гугутишвили; наводчиком и вторым подносчиком — русские, назначенные уже в Дубровке. С ними я едва успел познакомиться. Первый был молодым парнем, второй — лет сорока; мы за глаза звали его «стариком» (ведь на два десятка лет старше любого из нас!)

В ночь на шестое в Невскую Дубровку прибыли последние подразделения двух полков сто пятнадцатой дивизии. Немцы, по-видимому, имели об этом сведения (на Бумкомбинате был пойман немецкий сигнализатор — шпион) и снова бомбили весь правый берег — над ним кружилось двадцать пять самолетов.

В тот день на левом берегу Невы, где ни одного нашего солдата не было, появились немцы. Они шли свободно, в открытую. Двигались неторопливо машины, мотоциклы, пешие, не встречая сопротивления на своем пути. Мы приготовили орудие, чтобы открыть огонь, но сзади нас, из кустов, выскочил какой-то незнакомый нам лейтенант, молодой, одетый во все новенькое, с иголочки, и приказал ни в коем случае не демаскировать оборону, огня не открывать. Он быстро удалился в кусты. Командир орудия растерялся, не знал, что делать, спросить было не у кого. Но и не подчиниться приказу было нельзя. [29]

Все семеро мы стали возмущаться: доколе ж будем прятаться? Ведь вот идут немцы!.. Решили стрелять, хотя бы из винтовок. Дружно открыли огонь: подожгли одну крытую машину и два мотоцикла. Особенно усердствовал Тате Миханашвили со своей самозарядной винтовкой — сбил двух мотоциклистов. Справа от нас заговорил в кустах ручной пулемет, и немцы сразу попрятались, залегли, стали окапываться. Бронемашины и тягачи продолжали осторожно двигаться в сторону Ладожского озера. На наших глазах немцы заняли восьмую ГЭС.

Ночью никто не спал. На рассвете седьмого мы выкатили пушку из кустов и прямой наводкой открыли огонь по зданию восьмой ГЭС, где, по нашему суждению, разместились немецкие наблюдатели. Выпустив до двадцати снарядов, закатили пушку обратно в укрытие.

В этот день на нашем берегу вдоль реки уже были бойцы, вышедшие из леса и занявшие кое-где позиции. Мне показалось, что людей очень мало, но редкая ружейно-пулеметная перестрелка шла целый день... Немцы тогда не проявляли никакой активности, казалось, правый берег их ничуть не интересовал...

С наступлением темноты седьмого сентября нашу пушку перебросили в поселок Невская Дубровка и установили в железобетонном орудийном доте, правее того места, где речушка Дубровка вливается в Неву и образует подобие небольшого прикрытого холмистой грядой залива. Амбразура дота выходила прямиком на Неву, давала отличный сектор обстрела, но отсюда стрелять не разрешали. Дот был тщательно укрыт маскировочной сеткой (я не знаю, когда строители укрепрайона соорудили этот дот, но он был весьма надежным).

Вдоль берега тянулись чередою деревянные дома, последние жители которых теперь при нас уходили, плотно закрывая двери и ставни на окнах, хотя и могли бы предположить, что через несколько дней от их домов останется только пепел.

Восьмого сентября немецкая авиация продолжала непрерывно бомбить прилегающие к правому берегу леса, кругом стояли гул и грохот. Быстро укрепившись на левом берегу, в Московской Дубровке, немцы вели теперь интенсивный артиллерийский обстрел Невской Дубровки. Большой красивый поселок уже повсеместно полыхал в огне, догорали дома. Правее нас горел и разрушался Бумажный [30] комбинат. Его цеха, и пристань, и фермы мостового крана превращались на наших глазах в груды лома... Все труднее становилось посылать людей на кухню за пищей, которую подвозили к железнодорожной станции. Сады, дворы, улицы, огороды, пепелища домов постепенно становились мертвым изрешеченным разрывами бомб, снарядов и мин полем — дымящимся скоплением разнообразных унылых воронок. Мы видели, как немцы прямым попаданием сбили кирпичную трубу Бумажного комбината, выпустив по ней несколько десятков снарядов. Артиллерийский огонь по Невской Дубровке все усиливался.

Нас предупредили о возможности форсирования реки немцами. Добавили нам боеприпасов. Весь гарнизон дота бодрствовал круглосуточно. В заливчике речки Дубровки все чаще стали появляться саперы, туда подвозили множество лодок. По ночам саперы иногда появлялись перед нашим дотом на лодках. Стрелковые ячейки, окопы, пулеметные гнезда, отрытые вдоль берега, в эти дни постепенно заполнялись людьми. Немцы все гуще клали снаряды вдоль берега, все чаще стали обстреливать заливчик за дотом и берег перед ним. Гибли люди. При одном из обстрелов снаряд попал в лодку с людьми. Убитых раскидало по берегу. Мне жутко было смотреть каждый день во время дежурства на одного из них, лежавшего перед амбразурой нашего дота. Я задумал ночью скинуть этого убитого вниз. Но за свою глупую выходку чуть не поплатился жизнью — попал под обстрел, едва отойдя от дота. Командир орудия ругал меня, долго не мог успокоиться.

На следующий день Тате Миханашвили, сходив за продуктами, принес из какого-то разбитого дома старый патефон, и мы начали обедать под щемящий душу вальс Штрауса. Но пришел наш командир: «Да вы что? Ведь у немца слухачи есть! Хотите наш дот демаскировать?» И прикладом карабина превратил наш патефон в лепешку. Командир наш, бывший рабочий одного из ленинградских заводов, был человеком опытным, и он, конечно, поступил правильно. Но я просто любил музыку и в тот раз с горечью думал, что в эти дни мне исполнилось восемнадцать... Потом, на «пятачке», я уже ко всему привык, понимал, что такое война и к каким последствиям может привести необдуманная «игра молодости»...

Вот ведь какие детали не забываются, когда теперь отдаешься воспоминаниям! [31]

4.

В эти дни отступавшая от реки Тосно к Шлиссельбургу дивизия С. И. Донского вела жесточайшие оборонительные бои с обходящим Ленинград с юго-западной стороны и оказавшимся восточнее Невы противником. Дивизия сдерживала напор его танков и мотомехчастей на дорогах, рассекающих чащу леса и болота за левобережьем Невы. Постепенно пробиваясь к Неве, дивизия вышла к окраинам Шлиссельбурга, подвергавшегося налетам немецких бомбардировщиков начиная с 28 августа.

4 и 6 сентября более сотни вражеских юнкерсов нещадно бомбили этот приладожский город и речной порт, неся, впрочем, немалые потери от огня зенитчиков и кораблей Ладожской военной флотилии. Под давлением превосходящих сил врага героически сражавшиеся части дивизии С. И. Донскова и моряки береговой службы к ночи на 8 сентября переправились из Шлиссельбурга в Морозовку на правый берег Невы, затем с 8 сентября — со дня начала блокады Ленинграда — заняли оборону правого берега от Ладожского озера до стыка с левым флангом 115-й стрелковой дивизии.

В опустевшую было старинную крепость Орешек, расположенную на островке в двухстах метрах от захваченного немцами Шлиссельбурга, из Морозовки на шлюпках переправился крошечный гарнизон — десятка полтора моряков флотилии и несколько пограничников. Сразу скажем, что этот впоследствии усиленный артиллерией и закопавшийся под мощными стенами крепости гарнизон сумел удержать ее в своих руках до конца блокады — до 18 января 1943 года, когда части 67-й армии генерал-майора М. П. Духанова освободили Шлиссельбург. Бессмертный подвиг гарнизона Орешка, как и события, происходившие на Неве в следующие дни, заслуживают отдельного описания. Упомяну только, что наши войска систему оборонительных сооружений на правом берегу Невы основательно развили и укрепили. Командование со дня на день ожидало крупного пополнения — прибытия с Валаама 4-й бригады морской пехоты генерал-майора Б. Н. Ненашева. В лесах, на значительном расстоянии от реки, были установлены батареи гаубичного полка.

