Третий год войны
От автора
Третий том моей книги я начинаю записями дневника июня 1943 года. Прорвав блокаду и ликвидировав последние попытки врага снова замкнуть ее, наши войска расширяли полосу прорыва, а затем, улучшая в боях свои позиции, накапливая и организуя новые мощные силы, начали готовиться к последнему, решающему удару, в стремлении разгромить окружающую Ленинград немецкую группировку, окончательно освободить город от осады и изгнать оккупантов с территории Ленинградской области.
В январе 1944 года этот удар был нанесен, блокада снята полностью и, от стен свободного города, армии, хорошо оснащенные техникой, двинулись на запад и юго-запад, громя оккупантов и очищая от них все земли Ленинградской области.
К концу июля 1944 года гигантская по размаху битва была успешно закончена — ни одного гитлеровского солдата, кроме пленных и мертвых, на земле ленинградской не осталось. Описание боевых действий я, в третьем томе, заканчиваю главой, в которой рассказываю о штурме Нарвы войсками 2-й Ударной армии генерала И. И. Федюнинского (при содействии 8-й армии генерала Ф. Н. Старикова и Краснознаменного Балтийского флота, которым командовал адмирал В. Ф. Трибуц). Описание дальнейшего наступления наших войск за пределами Ленинградской области в мою задачу не входит.
Но не только действиям войск Ленинградского, Волховского и 2-го Прибалтийского фронтов, проводивших завершающую операцию на земле Ленинградской области, — не меньшее внимание я уделил и самому Ленинграду, городу-герою, чье население с небывалым в истории мужеством и спокойствием выдерживало новую цепь испытаний. Современные варвары — гитлеровцы, подвергая в этот период Ленинград почти ежедневным изуверским обстрелам, разрушали город, несли смерть множеству мирных людей, и больше всего детям и женщинам... В этот период, с великолепным хладнокровием, презрением к смерти и к беснующемуся врагу, с вдохновляющей на подвиги верой в победу, население Ленинграда приступило к восстановительным работам в городе, планируя их так, чтобы после победы сделать Ленинград еще прекраснее, чем он был до войны.
Только по мере освобождения городов и сел Ленинградской области (к ней, по тогдашнему административному делению, относились и Псков и Новгород), узнавали мы, ленинградцы, а за нами весь мир, на какие чудовищные преступления шел враг, поставивший себе целью полностью смести с лица земли Ленинград, уничтожить или превратить в покорных рабов все население города нашего и области. В нескольких главах, в том числе в тех, которые посвящены наступлению наших войск в направлении на Псков, я рассказываю о трагической судьбе истребленных или угнанных в рабство русских людей, застигнутых оккупантами в родных селах и городах.
С сожалением расстался я в этом томе с опубликованной в первом издании главой о судебном процессе над немецкими карателями, происходившем в Выборгском Доме культуры Ленинграда зимой 1945–1945 годов. Этот процесс убедительно показал, что человеконенавистнические злодеяния немецких карателей на территории Ленинградской области были следствием системы, выработанной фашистскими руководителями для массового уничтожения людей.
Однако, в силу необходимости сократить объем трех, издаваемых одновременно, томов дневника военного времени, я не нашел возможности вместить в них обильный и все умножающийся материал моих послевоенных записей. Предполагаю объединить их и выпустить отдельным изданием.
Внимательно прослеживая своими наблюдениями во всех периодах битвы за Ленинград прорастание чувства победы в душах ленинградцев, а затем постепенное претворение подвига воинского в подвиг мирного, восстановительного, созидательного труда, я уделяю много внимания не только быту, делам, но и психологии жителей города. Она поразительна с любой точки зрения, и ее изучению я хочу своим трудом в меру моих сил и возможностей помочь.
Сама жизнь в 1943–1944 годах была насыщена крупнейшими и интереснейшими событиями. Масштаб событий таков, что, конечно, в моем дневнике я не имел возможности полностью охватить их, хотя и стремился к тому, чтобы последовательное изложение главного и характерного, что довелось мне знать и видеть, дало бы читателю возможно более ясное представление обо всем, чем жили и о чем думали ленинградцы.
Анализируя мои записи при подготовке их к печати, я нашел отвечающие моим стремлениям соответствия в замечательном, недавно изданном у нас в переводе, дневнике французских писателей XIX века братьев Эдмона и Жюля Гонкур. Там есть такие слова, написанные Эдмоном Гонкуром в 1872 году:
«...не желая подражать всяческим мемуарам, где фигуры исторических личностей даются упрощенно или же, из-за отдаленности встречи и нечеткости воспоминаний, приобретают холодный колорит, — словом, мы стремились изобразить текучую человеческую натуру в истинности данного мгновения... мы стремились сохранить для потомства живые образы наших современников, воскрешая их в стремительной стенограмме какой-нибудь беседы, подмечая своеобразный жест, любопытную черточку, в которой страстно прорывается характер, или то неуловимое, в чем передается само биение жизни... В этой работе мы прежде всего хотели, идя по горячим следам впечатлений, сохранить их живыми...»
В целом же задача моего труда — показать на ленинградском материале крушение бредовых замыслов фашизма, катастрофу, к которой привел его советский народ, преисполненный беспримерной стойкости, храбрости, патриотизма и глубочайшей веры в партию, что вела наш народ к Победе.
Июньские записи
Ленинград
5 июня — 2 июля 1943 г
Вишневский, Тихонов, Инбер, Прокофьев, Лихарев, Авраменко, Дымшиц, Рывина, Азаров, Вишневецкая, Левоневский и кто-то еще... Все мы, шестнадцать человек, собрались по приглашению начальника 7-го отдела подполковника Подкаминера, чтобы послушать доклад о войсках противника, осаждающих Ленинград, — о немцах, испанцах, голландцах, норвежцах, финнах; о дислокации их частей, об их настроениях и взаимоотношениях. Доклад Подкаминера был основан на показаниях пленных и перебежчиков, а также на некоторых, добытых нашей разведкой, документах...
Слушая докладчика, я кое-что, очень немногое, записал.
...Каковы причины, по которым немецкий солдат считает необходимым на русском фронте сражаться до последней капли крови, даже предвидя поражение Германии и даже в том случае, если б США и Англия начали занимать ее территорию и заняли ее всю? Главная причина: каждый немец боится возмездия со стороны русских, терпящих неисчислимые беды, принесенные им варварством гитлеровцев. Немец не боится Америки. По рассуждению немца, США не станут разрушать Германию, потому что американский солдат не зол, ему не за что мстить Германии. Англия? Англичане хоть и злы на Германию но считают, что теперь они квиты, ибо Англия сейчас воздала Германии даже больше, чем получила от нее. А Россия… «Нет! — заявляют немцы. — Даже перед лицом катострофы ее нельзя пускать ни на шаг!» {128}
...О полицейских частях немцев на Ленинградском фронте. Они были присланы Гитлером для расправы над населеним Ленинграда после взятия города. Им было предуказано уничтожить тысяч четыреста человек. Когда же выяснилось, что город взять нельзя, эти части оставили в обороне. А когда Гитлеру понадобились войска для наступления на юге, он взял с переднего края из-под Ленинграда кадровые части и заменил их стоявшими на второй линии полицейскими частями. Так они попали на передний край в качестве простой пехоты. Эти привилегированные гитлеровцы недовольны тем, что их сделали «серой скотинкой», они считают, что способны «на большее». Кроме того, полицейские части были пополнены штрафниками, им предстоит погибать в первую голову, — у них чувство обиды усугубляется сознанием своей обреченности... Об этих настроениях свидетельствует множество захваченных нами писем. В краткие сроки с фронта и на фронт немцы посылают по двенадцать — тринадцать миллионов писем. Гитлеровская цензура не справляется с их потоком, поэтому она имеет указание цензуровать письма выборочно, подвергая строгой проверке прежде всего те, какие идут по заведомо подозрительным адресам. Вот в потоке писем и прорывается много таких, в каких можно найти довольно откровенные высказывания.
...Всеволод Вишневский интересуется дислокацией частей противника, занимающих участок фронта против нашей ПОР (Приморской оперативной группы), то есть против большого Ораниенбаумского «пятачка». Докладчик в ответ рассказывает о 9-й и 10-й авиаполевых дивизиях, скомпонованных из тыловых частей немецких ВВС в октябре — ноябре 1942 года; о прибывшей на днях на этот же участок фронта ударной морской группе с полуострова Галле, о береговой пехоте и о частях, формируемых из кадрового состава флота, для отправки на Восточный фронт.
...Против Волховского фронта, в частности, стоит по-прежнему 5-я горнострелковая альпийская дивизия. Сюда же, по-видимому, переброшены голландские и норвежские части. Они крепче испанцев, потому что однопартийны с фашистами — квислинговцы. Антифашистски настроены французы, встречающиеся в гитлеровских частях. Кое-кто из норвежцев, да и голландцев, перебегает на нашу сторону. Один из норвежцев, перебежав к нам, просил разрешить ему выступить по радио, чтобы тем дать сигнал другому норвежцу, приятелю, о своей удаче. Ему разрешили. Приятель тоже перебежал к нам и на вопрос, что заставило его решиться на такой шаг, ответил: «Я прибыл на Восточный фронт вместе с моим отцом. Он — квислинговец. Перейдя к вам, я помогаю отцу, в случае поражения Гитлера, вернуться в Норвегию».
...250-я испанская «голубая дивизия» занимает прежний участок фронта (против Колпина — Ивановского). На днях в нее снова прибыло пополнение — двадцать третий маршевый батальон. Сначала эта дивизия была действительно добровольческой: аристократия рассчитывала, что война кончится прежде, чем дивизия дойдет до переднего края. Но из шестнадцати тысяч солдат и офицеров этой дивизии выбыло двенадцать, в том числе пять тысяч убитыми. Добровольцев стали заменять уголовниками. Был издан циркуляр о «нормах» вербовки, было объявлено, что ежели нормы окажутся невыполненными, то занимающиеся вербовкой господа офицеры сами отправятся на Восточный фронт.
После этого — рассказывают перебежчики — дело пошло лучше. Офицер в Испании объявлял перед строем, к примеру, так: «Кто хочет добровольно идти на героический Восточный фронт? Молчите? А ну, прохвосты, — три шага вперед, трусы — два шага вперед!.. Ну ясно, прохвостов и трусов в роте нет. Значит, патриоты, — вы все добровольцы! Но всю роту мне не нужно, мне нужно девять-десять человек. Так уж я сам выберу, раз все добровольцы!..»
Так проходила разверстка по всем испанским частям.
В испанской «голубой дивизии» мордобой применяется как система. В числе наказаний, к примеру, такое: офицер угощает провинившегося папиросой, и тот обязан вылезть на пристрелянный русскими край и сидеть там, пока не выкурит папиросы. Или такое: привязывают на спину мешок с землей весом в тридцать — сорок килограммов и приказывают весь день с ним работать и с ним же ночью спать. Одного солдата по приказанию офицера раздели, вымазали сладким сиропом и на какое-то длительное время привязали к дереву — на съедение комарам...
Распространена система штрафов: офицер играет в карты и, проигравшись, идет в казарму набирать: «Койка не заправлена — пять пезет!», «Окурок на полу? Пятнадцать пезет!»
Поэтому очень много перебежчиков. Если считать всех, кому удалось и кому не удалось перебежать, то — не меньше двухсот человек. Один из солдат, перед тем как перебежать к нам, подложил в дрова офицеру противотанковую гранату. Другой, благополучно добравшись до наших позиций, объявил по радио: «Ну, маркиз Окихо! Мы выжмем из тебя все масло, которое ты выжал из нас!» Следующий перебежчик рассказал: Окихо был так напуган, что приготовил мотоцикл и установил возле себя дежурство. Произошел скандал, и начальству пришлось маркиза Окихо убрать...
В одном из боев, в критический момент, когда положение казалось безвыходным, офицер предложил своему денщику застрелиться одновременно с ним. Но выстрела у офицера не получилось, а денщик чуть промедлил. Тогда офицер сказал денщику: «Застрели меня, а потом себя!» Тот застрелил офицера, а сам перебежал к нам.
Только в декабре и январе сдались нам в плен четыреста испанцев-солдат и пятнадцать офицеров...
Испанцы хранят наши «пропуска в плен» — листовки, напечатанные на немецком языке, а не на испанском. Рассчитывают: если попадутся — можно отговориться незнанием немецкого языка. Кстати, эти «пропуска-листовки», заброшенные нами в румынскую, окруженную на юге, армию, румынские солдаты хранят пачками, «талонными книжками», и спекулируют ими.
...О финском участке фронта. На Карельском перешейке стоят четыре стрелковые дивизии финнов: 2-я, 10-я, 15-я, 18-я и небольшая пограничная дивизия. Все они — крепкие, ибо боевых операций нет, и поэтому потерь мало, а кроме того, солдаты, которым внушены идеи реванша, считают, что их задача — «активная охрана своей границы».
Гитлер старается создать видимость невмешательства во внутренние дела Финляндии и (если «забыть» о немецких гарнизонах в некоторых городах и о немецкой армии на Севере!) предоставляет финнам возможность «самим отстаивать свою свободу и независимость». Поэтому финны духом тверже других сателлитов Гитлера. Но из всех его вассалов Финляндия испытывает наибольшие трудности. В ней почти голод. Сильно повлияли на психологию финнов разрыв с Англией и ухудшение отношений с США.
Немцев финны не любят. Известны случаи, когда солдаты-финны на несколько суток дезертируют в тыл, чтобы посмотреть, что делают там их жены. Если все оказывается «в порядке», если жена с немцем не живет, то такой успокоенный солдат возвращается на фронт в свою часть, получает заслуженное наказание и тем доволен.
...Наша пропаганда в гитлеровских немецких частях достигает все больших успехов. Когда работают наши звукостанции (с громкоговорителями), противник всякий огонь прекращает. И только когда командование спохватится, то по его приказу начинается обстрел звукостанции артиллерией. Фронтовой тыл немцев тоже интересуется нашей пропагандой — повара, связные и прочие «эмиссары» из тыла охотно отвечают своим приятелям на вопросы шепотком: «Что говорят русские?»
Один из пленных немцев рассказывал анекдот о том, как Гитлер, Геринг, Геббельс ведут счет своим победам, и добавил: «Я тоже так научился: вот смотрите, как ведется подобный счет: допустим, складывая пятнадцать, пятнадцать и пятнадцать, вы пишете эти цифры одну под другой. Считаете: пять, пять и пять — пятнадцать. Потом считаете единицы: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. Под чертою, левее пятерки, пишете: восемнадцать.
Получается:
15
15
15
-----
185
Я так уж полтора года русские потери считаю!»...
В госпитале
Острый приступ аппендицита и бронхит. Меня отправляют в госпиталь.
Палата № 6, в хирургическом отделении больницы имени Свердлова (возле Смольного). Четыре кровати. На одной из них — командир группы разведчиков Иван Муравьев с ампутированными пальцами ног, лежит два с половиной месяца. В марте ходил в тыл к немцам, отморозил ноги. Лицо здоровяка, веселый. Сейчас он спит богатырским сном. На другой койке — летчик Юрченко, на третьей — врач Сагал, болен нервной икотой. Открыто окно, за окном ярко-зеленая листва.
Вчера Тихонов, Лихарев и другие рассказывали новости: в Смольный были вызваны Инбер, Берггольц, Авраменко, Решетов — получили от Попкова медали «За оборону Ленинграда». Вся группа писателей, работающих в Политуправлении фронта, получила медали еще 3 июня. Меня включили в список по Союзу писателей, так как обо мне — «тассовце» — позаботиться больше некому.
Только что меня навещали писатели. Рассказали о том, как вчера в Союзе писателей, в торжественной обстановке, начальник Политуправления Ленфронта К. П. Кулик вручил орден Отечественной войны 1-й степени Николаю Тихонову. Потом был хороший ужин. В речах представителей руководства была отмечена хорошая работа писателей, которые на Ленинградском фронте с начала войны. Рад за Тихонова, и приятно, что общая наша работа оценивается высоко.
Госпиталь
Светлое небо в разрозненных облаках — ясь белой ночи. Комары. Двор госпиталя — скамейка, огороды, деревья с темно-зеленой листвой. Приятная прохлада.
В хирургическом отделении, в котором лежу, палаты заняты главным образом ранеными летчиками, с ними я и беседую. Вчера разговорился с Героем Советского Союза майором Юрченко. Простой украинский парень, по отзывам товарищей — прекрасный летчик-бомбардировщик. В недавнем воздушном бою, когда вылетел на бомбежку вражеского аэродрома вместе с пятью другими бомбардировщиками своего 34-го Тихвинского гвардейского краснознаменного авиационного полка, Юрченко спасся только случайно. Его самолет был ведущим, Юрченко летел штурманом. Всеми шестью самолетами было уничтожено на немецком аэродроме девятнадцать «юнкерсов». Однако и наши — пять самолетов, кроме ведущего, — были сбиты немецкими истребителями в бою. Подбит и этот, шестой, но дотянул до своего аэродрома. Пилот остался невредимым. Два экипажа погибли полностью. Несколько человек из других экипажей — все раненые — спаслись, уже на своей территории. Майор Юрченко был тяжело ранен в бок и в живот осколком вражеского снаряда.
Стрелком-радистом вместе с Юрченко на ведущем самолете летел начальник связи эскадрильи, младший лейтенант Курьин, прослуживший в авиации восемь лет. Он погиб геройски. Раненный при бомбежке вражеского аэродрома, сбив один самолет немцев, Курьин сумел сиять пулемет с бортовых креплений, положил его на борт фюзеляжа и, с огромным трудом держа его в руках, расстрелял второй самолет, наскочивший на бомбардировщик. Только поэтому пилот и штурман Юрченко остались живы.
Курьин при посадке уже был мертв. До этого боя он был награжден орденом Красной Звезды, позже представлен к Герою Советского Союза (указа о присвоении звания пока не было), а за последний бой награжден посмертно орденом Отечественной войны и зачислен в списки полка навечно.
— Такое зачисление, — сказал Юрченко, — в авиачастях на Ленинградском фронте, если не ошибаюсь, впервые!
Юрченко рассказывал мне много интересного о действиях авиации на Ленинградском фронте.
В частности, описал прибор, который позволяет видеть на экране, находящемся в Ленинграде, самолеты, взлетающие с вражеских аэродромов, например с Гатчинского, и следить за их движением в воздухе. Этот чудесный прибор{129} имеется только у нас и обеспечивает наши города от внезапных налетов — и днем и ночью. Благодаря ему мы можем встречать фашистские самолеты до того, как они приблизятся к городу, и — зная, сколько их и откуда они летят. И можем, имея с нашими самолетами радиосвязь, с земли наводить их на врага.
Юрченко худощав, как все «блокадники». Говор у него украинца, медленный, неторопливый, спокойный. И только в серых глазах Юрченко нет спокойствия, они нервные, как у многих летчиков.
Сегодня мы лежали, загорая, на траве вместе часа три подряд. И из взятой с собой книги — «Домби и сын» — Юрченко не прочел ни страницы, ну а я — ни строчки не написал. На животе Юрченко длинный вертикальный шов, операция прошла удачно, вырезано изрядное количество кишок, но чувствует себя он хорошо. Бок и спина испещрены шрамами — вынуто четыре больших осколка. Два осколочка и до сих пор гуляют где-то ниже кишок в животе. Чувствуется, что он не прочь бы отдохнуть подольше. Но, должно быть, скоро вернется в строй — он может летать.
Вчера я заходил в палату Юрченко. На спинке стула висела его гимнастерка, на ней — Золотая Звезда, орден Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени, медаль «За оборону Ленинграда».
В клубе госпиталя был концерт. Исполнителями были дети 17-й средней школы — много девочек, несколько мальчиков. Читали стихи, танцевали, пели. Раненые летчики аплодировали особенно энергично.
Мальчики были очень серьезны и строги. Лица их, если приглядеться, — конечно, не детские: усталые, изможденные, бледные, слишком серьезные, даже насупленные. Не такими должны быть дети! Девочки — непринужденней, естественней, и в их лицах этой некоей «блокадной скованности» не заметно. Но тоже — бледны.
Смотришь на них и думаешь: как запечатлеваются в их памяти эти годы? Как будут они вспоминать все это через тридцать — сорок лет?
Госпиталь
Опять сижу в садовом кресле, в саду. Уже с час, как идет обстрел города, беглым огнем. Пишу это — а снаряды свистят и рвутся непрерывно, по нескольку в минуту. Ложатся где-то недалеко, за два-три квартала, разрывы — оглушительны. Слышится двойной звук: сначала удар, потом грохот и раскат разрыва.
На поведении людей в госпитале этот обстрел не сказывается никак. Лежим на своих койках, читаем, не замечаем обстрела. Летчики в столовой играют в шахматы. Сестра принесла обмундирование одному из моих соседей по палате: «Звонили, что через час за вами приедет машина. Вот вам одежда!» Сосед сегодня выписывается из госпиталя.
Заходила санитарка Тоня делать уборку, неторопливо прибирала палату, была спокойной, веселой, какой я вижу ее всегда.
В И часов 50 минут разнеслись свистки, гудки и сирены воздушной тревоги, при продолжающемся с той же интенсивностью обстреле.
Но в небе — ярко-солнечном, синем — ничего, кроме множества кучевых облаков, не видно. Пять летчиков сидят направо от меня на скамейке, загорают, болтают о чем-то своем. Другие, на носилках, положенных на траву, читают. Летчик в белой пижаме, с накрученным вокруг головы полотенцем, медленно, на костылях, подходит к нам. У него ампутирована нога. Говорит:
— Товарищи, вы что не уходите? Тревогу слыхали? Все смеются. Здоровенный парень, у которого левая рука в гипсе, отвечает с задором:
— А мы ушли! Сюда!
...В 12 часов 15 минут обстрел прекратился и одновременно прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. А летчики отбоя и не заметили: они спорят, ругаются полусерьезно: истребители с бомбардировщиками. Последние обвиняют первых в том, что те плохо их прикрывают, уходят от них... А истребители обижаются, горячатся, доказывая, что бомбардировщики говорят ерунду.
Юрченко завтра, 16-го, выписывается из госпиталя. Получает санаторий еще на полтора месяца.
Крепкие люди
Рядом со мной на больничной койке лежит и читает, с утра до ночи читает книги человек богатырского роста, здоровяк, чей могучий организм справился с надвигавшейся было гангреной. Весь обмороженный, с отмороженными ногами, этот человек, пролежав в госпитале два с половиной месяца, можно сказать, совсем уже выздоровел, лишился только пальцев на ногах — пальцы пришлось ампутировать. Волосы над его нахмуренным лбом изогнулись стоячей волной, в них, кажется, есть своя сила, не дающая им упасть на лоб. Уши у этого человека без мочек, сходятся книзу на нет, врастая конусом, — я таких ушей никогда не видел. В лице его есть монгольская широкость, раздвинутость скул, но они не выдаются. Если б его облечь в одежду ламы, то только по светло-голубым глазам можно было бы узнать, что он русский.
При мне он уже прочел «Петра Первого» А. Толстого и роман Вальтера Скотта, теперь взялся за «Домби и сына».
Он как-то вскользь сказал мне, что мать была права, уговаривая его учиться ( «Теперь вот пригодилось бы!»). А он ленился, не закончил даже начальную школу. «А теперь хоть чтением надо нагнать! Сколько можно, буду читать!»
Этот человек, защитник Ленинграда, никогда не видел города, видел лишь разрывы зенитных снарядов, прожекторы, воздушные бои над городом, и сейчас в окно видит только густой ярко-зеленый сад. Но он сумел рассказать мне, как «по дугам трассирующих» поднималась, росла его ненависть к гитлеровцам, осаждающим Ленинград.
Зовут его Иван Андреевич Муравьев.
— У нас там, в селе Кудара, на берегу Байкала, фамилии — по кварталам. К примеру, в заречном квартале — все Ключаревы, а где я рожден — Муравьевы, немало десятков Муравьевых нас, село-то на две тысячи дворов!
— Как же вас различают?
— По дедам зовут, по прозвищам: Муравьев Селифоновский, Андриановский...
— А как письма доходят?
— На колхозы шлют, а уж там разбираются. У нас в колхозе если десяток других фамилий замешался, не больше, а то все — Муравьевы!.. Ну, сейчас-то все разошлись по армии... Придет письмо с фронта товарищу Муравьеву... Кому? Всем колхозом читают!..
— А здоровье откуда такое?
— И сызмальства здоров, и в Норильске жил, сгущенное молоко брал ведрами. Не у всех есть деньги выкупить. А ты дашь сотнягу, за целое ведро. Белый хлеб помакаю — и сыт!.. Питание у нас там хорошее, завоз летом по Енисею караванами. Ну, зимой, конечно, сообщение только самолетами, ими же и металл с комбината увозят... Норильск — сто километров от Енисея, между двух гор. Кругом, если влезть на эти горы, высота восемьсот метров, без края тундра видна, вся сплошняком в озерах. Вечная мерзлота. За лето оттаивает сантиметров на семьдесят — восемьдесят в глубину. Болото. Комары...
— А как с Байкала в Норильск попал?
— В войсках НКВД взрывником работал. «Единую книжку взрывника» в Норильском комбинате мне выдали на право производства открытых взрывных работ. Взрывал котлованы в скале. Когда до войны приехал, в Норильске было два дома: дом управления комбината и дом НКВД. К отъезду моему — весной сорок второго года напросился я в армию, выехал, хотя, как и все, был бронирован (всего выехало нас две тысячи человек, по доброй воле, на фронт)... Ну, говорю, к отъезду моему вырос город, каменные дома, улицы, театр, огромный завод-комбинат, кирпичные и другие подсобные заводы, свой гипс, своя известь, нашли и свой цемент. Работали заключенные. Многие выдвинулись, стали стахановцами, есть награжденные... Вначале-то, конечно, была цинга, потом ликвидировали... Электростанция выросла, еще завод, да всё — куда, разве перечислишь!..
С июля 1942 года Муравьев стал сапером на Ленинградском фронте: «Лазил впереди пехоты».
— Раз, когда сапером работал... Втроем... Вышли из траншей, ползем полем. А оно все простреливается. Доползли до куста, сели. Хорошо, солнечный день! Сидим, отдыхаем, закурили. Немец заметил дымок, открыл минометный огонь. Мина ткнулась впереди, мы сразу вперед, маленький окопик тут был — на троих как раз... И только залегли — мина ударилась в куст, где мы сидели. Разрыв — и ни куста, ничего! Кругом стали разрываться мины, нас землей осыпает, забросало. Одному маскхалат пробило осколком, а обошлось: все живы.
Пули вот ничего! Если б каждая пуля убивала человека, на земном шаре живых давно не было бы!.. Сколько их пролетает мимо тебя и не зацепляет!.. На пули не обращаешь внимания. Мина — хуже всего. Во-первых, воет, так и ждешь: вот-вот тебе на голову упадет, от нее не укроешься. На нервы действует. Лежишь, одна только мысль: или скорей бы кончилось, или уж чтоб прямым попаданием... Снаряд? Как сказать!.. Вот, к примеру, ползем по открытому полю, втроем. Красная трассирующая пуля — противотанковая, Бофора, что ль? — ткнулась в землю меж нами. И вслед — обстрел снарядами. Залегли, сунул голову между болотных кочек, больше укрыться негде, рвутся и спереди и сзади, всего осыпает землей. Только отворачиваю лицо: справа разрыв — отворачиваю лицо влево; слева разрыв — лицо вправо. Немец кинул штук двадцать... Поползли дальше, тут шоссе, опять замечены, опять налет артогнем. Легли в канаву, у обочины шоссе. Лежим впритык, голова одного к ногам другого.
Я, Муравьев, задний, — обхватил ноги товарища, сунул под них голову. Снаряд разорвался сзади, в самую канаву попал. Я и тот, что передо мной, — целы, а переднего убило: чуть задергался и замер, только кровь хлещет фонтаном. Снаряды и по шоссе и вокруг. Переждали мы, перебежали шоссе. И опять тут мысли: только б не ранило, скорей бы прямым попаданием накрыло!
Все это происходило под Колпином летом прошлого года, на участке против Красного Бора. Обстановка тут, под Колпином, конечно, тяжелая. В пятидесяти метрах от немцев гладкое поле. Пули свистят, летят потоком; ползешь, — надо окопаться. Ползешь и помнишь: так и командир предупреждал: «Как хочешь, а должен окопаться... Только там жизни нет... Смотри!» Это в тот раз, когда я пополз с тремя. Лежа начал маленькой лопаткой копать, сначала, чтобы голову укрыть, потом, на боку лежа, себя прикрыть. Поток пуль, сантиметрах в пяти, над телом перелетает, впивается в землю, уже набросанную. Разрывные пули! Слышно: тут же выстрелы и сразу за ними звуки разрывов; и всего обсыпает песком — лицо, руки; все работают, начинает получаться бруствер, уже закрыли тело — стало легче; затем выше, уже можно приподнять голову, еще выше, можно сесть. Пули продолжают лететь, но уже не опасны. Врываясь в землю, наткнулся на труп; и его — в бруствер, на доски когда-то здесь бывшего пола (дом тут когда-то был)...
Вскоре Иван Муравьев по собственному почину перешел в группу дивизионной разведки. В группе сначала было семнадцать человек.
— В Норильске я много пил. А вот тут уже водки с собой не брал никогда... Да и нельзя, — разве станешь пить, когда в разведку или за «языком» пойдешь? Вернулся, — другое дело! Тут тебе двести граммов нальют и еще столько же добавят — пей, потом отсыпайся. Душа радуется — задание выполнил!
Муравьев рассказывает, как ходил в разведку зимою:
— Автомат обматываешь бинтом. На себе две противотанковые гранаты, две-три лимонки и две-три бутылочных. Лимонки нельзя бросать на гладком месте: поранишь и себя; но зато из-за укрытия они — «крепче». Когда ползешь, противотанковая граната на веревочке, на шее, прочие — за поясом или на ремне (если не подготовлены к бою). А подготовив, ползешь: в одной руке две гранаты, в другой — автомат. Автомат стараешься в ход не пускать, потому что пламя из ствола выдает тебя... Чтоб хорошо замаскироваться, халат должен быть очень белым и чистым. Лицо опускаешь вниз... Вот ежели кашель... как поступить, если одолевает кашель? Сунешь морду в снег, набьешь рот снегом, глотнешь — ну вот, способствует, отнимает кашель!.. Или уж, если не удержался, — варежку расправишь, обведешь оборкою рот и — тоже лицом в снег. Тогда кашлянешь — звука не слышно...
Последний раз Иван Муравьев был в немецком тылу в марте, в районе Красного Бора. Отправили его вдвоем с лейтенантом на самолете, ночью оба спрыгнули с самолета на парашютах, километрах в пяти за передним краем. Оба были одеты в немецкую форму, хотя немецкого языка и не знают. Были в сапогах, с автоматами, наганами и гранатами. Продуктов имели на три дня, медикаментов и водки с собою не было, хотя в такие рейды разведчикам и полагается выдавать ( «Плохо организовали посылающие!»).
Муравьев на самолете летал впервые в жизни и прыгал тоже впервые. Приземлившись ночью на болото, Муравьев потерял каску, остался в подшлемнике и в немецком кепи. Из четырнадцати дней, проведенных в тылу врага, восемь дней голодали, питались только клюквой.
Надо было пройти через линию железной дороги. Прошли под мостом, оказались в центре деревни. Тут шли вдвоем ночью по улице. Дошли до перекрестка, надо было налево, туда и взяли. Наткнулись на двух часовых — здесь в избе оказался какой-то штаб, над избой виден был узел проводов. Часовые крикнули «хальт» и наставили штыки. Лейтенант автоматом скосил обоих и — бегом, Муравьев за ним. Немцы вскочили, стрельба, переполох... Муравьев — за лейтенантом. Забежали в какой-то двор, здесь оказались лошади, шалаш, в нем куча солдат. Швырнули гранату и бегом опять. Ушли в пустырь, на болото, скрылись в лесу...
Потом блуждали по лесу. Лес вдруг ожил, начали бить немецкие зенитки по нашим пролетавшим самолетам... Когда стало светлеть, вокруг наших затаившихся разведчиков оказались орудия вражеской батареи. Пробрались между двумя орудиями, вышли на дорогу. На перекрестке — пушки, повозка с боеприпасами. Навстречу, услышав русскую речь, — безоружный немец. Он крикнул «хальт!». Решили, что бить его нельзя: шум будет. Перебежали дорогу и — в лес. И сразу по всему лесу застрочили автоматы. Ушли...
— Мой лейтенант, — говорит Муравьев, — оказался слабым. Вначале я все делал, как он скажет, потом вижу: слабый, стал действовать сам. А уж лейтенант ползет за мной и повинуется. Когда человек слабый, это сразу чувствуется. Например: идем по лесу, где-то бьет немецкая минометная батарея. Лейтенант пройдет шагов пятьдесят, остановится, прислушивается. А чего прислушиваться? Ясно слышно, что до батареи еще с километр. Надоело мне так идти, смело пошел вперед, лейтенант сзади идет, останавливается, ругается: надо, мол, послушать...
Или так: вышли к немецкой дороге из леса. Немецкий часовой заметил, закричал. Лейтенант сразу бросился в лес бежать, и бежит, ломая кусты, треск поднимает ужасный, как медведь... Раз он побежал, конечно, пришлось и мне... Остановились за полкилометра, и стал я его ругать: «Ты что ж? Будто тихо нельзя было отойти, без шума?»
У меня, — говорит Муравьев, — характер, что ли, такой? Чем больше я увижу преград, тем злее... И прямо на них иду. Когда злым сделаюсь, ничего не боюсь. Словно камень внутри ляжет, давнет, и тут уж все равно: идешь со злобой куда надо... Никакого страха я тут не знаю...
Муравьев рассказывает, как, разведав все, что было нужно, он с лейтенантом выбрался из тыла врага:
— А вышли как?.. Наша артподготовка была. Сели под елкой с низкими ветвями. Ночь. Опять думаю: скорей бы прямым попаданием или скорей бы выбраться: все, что надо, кругом разведали... Тут немецкий огонь и наш огонь. Разрывы кругом, осколками изломало все ветки. Шелохнуться нельзя, в темноте ничего не понять. Крики «ура!». Свои?. Или немцы подделываются? Артогонь кончился, пошли. Наломанные стволы деревьев, мы забрались под них: кругом — люди, немцы забирают трупы... Еще до этого мы обнаружили, что тут есть и трупы русских, — значит, наши действительно ходили в атаку. А обнаружили мы так: прежде чем забраться под завал, мы вышли с тыла на землянку, бросили две гранаты, побежали, хоть и отощалые, вот увидели трупы русских. Кругом началась стрельба, после наших гранат, тогда забрались под сосны. День здесь. Ночь — шли дальше. Бруствер. Русские голоса. Землянка (оказалось: КП батальона). «Можно зайти?» Зашли. Наши от вида «фрицев» остолбенели. Но разобрались (были, оказывается, предупреждены), приняли хорошо. Тут почувствовались мои ноги. Боль, — отморожены. Зашли в землянку, сообщили в штаб дивизии, за нами выслали бронемашину. В штабе сообщили данные. Отсюда с подполковником на легковой машине меня — в Ленинград, прямо сюда в госпиталь, в больницу имени Свердлова. Подполковник заявил приемному врачу: «Фрица привел!» Тот: «Не буду принимать фрица!» — «Да это наш!»... Ну смех!.. В марте это было, с марта и лежу здесь!
...На четвертый день моего пребывания в госпитале к Муравьеву пришел его приятель, старший сержант Иван Туровец, с которым Муравьев был в одном взводе. Вместе зимой за «языком» ходили.
Иван Туровец — сибиряк, из города Канска, Красноярского края, двадцати одного года от роду, прекрасный экземпляр человека — здоровый, грубой русской красоты богатырь. Чуть вздернутый нос, умное открытое лицо, превосходные зубы, карие глаза, светлые волосы. И в поставе головы, и в ясном, честном взоре, и в выражении лица — смелость, воля, мужество. Такой человек не испугается, не смалодушничает, не предаст. На его гимнастерке — ордена Красного Знамени и Отечественной войны 2-й степени. Он — разведчик, лазутчик, из той же группы дивизионной разведки. В этом году трижды забрасывали его в немецкий тыл, и он выходил с ценными сведениями. Последний раз — с месяц назад — на самолете-бомбардировщике вдвоем с товарищем был отвезен за Тосну, сброшен в бомбовый люк ночью, приземлился на парашюте в болото, восемь дней шел из тыла. Шел с товарищем (в предшествующем полете тоже был вдвоем, но товарища потерял при посадке на парашюте, тот сел в другом месте, и друг друга они не нашли). В этот раз шли по болотам в лесу, кое-где по дороге. Ближе к Тосне оказались в месте, столь насыщенном немцами, что уцелели чудом. В задачу входило поймать кого-либо из гражданского населения, расспросить. На какой-то лужайке натолкнулись на двух немцев, скрыться было нельзя, разошлись в открытую (были в немецкой форме), немцы не обратили на них внимания.
А самолет сбросил их неточно, не за Тосну, а куда-то северо-восточнее. Поэтому, когда возвращались, вышли сначала к Неве. Определились по ней, пошли назад, чтобы выполнить задачу: пройти от Тосны к Красному Бору. Сами удивляются, как удалось им пройти через линию фронта: белой уже ночью проползли между двумя немецкими пулеметами, стоявшими в десяти метрах один от другого. Если б кто-либо из немцев привстал, непременно заметил бы их. Но проскользнули незамеченными.
В группе дивизионной разведки, в которой было семнадцать человек, осталось — как сообщил Туровец — только четыре человека, остальные побиты.
Муравьев и Туровец долго беседовали между собой. Из нескольких фраз, сказанных ими в спокойном раздумье: «Пойдешь скоро?..» — «Вот кончатся белые ночи. Пойду». — «Еще нацепишь?» — кивнул Муравьев на ордена. «Тут либо пан, либо пропал!» и т. п.. я понял: Туровец отлично сознает, что всего вернее оба они погибнут.
Грустно смотреть на такого парня, знать, что почти нет шансов у него дожить до конца войны. А какой парень!
Понимает свою участь, конечно, и Муравьев, который пока вот легко отделался — ведь и ему скоро идти в бой: и без пальцев на правой ноге, ампутированных после обморожения, он годен для любого дела!
Но что примечательно: все сознавая, готовые к любой доле, они не считают дней или месяцев, пока еще милостиво даримых им фронтовою солдатской судьбой. Ничто не мешает им оставаться веселыми, ощущающими радость полнокровного существования. О том, что судьба их почти предрешена, они говорить не любят.
Опять в ДКА
Сегодня с прежним диагнозом: «обострение хронического аппендицита» — я выписался из госпиталя и — на машине в ДКА. Отсюда сразу же, к двенадцати часам дня, явился в Союз писателей, где был сбор всёх награждаемых медалями «За оборону Ленинграда».
В большом зале Дома имени Маяковского медали вручал председатель райисполкома Горбунов. В президиуме находились Тихонов, Инбер, Прокофьев, Лихарев. Всего было выдано около сорока медалей. И вот на моей гимнастерке с правой стороны висит на светло-зеленой ленточке с темно-зеленой полоской медаль, которую мне не заменил бы никакой орден!
После выдачи медалей состоялся просмотр кинофильма «День войны» и затем — нечто вроде небольшого банкета с пивом: котлеты, бутерброд с красной икрой и бутерброд с семгой, манник с урюком, компот и пирожное.
Тут же радиокомитетчики мне сказали, что по требованию горкома партии Радиокомитет представил в горком тов. Маханову двадцать восемь рассказов — лучших из того, что шло в эфир за два года. Не скрою: приятно было услышать, что восемь из этих рассказов — мои.
Приятно мне также, что некоторые из моих рассказов, помещенных в «Звезде», читаются кое-где в школах, на выпускных экзаменах...
Работал до трех ночи. Сегодня днем сдал рукопись книги рассказов под названием «Сила Победы» в Гослитиздат. Объем — девять печатных листов.
Обстрелы — почти непрерывны. Но город великолепен, в свежей густой зелени, и в разливанной яси белых ночей, и в полуденных солнечных лучах — чистый, прекрасный и такой любимый, что каждый миг пребывания в нем ощущается как благодать, как суровое, боевое счастье. Хожу по улицам, и сердце полно, и не мыслю даже, как мог бы я находиться сейчас где-либо в другом месте.
«...И год второй к концу склоняется, но так же реют знамена...»
Эти слова поэта, сказанные во время первой мировой войны, как будто сегодня написаны!..
Многое надо мне записать! Об американском корреспонденте, мистере Шапиро, прилетевшем в Ленинград, встреченном генерал-майором Фомиченко и кем-то еще. Сей мистер Шапиро вчера весь день осматривал достопримечательные разрушения в городе — в сопровождении Н. Тихонова и других «штабных офицеров».
О продолжающемся затишье на фронте, угрожающем и особенно напряженном в такие дни, как, скажем, наступающая вторая годовщина войны.
Об обстрелах города, — позавчера, например, немцы дальнобойными из шести батарей долбили по району Кировского завода.
О том, как в начале мая кинооператорами был снят пожар — гигантский и опаснейший, вызванный на складах горючего обстрелом и бомбежкой. Пожар, к счастью, удалось локализовать!
Вчера — вторая годовщина войны. Я ожидал каких-либо неприятных «ознаменований». Но обстрела не было, и были только три воздушные тревоги со стрельбою зениток по рыскавшим над городом немцам и с быстротечными боями в воздухе...
В ДКА возвращался на велосипеде во время третьей из этих тревог. Видел немецкий самолет, за которым гнались наши. И в облаках происходили поиски врага. И били зенитки.
Погода все прежняя, солнечная. Весь день сегодня город под обстрелом. Доносятся гул канонады и отгулы разрывов. Только что закончил работу над рассказом, — дал за последние дни рассказы в Радиокомитет и в журналы — в «Звезду», в «Ленинград». Слал материалы в ТАСС.
А вот сейчас половина двенадцатого ночи, зажег я электрический свет, но окна раскрыты. Только что ушли от меня Борис Лихарев и Елена Рывина, поговорили с час о том о сем — о лете, о Тихонове, о войне, о напряженном затишье на всех фронтах (какое скоро, наверное очень скоро, сменится грозою боев); о том, как будут выстроены занорр Сталинград, и Одесса, и Севастополь и как они будут непохожи на прежние эти города; о родных, с которыми все мы в разлуке. О Балтике, о катерах и пароходах, что ходят под яростными обстрелами. О воздушных боях. Обо всем, о чем говорит весь народ и, в частности, говорим мы, ленинградцы...
И вот они ушли, а я остался один в этой казарменной комнате, где стоят семь коек и пять столов и где теперь чаще всего я один, потому что Дымшиц — на фронте, а Никитич в последнее время где-то пропадает, а другие все живут по своим квартирам.
Размышляю о ленинградских писателях. Как бы мы лично ни относились один к другому, всех нас связывает общая судьба — ленинградцев, она развивает и укрепляет в нас дух товарищества и взаимопомощи. Все мы живем, не зная своего завтрашнего дня и даже ближайшего часа. Все привыкли к этому и считаем это для себя нормальным бытом. Почти все мы оторваны от родных и близких и, конечно, тоскуем о семьях. И нас, писателей, здесь так мало. Работа наша — нужна, нервы у всех укреплены волей, каждый тихий день воспринимается нами как подарок, а «шумные» дни давно уже никого из нас, как и вообще никого из ленинградцев, не будоражат. Мы связали себя с Ленинградом, своей любовью к нему, и будем с ним до конца, до победы, что ни пришлось бы нам пережить на пути к ней.
...Вот со двора кричат, велят замаскировать окна. И одно за другим они затемняются, и я тоже опустил синюю бумагу на все четыре окна квартиры...
Летний сад
Тихо. Только где-то за облаками гудит самолет. Да издалека доносятся отдельные залпы орудий. После ожесточенного обстрела города, который длился все утро, сейчас опять спокойствие.
Зеленая травка с газонов Летнего сада переплеснулась на большую аллею, лишь посередине аллеи — серый, гладкий песок. Так мирно в Летнем саду, запущенном, но тем более не городском в эти дни, что душа отдыхает. Я заехал сюда на велосипеде и сижу на скамейке в одиночестве, на жарком, бьющем сквозь листву солнце. Я не был здесь ни разу за два года войны. Только на днях Летний сад открыли для посетителей, Но в нем и нет
почти никого, — несколько женщин на скамеечках, одинокие, читают книги. Их мужья, наверное, на фронте, или у них уже нет мужей? Вдоль Фонтанки полоса сада отгорожена колючею проволокой, там, за проволокой, вижу краснофлотцев. Один обедает за трехногим столиком, другие загорают, лежа на траве. Стоит палатка.
Весь сад — в аккуратно разделанных грядках, зелень овощей уже проросла, свежа. Белый круглый павильон забит только что скошенным ароматным сеном. Домик Петра закрыт, заколочен.
В пруду купается детвора. Вдоль Марсова поля, наполняя сад шумом, изредка проходят трамваи, беспрестанно мчатся грузовики.
А на Неве — сквозь решетку ограды видны военные корабли — в сетях, замаскированные, ощеренные в небо зенитками. В саду зениток нет, только заросшие травой щели укрытия, везде, среди огородных грядок... Здесь, в саду, отдохновение и хорошо.
Час назад был я на телеграфе, отправил материал в ТАСС, телеграмму в Ярославль, моим, и другую — в Ташкент, А. Ахматовой: «От всей души поздравляю с награждением Вас медалью «За оборону Ленинграда...»
Мой час
Квартира на канале Грибоедова, 9
Удивительные дела происходят на свете! Я сижу за моим старым знакомцем — круглым столом, покрытым белоснежною скатертью, под яркой электрической лампочкой, в желтой комнате «надстройки» — комнате столь идеально чистой, будто она прибрана руками любящей женщины. Тикает зеленый будильник, в данную минуту он показывает без двенадцати час. Я пью крепкий чай из той, памятной мне, с розовыми цветочками, чашки. Я только что поднял синий бокал вина за самого близкого мне человека, за здоровье отца, сказав свой тост вслух. Передо мною бутылка вина «Акстафи», Азсовхозтреста, только что открытая. Я откусываю кусочек белой галеты, взяв ее не с какого-нибудь газетного, лежащего на столе клочка, а из большой, памятной мне пиалы.
Сижу за столом, обнажен до пояса, и мне тепло, привольно, нет необходимости быть в полной форме, при пистолете, как сидел вечерами до сих пор в ДКА. Курю «Беломорканал» и только что вволю наелся пшеничной каши, которую сварил сам на электрической плитке, поставив ее на мой старинный бамбуковый столик, — и часть несъеденной каши даже осталась на утро. Желтую, чисто вымытую стену украшает сюзане. А в соседней комнате, на тахте, приготовлена постель — белейшие простыни, пуховая подушка...
Я так отвык от этого, так это необычно, что в душе моей праздник. Отдыхать приходится редко, и праздничных дней у меня совсем не бывает, а так, чтоб на душе был праздник, — этого давно уже я не ощущал. А сейчас — ощущаю. У меня есть дом (два года у меня его не было!), и сейчас я дома, сам с собою, один, но, кажется, я почти осязаю незримое присутствие близкого мне человека! За окнами, на которые опущены синие маскировочные бумажные занавеси, — канал, ночь, белая ночь — и тишина, абсолютная тишина, какая у нас тоже бывает редко.
Конечно, если разобраться глубже — есть многое, что «не то»... Тишина — обманчива и в любую минуту может нарушиться. Квартира эта — не та, а другая, еще не обжитая мною, предоставленная мне взамен моей, разбитой тяжелым снарядом. Только сегодня, провозившись, протрудившись до крайней усталости, до таких болей в боку, что и сейчас встать из-за стола трудно, я обрел это новое жилье, перетащив сюда всю уцелевшую простреленную осколками мебель и пока все самые необходимые вещи... В третьей комнате — склад чужих, запечатанных комиссией вещей. Водопровод ни в ванной, ни в кухне не действует. А главное, самое главное: я один, как все эти два года — один, мне так надоело быть одному!
Мне чудится голос: «Конечно, ты мечтатель и фантазер! Конечно, это только какой-то необычный час в твоей жизни, в котором войны будто и нет!» Но этот час — «мой», я так хочу быть убежденным сию минуту, что в этой комнате я не один, что не я сам, своими руками (вместе с работавшей за продукты питания старой дворничихой) добился сегодня чистоты, опрятности, порядка в доме... Конечно, открыть бутылку вина я могу не каждый день, может быть только раз в несколько месяцев, а сварить кашу — только из того, привезенного мною из Ярославля килограмма концентратов. Но вот пью в данную минуту белое вино и опять поднимаю тост за отца!
Иногда бывает все равно: иллюзия или действительность! Хорошо, что даром воображения я могу доводить мои иллюзии до степени реальности! Нужен лишь добрый, хороший, убедительный повод. Такой повод сегодня — первый за полтора года вечер в моей квартире!
Я знаю, — завтра этого ощущения, того, как я воспринимаю сейчас этот мой первый вечер в новой квартире, не станет. Наша обычная, фронтовая, суровая, не оставляющая ни минуты на отдых и на мирное состояние духа жизнь вновь возьмет свои права. Повернется магический ключик, которым, как в детской сказке, жизнь вдруг претворяется в волшебство, — повернется, щелкнет и вернет меня в будни.
Пусть!.. Наши солдатские будни — суровы, но мы вправе ими гордиться: они наши, неповторимые, ленинградские!..
Обстановка в городе
Канал Грибоедова
Звук возникает, набухает, лопается — короткий раскат. Все это — не больше секунды. За ним — другой, третий. Таковы звуки обстрела города, который идет сейчас. Промежутки между звуками — полминуты, минута... Последнее время несколько дней подряд была полная тишина, и вдруг день — безмятежно тихий — был нарушен десятком таких частых разрывов, будто посыпался горох. И опять стало тихо — до ночи. Два снаряда угодили в уже разрушенный авиабомбой дом на углу Невского и канала Грибоедова. Такие же короткие воровские налеты были сделаны и на другие районы города. Два снаряда попали в здание Фондовой биржи. Николай Тихонов сказал мне, что два других разорвались рядом с его домом...
Мне передали рассказ одного из пленных гитлеровцев — голландца-перебежчика. На позиции тяжелой дальнобойной артиллерии, где немецкие офицеры томились от безделья и скуки, приехала погостить любовница командира полка. Пообедала, крепко выпила... Чем развлечь сию особу так, чтоб пощекотало нервы?.. «Хотите обстрелять Ленинград?» Везет ее к дальнобойному орудию, заряжают, суют сей даме в руки шнур. Хмурясь, полупьяная, она тянет его — раз, другой, третий, пока рука не устала. Снаряды летят в Ленинград. Разрываются. Убивают детей и женщин. После этого похотливая любовница уезжает со своим рыцарем на его тыловую квартиру.
Бывает и проще: опасаясь быть засеченным, какой-нибудь бронепоезд, выехав на позицию, поспешно, бегло швыряет десяток снарядов — и сразу же, полным ходом, назад.
...А вот сейчас бьют солидно, уже с полчаса.
Окно мое, выходящее на канал, раскрыто настежь. За каналом — четырехэтажный дом, крашенный желтой краской. Окна во всех его этажах зияют, другие забиты фанерой, только в некоторых стекла уцелели. Они с начала войны перекрещены полосками бумаги, — теперь никому и в голову не пришло бы наклеивать на стекла полоски бумаги, разве они помогут? За разбитыми окнами из темноты комнат выступает мебель. Вот стул, у самого подоконника. Он недвижим давно. Квартиры брошены. Обитаема только одна — во втором этаже: четыре окна застеклены недавно, в одном, за распахнутой форточкой, видна чистая подушка. А под воротами во дворе сидят двое, читают вместе большую книгу... Над крышей дома — серое небо, тучи. Несколько дней уже тучи, и холодно, и совсем не похоже на лето. Многие ходят в плащах, иные командиры — в шинелях. Жаркие июньские дни миновали.
...И все же, если не считать редких обстрелов, — в городе тишина. Тишина и на фронте, повсюду. Некий мирный период войны, конечно, — период напряженной подготовки с обеих сторон к неминуемым схваткам. Почти сравнявшееся с германским техническое оснащение Красной Армии, ее явное усиление и моральное превосходство не могут не пугать Гитлера. Немецкий генералитет, кажется, начинает постепенно «оттирать» его от командования, ему не так уж просто бросить свои армии одним своим словом в новые авантюры, коих после Сталинграда и Африки все, кто может в Германии мыслить разумно, боятся. Вот и приходится Гитлеру теперь рассчитывать каждый свои шаг, думать о коммуникациях, о стягивании крупных резервов, о недовольстве населения Германии. Думать о неожиданностях, какие непрестанно усиливающаяся наша армия может преподнести ему. И если наше умное, уже очень опытное командование тоже тратит драгоценное время на подготовку, то тратит его, конечно, не зря...
Вот и тишина — пока! Нет затишья только в небесах — авиация и наша и немецкая действует. Немцы стараются бомбить все пути подвоза к Ленинграду, особенно станции и мосты единственной железной дороги и пристани на Ладожском озере. Заодно тщатся, как запасную цель, бомбить Ленинград. Но это удается редко и только их отдельным прорвавшимся самолетам.
А над путями сообщения воздушные бои каждый день. Недавно, после двухлетних — с начала войны — напрасных усилий, немцам удалось разрушить мост через Волхов. Пострадал, кажется, один пролет. Сейчас мост, насколько я знаю, уже восстановлен и движение поездов продолжается. В городе, да и в армии, о происшедшем на Волхове почти никто не знает.
Вообще болтовни, слухов в городе нет, население давным-давно попросту не интересуется слухами и сплетнями. Все привыкли к любым военным происшествиям, все уверены в главном: в победе. Мысль о том, что вдруг да взяли бы Ленинград немцы, не возникает ни у кого, она представилась бы каждому такой нелепицей, что вызвала бы только ироническую усмешку. Штурм? Да, штурм возможен. Начала его допустимо ожидать — даже следует ожидать — в любой день. Но результат будет плачевный для гитлеровцев! Так мыслят все. А многие вообще не верят в то, что после сталинградского опыта немцы могут решиться на штурм Ленинграда...
— А вот наши летчики, — сказал мне вчера Тихонов, — разбили Нарвский мост, и немцам теперь приходится возить все в Лужскую губу морем, а мы их долбаем в море, им туго приходится.
Николай Тихонов, как всегда, оживлен, говорлив, охоч до длинных рассказов. Его все любят, с ним все почтительны и приветливы, и он, конечно, все это действительно заслужил своими работоспособностью и энергией. Честь ему и хвала!
Я уже упоминал, что недавно в Ленинград приезжал корреспондент агентства Юнайтед Пресс — первый американский корреспондент за все время войны. Фамилия его Шапиро. Правда, он никакой не американец: в 1926 году он окончил Московский университет и, не ведомо никому из нас как, позже оказался в Америке. Но факт — вещь неоспоримая: он прилетел в Ленинград как американский корреспондент — агентства, обслуживающего две тысячи американских газет. Прилетел на «Дугласе», с двумя сопровождающими его нашими офицерами. Пробыл здесь три дня, улетел. Н. Тихонов и другие возили его по городу, показывали разрушения, средства ПВО и многое еще, что интересовало его.
Американскому корреспонденту везло. В день посещения им, например, Кировского района туда не лег ни один снаряд. А накануне туда же легло шестьдесят... Такая же тишина была и в контрбатарейном полку Витте. Накануне этот полк подвергался яростному обстрелу несколькими батареями так, что даже все огороды были искрошены.
Тихонов говорит, у Шапиро создалось впечатление, что город разрушен наполовину. Сразу это нам кажется неправдоподобным. Но если подумать и присмотреться, то ведь и действительно, неповрежденных домов, у которых даже стекла уцелели, в Ленинграде осталось совсем немного! Просто мы привыкли и не замечаем многого. Да и мало ли таких разрушений и повреждений, какие не так уж бросаются в глаза!.. Конечно, если судить по цифровым показателям (кои, естественно, станут гласностью только после войны), город разрушен весьма основательно.
Внешне жизнь города мало чем отличается от жизни прошлого лета. Еще больше огородов — даже, например, на груде мусора, образовавшейся на улице Герцена у разрушенного (а ныне закрытого фальшивой фанерной стеною) дома, разведен огород! Кстати, на той фанерной стене разрисовывавшие ее художники вывели, как обычно выводится дата окончания постройки дома, цифру: «1942». Да, печально выглядит городское «строительство» 1942 года! Фанерная стена, прикрывающая зияющий провал!
Торгуют магазины, особенно книжные. Прохожие невозмутимы, неторопливы. Попадаются — правда, очень редко — хорошо одетые женщины. Но, конечно, не меньше половины всех проходящих по улицам — военные. Медали «За оборону Ленинграда» далеко не у всех. Я бы на глазок сказал, что не больше десяти процентов прохожих имеют эти, на зеленой ленточке, медали. Это, в общем, немного. После войны, особенно в других городах, люди с медалью «За оборону Ленинграда» будут попадаться редко, хотя нам, сегодняшним ленинградцам, и кажется, что медаль эта — массовая. А через несколько лет в Ленинграде ее редко можно будет увидеть в толпе прохожих. Тогда опять будут толпы прохожих. В наше время, идя по одной стороне улицы, всех людей, идущих по другой стороне, от одного до другого квартала, можно легко и безошибочно пересчитать — всегда окажется не больше двух-трех десятков. Причем на таких улицах, как Невский, Литейный... Вот, оторвавшись на миг от моей записи, специально для проверки этого утверждения, выглянул в окно. На всем протяжении канала Грибоедова (по противоположной его стороне) от Невского до собора «На крови» насчитал пятнадцать прохожих. А по этой стороне — двух. Да на пешеходном мостике — одного. А ведь сейчас середина дня!..
Овощей в городе пока еще нет. Голодновато. Мне, например, той еды, что получаю я в столовой ДКА, явно не хватает, даже по количеству, не говоря уже о калорийности. Ужин и завтрак я теперь приношу домой и съедаю его зараз. Вчерашние ужин и завтрак вместе едва наполнили небольшой горкой гороховой каши чайное блюдечко. Хлеба получаю теперь достаточно — 700 граммов (летняя норма).
Особенно не хватает сахару, — в месяц полагается мне 750 граммов, но дают его по талонам мелкими порциями, каждую в плотной бумажке, получается не больше полукилограмма в месяц. Ничего другого сладкого и понюхать не приходится. В столовой ДКА нам, питающимся, дают еды явно меньше нормы. Все это замечают, но как-то стесняются учинить скандал.
Городское население в массе своей также питается плохо — кроме тех, кто пользуется карточкой первой категории и дополнительной карточкой (то есть практически двумя нормами первой категории, — сахару, скажем, 1900 граммов, иногда частично заменяемого шоколадом). Но у гражданского населения есть возможность прикупать или «приобменивать» продукты на рынке. Нам, офицерам, и некогда и нельзя ходить на рынок. Я вот даже представления о рынке не имею. Вчера терапевт, осматривавший меня в гарнизонной поликлинике, искавший причину непроходящих болей, сказал, что у меня совсем нет жирового покрова, что я очень худ и несомненно истощен. Это так. Врач рекомендовал мне найти способы улучшения моего питания. Я усмехнулся.
Много курю. Досаждает постоянный бронхит...
Сейчас — четверть третьего. С полчаса назад обстрел города прекратился...
Всегда не хватает времени! За июнь месяц я написал и послал в ТАСС четыре крупных очерка, одну информационную корреспонденцию, два рассказа. Передал весь этот материал и в Радиокомитет. Окончательно подготовил и вчера сдал (выверив гранки) в Гослитиздат книгу рассказов и очерков в десять печатных листов... А кроме того, потратил несколько трудных дней на приведение в порядок отцовской квартиры, на перевозку оттуда на своем, восстановленном мною велосипеде нужных мне вещей, на налаживание квартирного быта... А велосипед мой, приобретенный в 1921 году, валявшийся в разобранном виде, теперь очень помогает мне — экономит время и силы.
В пятьдесят пятой армии
Рыбацкое, Овцино, 55-я армия
3–6 июля 1943 г
Теплоход № 19
Ленинград
Борт теплохода № 19 — а попросту, в мирное время, этот теплоход назывался речным трамваем. Покачивается у пристани «Площадь Декабристов», перед отходом в Рыбацкое, куда я решил поехать, чтобы побывать в 55-й армии, у снайпера Тэшабоя Адилова, и в редакции газеты «Боевая красноармейская» (редактор ее — Досковский).
Над пристанью — Исаакий, на фоне черных грозовых туч. Медный Всадник закрыт мешками с землей, заделан деревянными щитами, а скала обведена земляным, сейчас зеленеющим холмом.
В сквере огородов нет, потому что весь он таит в себе блиндажи и землянки; здесь всюду зенитные батареи. У набережной против Адмиралтейства — эскадренный миноносец, прикрытый зеленой маскировочной сетью, тянущейся на берег к деревьям бульвара. Ветер колеблет поднятый на корме бело-голубой военно-морской флаг. Моросит дождь. Нынче была гроза. И старушка, ожидающая отплытия, услыхав внезапные раскаты грома, беспокойно взглянула на небо.
— Это гроза, бабушка!
— А кто их там разберет! — с сомнением сказала старушка.
Вот заработали моторы, и мы пошли вверх. Проходим мимо эсминца, он выкрашен вдоль в два цвета: нижняя полоса под цвет гранитной набережной, коричнево-серая, верхняя — обычная, стального, военно-морского цвета. Прошли под мостом, идем мимо Зимнего, обгоняя серую военную моторную лодку, с распущенным бело-голубым флагом. Против Эрмитажа — ледокол «Ермак» (закрыт сетями, и не узнаешь!), сторожевой-пароходишко, буксировщик, баржа, а дальше, уже против Петропавловской крепости, — длинный, двухтрубный крейсер, расписанный желтыми, рыжими, серыми полосами... Нева — сера. Небо — серо.
...Руины дома, одним из первых разрушенного в блокаду, большой торгово-пассажирский пароход, еще один — двухтрубный ледокол, и мы — у Кировского моста, по которому ползут два трамвая.
Девушка-кассирша подходит ко мне, берет с меня рубль шестьдесят копеек и кладет билет на столик, за которым пишу.
Пока мы стояли у «Площади Декабристов», эта девушка вместе со всей командой обсуждала список — разверстку, по которой часть экипажа должна быть освобождена от брони и мобилизована в Красную Армию.
...Мы почти не стояли, ни один пассажир не подсел, — отправляемся, идем вверх по Неве. Сейчас 6 часов 40 минут. Кассирша принесла чайник с кипятком, заваривает чай. Два дивана составлены так, что образуют отдельный закуток — мягкую двуспальную кровать. На ней — матрац. Тут живут обе девушки — кассирша и матрос, тут они спят по ночам. Тут же, на полочках-сетках, все их хозяйство: чемоданчик, две книжки, полотенце, противогазы. Кассирша — в синем комбинезоне и синей косынке, матрос — в ситцевой юбке и плюшевой кофточке.
Против Финляндского вокзала мы подошли к пристани, взяли трех пассажиров — стройную и хорошо одетую молодую женщину, старого рабочего в картузе и его пожилую спутницу в ватной куртке. Теперь нас, пассажиров, на борту пятеро. Идем дальше. Справа — разрисованная башня городского водопровода, которую немцам так и не удалось разбомбить, впереди виднеется Смольный, укрытый надежною маскировкой, а у берега — дровяная пристань. Налево — гранитные камни набережной, беспорядочно лежащие вдоль песчаного берега в линию, да две-три заржавленные морские мины, видимо пустые... Я разговаривал с кассиршей, зовут ее Нина, ей семнадцать лет; и с матросом — восемнадцатилетней Аней, работавшей на Ладоге на этом же теплоходе. Рассказывала Аня о Ладожской трассе, о продуктах, о партии сыра, перевезенного с риском для жизни, о своей прежней матросской неопытности ( «Не знала, как швартовать в штормы! Теперь — не оторвется!»)... А милиционер рассказал интересную историю о том, как у моста Лейтенанта Шмидта милицией был пойман немецкий шпион, плывший по Неве на двух надутых — одна над другою — автомобильных камерах. Он лежал между ними, на одну опираясь грудью, а из другой, прикрытой стожком сена, просовывал голову и руки, фотографировал берега, заводы и корабли. Немцы спустили шпиона в воду где-то между 8-й ГЭС и Арбузовой, чтобы он выплыл по Неве I. Финский залив, где в определенном квадрате его должен был подобрать самолет. Нижняя камера наткнулась на какой-то обломок, была пробита гвоздем, и немец, боясь утонуть, решил высадиться под мостом, но был замечен и взят...
Рыбацкое
Дождь. Ночевал в редакции «Боевой красноармейской», на койке Бейлина. Здесь — Литвинов, Вл. Лившиц, и другие знакомые...
Обстрел Усть-Ижор
Овцино
Перейдя рано утром понтонный мост, я отправился пешком в Овцино. Но, пройдя километра три, понял, что идти не могу — боль в боку усилилась так, что труден стал каждый шаг. Засел у будки контрольно-пропускного пункта, ждал больше часа попутной машины и, наконец дождавшись трясучего грузовика с какими-то артиллеристами, доехал до Овцина, а там, прошагав еще километра полтора по грязи, разыскал школу снайперов 55-й армии.
Сегодня воскресенье, снайперы, обучающиеся в школе, отдыхают от занятий, и их инструктор Тэшабой Адилов, черноглазый, чудесный, красивый, живой и скромный парень из кишлака Сох, оказался в полном моем распоряжении. От его симпатии ко мне (кажется, единственному для него на севере человеку, хорошо знающему не только Среднюю Азию, но даже его родной кишлак), от самой внешности этого красивого, смелого таджика, его манеры говорить, акцента на меня повеяло милым мне Таджикистаном. Мы встретились как старые, добрые друзья и повели откровенную беседу.
Мы так увлеклись беседой, что не сразу обратили внимание на сильный обстрел, на разрывы снарядов поблизости. Вышли на берег Невы смотреть. Немцы ожесточенно били по городку Усть-Ижоры, расположенному прямо напротив нас на другом берегу Невы. Много приходилось мне бывать под обстрелом, много их я перевидал за время войны, но такое зрелище было передо мной в первый раз: сегодня сам я находился в безопасности (по крайней мере, при условии, что немцам не пришло бы в голову перевести прицел на один-два миллиметра вправо), а все, что творилось на другом берегу, наблюдал так, будто сам был в партере и глядел на сцену театра, мрачного, надо сказать, театра, хотя день разгорался яркий, солнечный.
Весь городок был в дыму разрывов, немец клал снаряды пачками, то ближе, то дальше, проходя ими вдоль берега по всем кварталам одноэтажных домов. За домами прятались, от дома к дому перебегали люди, — дети, женщины. Снаряд вламывался в крышу деревянного дома, и вокруг набухал черный клуб дыма. Один из снарядов влетел в стоявшую у крыльца легковую машину — «эмочку», и она сразу вспыхнула ярким пламенем. Два снаряда попали в госпиталь. Потом внезапно над Невой послышался детский, мальчишеский, пронзительный крик: «Мама, мама, мама, мама...» Все тише, замирая, этот крик стлался над гладью Невы, пока не замер совсем. Шрапнель рвалась среди домов, и невскую гладь до середины реки секли врезающиеся в нее, поднимающие брызги осколки... Мы ждали пожаров, но пожаров не произошло.
Мы стояли на берегу, под нарядно-зелеными березами, — несколько красноармейцев и командиров, мы смотрели на это с внутренним волнением, молчаливо негодуя, хоть каждый из нас давно уже ко всему привык. Мы, взрослые мужчины, чувствовали себя в безопасности, а там на наших глазах погибали женщины и дети, и мы были бессильны помочь им.
В группе бойцов шел разговор: «Может, из стодвадцатимиллиметровых?» — «Нет, не достанет: на пятом прицеле — шесть километров, а тут — семь...» — «Шрапнель тоже...» — «Ижору не обстреливали с прошлого года...»
Рядом с нами под деревьями тянулись узкие и глубокие ходы сообщения, траншеи, заросшие сочной травой, где мы нашли бы себе прибежище, если б врагу вздумалось перенести огонь на наш берег; а там... Мы разговаривали о том, какие орудия бьют, и сколько их бьет, и с какой дистанции. Снаряды летели слева, из-за Ивановского, летели, колебля воздух так, что дуги их полета были не только определяемы слухом, но почти зрительно ощутимы. Летели, падали и разрывались, а люди за домами в Усть-Ижорах — беспомощные, в невозможности обезопасить себя — перебегали и жались к стенам домишек.
Там было много жертв, обстрел продолжался более часа. Я не знаю, сколько людей погибло, ранено и кто именно...
Обстрел еще не кончился, а я с Адиловым опять вернулся в маленький желтый каменный домик школы снайперов, и кабинет ее начальника, и продолжал, усевшись за письменный стол, мои записи, и только при особенно шумных разрывах мы раз или два выглянули в раскрытое настежь, приходившееся с той стороны, откуда летели снаряды, окно: а нет ли пожара?..
А потом обстрел кончился и беседа наша шла дальше, потом мы вместе с Адиловым, перейдя в соседнюю комнату, примыкающую к кухне, ели гречневую кашу...
На Неве, по всей Неве стоят у берегов замаскированные елками, сетями, деревянными щитами, дровами военные корабли: эскадренные миноносцы, тральщики, канонерки. Они порою стреляют из своих точных и мощных орудий по немцам. Но чаще — орудия молчат, и экипажам кораблей скучно.
Школа снайперов
Овцино
Обрамленные листвою стройных берез, окаймленные ветвистой системой траншей и ходов сообщения, здесь стоят несколько домиков школы снайперов 55-й армия. Начальник школы — мастер стрелкового спорта, старший лейтенант Г. И. Гильбо, когда-то учившийся в Институте внешней торговли, а потом, перед войной, закончивший в Галиевке высшую стрелковую школу. Ему, комсомольцу с 1934 года, от роду двадцать четыре, и сегодня он очень волнуется: завтра его будут принимать в партию.
Школа образована 2 января 1942 года. За полтора прошедших года эта школа, ведя занятия главным образом в поле, в условиях, максимально приближенных к естественным условиям боевой обстановки, подготовила, вооружила тактическими познаниями многих выдающихся снайперов, — через эту школу прошли лучшие снайперы Ленинградского фронта. Григорий Симанчук, его ученик Федор Дьяченко, герой Невского «пятачка» Тэшабой Адилов и многие другие отшлифовали здесь свои боевые познания. Школа стала центром, куда стекаются все новшества боевого опыта снайперов. Она обобщает все, чем лучшие снайперы обогатились в боях, и проверяет качество их стрельбы, направляет их боевую работу в подразделениях, из самородков выращивает организованные научными познаниями кадры. А в период наступательных действий весь состав школы выходит в действующие части, чтобы каждый снайпер в своем подразделении помогал выполнению общих заданий, подавлял определенные заранее огневые точки, обрабатывал своим огнем передний край противника до так называемого «момента рывка пехоты в атаку...».
— Характерно, — говорит мне Гильбо, — с начала сорок второго года, когда наш передний край был очень оголен, а паек был «филькин», а настроение у многих — удрученным, тогда немец имел инициативу. И подавить эту немецкую инициативу удалось прежде всего именно нашим снайперам. Немец ходил в полный рост, снайперы пригнули его к земле. На определенных участках вместо взвода пехоты становились один-два снайпера, и, вынося любые лишения, они справлялись с задачей обороны участка. О таких снайперах, как наш выпускник Федор Дьяченко, знает не только весь Ленинградский фронт, Дьяченко известен и на других фронтах. Когда он кончил школу, на его счету не было ни одного убитого немца, теперь на его личном, самом большом среди всех снайперов счету — четыреста двенадцать гитлеровцев! Повторяю — он один истребил четыреста двенадцать врагов!.. А сколько у него теперь учеников!..
Во всех подробностях записал я рассказ моего друга Тэшабоя Адилова о том, как после тяжелого ранения на Невском «пятачке», в стремлении выполнить клятву мести, которую он дал, хороня на «пятачке» своего друга Абдували, — убить за него сто фашистов, — он сначала стал снайпером, убил сто четырнадцать гитлеровцев, после сто четвертого немца был награжден орденом Ленина и не успел увеличить свой счет больше чем еще на десять врагов только потому, что был переведен в Военно-политическое училище Ленфронта. Выпущенный из училища в начале этого года, Тэшабой, уже в звании лейтенанта, был назначен заместителем Гильбо и командиром взвода школы снайперов. Каждый день он обучает свой взвод, занимаясь материальной частью, оптическим прицелом, измерением дистанций, баллистикой, огневой подготовкой, тактикой, инженерным делом, маскировочным делом, изучением опыта снайперов...
Больше всего меня интересовало, как, выписавшись из госпиталя в январе 1942 года, начал ходить на охоту и стал опытным, известным всему фронту снайпером сам Тэшабой Адилов...
Исполнение клятвы мести
Овцино
Было еще далеко до весны 1942 года, когда на всем полукружии Ленинградского фронта, от заметенной снегами Невы до Пулковских высот, пошла среди сражающихся бойцов и командиров молва о снайпере-таджике сержанте Адилове, который ходит на тот участок переднего края, где фашисты рискуют высовываться из траншей, и, подстерегая врагов целыми днями, убивает их в лоб, в глаз или в сердце, куда только захочется послать пулю.
Сложная это была наука! Шла зима, и, словно никогда не зная юга, Тэшабой породнился с ней. Его маскировочный халат был безукоризненно белым. В белый цвет выкрашена винтовка. Ремень к ней был из белой кожи. Смазывал Тэшабой винтовку незастывающим веретенным маслом, перед стрельбою протирал ее насухо, и потому затвор у него передвигался легко, отказов в подаче патрона не было, не случалось никогда и осечек. Стреляя, Тэшабой прижимал ствол к самой поверхности снега, чтоб окученные морозом пороховые газы не поднимались предательским облачком. После выстрела осторожно проглаживал варежкой снег, чтоб не остались на нем черные полосы. И, целясь в гитлеровца, дышал аккуратно, вниз, помня, что иначе настывшее стекло окуляра запотеет и, пока успеешь его протереть, цель исчезнет...
Все тайны своего ремесла вызнал и запомнил внимательный Тэшабой. Как винодел, на вкус устанавливающий крепость вина, так прикосновением пальца к металлу угадывал он крепость мороза. Чуть-чуть, но ровно на сколько нужно, увеличивал прицел, когда мороз крепчал; рассчитывал: воздух становится плотнее, усиливается его сопротивление летящей пуле... Помнил, что, скрадывая дистанцию, черный предмет на белом снегу представляется ближе, чем тот зеленый, который лежит рядом с черным. А зеленый кажется ближе, чем белый... И что бронебойная пуля летит ниже, а легкая — выше. И множество других заповедных тайн, которые открываются человеку только тогда, когда он становится мастером своего дела, терпеливым, вдумчивым, не смутимым никакими загадками...
Бывало всякое... Когда от неуловимых пуль Тэшабоя гитлеровцам не стало житья, раздобыли они где-то нескольких опытных снайперов, прислали их на участок, против которого действовал Тэшабой. Был им приказ: во что бы то ни стало уничтожить «красного дьявола»...
И однажды эти снайперы подстерегли Тэшабоя в его снежной ячейке. Расположились с трех сторон, выждали, когда он откроет свое присутствие первым выстрелом, и взяли его перекрестьем на мушки. Только приподнимет голову Тэшабой — пуля. Шевельнет рукой — пуля. Попробует отползти — три пули разом зароются в снег. Продырявили халат, пробили шапку-ушанку. Только лежа ничком, лицом в снег, не шевелясь, оставался неуязвимым для их пуль Тэшабой.
Мороз был крепким, будто безветрие помогло ему настояться. И решили враги взять Тэшабоя измором: либо замерзнет, либо ослабеет от голода, либо подставит себя под пулю вынужденным движением.
Пришлось Тэшабою трое суток лежать неподвижно: вражеские снайперы прикрывали друг друга огнем, по одному сменялись. А Тэшабой был один и ничего поделать не мог. Стрелять не мог, да враги и не показывали себя. Есть мог лишь ночью: раз попробовал днем осторожно протянуть руку за едой, которая была у него за спиною в сумке противогаза, но гитлеровцы мгновенно выпустили несколько пуль по его выдвинувшемуся локтю, вырвали клок ваты из рукава. Обогреться не мог, потому что одним только поеживанием не согреешь застывшее тело...
Трое суток лежал Тэшабой, трое суток не спал, отморозил руку, думал — в самом деле замерзнет. А к концу третьих суток понял, что жизни при такой неподвижности остается в нем самое большее на пять, шесть часов. Иссякали силы, холод добирался уже до самого сердца, голова кружилась, в глазах возникали пестроцветные пятна, появились галлюцинации — снег вдруг начал звенеть и петь, как горная речка в Таджикистане. Виделись абрикосовые сады, хотелось только покоя — закрыть глаза, и заснуть, и Тэшабой ловил себя на этом желании, сквозь бред понимая, что заснул бы навеки...
И тогда решил, как бы там ни было, ночью уйти, вырваться из незримой клетки, созданной для него пулями... Собрав все силы и волю, до ночи поеживался, напрягал и ослаблял мышцы, «в полдвижения» пошевеливал головой, руками, ногами...
А когда стемнело, выбрал момент между вспышками рассекающих мрак ракет, вскочил в полный рост, стремглав пробежал назад двадцать шагов и упал... Фашисты хлестнули по снегу пулями. Еще три раза вскакивал, бросался в короткие перебежки, распластывался на снегу Тэшабой, прежде чем достиг узкого рва, который тянулся к нашему переднему краю.
Фашисты переполошились, стараясь настигнуть ускользающую добычу. Ракеты взвились одна за другой, трассирующие пули перекрестили свои пунктиры во всех направлениях, застучал зенитный пулемет. Но Тэшабой уже бежал, пригибаясь, по рву, и хотя этот ров простреливался продольно очередями зенитного пулемета, свет здесь все-таки не был сплошным. Тэшабой выбирал моменты между очередями и между вспышками света, и когда все дуги трассирующих сошлись на рву — он был уже в семистах метрах от вражеских позиций. Через несколько минут товарищи растирали его руки и ноги в землянке.
Этой истории простить врагу Тэшабой не мог. На следующий же день он вновь пробрался к вражескому переднему краю, выследил и убил одного из гитлеровских снайперов. На второй день убил еще двоих. Следующих не удавалось уничтожить несколько дней, но Тзшабой дал себе слово, что не успокоится, пока не очистит свой участок от всех до последнего фашистских снайперов.
Их оставалось еще два, и целую неделю Тэшабой вел с ними самостоятельную войну. Он рисковал жизнью каждую минуту, он мерз на лютом морозе, он почти не ел и не спал. Четвертый снайпер был убит Тэшабоем.
Остался последний, самый неуязвимый. Между его ячейкой и ячейкой Тэшабоя было всего сто метров. Казалось, этот снайпер может добросить до Тэшабоя гранату. Несколько раз он опережал Тэшабоя, приходил в свою ячейку раньше его, и тогда Тэшабой уже не мог пробраться в свою. В такие дни гитлеровец бил по нашим амбразурам, не давая бойцам проходить там, где траншея была неглубокой, пресекал всякие действия разведчиков и саперов.
Тэшабой злился, негодовал и, наконец, выбрался в свою ячейку с полуночи. На рассвете увидел, что его враг вылез правее, чем всегда, и занялся рытьем в снегу новой ячейки. Тэшабой хотел бить только наверняка, долго следил за снайпером, не мешая ему копать снег. Тот вырыл себе углубление за черным оголенным кустом, навалил перед собою снежный вал, решил доделать последнее: поправить веточки куста так, чтобы они не попадали в поле его оптического прицела. Ему пришлось чуть привстать и вытянуться, чтобы коснуться веток рукой.
Тогда Тэшабой дал выстрел, один только выстрел. Гитлеровец подскочил, выпрямился как деревянный и рухнул ничком, поперек снежного вала — пуля попала в глаз.
И прежде чем Тэшабой успел выползти из своей ячейки, фашисты, разъяренные гибелью своего лучшего и последнего снайпера, налетели на наши траншеи и блиндажи ураганным артиллерийским огнем. Они положили больше трехсот снарядов, разрушили бруствер, развалили во многих местах траншею. Но наши бойцы при первых же залпах успели отбежать в землянки второй траншеи, — жертв не было, вражеская артиллерия долбила пустое место. Едва налет кончился, бойцы заняли прежние позиции и приветствовали благополучно вернувшегося Тэшабоя.
Каждый день после этого, желая во что бы то ни стало отплатить нам за потерю своих снайперов, фашисты укладывали в наши траншеи по сто, по двести снарядов, но неизменно страдали только земля да снег. А еще через несколько дней наше подразделение атаковало вражеский передний край, оттеснило фашистов на полкилометра и прочно утвердилось там, где они держались восемь месяцев...
Зима сменилась весною, весна — летом. Тэшабой ходил к гитлеровцам с группой разведчиков, бесшумно снимал часовых. Ходил за «языком» и приводил пленных. А больше всего, по-прежнему, ходил на снайперскую охоту и считал только тех убитых, которых с нашего переднего края видели все; тех гитлеровцев, в смерти которых Тэшабой не был уверен, он вообще не считал — такие случаи он называл «браком в работе»...
На том развилке путей, который направлял Тэшабоя к одной из многочисленных его ячеек, уцелел ствол расщепленной снарядом березы, Тэшабой срезал на ней кору и принял за правило, возвращаясь с удачной охоты, помечать на дереве свой успех новой зарубкой; против каждой кратко записывал на белой бересте дату и как именно убил гитлеровца. А потом сделал рогатку, писал записочки и, обернув их вокруг палочек или камней, метал эти записки гитлеровцам.
«Тот, который сегодня умер, — хороший ли ганс был? — писал Тэшабой. — Не зря ли погиб он? Мы в гости его на советскую землю не звали. Он шел сюда, чтобы быть выше советских людей? И хотел получить вкусную еду и хорошие вещи?.. А сегодня вы, фашисты, его друзья, положите его в землю, он будет ниже всех людей. Мы угостили его, сделали ему хороший подарок. Напишите в Германию, его жене, что русский хорошо его угостил... И кто из вас будет следующим, кого мы угостим так же?..»
Гитлеровцы свирепели, швыряли мины, строчили из пулеметов. А Тэшабой смеялся.
Когда он убил сотого гитлеровца, то устроил поминки по Абдували. Все товарищи приняли участие в этой тризне. Каждый знал в подробностях биографию того за кого Тэшабой не устает мстить. Каждый тоже мстил за что-нибудь свое фашистам, а все вместе воздавали мзду за страдания и горе Родины...
И Тэшабой сказал, что сотни гитлеровцев ему теперь мало, что он их будет истреблять до тех пор, пока последний фашистский мерзавец не падет мертвым на последнем клочке освобожденной советской земли.
— А я буду жив! — сказал Тэшабой. — Я всегда перехитрю смерть!
...Июль 1942-го уже согнал с небес белые ночи. Они снова стали темными, надежно укрывающими бойцов. Стрелковый полк готовился к наступлению на Красный Бор. Тэшабой решил помочь этой операции своим снайперским мастерством.
С вечера с двумя напарниками, своими учениками — красноармейцами Николаем Хоровым и Василием Тимофеевым, он пробрался через нейтральную зону, приблизился на сто метров к вражеским проволочным заграждениям. Здесь три друга вырыли для себя глубокий окоп и нишу, уходившую в землю штреком, тщательно замаскировались травой.
На рассвете услышали позади себя шум: наши бойцы готовились к атаке. Фашисты встревожились, стали высовываться, наблюдать в бинокли, видно было их и сквозь амбразуры. Можно было бы убивать их наверняка, можно было бы троих убить одной пулей. Но Тэшабой Адилов сдерживал себя. Зная, что наши артиллеристы о его рейде не предупреждены, он дождался нашей артподготовки, укрылся с напарниками в нише... Как только артподготовка кончилась, пехота устремилась в атаку. Гитлеровцы встретили ее пулеметным огнем. Тэшабой и два его друга взялись уничтожать одного за другим вражеских пулеметчиков. Тэшабой убил правофлангового, стрелявшего из амбразуры, затем левофлангового, выставившего ствол пулемета поверх бруствера, потом еще двух правофланговых, заменивших убитого, затем одного, который дал очередь впереди... И пулеметы замолкли — на двести метров по фронту Тэшабой Адилов прекратил всякий пулеметный огонь.
Под разрывами мин, под автоматным огнем бойцы пробились к вражеской траншее. Немцам, однако, удалось отбить нашу атаку минометным огнем. Пехота отошла, взяв пленных, трофеи, документы. (Такие неудавшиеся наступательные действия подразделений у нас, признаться, часто потом именуются «разведкой боем».) Тэшабой, Хоров и Тимофеев не вышли из своего окопа. Теперь снайперским.огнем они прикрывали отход пехоты, стреляли по врагам на выбор... Это могло обойтись им дорого, они это знали...
Тимофеев выдал себя, нечаянно шевельнув винтовку. Фашисты тотчас же накрыли трех снайперов огнем полевой артиллерии. Два часа били снарядами по их -окопу. Разрывы ложились рядом, от дыма нельзя было дышать, снайперов засыпало песком, комьями земли, осколки секли воздух над нишей, впивались в окоп, свистели... Стало ясно: прямое попадание неминуемо, вот-вот накроют!.. И Тэшабой решил обмануть врагов.
— После следующего разрыва — выбрасывайтесь! — приказал он. — И лежите, как убитые.
Едва под разрывом взметнулась земля, вскинулся сам, бросил оружие, взмахнув руками, распростерся навзничь, возле окопа, на виду у фашистов. Не зазевались и оба его товарища.
Гитлеровцы сразу же прекратили артиллерийский огонь. Осыпанные песком, все трое лежали «в открытую», как мертвые, и только чуть приоткрывали глаза, наблюдая за тем, что происходило дальше...
А дальше — шла игра без козырей со смертью. По ним «для верности» стали бить автоматчики, пули ложились то ближе, то дальше, любая следующая очередь могла прошить притворившихся мертвыми снайперов. Но друзья не выдавали себя ничем, — не много шансов было у них остаться живыми, но не стало бы ни одного, если б кто-либо пошевельнулся.
Неприятное, надо сказать, это дело — смотреть вполглаза, как пули ищут тебя, ничем не защищенного, не прикрытого! Но Тэшабой не сомневался: сейчас поможет наша артиллерия. И артиллерия помогла — орудия грохнули залпом, затем беглым, шквальным огнем, и в несколько минут вражеские траншеи сровнялись с землей.
Фашистам было теперь не до наших снайперов: вслед за этим огнем следовало ждать новой атаки. А наши снайперы вскочили, побежали в полный рост. Одна из немецких амбразур заговорила пулеметным огнем, но поздно: наши уже добежали до ближайшего хода сообщения, поползли дальше. Им встретилась группа бойцов комендантского взвода:
— Где там — не видели? — Адилов и его снайперы лежат убитые? Командир приказал тела вынести!..
Тэшабой усмехнулся, вынул из нагрудного кармана удостоверение личности. И ответил так:
— Если Тэшабой Адилов умрет, его бог принесет! Адилов еще хочет жить!.. А почему артиллерия так рассердилась?
— Обиделись артиллеристы за смерть вашу! Наблюдатели говорят: убиты, лежат раскинувшись... Отомстить хотели. Ну и чтоб нас, пока ползем, прикрыть, помочь нам тела ваши вынести!..
И все вместе вернулись на командный пункт полка. И еще рассказывает Тэшабой Адилов:
— Все снайперство мое, с начала и до сентября сорок второго года, проходило в разных местах. Попав в Сорок третью краснознаменную дивизию, к противотанковому рву ходил, против Красного Бора; потом — весь прошлый год от Ивановского до Пушкина, по снайперским заявкам, излазил весь передний край. Забирался туда, где, как сообщали, ходит много немцев и не дают покою... Постоянный хороший товарищ, напарник был — -Кузнецов, шотландец... Да, он шотландец, родился в Шотландии, а в Советском Союзе — с тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Мать его — литовка, отец англичанин... Он любил песни петь по-английски на переднем крае. Он и по-русски чисто говорил, а уж по-английски — прекрасно. Он был кандидатом партии... А потом ушел на курсы средних командиров, где он сейчас — жив или убит, — не знаю... Другим напарником был у меня Петров, тоже хороший. Убит был у противотанкового рва...
Я спросил Тэшабоя, какие у него планы.
— Как начнут — опять пойду туда, здесь не удержат. Который вещь украл — всегда таскать будет! Который курит — врач не отучит... Учить народ и быть с ним хочу!
Так ответил мне Тэшабой, все еще не справляясь с законами русского языка…
И добавил:
— У меня когда артиллерийский, пулеметный, минометный огонь — я горю, ничто меня не задержит, вперед иду... А когда надо, могу быть долго спокойным, выдержка есть!.. Я в те дни был черный, от земли и от пыли и дыма... А за Абдували... Он мой друг, мальчик был, спали на одной койке, в одном доме наши семьи, только дувалом разделен дом. Его родители меня за сына считали, а мои — его... Мой отец — Адил-Захид-зода, дехкан был. Рис, просо, ячмень, виноград, фрукты — вот его дело в колхозе «Мадани Итифок»,-в Сохе, было. Он умер в тридцать восьмой год, семьдесят пять лет было... Он говорил-: «Абдували твой друг, всегда помогать надо...» Три года не прошло, как отец умер, я похоронил Абдували тоже... Сто четырнадцать фашистов за него убил... Клятву выполнил... Конечно, у нас есть снайперы — больше бьют... Ничего, война еще не кончается, я живой пока...
Да, конечно, Тэшабой прав: есть здесь снайперы — больше бьют. Об ученике Симанчука, Федоре Дьяченко, из 187-го полка 72-й стрелковой дивизии я уже говорил. Сегодня награждены Кашицин и Говорухин — снайперы 13-й стрелковой дивизии. Кроме Красной Звезды, медалей «За отвагу» и «За оборону Ленинграда» у Говорухина, убившего триста сорок девять гитлеровцев, с сегодняшнего дня есть еще и орден Красного Знамени. У его учителя Кашицина, участвовавшего в боях еще на Халхин-Голе, убившего в этой войне двести шестьдесят четыре гитлеровца, — такие же награды. Оба заняли на фронтовых соревнованиях (22 июня этого года) первые места и награждены часами. Оба они — напарники знаменитого снайпера Смолячкова. Теперь у каждого из них больше ста учеников...
Но, в самом деле, война еще продолжается. Такой человек, как Тэшабой — горячий, смелый, неудержимый в своей ненависти к фашистам, на достигнутом не остановится. Он истребит еще немало врагов!.. Полсотни учеников Адилова имеют уже и своих учеников!.. Снайперское дело на Ленинградском фронте все более и более развивается!
Мы сидим на скамеечке возле дома, в палисадничке. За спиною — раскрытое окно кухни, впереди, за листвою берез, за траншеями и ходами сообщения, за эсминцем в сетях, пришвартованным к сплотку бревен, — катит медленно и величаво свои волны Нева. На другом ее берегу видны обстрелянные днем домики Ижор. Сейчас — тишина, светит солнце. И я гляжу на девочку лет десяти в ситцевом платьице, она показывает пальчиком бабке через Неву, на Ижоры, и говорит:
— Видишь окна, беленькие-беленькие?.. Вот там, крышу...
Другая девочка, лет пяти, в цветах палисадника, одна поет звонко и беззаботно:
Я их обманула, И они умирали...
А из окна кухни доносится разговор двух коков об опасностях, каким подвергают себя саперы:
— Работа у них такая!.. У пас в августе целый взвод подорвался на минах!..
Овцино
В поисках ночлега я пошел к начальнику школы, старшему лейтенанту Гильбо, не слишком понравившемуся мне, расчетливому в отношениях с людьми человеку. Дома его не оказалось — был в клубе, объединенном клубе армии, флота и расположенного в Овцине колхоза. Здесь после демонстрации фильма происходила типичная для наших сел танцулька, которая отличалась от колхозной мирного времени только тем, что вихрастые, распаренные «кавалеры» были в армейской или флотской форме. Сильное впечатление производил какой-нибудь моряк-командир, который, лихо заломив свою офицерскую фуражку набекрень или надвинув ее на самый нос, вертел девицу из подсобного овощного хозяйства или тут же расположенного колхоза. Балтийцы явились на эту танцульку со своих замаскированных у невского берега кораблей и кружились в деревянном зале колхозного клуба. вместе с понтонерами, интендантами, снайперами и милиционерами.
А потом все разбрелись кто куда... А я пошел спать на второй этаж указанной, мне дачи, на пустующую койку одного из командиров снайперской школы, который ночью счел бы обязательным обнаружиться только в случае боевой тревоги. Один из таких командиров — в прошлом моряк с торпедного катера, позже механик, еще позже морской пехотинец, а ныне просто пехотинец и ученик школы снайперов — явился ночью и, улегшись на соседней койке, признался мне, что «быть ночным пикировщиком» для него — ерунда, а он просто скучает, и хочет на корабль, и утешается тем, что ходит в гости к морякам стоящего у берега эсминца. И еще говорил о том, что растерял всю семью — часть ее в оккупированной немцами области, другая — просто рассеялась, и только недавно он, будучи раненным разрывной пулей в руку, случайно встретился с младшей родной сестрой, которая тоже лежала в госпитале раненая. И что ее вместе с ее госпиталем неожиданно перевели куда-то в другое место, и он опять утратил почтовую связь с нею. Разыскивает письмами и не может найти, — как найти?
Фамилия этого парня — Соловьев, он был охоч на разговоры, я слушал его и долго не засыпал, лежа в чужой постели, под чужим одеялом. А заснув, вскоре проснулся опять, потому что дом дрожал от нового обстрела. Снаряды ложились, впрочем, достаточно далеко, и я опять заснул...
Колхоз имени Макса Гельца
5 июля. Вечер
Сегодня я посетил колхоз имени Макса Гельца Слуцкого района.
Правление этого колхоза размещается здесь же, в Овцнне, в ветхом и разоренном двухэтажном доме, который когда-то был неплохою дачей. А районный центр, конечно, теперь не в Слуцке, оккупированном немцами, а в Ижорах. Разговаривал с председательницей колхоза Маргаритой Николаевной Раменской, двадцативосьмилетней женщиной, овдовевшей еще в 1939 году, агрономом, коммунисткой с довоенного времени. Жила она тогда в Пушкине, окончила там сельхозтехникум, потом работала в колхозе...
— Семнадцатого сентября сорок первого из Пушкина ушла, — по пяткам били... Все осталось там. Пошла работать в переселенческий отдел, при Смольном... Зимовала жутко, дистрофия третьей степени, ночевали там, в отделе, заставляли нас много работать, искать выбывших, давать справки, кто куда выбыл... Отца в дистрофию похоронила, — работал на Балтийском заводе. В сорок втором году, двадцать пятого августа, — сюда, председателем колхоза, а до этого была председателем сельсовета в Купчине... Мать и дочка здесь...
И еще разговаривал я с бригадиром колхоза Татьяной Петровной Бахметовой, чей окающий говор сразу помог мне угадать, что она — ярославская. Прожила она в Ижорах одиннадцать лет... И еще — со счетоводом Марией Ивановной Бабушкиной, краснощекой, с гладким, хорошим лицом, ленинградкой, из Московской Славянки, двадцатилетней женщиной, поселившейся в Овцине в сорок втором году... И с ее отцом — учетчиком трудодней, хозяйственником Иваном Алексеевичем, ленинградцем, уроженцем той же разоренной Московской Славянки, имевшим там дом и семью. Теперь жена, Мария Петровна, работает тоже здесь, на парниках. Славянка — пустое место.
Колхоз организовался в апреле 1942 года на развалинах бывшего немецкого колхоза, который и тогда назывался именем Макса Гельца. Всё собирали с разоренных местностей, получили две лошади, а в мае из совхоза — двух коров, набралось здесь семь-восемь хозяйств из тех колхозников, что случайно оказались не эвакуированными. Потом в колхозе стало уже тридцать семейств, но люди были голодные, работать не могли, приходили и уходили, — из ста пятидесяти человек осталось шестьдесят, кто эвакуировался, кто куда разошелся. Отремонтировали парники, рамы; стекла достали, вставили; собрали, перечинили инвентарь. Пахали на двух лошадях, потом помогла Детскосельская МТС ( «она помещается в одном доме с нами»). Позже из того же совхоза, (в котором были собраны эвакуированные отовсюду коровы) получили еще десять коров, да одну привела свою колхозница... Посеяли свеклу, другие овощи. На тридцати гектарах посеяли овес, на четырех — рожь, на пятнадцати — ячмень, остальную площадь пустили под корнеплоды и овощи. Всего было сто пятьдесят семь гектаров. Осенью сдали государству шестьсот тонн овощей, за них были «отоварены» мукой, крупой, конфетами так, что колхозники остались очень довольны.