Еще дальше от берега, в глубине обороны, район Невской Дубровки и устья Невы опоясали шесть батарей, [32] состоявших из восемнадцати 120-миллиметровых орудий, и отдельно два орудия 180-миллиметрового калибра. Кроме того, еще 30 августа в Неву был введен под командованием капитана 1 ранга В. С. Черокова отряд кораблей Балтфлота: 2 новых эсминца, 4 канонерских лодки и 25 других — тральщиков, бронекатеров, сторожевиков... В тот же день они вели огонь по войскам врага.

Усилилась оборона правого берега и в недалекой от реки полосе лесов. 313-й артиллерийский полк под командой А. Л. Черненко, поддерживающий 115-ю дивизию, получил 48 новеньких 76-миллиметровых орудий, кроме двадцати, что были доставлены 10 сентября автомашинами прямо с Кировского завода и распределены по ротам 115-й дивизии и 5-го истребительного батальона; в полосе обороны появились минометные батареи и десятки станковых пулеметов. Ждали прибытия дивизиона «катюш»; ждали также заказанных на ленинградских заводах понтонов, плашкоутов, собираемых повсюду лодок, баркасов, яликов, шлюпок...

Всего, однако, не перечислишь. Здесь же мне важно словами рядового артиллериста рассказать о создании в еще не сожженной врагом Московской Дубровке маленького, но необходимого для прорыва блокады плацдарма, получившего вскоре всенародную известность под названием «Невского пятачка».

5.

Продолжаю рассказ ефрейтора Тенгиза Татиури.

— Вечером восемнадцатого сентября нас предупредили, что с наступлением темноты на левый берег переправится наша разведка. Получили приказ: быть в полной боевой готовности.

Примерно в одиннадцать ночи из устья речки Дубровки в Неву вошло несколько больших лодок с бойцами. Ночь была очень темной. Через амбразуру дота мы слышали шлепанье весел. Проплыв перед нашим дотом, лодки направились в сторону левого берега. Хорошо помню: в эти минуты ни наши, ни немцы не стреляли. Примерно через двадцать-тридцать минут на левом берегу Невы завязался бой, который продолжался всю ночь. До рассвета еще несколько лодок ушло в сторону берега. Мы не могли видеть, достигли они или нет места боя? Было, как я [33] сказал, очень темно, но мы по звукам определили: участок высадки десанта и подходы к нему находились под сплошным минометным огнем.

Днем, девятнадцатого сентября, мы отчетливо видели, как эти самые бойцы захватили небольшой клочок земли левого берега и не только отбивали ожесточенные контратаки немцев, но и расширяли постепенно плацдарм. Ко второй половине дня продвижение наших приостановилось, видимо, не хватало сил. Раненые собрались у берега, под высоким береговым срезом... В этот день наши пытались несколько раз переправить пополнение для помощи оставшимся в живых, но лодки гибли в Неве, не достигнув левого берега. Нева кипела, пенясь, от артиллерийского огня противника.

Во второй половине этого дня на Неве, против нашего дота, появилась моторная лодка, похожая на спортивный катер. Она шла на большой скорости со стороны Бумажного комбината против течения реки.

Мы восхищались храбростью человека, управлявшего моторной лодкой, хладнокровно игравшего со смертью; он благополучно поставил дымовую завесу, и под ее прикрытием к левому берегу направилось еще несколько лодок. Ослепленный дымовой завесой, противник уже не мог вести прицельного огня, но мы не знали, достигли или нет лодки левого берега?

Когда дым рассеялся, с захваченного плацдарма доносились лишь редкие ружейные выстрелы да изредка короткие пулеметные очереди.

...И вновь вынужден я оторваться от рассказа Тенгиза Татиури ради поиска истины, касающейся этой, несомненно героически погибшей группы разведчиков. Мне до сих пор не удалось установить с точностью, какой именно воинской части принадлежала она. Как явствует из дальнейшего изложения, первым подразделением 4-й бригады морской пехоты, появившимся в Невской Дубровке, был 2-й батальон капитана Роева — он прибыл туда 22 сентября, то есть на четыре дня позже описываемого эпизода. Полагаю, что десантники, высадившиеся 18 сентября на левый берег, были не из состава 115-й стрелковой дивизии генерала В. Ф. Конькова (ныне в беседе со мной вспоминающего, что он не посылал такую группу в тот день, [34] «да и без моего приказа никто не мог выйти на шлюпках»).

Имею основание думать, что это были морские пехотинцы, которыми командовал капитан Черный, прибывший из-под Кронштадта, с Ораниенбаумского плацдарма (а не с Валаамских островов, откуда на Неву прибыла вся 4-я бригада морской пехоты). Но поиск осложнился тем, что Черных в те дни в районе Невской Дубровки было два (что признает и В. Ф. Коньков): один — Абрам Менделеевич Черный, старший политрук, кадровый политработник 115-й дивизии, второй — тот капитан, моряк Черный, чьи инициалы мне неизвестны, о котором я веду речь. О нем, в частности, пишет в своем дневнике-книге «В народном ополчении» писатель Дм. Щеглов{6}, в ту пору командир взвода, а затем помощник начальника штаба по разведке 5-го истребительного батальона. Пишет, как о «командире 2-го отдельного батальона морской пехоты», получившем 18 сентября задание от генерала В. Ф. Конькова форсировать в тот день Неву. Трудно теперь разбираться в событиях почти тридцатипятилетней давности, но надеюсь, что во имя увековечения памяти первых героев «Невского пятачка» поиск, касающийся Черного и той группы десантников, приведет меня с помощью читателей (как не раз бывало) к полной ясности в этом деле.

Продолжаю рассказ Татиури:

— Не знаю, что стало с теми десантниками... Все они погибли или кто-либо остался жив? Я могу рассказать только о том, что видел своими глазами.

Девятнадцатого сентября еще до полуночи нам приказали выкатить пушку из железобетонного дота и спустить под береговой откос. На воде нас ждал выведенный из устья речки Дубровки, собранный саперами из шестиметровых бревен плот. Быстро закатили на него пушку и отвалили на нем от берега. Переправой управляла группа саперов. Один из них деловито бегал по плоту, подходил то к рулевому, то к гребцам и давал команды. Я сидел на лафете пушки, другие прятались у бронещита, сидя на ящиках со снарядами... [35]

Я думал, что вот довелось мне быть в расчете первой (это мне известно в точности!) пушки, направленной на «пятачок»! Всматривался во тьму, прислушивался. Меня насторожил сильный грузинский акцент командира саперов. Голос его показался очень знакомым. Разглядеть этого командира во тьме я не мог. Подойти и спросить, кто он? Не решался: ему, думал, не до знакомства...

Плыли медленно. Сначала было тихо. Но когда достигли примерно середины реки, немцы начали артобстрел. Снаряды рвались, поднимая фонтаны воды. После.разрыва плот угрожающе раскачивался, над головой жужжали осколки снарядов... Нетрудно представить себе состояние человека, не умеющего плавать. Одна мысль: «Скорее бы до берега!» владела мною и, полагаю, всеми. Сидели молча, уцепившись за бревна плота, прислушиваясь к свисту каждого снаряда. Но плот не спешил. Порой казалось, что он не плывет, а просто раскачивается на волнах. Секунды казались вечностью. Напряженность нарастала до невыносимости. «Лучше, — думал я, — десять раз ходить в атаку на земле, чем один раз переправиться через Неву. Ступить бы только ногой на землю, а там уж ничто не страшно!»

А саперы? Сколько рейсов им придется еще сделать здесь, сквозь огонь и воду — в прямом смысле! Сколько рейсов? Кто может знать! Но сапер знает одно, твердо знает: рейс, который он делает, — это последний рейс перед смертью, исключение равносильно второму рождению!

Наш плот, однако, приближался к берегу. Немцы начали нервничать. Стали выпускать осветительные ракеты. Ослепительный свет мгновенно вырвал из тьмы наш плот. Я взглянул на лицо командира саперов и от неожиданности чуть не вскрикнул. То был мой односельчанин, друг и школьный товарищ Мито Гугутишвили, командир саперного отделения из четыреста двадцать девятого отдельного саперного батальона сто пятнадцатой стрелковой дивизии! Я подскочил к нему, мы обняли друг друга, как родные братья, позабыв в одно мгновение, что находимся между огнем и водой, что бревенчатая площадка под йогами качается на кипящей от разрывов мин и снарядов невской воде!

Эта необыкновенная встреча вызвала приятное оживление всех. Ребята нашего орудийного расчета Тате Миханашвили и Володя Гугутишвили высказали на родном [36] языке командиру саперного отделения свои вспыхнувшие радостью чувства, и он им ответил тем же...

Немцы стреляли по реке наугад. Осветительных ракет больше не было. Снаряды ложились главным образом ближе к правому берегу и на береговую кромку Невской Дубровки. Длинные пулеметные очереди, прорезавшие тьму пунктиром трассирующих пуль, то и дело проносились над поверхностью реки с правого и с левого флангов «пятачка». Это была ночная профилактика немцев. На плоту все сидели молча. Слышен был только голос Гугутишвили: «Правый тормозить! Левый — рывок!»... И он бегал то к одному, то к другому гребцу, помогая направлять плот.

Свист раскаленных осколков разорвавшегося рядом снаряда заставил всех прижаться к мокрым бревнам плота. Брызги воды сплошной завесой накрыли «палубу». Налетевшая от разрыва волна так раскачала плот, что пушка сдвинулась с места, мы бросились к ней и, напрягая все силы, поставили ее на место. В суматохе мы не заметили, как приблизились к черному обрыву высокого берега. Еще немного — плот прикоснулся к твердой земле. С чувством величайшего облегчения мы сочли себя спасенными.

Пушку быстро перекатили с плота на берег — здесь началась земля «Невского пятачка»!

Я не успел оглянуться — плот уже отчалил от берега. Как я жалел, что не успел попрощаться с Гугутишвили! Разве я не имел основания думать о том, что мы больше никогда не встретимся?!. Разве не мог быть этот рейс последним в жизни сапера?

А вот поди ж ты! (Тенгиз Татиури протянул мне фотографию). Взгляните: это он в последний день войны, в Берлине! Дошел-таки до Берлина сапер, брал его! Мы встретились уже после войны, в родной Грузии.

Если бы в тот момент мне кто-нибудь сказал, что Гугутишвили, сапер Невской Дубровки, останется жив и в Берлине собственноручно будет взрывать стену рейхсканцелярии Гитлера, я бы, конечно, решил, что тот, кто мне сказал это, рехнулся. Но как символично, что произошло так! Бывают же чудеса в жизни! Находясь в Невской Дубровке и на «пятачке», я почти полтора месяца наблюдал работу саперов на том самом тяжелом участке Ленинградского фронта. И пришел к [37] выводу, что в истории войны вряд ли найдется другой подвиг, который можно сравнить с подвигом саперов «Невского пятачка». Они установили абсолютный рекорд продолжительности форсирования широкой водной преграды под непрерывным огнем противника! Я выражаюсь спортивным языком, он совсем не подходящ для обстановки, о которой я говорю. Но все-таки выражает мою мысль точно.

Мужество и героизм, Стойкость и упорство саперов Невской Дубровки нельзя сравнить ни с чем в мире! Они делали все возможное и все невозможное для доставки на плацдарм воинских соединений, боевой техники и боеприпасов. Если доставленные ими войска терпели в боях за прорыв блокады неудачи, то уж во всяком случае не по вине саперов! Их нельзя упрекнуть ни в чем!

Я считаю, что саперам нужно воздвигнуть в Невской Дубровке отдельный, самый прекрасный памятник. Они достойны этой высокой чести!

...Плот сапера Гугутишвили скрылся в темноте, в оглушаемой грохотом ночи. Я решил, что больше никогда не встречусь с другом. Снаряды со свистом проносились в сторону Невской Дубровки. Вокруг дым затягивал пожарища — уже ни садов, ни домов на плацдарме почти не осталось. А далеко-далеко за лесом поднялось багряное зарево. Густое, зловещее-зловещее, оно было сильнее тянувшегося над «пятачком» дыма, клочья которого на красном фоне казались черными облаками. Боец, стоявший рядом, сказал, что это после бомбежки горит Ленинград.

Мы, рядовые бойцы, тогда, конечно, не знали о том, что именно эти дни середины сентября были самыми тяжелыми, самыми опасными для Ленинграда, что немцы захватили Пушкин, Павловск, Красное Село, Стрельну, Урицк, ведут по всей окружности фронта штурм Ленинграда и что, находясь на «Невском пятачке», наши части в яростных сражениях отвлекают на себя десятки тысяч еще уверенных в успехе своего блитц-крига фашистских разбойников...

...Снятое с плота семидесятишестимиллиметровое орудие стояло на узенькой плотной песчаной полоске прибрежья. Как же поднять его на высокий обрывистый берег? Нашли подходящее место, узенькую промывину, [38] расчистили спуск лопатами и с помощью пехотинцев, которые высаживались здесь из немногих уцелевших при переправе лодок, с большим трудом вкатили пушку на верхнюю террасу — кромку плоскости «пятачка».

Здесь нас, уже «вполне обстрелянных» солдат, сразу охватило чувство непосредственной близости противника. Пропитанная запахами порохового дыма и взрывчатки, изрытая земля, свежие следы боев — неубранные трупы, всяческий лом; шипение осветительных ракет, близкая пулеметная и автоматная перестрелки и взрывы ручных гранат — все говорило о том, что противник совсем рядом...

За ночь сюда же были доставлены остальные три семидесятишестимиллиметровки полковой батареи Сто пятнадцатой стрелковой дивизии. Вместе с нашей это были первые четыре пушки на «пятачке».

Мы без промедления начали окапываться. Работали до рассвета без единой минуты отдыха. Установили пушки в двадцати — двадцати пяти метрах от берегового обрыва в специальных котлованах так, чтобы пушка до находившегося в горизонтальном положении ствола была в земле. Вправо и влево от лафета сделали окопчики для хранения снарядов. Каждый котлован, в котором была установлена пушка, соединили глубокой траншеей с обрывистым берегом. В нижней части берегового среза, над самой водой, прорыли глубокие штольни для укрытия раненых, а при необходимости, и всех людей расчета. Эти штольни солдаты окрестили «лисьими норами» — термин такой уже везде бытовал. «Лисьи норы» сохранили жизнь многим раненым, да и не только раненым! Они были самыми надежными укрытиями на «пятачке». Черные куски телефонных проводов, подвешенных к своду штольни, горели хорошо, не слишком сильно дымили и потому служили нам для освещения этих «лисьих нор». Беря пример с нас, артиллеристов, солдаты всех войсковых частей, воевавших на «пятачке», нарыли в береговом склоне даже не сотни, а тысячи таких укрытий.

Перед рассветом двадцатого сентября наступило неожиданное, удивительное затишье. Можно было подумать, что воюющие стороны просто устали от непрерывных боев и по молчаливому согласию решили немного передохнуть. Но никакого «согласия», конечно, не могло [40] быть. Скорее всего на «Невском пятачке» это затишье наступило перед страшной бурей!

Никто из нас тогда не спал. Выполнив неимоверный объем земляных работ, все готовились к большому сражению...

И, однако, тишина была необыкновенная: почти ни одного выстрела! Чистое, безоблачное небо обещало прекрасный солнечный день. Едва стало чуть-чуть светать, командир батареи поставил позади пушек бусоль и начал строить «параллельный веер» для ведения огня из всех пушек батареи, как это делают при стрельбе с закрытых позиций. Установили даже «точки наводки». Но увы, все оказалось ненужным. Едва начал рассеиваться утренний туман и из-за леса протянулись первые лучи солнца, мы увидели: немцы находятся так близко, что по ним стрелять можно только прямой наводкой.

Впереди нас простиралось сплошь изрытое снарядами ровное поле. Разрушенные артобстрелом, полузасыпанные траншеи пересекали его в нескольких направлениях. Метрах в двухстах, может быть, двухстах пятидесяти от нас проходил передний край «пятачка». За ним начинался лес. Сквозь деревья виднелись десятки деревенских домов: там было еще не сгоревшее селение. В панораме прицела мы хорошо видели немцев, расхаживающих в лесу и возле домов. И тогда, получив наименьший прицел и сектор обстрела, первыми рано утром обрушили из четырех орудий огонь на немецкие позиции...