— И в настоящее время мы дополнительное питание получаем тем же хлебом. Колхоз уже теперь не тот, — проходят планомерно посевы, рыхление, подсыпка минеральных удобрений, подкормка, прополка... На прополку пришли помогать воинские части, жители и служащие учреждений Ижор, пожарники, милиция, работники райисполкома, Леноблторга... Кроме того, у каждого есть свои огороды: на пятьдесят шесть колхозников — восемь с половиной индивидуальных огородов, у троих есть свои коровы и куры. Остальные не могут обзавестись... Есть своя столовая, в детском очаге — пятьдесят детей, их обслуживает штат специалистов, выделенных районом, и питание для детей — специальное: молоко, овес, хлеб черный, масло, жир, сладкое. Усть-Ижорская районная больница и поликлиника оказывают всем, если нужно, медицинскую помощь... А лошадей в колхозе теперь семнадцать, есть и трактор... Картофель и капуста хорошо идут, — посадили картофель машинами, окучиваем машинами, удобрений достаточно... Не хватает, конечно, рабочей силы, пришлая — работает авралами, нет последовательности. Нет химикатов для борьбы с вредителями. Неважные семена, в них много сорняков. Семена привезенной «канадской свеклы» попросту не взросли.
Есть при колхозе и животноводческая ферма: двенадцать дойных коров, двенадцать телят, тридцать восемь коз и овец, пятнадцать свиней, три курицы, колхоз заказал ленинградскому инкубатору двести кур для колхозников и триста для птицефермы — обещали дать.
Колхозный актив выпускает стенгазету «Крепи оборону»; действует «через военных» кино — в неделю раза два; колхоз получает три экземпляра центральных газет, пятнадцать — «Ленинградской правды» и журнал «Работница и крестьянка».
В колхозе происходит соревнование бригад и звеньев. «Даже ящик рассады перервали в раже, до того соревновались бригады, — пусть никому! — чтоб не опередили друг друга! Потому что люди почувствовали, что голодать очень неприятно!..»
Именно так выразилась бригадир Татьяна Бахметова: не страшно, не мучительно, а неприятно!
Записал я и все цифровые показатели работы этого года... И пошел опять разговаривать со снайперами, — провел часа полтора со старшим сержантом Иваном Серым, записал то, что он поведал мне о себе и своей работе. Потом говорил с Гильбо... А весь вечер опять провел с Тэшабоем Адиловым, который вспоминал свое детство в ферганском кишлаке Сох, и своих родных, и своих товарищей...
В девять вечера разразилась гроза, лил тугой, густой дождь, стало холодно, вечер казался сентябрьским, а не июльским...
Слышна была канонада, и сквозь грозовой ливень трудно было отличить молнии от вспышек ракет и боевых зарниц...
Рыбацкое
Распростившись со снайпером, я отправился в Ленинград, — переправился через Неву в Усть-Ижоры на лодке перевозчика и пошел пешком в Рыбацкое, понадеявшись было найти какой-нибудь попутный транспорт и не найдя его. Шел, мучаясь болью в боку, стараясь не думать об этой боли. Шел по дороге, мимо домиков Усть-Ижор, то целых, то поврежденных бомбами и снарядами, мимо раскинутых вдоль дороги лагерями палаток мед-санрот и санбатов, мимо замаскированных и незамаскированных автомобилей и расположенных, как везде и повсюду, воинских частей.
Вышел на стык дороги, идущей из Колпина, глядел на Колпино и на поле, где в километре от меня разорвалось, вспыхнув дымами, несколько снарядов, и побрел по этой дороге дальше, в Рыбацкое. Прошел километров, верно, не меньше шести-семи, ложился на зеленую сырую траву отдыхать, когда очень уж болел бок, и пришел в Рыбацкое.
И вот, в поисках ночлега, пришел в редакцию «Боевой красноармейской».
Сторож пристани
Рыбацкое
Пристань. Жду парохода. Спал в редакции на койке «тассовца» Бейлина, который улетел в отпуск в Татарскую АССР на месяц.
Идет дождь, медленный, затяжной. Небо низкое — серо и осенне. Маленькая плавучая «дачная» пристань пуста.
Кроме меня ждут парохода только двое: красноармеец без курева (я и сам без курева) да женщина, купившая здесь литр молока за сто шестьдесят рублей и сказавшая мне, что можно обменять и на хлеб — литр за килограмм хлеба.
Во втором отделении пристани, в каморке без печки, живет старуха «пристаньщица» — сторож пристани Анна Ивановна. Она разговорилась со мной и заплакала, рассказывая, что сын ее Борис Елисеев, художник, работавший при Доме Красной Армии, в феврале прошлого года убит на Литейном осколком снаряда, а муж Федор Антонович умер от голода. Он был ревизором на Октябрьской железной дороге.
— Я сама хлопотала Борису броню, думала, лучше, а вышло хуже... И он все говорил мне: «Мама, не делай никаких запасов, проживем как-нибудь, это дураки делают себе запасы!..» А вышло так, что запасы-то делали себе как раз люди умные, они только и выжили, а сын мой пошел в очередь за хлебом, и как раз был такой ужасный обстрел, и я ему говорю: «Не ходи», а он: «Как же можно, да ведь этими ста двадцатью пятью граммами надо день прожить, а если сегодня не взять их — пропадут!..» Тогда всё выдумывали — - день не возьмешь, на другой день уже пропадает... И за сто двадцать пять граммов его убило. А если б были у нас запасы, разве бы он пошел? Я все от себя ему отдавала, и от мужа тоже, думали: он — молодой, ему больше надо, уберечь думали, а вот не уберегла ни его, ни мужа, и теперь я одна, и зачем я живу, — не знаю, кому я нужна одна?.. Живу!.. И разве б я работала на такой работе, я совсем прежде не работала, а теперь надо что-то делать, себя оправдывать... Сколько мы пережили, все ленинградцы! Весь город от голода вымер, что там осталось? Что нам только немец сделал, проклятый, и когда его мы прогоним?..
И старушка в платке и в зипуне плакала и вытирала слезы платочком, а потом пошла к помпе, откачивать воду из трюма пристани...
В каморке ее, на дощатых нарах — войлок, тут старушка и спит. Два ведра на полу, из нескольких кирпичин сложен очаг ( «Уж когда очень понадобится — лучиной скипячу воду, по-черному... Вот так и живу здесь по двое, по трое суток!»).
Я спросил: выдавали ли медали «За оборону Ленинграда»? Она сказала, что кое-кому давали, а ей — - нет, и что, наверно, медали «по блату» дают, потому что у них в конторе дали Ольге Алексеевне, которая только и делает, что в чистой теплой комнате сидит; а вот ей, старухе, трудностей и лишений выпадает гораздо больше, а вот медаль не дали! Ей, дескать, пришлось однажды четверо суток, сидеть брошенной посреди воды: привезли пристань, метрах в двадцати пяти от берега поставили и ушли, а сойти на берег нельзя; проезжают мимо кто на лодках, кричишь: «Свезите меня на берег, хоть хлеба я получу!», а отвечают: «Некогда!..» Так четверо суток и просидела... Это ведь надо учитывать?.. Но слух такой идет, что всем ленинградцам будут какие-то ленточки давать, — конечно, медали всем дать нельзя, надо же кого-нибудь отличить, но ленточки надо бы всем ленинградцам дать, чтоб ленинградцев отметить перед всеми другими и чтоб было это на память, на всю жизнь. Плохое, правда, придется вспоминать, хорошего вспомнить нечего, а все-таки надо бы такие ленточки!..
А парохода все нет и нет, я жду, и старуха Анна Ивановна, сидя рядом в теплых чулках, всунутых в калоши, в ватном зипуне, в ветхой юбке, продолжает рассказывать.
Жила она до войны хорошо, муж Федор Антонович зарабатывал достаточно, сын Борис учился в Институте воздушного флота, окончил с дипломом инженера, а к «художеству» страсть у него была с детства. «Я все говорила: побью, если будешь карандашом чужие стулья разрисовывать! И диплом художника у него был. Работал в Доме Красной Армии он у художника Пешкова, тот жив и сейчас. Ездил, возил свои картины — до войны — на выставки, в Москву, в Выборг.
Несколько раз говорил: «Мама, я пойду добровольцем!», а я говорила: «Иди, пожалуй, и лучше в Красной Армии, и позаботятся о тебе, и питаться будешь лучше», а Пешков не пускал, броню ему сделал.
А теперь вот живу, вещи продаю — есть хочется. Недавно костюм его продала за восемь тысяч рублей, и уже нет этих денег. Картошка двести пятьдесят рублей кило стоит — тринадцать картофелин каких-нибудь!.. Или молоко.
Старухе назначена пенсия — двести пятьдесят рублей, но сейчас не получает ее потому, что служит. Зарплата — сто двадцать пять рублей, зато карточка первой категории, а не третьей. На этой работе — с 15 июня прошлого года. «А зимой? Нужно дрова запасать, говорят: «Лови, которые плывут», а как их ловить, когда нечем, даже багра нет!.. Зимой тоже охраняла пристань, в затоне; нужно было лед окалывать на метр вокруг, чтоб ее льдом не сдавило. Ну, этой работы тоже делать я не могла, хлеб отдавала другим, чтоб делали. Стояла печурка, но дров не хватало, холодно было».
Сейчас по двое суток живет в городе, у себя дома, а двое суток здесь — посменно. «Сегодня должны сменщицу привезти, а меня взять».
— Муж умер раньше, чем погиб сын. Хорошо еще: удалось похоронить в гробах — сыну в Доме Красной Армии сделали, сама его и везла, в яме похоронила. Одна тянула, никого провожатых, конечно, в ту пору не было, сами люди еле ходили... Я пошла в Дом Красной Армии, к жене Пешкова, Вале, а та с горячими бутылками возится, говорит: «Пришел один художник, упал, надо его отогреть бутылками»... Что только пережили, что этот хитрец, негодяй, немец сделал!.. Ужас!.. Ужас!..
Дождь, дождь, — тихую Неву трогают сотни тысяч медленных капель.
Гляжу вниз по течению. Слева на взгорке — трехэтажное кирпичное здание школы, где в 1941 году был штаб 55-й армии, где часть его и сейчас. И другие дома и домишки Рыбацкого, и укрытые зеленой сетью автомобили-фургоны, и несколько «эмочек» у разных деревянных домов, и полоса густых зеленых деревьев вдоль шоссе и вокруг домиков селения.
На правом берегу Невы ряд таких же домиков в зелени. Несколько фабричных, давно уже не дымящих труб да отдельное высокое кубическое здание, извергающее днем и ночью черный дым, — если не ошибаюсь, одна из ГЭС. По Неве движения никакого. Редко-редко промашет веслами какой-нибудь красноармеец в ветхой лодчонке, пришел снизу буксир, ошвартовался чуть ниже пристани, где сгруппировались деревянные полулодки — понтоны. Из них можно составить мост...
Дождь то затихает, то снова рябит невскую гладь. Свежо, погода осенняя, старуха говорит о приметах, о том, что ежели «на Самсона» был дождь, то уж все шесть недель будет дождь, и две недели уж прошло...
В прифронтовом поезде
Пароход не пришел. И я поспешил за полтора километра на железнодорожную станцию: есть поезд 12.20, он ходит до Ижор и обратно... И сейчас сижу в этом дачном поезде. В нем вагонов десять, паровоз — без тендера, с баками для воды по бортам... Пассажиров ждало с полсотни, все больше огородницы, едут из подсобных хозяйств, с букетами полевых цветов. Немного солдат, матросов, офицеров.
...Еду — вблизи бетонные надолбы, обломки немецкого самолета. Всматриваюсь в даль — видны Пулковские высоты, на фоне неба тоненько, словно тушью, вырисованы изреженные, изломанные деревья. Левее, на горизонте, — синеватая кромка, это парк Пушкина, в нем немцы...
Остановка под мостом железнодорожной насыпи, справа впереди видны церкви Александро-Невской лавры, слева — множество окраинных домов, домишек, сараев, порожних составов на десятках разбегающихся путей. Дождя нет, тучи поднялись высоко. Санитарный поезд с чистыми занавесочками на окнах. Санитарка с винтовкой расхаживает, дневаля...
Вот вагоны с выбитыми стеклами, и сгоревшие, и с выломленными стенами... Проезжаем еще один мост в сетях маскировки, и снова железный лом вдоль путей: остатки машин, механизмов, листы ржавого кровельного железа. И опять чисто: депо, и трава, и цветы, — трава так свежа и чиста, что украшает всё!
...В 1 час дня поезд остановился под сводами вокзала. Это мой первый приезд по железной дороге к Московскому вокзалу, после того как я в августе 1941 года приехал в Ленинград из Петрозаводска, перед взятием немцами Мги. Вокзал цел, безлюден, чист, в деревянных вазах на перроне торчат зеленые елочки. А на путях — пустота полная, кроме двух теплушечных составов, из которых женщины выгружают привезенные в Ленинград дрова.
Летние бои начались
Ленинград, Койвикюля, Морозовка, верховья Невы, 23-я и 67-я армии
7 июля — 6 августа 1943 г
В шквалах металла
7 июля. Перед полночью. Ленинград
Итак, началось! Немцы перешли в наступление на Курск — из района южнее Орла и из района северней Харькова — Белгорода. Успеха пока не добились. За два дня нами уничтожено и подбито более тысячи танков, причем наши танковые силы еще пока не введены в действие. Цифра — впечатляющая! Демонстрация ли это, за которой кроется подготовка немцами удара на каком-либо другом фронте, или «всамделишное» направление главного удара — пока трудно сказать. Во всяком случае, напряженное спокойствие, длившееся с начала весны на всех фронтах, нарушено, разорвалось. События теперь, конечно, начнут развиваться, это — начало решительных боев лета 1943 года...
Нет тревожности, но нет и спокойствия. Есть нетерпеливое, я бы сказал, взыскательное ожидание. Что-нибудь определенное можно будет сказать через неделю, не раньше. Во всяком случае, налицо сокрушающая стойкость наших принимающих этот тяжелый удар войск.
А у нас в Ленинграде сегодня с рассвета — долбежка. Немец обстреливал город весь день, усиленно, часто, а часов до четырех почти непрерывно. Обстрелу подвергался район, в котором нахожусь я, и другие районы.
Вечером в ТАСС получены сведения: немцы положили сегодня больше тысячи снарядов в район Кировского завода; обстрелу в числе других мест подвергался район Таврического сада, Кирочной.
Во всяком случае, сегодня в городе было неуютно. Я до четырех часов дня был дома, стучал на машинке — писал очерк для ТАСС. Моментами, когда разрывы ложились близко и потрясали всё своим гулом, нервничал. Однако писал дальше, а когда окончил статью и понадобилось нести материал в штаб на военный телеграф — вышел и брел, как все, не торопясь по солнечному Невскому.
...Сейчас, когда пишу это, радио вдруг зашептало что-то вместо обычного в этот час молчания. Я подскочил и прослушал оперативную сводку — сообщение Информбюро. Второй раз она уже была произнесена громко, транслируемая усилителем Ленинградского радиоцентра, оплетенная свистами и какою-то посторонней музыкой. На Орловско-Курском и на Белгородском направлениях немецкое наступление продолжается. На Белгородском немцам удалось продвинуться вперед. За день 7 июля нами уничтожено и подбито пятьсот двадцать танков и сбито двести двадцать девять самолетов, а вчера, по уточненным данным, тоже больше двухсот самолетов... И снова, оборвав какую-то дикую музыку, мерно закачался маятник метронома... Да, сражение происходит огромное... Что нам сулит оно?..
Во вчерашних «Известиях» большое сообщение Совинформбюро о грандиозном жульничестве немецкого командования. В своих публикациях оно скрыло от всех, что наступление в районе Курска — на Орловско-Курском и Белгородском направлениях — немцы начали 5 июля. К 7 июля, как сказано в сообщении, «германское командование «из Савла решило превратиться в Павла» — из наступательной стороны превратиться в обороняющуюся, заявляя, что наступление ведут не немцы, а Красная Армия...». Почему? В наступлении немцев теперь участвуют пятнадцать танковых дивизий, одна мотодивизия и четырнадцать пехотных дивизий. Но... наши войска к третьему дню боев уже уничтожили до тридцати тысяч солдат и офицеров, подбили и уничтожили тысячу пятьсот тридцать девять танков, сбили шестьсот сорок девять самолетов противника и прочно удерживают рубежи. А германское командование, скрывая все это, ведет счет так, будто немцы начали нести потери, только обороняясь от наступающей Красной Армии.
Вернулся домой на велосипеде, сел за работу. Пишу небольшую повесть о Тэшабое Адилове, работаю много каждый день. Книжка будет издана Политуправлением Ленфронта.
Обстрела сегодня почти нет, не так, как все эти дни. Был недавно день сплошного обстрела — с рассвета до ночи и ночью. Снарядов на город легло много сотен. Три снаряда легли в Неву напротив Союза писателей. В Гостином дворе воздушной волной при разрыве снаряда швырнуло на землю Елену Рывину. Она упала, на нее милиционер, еще кто-то. Вчера и позавчера у нее была рвота, но никаких других последствий, и Лена относится к происшедшему, как к миновавшему приступу кашля... Куда падали другие снаряды, я не интересовался...
На днях улетел вызванный в Москву К. Н. Кулик. На должность начальника Политуправления Ленфронта назначен Холостов, ничего пока о нем я не знаю...
Канал Грибоедова
Полагаю, что начались наши наступательные бои в районе Синявина. Позавчера, ложась спать во втором часу ночи, я слышал на сои грядущий гром наших морских батарей. Под этот гром и заснул.
Вчера в Ленинграде был, мягко выражаясь, странный денек! Такие бывают, когда немцы стараются отвлечь внимание наших помогающих наступлению батарей и перенести их огонь на другие цели. В двадцать минут шестого вчера я проснулся от близких разрывов. Взглянул в открытое окно, увидел над крышами черные клубы разрывов шрапнели — они вытягивались вверх и медленно плыли, гонимые ветерком, направо. Гул канонады перекатывался длинным эхом под низкими, с разорванными розовыми краями тучами. Свист каждого снаряда, характерное качание воздуха по дугам полета снарядов, звук выстрела и — через 10–15 секунд — грохот разрыва, уже здесь, перед моими глазами, стали непрерывными, послышались треск ломаемых крыш, раскаты осыпей разрушения. В коридоре захлопали двери, кто-то выходил, очевидно, в убежище. Радио повторяло каждые две-три минуты: «Артиллерийский обстрел района продолжается!» Нервы мои напряглись, я быстро оделся, закурил папиросу, но остался в квартире, включил плитку, поставил кипятиться воду, сел читать «Северную Одиссею» Джека Лондона.
Свист, вой летящих снарядов, разрывы, гул, дальний треск продолжались беспрерывно, с дьявольской неутомимостью. Я поглядывал в окно и видел клубки разрывов над собором «Спаса на крови» и над Русским музеем, потом слышал разрывы без свиста — это были недолеты, потом свисты без разрывов — это снаряды втыкались куда-то и не разрывались. Я пил кофе, и читал, и курил, ждал: скоро ли все это кончится?
В восемь утра раздался звонок, в дверях я увидел А. Зонина с возбужденными глазами. Он был в убежище и, узнав от домоуправши, что я теперь живу здесь, поднялся ко мне, чтобы переждать у меня обстрел. Я предложил ему скинуть его морскую шинель, и он, в своих золотых капитанских погонах, в орденах справа и слева, дымя моими папиросами и своим табаком, поведал мне московские новости, потом стал рассказывать об испытанных им неудачах, горестях и обидах. Их у него, по-видимому, предостаточно!
Обстрел продолжался с прежним неистовством, с частотою необычайной. Было удивительно, что наши батареи не подавляют врага, как всегда, что он бьет не налетами, а сплошным уверенным, концентрированным огнем, парализуя всю жизнь города... Я снова вскипятил кофе и открыл банку консервов, и мы завтракали и разговаривали, так текло время; казалось, оно течет медленно, но был» уже девять, потом десять часов. К одиннадцати мне предстояло ехать на Васильевский остров, в госпиталь — клинику Отто, где меня обещал осмотреть профессор Смирнов. Решил ехать, как бы там ни было, хотя Зонин напомнил мне новый, дважды публиковавшийся в «Ленинградской правде» приказ начальника гарнизона, строжайше запрещающий при обстрелах всякое хождение по улицам, в том числе военнослужащим. Уверяя, что меня не пропустят, а отведут в комендантское, Зонин рассказал, как сам полдня проторчал там, задержанный за то, что был без противогаза (армейским военнослужащим разрешили недавно ходить без оного, а морякам не разрешили).
В 10.30 радио объявило о прекращении обстрела. Зонин ушел. Я тотчас же наладил велосипед и поехал в госпиталь. Пошли трамваи, и улицы заполнились спешащими на службу людьми.
В госпитале все были как сонные мухи, обстрел вначале коснулся их района, несколько снарядов разорвалось вдоль набережной. На прошлой педеле снаряд попал в ворота госпитального двора, а несколько раньше — три снаряда в палаты, тридцать шесть человек было тяжело ранено, шесть убито.
Обстрел начался снова. Я отправился в Союз писателей по набережной, хотя и знал, что первая цель немцев — военные корабли, стоящие вдоль этой набережной. Возле одного из судов набережная оказалась перегороженной, не пропускали, я свернул по Зимней канавке на улицу Халтурина, у Марсова поля вновь выбрался на набережную, миновал Летний сад. Снаряды рвались где-то в стороне. А здесь, сразу за Фонтанкой, весь асфальт был усеян осколками — очевидно, тех снарядов, что разрывались в самой Неве.
Входя в Дом имени Маяковского, с удивлением увидел, что наискосок в огромном доме НКВД все стекла отсутствуют. Мне рассказали: часа два назад один снаряд попал в дом НКВД, убил двух часовых, выбил все стекла. Другой снаряд попал в дом на углу Воинова и Литейного, то есть рядом с Союзом писателей, — убитых и раненых сразу же увезли, один раненый приходил в союз, и ему оказали помощь здесь. Литейный перегорожен, и по нему не пускают, но перебитые провода уже исправлены той же командой, которая приехала сразу после разрыва снаряда, не дожидаясь окончания обстрела... Пока я беседовал, обстрел усилился, стал снова непрерывным. Служащие Союза писателей, Розалия Аркадьевна и Евгения Георгиевна, встретили меня в той комнате, где работают всегда, — выходящей на сторону, с которой летят снаряды. Эта комната ничем не прикрыта от прямых попаданий и осколков. Женщины обрадовали меня оживленными голосами: «А мы боимся — чуть свист, в коридор выскакиваем!» Конечно, и коридор — ничуть не защита, и уж ежели свист, значит, снаряд пролетел, но психология этих женщин мне понятна.
Во всех помещениях клуба люди занимались своими обычными делами. Все разговаривали, все боялись, но страха своего никто не выдавал ничем, только шли разговоры о том: что, мол, такое? Почему «он» так изуверствует? Почему наши до сих пор не засекают «его»?.. Я пил за стойкою пиво, из полагающихся мне в счет последней выдачи двух литров, разговаривал с Евгенией Александровной — той всегда веселой, цветущей, приятной внешности женщиной, что была «хозяйкой» в Доме творчества в Пушкине, случайно не осталась там, когда пришли немцы, потеряла там все имущество, а теперь служит в столовой буфетчицей. Смеялась она, смеялся я, болтая, а обстрел продолжался и ничто не менялось. Радио в Доме Маяковского бездействовало, где-то были оборваны провода...
Выйти на улицу было нельзя, — свистел милиционер. Несколько «проскочивших» переулочками людей сказали, что по Литейному вообще не пропускают никого.
Мне надо было в Дом Красной Армии. Решив, что офицера-велосипедиста патруль не задержит, я выехал, и никакому милиционеру не пришло в голову меня остановить. Весь Литейный против дома НКВД сплошь был усыпан стеклами, их уже смели в кучу — длинную гряду, тянувшуюся вдоль всего дома. Несколько военных и гражданских людей шли по улицам, их пропускали, хотя и «поговорив». Литейный был перегорожен лентой с желтыми флажками, я обогнул ее и поехал дальше. Приехал в ДКА.
Столовая. Сижу, обедаю. Появляется Н. Тихонов, — доехал до Невского на трамвае. По Невскому трамваи не ходят. Пошел пешком, но разрывы стали тесниться к Невскому. Тогда, рассчитав, куда ложатся они, пошел другими улицами; в момент, когда пересекал Литейный, видел два взметнувшихся облака дыма — два разрыва на Литейном, за Невским. Сел обедать со мной. Здоровый, спокойный, оживленный, ничуть не взволнованный. Такой же оживленной, весело щебечущей была и Елена Рывина, спустившаяся из своей комнаты обедать и подсевшая к нам. Обедали долго, разговаривая как всегда: о фронтовых новостях, о делах, о том, где что нынче понаделал обстрел, о необычности его, о концентрированности и кучности сегодняшнего огня.
А обстрел тем временем продолжался, но разрывы были теперь далеко от нас и вне поля нашего внимания. Тихонов явился потому, что сегодня в семь вечера назначено было литературное выступление в лектории; гадали: состоится ли, придет ли публика? После обеда поднялись к Рывиной, звонили в лекторий. Было уже семь вечера, и тут вдруг радио объявило о прекращении обстрела, и из лектория ответили, что уже запрашивали горком партии, и там сказали, что «если погода будет благоприятствовать, то вечер все-таки провести».
«Погода» стала благоприятствовать, Тихонов и Рывина отправились в лекторий, где публика собралась, а я поехал домой. Сел за работу, писал для ТАСС очередной очерк...
Канал Грибоедова
Тихонов сегодня рассказывал, что наши артиллеристы в недоумении, немцы применили какой-то новый метод обстрела — то ли стреляют из крепких непробиваемых дотов, то ли четырьмя батареями, бьющими в один квадрат одновременно. Сколько наши ни бьют, подавить не могут, и не понять — почему. Может быть, немцы нашли способ пользования некими звуковыми зеркалами, обманывающими звукоразведку?.. Вчера они хвалились по радио, что подвергли Ленинград интенсивному обстрелу. Ничего не скажешь, обстрел был действительно ярым. Особенно пострадал район улиц Восстания и Бассейной. Почти нет дома, не пробитого снарядом. Стеклами. кирпичами, обломками засыпана вся улица Восстания в сторону Кирочной. Жертвы, вероятно, велики, — я о них не знаю.
Сегодня приказ: Политуправление Ленфронта и личный состав Дома Красной Армии переезжают из ДКА в район Озерков или Лесного. Очевидно, эта мера вызвана позавчерашним обстрелом и безуспешностью стараний уберечь город от следующих таких же. Писатели пока остаются в городе. Ну а я буду по-прежнему жить в своей новой квартире, — была не была! Тем более что острые приступы болезни, мешающей мне ходить, не проходят, уж давно надо бы взрезать меня, не сомневаюсь — это аппендицит, но врачи всё колеблются и гадают.{130}
А вот в данную минуту радио передает мой очерк «Снайпер Денисенко». Вчера ТАСС телеграммой перечислил корреспонденции мои, опубликованные в «Комсомольской правде», в «Московском большевике», в областной печати и за границей. Сегодня я сдал в Военгиз повесть о Тэшабое Адилове, изложив в ней все известное о нем. В повести — два печатных листа. Вчера начал новый очерк... Работаю очень много, несмотря ни на состояние здоровья, ни на обстрелы...
Вчера и сегодня — дни тихие. Изредка слышны только отдельные выстрелы да иногда, где-то далеко, — пачками. Раза три стреляли и зенитки, но «в пределах нормы», этого не замечаешь..»
Вчера с вечера до двух ночи и сегодня с пяти утра до сих пор — артиллерийский обстрел города, налетами, возникающими каждые пятнадцать — тридцать минут, всякий раз по нескольку залпов, а иногда сплошными, длившимися по полчаса, по часу. В основном перелеты, а попадания — в районы Литейного, Невы, Выборгской стороны и дальше. Был я сегодня и на Васильевском острове. Он тоже весь под обстрелом.
Заходил вчера сосед по квартире, драматург Вячеслав Голичников, и мы вместе, сидючи на диване до часу ночи, наблюдая в раскрытое окно вспышки разрывов и полыхания отсветов в облаках, занимались исчислениями секунд, от звука выстрела, затем свиста над нами, затем разрыва. Свист слышался чаще всего на седьмой-восьмой секунде (иногда на четвертой) после выстрела, а звук разрывов на десятой-одиннадцатой после свиста. Кроме того, вчера было три налета немецкой авиации, но воздушную тревогу не объявляли. Слышали мы гул моторов, разрывы бомб, стрельбу зениток. Сегодня с утра пасмурно и впервые после ряда жарких дней — свежо.
Снаряд попал в трамвай на Литейном мосту. Серия снарядов — в Неву, против Союза писателей. Там были буйки, — сегодня по случаю Дня Красного Флота шлюпочные состязания, буйки — старт. Но в момент попадания снарядов в Неву шлюпок тут не было. Крутились два маленьких пароходика, собрались было уйти, а потом снова стали крутиться, команда охотилась за глушенной снарядами рыбой, не обращая внимания на обстрел. Два снаряда попали в дома — через Неву видно было — на Выборгской стороне. От одного взвилась желтая пыль, от другого — бурая.
Сегодня долбили тот же район, который обстреливали семнадцатого; сильно разрушены улицы Восстания, Бассейная, Кирочная. Жертв, конечно, много. Иные из этих обстрелов я наблюдал, ездя на велосипеде по городу.
...Приказ по радио, поздравляющий Рокоссовского и других с отличными действиями их армий и констатирующий полный провал летнего немецкого наступления этого года.
На Ленинградском фронте начались наступательные бои на участке Синявина и Арбузова. Об этом даже среди военных знают только те, кому сие ведать надлежит. Жду развития операций, чтобы ехать на фронт. Пока сообщать об этих боях в ТАСС нельзя, да и нечего. Задача боев в основном — очистить от немцев остающийся у них берег Невы. А при успехе — продвигаться и дальше, на Мгу.
В городские госпитали поступают раненые.
...Сицилия уже почти вся завоевана союзниками. Вчера сообщалось о взятии Палермо американцами и о начавшемся отступлении итальянцев к Мессине. Мы медленно, но упорно приближаемся к Орлу. Дерутся наши войска превосходно.
Вчера утром, в разгар обстрела, я был в Мариинской больнице, где меня подробно исследовали. Диагноз: воспаление желчного пузыря. Полно лейкоцитов. «Нужна диета». — «Какая: качественная или количественная?» Понимают вопрос, смеются: «И покой!»
Мой вывод: завтра или послезавтра еду на фронт.
ДКА опустел: Политуправление выехало полностью. Остались Военгиз да еще какие-то «хвостики» Дома Красной Армии. Политуправление теперь далеко, а ездить надо часто...
В районе боевых действий
Лесной. Лесотехническая академия. Политуправление фронта
Еду па велосипеде в действующие части — сначала в 23-ю армию, через нее — в 67-ю.
Артобстрел города все эти дни — страшный. Сегодня с утра ездил по делам в штаб, в АХО, в редакцию «На страже Родины», на телеграф, потом — через Петроградскую сторону, Новую Деревню, по Ланскому шоссе — в Лесной. Здесь, в Политуправлении, получил общее представление о завязавшихся на Синявинском направлении боях и материал для ТАСС.
Район Койвикюля
Лес, песок. Землянка командира первого батальона 303-го пограничного полка.
Комбат, капитан Ефим Павлович Федоров, рассказывая о своих боевых делах, вернул меня в давние времена, в годы, когда он — младший командир — сражался с бандой Антонова. А из рассказов Федорова о начале Отечественной войны я узнал наконец подробности гибели писателя Льва Канторовича, первым из ленинградских писателей сложившего голову в этой войне.
Вместе с группой пограничников, состоявшей из двадцати семи человек, Федоров остался в г. Энсо, чтобы прикрыть отходивший от границы штаб 5-го погранотря-да. Кроме этой группы в Энсо находился из состава отряда только передовой КП. Финны перешли в наступление 29 июня 1941 года.
— Наша группа, под командованием старшего лейтенанта Бебякина, вступила в бой одновременно с пятой и шестой заставами, находившимися по флангам участка.
Впереди были незначительные части РККА, которые сразу отошли. Остались одни пограничники. Пятая застава вела длительный бой, но под напором усиленной роты финнов отошла. На стыке между двумя заставами, против другой, также усиленной, роты противника, приняла бой наша группа — двадцать семь человек. Мы сдерживали врага часа два, у нас были винтовки и пулеметы. Затем, по приказу, отошли на три километра и спустя час или два перегруппировались: пятая застава и наша группа соединились с частью Красной Армии (примерно до ста человек). В тот же день перешли в наступление и заняли прежние позиции. В моей группе убитых не оказалось и только двое были ранены.
Однако некоторая часть финнов осталась у нас в тылу — они засели в дровах Бумкомбината и в постройках. Там они скрывались несколько дней. В эти дни приехал Лев Канторович и принял участие в ликвидации затаившихся автоматчиков, которых оказалось одиннадцать человек. При операции девятеро из них были убиты, офицер ранен и взят в плен, а одиннадцатый остался в дровах и таился там еще дней десять, его не могли найти. Когда голод заставил его искать выхода, он был убит пограничником.
При ликвидации группы были четверо наших: младший лейтенант и боец РККА, наш шофер и писатель Лев Канторович. Бойцы, выходя на дорогу, маскировались, а Канторович вышел не маскируясь и был убит выстрелом автоматчика из дров. Это было примерно в первых числах июля. Энсо в июле, отбивая все попытки врага сломить наше сопротивление, держался до приказа об общем отходе...
Берег у истока Невы, против Шлиссельбургской крепости
Лежу на прибрежной траве, дневная жара начинает спадать. Гляжу на переправу через Неву — мост, кутающийся в клубы белого дыма. Его сейчас обстреливают немцы, а чтоб замаскировать разрывы, наши пускают дымовую завесу. В небе высоко-высоко жужжит немецкий самолет-корректировщик. Он забрался в такую высь, что его простым глазом не видно. Гудят и проходят наши самолеты. За Невой, в стороне Синявина, видны дымы происходящего там ожесточенного боя. Гул канонады непрерывен... Движение автомобилей по обстреливаемому мосту не прекращается...
Гром и грохот везде. А какой изумительный мир ощущал я по пути сюда, заехав на велосипеде в Токсово, — там войны нет, там озера тихи, теплы, спокойны, там буйно разрастается летняя зелень, по склонам холмов никем не собираемая малина. Там тишина в природе и в душе... И это — сразу после ада ленинградских обстрелов, испытываемых мною все эти дни, начиная с 23 июля, когда немцы стали бить по городу сплошь, почти без перерывов, беглым огнем, так, что поезда от Финляндского вокзала уже не ходят. Они стали было ходить от Кушелевки, но немцы обстреляли и Кушелевку, теперь бьют по ней в момент прихода поездов; и поезда ходят уже только от Пискаревки. Вот почему, чтоб не тащиться на Кушелевку или на Пискаревку пешком (трамваи тоже ходят с перерывами и порой под обстрелом), я и поехал в Токсово на велосипеде. Я видел на днях, как на Литейном мосту снаряд попал в трамвай. В Литейный мост за эти дни попало уже несколько снарядов... Пассажиры поездов — гражданское население, главным образом женщины, дети, ездят до Пискаревки в трамваях либо ходят туда пешком. И конечно, жертвы! А относятся люди ко всему спокойно, будто так и полагается!
24-го, усилившись с середины дня, обстрел продолжался почти без перерывов до одиннадцати утра 25-го и после короткого перерыва весь этот день и весь следующий день — 26-го, когда я уехал из города. Приехавшие сегодня из Ленинграда говорят, что ночью помимо сплошного обстрела был и налет авиации. Множество осветительных ракет немцы спускали на парашютах, но сквозь зенитный огонь не могли прорваться, и бомбежки не было.
...По пути сюда я ночевал в редакции газеты 23-й армии «Знамя Победы», пользуясь искренним гостеприимством Прусьяна. Сегодня, нажимая на педали велосипеда, я на протяжении первых пятнадцати километров не встретил ни одного населенного пункта. Наблюдал непрестанно находившиеся в воздухе наши самолеты. Бомбардировщики шли на бомбежку и возвращались на разные разбросанные повсюду неподалеку аэродромы. Гул ожесточенного боя — канонады, бомбежек, гуденья моторов — к утру затих... Здесь, в Морозовке, меня гостеприимно встретили сотрудники «Вперед за Родину» и замещающий редактора газеты Кесарь Ванин. Сейчас, выкупавшись, он лежит на траве рядом со мною и глядит на розовеющий за Шлиссельбургской губою в закатных лучах солнца разбитый Бугровский маяк...
Морозовка
Муссолини смещен, крах фашизма полный. Италия, видимо, на днях выйдет из войны. Последствия этого будут огромны для всего хода войны. Жду с нетерпением сообщений...
Час ночи. Гул: большой воздушный налет. Гудят самолеты, а в небесах десятки ярчайших, медленно плывущих, оставляющих за собой извитые клубящиеся дымовые хвосты парашютирующих ракет. Все это происходит за Невой — то ли над Шлиссельбургом, то ли дальше, к Синявину. Небо озаряется вспышками взрывов.
Отсюда, где я нахожусь, из Морозовки, сквозь листву деревьев все это плохо видно, надо бы пройти с километр между домами и заборами, чтобы увидеть это зрелище с ровного поля.
В редакции «Вперед за Родину», на чердаке двухэтажного дома, десять — двенадцать коек; между ними у двух мансардных окон столы; яркий электрический свет. Уже часа два с половиной длится собрание сотрудников редакции, спокойно, по-деловому обсуждающих номера газеты за дни боев, а попутно и все наболевшие вопросы.
Коллектив тут, очевидно, дружный и понимающий газетное дело, — вещи говорят правильные.
Наступление наше па Мгинском участке столь замедлилось, такая в нем наступила пауза, что, вероятно, в ближайшие дни ничего нового ждать нельзя. А планы были широкие, даже если судить только по передовой статье в газете «Вперед за Родину» от 22 июля, написанной членом Военного совета Кузнецовым и заместителем начальника Политуправления Ленфронта генералом Фомиченко.
О боевых действиях говорят мало, — здесь сейчас скупы на слова, ибо того, что ожидалось всеми, не получилось. Но утверждают: получится, после «паузы».
Всё же надеемся: заминка в продвижении нашем к Синявину вот-вот кончится. Ожесточенный бой за каждый метр болот идет сейчас, даже сию минуту, когда я это пишу, — вот доносятся бомбовые удары, дом вздрагивает... Наступление в самом ближайшем времени вновь разгорится сильней. Задача, как это ясно из передовицы «Вперед за Родину» от 22 июля, — снятие блокады Ленинграда. Думается, возможности для этого есть. Так, кстати, думают все!
Мудрено ли, что немцы неистовствуют, изуверски обстреливая Ленинград? Им не понять, что дух ленинградцев не сломить ничем. Да, такие обстрелы действуют на нервы всем, но это воздействие только призывает нас к активности, к обострению желания как можно скорее разделаться с немцами, избавить Ленинград от ужасов и страданий. Такое чувство у каждого ленинградца. Таково оно и у каждого бойца Красной Армии. Потому так много в этих боях фактов действительно поразительного героизма. Даже скучные, сухие, часто беспомощные, порой затушеванные заметки в армейской газете дают представление об общем духе армии 1943 года...
Морозовка
Словом «офицер» командиры нашей армии стали в военном быту называться с тех пор, как введены были новые звания и погоны. Во вчерашнем номере газеты «На страже Родины» передовица, перепечатанная из «Правды» (от 28-го): «Советские офицеры»:
«...Отныне наименование офицер закрепляется за командирами Красной Армии государственным актом... Отныне законом устанавливается офицерский корпус Красной Армии...»
Вчера собрание в редакции закончилось оглашением приказа Военного совета по 67-й армии. Много интересного — результаты уже сделанного: уничтожено пятнадцать тысяч гитлеровцев, разрушено больше четырехсот дзотов (половина всех имеющихся у врага в этом районе), взято тринадцать крупных укрепленных узлов; первая линия вражеской обороны прорвана на девятикилометровом участке, и мы закрепились здесь; подбито и уничтожено шестьдесят танков, в том числе несколько «тигров».
В боях разгромлены четыре немецкие дивизии. Боевые действия продолжаются, — в приказе войскам 67-й армии поставлены новые задачи.
...Ночью — бой, и среди ночи, часа два, наш сильнейший артиллерийский огонь.
Сегодня с утра методический обстрел Морозовки немцами, затем воздушный бой, сильный обстрел моста, наша дымовая завеса над ним, Невой, Шлиссельбургом, чтобы вражеские корректировщики не видели, где рвутся снаряды, и наш ответный огонь из района Морозовки и правого берега.
Сейчас в столовой, куда пришел завтракать, все стекла дрожат, трехэтажное кирпичное здание содрогается. Стреляют, обрушивая непрерывные каскады гула, и немцы и наши артиллеристы. Мы начали артподготовку. День солнечный, такой же, как все эти дин.
В столовой встречаю кинооператоров, фотографов и военных корреспондентов — журналистов, коих встречаю во всех случаях, когда командование рассчитывает на успех...
Борьба за Синявинские высоты
Так что же все-таки произошло за последние две недели и что происходит сейчас на Синявинском участке нашего фронта?
Уяснив себе всю обстановку, постараюсь кратко изложить суть последних событий на этом участке фронта.
Кажется, пятьдесят и одна десятая метра — совсем не такая уж большая высота. Но и эта, главная, и другие Синявинские высоты господствуют над всей безотрадной, унылой местностью. От Невы до их подножий простираются жидкие, вязкие торфяные болота. На Синявинских высотах и в лесах за ними — гитлеровцы, а в болотах, на открытой, низменной местности — мы.
Единственная соединяющая Ленинград со страною железная дорога, что проложена после прорыва блокады по болоту вдоль приладожских каналов, не только продолжает действовать, но и до предела уплотнила график движения поездов. С апреля применяется новый поточный метод: поезда идут караванами, один вслед за другим, а чтобы не было наездов одного поезда на другой, с хвостовых сигналов сняты маскировочные жалюзи — сигналы ярко светят в ночи. При каждой непредвиденной задержке кондукторы выбегают из поезда и в восьмистах метрах от него кладут на рельсы петарды. Все движение поездов тогда останавливается.
Этот метод движения железнодорожники прозвали «системой езды по чужому хвосту». Всем движением поездов на опасном участке, в «коридоре смерти», руководит опытнейший начальник отделения А. Т. Янчук.
С Синявинских высот немцы видят поезда простым глазом и, освещая железнодорожный путь ракетами, нещадно обстреливают их прямою наводкой. Героизм железнодорожников не спасает их от значительных жертв.
И все-таки каждую ночь (поезда теперь ходят только в ночное время) короткий простреливаемый отрезок дороги проходят один за другим тридцать эшелонов. Нашим командованием создана специальная контрбатарейная артиллерийская группа для подавления вражеской артиллерии в момент ее налетов на поезда. Контрбатарейщики спасли немало составов, но избавить дорогу от опасности можно, только отняв у противника Синявинские высоты.
А главное: взятие этих высот, за которыми в густых лесах противник скрытно даже от воздушной разведки Накапливает резервы, должно положить конец их новым попыткам замкнуть кольцо блокады.
События развивались так: войскам 67-й армии был объявлен приказ — 24 июля начать наступление на Синявинские высоты. Но это число было названо ложно, для дезинформации разведки противника. В действительности наступление началось 22 июля, и с этого дня в болотах у подножия высот разыгрались упорные бои. Враг, надежно укрытый в своих траншеях и укреплениях на склонах высот, хорошо видит внизу перед собою каждого нашего бойца, каждый пулемет, каждый танк, вязнущий в проклятом болоте. И все-таки наши полки штурмуют высоты, не отдавая врагу ни одного метра отвоеванной тяжким ратным трудом и большою кровью земли.
Из доставляемых по ночам тракторами, лошадьми и па плечах бойцов бревен и досок нами построены, врыты в болото сотни огневых артиллерийских и минометных позиций, погребов для боеприпасов, сотни землянок, дзотов. Все это сделано так умело, так скрытно от немцев, что начала нашего наступления на Синявино они не предугадали.
22 июля ровно в половине пятого утра вдоль всей полосы предстоявшего в тот день наступления (в направлении справа — на Анненское, слева — на Синявино) началась наша артиллерийская подготовка. Через два часа пять минут пехота поднялась и пошла на штурм вражеских укреплений. Артиллерия мгновенно перенесла огонь в глубину немецкой обороны, авиация сразу очистила воздух от гитлеровских машин, танки наши двинулись вместе со стрелковыми подразделениями. Бой с контратакующей, поддерживаемой танками и артиллерией гитлеровской пехотой сразу же стал крайне ожесточенным. Он длился до ночи и утром 23 июля, после новой нашей артподготовки возобновился с тем же ожесточением... Артиллерии, авиации, танков теперь у нас много, полагаю — в два, а то и в три раза больше, чем было год назад. Первый удар и следующие наши удары оказались столь мощными, наступательный порыв наших воинов был столь высок, что фашистам вскоре пришлось вводить в бой резервы. Еще до 1 августа на место перемолотых дивизий гитлеровцы вынуждены были поставить сначала одну (121-ю), затем еще три пехотных дивизии, а нынче, после 1 августа, они подтягивают к Синявину всё новые и многолюдные подкрепления.
Но и нам, после значительных потерь и вынужденной передышки, тоже понадобилось собраться с силами, подтянуть резервы. 30 июли наши части сделали новую попытку овладеть Синявинскимн высотами. Она снова не удалась, — после первых штурмовых ударов дальнейшие круглосуточные бои стали медленными, упорными и по-прежнему кровопролитными. Всякий раз мы наталкивались на более мощную систему немецких укреплений и па более сильное сопротивление немцев, чем ожидали, — хотя их позиции перед боями были тщательно сфотографированы с воздуха, разведаны всеми возможными способами...
Да, наши части дерутся самоотверженно; да, нам удалось взять Арбузове и Анненское; да, удалось прорвать первую линию обороны и продвинуться вперед. Но Синявино и тем более Мга у гитлеровцев в руках по-прежнему и сейчас. Территориального успеха мы почти не добились.
Что такое, например, укрепленный узел Арбузове? Когда-то это было живописное, красивое село на левом берегу Невы. Оно стало передним краем обороны врага у нашего Невского «пятачка» — тем краешком, который много раз переходил из рук в руки.
После прорыва блокады гитлеровцы, опираясь на превращенную ими в крепость 8-ю ГЭС, зацепились и в Арбузове, создали здесь такой узел сопротивления, который считали неприступным. Только что разрушенный, как выглядит он и наши дни?
От первой, опоясывающей левый берег Невы траншеи со множеством ячеек для стрельбы из пулеметов и автоматов тянутся отросточки ходов сообщения к выдвинутым, массивным дзотам, откуда можно бить и вперед и вкось, вдоль самой траншеи. Многие десятки других ходов сообщения соединяют эту траншею и дзоты со следующими траншеями, протянувшимися параллельно первой в полутораста — двухстах метрах одна от другой. Таких траншей четыре, местами — пять, и все они были сильно укреплены, все, на случай если мы в них ворвемся, простреливались продольно пулеметами. Перед каждой траншеей, между ходами сообщения были минированные поля, перед каждой — колючая проволока, кое-где — спирали Бруно и всяческие «сюрпризы». Блиндажи и землянки были построены прочно, имели по нескольку накатов из толстых бревен, укреплены рельсами, бетонными и броневыми плитами.
Разрушить и взять штурмом такой ершистый узел сопротивления, да еще на совершенно открытой местности, огражденной с одной стороны Невою, было делом трудным, потребовавшим от наших войск необыкновенного напряжения. И попятно, почему гитлеровцы считали этот и другие подобные этому узлы сопротивления в районе синявинских боев неодолимыми.
Надо напомнить, что под склонами Синявинских высот все болото еще до войны было изрыто торфоразработками. Глубокие, выше чем в рост человека, выемки-котлованы, откуда вынимался торф, заполнены грязной, илистой кашицеобразной гущей, покрытой тиной. Эта гуща, как самая злейшая трясина, засасывает каждого рискнувшего вступить в нее бойца; попасться в нее — верная гибель. Передвигаться на десятках квадратных километров такой непролазной местности можно только по узеньким, часто в метр шириной, перемычкам. Даже в мирное время это пространство считалось почти непроходимым, — заброшенное, полное комаров, забытое, как говорится, богом и людьми место! А сейчас в нем тысячи и тысячи наших людей, штурмующих засевшего на высотах, осатаневшего от своих неудач и потерь врага!
Каждый считает, что действительный успех — это только полное освобождение Ленинграда от блокады, объединенное в одну полосу наступление Ленинградского и Волховского фронтов и истребление — до последнего — всех зарывшихся под Ленинградом гитлеровцев!..
И всем ясно, что на тех результатах, какие достигнуты к настоящему времени, наш фронт безусловно не остановится, что наступательные бои должны продолжаться и будут разгораться еще сильней!
Но если в теперешних боях снять блокаду и не удастся, то нашим войскам сейчас следует решить предварительную, важнейшую задачу.
Как это и было сказано в приказе, услышанном мною 29 июля, задача наших войск — постепенное, методическое разрушение Синявинского узла артиллерией и авиацией. Каждый успех немедленно должен быть закреплен действиями пехоты. Этот приказ поднял упавшее было настроение.и поставил все на реальную почву: метр за метром расширять связи Ленинграда со всей страной и, лишив гитлеровцев всякой возможности попытаться вновь замкнуть кольцо блокады, все больше освобождать Ленинград от артиллерийских обстрелов.
А поскольку артиллерии и авиации у нас теперь больше, чем у гитлеровцев, то и в воздухе наше господство полное, и в артиллерийских боях враг может противопоставить нам только сравнительно слабый и хуже организованный огонь. Но выбивать гитлеровцев надо пядь за пядью, их приходится выколупывать из каждой щели. Любой отвоеванный нами километр стоит на нашем фронте столько же, сколько стоила бы сотня километров на другом, скажем — на Южном фронте.
В таком же положении и Волховский фронт, который на стыке с Ленинградским ведет одинаковую с нами борьбу. Другие армии Ленинградского фронта пока «молчат», там идет обычная «тихая» перестрелка, истребляют фашистов снайперы, идет поиск, работают разведгруппы, но значительных боев там нет.
Впрочем, наши артиллерия и авиация весьма активны и на всех участках Ленинградского фронта. Разведанные, тщательно пронумерованные цели вокруг Ленинграда уничтожаются нами круглосуточно.
Что слышим и видим в эти дни мы, наблюдающие длящиеся с прежним ожесточением бои под Синявином?.. Непрерывно гудят самолеты, низвергающие бомбы на поле сражения; по ночам медленно плывут десятки ярких парашютирующих ракет; вспышки взрывов озаряют небо.
По утрам в Морозовке все повторяется: рвутся поблизости или свистят над головой снаряды, в небе происходит воздушный бой; вражеская артиллерия обстреливает мост через Неву, укрытый от воздушных корректировщиков нашей дымовой завесой. По этот мост по-прежнему действует, движение по нему автомобилей ни на минуту не прекращается...
А вот то, что не повторилось и что хочется мне записать.
Утром 30 июля с Кесарем Ваниным я ходил на Неву купаться к простреленному, лежащему на воде у самого берега железному понтону. На нем грелись и загорали па солнце несколько женщин в купальных костюмах... На берегу загорало несколько красноармейцев, из леса доносились пулеметные очереди, там тренировались в стрельбе какие-то подразделения.
В то ласковое, солнечное утро было странное ощущение полного смешения войны и мира: благость солнечных лучей, всплески тихой воды, рассекаемой купальщиками, беспечные голоса, а в какой-нибудь тысяче метров ниже по течению, у моста, — фонтаны от разрывов тяжелых снарядов, и — в дымовой завесе — вспышки огня, и, конечно, жертвы и кровь, и высоко над завесой, появлявшийся и исчезавший, окружаемый разрывами зенитных, назойливо поющий мотором и поблескивающий винтом — фашистский ас-корректировщик...
В половине десятого утра в тот день я увидел в облаках любопытнейшее явление: световые дуги пересекали облака при каждом выстреле наших тяжелых орудий; быстро бегущие, освещаемые солнцем волны, образуемые летящим снарядом, бежали одна за другой. И такие же — менее отчетливо наблюдаемые — встречные волны от немецких снарядов.
Не знаю, как называется такое явление, — за всю войну я наблюдал его в первый раз!
...В штабы полков, дивизий, армий, в Военные советы всех фронтов бушующей Отечественной войны каждый день поступают сухие, краткие политдонесения о людях, которые, не жалея крови своей, ни самой жизни, защищая отечество, совершали то, что сами они считают «выполнением боевой задачи» и что парод называет подвигом... Бледны и невыразительны слова этих донесений, и писать-то их в бою некогда, и пишущий бывает не слишком грамотен или способен к поиску выразительных слов, да и сколько посредников информации сами не были очевидцами подвига и даже не видели человека, его совершившего.
Мы, корреспонденты, публикуем в газетах то, что видели своими глазами, и эти сухие сведения, взятые из политдонесений. Ибо наш долг перед каждым героем справедливой, величайшей из всех войн — донести до грядущих поколений пусть даже только фамилию героя боев, пусть хоть несколько слов, утверждающих его бессмертие! Пройдут десятилетия и века, — каждое из уцелевших к тому времени политдонесений, написанных в наши дни рукою солдата, в траншее ли, за болотною кочкой, в продымленном блиндаже, в танке пли в кабине простреленного осколками снаряда и пулями самолета, — будет храниться в музеях как драгоценность, будет изучаться историками, писателями, композиторами как святое свидетельство героизма всего народа нашего, спасшего мир от чумы фашизма...
На Синявинском участке фронта до штурма и взятия Синявина мне больше побывать не довелось. Поэтому, предваряя события, кратко сообщаю здесь, что бои за Синявинские высоты продолжались до осени. Было еще несколько неудачных попыток их штурмовать. Но после того, как в разведке боем удалось захватить один маленький, удобный для скрытного наблюдения холм, наши разведчики-артиллеристы разгадали наконец метод сопротивления врага: немцы на высотах, оставляя пустыми свои передовые траншеи, скрывались сами за гребнем высот позади. Как только снаряды нашей артподготовки обрушивались на передовые траншеи и, естественно, перепахивали их, немцы по ходам сообщения быстро перебегали в них и весь свой прицельный огонь вели по кинувшейся на штурм нашей пехоте — в го самое время, когда наша артиллерия, перенося огонь в глубину вражеской обороны, уже не поражала там никого. Мы несли большие потери, а враг удерживал высоты. Как только секрет этой обороны был нами разгадан, мы переменили тактику. И тогда, 15 сентября 1943 года, после нашей смелой и сокрушительной артподготовки Синявино и высоты, на которых располагался вражеский узел обороны, были взяты за какие-то короткие двадцать — тридцать минут. Угрожавший нам выступ вражеской линии фронта был окончательно ликвидирован. Ленинградский и Волховский фронты вытянули свой передний край в одну ровную линию, и с тех пор новые рубежи, удобные для нас и неодолимые для немцев, сохранялись до дней полного снятия блокады в январе 1944 года, когда разгромленные армии вражеской группы «Норд» были на всем фронте отброшены из-под Ленинграда.{131}
Крепость духа
Ленинград
7–26 августа 1943 г.
7 августа. Канал Грибоедова, 9
Как же выглядит, как живет в эти дни сам город?
О красоте Ленинграда можно много не говорить, кто не знает, что Ленинград — одни из красивейших городов мира. Он торжествен, строг и великолепен всегда — лунной ли ночью, в рассветный ли розовый час, в яркий ли солнечный августовский день. Даже мрачные крылья тумана, даже осенний унылый дождь становятся в свой час элементами особенной, только Ленинграду свойственной красоты, потому что Нева во всех своих обличьях величественна, потому что строгость архитектуры в любом освещении — впечатляюща.
Таков он и сейчас, в августе 1943 года. И если в нем много развалин, если изъязвлены осколками вражеской стали асфальт его улиц и стены его домов, то каждый ленинградец на фоне этих руин — символ мужества и славы города Ленина, не согнувшегося ни под какими испытаниями двухлетней блокады.
Девушка-милиционер стоит па перекрестке улиц — она спокойна и жизнерадостна. А ведь на этом перекрестке уже неоднократно разрывались снаряды: может быть, сию минуту упадет и еще один? Если девушка погибнет, на ее место встанет другая, такая же подтянутая, невозмутимая.
Внешность прохожих такая же, как в те давние мирные времена. Женщины одеты тщательно, иные даже кокетливо. Мужчины больше — военные: моряки, пехотинцы, летчики... Приехал ли он на трамвае с передовой линии фронта, работает ли в штабе — все равно: он чисто и опрятно одет, он не позволит себе пройти по Невскому в нечищеных сапогах или небритым...
И если от оглушающего разрыва на улицу вылетят пес стекла дома, то, едва рассеются дым и пыль, на асфальте уже шаркают метлы невозмутимых дворников.
Везде, как и в прошлом году, огороды. У поэта Александра Прокофьева, например, огород — на Марсовом поле; и среди грядок соседних огородов в солнечный день всегда можно увидеть нескольких женщин, спокойно читающих книги. Подойдите поближе, вы увидите томик Шекспира, журнал «Октябрь» или сборник рассказов Джека Лондона. Этого автора ленинградцы полюбили по-новому.
Но только читают Джека Лондона с чуть ироническим чувством превосходства: что стоят все описанные им трудности, — то ли еще испытали мы?
Проходя по Невскому мимо улицы Герцена, всегда видишь тот давно разрушенный бомбой дом, с вырисованной на фанерном фасаде датой: «1942». Ныне груда мусора и обломков, выдвигающаяся полукруглой «отмелью в асфальт улицы, ярко и свежо зеленеет: она превращена в огород!
Среди машин, бегущих по городу, много грузовиков, наполненных веселыми девушками в майках или комбинезонах. Девушки утопают в листьях салата, в полевых цветах, час назад они сели на эту газогенераторную машину в пригородном хозяйстве. И хоровая девичья песня летит над улицей гимном молодости и бодрости! И в любой час она обязательно сливается с гулом наших самолетов, летящих бомбить врага, глушить его изуверские батареи, топить его катера, разбрасывающие мины па Балтике, жечь и взрывать эшелоны гитлеровцев, идущие в Любань, в Пушкин, в Гатчину...
Всегда настороженные, но живущие нормальной жизнью дома тянутся вдоль улиц вереницей бесчисленных крепостей и фортов. Пусть рядом зияют пропала ми прогорелые насквозь, разбомбленные сверху донизу другие дома, но эти, даже там и здесь простреленные, давно приведены в порядок, отремонтированы; их пробиваемые осколками крыши свеже выкрашены коричневой или зе-леной краской; ни одной пробоины не оставит незаделанной управхоз, — о нет, крыши теперь не текут! Никто теперь не говорит ни о водопроводе, ни об электричестве, ни о печах: все это есть, все это — под зорким наблюдением не допускающих никаких неисправностей управхозов и самих жильцов. Порядка в домах ныне гораздо больше, чем было в мирное время: управхозами давно уже поставлены лучшие люди из жильцов дома, энергичные, хозяйственные и, конечно, безупречно честные.
В домах по-прежнему много пустых квартир, но эти квартиры теперь уже не беспризорны: имущество в каждой из них тщательно описано специальными комиссиями, опечатано. Сколько владельцев квартир сражаются сегодня на фронте! Будет день — они вернутся домой; как же можно допустить, чтобы после всего пережитого они — если дом уцелел — не нашли свои вещи и книги в неприкосновенности и порядке! Ведь та зима, когда никакие материальные ценности не имели цены и могли для умирающих от голода и холода людей служить только спасительным топливом, та первая блокадная зима давно уже позади, и такой больше никогда не будет.
Я приведу лишь один пример, характеризующий общее отношение к оставленным фронтовиками квартирам. В первом этаже шестиэтажного дома номер 84/86 по улице Щорса из-за неисправности канализации произошла беда: квартиру залило нечистотами. Квартира пустовала, никто об этом не знал, во всех прочих квартирах канализация была давно налажена. Офицер, приехавший с фронта на один день, обнаружил беду, нельзя было даже войти в квартиру. Он был сам виноват: не оставил ключей управхозу. День был воскресный. Где найти в этот день водопроводчиков и рабочих, которые согласятся на столь грязный и неприятный труд? Но искать не пришлось, все жильцы дома переполошились сами: как же так, человек приехал с фронта, а тут такое безобразие? И четыре няни детского очага, что на втором этаже, вызвались по собственному почину немедленно привести квартиру в порядок, а из соседнего дома прибежал взволнованный юноша: «Да я же водопроводчик! Мигом исправлю все!..» Через три часа квартира стала чистой и опрятной. А пока шла уборка, жильцы соседних квартир зазывали офицера к себе — пить чай, отдохнуть — если устал, поспать — если захочется. И никто из добровольцев, трудившихся в его квартире, несмотря ни на какие уговоры, не согласился взять деньги за свой неурочный и тяжелый труд: «Да вы что? Разве можем мы зарабатывать деньги на наших защитниках?..» И теперь, когда офицер снова на фронте, его квартира пребывает под зорким наблюдением всего детского очага; сто пятьдесят юных патриотов каждый день интересуются ее состоянием.
Но не меньше, чем пустующих, в городе и обитаемых квартир. Многие граждане переселены в центр города с окраин. Многие лишившиеся крова живут теперь в больших удобствах и с большим комфортом, чем жили прежде... Как живут? Совсем не так, как в начале войны или даже год назад... В 1941 году многие люди, опасаясь бомбежек и обстрелов, складывали самые ценные свои вещи в сундуки или в чемоданы. Убирали ковры, снимали картины, люстры. Заклеивали стекла окон бумажными полосками, забивали окна дощатыми щитами. В квартирах было сыро, темно, неуютно.
Теперь весь этот бивачный образ жизни преодолен... Выколоченные ковры вновь легли на тщательно вымытые полы, картины вновь повешены на стены. Потолки у большинства выбелены, подоконники покрашены белой краской, мебель и вещи расставлены, как в мирное время, бумажки с оконных стекол давно отмыты, щиты сняты.
Почему? Разве что-либо изменилось в осадном положении города? Разве обстрелы не стали еще более страшными, поистине изуверскими? Разве воздушные пираты уже не прочеркивают ленинградское небо бомбами? Нет! Все прочие тяжкие испытания пока еще продолжаются. Только с питанием становится все лучше; хоть и не хватает многого, а с голодом мы давно справились.
«Не хочу жить по-свински! — сказала мне одна пожилая женщина. — Не знаю, что будет со мною через час, а пока хочу жить по-человечески. Что он, этот паразит, думает? Запугать хочет нас? Не запугаешь, характерец-то у пас ленинградский!.. И пусть надрывается репродуктор, не побегу в убежище. Надоело мне опасаться за свою жизнь, лучше вот перемою пока посуду. Некогда мне заниматься этими, как их там, тревогами!..»
Всем в городе действительно некогда. Все очень заняты. Труд каждого не мал и разнороден. Люди приобрели много побочных, необходимых в быту профессий. Возвращаясь со службы, нужно побывать на своем огороде. Придя домой, выполнить общественные обязанности по дому: проверить дежурных звена МПВО или стать самому (или чаще — самой) на дежурство; сходить на чердак — есть ли в бочках вода? Зайти к соседке — договорились ли о доставке дров?.. Да и у себя в квартире каждой хозяйке поработать надо: подстругать осевшую дверь, исправить громкоговоритель (не пропустишь же сводки Информбюро!), заделать войлоком щели, дело к осени, скоро зима!..
Население готовится к зиме не так, как прежде, а именно как к зимовке. Запасти дров, керосина, засолить капусту, заготовить замазку для окон, связать заранее рукавицы себе, да и кому-нибудь — двум-трем знакомым на фронте...
Мало ли что еще? И не только к зиме надо быть готовым. Надо держать свою квартиру в постоянной боевой готовности. Светит электричество, но у всех есть керосиновые лампы, свечи, коптилки. Действует водопровод, но в ваннах, в ведрах, в корытах всегда есть запас воды. День спокоен, но проверенные противогазы у всех под рукой, чтобы не искать их в случае надобности. Стелешь на кровать чистые простыни, но на стул кладешь портфель или сумку с карманным фонариком, спичками, индивидуальным пакетом; все в порядке, теперь можно об этом забыть, запустить патефон, почитать хорошую книгу, зайти поболтать о чем-либо веселом к соседям... Именно — о веселом, приятном: о наших победах на Брянском направлении, о том спектакле, который в театре вместе смотрели вчера, о любви, о дружбе.
Точно так живут бойцы в полку на передовых позициях: всегда в боевой готовности, всегда — полные жизни, спокойные, уравновешенные.
В тихий день, в прибранной, чистой квартире иной раз удается представить себе, что сейчас — мирное время. Никто, однако, не обманывает себя: тишина может нарушиться в любую минуту. Вот и сейчас: загрохотал очередной обстрел, радиорепродуктор объявляет свое неизменное: «...движение транспорта прекратить, населению укрыться...» За окном поплыли бурые облачка разрывов шрапнели, где-то трещат и ломаются крыши, дом
колеблется и дрожит... Горожанин, у которого в этот час нет никаких специальных обязанностей, пишет за своим столом тезисы к очередной лекции или письмо родным в дальний тыл... Студентка штудирует свой учебник. Старушка, быстро работая спицами, вяжет чулок или вышивает узорную наволочку; чертежник тщательно ведет рейсфедером линию, стараясь, чтобы капелька туши не сорвалась на дрожащую от обстрела чертежную доску...
Новый разрыв снаряда поблизости. Гаснет электрический свет. Человек досадливо тянется к керосиновой лампе, зажигает ее, продолжает свою работу. Он даже не слишком задумывается о том, что где-то рядом перебило провод, он знает: через полчаса, через час повреждение будет устранено, электрический свет вспыхнет снова... Если он в это время мылся и вода перестала литься — он зачерпывает воду кружкой из ведра, наливает ее в запасной рукомойник: ремонтная бригада уже работает, вода из крана скоро потечет снова.
На днях, взяв трубку своего телефона, я случайно оказался подслушивателем разговора «ее» и «его» — самого обыкновенного, пустого, с интонациями флирта, бесконечного разговора. Я ждал, когда же телефонистка исправит свою ошибку, отсоединит меня. И слушал разговор и вспоминал свои молодые годы, и слушать было совсем неинтересно, но пришлось дождаться окончания болтовни, потому что до этого не мог соединиться со станцией. И вот она, которую звали Женей, проболтав бог весть о чем, прыгая с темы на тему, смеясь, шутя, вдруг, когда к слову пришлось, рассказала, как о каком-то пустяке, о мелочи, между прочим, о том, что на ее руках и боках «штук двадцать» синяков, потому что накануне она работала на огороде, и рядом разорвался снаряд, и ее отбросило на несколько метров, а подругу сильно ушибло, засыпав землею... »Паразит проклятый!» — сказала ома про гитлеровцев, и опять засмеялась, и вспомнила что-то другое, и опять стала болтать о том, другом, он даже не поинтересовался подробностями этого, слишком обычного в наши дни, эпизода ее биографии.
Рвутся и рвутся снаряды. Но горожанин знает: все пункты ПВО работают напряженно. Все наблюдатели
артиллерийских контрбатарейных дивизионов засекают гулы и вспышки, с математической точностью определяя координаты фашистских орудий; по всем проводам Ленинградского фронта бежит короткое слово — пароль; едва донесется он до наших тяжелых батарей, до фортов Кронштадта, до крупных калибров кораблей Балтфлота, они открывают огонь, а летчики уже взмыли с аэродромов на своих самолетах, — вот они, гудя, проносятся над городом, чтоб обрушить груз бомб на стабильные батареи немцев, на их кочующие по лесным чащобам орудия. Обстрел города прекратится, когда нащупанные, найденные орудия врага будут подавлены или уничтожены. И пока защитники Ленинграда всей громадой огневых и бомбардирующих средств обрушиваются на неистовствующих под стенами города фашистских преступников, наши пожарные команды, городская милиция, дежурные ПВО, санитарки больниц и госпиталей совершают свои каждодневные подвиги.
Спустя какое-то время еще несколько гитлеровских дальнобойных орудий вместе с обслуживающими их мерзавцами будут превращены в прах; да, в Ленинграде варварски убиты еще десятки, может быть, сотни детей и женщин, но никакой обстрел не может воздействовать на здоровое настроение горожан, давно привыкших к любой опасности. Только ненависть к фашисту оседает в их душах новыми каплями крепчайшего настоя — такая ненависть, какой в мире еще не бывало и от которой гитлеровцам, сидящим в своих норах под Ленинградом, никуда не уйти!..
Наше время скоро — теперь уже скоро! — придет!..
Слатино, Никитовка, Рубежное, — наши войска все ближе подходят к Харькову и, не сомневаюсь, в ближайшие дни возьмут его, на этот раз накрепко, чтоб уж больше не отдавать его гитлеровцам. После Орла и Белгорода, взятых 5 августа, это будет следующее крупнейшего значения событие в войне. 5 августа пришел домой в девятом часу вечера с неистовым желанием спать, но, услышав по радио, что между одиннадцатью и одиннадцатью тридцатью будет передаваться важное сообщение, я, преодолевая вяжущую меня сонливость, ждал, ложился, засыпал и будил себя, потому что это предупреждение все повторялось по радио. Дожидался торжественного приказа Верховного Главнокомандующего. Я, как и все, предполагал, что будет сообщение о взятии Орла, весть о взятии также и Белгорода оказалась для меня неожиданной. Слова приказа о салюте из ста двадцати орудий Москвы заставили меня ждать еще и полуночи — думалось: эти двенадцать залпов из ста двадцати орудий будут транслироваться по радио, и хотя своей, ленинградской, совсем не салютной стрельбы здесь хватает с избытком, хотелось послушать, «почуять», чем отличается звук победного салюта от тех звуков, каждый из которых грозит смертью здесь в городе, осажденном и в последнее время особенно терзаемом артиллерийскими обстрелами.
По радио салют не передавали. Я повернулся на бок и под звуки разрывов немецких снарядов мгновенно заснул.
Более пяти тысяч танков взято и уничтожено нами в боях под Орлом и Белгородом, больше двух тысяч пятисот самолетов. Масштабы ведущегося сражения шире, чем когда-либо в мире, во всей его многовековой истории.
Наступление наше продолжается и поныне, а теперь к нему прибавилось харьковское. Это — первое наше прекрасное летнее наступление, и все то, что происходит в Италии, крах Муссолини, крах всего фашизма у итальянцев, почти полное занятие Сицилии союзниками, усилившаяся борьба с оккупантами в воспрянувших духом странах Европы — бесспорные доказательства слабости Германии. Крушение каких бы то ни было надежд Гитлера на победу, близость полного поражения фашистских полчищ, близость полной нашей победы! Где она? В этой наступающей осени? В зиме ли? Или еще только в будущем году?.. Союзники со вторым фронтом по-прежнему тянут, им не хочется, им невыгодно, им нужно обессилить и пас, чтобы пожать лавры самим, только самим; чтобы всячески помешать именно нам первыми вступить в Германию, не дать нам распорядиться судьбами Европы, освобожденной от гитлеризма. Лукавая, капиталистическая политика! Да и что удивляться ей? На днях в «Правде» была помещена статья «О втором фронте» — статья, открыто и резко осуждающая медлителей, требующая немедленного открытия второго фронта, первая столь резкая и прямая статья. Такая статья могла быть опубликована только после нашей победы Орел — Белгород, только теперь она звучит гордо и не жалостливо; прежде она могла бы быть истолкована как крик о помощи, теперь же она — суровый укор, почти обвинение, высказанное с достоинством сильной, мужественной страной. В этой статье союзникам напоминается и срок открытия второго фронта — сентябрь 1943 года ( «не позже чем через девять месяцев» — после обещания).
А второго фронта пока не видно. И кажется мне, ждать его этой осенью не приходится...
Позавчера, 8 августа, примерно с трех часов и до шести дня продолжался неистовый обстрел центра города. Я сидел в своей комнате, перед окном, работал — писал очерк «Летучий голландец» — о голландце-перебежчике и немке-мерзавке, дергавшей шпур дальнобойного, обстреливавшего Ленинград орудия. Внезапным шквалом снаряды обрушились вокруг моего дома. Я смотрел в раскрытое окно со своего четвертого этажа. Дом дрожал и колебался, Я видел: побежали люди по Невскому, побежали вдоль канала. Иные продолжали идти как ни в чем не бывало. Иные стояли в подворотнях. Новый шквал. Я увидел огромное взлетевшее над крышами желтое облако — впереди и одновременно другое — направо, на углу Невского и канала... Донеслись треск, грохот: осколки снарядов застучали вокруг по крышам и по крыше моего дома. Я отпрянул от окна, но минуту спустя стал смотреть снова, высунувшись, сев на подоконник. По пешеходному мостику торопливо шли с носилками девушки-санитарки в плоских касках, спеша к площади Лассаля, где разорвался снаряд. Кто-то бежал, другие шагали спокойно, как ходят всегда. Обстрел продолжался. Снаряды рвались то ближе, то дальше. Позднее я узнал: на площади Лассаля снаряд попал в трамвайную остановку, в самую гущу ожидавших трамвая людей. Одна из жилиц нашего дома, возвращавшаяся сразу по прекращении обстрелов из Радиокомитета, и другие, с которыми я разговаривал позже, рассказали мне, что видели огромные лужи крови, десятка полтора-два трупов, изуродованных и окровавленных; огромная лужа крови была у входа в филармонию. Раненых разнесли по госпиталям — в Европейскую гостиницу, в соседнюю с моим домом больницу Софьи Перовской... А в тот час обстрела, глядя из окна, я видел груду мусора, песка, стекол, заваливших всю набережную на углу канала и Невского (по противоположной от моих окон стороне капала). Обстрел продолжался, каждую минуту можно было ждать снаряда в наш дом, потому что ложились они кругом.
Я писал очерк дальше, я начал и кончил его в тот день — в нем двенадцать страниц. А в шесть часов, когда радио объявило об окончании обстрела (после того как на юго-запад прошли наши самолеты), поехал на велосипеде в Дом Красной Армии обедать. На асфальте против Марсова поля валялись осколки снарядов, валялись они и против Летнего сада; люди шли, как всегда; день был солнечным, ярким, зеленым, летним; куски кирпича лежали на мосту через Фонтанку, стояла здесь регулировщица-милиционер, как всегда стоит. Я приехал в ДКА, сел обедать. К столу подошел В. Саянов, только что он ехал в автомобиле с Д. Левоневским, они попали под обстрел, снаряд разорвался на углу Литейного и Невского, убил много людей; машина пролетела по Невскому дальше, к Аничкову мосту; Саянов велел шоферу свернуть на Фонтанку, и едва они свернули — снаряд впереди упал и разорвался в Фонтанке, подняв воду, черную грязь, обдав грязью машину...
В тот день, я узнал, снаряд попал также в трамвайную остановку против Публичной библиотеки. Очень долго не было трамвая, здесь скопилось множество ожидающих, снаряд разорвался в толпе людей, убито и ранено было не меньше ста человек.
Вчера опять обстрел нашего района. Снаряд попал в дом почти напротив моего (канал Грибоедова, 8 или 10). Другие — рвались поблизости. Под звуки разрывов пишу дневник и сегодня...
Две ночи подряд — на 8-е и на 9-е — у меня спал Борис Лихарев. Он бледен, у него нервное истощение, он спал у меня весь вечер субботу, первую половину дня воскресенья, всю ночь между ними, вечер воскресенья, ночь на понедельник, спал, как спят только выздоравливающие. Он нездоров, конечно, как и все мы нездоровы, потому что у нас постоянное нервное напряжение, мы недосыпаем (обстрелы будят нас среди ночи), мы недоедаем, мы живем так два года, и это не может не сказаться на каждом из нас, как бы бодры духом и внешне спокойны мы ни были.
Так вот, в понедельник с Борисом я вошел наконец в его квартиру. «Странно, почему абажур разбит?» — сказал Борис. А я увидел разбитые в мелкие куски стекла окна, потом против окна увидел в стене дыру, а диван под ней оказался засыпанным известкой. Стало ясно: осколок того снаряда, что разорвался на углу Невского и канала, достиг нашего дома (это метров триста, не меньше), пробил окно Бориса, прошел над столом (случайность, что Борис не сидел за столом!). Борис позже нашел этот длинный, иззубренный осколок, длиною сантиметров в двадцать.
«Скверное предзнаменование! — сказал Борис. — В новой квартире!..» — «Напротив, хорошее! — успокоил я его. — Это вроде прививки». Мы рассмеялись.
Кстати, собранные мною в моей разбитой квартире осколки, оказывается, можно сложить так, что они составляют полуокружность задней половины снаряда. Поэтому я определил калибр — 155 миллиметров. Осколки эти я решил сохранить: будет что вспомнить когда-нибудь после войны!
На днях я ремонтировал в новой квартире буфет. Он в нескольких местах пробит осколками, левая дверка расщеплена, разбита на куски. Тогда же приклеил я к обеденному столу отбитые снарядом дубовые ножки, вклеил в зеркальный шкаф несколько кусков, выщербленных осколками...
Надо все делать так, как будто ни обстрелов, ни ежеминутной опасности нет...
Я часто думаю об этом слове: надо. И уже давно делаю все то и только то, что надо. Ни больше, чем надо, ни меньше. А именно: надо ехать обедать — еду. Надо отправиться на телеграф — отправляюсь. Есть дело в Союзе писателей — направляюсь туда. Обстрел или не обстрел... Если есть возможность и время — пережидаю. Если нет — не жду. Надо!
Но зато я ничего не делаю из того, что «не надо». Кроме того, что времени всегда не хватает, есть еще и некое психологическое: делай только то, что необходимо, не суетись, не делай ничего лишнего — ну и положись на поговорку: «чему быть, того не миновать».
Характерно: в прошлую мировую войну, к концу ее, в русском обществе поднялась волна мистицизма, религиозности, суеверия. Этого у нас теперь нет. Очень изменился народ с тех пор, стали мыслить трезво, реалистически, материалистически. Двадцать пять лет революции сделали свое дело. Даже в такой обстановке, какова ленинградская, нет ничего напоминающего об этих явлениях, возникающих обычно, когда народ пребывает в тревоге, в опасности. Ныне народ трезв, спокоен. Уверен, что Гитлеру — крышка, хотя никто не может сказать, будет ли сам жив и цел завтра. Но никто в городе не сомневается в том, что Ленинград, как и вся страна, будет существовать свободно и нерушимо, что враг будет разбит, сокрушен, уничтожен.
А это — очень много значит. Это — условие, дающее людям крепость воли и духа. Конечно, перед лицом смертельной опасности, непреходящей, ежечасной, люди ищут для себя спокойствия в неких «мерах по обеспечению своей безопасности», порой явно имеющих для них только психологическое значение.
Например: при обстреле человек переходит из одной части комнаты в другую, садится на тот, избранный им для часов обстрела стул, у какой-либо более крепкой, по его представлению, стены. Здесь ему кажется безопаснее. Он уверяет себя, что он трезво рассчитал: осколки сквозь окна сюда не дойдут, стена эта — в отличие от других, деревянных, — кирпичная. Точный расчет!.. Но сам же с внутренней улыбкой ловит себя: кто может предугадать лёт снаряда, коли он грохнет в дом?!.. Нет места в городе, ежели это не массивный каменный подвал шестиэтажного дома, где можно было бы действительно быть убереженным от снарядов!
А в подвалы, кстати, как я уже говорил, почти никто не идет. Стыдится, что ли, тех, других, кто туда не ходит? Как-то стесняются. Или просто не хотят доставлять себе лишних неудобств, потерь времени — некогда!..
Казалось бы, все знают (все говорят об этом часто): самая опасная сторона домов — юго-западная, оттуда летят снаряды. Самая безопасная — северо-восточная, откуда лететь не могут. И когда у человека есть возможность перейти на безопасную сторону, иные так и поступают. Но многие — не считают нужным даже и это делать. Живут в своих квартирах, работают в своих конторах, — открытых в ту сторону, откуда летят снаряды. Ходят в театр. И любят. И развлекаются. Женщины родят и нянчат детей. Все трудятся...
Сегодня я передал в Москву большую корреспонденцию о летчике штурмовой авиации лейтенанте Шиманском и его стрелке-радисте Павлове, погибших четыре дня назад. Они совершили подвиг, который принес их именам бессмертие.
Владимир Александрович Шиманский, белорус, молодой советский интеллигент, до войны был журналистом, работавшим в дальних районных газетах, потом, поступив по неодолимому внутреннему побуждению в авиашколу, стал летчиком, летал в Средней Азии, побывал в Иране и в Афганистане.
Маленький, своевольный, порой дерзкий, очень самостоятельный человек, он в дни войны оказался на Ленинградском фронте, попал в тот штурмовой авиационный полк, который на своих «илах», ведя контрбатарейную борьбу с артиллерией, обстреливающей Ленинград, уничтожил две сотни тяжелых орудий, а кроме того, взорвал на аэродромах тридцать самолетов врага и прославился также другими своими штурмовыми ударами — по железнодорожным эшелонам и автоколоннам гитлеровцев, по складам с боеприпасами и горючим, — и еще многими боевыми делами.
За Шиманским в этом полку числилось только шестнадцать боевых вылетов, но каждый из них был удачен — на счету у Шиманского были десятки уничтоженных им орудий и минометов, несколько разбомбленных вражеских эшелонов.
11 августа шестерка «илов», ведомая лейтенантом Шиманским, штурмовала большую мотомехколонну врага. Самолет Шиманского был подбит зениткой и сразу охвачен пламенем..Но с горящего самолета на врага полетел весь груз его бомб, пушки самолета выпустили по колонне все снаряды, и на глазах товарищей Шиманский сделал последнее, что еще было в его власти: он врезал свой пылающий самолет в середину вражеской мотомехколонны... Самую смерть свою он превратил в гибель еще нескольких десятков фашистов.
Надо же наконец, чтобы во всем мире поняли, что такое наш Ленинград сейчас! Даже многие москвичи не представляют себе нынешнего Ленинграда, Москвич, приезжающий или прилетающий в Ленинград на несколько дней, бывает всегда ошеломлен: только здесь начинает он кое-что понимать. Недавно в Радиокомитете гастролирующие московские артисты побоялись выступать перед микрофоном, потому что к моменту их выступления начался обстрел.
Нам такой испуг кажется диким. Как можно не выполнить своей обязанности только потому, что — обстрел?.. Да у нас они каждый день, каждую ночь, да ведь и жить было б нельзя, если б обращать на них слишком пристальное внимание!
Кто мог бы поверить, что группа девушек, идущих по улице, способна весело, непринужденно смеяться, о чем-то о своем беседуя, в то самое время, когда беглым огнем обстреливается именно район, по одной из улиц которого они идут? А я это слышал сегодня со своего четвертого этажа, — в грохот разрывов ворвался звонкий, мирный девичий смех, я даже выглянул в окно, удивившись: по набережной канала шли в ряд четыре девушки в серых комбинезонах с противогазами через плечо, шли не торопясь, будто прогуливаясь.
Я хотел бы посмотреть на итальянский город, тот, о котором англичане сообщили в газетах, что они обстреливали его со своих кораблей в течение пяти минут, — хотел бы побыть эти пять минут в том городе. Представляю себе, какая там была паника! Пять минут! и об этом радио и газеты считают нужным сообщать всему миру!.. А как бы восприняты были там двенадцать часов подряд сегодня, десять — вчера и почти в каждый из прожитых нами двух лет в Ленинграде — по нескольку часов обстрела ежедневно и еженощно! И об этом нашем быте никто не пишет со страстью, не трубит на весь мир!..
Я хотел бы внезапно извлечь из Нью-Йорка какого-либо рядового американского обывателя, и поселить его в любой квартире ленинградца, и заставить этого янки проделать в наших условиях все то, что проделал каждый из нас для того, чтоб его квартира вновь стала годной, приспособленной для жилья.
Я хотел бы заставить американского писателя быть энергичным корреспондентом, ходя по фронтам пешком, таская на себе все необходимое, и все это после того, как он полтора с лишним года сначала голодал, потом недоедал и даже в лучшие свои дни был лишен потребных его организму углеводов и белков...
Я хотел бы, чтоб тот американец забыл, что челюсти человека существуют, собственно говоря, для разжевывания зубами твердой пищи, — а вот в Ленинграде большинству населения жевать ничего более твердого, чем хлеб, не приходится, потому что вся пища, которую поглощает ленинградец, — это либо супы, либо каши, жидкие, мягкие, чаще всего безвкусные варева. И отказать ему, этому иностранцу, в удовольствии даже вспоминать вкус картофеля и других овощей, яиц, молока и множества иных видов продуктов, предложить ему удовлетворяться «дурандой», соей, «хряпом», отрубями (притом строго нормированными) — словом, всем, что любой фермер постыдится дать без сдабривания своим заботливо выкармливаемым животным.
Я спросил бы иностранца, может ли он два года подряд недосыпать и притом оставаться стопроцентным работником, кончающим работу только тогда, когда она выполнена полностью, и только для того, чтоб тотчас же приступить к другому виду труда.
Пусть бы любая американка попробовала, что такое ночное дежурство у ворот дома под грохот зениток и под свист бомб, после того как она целый день работала и «комбинировала» еду и провела все положенные часы на службе в доме, который трясется от близких разрывов снарядов, и чтобы притом ни разу не сбежала в убежище...
Ходить по улицам и хрустеть песком, которым на асфальте только что были присыпаны лужи крови, видеть всё новые и новые изъяны в знакомых домах, круглые выбоины в переходимых каждый день мостовых, носилки с ранеными, которые проносят мимо тебя, когда ты идешь по улице (и тут же — беспечно играющих на солнечной панели детей, возле которых, кажется, не может случиться ничего плохого, но которые так же смертны, как и взрослые люди, и так же подчинены воле всевластного
И много, много другого, о чем можно было бы бесконечно рассказывать, что единит ленинградцев, связывает их некоей круговой порукой воспитанного таким бытом мужества и хладнокровия, ибо все, о чем я говорю, не служит в Ленинграде ни предметом обсуждения, ни предметом внимания, даже не упоминается в разговорах.
Для самых простых дел, даже для движений, не требующих в обычных условиях никаких лишних сил, никакого напряжения, людям Ленинграда нужны огромная воля, выдержка, самодисциплина и самообладание.
Мы научились преодолевать даже естественный для живых существ инстинкт самосохранения... Разве это может понять человек, не познавший войну так, как познали ее ленинградцы?
И если есть у ленинградцев презрение к тем, кто по малодушию не выполнил перед родным городом свой долг до конца, если у иных ленинградцев выработалось даже некое высокомерие, за которое кое-кто склонен их упрекать, то ведь оно именно — высокая мера, какою мерят окружающее, какою выверяют людей защитники Ленинграда. Их — сотни тысяч, прошедших сквозь все испытания с гордо поднятой головой! И гордость ленинградцев бесконечно оправдана.
«Мы, — сказал мне один пожилой человек, — гордимся тем, что мы такие, как мы, а не такие, как те, у которых не хватало силенок стать такими, как мы!»
И каждый, кто сознает свое право называть себя ленинградцем, действительно честно заслужил это право!
Сегодня у меня была в поисках материала редактор детского журнала «Костер» Гея Петровна Яблонская — худощавая, сухопарая, молодая, очень говорливая женщина, со следами былого истощения на лице, но бодрая и жизнеспособная. В литературе она, видимо, работает недавно, но к тому, что меня заинтересовало, это имеет мало отношения. Я хочу записать то, что она — так, между прочим, — рассказала о себе и о своем муже.
Зимой сорок первого — сорок второго года она, в дистрофии, с больным сердцем, несколько раз теряла сознание на улице. И трижды ее уносили в морг, принимая за покойницу. Последний раз — так: повязали ей шарфом ост, скрестили на груди руки, доставили и положили в покойницкую больницы на груду трупов, скрюченных морозом, застывших. Сверху на нее положили еще несколько трупов. Окруженная и придавленная трупами, она очнулась. Ужаснувшись, она, однако, не могла пошевельнуться — в полной тьме, разводя руками, она натыкалась только на замороженные конечности трупов.
Сторож открыл на минуту двери, чтобы бросить в покойницкую еще один труп. Яблонская увидела сквозь груду трупов пятно света, закричала: «Помогите! Помогите!..» Сторож испуганно прислушался, крикнул: «Чего шумишь? Лежишь там, ну и лежи!» И захлопнул дверь. Яблонской после долгих усилий удалось выкарабкаться из груды трупов, открыть дверь, выскочить. С неведомо откуда взявшимися силами она побежала к зданию больницы, у входа упала без сознания... Ее внесли в больницу, привели в чувство.
Муж ее... Чекист, здоровый человек, командир. Оказался в окружении вместе с группой бойцов, стал партизаном. Вся группа попалась гитлеровцам. Они пытали всех и после пыток всех прикончили. Ему вырезали звезду на груди, серп и молот на спине между лопатками, потом отпилили выше колен ноги. Подоспел отряд Красной Армии, гитлеровцы бежали. Красноармейцы нашли всех партизан уже мертвыми. Тела были изрезаны, исколоты каленым железом, изувечены до неузнаваемости. Жизнь теплилась еще только в муже Яблонской. Его спасли. Командир подоспевшего отряда, по несчастной случайности, нашел среди замученных партизан свою родную сестру, зверски убитую. У нее были отрезана грудь, выколоты глаза, на руках вырезаны знаки свастики, и согнутые пальцы вставлены ей в рот, так, что, умирая, она видела перед собой эти кровавые свастики. В предсмертной муке она перекусила концы собственных пальцев — или ей насильственно сдавили челюсти? Глядя на нее, командир красноармейского отряда поседел, длинная белая прядь волос прошлась посередине его головы за те несколько минут, что он смотрел на сестру. Красноармейцев, хоронивших партизан, приходилось менять, они не могли выдерживать этого зрелища.
Муж Яблонской остался жив. Врачи объясняют это тем, что, отпилив ему ноги на морозе, фашисты перепилили одновременно и ватные брюки: лохмотья их. прижатые к сосудам, примерзли, заражения крови не произошло.
Сейчас муж Яблонской в Туркмении.
Вчера с этой же Яблонской я встретился у Александра Прокофьева. Она сидела в его квартире за столом — обыкновенная ленинградская женщина, ответственная работница, коммунистка, и разговоры были обыкновенными: о стихах, которые нужны для «Костра», о прозе, об очередном номере, и Прокофьев читал ей стихи, выбирая из своей тетради: подойдет ли журналу? И я отвечал ей на вопросы — какие есть у меня сюжетные рассказы и годятся ли они для детей, и она просила нас: «Нет ли у вас чего-либо веселого?» — все, мол, война, война, надо же дать детям в журнале и что-либо веселое. И в разговоре тот страшный ее рассказ возник случайно, по какому-то мелкому поводу, как пример, и рассказано все это было так просто и таким обыденным тоном, словно и удивляться тут нечему: кто, мол, из ленинградцев не может о себе рассказать чего-либо подобного? Я искал в выражении ее лица, в интонациях чего-либо свидетельствующего о том, что фактами этими как-то затронута ее психика, — и не нашел никаких признаков, все это пережито и уже пережито.
...Кажется, мол, самой себе уже перестаешь верить, представляется это уже и нереальным, а ведь было, все было, — именно так, в точности!..
Мы перестаем воспринимать многое — слишком много страшного. Да и не только было, разве мало сейчас?.. Вот в тот день, когда снаряд попал в трамвайную остановку на углу Садовой и Невского, трупы (было больше сотни убитых и раненых) привезли к Куйбышевской больнице в трехтонном грузовике. И наваленные на грузовик кровавые части человеческих тел сгружали с платформы машины лопатами...
В середине июля по Неве нет-нет да и проплывали трупы красноармейцев, командиров, а иногда и немцев — полуразложившиеся, видимо, там, в верховьях Невы, опуставшиеся на дно и волочимые течением до Ленинграда, Они, некоторые из них, всплывали и плыли уже по поверхности, проплывали под мостами. И художник Морозов, например, увидев, проходя по мосту, один такой труп, спросил милиционера: почему их не вылавливают? И милиционер ответил ему: «Да кто ж их станет вылавливать? Разве мало их тут? Иной день десяток-полтора пронесет. Уж мне привычно глядеть на них!..»
И трудно сказать: зимние ли это трупы — тех, кто прорывал блокаду, или это недавние — убитых в нынешних, происходящих на Неве и сейчас боях. Но один мертвец — командир (Морозов обратил внимание) — был не в погонах, а с двумя «кубарями» на петлицах, то есть был в той форме, какую еще носили командиры зимой и какую уже никто не носит сейчас...
...В те самые дни, в те самые часы, когда по Неве плывут трупы, по набережным города гуляют влюбленные, глядят на закаты, как в мирное время, а детвора и любители летнего загара купаются у Петропавловской крепости и в других местах невских берегов. А все мы пьем невскую воду, поступающую к нам в квартиры по водопроводной сети. И рыболовы удят рыбу, и, как деликатес, она появляется иной раз по бешеной цене на рынках, и всякому хотелось бы съесть хоть кусочек ее!
И вот сосед мой, драматург Голичников, соблазненный примером мальчишек, наладил свои рыболовные принадлежности и вчера ловил рыбу — прямо тут, под домом, в котором моя и его квартиры, в рыжем канале Грибоедова, и на крючок шли окуни.
А вот некий окололитературный делец, числящийся в драматургах, всю войну и сейчас увиливающий от мобилизации, сидевший уже раз в тюрьме за спекуляцию, но выпущенный, имеет на Крестовском острове огород площадью в целый гектар, — говорят, соберет он тонны овощей. Построил там шалаш, в нем живет; из каких-то близрасположенных конских стойл воинской части выбрал весь навоз, превосходно утучнил землю, урожай у него великолепный, все лето возился он с огородом и — спекуляцией, взятками, махинациями — обеспечил себе безнаказанность. Он самодоволен, счастлив, считает себя добрым семьянином, хорошим хозяином и даже, сидя в шалаше... пописывает какую-то халтурную пьеску, которую тоже надеется пустить в оборот. А овощи гуляют по рынкам, продаваемые из рук в руки по спекулянтским ценам...
Вкус овощей в этом году, как и в прошлом, я не испробовал, и витаминов в моем организме недостаточно. И еды мне сейчас решительно не хватает.
Как известно, нормы питания в блокированном Ленинграде дифференцированны, как для армии, так и для гражданского населения. Проблема питания полностью решена в армии пока только для всех воинов передовой линии, а в городе — для старших по званию офицеров и для категории лиц, получающих так называемые «академические пайки», «литерные книжки».
Хожу в обычную военторговскую столовую.
...В прошлую ночь я написал стихотворение о мальчике, стоящем на улице над неразорвавшимся снарядом; а дней десять назад — о наступлении нашем на юге. И хочется собрать свои старые стихи, в некоторых из них — ясное предвидение войны и даже бед, предстоявших Ленинграду... Впрочем, я о стихах своих молчу. Как и этот дневник, они, вероятно, не будут опубликованы.
...В Ленинграде уже несколько дней — тихо. С того дня, когда я сделал в дневнике последнюю запись об обстрелах, их почти не было, даже удивительной кажется такая тишина, к ней трудно привыкнуть. Не веришь ей, слишком уж она представляется ненадежной, обманчивой. Но пока она есть. Видимо, наши самолеты — торпедоносцы, бомбардировщики, штурмовики, наша дальнобойная, выведенная на передний край артиллерия разворотили вражеские батареи весьма основательно, и гитлеровцы теперь боятся, получив хороший урок. Возможно, общей обстановкой войны они были вынуждены часть своей дальнобойной артиллерии увезти на юг, на другие участки фронта, ибо сила нашего наступления на юге такова, что немцы продолжают отступать день за днем, теряя несметное количество солдат и оружия. Взят нами Харьков — 23 августа взят штурмом, и сообщение по радио об этом (приказ Верховного Главнокомандующего) прозвучало даже неожиданно, вызвав подлинное ликование по всему городу. Если судить по себе, то я... я не мог заснуть после этого сообщения и долго сидел с Лихаревым, зашедшим ко мне и столь же возбужденным. Я лег спать в тот вечер, очень устав, проснувшись в половине девятого вечера, включил радио и взволновался, удачно наскочив на момент передачи этого — первого сообщения. Сразу позвонил Лихареву, Прокофьеву, многим другим и тут же под грохот зениток, стучавших в те минуты по небу, сел писать корреспонденцию в ТАСС, и, как ни устал, понес ее в штаб, на телеграф, — корреспонденцию о первых впечатлениях от этого сообщения. До полуночи разыгралось московским концертом радио, несколько дней потом Харьков был у всех на устах. Ибо взятие его столь очевидное свидетельство близости военного краха Германии и силищи нашей армии, что каждый почувствовал: конец войны близится с каждым днем и мы начинаем справляться с Германией даже без второго фронта. В тот же день, 23-го, союзники бомбили Берлин так, как еще не бомбили ни один из городов Германии за всю войну. Сообщение об этом было краткое, но что получил на свою голову Берлин — можно себе представить.