Даже невооруженным глазом было видно, как наши снаряды прошивали в лесу деревянные дома. Некоторые загорелись, окутав дымом лесную чащу. Немцы, вероятно, не ожидали такого поворота дел, и в первые минуты мы не чувствовали ответного артогня. Вопреки большой усталости, наши артиллеристы вели огонь с азартом. Старший на батарее приказал увеличить прицел, потому, что наша пехота, к которой прибавились переправившиеся в то утро роты второго батальона шестьсот тридцать восьмого полка полковника Калашникова, пошла в атаку. В моменты пауз между нашими выстрелами мы видели перебегавших вперед солдат: разгорелся бой за немецкие траншеи. Грохот и дым ширились над всем передним краем. [41]

Немцы очнулись от внезапного удара и, видимо, перенацелив свою артиллерию, обрушились огнем с трех сторон по «пятачку» и по Неве, где с ночи не прекращалась переброска людей и боеприпасов.

С правой стороны, из леса, по нашей батарее начала вести прицельный огонь тяжелая мортира. Летевшие по крутой траектории огромные снаряды с душераздирающим воем падали все ближе к нам, сотрясая, казалось, весь «пятачок» и поднимая столбы земли на большую высоту. Ничем не замаскированная, стоящая на ровном и голом месте, наша батарея видна была немцам как на ладони. Мы получили от командира батареи команду: «По атакующему противнику снарядами взрыватель — осколочный!» По приказанию командиров орудий подносчики снарядов и установщики готовили шрапнель «картечью» на случай максимального сближения с противником: немцы за стеной своего артогня могли перейти в контратаку. Огонь по нашей батарее они все усиливали, земля вокруг вздрагивала от частых и сильных разрывов. Они приходились все ближе, наши траншеи, выкопанные в песчаном грунте, начали осыпаться, обрушиваться. Почти прямое попадание снаряда во второе орудие вывело из строя весь расчет, искалеченная пушка осталась на краю глубокой дымящейся воронки. Три остальные пушки не прекращали вести огонь с наивозможнейшей скорострельностью.

Через несколько минут замолкла и правофланговая пушка. Мы увидели, как несколько оставшихся в живых человек, отбежав от разбитой пушки, стремглав перевалились под обрыв высокого берега. Две уцелевшие левофланговые пушки продолжали бить по противнику. Мне отчетливо запомнился возглас нашего замкового Тате Миханашвили: «Товарищ сержант, давайте уйдем в укрытие, а то следующим снарядом накроет нас, надо спасти людей!»

Командир орудия крикнул ему в ответ: «Приказ Ворошилова, ни шагу назад! Заряжайте быстрее! Погибнуть? Что ж, значит, — погибнуть!»

Мы все тогда знали, на что идем, смерти не боялись и были к ней готовы!

Через две-три секунды я услышал вой очередного снаряда и почувствовал, что он обрушится прямо на нас. [42]

Уже не помню, как я оказался под лафетом сплошь засыпанной землей пушки. Ничего не слышу. В ушах невыносимый шум. Кружится голова, тошнит от запаха порохового дыма. Хочу встать — не могу; тяжелый слой земли давит сверху...

Через несколько минут почувствовал, что надо мной кто-то есть. Это был наш командир орудия. Он одного за другим откапывал засыпанных землей людей. Когда поднял меня, я ужаснулся: правое колесо пушки разбито в щепки. Противооткатное устройство искалечено осколками. Правее, в двух шагах от пушки, дымит воронка глубиной до двух метров...

Откопав остальных людей нашего расчета, мы собрались в укрытии под обрывистым берегом. Нам посчастливилось: несмотря на столь близкий разрыв снаряда, убитых в нашем расчете не оказалось. Котлован, в котором стояла пушка, все-таки уберег нас. Двое из нас были ранены: Тате Миханашвили и Ахмет Юсупов. Тате Миханашвили я сделал перевязку: он был ранен в нижнюю челюсть и в локоть левой руки. Другие перевязали Ахмета и всех прочих раненых из соседних расчетов батареи.

Метрах в двухстах от нас по берегу, в сторону восьмой ГЭС, выделялась большая землянка, куда подходили моторные лодки для эвакуации раненых. Пройти по берегу двести метров оказывалось не просто и очень опасно: артиллерия противника непрерывно долбила берег. В воде и на береговой полоске громоздились сотни разбитых лодок, ящики, боеприпасы, продукты, в этом хаосе некому да и некогда было разбираться. Убитые не похоронены. Весь берег залит кровью. Переправа не прерывалась и днем, хотя множество лодок с людьми погибали, не достигнув «пятачка». Тех, кому удалось переправиться, сейчас же посылали на передний край. Там шел ожесточенный бой «с переменным успехом», как сказал нам командир орудия, когда мы вели и несли раненых к большой землянке. Нам удалось всех отправить, и мы снова вернулись на огневые позиции, где в целости осталась одна только пушка, которую немцы считали, наверное, тоже уничтоженной. Хотя эта пушка и была изрядно искалечена, из нее все же можно было стрелять. Часам к трем-четырем дня мы скомплектовали новый расчет, однако нам приказали огонь открыть [43] лишь в исключительном случае: она ведь была единственной на всем «пятачке».

Ночью разбитые пушки мы погрузили на плоты и переправили для ремонта на правый берег.

6.

...Беседуя со мною, Тенгиз Татиури показал мне подаренную ему книжку одного журналиста{7}, в которой приведены письма убитых на «пятачке» немецких солдат. Цитирую:

«...В неотправленном письме сестре Герте солдат Гюнтер 21 сентября 1941 года хныкал: «Я сижу в окопе и хочу тебе написать пару строк. Русская артиллерия не оставляет нас в покое; стоит ей перестать, как начинает стрелять какой-то сумасбродный танк. Все это уже припирает к горлу. Погода стоит очень плохая. Три дня подряд шел дождь. Все сыро, а ночью иней и морозит. Мы находимся к югу от Ладожского озера...»

Тенгиз усмехнулся:

— Двадцать первого сентября на «пятачке» у нас никаких танков еще не было. Это наша пушка давала им жару! Немец принял ее за танк. Она в тот день оставалась единственным на «пятачке» орудием, которое продолжало стрелять, когда три других поврежденных, перевезенных на правый берег, ремонтировались. Оно было по ствол погружено в вырытый нами котлован. Вот немец, не в силах его поразить, и принял наше оружие за врытый в землю танк! А расчет орудия был в тот день сводным, состоял из людей батареи, уцелевших в бою накануне. Но работал расчет ничуть не менее слаженно, вот и насолил, как видите, тогда немцу...

Тенгиз сказал это с гордостью, ведь он говорил о своей работе! И продолжал:

— У тех трех пушек (первой, второй и «моей» — четвертой) оказались перебиты осколками, работавшие на глицерине и сжатом воздухе противооткатные приспособления, без которых стрелять нельзя; изломаны колеса, пробиты щиты; были и другие повреждения. Отправленные километров за десять — двенадцать от переправы в лес, где находились артиллерийские мастерские, пушки за день и две ночи были исправлены и перед [44] рассветом двадцать второго сентября доставлены на плотах обратно, к нам на «пятачок», с пополненными расчетами. Провожая и принимая пушки, я среди саперов своего земляка Мито (а по-русски Дмитрия Федоровича) Гугутишвили не встречал и решил, что его уже нет в живых. А судьба его оказалась столь интересной, что я должен хоть коротко о нем рассказать.

Только после войны я узнал: Мито жив и здоров! И поныне, демобилизовавшись в звании старшего лейтенанта, награжденный двумя орденами Красной Звезды и двумя — Отечественной войны второй степени да многими медалями, он трудится в родном селе Кошки Горийского района Грузии. Был долгие годы бригадиром колхоза, у него там семья и свой дом с садиком и виноградником.