Потери немцев с начала июля, по сообщению Информбюро, составляют примерно миллион убитыми и ранеными. Миллион!
Конечно, моральное состояние немцев до предела подавленное. Еще несколько таких ударов, и крах гитлеровской Германии может наступить даже быстрее, чем мы все рассчитываем!
Добро!..
Сегодня с Лихаревым и Авраменко я ходил на телефонную станцию. Платили мы за свой телефоны, И мне наконец дали номер.
Девушка — комиссар батареи
Ленинград
21–22 августа 1943 г
Встреча с лейтенантом Верой Лебедевой
Канал Грибоедова
Политуправление фронта поручило мне написать брошюру о Вере Лебедевой, которая, став с осени прошлого года сначала комиссаром батареи (а потом, с упразднением института комиссаров, — заместителем командира по политчасти), сумела и в этой необычной для девушки должности завоевать в боях под Красным Бором большой и непререкаемый авторитет... Девушка — комиссар батареи артиллерийско-пулеметного батальона!.. Но боевые заслуги у этой девушки столь несомненны и велики, что удивляться тут не приходится!
Лейтенанта Веру Васильевну Лебедеву, ничего ей не объяснив, вызвали в Дом Красной Армии из полка, с позиций 55-й армии. В кабинете начальника ДКА я пригласил Веру для дружеской беседы к себе на квартиру.
Мы неторопливо шагали по солнечным улицам города, Вера Лебедева (ей редко приходится бывать в городе!) внимательно вглядывалась в лица прохожих, в роскошное зеленое убранство Летнего сада, в огороды и зенитные батареи Марсова поля, в посветлевшие к осени; тихие воды канала Грибоедова. Я тем временем, искоса наблюдая за ней, отметил себе, как идет этой стройной и худощавой девушке-офицеру военная форма. Лебедева была в синей, тщательно отутюженной гимнастерке с новенькими полевыми артиллерийскими погонами, с орденом боевого Красного Знамени и медалями «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Ее хромовые высокие сапоги были хорошо сшиты.
Дома я стал расспрашивать Веру не о фронтовых делах, а о довоенной ее жизни, и она, полностью доверяясь моему такту, просто и откровенно рассказала о себе все, вплоть до самых сокровенных, интимных мыслей...
Вот она сейчас сидит за круглым обеденным столом, дожидаясь, пока я оторвусь от своих заметок, заносимых в записную книжку.
Мягкие, волнистые светло-каштановые волосы, расчесанные на пробор над правым виском, рассыпаны кудряшками чуть ниже ушей, — несколько локонов, оказавшихся впереди, кажутся мне светлей остальных. Тонкие светлые брови чуть-чуть напряжены в ожидании, но белесовато-голубые глаза, под которыми следы усталости, очень спокойны, спокойно и даже, пожалуй, флегматично лицо — простое, ровное, с небольшим, чуть вздернутым носом. Бывает, что именно губы выражают в лице человека сильную волю, — губы у Веры тонкие, хорошо передающие энергию произносимых неспешно слов. Гордый, свободный постав головы помогает моему представлению о свободолюбии и независимости, свойственных этой решительной девушке... И все-таки спокойствие Веры — только воспитанная ею в себе способность быть внешне выдержанной, — конечно, она не спокойная, нервная, ее выдают тонкие, чуткие пальцы, которыми она, не замечая того, теребит сейчас бахромку желтой скатерти, под столом, а минуту назад изламывала на мелкие кусочки спичку.
Когда Вера рассказывает о чем-либо интересном, ее глаза становятся веселыми, даже озорными, лицо оживляется, тихий голос наполняется интонациями, в которых сила убежденности безошибочно увлекает собеседника и заставляет его любоваться искренностью и правдивостью этой девушки, не способной солгать или слукавить...
Несколько минут назад Вера выдала свою накопившуюся на фронте усталость легким зевком — и призналась, что хочет спать, а сейчас, разговорившись, уже оживленна, полна экспрессии... Но разговор прервался, и Вера опять молчалива, проста — она умеет молчать и молчанием не тяготится, — у нее богатое поле раздумий, она в нем сейчас сама с собою, словно бродит вдали от людей, одна...
В личной жизни Вера Лебедева очень одинока, хотя мне об этом не сказала ничего. Но я понимаю это: из всех родных и близких жива только ее мать — там, в далеком Вышнем Волочке, где Вере за всю войну не удалось побывать ни разу. Вера рассталась с матерью своей в одиннадцать часов утра 22 июня 1941 года, еще не-зная, что уже началась война: мать приезжала в Ленинград лечиться, Вера в этот день проводила ее, усадив в вагон поезда. Поезд отошел от Московского вокзала, и, возвращаясь пешком по Невскому, Вера увидела перед радиорепродукторами кучки людей, услышала речь, сообщавшую о неожиданном и грозном событии... В тот же день Вера подала заявление и ушла на фронт... И с тех пор письма из дома не раз приносили горе. Были у Веры братья. Самый старший, Михаил, в июне 1942-го погиб под Смоленском; второй по старшинству брат, Александр, комсомолец, прислал в начале войны письмо: «Еду на фронт» — и с тех пор бесследно исчез. Третий брат, Николай, ровесник Октября..стал на Северном фронте комсомольцем и младшим командиром, — из армии пришло извещение, что он 28 мая 1942 года погиб.
Михаил был последним из оставшихся у Веры братьев, — младший брат Валентин умер еще до войны, почти в одно время с отцом-инвалидом, солдатом первой мировой войны.
Когда Вера заговорила о Михаиле, у нее было сорвался голос, она едва сдержала слезы.
— Было два письма, — одно матери от командира части, наизусть помню: «...Хочу сообщить вам неприятную весть. Ваш сын Михаил Васильевич, командир подразделения ПТО (не знаю: батареи или взвода? — добавила Вера), был моим близким другом. Я его старший командир. Все время мы были вместе. (Текст письма я сейчас сокращаю.) Часть наша прославилась... Гвардейцы... С ним никогда не было страшно, никогда не было скучно. Мой друг, а ваш сын был послан на очень большое задание, и, оставшись один, он до последнего снаряда бился с врагом, а когда уже не было снаряда, он взорвал себя вместе с окружившими его немцами... Не плачьте, не горюйте, много таких сынов, как ваш сын, на фронте. Я и такие же все, как я, находящиеся здесь, — ваши сыновья...»
Фамилия этого командира — Колов, его часть была с Калининского фронта переведена в Смоленскую область, там это и было. А мне Колов прислал короткое письмо: «Здравствуйте, дорогая сестра Вера! Ваш брат Михаил был моим лучшим другом. Служил — в моей части. Всегда он отличался веселостью и храбростью в боях. Вы тоже командир, несмотря на то что и девушка. О вас мне ваш брат очень много рассказывал. Поэтому я без всяких вступлений сообщаю вам о гибели вашего брата. Его не забудут ни командиры, ни бойцы нашей части. Не горюйте. В минуты более свободные я больше вам напишу. Разобьем немцев, встретимся, я очень много расскажу вам о вашем брате. С боевым приветом, Колов...» Я ему написала, но ответа не получила. Написала второй раз — то же, и с тех пор потеряла его, искала всяко, не нашла...
Жена Михаила Клавдия Ивановна до июня этого года была на фронте, потом — в одном из управлений ВВС, в штабе, машинисткой, звания у нее не было... Недавно мать заболела, Клавдия вернулась к ней в Вышний Волочек. Девочка у них, Валечка, отличница, учится, сейчас уже во втором классе,
...А двадцать третьего сентября сорок второго года погиб Борис, человек, которого я любила. Погиб под Ростовом, летчик. Я с ним встретилась до войны, в авиагородке, в Ленинграде. С начала сорокового года я работала в Ленинградской военно-воздушной академии Красной Армии, лаборантом по испытанию авиаматериалов у начальника лаборатории бригадного инженера Крестьянинова, — я была тогда и секретарем комсомольской организации академии (это всё уже после ухода моего из Герценовского педагогического института, где я училась раньше)... Появился там паренек, Борис, был лентяем, три месяца не работал, чуть было не втянулся в компанию хулиганов. Я с ним раньше подружилась. Мне думалось, что он лучше всех, хотелось, чтобы он был самым лучшим из всех, кого я встречала. И в эти три месяца я ему ничего не сказала, только предложила пойти учиться в аэроклуб. Он: «Я не люблю профессии летчика!..» А я знала, что он когда-то поступал в планерную школу, но за недисциплинированность его вышибли. И замечала: он в кино смотрел с интересом все фильмы о летчиках... И тут сказала ему: «Люблю таких ребят, которые не боятся, а ты просто трусишь!»
Шесть дней после того он ходил по комиссиям, потом пришел: «Вера, можешь меня поздравить, я — в аэроклубе!..» Я его учила ходить на лыжах, встречались почти каждый день, три месяца дружили, и три месяца он меня не поцеловал, боялся обидеть. Он говорил мне: «Думаю вот: ничего в тебе нет хорошего, есть девчонки интереснее, ласковей и о любви говорят. А ты вот — неласкова, о любви не говоришь... И все ж, тебя отругаю, а нет, — самая ты хорошая!..» Это он десятого мая сорок первого года мне говорил, когда перед его отъездом в Ростов всю ночь мы проходили. Он туда получил назначение... »Вера, а ты знаешь, в то время, когда ты говорила об аэроклубе, ведь я...» — «Ведь ты нигде не работал и стал водиться с хулиганами!» Он удивился: «А ты разве знала?..»
Дружили мы очень хорошо. Он хорошо пел и играл на баяне. Провожала я его десятого мая, вместе с братом его. Было решено: как только через два-три месяца вернется, станем мужем и женою. И родители наши знали об этом.
Стоял поезд. Я смеялась, Борис грустно просил: чаще писать, даже о том, какой сон приснится. Смотрит прямо в глаза, грустные глаза у него. «Знаешь, что мне кажется? Я уеду, а ты тут встретишь другого и полюбишь. Забудешь меня. А мне тяжело будет, потому что я уж себя очень много проверил. Пока ты жива и я жив, другой любить не могу!..»
Тронулся поезд. Борис встал на подножку, я шла, махая платочком, и когда от всего состава осталась только стенка последнего вагона, поняла, что его больше нет со мной, и неизвестно, сколько я не буду его видеть, и не знаю даже, что будет. И смотрю: стоит брат, у него слезы текут (он старше на восемь лет и уже послужил в армии)...
Борис письма часто писал. Не могу слышать пластинку: «В далекий край товарищ улетает!..» В сентябре я получила извещение от товарищей. Писал незнакомый мне Николай Саперов, летчик, от имени всех: «Здравствуйте, героиня Верочка...» Получила я это письмо на КП, развернула, вдруг — падают карточки, его и мои... и его письмо: «Здравствуй, дорогая моя Пеструшка!..» Почему же карточки?.. И еще: вижу письмо — от Саперова!..
Он погиб в бою. И теперь я смеюсь, и разговариваю, и танцую иногда, но карточка его над моей кроватью, в черной рамке, и не бывает такого случая, чтоб я проснулась и не посмотрела на него... Я не знаю, где он держал последнее письмо, но на письме кровь, а больше ничего, а Саперов ничего об этом не написал...
Раньше писал, чтоб работала как комсомолец — он тоже был комсомольцем. Я писала ему: «Там, за трудностями, наша встреча!..» Восемнадцать тысяч четыреста двадцать один его полевая почта... |
И Вера умолкла, и я долго не решался нарушить молчание, в которое она ушла от меня.
— За месяц до этого я была переведена из кандидатов в члены партии и мне было присвоено звание лейтенанта, — заговорила она. — А за два дня была назначена комиссаром артиллерийской батареи батальона. Первая девушка на Ленинградском фронте получила такую должность. Начальник политотдела армии Крылов сначала возражал против этого назначения. Вызвал меня, подробно поговорил. Сказал было: «Надо себя беречь, зачем вам, девушке, солдатские сапоги, кровь, вся эта тяжелая обстановка передовой линии?» — «Я вас понимаю, товарищ бригадный комиссар, — ответила я, — вы боитесь, что на меня будут смотреть не как на комиссара, а как на девчонку?» Он подумал, сказал: «Да, правильно!» И позвонил начальнику политотдела укрепрайона (в составе которого был наш двести девяносто первый артиллерийско-пулеметный батальон), майору Галицкому: «А по-моему, ее можно оставить комиссаром!..»
Двадцать первого сентября я явилась на батарею, в район Красного Бора. Командир батареи — кадровый офицер Степан Федорович Ушкарев — плотный такой, широколицый человек — встретил меня хорошо, с первого дня держался по-деловому, порой — по-отечески, умно и тактично старался увлечь меня техникой артиллерийской стрельбы, — знал мое горе. Я потом в первом серьезном бою доказала ему, что могу быть артиллеристом. Случилось так, что однажды мне две недели.пришлось заменять его...
Вера опять умолкла. И я смотрел на ее серьезное, вдумчивое лицо, в котором выражение печали сменилось выражением упрямой решительности.
...А давно ли было то.время, когда Вера была веселой девчонкой, школьницей?
— Мне было восемнадцать лет, когда я приехала в Ленинград и поступила в Герценовский педагогический... А в школе любила и в «казаки-разбойники», и в «попы загонялы», и в «колы задувалы».
Я очень люблю маленьких детей. Как я во двор школы вхожу, так ребятишки и трех-, и пяти-, и пятнадцатилетние бегут, хватают за платье, кричат «моя!», «моя!». А играли в «кошки-мышки» и строили города из песочка или зарядкой заниматься начнем. Или построимся, начнем ходить, песни поем, — хорошая жизнь была!.. А вечерами кто постарше, тринадцати-четырнадцатилетние, соберемся, сказки рассказываем, девочки, мальчишки, все вместе!
Мальчишки соберутся, у них игра не клеится, пока меня не позовут. Знаете, я вам скажу секрет, когда в десятом классе училась, мама как-то сказала мне: «Вера, ну ты ж барышня, тебе гулять бы, а ты играешь с малышами!..» — «Мамочка, я успею! Пока еще не стала старше — поиграю...» В играх я заводилой была, и это мне нравилось. Из всех мальчишек и девчонок я была самая старшая, мои ровесники не играли с нами никогда. Уже мальчики с девочками дружили, на любовь у них было похоже уже... А я любила «Али-бабу и сорок разбойников», сказки читала и слушала. Мне так больше нравилось. Почему я такая была? Может быть, потому, что росла в семье, где четыре брата у меня было?.. Раз меня пошел провожать мальчик из соседней школы, начал говорить о звездах, о луне, и я сказала, что в книге по астрономии гораздо интересней об этом написано. Или начнет кто-либо в классе ухаживать, а я ему просто: «Смотри, какая у тебя грязная рубаха!..» И мальчики меня боялись. Я их не замечала!
Читала? Много. Горького всего перечитала и очень люблю. «Песню о Буревестнике» — наизусть, «Песню о Соколе» — тоже наизусть, даже с нею выступала на художественной олимпиаде. В восьмом классе увлеклась Лермонтовым и Пушкиным. И в восьмом классе у меня часто отбирали Мопассана, а мне он нравился очень. В девятом классе стали проходить западноевропейскую литературу. Шекспира много читала. Многие сцены «Жанны д'Арк» — наизусть и из «Марии Стюарт» монолог Елизаветы — «Кровь, кровь кругом» (и просит пощадить ее) — наизусть... Когда предстояло выступать, я всё выбирала сильные вещи... Ну, я уж не говорю, конечно: Тургенев, Чехов, Гоголь, Толстой... Чернышевского в седьмом классе, казалось, поняла, потом в девятом по-новому поняла... Люблю Николая Островского...
— А Маяковского?
— Нравился! У нас нельзя: было не понимать, хороший литератор был у нас, Вадим Алексеевич Фесенко, старый преподаватель. До него у нас многие не любили литературу, а когда он пришел (в восьмой класс), все полюбили-. Он любил и Маяковского. Встряхнет седыми волосами и начнет — рукой в такт — читать, Помню, не понимала «Товарища Нетте». Он сам прочитал мне это стихотворение, разобрали, и — мне: «А теперь вы прочтите!..»
Из символистов Вера знает только Блока, его «Двенадцать», да как-то читала Брюсова...
— А вот живопись... Сама рисовать не умею и, в общем, в ней мало разбираюсь. Но иногда смотришь так на природу и жалеешь, что не художник. Люблю природу!..
Вы знаете? Дождь... А я в гимнастерке, без шинели, — мне нравится, как эти капли меня бьют... Все удивляются, зачем я под дождь иду. Раньше, бывало: пойдешь гулять с матерью в сад, она ищет место получше, а мне нравится каждое место, где я стою. Вот ива (одна стоит у озера) — смотрю, как она наклонилась!.. Это было осенью, все кругом зеленое, а у ивы лепестки уже желтенькие, и вода в озере не течет и лепестки все стоят в воде, — ива, как люлька, наклоняется к воде и обратно тянется. Все кругом к вечеру из зеленого становится черным, а эта ива золотится! Любила я к вечеру забираться сюда одна. Глядишь на закат...
Вера, вздохнув, добавила:
— Это за городом... Затем — Красный Бор... Помолчала, заговорила снова:
— Красный Бор... КП батареи — землянка не кажется искусственной, а будто так бугор и стоял всегда. Купава небрежно разбросана, ельничек — елочек пять. И вот, когда луна выйдет, очертаний развалин не замечаешь, а видишь только красоту этих мест, и разбитый дом кажется чем-то новым, что самою природой создано... Когда бывало тяжело очень — выйдешь, посмотришь...
Раз я с командиром батареи подошла к воронке. На краю — три цветочка беленькие... Смотришь на них, и пропадает тяжелое настроение; видишь, как даже цветы борются за свою жизнь, уж корни их на поверхности, а цветут. И вспомнится ряд людей, которые так же борются за жизнь, и уж этого после не забыть...
Но, кажется, зиму я люблю больше, чем лето. Дома, до войны, зимой мне нравилось встать на перекрестке, где ветер особенно крутит, завывает, — снежинки за воротник...
Иногда я дневник веду. Я писала недавно об отношениях между мужчинами и женщинами — для себя писала, потому что сказать некому было, или не поймет, или скажет: «Нашла чем заниматься!»; а как вылила на бумаге, так — легче!.. Но это не только от плохого настроения. От хорошего — тоже. Хочется выразить свое восхищение!.. В сентябре сорок второго года после боя расположились на отдых, костры развели у Петро-Славянки. В одной стороне запели песню «Широка страна моя родная» — люди, которые восемнадцать часов назад были в бою... Мурашки по телу, волосы поднимаются! Луна пряталась ,за облаками... И тут же стала я у костра писать... О чем писала я тогда? О душе русского человека, о душе русского солдата, о ненависти и любви русского человека и солдата. А кончила я словами Горького из «Песни о Соколе»: «О, гордый сокол, в бою с врагами истек ты кровью...» И так далее. Но я там не «о, гордый сокол», а «о, русский богатырь» сказала!
Был доклад. Один докладчик сказал: «враг». Но так, что не похоже было, что о враге: спокойно, миролюбиво. И я записала: «...когда я слышу или говорю слово «враг»... — и дальше... ну, вы понимаете, что я могла записать?..
— Понимаю... А что заставило вас писать о взаимоотношениях мужчины и женщины?
Вера Лебедева объяснила мне:
— К сожалению, в армии я не встретила ни одной примерной дружбы женщины с мужчиной, такой, чтоб можно было пальцем показать и сказать: любят! Девчонки смеются: «Война все спишет!», но смеются искусственно, сами переживают. И когда расскажешь ей, что она сделала, — плачет...
Есть еще, конечно, люди, которые могут дружить хорошо. Но достаточно было в нашей воинской части одной появиться, которая неправильный образ жизни повела, как командиры уже стали иначе ко всем относиться, чем прежде...
Мне часто хочется поговорить, посмеяться, поболтать. В начале войны я это делала, теперь не делаю, потому что скажут: «Вот крутит, вертит хвостом!..» А в первые дни войны это было и так помогало сплачивать людей!..
Я спросил Веру, что делает она там, у себя на батарее, когда расстраивается? И Вера рассказала, что выходит по траншее под разрывы снарядов и рассчитывает: этот тут разорвался, где разорвется следующий? Вон там? Укрывается от него. Где следующий? Опять укрывается, перебегает, прячется, ей нравится эта «игра», нравится, что осколки летят, — это успокаивает ее. Возвращается в землянку успокоенная.
Причины такого состояния ( «а, все равно!») бывают разные, иногда — мелочь. Но чаще всего, если кто-либо из командиров делает глупость, что-либо явно нелепое, из амбиции.
— Левая огневая точка. Самая опасная, — немцы били туда всегда. Душа болит за находящихся там: а не натворил ли что-либо уже немец? Надо пойти... Должен бы идти кто-либо из командиров роты или заместителей. Скажешь. Никто не идет... Одеваешься, чтоб идти самой. Уговаривают: «Незачем туда ходить, нужды нет, приказано не шататься зря» — и так далее. Будто бы заботятся обо мне, на самом деле прикрывают собственное нежелание идти. Обидно!
Прибежал бледный старший сержант Бирюков: «Прямое попадание в землянку. Все убиты. Я один — стоял в дверях, выбросило... Пять человек убиты!..» Командир роты: «Надо послать туда людей, раскапывать!» Я: «Не надо! Раз прицельный огонь ведет — значит, нельзя посылать… накроет! Одного не пошлешь, он ничего не сделает. Надо пять-шесть. А немец выждет, накроет их!..» Спор. Командир роты — старший лейтенант Ланко — в амбицию. Звонит по взводам, требует людей. Собирает восемь человек, хочет и моих. Моих я не даю (мои — артиллеристы; он хотел — двенадцать). Посылаем тех восьмерых. Когда подошли к разбитой землянке — прямым, тяжелым — всех, остался ранен только один, остальные убиты (а до этого немец выжидал, не стрелял!)... Сразу такое состояние, — одеваюсь, молча выхожу, иду по траншее, туда, к разрывам... Адъютант Володя, двадцать четвертого года, как мальчик, сзади, не слушает приказаний оставить одну, идет: «Товарищ лейтенант, вы хотите, чтоб вас убило? Да?.. Товарищ лейтенант, вы хотите, чтоб вас убило, да?..» На полдороге хватает за шинель, держит силком, не пускает... Если б пустил — убило бы!
А когда возвращаюсь — думы о том, что не следует так делать, что так нужен каждый человек, нельзя собой швыряться... Потом, вернувшись, я с этим командиром роты не разговаривала. Он стал оправдываться, что, мол, был прав, что надо было спасать людей... Постоянно после этого — выпьет и начнет оправдываться, хотя никто с ним не заговаривает об этом... Мне понятно: он мучается, ему тяжело вспоминать. А то, что старается оправдаться, только особая форма желания снять с себя эту тяжесть. Однажды он: «Война все равно идет... Все равно погибают люди... Все равно жертвы будут... И им бы пришлось к гибели идти!..» Я: «А вот если б они могли сейчас встать из земли — заплевали бы они тебе глаза!»
Он схватился за голову... С тех пор перестал оправдываться.
...Я спросил Веру о том, что она думает о чувстве страха.
— У обстрелянных не бывает! — ответила мне она. — Бывает, когда что-либо неблагополучно.
И рассказала о том, как в марте 1942 года, когда была санинструктором, комсоргом роты под Усть-Тосно, живя на огневой точке, становилась снайпером, — оставалось их в живых на этой точке трое: командир взвода лейтенант Фадеев,, боец и она. Жили так две недели втроем. И нужно было траншею рыть, огневую точку строить, на посту стоять и немцев отражать. И за питанием в темноте дважды в сутки ходить. Вначале были у них два миномета, ручной пулемет и станковый. Ручной отнесли в ремонт, минометы были выведены из строя обстрелом и тоже отнесены в ремонт,
— Остался один пулемет. И нас трое. Снаряд — осколком пробило кожух. Зима, метель. Ракеты редко бросает, верный признак, что может пойти (когда часто освещает, значит — не пойдет)... А оружия у нас нет. С пулеметом возимся, думали сначала: замерз; разобрали — нет, не понять. Верно, дырка от осколка, но где? Нашли: у гашетки справа, позади короба.
Фадеев взялся исправить. Я сразу на пост, с винтовкой. И вьюга заглушает, не дает прислушаться. И все кажется: вот сейчас немцы пойдут! Простояла свои два часа, сменилась, устала необычайно. Всегда сплю, уже заползая в землянку, тут не могу заснуть, несмотря на дикую усталость. И все кажется: немцы пойдут и что того, часового, уже скрутили, убили. Так не смыкала глаз... А Фадеев возится с пулеметом. Время мне опять становиться на пост. Он: «Пойди постреляй из пулемета!» — «Починил?» — «Ага!..» Подошла к пулемету — не стреляет. Искала причину долго. Пальцами стала скользить по ходу боевой личинки, как по рельсам: один палец проходит, другой натолкнулся. Про тот, что проходит, подумала: дырка, в дырку провалился...Нет... Всё в порядке. А другой?.. Оказался — осколок: у окна приемника, мешал боевой личинке подойти вплотную к капсюлю патрона... А Фадеев уже доискался причины, хотел, чтоб я доискалась тоже. И тут сразу мне стало спокойно, выбросила я этот осколок!.. Исправным стал пулемет. И страха нет!
...Сейчас Вера сидит передо мной задумавшись и курит, курит!..
Сидит, вспоминая своих погибших товарищей, тихим, чуть-чуть приглушенным голосом рассказывает о них:
- Это было, когда я уже стала комиссаром батареи семидесятишести — и сорокапятимиллиметровок... Боец у нас был — Кукушкин. Он появился на батарее в январе девятьсот сорок третьего года, за несколько дней до нашего прихода в Красный Бор. {133} Старательный, на инженерных сооружениях хорошо работал, пожилой — лет сорока семи. Быстро изучил пушку, был очень хорошим товарищем и самым примерным бойцом. Много рассказывал о семье, о своих ребятишках...
Вот мы приехали в Красный Бор. Кукушкин в одном из расчетов стал заряжающим. Красный Бор сильно обстреливался, места не найти было. Кукушкин при выполнении любого задания был спокойным и мужественным. Однажды ночью, после сильного обстрела (мы рыли «карман» для пушки), он после работы не пошел отдыхать, а ради отдыха товарищей стал на пост. Мина! Осколок — ему в бок, большой осколок стодвадцатимиллиметровой мины. Подбежали мы. Мутные глаза, руками опирается, хочет встать. В руки ему попадается какой-то обломок от разбитой тележки. Он перевернул его в воздухе таким движением, словно тянется после сна. И бросил наземь, и упал сам. Подбегают бойцы, хотят поднять, посадить, он поднимается на ноги молча, делает движение, словно хочет идти вперед, опускается; его собрались было положить на шинель, тащить, но видят, что уже не следует. Над ним наклонились, наклонилась и я, он говорит шепотом бойцам: «Вот это снимите!» Руку сунул под гимнастерку, пальцем зацепил веревочку от креста. Сняли крест. Взяли документы — и мне. И в документах я нашла записку: «Кто бы ни был, командир или боец, но человек, который будет видеть, как я погиб, если я не успею сказать, сделайте это сами. Снимите с меня крест и отошлите его домой. Не смейтесь. Для семьи это все будет. А я чувствую, что скоро я умру. Но не страшно. Не страшно потому, что нужно делать в любых условиях. Мой прадед не придет и за нас этого не сделает. Погибну я не трусом. Помните обо мне...»
Он с севера, жена была около Архангельска. В анкете было написано, что он — крестьянин... Я знала, что у него был крест, но никогда не поддевала Кукушкина. Увидела это случайно, и он постарался закрыть рукой. Я: «Ну что ты закрываешь? Раз носишь — значит, носи!..» Он: «Товарищ лейтенант! Это единственная память о моей семье!..» Сам начал однажды: «Вы, может быть, думаете обо мне плохо, что я человек, который верит в бога и живет этим? Я верю в судьбу, и вот это моя судьба!» Я: «Скажи, если ты носишь крест, чем для тебя в бою явится крест? Ты будешь думать о семье, о рубеже?» Он: «На крест положу руку — и все могу делать!» Отослала я крест семье...
Сильных людей я знаю. И знаю слабых... Был у нас один такой первой зимой, когда мы в «лисьей норе» жили и голодали... ну, да не стоит о нем рассказывать, его нет в живых... Я помню: была статья о двадцати восьми героях-панфиловцах в «Красной звезде», и отдельно, на «боевых листках» публиковали ее. Когда прочитала, представила себе поле, снег, этих людей, того из них, кто руки поднял. И помню, читаю, отложила в сторону и представляю себе, кто из наших бойцов мог бы поступить так — поднять руки? Перебрала всех, и все они мне дороги были, решила: никто! И на минутку допустила: вдруг один кто-нибудь поднял бы, смогла бы я застрелить его или нет? Решила, что застрелила бы. И после этого подумала: какая же сила заставила бы меня в тот момент его застрелить? Может быть, это неправильно было, но подумала: худая овца все стадо портит, а здесь — изменник всех погубит, так уж лучше пусть один погибнет, чем все!.. В восьмом классе школы, когда я прочла о Жанне д'Арк (я ею полгода жила!), потушу свет, сяду на печку, представлю себя в бою, в окружении. Реку вижу, бой, мост взорванный и — себя: как бы стала действовать, если бы попала в плен?.. Надумаю и действую, действую, смотря только на уголья в печке. И мама: «Ну, что ты опять думаешь?» А я: «Мама, вот Жанна д'Арк... Мама, ты бы стала так, как она?..» А мама мне: «Верочка, так у нас такие и были, только войска за собой не водили. — И начнет рассказывать про стачки и добавит: — Только у нас не случилось еще бою быть, а если б пришлось, так, может, и почище бы Жанны д'Арк поступали!..»
А я на следующий день в «казаки-разбойники» наиграюсь, и все пройдет!.. Мама была рабочей на текстильной фабрике, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году вступила в партию.
Перед тем как попасть на фронт, тренирована я была — лыжница, стреляла отлично — в кружках занимаясь, еще до войны, в академии. Но когда я голод увидела в армии, когда в январе сорок второго на двое суток в город приехала, посмотрела, что происходит там...
Вернулась я тогда в землянку, бойцы расспрашивают меня, а я и сказать ничего не могу. И с этих пор я решила, что мало спасать раненых, нужно самой стрелять. Чувство мести появилось. Я стала оружие изучать, вместе с бойцами, и чтоб скорее, скорей изучить. В феврале я уже была на переднем крае, уже стреляла — из винтовки, пулемета и миномета... На снайперском счету у меня одиннадцать немцев...
Комиссаром батареи 76– и 45-миллиметровок Вера Лебедева была назначена 21 сентября 1942 года, когда эта батарея, входившая в состав 261-го артпульбата, где Вера до этого дня была комсоргом батальона, вместе с батальоном стояла на кратковременном отдыхе у «Металлстроя». Когда институт комиссаров был ликвидирован, Вера стала именоваться замполитом.
На этой батарее Вера Лебедева пробыла десять месяцев. Было много боев. Но еще больше — дней будничных. Как проходили такие дни? Что делала в эти дни Вера Лебедева?
...Майский день 1943 года. 45-миллиметровки уже сняты с вооружения батареи. 76-миллиметровые пушки стоят в «карманах» на переднем крае, каждая на своей позиции. Командный пункт батареи — чуть позади. Открытое поле простреливается во всех направлениях. Немцы непрерывно бьют из пулеметов, автоматов и минометов, Командир батареи уехал по вызову, и Вера Лебедева заменяет его. Телефонный звонок:
«Вам нужно сегодня сменить «девочек»!» «Девочками» условно назывались пушки. Сменить их означает: вывезти в тыл старые, что на деревянном ходу, на их место поставить новые, на резиновом ходу, только что полученные с завода. Задача как будто простая — Веру вызывает начарт, чтобы она доложила ему, как именно будет выполнять приказание. По ходам сообщения, по простреливаемой дороге лейтенант Вера Лебедева приходит к начарту, разворачивает планшет, объясняет:
«Вот — мои огневые точки. Если, считая слева, я оставлю без орудий первую и третью, то вторая и четвертая на это время будут охватывать весь сектор обстрела всех четырех орудий. Если немцы полезут, мы и двумя пушками встретим их горячо. Поэтому, полагаю, оттащить в тыл сначала два орудия — первое и третье. Когда заменим их новыми — оттащим и два остальных. Так смена произойдет не в ущерб обороне, на случай боя... А оттаскивать будем сюда, где кухня, — тут местность прикрыта холмом...»
«Правильное решение! — заключает начарт. — С наступлением темноты приступайте!»
Вера возвращается на свой командный пункт. Звонит командирам огневых взводов, приказывает надеть на пушки лямки, назначает людей. Старшего сержанта Кустова посылает разведать наилучший путь, по которому пушки до кухни — метров пятьсот — можно протащить без задержки. Назначает всем время: в 20.00 доложить о готовности.
В 20.00 принимает донесение: пушки подготовлены, передки поставлены, лямки надеты, дорога, не та, по которой ходят (там слишком грязно и пушки завязли бы), найдена.
Вера Лебедева отправляется на огневые точки, всё проверяет сама, оттуда идет к кухне; уже темно, немцы бьют по переднему краю из шестиствольных минометов, секут его трассирующими пулями.
Вера выходит на левую крайнюю точку, самую опасную, потому что здесь нет ходов сообщения. Пробирается от дерева к дереву, от куста к кусту, от одной груды развалин к другой. Бугорок, яма, блиндаж — огневая точка Маркелова. Здесь все готово. Предусматривая всякие мелочи, Вера отдает последние приказания:
«Ну давайте!.. И осторожнее... Чтоб ни один человек не был потерян!»
Пушка на руках выкатывается из ямы. Быстро, ловя моменты между вспышками немецких ракет, пушку катят по намеченному старшим сержантом Кустовым пути. Но тьма и грязь всюду... Дорогу трудно искать, кусты и ночные тени — обманчивы... Внезапный минометный налет разрывает ночь.
«Ложись!.. Рассредоточиться!» — командует Лебедева, и люди рассыпаются по кустам.
Огневым налетом измолото все вокруг. Немцы переносят огонь.
Так, под непрерывным обстрелом, то отбегая от пушки, то вновь берясь за нее, переваливая ее через воронки и ямы, выволакивая из грязи, перекатывая через коряги и пни, артиллеристы преодолевают полукилометровое расстояние до холма, за которым кухня. Здесь уже дожидаются новые, еще не стрелявшие в немцев пушки...
Вера Лебедева отправляется на огневую точку лейтенанта Васильева. Все повторяется — и ночь, и ракеты, и свист пуль, и разрывы мин... Но и вторая пушка выведена в тыл благополучно. И две новые пушки медленно, упорно приближаются туда, где они должны встать до рассвета.
Так проходит ночь. К рассвету все четыре огневых взвода — в полной боевой готовности, орудия — на местах. За ночь сменены две пушки. Две другие предстоит сменить в следующую ночь. Рассвет застает Веру Лебедеву на огневой точке третьего взвода. Ей нужно вернуться на командный пункт, а немцы усиливают артиллерийский обстрел. Снаряды рвутся поблизости от блиндажа. Бойцы уговаривают Лебедеву:
«Товарищ лейтенант, не надо сейчас, идти, переждите!»
Вера шутит, смеется. Но идти все-таки нужно — при полном свете дня отсюда не выберешься совсем...
«Ну, до свиданья! — говорит Вера. — Не увидимся с вами целый день... Наблюдение чтоб у вас было хорошим... За связью следите!»
«Счастливо добраться, товарищ лейтенант!» — провожают ее бойцы.
Она по канаве удаляется от блиндажа, бегом пересекает дорогу. Немцы, заметив ее, шлют ей вдогонку мины, она припадает в воронки, вскакивает, перебежками, ползком достигает хода сообщения, где немцы уже не могут ее увидеть... С ней вместе — связной, молодой боец Мищенко.
Когда они появляются на КП, туда уже звонят с огневой точки:
«Как добрались? Всё ли в порядке?» «Всё в порядке!» — отвечает. Вера Лебедева. Звонит в штаб. Докладывает начарту о том, что задача выполнена и что потерь нет.
«Хорошо! — отвечает начарт. — Но если ты еще раз будешь так бегать и не беречься, запрещу вообще выходить с КП».
Надо бы теперь отдохнуть. Но некогда. Вера Лебедева идет на кухню. Проверяет приготовление завтрака для бойцов; перебирает полученную почту, просматривает газеты... Приходят командиры соседних подразделений — .нужно обсудить вопросы взаимодействия. Множестве мелких, но необходимых дел незаметно скрадывают весь день. Перед вечером на К'П заходит командир соседней пулеметной роты — посоветоваться, как лучше на этом участке организовать разведку. Вера Лебедева угощает его обедом.
Начинает темнеть, пулеметно-автоматный огонь гитлеровцев сменяется огнем' минометов и ближней артиллерии. Ночью гитлеровцы начнут бить методически, с интервалами в тридцать — сорок минут, из всех видов оружия. Так уж повелось, по ночам немец нервничает...
В восемь вечера Вера приступает к продолжению той работы, для которой требуется кромешная тьма: надо сменить те две пушки.
Ночь, обстрел, разрывы мин и снарядов, посвист пуль и красноармейцы, ворочащие по грязи колеса орудий. Лебедева командует, как и в предшествующую ночь. И длится этот труд до рассвета.
Близится новый день, набегает новая будничная фронтовая работа. Ее по -горло всегда. Спать можно только урывками, отдыхать некогда.
Вера Лебедева пробыла на батарее до 13 июня 1943 года. К этому времени в армии по директиве Главного политического управления должность заместителей командиров по политчасти была упразднена. Веру назначили в 84-й полк связи на должность комсорга полка.
Вера не хотела покидать свою батарею, готова была согласиться на любую рядовую должность, лишь бы остаться, но был приказ, строго запрещающий использовать политработников не по прямому их назначению... Сейчас Вера привыкает к работе на новом месте, — полк находится в Рыбацком. Вера тоскует по переднему краю, по привычной боевой работе, по старым друзьям...
Прощаясь с Верой Лебедевой, я обещал приехать к ней в полк — мне хочется поговорить с нею еще об очень многом!..
В нашем писательском доме
Ленинград, «надстройка» писателей, канал Грибоедова, 9
1 сентября — 6 октября 1943 г
Наши радости
Вчера как-то неожиданно, сам собою написался рассказ, связанный с освобождением Таганрога. Это — шестая вещь, написанная в августе, — отправил ее в ТАСС... С семи вечера радио начало передавать волнующие вести: о взятии Ельни, Глухова, Рыльска. Был салют.
Новости каждый день прекрасны, на всем тысячекилометровом фронте от Смоленской области до Азовского моря мы наступаем неуклонно, грозно, великолепно, и хоть медленно, но махина наша раздавливает гитлеровцев везде. Все больше думается о том, когда же настанет очередь разгрома нами немцев под Ленинградом, все острее хочется, чтоб — поскорей!
Из многих подобных, имеющихся в моем дневнике, я. решаюсь привести здесь только одну маленькую «цифровую иллюстрацию» нашего быта. Содержание этой череды цифр для Ленинграда лета 1943 года весьма характерно.
В десять с половиной часов утра начался очередной обстрел. Решил последить за ним по секундомеру. Записываю в минутах и секундах промежутки между разрывами. Близкие разрывы записываю без скобок, дальние — в скобках.
...5.00–6.30–6.45–2.30–0.40 — (0.40) — 0.10 — (1.20) — 0.15 — (1.45) — 0.15 — (4.30) — 1.00–3.55–3.10 (2.35) — 0.50 — (3.30) — (0.50)...
Одновременно читаю корректуру.
...2.50 — (1.10) — (5.30) — (4.30) — 4.15 — (4.00) — (2.15) — (25.00) — 2.30.
Прочитал корректуры двух больших рассказов.
Дальние разрывы перестал считать. Записываю только близкие.
...9.00 (свист и — очень близко) — 5.00–3.00 — -12.30–0.02 (вижу в окно: пошли наши самолеты) — 3.30–2.30–1.30 (оглушительно и раскатисто) — 3.15...
Напечатал на машинке страницу очерка. Девушка-письмоносец принесла газеты и письма. Прочитал их, опять правлю корректуру. Уже 1 час 40.минут дня...
...4.30–5.25–0.05–1.00 — .4.45 (против окна дым разрыва). Пошли частые разрывы, гул самолетов, в небесах пулеметная стрельба, и в общем мне записывать надоело, — читаю корректуру. 2 часа 15 минут дня.
Прочитал корректуру еще одного рассказа. Обстрел все идет — частый, близкий. Я ходил обедать в столовую штаба. По улицам лежат осколки снарядов. Сейчас — четыре бомбардировщика и два истребителя прошли перед моим окном на юг, в солнечном небе. А с запада, навстречу им, два наших возвращающихся разведчика. Обстрел продолжается...
Обстрел прекратился в пять часов дня. Записываю передаваемую по радио оперативную сводку. В Донбассе мы продвинулись на пятнадцать — двадцать километров, взяли Пролетарск, Первомайск, Ирмино и много других — всего сто пятьдесят населенных пунктов. На Смоленском направлении, на Конотопском, южнее Брянска — еще двести пятьдесят. Всего за день занято четыреста населенных пунктов. Так наступаем мы каждый день!
Все дни напряженно работаю, за десять дней написал два печатных листа очерка о В. Лебедевой, из которых позже думаю сделать повесть. Эти два листа составляют только половину того, что нужно написать. Правлю гранки моей книги «Сила Победы» и брошюры о Тэшабое Адилове.
Работаю сплошь. ТАСС, Лезин, стал ко мне очень внимательным, мгновенно отвечает на письма и телеграммы, не «требует», а «рекомендует», ни в чем меня не торопит и вообще, видно, ценит меня. За последнее время ряд моих очерков напечатан в газетах «Труд», «Красный флот», «Вечерняя Москва» и в областной печати. Не использованы ими только мои сюжетные рассказы, но я не в огорчении, напечатаю их в журнале, — важно, что мне удалось написать их несколько, это, конечно, гораздо более ценно, чем очерки.
«Тэшабой Адилов» скоро появится в четвертом номере «Звезды». От секретаря ЦК партии Таджикистана получил благодарственную телеграмму за присылку этой документальной повести. В 6–7 номере журнала «Октябрь» напечатана моя «Невская Шахерезада», но я еще не видел номера.
Разъездами пока не занимаюсь, во-первых, потому, что работа держит дома, во-вторых — из-за экземы, которая мешает ходить... Ничего, мы еще попрыгаем, вот только ликвидировать окончательно немецкую нечисть, займусь здоровьем своим, а молодости у меня еще хватит!
А как здорово идут наши дела на фронте! Весь день ждешь не дождешься вечерней сводки, просто-таки нервничаешь, дожидаясь ее! Как ни устал, а разве можно лечь спать, не прослушав новости? Когда подробно отмечаешь всё на географической карте; когда следишь внимательно — становится совершенно понятной наша умная, умелая стратегия во, взаимодействии наших армий и в направлениях наступления.
Да, только наш народ мог выдержать всю чудовищную тяжесть этой войны и победить — а победа уже веет своим вольным дыханием, уже чувствуешь ее бодрящий ветер!
Вот судьба Ленинграда: принять на себя весь немецкий удар, первым сдержать немцев и последним выйти из боя; уже и Харьков свободен, и скоро будут свободны Украина и вся Белоруссия, а мы всё еще сидим под артиллерийским обстрелом! Но логика событий ясна, эта логика — справедлива, и, всё понимая, мы не жалуемся, что наша очередь еще не наступила.
Передают утренние, одиннадцатичасовые, известия. Я уже слушал эту сводку дважды и сейчас, вполуха, слушаю третий раз. И поглядываю на карту, вижу: наш наступающий на юге фронт повернулся весь лицом параллельно Днепру, стал в направлении течения рек так, что в дальнейшем наступлении не придется форсировать реки, а можно будет идти вдоль них, это значительно облегчит движение. И поставленные мною на карте красные стрелки устремлены к Смоленску, к Рославлю, к Нежину и Киеву, к Лубнам, к Полтаве, к Павлограду и Днепропетровску, к Запорожью и Мелитополю. И всем дыханием моим, радостью моей включаюсь в это разрастающееся каждый день движение: красная штриховка на карте с каждым днем заполняет всё новые и новые пространства освобожденных земель! А на другой стене у меня висит карта Италии, и я всматриваюсь теперь в те границы ее, каких ни я и никто из нас в течение всей войны просто не замечал, — в границы Италии с Францией, со Швейцарией и с Тиролем... Теперь эти границы словно магнит притягивают к себе с двух сторон войска — с одной стороны гитлеровские, с другой — войска американцев и англичан и самих итальянцев, досыта надружившихся с немцами, до того надружившихся, что немцы теперь оккупируют их города!.. И слышу по радио речи — первые разумные речи американцев о том, как давно бы пора Финляндии повести себя по отношению к Советскому Союзу... И все это, вместе взятое, ширит радость во мне. Я вижу, как наконец придавленный со всех сторон паук фашизма, уже чувствуя скорое свое издыхание, нервно, в диком страхе, перебирает своими паучьими лапами, терзая все, что оказывается под ним.
И если сейчас грохот артиллерии в Москве и в Ленинграде столь несхож, если там каждый звук выстрела — радостная нота симфонии Победы, то здесь — грозное извещение о том, что еще несколько невинных людей — детей, женщин — стали жертвами озверелых фашистов на улицах осажденного города. Но (я знаю!) — скоро придет день, когда везде, во всех городах России, артиллерия зазвучит так же услаждающе, как звучит она нынче в Москве.
Война поворачивается к нам светлым лицом Победы: поднявший меч, уже явно для всех, от меча и гибнет! Радость идет, простирая над миром шелковистый, прозрачный полог покоя, которым она окутает всех победивших в этой войне, всех усталых, измученных, но не склонивших своей головы, не устрашившихся, не сложивших оружия...
Взят Новороссийск, город, в котором я так много бывал в мои молодые годы, который я так люблю, с которым связано столько хороших воспоминаний! Ну как же быть спокойным в такие дни? Душа становится окрыленной! Новороссийск, Новгород-Северский, Лозовая — в один только день!
На днях мы возьмем и Полтаву. Я зрительно представляю себе те берега реки Псёл, где в гоголевских местах, на Яновщине, был незадолго до войны. Как было там спокойно и хорошо! Я мысленно вижу бойцов Красной Армии, входящих в Шишаки; я вижу наших краснофлотцев в Новороссийске — там, в порту, на Станичке, на каботажном молу, в милом городе, к которому я приплывал на парусных шхунах и на рассвете, стоя на палубе, разгадывая световой говорок мигалок, бакенов, маяков, вглядывался в очертания порта. Можно опять побывать в этом городе, вспомнить счастье молодости, которое полнило все мое существо, когда, любуясь волнами, дыша морским ветерком, я был беспечальным, сильным, здоровым и все во мне пело и ликовало!..
Выехав из Ленинграда, несколько дней провел в 55-й армии. В Рыбацком нашел 84-й полк связи, вторник 21-го и среду был гостем у комсорга полка Веры Лебедевой, наблюдал ее работу в полку, сделал очень много записей. Для Веры Лебедевой жизнь в этом полку представляется сейчас тыловой и потому не нравится ей. Да и нет у нее там той прежней фронтовой дружбы, какая была на самых передовых позициях с боевыми товарищами. Здесь все размеренно, строго, официально. Вера Лебедева скучает, мечтает снова попасть в боевую обстановку, родную ей.{134} Послал несколько корреспонденции в ТАСС о работе связисток.