Каков боевой путь Мито? Двадцати лет от роду, перед войной, в сорок первом, он окончил саперную школу сто пятнадцатой стрелковой дивизии, стал младшим сержантом в ее саперном батальоне... После неоднократного форсирования Невы был переведен в двести шестьдесят пятую дивизию, пополненную после боев на «пятачке» и отправленную той зимой сорок первого под Тихвин на Волховский фронт. За отличия Мито уже было присвоено офицерское звание — младшего лейтенанта. В составе этой дивизии он был до конца войны, участвовал в наступлении на Выборг летом сорок четвертого, освобождал Псков, Ригу, брал Штеттин и, наконец, Берлин... Там, в Берлине, за какой-то непроходимой улицей, перед его батальоном расположена была рейхсканцелярия Гитлера. Сквозь все препятствия казалось невозможным туда проникнуть. Мито поручили сделать проход, взорвать часть стены... Что ж? Саперу дело знакомое. Подготовил шестнадцать солдат, поползли ночью со взрывчаткой в вещевых мешках. Разувшись, бесшумно подобрались к стене, опустили в подвальные окна мешки, соединив их шнурами. Мито отправил в безопасное место людей, зажег шнуры и едва успел отбежать в укрытие: через несколько секунд — взрыв. Ни один из саперов не был потерян, а бойцы дивизии кинулись в атаку... А Мито... Вот ведь и такой бывает судьба сапера: всю войну только раз оказался ранен, притом легко! А?.. Что скажете?..

Но вернемся к «Невскому пятачку». Двадцать второго сентября на рассвете отремонтированные три пушки снова установили в котлованах — на тех же позициях, ибо [45] территория «пятачка» не позволяла маневрировать: запасных огневых позиций возможности подготовить не было.

...Итак, двадцать второго сентября снова ожила наша батарея. Обрушив ураганный огонь на немецкие позиции, она помогала нашим атакующим батальонам и пресекала немецкие контратаки. Немцы вначале явно не понимали, как это уничтоженная было ими батарея вновь кроет их беглым огнем. Но вскоре, убедившись, что это заговорила опять та самая батарея, обозленные живучестью и упорством наших артиллеристов, обрушили на. нее всю мощь своего артиллерийского огня, усилив ее еще и огнем шестиствольных минометов.

Люди глохли от близких разрывов. Смерч сплошного огня бушевал по всему «пятачку». Искалеченная, заваленная телами убитых земля вздымалась, перепахиваемая десятки раз. Можно было подумать, что под таким огнем ничто живое не уцелеет. Но люди здесь не только жили, они дрались с врагом, проявляя невероятные мужество и отвагу. Несмотря на огромное превосходство немцев в огневых Средствах, в людях, в технике и на выгодное для них расположение позиций, им не удалось сбросить защитников плацдарма в Неву. Пришлось убеждаться в том, что, вопреки всякому вероятию, защитники «пятачка» в тот день еще больше его расширили и укрепили.

До боя на «пятачке» я не мог бы даже представить себе, какой запас прочности и энергии заложен в человеческом организме! Уже четвертые сутки люди не спали ни одной минуты, работали и дни и ночи в титаническом напряжении нервной системы и психики...

Конечно, в тот день немцы получали по своим ближним тылам и крепкие удары от нашей дальнобойной артиллерии — гаубичного полка и морских батарей, стрелявших из глубины нашей правобережной обороны. Били издалека по немецким тылам и боевые корабли Балтийского флота, вошедшие перед этими боями в Неву. Но все снаряды, посылаемые с правого берега, ложились далеко впереди «пятачка», потому что артиллеристов-корректировщиков в наших атакующих ротах практически еще (а может быть, уже?) не было, и требовалось огнем дальних батарей не поразить своих.

Да... А что касается нашей восстановленной батареи семидесятишестимиллиметровых, то ее расчеты, конечно, [46] хорошо понимали: им долго не продержаться на открытом, ровном клочке земли. И зная, что стоят насмерть, готовые к ней, старались скорострельной и точной стрельбой нанести, пока живы, как можно больший урон противнику!.. Они успели израсходовать весь запас снарядов, прежде чем все четыре орудия батареи снова в тот же день были разбиты. Немногие оставшиеся в живых артиллеристы с чувством глубокой скорби и жалости смотрели не только на выполнивших свой долг до конца товарищей, но и на исковерканный металл пушек, разбитых столь основательно, что они ремонту не подлежали.

В тот вечер командир батареи решил: пока новых орудий не будет, заниматься каждодневной разведкой и наблюдением за противником на переднем крае. Из оставшихся в живых артиллеристов он выбрал трех человек, в их числе и меня, и как кадрового бойца назначил старшим группы, велел изготовиться. Те двое были из ополченцев, пришедших к нам в пополнение, фамилий их я не помню, один лет сорока, другой в моем возрасте. Оба храбрые, но неопытные. Забравшись с ними в «лисью нору», я весь следующий день, двадцать третьего, при свете зажженного куска черного телефонного провода учил их, как приводить в боевой порядок ручную гранату и как лучше ее бросать, описывал им всякие приемы борьбы с врагом — пригодился собственный опыт, приобретенный на Карельском перешейке...

Тенгиз Татиури умолк. Долго и напряженно молчал.

7.

— А как прошел для вас тот следующий день, двадцать третьего? — спросил я.

Татиури вздохнул и снова повел рассказ. Но можно ли передать здесь, как день за днем воевал один только он — солдат!

Я должен хоть коротко поведать читателям, чем вообще характерен был тот — четвертый боевой день на «пятачке».

До 23 сентября, по свидетельству В. Ф. Конькова и некоторым другим свидетельствам, на плацдарме наших войск не было, кроме тех людей, что оставались в строю от первого батальона. 576-й стрелковой дивизии.

Первым командовал начальник штаба полка старший [47] лейтенант Василий Павлович Дубик. Выйдя со своими людьми на шлюпках, плотах и понтонах из устья речки Дубровки, он форсировал Неву в ночь на 20 сентября и повел головную роту в атаку прямиком на траншеи врага и с гранатным, а затем штыковым боем перешел шоссейную дорогу и прорвался далее к лесу, держа на восток, в смелом предположении достичь Синявино.

Вторым командовал форсировавший Неву правее, примерно против села Арбузово, в ту же ночь, но уже на рассвете 20 сентября, капитан Виталий Константинович Меньков. Шестая рота этого батальона, взяв штурмом береговой откос и первые траншеи врага, так же, в другом месте, пересекла дорогу и наступала на северо-восток с намерением обойти восьмую ГЭС; затем, рассекая немецкую группировку, прижать левобережную ее часть к Неве, там, где будет громить врага батальон 1-й дивизии НКВД полковника С. И. Донского. Этот батальон форсировал Неву из района платформы Теплобетонной и ближе к Шлиссельбургу — от Черной речки.

Но батальону дивизии Донского, не одолевшему сопротивления немцев, удержаться на левобережье в ту ночь не удалось.

Вопреки тому, что сохранила память командира 115-й дивизии, добавлю: к ночи на 20 сентября на «пятачке» находились еще те разведчики, которые высадились на левый берег раньше всех (в ночь на 19 сентября), которыми, по всем данным, командовал балтийский моряк, капитан Черный, и которые были бойцами его 2-го отдельного батальона морской пехоты. Весь ли за сутки, предшествующие ночи на 20 сентября, переправился батальон или часть его? Все ли разведчики той дерзостно-смелой попытки погибли? Есть свидетельства, дающие основания полагать, что к 23 сентября капитан Черный был ранен, но продолжал с оставшимися у него двенадцатью моряками сражаться и — более того — принял на себя командование стрелковым подразделением, потерявшим в бою свой командный состав...{8} [48]

И не будет ли правильным в этом случае, восстанавливая историческую точность и справедливость, воздать должное первосоздателям Невского плацдарма — морским пехотинцам 2-го отдельного (подчеркиваю это слово!) батальона морской пехоты, капитана Черного? Поиск дополнительных уточнений, какие, надеюсь, с полной неоспоримостью определят истину, будет продолжаться и после выхода этой книги. Нашлись уже несколько (храбрых, совершивших иные подвиги) защитников Ленинграда, носящих ту же фамилию Черный, но все они сообщают, что честь форсирования Невы в ночь на 19 или на 20 сентября 1941 года принадлежит не им.