Вчера до одиннадцати вечера все время отрывался от работы, слушая радио: взяты Полтава, Унеча и пр. Эти радостные вести взбудораживают, волнуют!.. Ну а затем до четырех часов ночи писал заказанные мне два очерка для сборника к годовщине комсомола... В городе тишина,
Наши творческие условия
Только похвалился тишиной, как сегодня — пью чай, вдруг хлоп, звон — вылетело у меня несколько стекол, а вокруг все тротуары усыпало стеклом. Продолжалось это с час, и опять все тихо. Теперь забота: вставлять стекла. Хорошо, я запасся, взял из старой, разбитой снарядом квартиры несколько штук.
В самый разгар грохота звонок из Москвы, из Информбюро: сделал ли я для них очерк? У телефона стенографистка. Кричу ей в трубку, что плохо слышу. «Почему? Почему?..» Ну как тут объяснишь ей! Прошу говорить погромче, передаю очерк!..
...Грохочет. В два часа дня — внезапный удар, посыпались стекла в столовой, в спальне... Второй удар, третий, — я невольно отскочил от стола, забежал в кухню. Потом, прислушавшись и уже определив, как снаряды ложатся, вернулся в комнату, — снаряды продолжали рваться вокруг моего дома; два первых попали в дом напротив, через канал; за крышами, над площадью Лассаля стоял дым столбом; другие сыпались спереди и сзади, и все это продолжалось около часа. Один из снарядов попал в наш дом; только что начался второй шквал обстрела. Я насчитал двадцать один разрыв, тринадцатый грохнул на набережной канала прямо против моих окон, шестнадцатый так, что задрожал весь дом, замигал свет. Мне позвонил Илья Авраменко, сказал: снаряд — в тот первый шквал — попал в старую квартиру Лихарева, прошел ее всю и прошел квартиру Ефима Добина. Стекла выбиты всюду, по всей стороне нашего дома, во всех противоположных домах, в больнице Софьи Перовской. Панели усыпаны стеклами, перезвон их, убираемых дворниками, продолжается с двух часов, слышится и сейчас.
Сейчас опять обстрел — это уже третий шквал, немец сыплет всё по нашему району.
Слышались стоны и крики раненых — мужские, женские, детские. Я выглянул в окно, раненых на панели не видно, они в домах. В доме напротив женщина в красном джемпере, высунувшись из окна, выбрасывает на улицу осколки стекол и кричит мужчине, вышедшему со двора на улицу, чтоб посмотрел, как искрошена вся стена дома до третьего этажа.
— Ту, молоденькую, новенькую, понесли на носилках!..
Кричит и спокойно прибирает обломки оконной рамы. Какой-то военный выходит из-за угла, с переулка, что против Русского музея, окликает через канал шофера проезжающего фургона-грузовика: «Не возьмете ли раненого?» Шофер, должно быть, не услышал, фургон медленно проезжает дальше...
Вот так проходит день. Работаю.
Борис Лихарев разъезжает где-то с прилетевшим вчера корреспондентом Юнайтед Пресс Вертом, председателем какой-то ассоциации англо-американских журналистов. Поскольку Тихонов сейчас в Москве, в сопроводители этому корреспонденту назначили Лихарева.
А вчера к Лихареву из Приморской оперативной группы приехала недавно вышедшая за него замуж Бронислава со своим маленьким сыном. Борис с Ильей Авраменко встречал их вчера утром — они прибыли на барже, к мосту Лейтенанта Шмидта. Тащили ее чемоданы, Бронислава привезла картошки, соленых грибов. Сейчас она дома, Илья забегал к ней, она только что вернулась откуда-то, подавлена впечатлениями от обстрела. Стекла в квартире Лихаревых, так же как и у меня, выбиты.
Радио то и дело повторяет: «Артиллерийский обстрел продолжается». Моменты затишья сменяются шквалами разрывов, с улицы доносится плеск убираемых стекол. Я пишу это, курю, — вот радио объявляет о прекращении обстрела. Пойду к Авраменко взглянуть, что с прежней квартирой Лихарева, из которой он переехал в нынешнюю, ту, где поселился с семьей.
...Еще один снаряд! Попал в набережную канала, прямо против моих окон, изъязвил осколками весь противоположный дом.
Проснулся в восемь утра от артобстрела, подумал: «Надоело», повернулся на другой бок и заснул опять, до половины десятого. Встал, с удивлением увидел, что надо мной в спальне разбита фрамуга. На подоконнике нашел осколок шрапнели, в кресле посреди комнаты — другие осколки.
А вчера после предвечерней записи я пошел к Авраменко и вообще поинтересоваться, что случилось в том крыле нашего дома. У Авраменко стекла целы, а в коридоре пыль, щепа, обломки досок — снаряд пробил крышу, попал в квартиру Добина и — этажом ниже, в прежнюю квартиру Лихарева, вылетев оттуда в коридор четвертого этажа, там лег поросенком, не взорвавшись. Ни Ильи Авраменко, ни Добина дома не было. Лихаревская старая квартира пустует. Это был второй или третий снаряд первого шквала. В коридоре стояли, выскочив туда, жена Островского со своей подругой. Снаряд пролетел мимо них, лег от них в десяти шагах. Ни живы ни мертвы, они выбежали оттуда, обсыпанные известкой, пылью. Очень скоро явилась бригада ПВО, шестнадцатилетняя девушка взяла на руки этот блестящий, как никель, 122-миллиметровый снаряд с помятой головкой, вынесла на руках вниз, внизу его разрядили.
Когда я с Авраменко смотрел на дыру, явилась управхоз Мария Александровна с электрическим фонарем и с какой-то женщиной из ПВО — показать последние повреждения, посмотреть, целы ли водопроводные и прочие трубы. Вышел из своей квартиры Четвериков. Его попросили открыть уже забитую им гвоздями расщепленную дверь добинской квартиры. Он отколотил топором, вошли: всё в пыли, известке, пробит санузел. В груде мусора в передней лежат распластанные брюки. Четвериков, первым вбежавший в квартиру после попадания снаряда, принял было эти брюки за самого засыпанного известью Добина, испугался тогда. Теперь мы все смеялись по этому поводу, обсуждали всё оживленно, но таким будничным, обыденным тоном, будто речь шла, ну, скажем, об испортившемся кране водопровода.
Я потащил Авраменко к себе в квартиру, и только вошли — начался новый шквал обстрела. Мы были в кухне, слушали, с улыбками на лицах и неспокойные в душе, возбужденные, ждали следующих, считали, снаряды рвались рядом, с треском ломались крыши, что-то летело, звенели стекла, разлетаясь вдребезги; скрежетало пробиваемое и срываемое железо, глухо ухали попадания в кирпичные стены, гулко — в улицы. Я сказал: «В тот раз был двадцать Один снаряд — считай, наверное, и сейчас будет двадцать один, — и считал вслух: — Восемнадцать... девятнадцать... двадцать...» После двадцать первого снаряда стало тихо. Шквал продолжался всего несколько минут.
В эти несколько минут Илья позвонил от меня по телефону сыну, сказал ему «выйди», а тот ответил «ничего». После шквала сын сам позвонил ко мне, сказал отцу «всё в порядке», и мы с Ильей рассмеялись. Потом я решил позвонить жене Лихарева, Брониславе — она в квартире одна. Напуганная, явно ошалелая от впечатлений, сказала: у нее так наглухо захлопнулась дверь, что она не может выйти из квартиры, испортился французский замок. Пошли мы ее успокаивать, она выбросила два ключа в разбитое окно на улицу. Мы, подобрав их, попробовали отпереть снаружи. Это нам удалось, мы вошли к ней, ее маленький сын Эдди тоже перепуган, начал даже заикаться. Я с Ильей смехом, шутками быстро привели Броню в норму, потом я потащил ее к себе на кухню, сидели там в разговорах до семи часов. Броня, успокоившись, после того как я стал ей показывать карту и план города и объяснять, «откуда и что летит» и где «меньше вероятий попадания», долго рассказывала о ПОГе, — там она прожила все лето в деревне Сигедилья, возле Больших Ижор, на берегу Финского залива, возле редакции армейской газеты. Там тишь и благодать, войны не чувствуется, никаких обстрелов, бомбежек и в помине нет, прифронтовая деревня живет с телефонами, радио, электричеством — всем, что внесла туда армия. Еды сколько угодно, тоннами ловится рыба, морковь стоит десять рублей кило, а молоко — тридцать. Такой дешевки не встретишь теперь нигде, а там она потому, что некуда вывозить. Сушила, мариновала грибы, запасалась брусникой, ела творог (невиданный ленинградцами уже два года), жарила жирных угрей, купалась в море, жила беспечной, сытой, здоровой жизнью, как все там живут. И вот приехала сюда и попала в обстановочку! А Бориса к тому-же с утра до ночи нет — выпало ж ему именно в эти дни назначение быть гидом англо-американского корреспондента!
«Уеду, во что бы то ни стало уеду назад!» — через пять слов в десятое повторяла Бронислава, сидя у меня в кухне. Мы посмеивались над ней, а обстрел продолжался, но шел где-то теперь уже далеко...
В половине восьмого — когда в штабе открывается столовая — мы ввели в темноте Броню в ее квартиру, а сами пошли в штаб. Вечер оказался необычайно теплым, я с Ильей шел по улицам, и оказалось, что в тупике улицы Софьи Перовской (наш же дом, но с другой стороны) и все дома окрест тоже без стекол. Мы шли, хрустя сапогами по осколкам завалившего панели и мостовые стекла. Вся улица Желябова — в белом налете известковой пыли, и стекла выбиты, и видна дыра в третьем этаже дома, а в темноте дальше не видно других. В общем, весь наш квартал и все соседние обстреляны так, что попаданий было множество — во дворы, в улицы, в дома...
Прошли дворами сквозь Капеллу на площадь Урицкого, — чисто, сюда снаряды не летели.
В штабе нам подали сразу и завтрак, и обед, и ужин. Тут работало радио (у нас в доме оно не работало, при обстреле перебита магистраль на площади Искусств). Столовая была полна командиров, звучала музыка, вдруг прервалась. Думали: прозвучит извещение об обстреле, но радио известило, что в 20 часов 20 минут будет передаваться важное сообщение. Разговоры сразу затихли, общее внимание... Приказ!.. «Я заказываю Мелитополь и Рославль, — шепнул я Авраменко, — может быть, и Смоленск, но Смоленск, пожалуй, еще рано, будет через несколько дней!..»
Торжественно прозвучал приказ о взятии нами Смоленска и Рославля, и, когда прозвучало слово «Смоленск», все командиры и мы с ними разразились рукоплесканиями (а ленинградцев не просто вызвать на рукоплескания, и слышу я их при подобных сообщениях — первый раз). Весть замечательная, даже несколько неожиданная, весть важности огромной. Мы оба сразу: «Вот нам и утешение за сегодняшний день!» Длилось перечисление отличившихся частей; одних только стрелковых дивизий на Рославль и Смоленск — шестнадцать, множество авиационных, артиллерийских и прочих соединений. Силища огромная, наша силища! И мы радостно возбуждены.
Но, проявившись в первый момент в рукоплесканиях, общая радость уже больше не проявляется ни в чем — опять разговоры, и одновременно слушаем, и когда приказ заканчивается сообщением о салюте из двухсот двадцати четырех орудий, — мысль: «Москва теперь знает только салюты, звук артиллерийской стрельбы для москвичей только радость, а мы...»
Никто в стране не представляет себе толком, ясно, как живем мы, что испытываем, что переживаем. Вот уже и Смоленск вышел из полосы бедствий и ужасов, а Ленинград все в том же положении. Когда же? Когда же? Никто не сомневается: теперь уже скоро, очень скоро!.. Слышу разговоры: «Скоро начнется наступление на Двинск, на Лугу, немцы сами побегут от стен Ленинграда, это будет зимой, может быть и раньше». И к этой мысли у каждого горький додаток: «А доживу ли до этого дня я?» Всем хочется дожить, сейчас особенно остро хочется! В дни этих побед никому не дано быть уверенным в своей безопасности хотя бы за минуту вперед...
Я выхожу с Ильей Авраменко из штаба. При выходе, у часового встречаем Бориса Бродянского и оживленно, даже весело обсуждаем день. Бродянский был за городом, и у него никаких впечатлений. Говорим о корреспонденте Верте, сопровождаемом Лихаревым: они ездят сегодня по городу, но где-то по тем районам, которые не подвергались обстрелу. А вот полезно было бы сему иностранному корреспонденту, просто никуда не ездя, провести день так, как провел его каждый из нас, живущих в «надстройке» писателей, в любой из квартир этой «надстройки»! Было бы больше впечатлений!
Идем в непроглядной тьме. Навстречу — девушки-дружинницы с электрофонариком. Заливаются непринужденным смехом, о чем-то смешном рассказывая. Вот и этот смех полезно было б услышать Верту!..{135}
Кстати, он, кажется, вовсе не англичанин, он родился в Ленинграде, на Моховой, 29 (просил Лихарева показать ему этот дом), он отлично говорит по-русски, зовут его Александр Александрович Верт. По словам Лихарева, он умен и дипломатичен; хотя, видимо, расположен к нам, задает и каверзные вопросы.
Мы приходим в «надстройку», заходим к Броне, ей звонит Лихарев уже третий или четвертый раз, беспокоясь. Он с иностранцем в данный момент в театре, освободится только в первом часу ночи. Я успокаиваю его: хоть стекла и выбиты, но окно завешено шторами, тепло. И он шуточками утешает Броню, и мы ей тоже говорим, что просто она отвыкла, что поживет здесь, привыкнет снова, как привычны к обстрелам мы. Но уж очень у нее сегодня сильные впечатления! Она с мальчиком вышла из трамвая на площади Искусств, и как раз в ту минуту, когда подходила к пешеходному мостику, снаряд в сотне метров от нее попал в дом. Она кинулась в ворота дома напротив, туда же хлынули все прохожие, сдавились там, а с улицы неслись крики. Мимо потащили окровавленных людей, женщин, детей, какого-то мужчину с оторванной ногой. Она все это видела и, естественно, перепугалась так, что весь день потом не могла опомниться.
...Сегодня мне рассказывали подробности боев за Синявино, закончившихся 15 сентября взятием высоты. Взял ее батальон, который перед тем тренировался на искусственной, построенной в тылу, точь-в-точь такой же высоте... На днях командир, контуженный там за несколько дней до взятия высоты, рассказывал мне, как один из наших полков, шедших в наступление по грудь в торфяной жиже, оказался отрезанным немцами. Отчаянно сражаясь, не в силах долее сопротивляться, полк вызвал огонь нашей артиллерии на себя и под ее огнем, вместе с немцами, с которыми дрался врукопашную, погиб почти весь...
Случаев вызова огня на себя в критические моменты боя я вообще знаю немало. Так после взятия в февральских боях Красного Бора геройски поступил, например, начальник штаба батальона 270-го полка 63-й гвардейской дивизии Н. П. Симоняка возле деревни Чернышеве, когда блиндаж штаба был окружен фашистскими танками. В согласии со своими боевыми товарищами начштаба капитан К. Гаврушко вызвал огонь нашего артполка на себя, заботясь больше не о своей жизни, а о полковом знамени, находившемся в блиндаже. Корректировал этот огонь помначштаба капитан Завьялов. Фашисты были уничтожены и рассеяны, а штаб в своем блиндаже уцелел.
Так в боях за Ивановское осенью 1942 года на захваченном плацдарме вызвали огонь на себя окруженные фашистами в подвале разрушенного кирпичного здания четыре радиста — Спринцон, Люкайтис, Тютев, Бубнов. Они трое суток корректировали наш артиллерийский огонь, пока этот участок плацдарма не был очищен от врага нашим подоспевшим подразделением.
Подобные случаи героизма стали у нас на фронте столь же обычными, как и самопожертвование воинов, закрывавших своими телами амбразуры вражеских дзотов и дотов, чтобы избавить от пулеметного огня своих атакующих товарищей. Все эти герои сознательно шли на смерть...
Я пришел в свою квартиру в одиннадцать вечера и затянул в темноте открытые окна шторами, занялся медицинскими процедурами и лег в постель — читал Мопассана.
...Вот уже далеко за полночь. Вчера день был солнечным, сегодня — пасмурным. Сейчас — тихо. Не работает по-прежнему радио. Нет воды — перебит, очевидно, водопровод. С улицы доносится мужская хоровая песня. Идут красноармейцы.
Странно читать Мопассана — в такие, как наши, дни!
...Смоленск!.. Полтава!.. И мы уже вплотную вышли к Днепру, и мы уже вплотную под Киевом... Что будет дальше? Думаю я, на линии Днепра мы задержимся, чтоб привести в порядок гигантские армии, уставшие от трехмесячного наступления, подготовить их к новой зимней кампании... Так говорит логика. А в душе все же надежда: вдруг да удастся прорвать днепровскую линию теперь же, не задерживаясь, — взять Киев?.. И тогда крах Германии наступит еще быстрей, тогда все у них хлынет в панике к старым нашим границам... Трудно гадать сейчас. Привычка не обольщаться иллюзиями, привычка рассчитывать на логику, а не на случай подсказывает, что война продлится еще год, и надо внутренне себя к этому подготовить, но мечтается (а надо ль сдерживать мечту?!): вдруг да крах Германии наступит теперь же, мгновенно, в ближайшие же месяцы, еще до конца этого года!.. Если б союзники всерьез открыли теперь второй фронт — это ускорило бы события. Но союзники медлят и промедлят, надо думать, до будущего.года. И правильней всего рассуждать так: дойдя до Днепра вплотную, встретив тут сильное сопротивление всех откатившихся к Днепру и здесь сорганизовавшихся для обороны немецких сил, мы простоим на линии Днепра до зимы, зимой начнем новую волну наступления, форсировав Днепр, выгоним немцев за старые наши границы, н только тогда выступят широким западным фронтом союзники, беспокоясь, как бы мы без них не вошли в Германию. И будет это весной — летом будущего года!
Опять с утра непрерывный обстрел, сплошной, интенсивный. Сначала гул разрывов катился южнее моего района, звуки были достаточно отдаленными. Затем накатывался все ближе, и вот уж с полчаса он поблизости. Бьет и далеко. Это уже не шквалы и не методический обстрел. Это сплошной поток снарядов по очень большой площади города одновременно. Заговорившее радио объявило обстрел района с полчаса назад, до этого чего-то выжидало. Наползает скука: «Опять!»
Вчера, 27-го, выспавшись и развеявшись, я ходил в Союз писателей, шел через Марсово поле по желтым осенним листьям, обстрела не было; даже короткое общение с природой подняло настроение, действовало успокаивающе.
Сегодня проснулся с желанием работать, быть деятельным, но вот — опять!.. Ну что хорошего дома, на моем четвертом этаже, в одиночестве, в доме, дрожащем от непрерывного грохота разрывов, пока я это пишу?.. Окна раскрыты настежь, сыро, холодно. Вчера не удосужился забить рамы фанерой, только сегодня, — зайдя в жакт, получил записку на один лист фанеры...
Сегодня на чердаке обнаружена вторая дыра, не замеченная до сих пор. Против моих окон попало пять снарядов — в дома, в мостовую набережной, в канал. Еще десятка четыре снарядов разорвались поблизости — в Шведском переулке, в домах на улице Софьи Перовской, в Русском музее, в Михайловском саду...
И вот сегодня сыплет опять, беспрерывно, пока пишу это, слышу грохот, гул, треск... Пока пишу одну строчку на этом листе, слышу три-четыре разрыва.
...Треск. Грохнуло совсем близко!..
Тьфу, черт! Погасло электричество! Зажег керосиновую лампу...
Понятно: со взятием Смоленска и с ухудшением дел у немцев на северной половине фронта, они еще больше будут изуверствовать в Ленинграде. Да и за падение Синявина они мстят. Кому? Ленинградским детям и женщинам!..
Думаю, сейчас, обстреливая столь интенсивно город, они рассчитывают и на то, что наша авиация (в частности, авиация дальнего действия) стянута под Смоленск и Витебск, а потому можно зверствовать более безнаказанно.
Мне, пожалуй, понятен смысл обстрела 25 сентября моего квартала: в этот день был взят Смоленск, немцы, очевидно, хотели уничтожить ту радиостанцию, которая могла возвестить об этой нашей победе, они, конечно, знают, эта радиостанция расположена «где-то неподалеку»...
Не следует обольщаться: мы предвидим, что агонизирующий проклятый враг постарается подвергнуть Ленинград тяжелейшим новым испытаниям!
Вчера весь день доносилась канонада — энергично работала наша артиллерия. Сегодня она, конечно, работает тоже, но заставить замолчать немцев — не так-то легко и просто...
Грохот длится и длится, сижу прозябший, стал очень зябким вообще...
Лихаревы ушли в гости, а ребенка подкинули мне, «на полтора часа». Нет их уже около трех часов, а семилетний мальчонка заснул за столом, натянув на голову шубку и положив голову на стол. Трогать его не решаюсь — раз уж спит, пусть спит!..
Вчера Борис расстался наконец с корреспондентом Вертом. Тот улетел в Москву.
Позавчера вечером я заходил к Прокофьеву, сидел у него часа два, слушал живописное описание всего, что было накануне на «банкете», устроенном в Союзе писателей для Верта.
Час ночи. Лихарев подвыпивший пришел, унес к себе спящего ребенка. Я проводил, опасаясь, как бы Борис не уронил мальчика.
...Завтра буду забивать фанерой разбитые оконные, стекла.
Наши печали
Сегодня настроение у меня, греха таить нечего, — отвратное. Объясняется оно состоянием моего здоровья... Болезнь развивается так, что мне явно придется ложиться в госпиталь. Это все следствие авитаминоза, плюс дурного обмена веществ, плюс нервного истощения... Экзема!
Вчера мне сделали аутогемматерапию, сиречь переливание моей собственной крови. И это замечательное средство сразу же сказалось: уже сегодня я чувствую себя значительно лучше. Вероятно, процедуру повторят еще раз. Настроение у меня улучшилось...
Я вышел из дома — в переулок. Шел серый, холодный дождь. Окна больницы, занимающей противоположную сторону переулка, глянули на меня листами фанеры. Проходя булыжной мостовой мимо подъезда больницы, подумал, что шагаю по тем камням, которые за два года блокады были множество раз забрызганы кровью раненных на ближайших улицах мужчин, детей, женщин, коих вносили сюда на руках, на носилках и как придется. А перед тем, в голодную зиму, десятки трупов валялись на этих камнях, ибо принесенных сюда дворниками и милицией, подобранных на улицах умирающих больница вместить не могла, и они долгими часами лежали вот тут, среди снежных сугробов, у подъезда больницы. Я прошел переулок и свернул на бульвар, на который выходит крыло моего пятиэтажного дома. Когда-то это был цветущий, чистенький бульвар, с аккуратной аллеей посреди улицы, обрамленный двумя рядами тщательно подстригаемых высоких деревьев. Под ними стояли скамейки с высокими спинками, и здесь на скамейках влюбленные сидели потому, что этот маленький бульвар был уединенным и как бы удаленным от городского движения, хотя и приходился в самом центре города. Мне нужно было пройти двести шагов до конца бульвара и свернуть в Шведский переулок, чтоб выйти сначала на людную в прежнее время улицу, а затем, пересеча ее, — дворами — на лучшую площадь города, которая каждым сантиметром своим связана со всей историей Петербурга, Петрограда и Ленинграда. Весь путь до Штаба занимает у меня десять минут...
Но если я задумывался об этом пути и приглядывался, как нынче, к окружающему, то это был бесконечный путь. Двести шагов по бульвару! Справа и слева — громады этажей с высаженными недавним обстрелом стеклами. Зияющая пробоина в одном из них. Я хорошо знаю ту девушку, в чью квартиру попал этот снаряд. Поистине немилосердна судьба к этой уже постаревшей девушке. Я вспоминаю, какой знал ее двадцать лет назад. Я говорю о Наташе Бутовой... Она в этом доме живет и сейчас, только в другой квартире, этажом ниже — там, где одну из комнат своей квартиры ей уступил престарелый зубной врач. В молодости Наташа была миловидной, писала и начинала печатать стихи, мечтала стать поэтом. Скромность, застенчивость, щепетильная добропорядочность и загубили судьбу Наташи. Если она и вошла в среду писателей и поэтов, то только как канцелярская служащая Литфонда — организации, обслуживающей Союз писателей. Она честно служила всю жизнь, никем не замечаемая, ничего ни от кого не получившая, содержа на маленькое жалованье старую тетку и не зная в жизни никаких удовольствий, кроме чтения чужих стихов, ибо не разучилась любить поэзию.
Два года блокады Наташа перенесла с удивительной стойкостью духа, с поразительной физической выносливостью, но никто не заметил и этого. К ней привыкли, как к необходимому, но незаметному работнику, к ней обращались по своим нуждам все те, кому требовалась медицинская помощь, ибо она стала организатором обеспечения писателей этой помощью... Как и чем жила она сама, никто не интересовался, а Наташа никому ни на что не жаловалась, ни у кого ничего не просила и выполняла свою работу, вопреки любым обстоятельствам, так же, как выполняла ее в мирное время. В прошлом году, торопясь на службу, Наташа опрокинула в своей маленькой комнате горящую керосинку. Пламя мгновенно охватило всю комнату. Ей надо было бы бежать из комнаты, кричать, звать на помощь, но, не привыкшая ни к чьей помощи, она и тут с внезапно проявившимся мужеством начала тушить пожар собственными руками. Она забивала пламя руками, ногами, задыхалась в дыму, глушила его своими одеялами, коврами, одеждой, подушками. Она погасила огонь, и сама дошла до больницы, и без стона, без слов, ибо уже ничего не могла сказать, подняла перед больничными служащими свои черные, обгорелые руки; таким же черным и обгорелым было ее лицо. Ее лечили четыре месяца, и за это время ни разу она не заплакала, ни разу не застонала, ни разу на свои страдания не пожаловалась. Она вышла из больницы здоровой, но изуродованной: ноги, руки и лицо ее остались в страшных шрамах. Она пришла в свою комнату и узнала, что обокрадена дочиста. И она снова стала ходить на работу и снова содержать свою выжившую уже из ума и безнадежно больную тетку.
Когда ленинградцев награждали медалями «За оборону Ленинграда», Наташу обошли и медалью, хотя она бесспорно заслужила ее своим беззаветным, бескорыстным трудом в период блокады.
Пробоина в ее квартире зияет как символ ее разбитой жизни. Я смотрю перед собой. Из ряда рослых деревьев аллеи остались лишь несколько разрозненных, уцелевших случайно. Они — в пышной, желтеющей листве сейчас, они всё еще украшают бульвар. Но там, где стояли их собратья, сейчас — квадратные ямы, ибо если той, голодной зимой у граждан хватало сил только спилить дерево на дрова, но не оставалось их, чтобы выкорчевывать пни, то в этом году пни были вырыты на топливо тоже, и теперь на месте пней зияют черные квадратные ямы... Они завалены обломками кирпичей, а справа и слева, закрыв булыжник мостовых, тянется длинная, непонятно как образовавшаяся свалка из битых кирпичей, мусора, стекла, обломков железа, щебня.
Справа по этой длинной свалке вьется вытоптанная тропинка, то спускаясь, то поднимаясь, слева — тянется огород, уже распотрошенный в эти октябрьские дни. Он обведен имитацией изгороди и забора, сделанной из сломанных железных кроватей, из ржавых листов, кровельного железа, изрешеченных осколками снарядов — мелкими (конечно, зенитных) и крупными — от разрывавшихся в квартале немецких снарядов. Эти листы железа, ржавые, извитые, но поставленные в ряд и скрепленные проволокой, издырявлены так, что не закрывают от взора прохожего ни фута оберегаемого ими пространства.
И среди этих железных листов я всегда видел поставленный, как одно из звеньев забора, дюралюминиевый кусок самолета — изящно выгнутый, но оборванный элерон. Он упал сюда, конечно, с неба, другие части сбитого самолета разлетелись по всем окрестным кварталам. Но сегодня этого куска уже нет, его утащили дети, играющие всегда на этом бульваре. Вчера они таскали этот кусок за собой, выдумав сложный воздушный бой; позавчера в одной из ям, оставшихся после пня, они строили дот, вбивая в черную, мокрую землю обрывки водопроводных труб, накрывая их булыжником, кастрюлями, пробитыми осколками снарядов, и валяющимся тут же волосяным матрацем...
Впрочем, влюбленные гуляют по этому бульвару и ныне, и даже — в другой его стороне — любуются свежевысаженными тонюсенькими деревцами, кои Управление городского благоустройства распорядилось посадить в ямы, оставшиеся от пней: в той стороне бульвар уже очищен от мусора и стекла, и песчаная его аллея усердно подметается дворниками.
Двести шагов пройдены, я гляжу на ворота, направо, куда три дня назад врезался немецкий снаряд, — он убил многих людей и ранил еще больше. А сейчас какие-то женщины разбирают на изуродованной снарядом панели груду вываленной сюда, очевидно с грузовика, капусты.
В Шведском переулочке стекло уже не хрустит под ногами, его смели в кучи, а в окнах там и здесь видны стучащие молотками люди — мужчины и женщины; обстрел задал им здесь работы, сколько фанеры надо!.. Везде вокруг осколками снарядов изъязвлены стены, плиты тротуаров, мостовые... Каждый день я хожу этой дорогой обедать, — как здесь изменилось все!..
Сегодня меня одолевает тоска: что такое со мною, даже и сам не знаю, оттого ль, что сердце побаливает, от отсутствия ли новых, будоражащих радостью вестей о победах на фронте? Уже несколько дней ничего не сообщается ни о Киевском, ни о Мелитопольском, ни о Запорожском, ни о Днепровском направлениях, и неизвестно: то ли в ближайшие дни нас ждет весть о взятии Киева, о прорыве днепровской линии обороны немцев, то ли все притихнет на линии Днепра до зимы...
Но зима впереди. Так ли, иначе ли! И в Ленинграде вряд ли что изменится до зимы, да, пожалуй, и зиму будет все то же, привычно тяжелое и печальное, с чем надо мириться, сбирая псе силы духа. Все чаще слышится вокруг это «ох, надоело!», по никто не согласен ослабить волю свою и свой дух, каждому хочется — дотянуть! Слабы ли у человека силы, или их много, но каждый решился терпеть до конца, выпить до конца горькую чашу блокады.
Пью ее, неиссякаемую, и я, но сейчас меня гложет тоска. Слишком хорошо знаю я, что нездоров, что здоровье мое израсходовано, быть может, уже невосстановимо. Нынешнее состояние так несвойственно, так чуждо и непонятно, так враждебно мне, что я им подавлен.
Выхожу на площадь Урицкого — великолепную Дворцовую площадь, пустую, уже всегда — пустынную, на которой только какое-либо воинское подразделение учится строевому шагу. Прохожу мимо парадной Управления милиции, вижу мимолетную сцену прощания хорошенькой, розоволицей, здоровой девушки с моряком-лейтенантом, веселым, стройным, улыбчивым, проводившим ее до дверей и жалеющим, что с ней расстается.
Пересекаю площадь, открываю одну из дверей Главного штаба, предъявляю свой пропуск, поднимаюсь по витой лестнице в третий этаж. В столовой дневная мгла съедает лица сидящих за столиками командиров; кинув на вешалку плащ и фуражку, подсаживаюсь к одному из столов...
Через полчаса я бреду тем же путем обратно — домой, размышляя, как завидую тем, кто может, кинувшись на переднем крае обороны к пулемету в забвении ярости, строчить и строчить по лютым врагам длинными очередями.
За два года войны я излазил все передовые позиции фронта, бывал в тысяче опасностей, видел смерть рядом не раз, но сам должен был разить врага только словом — оружием писателя, военного корреспондента...
Тьма, вечер. Я в своей квартире один. Слишком часто и слишком подолгу я здесь бываю один! Одному быть негоже — без чувства локтя нам никому нельзя!.. Остановились все часы. Включаю радио... Вся Европа, полмира — в войне!.. Хорошо хоть, что у меня не каждый день, а только очень редко бывает такое тяжелое душевное состояние!.. В такие дни нельзя задумываться!..
Будь я, скажем, строевым командиром на фронте, появились бы у меня задушевные друзья — именно те, кто сумел остановить немцев в войне, а ныне гонит и бьет их, приближая нашу победу!
Находясь на передовых позициях, в сражающихся с врагом частях, я, несмотря ни на какие опасности, бываю не только спокойным, но и ощущаю себя счастливым. И телом и духом я там здоров, и чем больше трачу энергии, тем больше ее прибавляется. Сознание своей правоты и нужности Родине усиливает, если можно так выразиться, обмен физических и духовных сил. Расходуемая энергия рождает новую — в квадрате — энергию! Надо пренебречь болезнью, волей своей преодолеть ее и ехать, немедленно ехать на фронт, на передовые позиции. Знаю: там не погибают дети, там и разрывы снарядов звучат иначе, там они сопровождены треском наших пулеметов; там и свист вражеских пуль не будоражит сознание, а, как это ни странно сказать, успокаивает его!.. Люди сражаются на твоих глазах и готовы прикрыть тебя своим телом, потому что ты — командир, хоть и незнакомый им, но их боевой товарищ!
А мне все-таки везет в жизни! Только захочешь чего-нибудь — желание исполняется! Приехал с Волховского фронта редактор армейской газеты Гричук и сейчас звонил от Прокофьева. У Гричука своя машина, и никакая болезнь не помешает мне теперь легко и просто добраться с ним до сражающихся в районе Синявинских высот дивизий!..
Гричука сегодня ведут в театр на «Мачеху», а потом он с Прокофьевым, Лихаревым и его женой соберутся у меня. Брониславу заставим хозяйничать и справим у меня их новоселье...
Изучаю, как и все эти дни, труды Ленина, чтобы заполнить те пробелы, какие есть у меня в знании мысли и дел Ильича.
...Накормил зашедшую ко мне для успокоения нервов (так как был сильный обстрел) Антонину Голубеву картошкой, напоил чаем. Радио объявило о прекращении обстрела...
Перед решающими боями
Синявинские болота. 8-я и 2-я Ударная армии. Участок 42-й армии. Ленинград
Октябрь — декабрь 1943 г
На неделю — в две армии
Редакция «Ленинского пути»
Всего пять часов понадобилось мне, чтобы вместе с редактором «Ленинского пути» Гричуком, заехав по пути в Политуправление Ленинградского фронта (в Лесном), промчаться через Шлиссельбург и расположение двух армий — 67-й и 2-й Ударной, через Назию, Шальдиху и оказаться на давным-давно мне знакомых местах — во втором эшелоне 8-й армии, в деревне Сирокаска, где по-прежнему ютятся в ветхих избушках редакция армейской газеты и политотдел... Старые знакомые, и прежде всех — заместитель начальника политотдела подполковник Ватолин, приняли меня как гостя. И сразу же: «Послезавтра у нас — семинар редакторов дивизионных газет. Почитайте на семинаре ваши рассказы и сделайте нам доклад!..»
«Что ж! Пожалуйста!»
В газете «Ленинский путь» сегодня опубликован вчерашний приказ о взятии войсками Калининского фронта Невеля. А в оперативной сводке от 7 октября о Волховском фронте сказано:
«...Севернее города и железнодорожного узла Кириши прорвана оборона противника, наши войска продвинулись вперед на 15 километров, овладели населенными пунктами Кириши, Ларионов Остров, Посадников Остров, Мерятино, Краснове, Дуброво, Драчево, Мягры, железнодорожной станцией Посадниково, Ирса...»
Как дрались, как храбро и безнадежно дрались мы за этот клочок земли всю зиму и весну 1942 года! Сколько воспоминаний у меня об этих тяжелых боях!.. Теперь киришский «аппендикс», мучавший нас, удален. Навсегда!
Первый эшелон 8-й армии
А сегодня в «Ленинском пути» — вчерашний приказ генерал-полковнику Петрову по поводу очищения Таманского полуострова. Был салют!
И еще: опубликован указ об установлении звания маршалов родов войск.
Я было хотел рвануться к Киришскому участку фронта, но Ватолин сказал, что делать там уже нечего: бои приостановились.
Вчера весь день готовился к докладу, потом навещал знакомых, сегодня с утра на семинаре сделал доклад, сразу в четыре часа дня вместе с Ватолиным на «пикапе» выехал в первый эшелон, в действующие части — через Жихарево, Поляну и далее, по методически обстреливаемому артиллерией шоссе. К разрывам снарядов мы привычны, и даже тот, который грохнул у самой машины, не заставил шофера ни прибавить, ни убавить ход. На разрыхленном боями болоте, уже в стороне от шоссе, оказался новенький крошечный домик Ватолина и начальника политотдела полковника Семенова, а на столе в домике — отличный обед. Остаток дня я провел в роте связи, сделал много записей.
Дружеских разговоров — не перечесть! И нынешняя обстановка на фронте, и то, что сделано и что должно быть сделано двумя соседними армиями, — в общих чертах мне становится ясным. Бои идут и сейчас, но армии готовятся к операциям крупного масштаба, и дел у всех немало!
Разведрота 18-й стрелковой дивизии
Рано утром вместе с Ватолиным на том же «пикапе» по бревенчатым стланям, вытрясающим из сидящих в машине душу, я отправился в поездку по передовым, ведущим бои частям. Был на КП знакомой мне с 1942 года 1-й отдельной горнострелковой бригады, расположенном в трех километрах от немцев. Потом на совещании комсомольского актива бригады выступал,читал маленькие рассказы, беседовал с комсоргами передовых частей, ротными агитаторами, молодыми, отличившимися в боях... Разговоры на совещании шли о «клятвах мести», о личных планах бойцов, об атаках, в которые комсомольцы вели за собой бойцов... Затем с Ватолиным и майором, начальником дивизионной разведки, отправился в 18-ю дивизию. Оставив здесь Ватолина в политотделе, пошел с начальником разведки на передний край.
Сын полковника
Синявинские болота
Нахожусь в разведроте прославленной 18-й стрелковой дивизии, которая до сентября 1942 года сражалась с немцами на Сталинградском фронте, 12 декабря, после переформирования, прибыла на Волховский фронт и через месяц под командованием полковника Н. Г. Лященко в составе 2-й Ударной армии вступила в бой за прорыв блокады Ленинграда. Наступала сначала на 8-й поселок, затем левым флангом ударила по 5-му поселку и здесь 18 января сомкнулась с двигавшейся навстречу ей от Невы 136-й (ныне 63-й гвардейской) стрелковой дивизией Н. П. Симоняка. Батальон Федора Собакина из дивизии Н. П. Симоняка и батальон Демидова из дивизии Н. Г. Лященко были одними из первых во всех встречах ленинградцев и волховчан, прорвавших в тот день блокаду.
Рев минометов то затихает, то усиливается. Сквозь этот рев перекатывается треск пулеметов. И все-таки в шалаше командира роты, чуть возвышающемся среди лунок черной воды, над буграми болота, — это называется тишиной: обычной перепалки переднего края мы уже давно не замечаем. Снаряды, падая в болото, чавкают и вздымают только груды жидкой грязи, она — отличный амортизатор для осколков...
Вчерашнюю ночь я спал на одной койке с командиром роты, под одним с ним одеялом, предварительно вымокнув до нитки, потому что в шалашик этот пробирался болотом в непроглядной, озаряемой только вспышками ракет и трассирующими пулями тьме. В шалаше меня встретили сотней граммов водки, я обогрелся и сразу почувствовал себя в гостеприимной фронтовой семье. Прошедший день был днем моего рождения — я о нем никому не сказал, но был весел, и настроение у меня прекрасное, каким и всегда бывает оно у меня при «живом деле» на фронте. И, проведя весь день в беседах, ничуть не устал и сейчас чувствую себя совершенно здоровым...
Чуть трепещет коптилка, лица рослых, здоровых разведчиков, склоненные над картой, на которой намечен их маршрут в тыл врага, кажутся лицами былинных богатырей...
Эта ночь уже началась, когда за ветвистой стеной шалаша я услышал звонкую песню, распеваемую тоненьким мальчишеским голоском.
— Откуда у вас тут дети? — спрашиваю командира роты.
Старший лейтенант Павел Еремеевич Корешков усмехается:
— Детей у нас нет. А это поет старший сержант Шалманов. Голосок-то у него, верно, еще ломается, лет ему только пятнадцать и ростом не выдался, а солдат он уже бывалый... Связным сейчас у меня...
И командир роты кричит в ночь:
— Товарищ Шалманов!
Плащ-палатка, прикрывающая вход в шалаш, отодвигается. Коренастый, с бледным, обветренным лицом юноша вскидывает ладонь к пилотке:
— Товарищ старший лейтенант! По вашему приказанию...
— Садись-ка, Толя... Интересуются тобой... Познакомьтесь, товарищи!
И Анатолий Александрович Шалманов, старший сержант, комсомолец, 1928 года рождения, рассказывает о себе. А то, о чем он умолчал, добавляют мне остальные...
Толя родился, рос и стал школьником в деревне Преображенской, Знаменского района, Смоленской области. Отец его, Александр Михайлович, служил в тресте Главвоенбурвод начальником аварийной экспедиции. Мать, Наталья Андреевна, воспитывала двух сыновей — старшего, Толю, и младшего, Валентина. Был хороший дом, светлая, чистая изба. Были в хозяйстве корова, лошадь, телка, поросята и куры. И сад был — яблони цвели, цветы буйно разрастались под окнами... Отец разъезжал по области с экспедицией. Когда началась война, отец не успел побывать дома, — став полковником, получил десантный отряд... А родную его деревню гитлеровцы обошли внезапно — нежданно-негаданно оказалась она в немецком тылу. Жители побежали в леса, остались в деревне немногие. Мать Толи осталась с маленьким Валентином, а четырехклассник Толя, закинув за плечи котомку с хлебом, вареным мясом и яйцами, ушел тропинкой вместе с теми двадцатью пятью мужчинами, которых повел за собой председатель колхоза.
Стало известно в деревне, что полковник Шалманов опустился с десантниками на парашютах, невдалеке от деревни, — верно, думал освободить ее, но погиб в бою с немцами, не дойдя. И никто из десантников не дошел до этой деревни, и ничего больше Толя о них не знает.
Толя ушел из родного дома на шестой день после прихода немцев. Он видел, как они грабили хаты, резали коров и чур, видел, как повесили посреди площади городского прокурора, который пришел в деревню из Вязьмы, видел, как расстреляли на площади двух партийцев. Глядел в щелочку из сарая, укрывшись от немецких солдат, сгонявших все население на площадь.
«За два дня, рус, мы Москву возьмем!» — орали на всех перекрестках немцы.
Вокруг простирались большие леса. Толя ушел партизанить. Двадцать пять омраченных бедой, безоружных человек шагали лесной тропинкой. И напоролись на вооруженных автоматами немцев. И те, задержав беглецов, повели их назад в деревню. Над лесной прогалиной появился советский бомбардировщик. Немцы приказали всем спрятаться.
«Все одно погибать нам! — крикнул председатель колхоза. — Так лучше от своей бомбы!»
Схватился с немецким унтером, вышвырнул его на поляну, другие немцы кинулись на помощь унтеру и были замечены бомбардировщиком.
Две бомбы ударили в гущу немцев. И председатель колхоза погиб вместе со своими врагами. Самолет пролетел дальше. Оставшиеся в живых колхозники, освобожденные героизмом своего председателя, захватив автоматы немцев, ушли опять в лес. Теперь это уже был вооруженный отряд партизан. Толя в нем стал разведчиком.
Немцы теперь заглядывать в грозящий местью лес не решались. Они только били по лесу из орудий. Толя, возвращаясь из разведки, был ранен в ногу. Дней семь лежал он один среди изломанных молчаливых деревьев. Потом все-таки нашел свой отряд, к тому времени выросший вдвое.
Три месяца партизанил Толя. Несколько раз тайно пробирался в родную деревню. И когда пришел в третий раз — увидел: дом, в котором он вырос, сожжен; соседи сказали разведчику, что мать его убита немцами, узнавшими, кем был ее муж. Не нашел Толя и девятилетнего брата. В седьмом часу вечера ребятишки катались с горы на салазках, забыв, что с шести часов по фашистскому приказу никто не смел появляться на улицах. Гитлеровцы открыли по детям стрельбу из винтовок. Попасть не могли. Тогда навели на гору миномет и тяжелыми минами, улюлюкая и хохоча, искрошили всех ребятишек.
Толя узнал, что в деревне немцы устраивают пышный церемониал свадьбы — издевательский церемониал: загнав в церковь трех русских девушек, будут венчать их с группой офицеров — каждая девушка будет обвенчана с несколькими гитлеровцами сразу. А священника заставят совершить весь религиозный обряд.
Толя вернулся в лес, предупредил партизан. И в назначенный день они совершили налет на деревню. Партизан было человек шестьдесят. Они перебили сто восемьдесят пьяных, набившихся в церковь гитлеровцев. Толя сам из пистолета убил трех немцев. Избавленные от позорного издевательства девушки вместе с партизанами ушли в лес.
Священник остался в деревне. Каждый день, совершая службу, он молитвенным голосом читал прихожанам сводки Информбюро, приносимые ему партизанами, у которых уже имелась захваченная немецкая радиостанция. И, изобретая собственные молитвы, держа в руках псалтырь, церковнославянским слогом требовал от прихожан, чтоб били, уничтожали они всех супостатов-захватчиков, чтобы выкрадывали у немцев оружие, чтоб уходили в лес к партизанам...
Старшиной в деревне был человек, тайно назначенный партизанами. Он снабжал их продуктами и оружием. Все население помогало ему. В деревне нашелся предатель, привел карательный отряд гитлеровцев. Старшина и священник были повешены на площади. И партизаны об этом узнали, устроили на дороге засаду, каратели были уничтожены поголовно. Толя убил четверых. Предателя убили сами деревенские женщины.
Когда Толя отморозил в лесу обе ноги, его переправили на нашу сторону фронта. После госпиталя Толя попал в кавалерийскую дивизию, отправлявшуюся на Сталинградский фронт, и получил звание ефрейтора.
Так четырнадцатилетний Анатолий Шалманов стал защитником Сталинграда. Он не раз хаживал в разведку, в немецкий тыл. Он приходил в захваченные станицы и, наслушавшись от печальных казачек рассказов о страшной их доле, насмотревшись на черные дела гитлеровцев, собрав нужные сведения, возвращался в свою дивизию... Командиром Толи был старший лейтенант Корешков, уроженец Архангельска, знаток лесов и болот, специалист по лесному бою. Когда немцы были остановлены под Сталинградом, Корешков получил назначение на Волховский фронт. Толя не захотел расставаться со своим командиром. Просьбу обоих командование уважило.
Так сержант Анатолий Шалманов, разведчик, оказался в лесах и болотах Приладожья. Так стал он защитником Ленинграда. Карие глаза его различают каждый оттенок осеннего листика в болотном лесу. Ничто таящееся в чахлой, поникшей траве не укроется от его взгляда.
В этих юношеских глазах, видевших слишком многое, отражающих душу взрослого человека, играет острый огонек мести. Старший сержант, комсомолец Анатолий Шалманов, награжденный двумя медалями — «За оборону Сталинграда» и «За оборону Ленинграда», умеет воевать и хорошо знает, за что воюет. И если в боях, в которых он не хочет беречь себя, смерть не коснется его, комсомолец Анатолий Шалманов, достигнув совершеннолетия, станет советским офицером, ветераном Великой Отечественной войны. В дни победы и мира он станет членом партии большевиков, строителем новой жизни, старшим среди юного поколения тех воителей созидательного труда, которые придут на смену нам, старикам...
И об этом труде я сегодня беседую с ним в шалаше из ветвей, среди лунок черной болотной воды, под рев минометов и переплеск пулеметных очередей. И тайно жалею, что он не мой собственный сын...
Часовой
В этой поездке меня особенно интересуют комсомольцы: близится дата двадцатипятилетия комсомола. После беседы с Толей Шалмановым (о котором добавлю еще, что все в роте, полюбив его, оберегая жизнь паренька, в тыл врага его теперь с собой не берут) мне захотелось пройтись, отдышаться от перекура в задымленном шалаше. Подумал, — может быть, еще с каким-нибудь хорошим комсомольцем поговорю... И вот какой комсомолец мне встретился.