8.

Шестая рота батальона Менькова под командованием старшины Федяева, форсировав Неву утром 20 сентября, вела в этот и следующий дни бои на «пятачке», отразила несколько контратак. А затем, пробравшись в глубину обороны противника и утром 22 сентября уйдя впереди всех в атаку, оторвалась от своих, не вернулась, исчезла... Впоследствии стало известно, что она, принимая на себя все удары, неустрашимо стремясь вперед, прорвалась с боем сквозь кольцо немецкой блокады, и последние уцелевшие при прорыве бойцы этой роты вышли в расположение наших войск на Большую землю. (К сожалению, имен этих бойцов и подробностей боевого рейда установить нам не удалось).

В составе шестой роты еще с 1940 года были и те, ставшие через год героями «пятачка» солдаты — таджик Тэшабой Адилов и украинец Андрей Марченко, подвиг которых (прежде всего Адилова, потому что имя и фамилия второго более двадцати лет оставались неизвестными) подробно описаны мною еще в годы блокады, в отдельных изданиях, воспет поэтами Ленинграда и Средней Азии и сообщен листовками и газетами бойцам переднего края...

То утро 22 сентября для Тэшабоя Адилова началось так: воспользовавшись несколькими часами ночного затишья, рота получила недолгую передышку. Немцы, понеся большие потери, видимо полагая, что перед ними на «пятачке» крупные силы русских, и поджидая подкрепления из своего тыла, притихли. [49]

Перед глазами Тэшабоя впереди простиралось серое поле, изрезанное рядами траншей. Дальше — гладкий пустырь, за ним — лес. Молчат немецкие батареи, к которым враг подтягивает боеприпасы. Молчат, готовясь к новой схватке, минометы и пулеметы...

Голос командира обрывает напряженную тишину: «За Ленинград!.. Ура!..» И сразу — атака, штурм второй оборонительной линии. Снова дикая многоголосица свиста, грохота, гула, снова пламя и дым, и пыль.

Житель ферганского кишлака Сох, с детства самый близкий друг, земляк Тэшабоя, красноармеец Абдували бежал вперед правее Адилова. И вдруг Тэшабой увидел, что его неразлучный друг падает, кричит: «А-а-а!.. Помогай!..» Сердце Тэшабоя сразу как будто вспыхнуло. Не пригибаясь, ни на что не обращая внимания, Тэшабой подбежал, припал к нему, а он уже молчит, он убит... Ничего, кроме ярой злобы, не чувствовал Тэшабой, не замечая ни пуль, ни разрывов: своя жизнь, своя смерть — все на свете забыто. «Абдували, мой Абдували убит!..» Ни слова, ни мысли, ни желаний — ничего, только захлестнувшая все существо Тэшабоя неистовая, страшная злоба!.. В свисте незамечаемых пуль Тэшабой стал глядеть на окровавленное, сереющее лицо мертвого друга. Пеленой застлалось сознание, бессилие овладело Тэшабоем, он упал в беспамятстве...

А когда очнулся, все вокруг было тихо. Увидел, что обнимает мертвого Абдували, и сразу сердце заходило, все тело содрогнулось. И мгновенно объятый еще неиспытанной ненавистью, Тэшабой сам себе крикнул громко и повелительно: «Вперед!.. Теперь все вперед идти!», и взглянул вперед и увидел, что впереди нет ни одного человека. И направо никого нет, и налево нет, и никого сзади. Только один-единственный, неизвестный ему красноармеец копает ячейку. А по нему методически из станкового пулемета стреляет немец...

Так начался для Тэшабоя этот день, в котором Тэшабой сам себе поклялся страшной клятвой мести: убить сто гитлеровцев...

И первого — убил того немецкого пулеметчика; вместе с красноармейцем и появившимися невесть откуда двумя другими товарищами захватил пулемет...

Однако во всем, что рассказано, еще нет ничего исключительного, это было только преддверием к тому подвигу, [50] который Тэшабой совершил вдвоем с незнакомым ему, случайно уцелевшим тогда товарищем в последовавшие часы. Не стану описывать здесь в подробностях этот подвиг. Расскажу коротко только самую суть.

К вечеру, кроме Тэшабоя и его товарища (Андрея Марченко), на этом участке берега осталось под береговым скосом лишь несколько раненых. Тэшабой и его напарник облазали в темноте всю кромку берега, собрали и расставили наверху по траншее, на дистанции в пятнадцать и двадцать метров, три станковых пулемета и два ручных, а посередке меж ними положили заряженные автоматы. Возле каждого с помощью раненых ело-, жили боеприпасы. А внизу под береговым срезом встали обращенные к немцам пять ротных минометов и два батальонных. Все это мощное оружие стояло в полной готовности. О, если бы возле него удалось расположить людей! Но способных к бою людей было только двое. Тэшабой занял позицию на левом фланге у. станкового пулемета. Его товарищ — у другого станкового пулемета на правом фланге... Раненым Тэшабой перед тем сказал: «Ты в силах поднять десяток гранат?.. Хорошо... Будешь носить гранаты!.. А ты будешь набивать ленты для станковых пулеметов... А ты можешь помогать мне, когда я буду спускаться сюда к минометам? Да?..» Тяжелораненым приказал отдыхать у воды, пока не понадобятся новые боеприпасы...

И когда гитлеровцы в ночи на этом участке, не имевшем связи с соседями, пошли на штурм «пятачка», их встретил ураганный огонь. Перебегая от одного пулемета к другому, хватая во тьме автоматы и давая огонь из них, поддерживаемые минометами, два бойца за страшную ночь отразили четыре немецкие атаки и удержали за собой «пятачок».

На рассвете 23 сентября, форсировав Неву, сюда подоспели подразделения капитана Роева, это 2-й батальон 4-й бригады морской пехоты Б. Н. Ненашева, первым прибывший накануне в Невскую Дубровку на подмогу двум поредевшим полкам 115-й стрелковой дивизии. Одновременно на левый берег вышли и арьергардные роты этой дивизии 638-го полка полковника А. Е. Калашникова... «Пятачок» был спасен и в разгоревшемся бою с немецкими подкреплениями расширен. Страстно и напористо атакуя немцев, моряки батальона Роева (второй [51] эшелон этого батальона прибыл на «пятачок» 24 сентября) за два дня захватил укрепленный узел — руины школы Московской Дубровки и, взаимодействуя на всем протяжении «пятачка» с понесшим огромные потери батальоном капитана Менькова, вышли за шоссейную дорогу. Уничтожив несколько танков, они углубились в лес.

В первый же день этого боя, 23 сентября, капитан Роев был тяжело контужен. Его заменил капитан 2-го ранга Н. Д. Мочалов (он погиб через три недели). Двое суток отбивавшийся со своей ротой в окружении, в этот же страдный день начштаба 1-го батальона 576-го полка старший лейтенант Дубик был смертельно ранен. Высвобожденные из окружения бойцы роты на руках донесли тело своего командира до Невы и, переправив на правый берег, похоронили там...

Тогда же, 23 сентября, был ранен комбат Меньков. Командование остатками его батальона взял на себя капитан Черный (28 сентября и он был ранен, но вскоре вернулся из госпиталя, стал командовать минометным батальоном 115-й дивизии).

Вслед за батальоном капитана Роева в район Невской Дубровки прибыли еще два батальона 4-й бригады морской пехоты: к 24– сентября — третий, к 27 сентября — пятый. Они сразу же перебрасывались на «пятачок» и вступали в бой. (Два других батальона бригады — первый и четвертый — сражались севернее платформы Теплобетонной, в районе действий стрелковой дивизии Донскова.)

Эта долгожданная и желанная морская бригада была свежей, полнокомплектной, хорошо вооруженной. В ней всего, с артиллерийским дивизионом, насчитывалось до шести тысяч человек. Она получила задачу расширить плацдарм и повести решительное наступление в направлении Синявина и Мги, навстречу 54-й армии, пробивавшейся туда же с Большой земли.

23 и 24 сентября на «пятачке» были днями не только больших потерь, но и значительного, хотя и не полного успеха.

Об этом успехе начальник генерального штаба сухопутных войск фашистской Германии генерал-полковник Франц Гальдер 25 сентября 1941 года в своем дневнике записал: [52]

«День 24. 9 был для ОКВ в высшей степени критическим днем. Тому причиной неудача наступления 16-й армии у Ладожского озера, где наши войска встретили серьезное контрнаступление противника, в ходе которого 8-я танковая дивизия была отброшена и сужен занимаемый нами участок на восточном берегу Невы».

В жестоких боях этих дней плацдарм был еще более расширен, несмотря на огромное в ту пору превосходство в силах немцев, как и в численности людей, так и в технике. В частности, подбито было немало введенных в бой немцами танков.

Однако и 4-й бригаде морской пехоты, как и другим, приходившим на смену, доблестно воевавшим соединениям, прорвать блокаду вплоть до января 1943 года не удалось, хотя эта бригада и сражалась со свойственными морякам бесстрашием и самоотверженностью. Свидетельством тому может служить хотя бы такая цифра, недавно опубликованная в воспоминаниях бывшего комиссара этой бригады капитана 1 ранга в отставке И. П. Вайдо. К семнадцатому октября 1941 г. в бригаде осталось менее пятисот человек. Все они были сведены в один 5-й батальон под командованием капитана Карельского и военкома полкового комиссара Сергеева и продолжали боевые действия в обороне и наступлении до 4 ноября{9}.

В эти дни для участия в кипевшем на «пятачке» сражении к Невской Дубровке приближались уже и новые пополнения. Все более упорядоченной, организованной становилась и система управления войсками. Все находившиеся на берегах Невы советские войска начиная с 22 сентября были объединены, войдя в состав сформированной в этот день Невской оперативной группы (НОГ), Ее командующим стал сначала генерал-лейтенант П. С. Пшенников, затем с 6 октября по ноябрь — генерал-майор В. Ф. Коньков, потом прибывший сюда с управлением и частью сил командующий 8-й армией генерал Т. И. Шевалдин, а позже последовательно другие военачальники. [53]

9.

— Так, значит, — сказал я Тенгизу Васильевичу Татиури, — лишившись пушки, вы двадцать третьего занялись на «пятачке» другим делом — организацией маленькой группы артиллерийской разведки... Скажите, а что было с вами дальше?

Перебирая пачку ветхих, пожелтевших писем, написанных на «пятачке» по-грузински и бережно сохраненных в горийском колхозе матерью, Тенгиз мне ответил так:

— Двадцать четвертого сентября, на рассвете, мы вчетвером оказались в стрелковой роте, пробрались к переднему краю по узкой и полузаваленной траншее. Выдвинувшись еще дальше вперед, выбрав из-под корней срезанной снарядом сосны песок, прокопав ход, мы вчетвером забрались в это укрытие... Так началась наша работа разведчиков-наблюдателей, которой мы занимались много дней, до конца, пока двадцать девятого октября я не был ранен. Но это уже другая история, которую расскажу в другой раз!..

И Тенгиз Татиури действительно рассказал мне «другую» историю в другой раз. Она, пожалуй, не менее интересна и поучительна, чем только что поведанная читателю, и тоже о Невском плацдарме: героев боев на «пятачке» было столько, что об их делах можно рассказывать тысячу и одну ночь!

Многого, однако, в эти дни не знал восемнадцатилетний артиллерист ефрейтор Тенгиз Татиури. Находясь на «пятачке» в дыму, огне, в раздирающем слух громе и визге непрекращающегося сражения, откуда мог знать он о том, что немцы, потеряв уже к 12 сентября в наступлении под Ленинградом 170000 солдат и офицеров, пять сотен танков и столько же орудий, но стремясь во что бы то ни стало в последней отчаянной попытке «оправдать» огромные потери, кинулись 13 сентября на общий штурм города, под стенами которого уже, казалось, никакая сила не могла их сдержать. Не мог знать Татиури, как не могли знать и тысячи других рядовых защитников Ленинграда, что именно в последующие десять сентябрьских суток наши войска — стрелковые дивизии, морская пехота, рабочие отряды, дивизии народного ополчения, превращаемые в кадровые соединения, авиация, артиллерия, танковые полки, все роды войск [54] одновременно наносят по всему обводу оборонительных позиций вокруг Ленинграда мощные контрудары... С 15 по 18 сентября такие удары по врагу нанесены были на ораниенбаумском, урицком, пулковском, колпинском, усть-тосненском, белоостровском и на других участках кровавых, но необходимых для спасения Ленинграда боев... От каждого бойца Родина требовала сверхчеловеческих усилий, и каждый в полной мере сознавал свой долг. Вот собственные слова Татиури:

— В то время ленинградцы жили единственной надеждой на срыв немецких попыток взять город штурмом и на прорыв блокады, отъединившей нас от Большой земли. Каждый солдат понимал, что и от него лично зависит, может быть, спасение города Ленина. Потому, чувствуя огромную ответственность, все с полным сознанием своего долга перед Родиной отдавали в боях свою кровь, свою жизнь...

Татиури знал только то, что происходило на клочке земли, находившемся в поле его зрения — на «пятачке», с которого в эти дни наши воины также наносили контрудар. Тот, в котором участвовал сам грузин Тенгиз Татиури. Тот, в котором неподалеку, быть может в одной-двух сотнях метров, участвовали неведомые тогда Тенгизу таджик Тэшабой Адилов и украинец Андрей Марченко, и казахи и белорусы — тысячи ничуть не считающих себя героями людей всех национальностей и прежде всего многие-многие ленинградцы — русские люди.

Металл пушки — первой пушки, стрелявшей с территории «Невского пятачка», оказался слабее человека, пушки уже не существовало, а этот солдат-артиллерист оставался жив. Но он даже представить себе не мог, какую роль в срыве штурма Ленинграда сыграла в те дни ленинградская артиллерия. Не знал и того, что сразу после войны один из виднейших защитников Ленинграда Г. Ф. Одинцов, ставший позднее маршалом артиллерии, с присущей ему точностью вот так отредактирует написанные в одной книге слова:

«Отходившие разрозненные батареи, морские орудия, поставленные на железнодорожные платформы, эсминцы Краснознаменного Балтийского флота, ставшие на причал у гранитных берегов Невы, башни линейных кораблей и крейсеров, форты и береговые батареи [55] Кронштадта, учебные гаубицы и пушки, срочно превращенные ленинградскими рабочими в боевые, и, наконец, заново выпущенные заводами города 45– и 76-мм пушки — все это было приведено в порядок, организовано и 18 сентября обрушило на немцев десятки тысяч килограммов взрывчатых веществ и стали. Этот удар имел решающее значение. Наступление немцев захлебнулось. Враг не только не прошел в Ленинград, он стал терять инициативу»...{10}

А 25 сентября командующий группой немецких армий «Север» дал приказ о прекращении атак под Ленинградом.

И 26 сентября немецко-фашистские войска перешли к обороне на всем протяжении Ленинградского фронта!{11}

С этого дня линия фронта вокруг Ленинграда стабилизировалась, активная оборона города вступила в новый период...

Битва на «Невском пятачке» с неменьшей интенсивностью продолжалась. Новые соединения, вступая на «пятачок», принимали от уходивших на отдых, на переформирование, на другие участки Ленинградского и Волховского фронтов эстафету мужества и небывалого в истории войн геройства. 168-я, 86-я, 20-я, 117-я, 265-я стрелковые дивизии, 11-я стрелковая бригада, три славных Коммунистических полка, танковые, артиллерийские, инженерно-саперные части и много других частей, неизменно поддерживаемых авиацией 13-й Воздушной армии, впоследствии в разное время побывали тут, вели бои, сокрушая все новые и новые подкрепления немцев, направляемые сюда преступным упрямством Гитлера для новых попыток овладеть Ленинградом... Чем кончились все эти попытки, известно всем!