...Но сперва скажу: довелось мне однажды до войны побывать в Кокпектинской степи, в Казахстане, и узнал я тогда впервые, что такое «линкольны»... И вот, присев на «цинку» в уголке водянистой траншеи, разговорившись с только что сменившимся часовым, записал я его рассказ, которым он напомнил мне о тех, из давних времен, «линкольнах»... Ночного «освещения» все-таки мне хватало!
— Так вы, значит, хотите, чтоб я о себе рассказал? Это можно! Только, конечно, если с конца до конца рассказать, так нужно целую библию. Потому как мне за сорок пять давно уж перевалило, а не было у меня такого годика, чтоб я на боку провалялся.
Мы, совхозные рабочие, труд, как пчелы мед, носим; в руках у нас крылья есть! Как сейчас, с винтовкой у блиндажа стоять, — это, можно сказать, тьфу, и не дело далее; только глазами тут поворачивай да слух востри, а больше — какая забота?
Оно конечно, фашист — он вроде крысы, с угла подцарапаться норовит, дыры-то все нужно заткнуть, и затыкалочки у нас есть хорошие, — пожалуйста, их у меня две пары в магазине сидят да в стволе одна женихуется, а ствол — можете поглядеть, чистый, как у красной девицы зеркальце... Да... Поставили меня здесь, вроде бы сторожем у амбара совхозного, за старика почитают... А почитание-то это внапрасную — вы на бороду мою редьковидную не смотрите, до Петра Великого и женихи с бородами хаживали... да и в нонешнее время борода, к примеру, хоть с партизан — не скашивается. Ну конечно, худощавым стал, брюки с меня спадают теперь, и уж посмотреть на меня — не скажешь, что я красота мужчина. А почему спадают? Потому что переживаю я очень за вас за всех. Вчера, допустим, дождичек кропил, и приказали, чтоб сухо мне было в траншее, лист железный над собой навесить. Судите меня, а только железины я над собой не утвердил, приказание не выполнил. А почему, спросите? Расчет у меня такой был: сам я не сахарный, от дождичка не растаю, а мало ли что на фронте бывает, — вдруг бы да проходимец какой подполз; бывает, сами знаете, хоть мины тут насованы и проволоки накручено. От фашиста-то переползти недолго, сажен тут сотни не насчитаешь, подковырнулся бы, высмотрел бы мой лист, скумекал бы, к чему лежит, — верно, собой что-нибудь прикрывает, и догадался бы: эге, здесь ротный КП часовой охраняет... И мне бы хуже могло быть, и ваш сон бы нарушился... А мокнуть на дождю — дело для меня что? Привычное! Бывало, скотину бережешь, не так еще вымокнешь. Мне знаете какой скот был доверен? Линкольны! Издалека их, говорят, везли, это овцы такие линкольны, — вот москвичи да ленинградцы, те смеются, говорят: линкольн — это, папаша, автомобиль... Ну да разве столичный житель разбирается в овцах?
Во всяком деле разбираться надо, привезли, допустим, сюда старуху мою, разве б разобралась она, где тут передний край, где тут задний?.. Первые дни и я путался тоже — когда он стреляет, когда мы; откуда пульки летят, словно в головокружении, никак разобрать не мог. Теперь-то дело другое. Слышите, к примеру, пулемет чередит, звук удаляется, глуховатый, слышите? Наш! А вот слышите, другой, словно бы не отличительный звук, да только пришлепыванием сопровожден: шлеп, шлеп. Это, думаете, что? Это пули разрывные о землю шаркают. И сам треск порезче. Это, значит, мошенник по нас бьет... Да... И с линкольнами первое время так бывало — по шерсточке от других овец надо было их отличать, да не сразу далось мне это. Длинная у них шерсть, в сухом климате каждая шерстиночка распрямляется, на палец подышишь, проведешь шерстинку меж пальцами, она и закрутится, сразу породу определяешь! Я там был бригадир комсомольской бригады. Спросите, как же так, коли сам не комсомольского возраста?.. Ничего. В Казахстане Восточном мне мой возраст прощали, и я сам себя моложе всех комсомольцев считал, потому что степное солнышко мужскую кровь горячит и морщин к лицу не подпускает... Так вот, рассказать-то я вам собирался... Пригнали к нам это стадо, — с баржей да с железных дорог утомились овечки, а им еще самоходом по Кокпектинской нашей степи топотать. А зима! А буран! До подножного не дороешься. А стан от стана по пути верст на сорок. Послали молодежь, комсомольцев, встречать тех овец, погубят, думаю, стадо, без корма-то! А у меня нюх особый, в степи возрастал я, — мне только носом повести да на снег взглянуть, скажу, где под снегом трава какая... В тот раз и попросился я к ним в бригаду. Они мне говорят: «Куда тебе, папаш, с нами идти, не нашего ты комсомольского возраста». А я им отвечаю: «Возраст у меня ничего, подходящий, примите меня в вашу комсомольскую организацию, пригожусь я вам». Ну и пошел с ними до станции. Неделю шли туда и неделю со стадом обратно... Вот это война была! Вот тогда я не стоял на месте! И пользу Родине я тогда принес, не стыжусь похвалиться! Как начнет мое стадо занывать от дрожи да с голодухи, так я вправо, влево по сугробам полажу, аж беспокоятся за меня, да и вернусь весь в ледышках, да и скажу: «Нашел я, сынки, траву, сковырнем снег, стадо запустим туда, и прокормится оно до утра и от бурану убережется». И рыли мы снег руками, ножами, палками... Тут на фронте окопы рыть — дело легкое, сколько тебе хочешь батальонов с лопатами подошлют, а там бы попробовали!.. И вели мы так совхозное стадо от сая к саю, от бугра к бугру, словно армия ледовым походом шли. И спасибо мне, привели линкольнов, ни одного в степи не оставили... Старуха моя встретила, обняла меня, заплакала даже: «Не надеялась я тебя, комсомольца моего драгоценного, увидеть, не одолеть, думала, тебе такого похода!..» И председатель совхоза тоже обнял меня, как сын родной, сказал: «Спасибо, товарищ Розанов, спасибо, Ипат Агапыч...»
М-да... С тех пор меня в комсомольской организации как своего признали, и молодость моя с тех пор соблюдалась до войны до этой до самой... И сейчас я себя тоже комсомольцем считаю, и смеяться тут нечего, потому что и здесь, на болоте, я кое в чем разбираюсь, и ежели он — этот-то! — под моих мин своих насует, меня не обманешь — старшего сержанта спросите, намеднись сколько я этих мин одним нюхом своим определил, от скольких смертей народ наш советский упреждал, — сержант скажет... Да уж этого со мной не бывало, чтоб я соврал... Однако ж, звиняюсь, товарищ командир, я устав помню, коли с часовым сменился, до взводного мне дотопать следовает... Приказал лично ему докладывать. Не посерчайте, доложусь, пожалте в шалашик наш, номер четвертый, чаечком побаловаться, а сейчас я должен порядочек соблюдать...
И защитник Ленинграда, солдат Ипат Агапович Розанов (это по отчиму у него фамилия, а по отцу вовсе и не Розанов, а Петраков), плотнее зажав под локоть винтовку, пригнувшись, завернул за угол зигзага траншеи и оставил меня одного прислушиваться к ленивому треску ближайшего вражеского пулемета...
Учебная рота, 8-я армия
Сегодня день такой же насыщенный впечатлениями, как и вчера. Утром с Толей Шалмановым пешком вернулся в политотдел дивизии. Оттуда на «эмке» с Ватолиным через дорогу, ведущую к 8-му поселку, под шрапнельным огнем отправился в учебную роту, где начальник политотдела 18-й дивизии подполковник Перепелкин открыл семинар ротных парторгов и где Ватолин, под тем же обстрелом шрапнелью, сделал доклад на тему: 158
«Как нам организовать партийно-политическую работу в наступательном бою» (перед боем, в бою и после него). Доклад интересный, и после него много содержательных выступлений, в которых говорилось о личных планах, о дисциплине, о штурмовых и блокировочных группах, о «боевых листках» и политбеседах в бою, о задачах коммунистов, об их личном примере, о расстановке партийных сил, об автоматическом оружии в руках коммунистов, о ясности понимания каждым рядовым его задачи, о рукопашных схватках с противником, о готовности к смерти в бою, о ненависти и мести, о том, что людей надо подготовить так, чтобы в бою, оказавшись перед каким-либо препятствием, они смотрели на него не как на препятствие, >перед которым нужно остановиться, а как на предмет, который необходимо взять...
«Работа парторга в бою должна быть непрерывной, при любой мгновенно меняющейся задаче, при любых потерях, даже если три человека осталось. И партийная агитация и партийное влияние должны ни на минуту не падать, а все время нарастать».
О храбрости, о рекомендациях беспартийным, которые дерутся плечом к плечу с коммунистами и захотят вступить в партию. О раненых, о помощи им. О пропаганде подвигов героев. О главной цели: полном освобождении Ленинграда от блокады!..
...А снаряды рвались и рвались кругом, и земля дрожала, и ветерок разносил едкий запах пороховых газов.
...И поздно вечером я выехал с Ватолиным в «эмке» на Жихаревский тракт. Сейчас мы в учебной роте и отсюда выезжаем в редакцию «Ленинского пути»...
Он был пастухом
14 октября.
Редакция «Ленинского пути»
Срок моей командировки истек, но не оказалось транспорта в Ленинград, день я провел во втором эшелоне, ходил по тыловым частям, заходил в знакомый мне 731-й полевой передвижной госпиталь. Отправил по телеграфу несколько корреспонденции в ТАСС.
...Подполковника Якова Федоровича Ватолина я знаю давно, однако, хотя и были причины, вызывавшие к нему мой особенный интерес, до сих пор мне не приходилось разговаривать с ним, что называется, по душам. Первый раз я встретился с ним весной 1942 года, в этих же вот приладожских местах, в этой же 8-й армии. Бойцы и командиры 1-й отдельной горнострелковой бригады, наступая на немцев, утопали по грудь в талом апрельском снегу, проваливались в болото, не спали и не просыхали по четверо суток, но шли вперед неудержимо, хотя бои были часто безуспешными, бригада понесла очень тяжелые потери, и все-таки — шли вперед, увязая в болоте, засыпаемые сверху минами, пулями и снарядами...
- Слышали ли вы хоть одну жалобу на свою судьбу? — в полуразрушенной деревне сказал мне тогда хлюпающий по грязи командир. — Прекрасен русский солдат. Он все способен перенести, когда в душе его гордость. А сейчас каждый горд тем, что бьется за Ленинград, никто не устанет и не отстанет! Но кончится бой, начнется период затишья, возникнут личные интересы — сколько народу повалит тогда ко мне со всякими жалобами!.. Этому в АХО шинель короткую дали, тот на медсестру обиделся, что без облатки лекарство ему дала, третий хочет на баяне играть, а ему балалайку выдали...
И верно. После боя с какими только жалобами не приходили бойцы и командиры к Ватолину. Невозмутимый, строгий, порой иронически улыбающийся, порой подшучивающий над вспыльчивым челобитчиком, он в две-три минуты разрешал любой спор, любой вопрос — и люди уже смеялись и уходили от него удовлетворенные, успокоенные...
Я обратил внимание тогда на огромный авторитет Ватолина. Как-то так получалось, что даже старшие по званию командиры советовались с ним в служебных делах, поверяли ему дела сугубо личные, порою интимные. Его уважали. Его любили. Казалось, он знает какую-то скрытую от других тайну, помогающую ему одним легким словом воздействовать на людей. Маленький, быстрый в движениях, глядящий всегда не в глаза, а в самую душу своего собеседника, он умел разрешать сомнения людей, умел убеждать их без долгих речей и без глубокомысленных рассуждений. Тайна его влиятельности была, конечно, в строгой принципиальности, в том, что сам он и в помыслах и в делах своих бывал всегда строг, справедлив и чист и что, заботясь о других, никогда не старался позаботиться о самом себе — ему для себя, казалось, ничего и не было нужно...
Не всякий генерал пользовался в своих частях таким авторитетом, каким обладал подполковник Ватолин... Я видел в нем человека с сильным характером, но как выработался в нем этот характер, мне тогда не пришлось узнать.
И вот через полтора года я встретился с Ватолиным снова. В каком-то шалашике той же, обновленной молодым пополнением, бригады мы, зная, что впереди у нас — ночь, завели тот самый, долгожданный мною разговор по душам.
— Скажите, Яков Федорович, в чем тайна авторитета, которым вы, несомненно для меня, пользуетесь? Как вырабатывали вы свой характер?
И подполковник Ватолин рассказал мне все о себе.
В 1928 году он не знал еще грамоты. А было ему семнадцать лет. Но в эти семнадцать лет он, был уже многоопытным, влиятельным в своей области человеком. Это было на Орловщине, в тех местах, что недавно освобождены от немцев, — в селе, которое нынче уничтожено немцами. А тогда это зажиточное село расцветало. Сироту Яшу Ватолина на селе знали все с детских лет. В двенадцатилетнем возрасте он стал пастухом. Он помнит тот день, когда впервые в своей жизни погнал триста доверенных ему коров. Как он был горд в тот день!.. Триста рослых, могучих удойных коров доверены ему одному, он отвечает за них, его знает каждый крестьянин... Еще не было колхозов тогда, каждая корова принадлежала отдельной крестьянской семье. Разные это были крестьяне. Иные жили еще старым укладом, верили только в собственное хозяйство, были суровыми, непокладистыми, осторожно примеряющимися к молодой советской власти мужиками. Ведь это был 1928 год!.. «Паси, Яша, за кусок хлеба, — властно говорили ему, — но гляди, головой отвечаешь!»
Триста коров не слушались юного пастуха. Не сразу понял он, что следить нужно только за первой коровой, которую другие выбирают себе в вожаки, — куда она пойдет, туда пойдут и другие... Бегал, волновался, кричал, звал, хлестал хворостинами, а они разбегались в разные стороны, одни в лес, другие к речке, третьи на ржаное поле... Измученный, изорванный, в царапинах, в грязи, тая слезы, пригонял он мычащее стадо в село. И выбирал дом, в котором его нынче накормят. Его кормили по-разному: кто приглашал в избу-; сажал за общий стол; кто выносил похлебку к завалинке, на крыльцо... Но все разговаривали с ним как с равным: шутка ли, ведь от этого парнишки зависит благополучие буренки!.. По-взрослому вел — Яша мужичий, хозяйственный, медлительный разговор, все понимал, обо всем задумывался и скоро научился насквозь видеть душу каждого мужика... Вот этот — за советскую власть, за новую жизнь, за лучшую долю для каждого... А тот не прочь бы и в бараний рог согнуть батраков, лишь бы в закромах полней было, и наплевать ему на весь люд... Каждый вечер ел Яков в новом доме. Взрослел не по годам, а по дням. Становился умным... Был горд собою, был самостоятелен в помыслах и, в рассуждениях. И только в одном каждодневно испытывал свою горькую батрачью долю: после кормежки ему выносили каравай хлеба и нож. Он сам должен был отрезать такой ломоть хлеба, какой считал достаточным для пропитания себе на сутки. Это был чужой хлеб. Иной мужик словно бы и не смотрел на Якова, а тот чувствовал на себе примечающий взгляд: «А не много ль себе отрезал?..» Чувство униженности кололо душу юного пастуха, но все-таки каждый день, все в новых домах, он должен был отрезать себе ломоть хлеба сам...
Тогда понял он, что тот, кто трудится, должен иметь хлеб не чужой, а свой. Тогда впервые стал задумываться о том, к чему ведет деревню советская власть. Тогда впервые стал прислушиваться к спорам мужиков с заезжими людьми, которые говорили на сходах о Ленине, вслух читали газеты, обсуждали, зачем и для чего произошла революция и что единит крестьян и рабочих...
И, уводя коровье стадо на росу или на полдневище, один на один с природой, вольный в своих раздумьях, стал понимать то, чего в ту пору еще не понимали и многие старые люди, всю жизнь прожившие в бедности и зависимости...
Раз, гоня коров через лес, Яков был застигнут внезапным, все сокрушающим ураганом. Потемнело небо, дикий ветер ломал стволы; затрещал, заныл вековечный лес, деревья повалились на мечущихся в ужасе коров, они стали мычать, бодаться и драться, шалея от запаха крови, от треска, от свиста ветра... И прежде чем Яков успел успокоить стадо и выгнать его из леса, шесть коров были насмерть задавлены буреломом... Даже нынче подполковнику Ватолину не смешно вспоминать, как в тот день пастух Яша хотел наложить на себя удавку, чтобы только не приходить в село. В тот день по-новому раскрылось для него чувство ответственности...
Но лучшие на селе крестьяне поддержали его, заступились, помогли ему, и он понял тогда, что сам, всю жизнь будет бороться за справедливость... Его уважали уже и тогда. Ему верили. Его советов порою слушались... В пятнадцать лет парень вступил в комсомол. И величайшая мудрость есть в том, что именно пастухи в те годы становились первыми людьми деревни: когда Якова Ватолина выдвигали в сельсовет, он знал, что хорошо и что плохо, за что ратовать, против чего бороться. У него не было личной корысти, у него были свежий ум и сильная воля. Его знали все, и он знал помыслы каждого.
Ну а дальше жизнь пошла, как у многих других. Трудно было только с грамотой. Учился грамоте сам, упорства потребовалось немало. Читал Ленина по складам, читал каждую книгу по многу раз: книга за книгой стали появляться на полке, прочитанные прочно и тяжело — будто прорубал лес, — но запомнившиеся навсегда, от строки до строки, от слова до слова, продуманные, проверенные на собственном жизненном опыте. И этот опыт рос быстро...
Прошло несколько лет, Яков Ватолин уже был строителем колхозов. Любому гостю мог он теперь показать четыре тысячи книг.. стоявших на его полках, и мог, проведя пальцем от левого верхнего угла до правого нижнего, сказать: «Вот так, все они прочитаны мною, вот мой университет...» Здесь были все классики марксизма-ленинизма, все классики художественной литературы. Здесь были история, философия, география, экономика, искусство — здесь было все, что вошло крепким знанием в жадно ищущий, неутомимый мозг молодого советского интеллигента, еще столь недавно бывшего пастухом... Ватолина уже хорошо знали в области, он стал редактором областной газеты. Он был уже членом партии... А когда стране понадобились закаленные классовой борьбой люди для военной борьбы с внешним врагом, Яков Ватолин сдал экстерном зачеты сразу за два курса Военно-политической академии и был принят в нее... Все дальнейшее можно уже не рассказывать. Путь от младшего политрука к подполковнику пройден в наши дни многими, он ясен и прост для крепких, преданных Родине, не знающих снисхождения к себе, упорных в труде людей... Ныне Ватолин учит бойцов Красной Армии науке побеждать...
- На днях наступает двадцатипятилетие комсомола! — сказал мне в эту ночь в шалаше на переднем крае подполковник Ватолин. — Я жалею тех, кто вместе с комсомолом не прошел его путь! Я думаю о комсомоле так: он учит становиться завтра лучшим, чем ты есть сегодня, и выше собственной жизни ставить жизнь и счастье всего человечества... Я — русский человек, и вы русский тоже... Я хотел бы, чтоб нас с вами понимали так же везде: и в Америке, и в Англии, и в Австралии... Впрочем, Красная Армия уже помогает всему миру правильно понимать нас!..
В «Ленинском пути» опубликован приказ генералу армии Малиновскому, поздравляющий войска Юго-Западного фронта со взятием вчера областного города Запорожье. Это — большой успех. Москва знаменует его салютом.
Вчера, протрясшись весь день в трехтонном грузовике, сидючи на тюках в кузове, вернулся в Ленинград...
Осень
Ленинград
Вчера обедал в ДКА вместе с Н. Тихоновым, только что приехавшим из Москвы. Он рассказывал мне много интересного о боях на юге. А потом в Союзе писателей Ольга Берггольц читала свой умный, талантливый сценарий о зиме сорок первого — сорок второго года в Ленинграде, смелый, правдивый и тонкий.
Вчера же, я получил первый авторский экземпляр моей брошюры, изданной Политуправлением фронта. Завтра сдаю в Воениздат сборник фронтовых очерков. Рассказы мои печатаются в очередных номерах журналов «Звезда», «Ленинград», «Пограничник». Работаю много!
Перед полуночью слушал по радио из Москвы салют войскам, взявшим Мелитополь.
Сегодня — холодный, пронизывающий дождь. Даже в середине дня сумеречно.
Ленинград
Вот прошел и октябрь. В аллеях Летнего сада почти все деревья оголились, осыпают лист за листом. И листья — желтые, красноватые, еще недавно шуршавшие под ногами, становятся уже тленом, не расцвечивающим землю. Но еще есть отдельные деревья в парадном желтом цвете, они красивыми золото их словно не хочет тускнеть, сопротивляясь холодному дыханию осени. Осень в этом году — ровная, ясная, солнечная, теплая. Дождливых дней мало, сумеречные сплошные дожди начались только в последние дни, но и вчера было солнце, весь день, — во всяком другом городе хотелось бы гулять да гулять, ловя последние лучи предзимнего солнца. По каналу, под моим окном, плывут, замирая, листья, по мостовым попрыгивают, чирикая, воробышки, ветров нет — тихо. Не было еще и заморозков, — верно, начнутся на днях. Но, конечно, осень уже глубока, ночи холодны, бывают и дни холодные, когда ежишься и в шинели, и руки без перчаток зябнут. В квартире совсем холодно. Я приспособил для зимнего жилья только одну — большую — комнату. В ней печка, сложенная из кирпичей.
...Октябрь!.. К началу октября наши армии вышли на Днепр. И было неведомо нам: двинутся ли через Днепр дальше или станут на Днепре до зимы? И казалось естественным, что на линии Днепра мы можем остановиться до зимы, после исполинского, прекрасного трехмесячного наступления логична была бы пауза — для отдыха войск, для подготовки новой волны — зимнего наступления. И когда в оперативных сводках уже не стало сообщений о новых сотнях ежедневно освобождаемых населенных пунктов, никто этому не удивлялся... Действительность, однако, превзошла самые смелые и радужные ожидания: наши войска во многих местах форсировали Днепр, создали на правом берегу плацдармы, весь октябрь укрепляли и расширяли их и, наконец, прекрасным прорывом юго-западнее Кременчуга ворвались в Криворожский бассейн, подошли почти вплотную к Кривому Рогу, одновременно взяли в оборот немцев на линии Мелитополь — Азовское море и вчера на этой линии устремились вперед. В октябре взяты Мелитополь, Днепропетровск, Днепродзержинск... Все расчеты немцев на днепровские укрепления провалились, и гитлеровские армии, разбиваемые, отчаянно цепляющиеся за каждый вершок земли, отваливаются все дальше и дальше на запад, и это для Германии — уже катастрофа, в которой рушится вся ее военная сила...
Николай Тихонов, на днях вернувшийся из Москвы и видавшийся там со множеством сведущих людей, рассказывал мне, что приказа форсировать Днепр не было, что наши войска, дорвавшись до Днепра, радовались днепровской воде, купались в Днепре, торжественно поливались днепровской водой — и ринулись дальше сами собой повсеместно, форсировали Днепр стихийно... Немцы, перед тем разведывая наши тылы с воздуха, искали повсюду понтоны и не находили их (их не было) — и потому были уверены, что в планы наши не входит форсирование Днепра (и в планы наши оно действительно не входило). И, не успев организовать достаточную оборону, неожиданно для себя увидев наши войска на правом берегу, немцы растерялись, не сумели противопоставить нам ничего достаточно сильного. «Русские воюют не по правилам!» — все, что остается им заключить, а правило у наших наступающих солдат, распаленных неистовой ненавистью, одно: бить фашистов, гнать неудержимо, всегда, повсюду... И, слава богу, мы крепко бьем их!
На Ленинградском фронте и на Волховском фронте все пока тихо. Немцы обстреливают город по-прежнему, ленинградцы, радуясь успехам других, о себе думают с горечью.
«Сейчас особенно не хочется умирать! — сказала мне сегодня одна служащая Госбанка, куда я заходил по делам. — Столько пережить и из-за какого-нибудь дурацкого снаряда на улице не увидеть конца всему этому!..»
На нашем фронте (повторяю: пока!) ничего нового. Есть сведения, говорят пленные, что немцы уйдут из-под Ленинграда сами, что они уже постепенно уводят технику, оставляют под Ленинградом весьма ограниченное количество войск. Из разных источников и в разных местах слышишь, что может наступить день, когда немцев вдруг, внезапно на их позициях не окажется, что они уйдут тайно, прикрыв свой отход огнем минометов и артиллерии, и что (об этом предупреждал командиров передовых частей один из ездивших со мною по фронту начальников) «надо не прозевать — позор будет, если прозеваете, — ушли немцы, а вы и не знаете!..» — «Не будет так! — отвечали командиры, смеясь. — Да и не уйдут они так, цепляться будут!..»
Однако это всё разговоры. Немцы не уйдут, пока мы их не разгромим под стенами города. И у меня есть основания полагать, что этот разгром — разгром повсеместный и сокрушительный — не за горами. Могу только сказать, что упраздненные в первом военном году стрелковые корпуса воссоздаются снова. Упразднить их пришлось потому, что в армиях было мало людей. Армии членились только на дивизии, полки, батальоны, роты; вместо трех рот в батальонах на Ленинградском фронте бывало лишь по две или вместо трех батальонов в полку было по два. И еще потому, что все армии и дивизии были стеснены на блокированной, очень маленькой территории, и членение армий на корпуса требовало слишком громоздкого управления.{136} А теперь, когда скоро войскам фронта предстоит выйти на большой оперативный простор, членение армий на корпуса становится необходимостью.
Как и перед прорывом блокады, везде в тылах фронта происходят усиленные учения в обстановке, приближенной к боевой...
Это происходит и на Ленинградском фронте, и на Волховском. Разговоры в городе и такие: «Уходя, гитлеровцы постараются выбросить на Ленинград все боезапасы, постараются жечь его еще небывалым обстрелом, как можно больше напакостить...» — «А мы не дадим! — отвечают другие. — Не допустим!» Все же многие думают, что последние дни перед уходом немцев будут самые страшные. Но что может быть для ленинградца «самым страшным»? Есть ли еще на свете что-либо способное его испугать?.. Нет, страшней, чем было, уже не будет. Но только каждому очень хочется дожить до победы, каждый хочет, чтобы все пережитое им не оказалось выстраданным напрасно.
Когда же! Когда?.. Теперь — скоро. Все, однако, готовятся пережить еще одну блокадную зиму. В армии настроение другое: считают, еще месяца полтора, два... Одни кладут освобождение Ленинграда на январь, другие на февраль.. Все это, конечно, не потому, что кто-либо что-либо знает наверняка (да и можно ли знать?), а по предположениям, основанным на личных своих наблюдениях и ощущениях.
Я упоминал: на Волховском фронте взяты Кириши. Немцы, боясь «котла», сами ушли оттуда, нам оставалось их только «додавить», — об этом говорят все на Волховском фронте. А после того как «киришский аппендикс» был отрезан, там тоже затихло все.
Положение Ленинграда в какой-то степени зависит и от наших успехов на Витебско-Невельском направлении. Мы ничего не знаем о том, Информбюро ничего не сообщает (кроме вчерашней публикации об активности и о занятии ряда населенных пунктов). Безусловно, наступление там, хороший удар в направлении на Ригу или Псков создали бы реальную угрозу окружения для всей немецкой группировки, осаждающей Ленинград. Мы не можем знать стратегических планов нашего высшего командования, но, по общему убеждению, так или иначе предстоящая зима станет последней блокадной зимой.
Н. Тихонов рассказывает, что Гитлер уже объявил о «линии Одесса — Рига», ибо, дескать, Крым «не имеет значения».
В Москве — Идеи и Холл, конференция. Союзники наши тянули, тянули, чтоб как можно позже встретиться с разговорами о втором фронте со Сталиным и Молотовым.
Всему человечеству уже понятно теперь, что войну выиграли мы — Советский Союз, — а не кто-либо иной, что мы уже победили — неисчислимыми жертвами, океаном крови, но победили. Но в реализации плодов победы союзники хотят быть первыми. Они решат, конечно, ввести свои войска в Европу тогда, когда мы подступим к границам Германии. Они поспешат вступить в Германию с запада в расчете встретить наши войска на восточных границах Германии — поздравительными возгласами и тайной усмешкой: «А распоряжаться-то судьбами Европы будем мы, а не вы...» Кому в наши дни не ясно, что Германия, будучи разбитой, охотнее сдастся на милость победителя — им, а не коммунистическому Советскому Союзу, которому к тому же нацизм причинил столько неизмеримого зла?
Но в какие рамки можно поставить разбушевавшуюся стихию? Как — с ураганным напором — мы перешли Днепр, так же могучей стихией, входя в пределы Германии, пройдем мы победным шагом до очага фашизма — Берлина.
И как ни старались министры приехать в Советский Союз в момент, когда наше наступление затихнет, в наиболее выгодный для них момент, — они не угадали: наступление продолжается, и мистер Идеи и сэр Холл уже угощены в Москве пышными салютами по поводу взятия сначала Мелитополя, а затем Днепропетровска и Днепродзержинска. И эти салюты почувствуются Ими весьма ощутительно в переговорах. Мы показали всему миру, что можем победить и одни, без посторонней помощи!
Дом на Счастливой улице
4 ноября.
Ленинград. 42-я армия
Леня Уваров, с которым за все время войны я встретился первый раз, и то на трамвайной остановке, торопливо ткнул пальцем в карту:
— Вот в этом квадрате. А там спросишь Счастливую улицу, дом номер девять... Приедешь?
— Приеду! — сказал я уже вскочившему на подножку трамвая приятелю, в прошлом инженеру, а ныне капитану, командиру саперной части.
Леня Уваров знал мое пристрастие: везде искать интересных людей. Но что может делать управдом на фронте? Да и чем особенным управдом может быть интересен? Леня сказал мне:
— Безногий, живет в своем доме, как жил и всегда, не командир, не боец — просто управдом. Но приезжай, познакомлю, будешь доволен!
На днях я поехал в тот, указанный мне на карте, пригород Ленинграда. Обозначу его, как принято теперь, «населенный пункт Н». Трамвай, петля, контрольно-пропускной пункт, километра полтора пешком, а потом попутный грузовик по так называемому «способу голосования»: моя поднятая рука и готовность шофера подвезти шагающего по грязи офицера.
— Теперь мне налево! — сказал минут через пятнадцать шофер. — А вам, товарищ капитан, направо, по этой улице!
Я сошел. Но где же тут улицы? Серое, кое-где присыпанное красным кирпичом да ржавым железом вязкое поле. Две-три печных трубы. Рытвины, ямы, покинутые траншеи, рвы... Даже в середине дня было сумеречно... Начал накрапывать холодный дождь. Я вынул карту: сомнения нет — этот значительный населенный пункт должен быть именно здесь. Я вновь оглядел окрестности: пусто, обычные признаки переднего края.
«Где ж тут искать Счастливую улицу, номер девять? — с горечью усмехнулся я. — Да еще название какое: Счастливая!»
Однако первый же красноармеец вежливо указал мне рукой:
— Дом девять? Захарыча?.. Это туда!
Я брел все дальше. Кругом уже рвались снаряды и мины. Все виды укреплений переднего края потянулись мимо меня. Но каждый мною спрошенный красноармеец направлял меня все в ту же сторону:
— Дом девять? Это, товарищ капитан, туда!
Разветвлялись ходы сообщения. Рев минометов усилился. Слышался треск пулеметных очередей. Надо было оберегаться пуль. «Куда же еще? — подумал я. — К гитлеровцам, что ли?.. Вон рогатки колючей проволоки!»
— Товарищ командир! Вы что в открытую ходите? Давайте сюда! — словно подтверждая мои сомнения, крикнул мне из хода сообщения какой-то сержант с автоматом в каске.
— Да где же тут Счастливая улица, дом номер девять? — раздраженно спросил я его, спрыгнув в окоп как раз вовремя, чтоб уберечься от внезапного шквала мин.
— А! Вы к Захарычу? А разрешите у вас документы!-.. — .откозырнул мне сержант и, проверив их, сказал: — Это туда, дальше.
Через двадцать минут я был в массивном блиндаже на том клином выдающемся вперед — участке переднего края, где располагалась саперная рота Уварова. Он встретил меня задорным смехом, а я чертыхался. Наконец, накормив меня обедом и дав к обеду «сто грамм», все время пошучивающий, он принял серьезный тон:
- Так вот... Место, где мы находимся, и есть дом номер девять — большой, трехэтажный кирпичный дом на тенистой, обсаженной могучими березами, оживленной улице. И единственное, что от всего означенного осталось, — слышишь трескотню? — здесь в самом деле весьма оживленно. Да вот погляди, стены блиндажа моего — кирпичные, этот сводчатый потолок двухсотдесятимиллиметровым не прошибешь. Подвальный этаж тут был, и живет здесь ровно двадцать три года управдомом Иван Захарыч Анисимов. Только в неудачный момент ты пришел — он отправился в город за красной материей. Нам надо писать лозунги к празднику, а материи нет. Но у него в городе знакомства — достанет! Захарыч наш чего хочешь достанет, таких управдомов и на Невском проспекте нет... Оглядись хорошенечко — на его мебели и мы живем. Диван этот, комод, стол, в который ты локти уставил, — все это, брат, его собственное, нажитое трудом. В этой я обитаю, а его комнату посмотреть хочешь?.. Да-да... У него своя отдельная комната! Здесь же квартира была, это мы недавно сверху землю насыпали, а когда я здесь поселился, так над нами еще этажа полтора торчало — вот был ориентир!.. Теперь сверху, сам видел, гладко. Только то, что под землей, и осталось!.. А все-таки Захарыч мой как был управдомом, так и поныне в той же должности. Жалко, ты не застал его, один вид чего стоит — длинный, худой, жилистый, лицо, знаешь, серьезное, сосредоточенное, как у заядлого рыболова. Впрочем, рыбу тут негде ловить. Пруд, правда, был, караси плавали, а только в сорок втором пришлось засыпать нам этот пруд, уж очень припахивало — гитлеровцев там, наверно, сотни четыре лежит. Нынче вместо пруда — земля бугром да воронки... И за этих гитлеровцев тоже надо спасибо сказать Захарычу, что он так по-хозяйски с ними распорядился. Кабы не он... Ну да потом расскажу, ногу тогда и оторвало ему. Теперь трудно старику ходить здесь, ведь под пулями, а на деревяшке-то как пригибаться? В тыл мы пытались его отправить, да он ни в какую. «Не уйду, говорит, из своего дома, хоть вы тут расстреляйте меня!» Мол, враг его из дому не мог выжить, а мы посягаем... Что ж, возразить нам нечего, так и остался он. Хочешь взглянуть на его бытье?
И, растворив передо мной белую квартирную дверь, Уваров ввел меня в соседнюю комнату. Удивительно было мне увидеть ее: здесь все осталось на своих местах, все не соответствовало месту, обстановке и времени. Это была обыкновенная комната мирного городского жителя, за исключением лишь того, что окно в ней заделано кирпичом, а в треснувшую кафельную печь воткнута железная труба времянки. Никелированная кровать с постельным бельем, затянутая кружевным покрывалом. Пузатый буфет с посудой, швейная машинка в углу, на столике машинки, накрытом клеенкой, стояли самовар и примус. Овальное зеркало в старинной раме, фотографии веером на стенах, розовый абажур, свисающий с потолка, под абажуром гнездилась маленькая, от автомобильной фары, лампочка с проводом, протянутым к поставленному в углу аккумулятору.
— Это — дочка его, студентка педвуза, погибшая здесь в сорок первом, — коснулся Уваров фотографии пышной хорошенькой девушки с теннисной ракеткой в руках. — А это жена. Ее бомбой убило, когда «юнкере» снес угол третьего этажа; о муже беспокоилась она (в тог момент муж за водой на пруд пошел), взбежала на третий этаж, чтобы покликать его... А это он сам, — видишь? — шляпу, как у Максима Горького, он носил, теперь небось в шлеме ходит... Умное, с глубокими морщинами, худощавое лицо, типичное лицо старого питерского пролетария-мастерового, глянуло на меня с выцветшей фотографии...
Я взмолился, потребовал, чтобы Уваров тут же рассказал мне о Захарыче все. Уваров спросил дежурного: «Как там наверху, порядок?», отдал какие-то приказания по поводу группы саперов, что ночью выйдут разминировать проходы для разведчиков возле пруда, подписал и отправил какие-то донесения и, усадив меня в плюшевое кресло, а себе взяв табурет, сказал:
— Ну слушай, коли так. Расскажу...
И под глухой гул рвущихся вокруг блиндажа снарядов и мин поведал мне историю жизни Захарыча.
- М-да... Лет ему сейчас сорок девять. У нас он вольнонаемным телефонистом числится, сам понимаешь, нет же в воинских частях такой должности: управдом! И не он к нам в подразделение вступил, а правильней сказать, подразделение наше к нему в дом вступило... В юности работал он подмастерьем на заводе, потом электромонтером стал. В первую мировую войну солдатом под Варшавой немца бил, там и надорвался, подтаскивая снаряды. В шестнадцатом в Петербург вернулся демобилизованный начисто, как потерявший трудоспособность. Жил он тогда в Нарвском районе, за Путиловским заводом. Двадцать четвертого октября тысяча девятьсот семнадцатого года Захарыч стал красногвардейцем; приняв участие в оцеплении красногвардейцами кавалерийского училища на Обводном канале.
Он не был в партии. Не в партии он и сейчас, бог весть почему остался непартийным; когда я спрашивал его, он добродушно улыбнулся: «Не поздно еще. Думал, мало от меня проку... Зато дочь я растил комсомолкой, сам е-й Ленина вслух читал, как только понадеялся, что до понимания доросла!..»
В девятнадцатом, когда на Петроград лез Юденич, Захарыч во имя защиты родного города сжег свой собственный дом, — да, да, свой маленький деревянный домик на Счастливой улице, той; что отстроилась за Путиловским. Ты понимаешь, как это произошло?.. Наша артиллерия била по белым, но домики Счастливой улицы мешали ей, скрывали вражеские рубежи. Тогда рабочие сами решили убрать всю улицу, вынесли свои пожитки, а дома сожгли. С полным сознанием долга сделал это и наш Захарыч. Артиллерия в тот раз выиграла бой. Вот когда впервые Захарыч стал защитником города Ленина! А к зиме девятнадцатого он поселился здесь, в этом доме, в бывшем, я хочу сказать, этом доме, от которого остались сейчас только угловая комната, где мы находимся, да еще три комнаты того же подвального этажа. Захарыч стал управдомом. На третьем этаже жили с семьями два агронома, на втором — зубной врач и пенсионер — какой-то престарелый гражданский моряк, весь первый этаж занимала квартира профессора Наровчатого.
Об этот дом осенью сорок первого ударилась и разбилась волна гитлеровского нашествия. Фашисты дошли до соседней комнаты, той, где в сорок первом дочь За-харыча, Аннушка, залегла с пулеметом, стреляла до последнего патрона и была убита в упор вбежавшими в комнату автоматчиками. А в эту комнату гитлеровцы не вошли: из нее Захарыч через дверь швырнул штук десять гранат — собрал их вокруг дома за несколько минут до вступления гитлеровцев в березовую аллею. Запалы он взял у погибших бойцов морской пехоты. Автоматчики полегли рядом с Аннушкой. Пулемет был разбит, но из вражеских автоматов Захарыч отстреливался еще больше часа, пока подоспевшие красноармейцы не отшвырнули врагов от дома.
Дальше нашей улицы гитлеровцы к Ленинграду не прошли, так и стала она передним краем Ленинградского фронта, непреодолимым поныне. Не кто иной, как Захарыч, не пожелавший никуда уйти из своего дома, прозвал ее Счастливой улицей — в память той, о которой я рассказывал.
Дом стоял еще долго. Профессор эвакуировался. Зубной врач и один из агрономов с семьями выехали еще раньше. За старым моряком под жутким обстрелом приехала раз трехтонка, моряк отправил жену и детей, посадил в кузов и второго агронома с семьей, сам уехать не пожелал. И остались жить в доме трое: моряк да Захарыч со своей Прасковьей Федоровной. Кругом кипел непрерывный бой, на поселок налетали бомбардировщики, везде занимались пожары, трещали и падали деревья. Все дома были побиты снарядами, наши части из развалин домов сооружали дзоты и доты, оборонялись от гитлеровцев. А единственный каменный дом, уже не раз продырявленный минами и снарядами, стоял, постепенно обнажаясь, потому что кварталы вокруг превращались в пустырь. Но Захарыч никуда не хотел уходить из дома. Моряк теперь жил в его подвальной квартире. Возле дома похоронил Захарыч свою дочь Аннушку. Рядом с нею похоронил Прасковью Федоровну, разыскав ее тело под развалинами рухнувших от фашистской фугаски этажей. Старый моряк устроил на остове кирпичной стены наблюдательный пункт — у него была подзорная труба, и какой-то мальчик бегал от него с донесениями к артиллеристам. Гитлеровцы взялись раздолбать этот дом до конца, вгоняли в него снаряд за снарядом. Моряк был убит на своем посту. Захарыч никуда не пошел, Захарыч наотрез отказался уйти из дома, когда командир стоявшей здесь части хотел было удалить его силой. Крепко поругался тогда с командиром Захарыч, заявил, что он здесь хозяин, потому что он управдом, потому что он не пустил гитлеровцев дальше этого дома и потому что рядом с домом — родные ему могилы... Раз ночью фашисты предприняли попытку широкого наступления на этом участке фронта. Захарыч пошел вместе с бойцами в контратаку. Когда все командиры пали в бою и рота замешкалась, Захарыч крикнул: «Ребята, здесь командую я! Не бывать в этом доме немцу!.. Ленинградцы, сынки, вперед!» И на пруду, что ныне засыпан, гитлеровцев в ту морозную, метельную ночь полегло больше четырехсот. А Захарычу в ту ночь вражеской миной оторвало ногу. Когда он вернулся из госпиталя, здесь с моим подразделением уже находился я... Завтра Захарыч явится из города, разукрасит все наши блиндажи лозунгами, и вместе мы будем встречать годовщину нашего Октября. Оставайся, мы знатно отпразднуем этот день! Сказать по секрету, мои подрывники одну штуку готовят для гитлеровцев, — в общем, иллюминация тут будет хорошая! Останешься?
Но как ни хотелось мне повидать Захарыча, служебные обязанности заставляли меня с рассветом вернуться в Ленинград. Я ночевал в той комнате, на дверных косяках которой капитан Уваров показал мне следы пуль, выпущенных два года назад пылкой хорошенькой Аннушкой, не пожалевшей своей жизни для защиты родного города.
Когда наши войска, громя гитлеровцев, уйдут от Ленинграда далеко-далеко вперед, этот разрушенный дом надо будет сохранить в его нынешнем виде — превратить его в памятник обороны города, в дорогой сердцам ленинградцев музей...
Срок приближается
Вчера по радио, а сегодня в газете «На страже Родины» опубликованы «Итоги летней кампании Красной Армии» (с 5 июля по 5 ноября). Огромное и радостное сообщение, с перечислением блистательных наших побед, начиная от наступления после разгрома немцев на линии Орел — Курск и на линии Курск — Белгород... Взятие Харькова, освобождение побережья Азовского моря, удар на Смоленском и Рославльском направлениях, форсирование Днепра и освобождение всей левобережной Украины. Наступая на фронте в две тысячи километров, Красная Армия продвинулась на запад где на триста, а где и на четыреста пятьдесят километров.
Сегодня провел несколько часов на батарее тонкоствольных зенитных орудий, врытой в маленький сквер против Исаакиевского собора, рядом с превращенным в холм Медным Всадником. Здесь всё — история Революции: восстание декабристов, алые знамена первых дней Октября. По этому скверу проходил Ленин.
Когда ранним утром письмоносец принес газеты, бойцы и офицеры, выйдя из блиндажа, построились против грядок огорода, торжественно слушали сообщение. Потом обсуждали его, — та же печка-времянка, шуршащая жарким огнем в блиндаже, какие везде на переднем крае, те же полевые телефоны, та же надежность бревенчатых накатов, засыпанных ленинградской землей. И вокруг них, исчезнув из поля зрения за валами котлована, — прекрасный архитектурный, всему миру известный ансамбль.
Лейтенант Рязанцев, держа в руке свежепахнущую. типографской краской газету, говорит о прочитанном перед строем. Сидящие на скамьях бойцы слушают с необычайным вниманием, их лица суровы, и только по живости веселых глаз можно угадать, что думает и чувствует каждый. Среди них есть воронежцы, москвичи, украинцы, смоляне.
— Знаете ли вы, товарищи, что означают эти великолепные цифры?' — говорит круглолицый, здоровый красноармеец Андрей Шутко. — Семнадцать тысяч потерянных немцами орудий — это сотни тысяч сохраненных Красной Армией жизней советских людей, наших женщин, детей. Десять тысяч самолетов, которых лишился враг, — это спокойствие, возвращенное Красной Армией : сотням наших городов! Больше пятнадцати тысяч разметенных немецких танков — это десятки тысяч гектаров земли, на которых мы опять будем выращивать хлеб!..
Выступает прибористка-красноармеец Соловьева, подобранная на улице в состоянии крайнего истощения, а теперь здоровая и веселая женщина. Выступает младший лейтенант Щукин, говорит о том, что готовность орудий батареи к мгновенному открытию огня сбережет и людей и культурные ценности Ленинграда...
— Только вчера мы были очевидцами убийства снарядами наших детей и женщин — здесь, на набережной Невы!.. Я делаю все зависящее от моих сил и знаний, чтобы таких убийств не было!
— А я, — уверенно говорит командир орудия младший сержант Кузнецов, — торжественно обещаю: первый же вражеский самолет, летящий над моим орудием, будет сбит!
Горячая беседа на полуслове оборвана трелью звонка.
— Воздушная тревога! — кричит командир батареи капитан Ибатуллин. — По местам!
. Блиндаж мгновенно пустеет. Меньше чем через полминуты тонкие стволы орудий поднимаются к облачному серому небу. Разносится голос командира:
— Поверить передачу! Поиск!
Но хищник не решился вынырнуть из облаков. Гул мотора стихает. Отбой!...
Вчера в Союзе писателей состоялась встреча с делегацией Киргизии (первая делегация приезжала в начале прошлого года, привезла голодающим ленинградцам продовольствие, так же как приезжали тогда и делегации Таджикистана и других республик).
Вечером в городе, как и всегда, была абсолютная тьма, на расстоянии вытянутой руки ничего не видно. Только мгновениями небо озаряется вспышками — ухают разрывы немецких снарядов. Два длинных автомобиля остановились у Дома Маяковского, из машин выходят гости в восточных халатах и в барашковых шапках. Эти гости привезли — уже прямиком в Ленинград — эшелон с продовольствием и промышленными товарами.
В зале клуба яркий электрический свет, жарко натоплены печи. В составе делегации народный поэт Киргизии Алымкул Усенбаев... От ленинградских писателей с приветственными речами выступали Н. Тихонов, Б. Лихарев и я. Седой худощавый подполковник Николай Тихонов называет гостям имена киргизов-воинов Ленинградского фронта и таких, прославленных на других фронтах, богатырей, как Герой Советского Союза Чолпонбай Тулебердыев, закрывший своим телом амбразуру вражеского пулеметного дзота.
Алымкул Усенбаев заканчивает вечер своими, посвященными Ленинграду песнями, с превосходным мастерством и изяществом аккомпанируя себе на трехструнном когызе.
Из ярко освещенного зала, провожая гостей, выходим в темную ночь, свистящую снежную вьюгу. Два длинных автомобиля, отъезжая, растворяются в непроглядной тьме.
А потом мы с Тихоновым и Лихаревым шагаем в той же тьме по набережной Невы, и мокрая пурга хлещет нам в лица, и мы разговариваем о нашей армии, о Киргизии и о Ставском — близком нам писателе, храбром человеке, о котором в этот вечер, к нашей грусти, узнали, что он погиб где-то под Невелем на фронте.
Весь день сегодня состояние тревожное. Получил из Москвы телеграмму от 29-го: «Был сильный сердечный припадок положили в госпиталь на две недели точный адрес сообщу целую Лукиицкий...»
Отец мой не такой человек, чтоб посылать подобную телеграмму без очень серьезных оснований. И подпись «Лукницкий» говорит о том, что посылал ее не сам, — значит, лежит.
За отца я боюсь: ведь ему 68 лет!