10.

Что же еще остается мне здесь добавить? Пожалуй, об удивительных судьбах хотя бы тех нескольких героев боев, о которых мною немного рассказано в этом очерке.

Со дня совершения 23 сентября совместно с Тэшабоем Адиловым подвига, об Андрее Петровиче Марченко [56] мы знали только, что он убит при бомбежке «пятачка», уже после встречи своей с десантом морской пехоты. Марченко был описан как «неизвестный солдат». Двадцать шесть лет имя его оставалось неведомым. Но после выхода в свет моего дневника я в 1966 году... получил от него письмо! Оказалось, жив и здоров, а на «пятачке» тогда был тяжело контужен, без сознания, как погибший герой уложен морскими пехотинцами в шлюпку и отправлен на правый берег, чтобы его похоронить там. Санитары установили: жив! Он пришел в себя, отлежался в госпитале и вернулся в строй, направленный в войска, сражавшиеся под Тихвином. Там снова был ранен, после излечения направлен под Сталинград, а в 1943 году опять был тяжело ранен. Вылечили, демобилизовали. И вернулся усач-украинец в свой родной город Глазов в Удмуртскую АССР, награжденный на тех фронтах орденами Красной Звезды и Славы, потому что и там совершал подвиги. Стал работать в прежней своей профессии — плотника, строителя домов Глазова. Был крайне удивлен и обрадован, когда друзья показали ему книгу, в которой, читая о «пятачке», он узнал себя... По моей просьбе он выслал сохранившиеся у него документы, подробности того, что автору книги было известно, но не полностью опубликовано в книге. Понадобилось все выверить, в частности данные госпиталя, в котором он лежал после «пятачка», и завязалась дружеская переписка, и он получил награду — почетный знак ветерана Невской Дубровки...

Тэшабой Адилов, провоевав на «пятачке» сорок восемь суток, был — уже не первый раз — серьезно ранен, когда заполз на передний край немцев, чтобы разведать, где у них там огневые точки. Выполз, вынес на себе раненого вторично комбата Виталия Менькова, отлежался в госпитале. Затем, выполняя клятву, данную в день гибели своего друга Абдували, стал снайпером, и не простым, а знаменитым на весь Ленинградский фронт, снайпером, убившим 108 гитлеровцев, мастером снайперского дела. Прошел специальные курсы, был произведен в офицеры, назначен инструктором школы снайперов 55-й армии, что находилась в 1943 году на Неве, в Ижорах. Обучил снайперскому делу несколько сотен снайперов.

Удостоенный ордена Ленина, и, конечно, медалей, он [57] был не только знаменит, но и любим своими соратниками и командованием, — красивый, безудержно смелый, тридцать три раза — в 1941 и 1942 годах — ходивший в штыковые атаки (так писали о нем в солидном труде «Героический Ленинград», в 1943 году, выделяя его из всех храбрых воинов фронта). Товарищи знали его как человека с доброй душой, зажигавшейся пламенем ненависти только в бою с фашистами. Тэшабой представлялся мне и в те годы фигурой столь привлекательной, что, кроме газетных корреспонденции, я еще ранним летом 1943 года захотел написать о нем документальную повесть. Она была издана тогда же Политуправлением Ленфронта, а потом и в Таджикистане...

В июле 1944 года, находясь в войсках, бравших штурмом Нарву, я случайно прочитал в армейской газете о том, что Тэшабой в этом наступлении тяжело ранен, а снайперская винтовка его передана на фронте другому снайперу. Все поиски Тэшабоя и в дни боев и после войны оказались безуспешными. Запросы на Родину Тэшабоя оставались безответными. А когда в нескольких публикациях я прочел, что Тэшабой Адилов в боях за Родину был убит, — все сомнения отпали. Я грустил о нем — он дружил со мной уже и потому, что я на Ленинградском фронте был единственным человеком, хорошо знавшим, еще с довоенных времен, его родной кишлак Сох, расположенный в горах над Ферганской долиной.

В 1971 году неожиданно и случайно в письме одной из моих таджикских читательниц промелькнула фраза: «...а Тэшабой Адилов — друг нашего дома...»

Так он нашелся — живой, здоровый, учитель таджикской школы, отец двенадцати детей...

Мы встретились все трое на былом «Невском пятачке» в юбилейный сентябрьский день 1971 года — ровно через тридцать лет после совершения моими друзьями того прекрасного подвига. Тэшабой и Андрей Марченко не знали с 1941 года ничего друг о друге. В этот день все мы в числе тысяч собравшихся на «пятачке» ветеранов присутствовали при открытии хорошего памятника «Рубежного камня». Там были и маршал артиллерии Г. Ф. Одинцов, и бывший командующий инженерно-саперными войсками Ленфронта генерал-лейтенант в отставке Б. В. Бычевский, и бывший комбат В. К. Меньков, [58] и многие другие, с которыми довелось мне, делясь воспоминаниями, беседовать.

Затем в Москве газета «Известия» в своей редакции устроила Тэшабою Адилову и Андрею Марченко теплую, по-солдатски добрую встречу, о которой попросила меня тут же, «не сходя с места», написать статью... Статья с фотографией была опубликована и привела моих друзей к новому общению с теми их родственниками и соратниками, какие давно считали, что оба ушли в небытие навеки...

А примерно через полгода Одинцов, Бычевский, Марченко и Меньков в разное время, вследствие разных болезней уже невозвратно ушли от нас. И остается нам чтить их память да никогда не забывать и совершенные каждым из них в полную меру их возможностей подвиги, какими наряду с другими славен город-герой Ленинград...

Я уже упоминал, как благодаря письму, пересланному мне редакцией «Известий», нашелся никому, кроме семьи своей да сослуживцев, неведомый дотоле, инженер-строитель железнодорожного транспорта Тенгиз Васильевич Татиури. Я счастлив был встретиться с ним, когда по моему зову он приехал из Херсона, где ныне живет, в Москву. С ним вместе в сентябре 1972 года вновь побывали мы на «пятачке» — ветеранов тянет туда каждый год... И теперь, особенно после публикации помещенной в «Литературной газете» в день 30-летия прорыва блокады, с Тенгизом Татиури встречаются все, больше, потерявших было надежду его когда-либо увидеть, старых соратников по 115-й стрелковой дивизии и по тем боевым делам, какие вершили вместе на «пятачке».

Сколько уже таких, потерянных как будто навеки фронтовых друзей и товарищей — морских пехотинцев, артиллеристов, танкистов, летчиков, саперов, может, оказывается, вывести из небытия и свести в новой дружбе написанная без вымысла и с любовью к ним книга!

Будем надеяться: найдется и Черный. Не старший политрук А. М. Черный, который был, как я слышал, не менее храбрым, служа в кадрах 115-й стрелковой дивизии и воюя в 1941 году на Неве (он ныне живет в Молдавии), а тот, другой, балтийский моряк, бывший комбат 2-го отдельного батальона морской пехоты, о [59] котором я здесь пишу, и ни имени, ни отчества которого не удалось найти, как и людей из его батальона. Быть может, уже никого нет в живых? Но ведь такие люди бессмертны; важно хотя бы узнать их судьбу. Верю: станет она известна!

Нет, неправы те, кто утверждает, что в конце концов все забывается. Вот Тенгиз Татиури, так же как и Тэшабой Адилов, не забыл ничего, никого. Помнят даже подробности с такой отчетливостью и точностью, будто были на том «пятачке» вчера. И по себе это тоже знаю. Даже воронки, траншеи, ходы сообщения, «лисьи норы», котлованы, блиндажи, полузасыпанные песком и трухой, могут рассказать очень многое всем, кто способен слышать голос родной священной земли, голос пролитой за Родину крови, превращающейся веснами в алые цветы на лугу. Крови тех, кто в тяжкие годы Великой Отечественной войны отстоял от врага Ленинград.

Поэтому слава людям, любящим людей! Слава пионерам — красным следопытам, молодежи — всем, способным любить цветы на полях сражений и слышать голос земли, поющей дуновением ветерка о том, что надо лелеять славу отцов и дедов.