Город по-прежнему под обстрелом, сегодня с утра — обстрел района, в котором живу.
ТАСС на мои просьбы навести справки об отце не ответил мне, до сих пор молчит. Вчера наконец первое, более или менее успокаивающее известие — телеграмма от родственников: у отца инфаркт, но состояние улучшается. Однако от самого отца вестей нет.
В городе уже дней пять подряд новая волна неистовых обстрелов. Обстрел моего района начинается ежедневно с девяти-десяти утра и длится до вечера. Сегодня снаряд попал в дом напротив моих окон — в жилой дом Малого театра. Стекла в двух комнатах моей квартиры опять выбиты.
С Лихаревым сегодня «гулял» по городу. Снаряды рвались поблизости, особенно когда мы шли по Кирочной; рвались вообще всюду, весь день. Вчера снаряд упал на Невском, против Книжной лавки писателей, осколком убита стенографистка Радиокомитета. Окна лавки выбиты, повешено было объявление: «Все благополучно, все ушли домой». В субботу снаряд попал в трамвай на Невском, разбиты оба вагона, полные людей, — кровавое месиво. В числе убитых — группа врачей, ехавших вместе в трамвае. Тут же разбита автомашина. Много крупнокалиберных снарядов легло невдалеке от дома, в котором живу. Снаряды попали также в мебельный магазин на Невском, в столовую на Невском, в трибуны на площади Урицкого. Трещали дома, разрывы хлопали над головой.
Только что, пока писал это, прозвучало по радио сообщение о — конференции трех держав и коммюнике о декларации, подписанной 1 декабря в Тегеране Сталиным, Рузвельтом, Черчиллем. Это единственное для меня радостное событие за неделю. Воспринимаю его как личную радость.
С каждым днем все ближе надвигается срок решительного наступления на Ленинградском фронте, когда я должен буду находиться на передовых позициях. Для этого наступления все готово. Ждем только морозов, которые сковали бы почву, сделали бы ее проходимой для танков и тяжелой артиллерии. Об этом все говорят почти открыто. Уверенность в успехе на этот раз у всех полная.
Архитектурное наступление
Три раза (29 ноября, 4 и 7 декабря) я был в Архитектурно-плановом управлении. Теперь оно преобразовано в Проектно-планировочное управление Ленгорсовета. Беседовал с начальником АПУ инженером-строителем М. В. Морозовым, с его заместителем Наумовым, участвовал в совещаниях, на которых высказывались лучшие архитекторы города — Н. В. Баранов, И. И. Фомин, Б. Р. Губаненко, О. И. Гурьев, А. С. Гинсберг, В. А. Каменский, Серебровский, М. В. Морозов и другие.
Еще обстреливают Ленинград из дальнобойных орудий гитлеровские мерзавцы. Еще рушатся дома, гибнут люди,, еще не снята блокада. Но ленинградцы уже не ограничиваются подсчетом жертв и ущерба, нанесенного и наносимого городу. В Ленинграде архитекторы и строители управления и шести районных проектных, мастерских сделали проекты восстановления разрушенных объектов города и полной реконструкции его, превращения его, по сути, в новый, еще более прекрасный город. В Ленинграде будут не только улучшены все исторические ансамбли (и главным образом те из них, которые складывались во второй половине XIX века, в условиях капитализма, приводившего ,к различным ненормальностям и несообразностям — например, к противоречиям в облике центра и окраин), но и созданы новые, соответствующие требованиям социалистической революции, коммунизма, при котором ленинградцы, как и вся страна, будут жить!..
Общее руководство проектированием нового Ленинграда возложено на главного архитектора города Н. В. Баранова. Его инициатива, энергия и организаторские способности сплотили людей, начавших в условиях блокады грандиозное, дерзкое «архитектурное наступление» на все, что мешает городу-победителю гордиться своими удобствами, своим стилем и красотой.
«...Мы все знаем, какое место занимает Ленинград в Союзе, какое исключительное значение он имеет и какие исключительные сокровища для дальнейшей социалистической стройки находятся в нашем городе. Именно поэтому обязанностью нашей организации является с особым вниманием, с особой исключительной настойчивостью заняться вопросами усиления мощи нашей Красной Армии, нашего флота...» Так учил Сергей Миронович Киров, эти его слова опубликованы в «Ленинградской правде» 1 декабря 1942 года.
Мы повторяем их и сейчас, в кировские дни, отмечаемые всем населением Ленинграда.
Мы помним о прославившемся в боях 1941 года Ленинградском пехотном училище имени Кирова. О давшем Родине десятки героев танковом соединении, носящем имя Кирова. Кировцы бесстрашно таранили вражеские танки. Кировец Калабанов один, вступив в единоборство с сорока двумя немецкими танками, поразил их. Этот подвиг стал легендарным. Мы помним об удивительных делах Кировского завода, выпускавшего танки и ремонтировавшего их так, что прямо из цехов они шли в бой. Кировский завод еще и сейчас — на самом переднем крае обороны города. Имя С. М. Кирова носит красивейший проспект, по которому шло в бри народное ополчение и который сейчас — часть главной магистрали между северными и южными передовыми позициями города. Мы любим наш крейсер «Киров», бьющий по немцам главным калибром своих орудий... С. М. Киров сделал многое для выражения облика города, для его промышленности, которая помогла отстоять город в наши дни. По инициативе Кирова на Ижорском заводе построен первый блюминг, создан первенец тракторостроения — тракторный цех завода «Красный путиловец»; строились совершенные конструкции машин, станков, оптических приборов; в металлических цехах вырабатывалась высококачественная сталь; на верфях строились корабли, какие сейчас ведут по врагу огонь.
Многое в городе разрушено. Но все будет не только восстановлено, но и сделано лучше, чем было. Разовьется, вырастет, новый облик приобретет город!
На улице Росси, в кабинете, выходящем глухо занавешенными окнами во двор, вместе с архитекторами, склоненными над огромными планами, схемами и чертежами, не обращая, как и все, никакого внимания на свист и гулкие разрывы снарядов, ломавших крыши где-то неподалеку, я знакомился с уже разработанными и еще разрабатываемыми проектами... Что в них?
Конечно, прежде всего — ликвидация последствий разрушений в архитектурной форме. Установка на прежние места зарытых в землю, обновление заделанных в земляные футляры и восстановление исковерканных памятников искусства. На тридцати главных магистралях города — остекление домов, заделка пробоин, очистка и озеленение разрывов, образовавшихся между домами. Реставрация фасадов и окраска Невского, Литейного, Владимирского, Загородного, Садовой, Кировского проспекта, площади Урицкого, Адмиралтейского проезда, Советского проспекта (которому будет возвращено название: Суворовский. Исторические названия будут возвращены многим проспектам, улицам, площадям Ленинграда). Все это — в плане 1944 года. Острова, занимающие двадцать восемь гектаров, включатся в новый общегородской парк, который охватит двести восемьдесят гектаров площади. Он протянется на восемь километров от восстановленного стадиона Ленина, через расчищенный Петровский остров к Петропавловской крепости. Другие зеленые массивы будут созданы во всех частях города, в частности вдоль Суворовского проспекта, до Смольного — там с будущего года на месте разрушенных начнется строительство новых зданий. Вокруг Смольного будет создан новый архитектурный ансамбль, с прямым въездом на Охтенский мост (уже сейчас началась ломка деревянных зданий, укладывается трамвайная ветка).
Разрабатывается проект «поворота Ленинграда лицом к морю», создания морского пассажирского вокзала, которого до сих пор вообще не было; преобразования всей ныне хаотической прибрежной зоны — Гавани, острова Декабристов и пр. — в великолепный «фасад города», с большими дноуглубительными работами на мелководье Финского залива, и реконструкция Торгового порта. Проект восстановления Петергофа и Пушкина. Включение в ансамбли заводов и новых предприятий. Реконструкция Международного проспекта, с упразднением безобразного Клинского рынка (архитектор Каменский). Преобразование Мытнинской набережной, территории за Артиллерийским музеем, территории Петропавловской крепости и ее обводов. Реконструкция территории вокруг Инженерного замка, с созданием прямых проходов от него к Невскому. Полное разрешение архитектурного ансамбля между Варшавским и Балтийским вокзалами. Вывод больших жилых и парковых массивов далеко на юг. А Сестрорецк и значительная часть Карельского перешейка, откуда нынче из своих железобетонных дотов ведут по нашему городу огонь финны, будут превращены в курортную зону, где вырастут сотни санаториев и домов отдыха...
И многое, многое другое проектируется сейчас!
Особенно энергично работает архитектурно-планировочная мастерская, руководимая О. И. Гурьевым, в которой проект совместно с Гурьевым делает архитектор Надежда Георгиевна Агеева...
Уже было много конкурсов. Еще не все варианты утверждены. Еще идут горячие обсуждения и споры. Но работа кипит. Трудно! Не хватает кадров (Академия архитектуры в этом деле не принимает участия). Пока из Москвы и других городов приехали единичные архитекторы, на местах еще много рогаток. Еще только ожидается прибытие первой партии — двенадцати человек: архитекторов, инженеров, геодезистов. Но уже намечено создать трест геодезических съемок и инженерных изысканий...
Все пока делается руками и энтузиазмом ленинградцев-блокадников.
Но и у руководителя всех работ — главного архитектора города Николая Варфоломеевича Баранова, и у каждого участника этих работ энтузиазма хватает!..
Такова наша вера в будущее. Таково, кажущееся в условиях блокады фантастическим, архитектурное наступление наше на осаждающих Ленинград гитлеровцев!
Скоро блокады не будет!.. Фантастические мечты будут претворены в действительность!
Что это?
Сегодня ленинградцы были взбудоражены раскатистым, мощным гулом нашей сильной артиллерийской стрельбы, доносившимся со стороны Красного Села. Вначале редкий, огонь сменился непрерывной артподготовкой. Затем загрохотала и немецкая артиллерия — там, на фронте... Неужели началось?..
Но в редакции «На страже Родины» и в штабе фронта все как будто спокойно. Нет обычной в таких случаях спешки...
Что это? {137}
Полное освобождение от блокады
Ленинград и 42-я армия
14–27 января 1944 г
Огромный, накопленный в боях войсками Ленинградского фронта опыт и столь же огромная мощь, какой к концу 1943 года обладала вся наша Красная Армия, дали возможность защитникам Ленинграда хорошо подготовиться к последней, решающей битве на территории Ленинградской области. Подготовка к этой битве началась с осени 1943 года. Наше командование во всех деталях разработало план крупнейшей операции, целью которой было полное снятие с Ленинграда блокады, разгром и изгнание за пределы Ленинградской области всех немецких захватчиков.
Враг был еще силен. Надо было нанести удар так внезапно и с такого неожиданного для врага направления, чтобы он заблаговременно не мог стянуть к опасному для него месту крупные резервы и чтобы, при нанесении удара не успел опомниться.
Могли ли гитлеровцы представить себе, что ленинградские войска ударят с той стороны, где наши силы казались им всего слабее и куда, по суждению немцев, мы не имели возможности стянуть тяжелую технику и многолюдные подкрепления? Но именно такое место и выбрано было нашим командованием для нанесения решительного удара. Таким местом был Ораниенбаумский «пятачок» — сохранившийся с первых месяцев войны за нами приморский плацдарм, с которым сообщаться можно было только водным путем, по Финскому заливу, насквозь просматриваемому вражескими наблюдателями и с южного и с северного берегов, простреливаемому во всех направлениях. Каждое судно, появившись в узком фарватере между Ленинградом и Кронштадтом или между Кронштадтом и Лисьим Носом (на северном берегу), немедленно подвергалось яростному обстрелу и бомбежкам с воздуха — враг видел его простым глазом.
Но это не помешало нам, в полной тайне от гитлеровцев, начиная с ноября 1943 года, по ночам, соблюдая строгую маскировку (и обманывая врага впечатлением, что мы вывозим с Ораниенбаумского плацдарма нужные для нас в другом месте войска Приморской оперативной группы), постепенно перебросить туда всю, полностью укомплектованную и обеспеченную мощной артиллерией и тяжелой техникой, 2-ю Ударную армию, сняв ее с Волховского фронта. Командующим армией был назначен генерал-лейтенант И. И. Федюнинский.
Одновременно готовилась к той же битве и 42-я армия под командованием генерал-полковника И. И. Масленникова, оборонявшая южные подступы к Ленинграду, на линии Урицк — Пулково. Она была пополнена несколькими корпусами и другими крупными соединениями, насыщена артиллерией так, что на каждый километр фронта приходилось около двухсот орудий и минометов, один залп которых равнялся сорока четырем тоннам металла. На участке фронта в два раза более широком, чем при прорыве блокады, мощность залпа теперь была в три раза больше, чем тогда. Вся авиация — морская и сухопутная, вся артиллерия боевых кораблей Балтфлота, огромное количество тяжелых и средних танков были поставлены на службу этой операции еще невиданного размаха.
Обеим армиям предстояло начать наступление почти одновременно (я говорю «почти» потому, что разновременный удар должен был сбить врага с правильной мысли о направлении главного удара). Армии получили задачу: прорвавшись сквозь всю глубину обороны противника, обойти его с двух встречных дугообразных направлений и в районе Ропши — Кипени взять в клещи, затем вместе повернуть на юго-запад и двигаться дальше.
Но не только эти армии были назначены для решительного наступления. Развивать успех предстояло и всем другим армиям Ленинградского фронта (кроме 23-й, оберегавшей Ленинград с севера) и, конечно, Балтфлоту, великолепно выполнившему первую задачу: тайную переброску 2-й Ударной армии. Включиться в наступление предстояло и Волховскому фронту (8-й, 54-й и 59-й армиям), находившемуся на линии железной дороги Мга — Кириши и далее к югу, до Новгорода. А затем и 2-му Прибалтийскому фронту — сковывая резервы противника и громя невельскую группировку гитлеровцев.
Словом, битва предстояла размаха необычайного, должна была привести (и к осени 1944 года — привела) к полному разгрому всех гитлеровских войск, сначала на территории Ленинградской области, а затем ив Прибалтике...
Подробности подготовки к этой крупнейшей операции слишком сложны и многочисленны для того, чтобы я мог привести их здесь. Ленинградским фронтом командовал по-прежнему генерал армии Л. А. Говоров, а Волховским — генерал армии К. Л. Мерецков, 2-м Прибалтийским — генерал армии М. М. Попов, Краснознаменным Балтийским флотом — адмирал В. Ф. Трибуц, 13-й воздушной армией — генерал-майор авиации С. Д. Рыбаль-ченко, 14,-й воздушной армией — генерал-майор авиации И. П. Журавлев.
Итак, 2-я Ударная армия, прежде всего силами 48-й и 90-й дивизий 43-го стрелкового корпуса генерал-майора Андреева, начала наступление 14 января, в 10 часов 40 минут утра, после артподготовки, продолжавшейся шестьдесят пять минут. Немцы, естественно, потянули свои резервы сюда. 42-я армия начала артподготовку на следующий день, 15 января, в 9 часов 20 минут утра. Через час сорок минут, после окончания обработки немецкого переднего края артиллерией и авиацией, 30-й гвардейский корпус генерал-майора Н. П. Симоняка и его соседи начали наступление стремительной атакой стрелковых частей и танков. К середине дня все три линии вражеских траншей гвардейцами были заняты, и корпус Н. П. Симоняка продвинулся вперед на три-четыре километра.
В строжайшей тайне
Ленинград
В эту ночь, как и всегда, я проснулся задолго до рассвета, как и всегда, прислушался к далекому грохоту артиллерии, зажег керосиновую лампу, стал читать по-французски Густава Эмара. На Всё для чести, что бы ни происходило» оборвал чтение: задрожали оконные стекла, дробный, исключительной силы гул потряс город. Случилось что-то необычайное... Внезапный, очень сильный обстрел?.. Нет, не то... Звуков разрывов не слышно, а сила грохота небывалая... Взглянул на часы: 9.20. Вскочил, распахнул форточку, высунулся. Сразу волнение: весь горизонт южной стороны прыгал гигантскими всполохами и вспышками, предрассветная тьма распадалась под взмахами этого красноватого света. А грохот еще неслыханной за всю блокаду такой артиллерийской долбежки был подобен ударам тысяч громадных клепальных молотов, пущенных в работу одновременно.
Форточки в окнах домов напротив, через канал Грибоедова, распахивались. Из них во всех этажах выглядывали с недоумением дети и взрослые. На набережную канала выбежали дворники. Все взоры обращались туда — к мелькающей чересполосице красных всполохов. Люди кричали:
— Это не обстрел!.. Это — наши!
В остром, радостном возбуждении я произнес вслух:
— Началось!
Мгновенное решение — на фронт!..
Валенки. Ватная куртка под полушубком. Полевая сумка через плечо — в ней записная книжка, кусок хлеба, карта-километровка. Сунув в карман две запасные обоймы для пистолета, выбежал на улицу...
На площади Лассаля, у остановки «двадцатки», встречаюсь с Александром Прокофьевым и Ильей Авраменко. Едем вместе в Лесной. Вот и Политуправление фронта. Здесь встречаемся с Виссарионом Саяновым, Борисом Лихаревым и с работающим в одном из отделов штаба Александром Дымшицем. Полковник Калмыков сообщает нам:
— Да, началось наступление. Удар наносится с двух сторон: от Ораниенбаума и от линии Урицк — Пулково. Вторая Ударная прорвала линию вражеской обороны на десять километров по фронту, прошла в глубину четыре. Сорок вторая только что начала. Самолеты пока еще не введены, позавчера они ходили на массированную бомбежку, но, едва взлетели, начался густой туман. Самолеты очень долго не могли сесть на свои аэродромы, кружили, имея, к счастью, много бензина, — не будь запаса или продлись туман, дело могло бы кончиться печально.
— А можете ли сказать, какова главная задача? — спросил Прокофьев:
Калмыков медлил с ответом. Сказал:
— Освободить Ленинград от обстрелов... Но, может быть, «перевыполним план»!
Нам было выдали однодневные пропуска на фронт, и... почти в то же время «сверху» приказание: всем писателям, всем фронтовым и армейским корреспондентам пока никуда не ехать. Строжайшая военная тайна пока еще не снята! Велят — по домам: «Будут назначены место и время для обеспечения вас информацией и заданиями...»
Разве можно в такой день сидеть дома и ничего не делать?
Невский. Штаб. Поиски попутного транспорта в рассуждении, что мне, спецвоенкору центрального ТАСС, прямого запрещения не было. Редакция «На страже Родины». Из редакции, однако, тоже никто никуда не едет, машину не посылают.
На Невском встречаю Николая Тихонова. Он огорчен: 16-го уезжает в Москву принимать бразды правления Союза писателей. Впрочем, «утешает» себя: ему где-то сказали, что под Ленинградом выполняется задача всего лишь «местного значения»... Утешение это, конечно, слабое: он все понимает! Ему хочется, ему нужно быть сейчас в Ленинграде! Но человек он дисциплинированный, и, каков бы ни был его долг, он всегда его выполняет!
Иду с ним по Невскому, сегодня получившему свое прежнее название. Переименованы площади (опять — Дворцовая) и многие улицы. Снова — Суворовский проспект, снова — Садовая...
В «Северной» столовой краснощекая девушка и молодой человек атлетического сложения, в белом свитере, рассуждают о спорте — они участники завтрашнего лыжного и конькобежного соревнования на стадионе «Динамо». Я переполнен мыслями о том, что творится там, самые слова «конькобежное», «стадион» представляются мне сегодня удивительными, глубоко несоответственными дню.
Опять мечусь по редакциям. Узнаю: 42-я армия продвинулась на два километра.
...Ночь. С восьми вечера я дома. В квартире четыре градуса. Колка сырых дров, дым, тьма, свеча, ужин. За окном — вспышки. Наблюдаю. «Последние известия» по радио сообщают о «боях местного значения».
Понимая, однако, истинное значение происходящего, представляя себе его, ленинградцы сегодня испытывают чувство величайшего удовлетворения — весь день все были немножко опьяненными, возбужденными. Все приветливы друг с другом — на улицах, в трамваях, везде. Все сегодня в полном смысле слова товарищи!
Ошеломленный, подавленный, враг не обстреливал город (по крайней мере, обстрелов я не заметил и ничего не слышал о них). Ленинградцы усмехаются: «Немцу не до того!» {138}
Как разговаривают сегодня люди? Кто что знает и что говорит? Писатели ничего не знают. Газетчики — мало. В редакции «На страже Родины»: «Будто...», «Кажется...», «Такой-то сказал...» В редакциях «Правды» и «Известий» та же досада на вынужденное безделье и отрывочные сообщения: «К Симоняку. На высотку, значит!..» Или: «В хозяйстве Шаманина — пир горой!..»
Так, из обрывков, из отдельных фраз, создается представление пока весьма приблизительное.
А грохот все продолжается. Он сначала длился не прерываясь, не ослабевая, потом пошел перекатами, то затихая, то возникая новыми шквалами. Так до вечера. Доносились гулы бомбовых ударов — к переднему краю проходили эскадрильи наших бомбардировщиков. Внезапно раздавались особенно тяжелые залпы — то громыхали форты Кронштадта. Весь день ухали башенные орудия стоящих на Неве кораблей, ухают и сейчас, ночью.
Надо заставить себя заснуть...
С утра тихо. Оттепель. Иду с ведрами за водой в Шведский переулок — ближе нет.
В 9.30 начинается далекий тяжелый грохот: бьет наша артиллерия.
Тороплюсь в штаб. Пропуска на фронт, в 42-ю армию, мне пока нет. Узнаю: ко вчерашнему вечеру наши войска продвинулись вперед на шесть километров. В городе почти никто ничего не знает. Тайна крепка. Газеты скромно сообщают: «Наши артиллерийские и минометные подразделения вели огонь по разрушению оборонительных сооружений противника». А гул был такой, что весь город дрожал!
Вчера все побережье, где немцы (видно было из Гавани), заволокло дымом. Сквозь него прорывалось пламя. Южный ветер гнал дым к городу, в Гавани пахло порохом. Кировский завод ходил ходуном от бомбежки немецкого переднего края нашими самолетами.
Сегодня днем — туманные испарения. Весь день бьют наши корабли с Невы. Немцы ведут обстрел города. Артиллерийского гула на передовой не слышно с середины дня. Вечер мглистый, но звезды ясны.
Совещание военных корреспондентов в Доме Красной Армии, назначенное сегодня на три часа дня, было отложено до пяти, а потом отменено вовсе. Видимо, сочли: информировать корреспондентов преждевременно.
В десять вечера' — передача по радио моего очерка «Встреча» (о встрече двух фронтов в день освобождения Шлиссельбурга) и ряд других передач, посвященных прошлогоднему прорыву блокады. Это знаменательно, — дескать, понимать надо!
В одиннадцать часов вечера — сообщение Информбюро о прорыве немецкой обороны севернее Новосокольников; перерезана дорога Новосокольники — Дно.
После вчерашнего подъема сегодня в городе заметен спад настроения из-за оттепели. Любая гражданка сетует на невыгодную для наступления погоду. Ни у кого, однако, нет сомнений в том, что наступление продолжается.
...Тихонов уехал в Москву.
Первые сведения
На машине 42-й армии вместе с А. Прокофьевым и И. Авраменко приехал на Благодатный переулок, где размещаются первые эшелоны армии. Был в штабе, а сейчас сижу в редакции газеты 45-й гвардейской дивизии «За Родину!».
Комната в издырявленном снарядами доме. Диван, Стол, скатерть, чистая кровать. Только что с улицы вернулась хозяйка — управхоз этого дома:
— В пятнадцати метрах разорвался снаряд! Зверски бьет по улице!
Вбегает женщина:
— Хозяина нашего ранило в ноги! На улице!.. Залпы. Дрожат стекла. Гудят наши самолеты. Гулы бомбежки. Свист падающих и шелест снарядов, летящих дальше, на город.
После позавчерашней беспощадной артподготовки, длившейся час сорок минут, снежная равнина перед нашим передним краем стала на несколько километров вдаль черной: вся земля сплошь изрыта, перепахана. А наши шли в атаку в белых полушубках и маскхалатах. Немцы были деморализованы. Когда кончилась артподготовка, уцелевшие начали вылезать, и тут — наши самолеты! Многие из уцелевших гитлеровцев сошли с ума.
Немецкой авиации нет. За два дня на участке дивизии один самолет сбросил две бомбы. Наши рвутся в рукопашный бой, гитлеровцы нигде не принимают рукопашных схваток, отстреливаясь, бегут. И только там, где удается им оторваться от преследования, закрепиться, опомниться, переходят в контратаки.
Это не тактика. Это — страх!
В 12.30 ночи вернулся домой на «пикапе» с Охты, из редакции газеты 42-й армии. За день побывали мы в трех дивизиях (45-й, 63-й и 64-й) 30-го гвардейского стрелкового корпуса генерала Н. П. Симоняка {139}.
Общее положение: наступают стрелковые корпуса генералов Н. П. Симоняка, Н. И. Алферова (оба хорошо действуют) и еще один — 110-й. Корпус генерал-майора Трубачева и другие соединения — в резерве. Сегодня в бой вступило Белгородское танковое соединение. До этого танки на участке от Финского залива до среднего течения Невы почти не действовали.
Авиация? Лётная погода была только утром, но наши самолеты бомбили и штурмовали немцев весь день.
Я беседовал с офицерами-штабистами 109-го стрелкового корпуса генерал-майора Алферова. Много интересного. Мощь позавчерашней артподготовки была удивительной. Насыщенность артиллерией небывалая на Ленинградском фронте. Так, на участке наступления одного только корпуса Н. И. Алферова — тридцать артиллерийских полков, кроме РГК и минометно-артиллерийских подразделений. На каждые десять бойцов пехоты приходилось одно орудие. Силища просто невероятная!
В штабе корпуса Н. И. Алферова 15 января во время артподготовки было страшное напряжение: встанет или не встанет пехота? Все дивизии разом, в 11.00, встали, с безупречной храбростью пошли в атаку. В центре сразу — успех. 125-я дивизия 109-го корпуса и ее сосед, 64-я дивизия гвардейского корпуса Н. П. Симоняка, прорвали немецкую оборону и устремились в ее глубину. В прорыв, в направлении на Константиновку, немедленно были брошены другие дивизии. На флангах же (Пушкин и Урицк) огневое сопротивление немцев не было сломлено до конца.
Здесь произошла задержка и были большие жертвы. Под Урицком, например, запоздали с вступлением в бой танки и не сумел выполнить боевой приказ командир одного из стрелковых полков, чем подвел и свой полк и соседей. По приказу Командования этот командир был расстрелян.
Сегодня, 17 января, под Урицком положение выправлено, там, в частности, очень хорошо действуют лыжники.
Успех сегодня и под Пушкином, взято с участием танков Александровское.
Приказ: в ночь на 17 января взять Красное Село и штурмовать Воронью гору.
Сегодня к вечеру пехота и танки прорвались к окраине Красного Села. Идет ожесточенный бой.
Бой за Красное Село
Красное Село и Воронья гора еще не взяты: это, пожалуй, наиболее мощный укрепленный район немцев. Воронья гора — господствующая над всей местностью высота, с которой немцам удобнее всего просматривать Ленинград и наши позиции от Финского залива до Пулкова и обстреливать город из тяжелых дальнобойных орудий. Поэтому за два с половиной года немцы и укрепили ее особенно сильно, превратив вместе с прилегающими к ней высотами и городом Красное Село в важнейшую крепость на левом фланге своего фронта.
Как и все корреспонденты, мечусь по городу, ищу транспорт, добиваюсь пропуска, стремясь уехать на фронт...
Работал, потом передавал в ТАСС материалы. В час дня узнаю: войска генерал-лейтенанта Федюнинского и войска генерал-полковника Масленникова (корпус генерал-майора Симоняка) должны вот-вот соединиться. Разговор по телефону экивоками: о «любимых сестрах» и их «свидании».
С Прокофьевым и Авраменко еду на Охту, в редакцию «Удара по врагу».
Приятная для меня случайность: грузовик-фургон редакции отправляется на фронт к Красному Селу, еще не взятому. Оглядываю себя, на мне валенки, полушубок, я готов. «Разрешите с вами?» — «Садитесь!» Еду! Спутники: капитан Васильев и старший лейтенант Г. Ф. Кондрашев — сотрудники газеты. Шофер — Вася Андреев.
По пути заехали к дому, в котором живет Васильев, Ждем его. Он бегом — к сыну, родившемуся в день Нового года...
Великие дни нашей победы настали. Радость! Красное Село, Петергоф наши!
Утром я вернулся из Красного Села после суток блужданий. В комнате три градуса. Занялся телефонными звонками, печкой, варкой пищи. Еще до рассвета отправляюсь в Лигово и Петергоф, взятые у немцев вчера ночью. Поэтому спешу записать впечатления.
Четыре дня варварских обстрелов города. В ответ стрельба с кораблей Невы и с кронштадтских фортов тяжелыми. Слухи, догадки; у многих, не знающих обстановки на фронте, сомнения. Я знаю все главное.
В середине дня 19-го выехал в фургоне-грузовике редакции «Удара по врагу». Рыхлый, разжиженный снег. По Международному проспекту множество грузовиков — на фронт. Застава. Путь в Пулково. Темнеет быстро. Взлеты осветительных ракет в районе Пушкина. Слева — всполохи, сзади, над Ленинградом, — тоже. Впереди зарево вспышек.
Пулковская гора. Сплошные воронки и ямины. Траншеи, надолбы, развалины обсерватории. До Пулкова заторов на пути нет. Линия светляков сзади — прикрытые и полные фары непрерывного потока машин в обе стороны. Немецкий передний край — бывший, прорванный 15-го. Угадываемые в ночи очертания траншеи, снежные поля, кое-где изглоданные осколками деревья. Нигде никаких домов. Только землянки, блиндажи, воронки. Виттолово, перекресток, резкий скачок, выбитая на обломанном мостике рессора. Стоянка — час, починка рессоры. . Таскаю зарядные ящики, что-то опасливо вынимаю из них, но кажется — дымовые шашки. Ящики — под машину. Кругом (осторожно!) минировано.
Мы едем в Красное. Взято или нет? Никто не знает. Красноармеец, ждущий каких-то машин из Ленинграда, неопределенно роняет: «Кажется, взято!»
Путь дальше. Грузовики с солдатами, боеприпасами, продовольствием, амуницией, цистерны, тягачи с пушками, длинные стволы дальнобойных орудий, зенитки, противотанковые пушки, танки — -большие и малые, броневики, санитарные машины, сани с лошадьми, розвальни, «эмки» и штабные жучки-машины, фургоны на колесах и фургоны на полозьях за тягачами, пешеходы с волокушами, кое-кто прицепился к пушкам. Мигание фар, вспыхивающих и тухнущих. Ощущение колоссальной технической мощи.
Ближе к фронту — все больше машин. Пять метров пути — полчаса стоянки, черепаший ход. Свалившиеся в канаву тягач, танк, несколько грузовиков. Беганье шоферов, солдат, офицеров, беспорядок, ругательства — а в общем терпеливое ожидание у гигантских пробок, запирающих движение в обе стороны.
Дорога в воронках. Огромные воронки от наших авиационных бомб. Немецкой авиации нет. Днем появлялись два немецких самолета, низко, чуть не касаясь автомашин, выныривали сбоку от Пушкина, били по колонне из пулеметов. И это всё. Нет и обстрела, странная тишина впереди.
С удивлением видам: дома. Их только четыре на всем пути до Ииколаевки. Вновь начинают попадаться деревья, одиночные, изуродованные. Дальше — больше. До войны здесь, вокруг деревень, шумели живописные рощи. А где же теперь эти «освобожденные от гитлеровцев населенные пункты» — Кокколево, Новый Суян, Виттолово, Рехколово?.. Их нет — только темная снежная пустыня. Огромная ночь, пожары, дорога и где-то в стороне от нее — фашисты. Никто не знает точно, где именно. И потому — ощущение враждебной таинственности этой, бескрайней ночи.
Вот наконец здания на взгорке. Это — Николаевка, Уцелевшие силосные башни и какой-то дворец. Кругом биваки: костры в снежных ямах, траншеях, канавах. В примаскированном, а то и в откровенном свете автомобильных фар, костров, чадящих горелым автолом факелов очертания людей фантастичны. Эти люди, пристроившись в снегу кто как смог, варят еду, сушат портянки, дремлют, ждут, хлопочут...
Первое впечатление от Николаевки: когда подъезжали, слева огромный взрыв — взлетел минированный дом. В Николаевке столпотворение. Глаза болят от ярких фар машин, уши — от звуков, весь мир — машины. Пробираюсь меж ними. Люди на пушках, на грузе, на капотах и кабинах машин; валенки, сапоги, ботинки... Опять затор.
Впереди разгорается огромное, в полгоризонта, зарево, освещая рощу Большого Лагеря, что перед Красным. Горит Красное Село. Горит Дудергоф. Артстрельбы по-прежнему нет. Основной поток машин сворачивает к Большому Лагерю. Меньший — вперед, на Красное, О Красном Селе говорят: «Взяли и уже дальше прошли». Едем. Здесь рощи в сохранности, а в деревне Николаевке — кое-где даже плетни. Немецким плетнем с одной, северной, стороны отмаскирована вся дорога перед Николаевкой. Убитые по обочинам, вдоль дороги. Черные пятна разрывов на снегу. Едем на свет пожаров.
Окраина Красного Села. Дальше не проедешь. Подводим машину к двухэтажному разбитому дому, внутри — светляки костров, набито бойцами.
Входим в дом. Едкий дым ест глаза. Разговоры с усталыми, но возбужденными успешным наступлением солдатами и офицерами. Это саперы 47-го отдельного саперного батальона 224-й стрелковой дивизии. Заместитель командира батальона по политчасти капитан Г. И. Кривенко и начальник штаба батальона старший лейтенант Н. С. Черненко, замещающий раненого комбата, рассказывают коротко, но охотно, мы делаем записи при кострах.
Село взято. В 8.30 утра сегодня, 19-го, батальон получил задачу обеспечить продвижение танков через противотанковые рвы юго-западнее Красного Села. Там два таких рва. Через час вошли в предместье Красного Села, обеспечили переправу танкам, ждали, когда врага выбьют из Красного. В восемнадцать часов пятнадцать человек с командиром роты старшим лейтенантом Кадыровым пошли сопровождать танки. Переправилось около двухсот танков. Затем в восемь вечера взрывчаткой уничтожили переправу. Из-под моста вытащили прикинувшегося убитым немца. Сдали через связного в штаб дивизии...
Красное Село горит со вчерашнего дня — от артиллерийского огня, мин, поджогов. В церкви на колокольне были немецкие пулеметы и мелкокалиберное орудие. По приказанию командира полка Зарубы дали артогонь по церкви. Прямым попаданием разрушили и зажгли колокольню, но стрельба продолжалась из церкви снизу. Немцев выбили оттуда, когда подошли наши части.
Сегодня появлялся только один немецкий самолет. Наша авиация действовала: бомбила и штурмовала,
Укрепления Красного Села? Еще не проходили. На пути к Ропше есть два разведанных дзота.
Вчера разрыв между наступающими отсюда и 2-й Ударной армией был одиннадцать километров. Сейчас? «Не знаем».
Оставляем возле саперов машину, идем через Красное Село. Оно обстреливается минометами. Разрывы то далеко, то близко. Местами возникает ружейно-автоматная перестрелка. Солдаты вылавливают.последних немецких автоматчиков из подвалов;и блиндажей. Кое-где взлетают на воздух дома, напичканные минами замедленного действия. Пламя взвивается, разлетаясь.
Везде работают группы саперов — извлекают мины, расчищают проходы, чинят разбитые мостки. Мост через привокзальный ров взорван, три пролета встали торчком. Нагромождение бревен, досок, лома, проволоки. Спуститься в ров невозможно, иначе как катясь по обледенелым скатам.
Группа саперов, путаясь в проволоке, весело съезжает на собственных ягодицах. Тем же способом и я — вниз к рельсам. Пути залиты водой из взорванной водонапорной башни. Разбиты вагоны и паровоз. Вокзал сгорел. Расспрашивая людей, делая записи, ходим, остерегаясь мин. Но не слишком остерегаясь, иначе вообще не пройти: тропы еще не протоптаны.
Почерневшие, с пустыми глазницами окон корпуса бумажной фабрики. В корпусах, на волокушах, — раненые. И тут же, в грудах завалов, работают саперы.
Языки яркого пламени возносятся на фоне каменных руин, а на руинах, будто на немыслимой сцене, как призраки, расположились группой бойцы. Ниже, на талом шипящем снегу, вокруг гигантского торфяного костра — сотни две настороженно-неприязненных ко всем приближающимся автоматчиков. Они только что из боя, в обступившей их тьме им еще чудится враг. Стоя, лежа и сидя они греются, сушатся, от них идет пар, они что-то варят, перевязывают раны. Им явно не до разговоров с посторонними...
Знаменитая Троицкая церковь, построенная в первой трети XVIII века архитектором Бланки, ощерилась черными головешками. Дымится сожженный красносельский театр, созданный почти сто лет назад Сарычевым. Дальше!.. Город мертв. В нем ни одного жителя...
Проходим город насквозь. Минуем уцелевшие на другой окраине дома. По какой-то дороге входим в безлюдный приселок. Дома пробиты напролом танками, пронизаны снарядами; один из домов, заминированный, взлетает при нас.
Вереница пушек на прицепах, остановившийся на дороге артиллерийский полк. Ведем разговор с артиллеристами. При свете фар передней машины они неторопливо обсуждают над развернутой картой новое задание: занять оборону на левом фланге. Дорога только что разведана, можно ехать, поведет разведчик.
Самые передовые, ведущие наступление части должны быть где-то в стороне Ропши. И мы втроем идем дальше. Какая-то деревня. Стоим, всматриваемся во тьму, не -знаем, куда зашли, — не угодить бы к немцам! В деревне — ни души, таинственно чернеют избы, плетни, ветки. Край деревни бойко горит. Сбоку — патруль. Выясняем: тут близко КП 194-го полка. Указывают направление: в ста пятидесяти метрах — поваленное дерево, за ним искать блиндаж, там начштаба полка.
Проходим всю пустую деревню, погрузившись в едкий дым пожара. Горят дома и, судя по запаху, трупы. Свет в одном доме. Выходит группа бойцов: инженерная разведка. Нагружены пачками немецких галет. Мы голодны, берем у разведчиков по одной. Это — кнекеброд, добытый «вопреки минам».
Наконец разыскали блиндаж. Часовой, доложив, пропускает. В блиндаже полно офицеров — здесь штаб полка. Офицеры обедают. Нас встречают приветливо, угощают щами и картошкой с мясом. Полк брал Красное Село. В этом блиндаже часа два назад старший сержант Утусиков захватил одного немца в плен, другого убил на койке. То были радист и наблюдатель, корректировавшие огонь. А вокруг блиндажа взято двенадцать пленных.
Мы находимся в деревне Кирпуны, в четырех с половиной километрах к западу от города.
Полк через два часа выходит дальше — новое задание. Никто не знает, сомкнулись ли войска Федюнинского с 42-й Ударной. Рассуждают: «Нет! Это произойдет часов в двенадцать дня».
Делаю подробные записи о боевых действиях полка, о штурме Красного Села.
Последним удерживал Красное Село 422-й полк 126-й немецкой пехотной дивизии. Полк получил приказ гитлеровского командования: любой ценой устоять на своих позициях, — если сдадут город, семьи офицеров будут казнены.
Красное Село взяли без артподготовки. Штурмовали его стрелковые полки 64-й гвардейской стрелковой дивизии (194-й, 197-й и 191-й), и 1025-й полк 291-й стрелковой дивизии и 205-й и 260-й танковые полки. На центральном направлении двигался и первым ворвался в город 194-й полк под командованием гвардии подполковника В. М. Шарапова. 1025-й шел в стыке с ним, другие — сзади. Танкисты действовали, когда пехота была на гребне Красносельских высот.
Действия 194-го полка начались 15 января (артподготовка — в девять часов двадцать минут, атака — в одиннадцать часов утра). На первом оборонительном рубеже противник дал жестокий бой. Полоса наступления полка приходилась против двух крупных узлов сопротивления — Генгозе и Винирязе. На первых двух километрах глубины вражеской обороны насчитывалось семь опорных пунктов. Исходное положение у полка было невыгодным, открытая до переднего края немцев местность простреливалась множеством снайперов, автоматчиков, разветвленной системой артогня.
Первым поднял свою роту в атаку старший лейтенант Василий Жигарев. Он сразу погиб, но воодушевленные им бойцы пошли вперед. Командир батальона Колосов был ранен еще до начала атаки, солдат повел заместитель комбата, старший лейтенант Алексей Кириллович Дорофеев. Был убит. Тогда бойцов повел парторг батальона, гвардии старшина Петр Ильич Рыбаков. Был тяжело ранен, но бойцы не остановились. Роты шли в атаку развернутыми цепями под командой своих командиров.
Четвертую роту вел Николай Иванович Перепелов. Умело довел ее до переднего края немцев. Был убит.
Третью роту — старший лейтенант Харитонов. Убит.
Шестую роту — старший лейтенант Алексей Кузьмич Гусев. Убит.
Первую линию обороны противника роты заняли в двенадцать часов, через час после начала атаки.
Дрались бесподобно.
Третий батальон капитана Андрея Архиповича Кравченко организованно и решительно выбил противника из двух траншей. Кравченко быстро повел батальон дальше, за противотанковый ров, в район речки Черной. Немцы побежали. Кравченко погиб за пулеметом. Его начальник штаба, старший лейтенант Александр Николаевич Татаркин сразу организовал управление, указывал цели, быстро подтягивал огневые средства. Убит.
Презирая пули, разрывы мин и снарядов, ползти, окапываться, вскакивать, пригибаясь или в рост перебегать вперед, только вперед, преодолевая мокрый, местами красный снег, бурую жижу воронок, комья мерзлой земли, путаницу естественных и искусственных препятствий, не оглядываясь на тех, с кем дружил месяцы и годы, оставивших на всклокоченной земле свою кровь и свою жизнь, — какой тяжелый, какой самозабвенный труд!
Скоротечны атаки, но неуклонное, хорошо организованное наступление длится день, два, три и дольше. Они смешиваются и перепутываются в сознании людей, эти дни и ночи; от непрерывной канонады, от грома боев остается представление о неких гигантских, буравящих всю планету, фантастических роботах.
И все-таки есть впечатления, которые запоминаются всем.
За Черной речкой, на холме, немцы засели в каком-то укрытом кустарником опорном пункте — то ли бетонном, то ли сложенном из гранитных глыб убежище. Оттуда веером сыпал пули станковый пулемет. Наступавшая на левом фланге рота автоматчиков, потеряв немало людей, вынуждена была залечь. Комсомолец гвардии рядовой Чижиков, укрываясь за изгибом склона холма, пробрался в тыл к немцам, прополз в немецкую траншею и с тыла автоматом уничтожил пулеметный расчет, а потом гранатой убил в блиндаже двух снайперов и одного обезоружил. При этом сам был ранен в левое бедро. Но он должен был объяснить своим, что молчание вражеского пулемета — не хитрость гитлеровцев. И, рискуя попасть под огонь своей роты, не знавшей, почему вражеский пулемет умолк, Чижиков выбрался ей навстречу, доложил командиру роты о том, что сделал. Рота без новых потерь заняла опорный пункт на холме. А Чижиков после перевязки отказался эвакуироваться. Он и до сих пор в строю.
Там же, у речки Черной, перед высотой 112,0, девятьсот немцев бежали от семидесяти поднявшихся в атаку наших бойцов. Но при подъеме на высоту бойцов нашей шестой роты стал косить ручной пулемет из землянки, врытой в склон. Молодой парень, гвардии старший сержант Николай Оськин сумел подобраться к этой землянке, проник внутрь, уничтожил ударом приклада пулемет, одного гитлеровца убил штыком, второго взял в плен. Рота сразу поднялась и вместе с другими ротами, развернутыми в цепь, под командой парторга полка, стреляя на бегу, пробежала полтора километра, штурмуя высоту. В жестоком бою из остававшихся на высоте ста восьмидесяти немцев были перебиты почти все, спаслось бегством лишь несколько человек. Николай Оськин, невредимый, сразу после боя был принят в партию.
К этому времени 194-й полк потерял больше половины своего состава. В час ночи на 18 января остатки полка колонной двинулись вниз с высоты 112,0, пустив вперед разведку. Чтобы создать ее, пришлось расформировать несколько минометных взводов. Всего активных штыков, имеете с артиллеристами, было около четырехсот. Шли с поддержкой артдивизиона гвардии капитана Шепелева.
Пришли к Большому Лагерю. Он был свободен. Что делается дальше, разведка разузнать не успела. Спускались с холма колонной. Но противник встретил полк минометным огнем. Тогда развернулись в боевой порядок и в три часа ночи начали наступать на район железнодорожной станции Красное Село. Здесь противник открыл очень сильный, хорошо организованный минометно-автоматный огонь и сравнительно слабый артиллерийский.
В шесть часов утра станция была занята. Позже рядовой Иван Киреев утвердил на ней красный флаг, а фотограф Хандогин в самый разгар боя сделал фото. Отступая от станции, немцы взорвали водонапорную башню и мост, сожгли вокзал, затем жгли дома. В этот день, 18 января, они предали огню и знаменитый красносельский театр.
С восточной стороны вокзала пришлось преодолевать упорную оборону немцев. Вместе с пехотинцами тут дрались артиллеристы майора Василия Сергеевича Амелюха.
Бумажную фабрику заняли в пятнадцать часов 18 января. Группой, занимавшей фабрику, командовали гвардии майор Алаев и командир роты автоматчиков лейтенант Зинкевич. С высоты северо-восточней вокзала противник вел отсечный огонь из минометов и энергично бил из автоматов и пулеметов.
Преодолев сопротивление противника, полк поднялся на скаты высоты, кое-где прорвался к центру города. Была уже ночь, а на склонах высоты продолжался бой. Шла артиллерийская дуэль, немцы беспокойно сыпали из пулеметов трассирующими. С нашей стороны действовали «катюши». Немцы плохо ведут ночной бой, и нашим удалось занять на высоте три дома.
Сегодня, 19-го, в первой половине дня полк активно оборонялся. Были организованы штурмовые группы по четыре-пять человек. Они захватывали огневые точки немцев в отдельных домах.
В шестнадцать часов при поддержке двенадцати танков полк вышел на северную окраину Красного Села. Танки, по суждению офицеров 194-го полка, развертывались плохо, но успеху способствовали. Присутствие танков и особенно огонь артиллерии парализовали противника. Наиболее действенную помощь оказали «катюши» и артиллеристы капитана Шепелева.
В восемнадцать часов наши прорвали вражескую оборону и заняли Красное Село. Западную часть города немцы защищали особенно упорно, бились до последнего патрона. Но наши продвигались быстро, штурмуя опорные пункты врага. Танки, стреляя в упор по домам, выбивали из них противника.
В девятнадцать часов тридцать минут пехота полностью овладела Красным Селом. В городе остались только смертники. Выделив группы для их уничтожения, полк продолжал действовать, двигаясь дальше. В двадцать один час на расстоянии четырех с половиной километров от Красного Села он занял населенный пункт Кирпуны, где мы сейчас находимся.
Местных жителей ни в Большом Лагере, ни в Красном Селе не встретилось ни одного. Первые трофеи в Красном Селе: четыре исправные «берты» 406– и 410-миллиметровые; четыре крупнокалиберных (88-миллиметровых) зенитных орудия, продсклад, вещевые склады. Подорваны немцами два тяжелых орудия. Захвачены полком паровоз, мотоцикл, рация. Автомобилей не оказалось. Но о трофеях еще рано говорить, их пока никто не искал, не подсчитывал.
День двадцатого января
В половине четвертого утра я кончил писать и вместе с двумя моими спутниками — капитаном Васильевым и старшим лейтенантом Кондрашевым — покинул блиндаж 194-го полка.
Возвращаемся в Красное Село. Огромный пожар за церковью. В городе от пожара светло как днем.
Мне надо спешить в Ленинград, сделать и отправить корреспонденцию в ТАСС. Васильев хочет ждать встречи двух фронтов.
Расстаюсь с Васильевым и Кондрашевым, шагаю один.
Время близится к рассвету. Шоссе. В сторону Ленинграда машин нет. В сторону фронта — движение все тем же неиссякаемым потоком. Бреду до Большого Лагеря и дальше — до Николаевки. Все время огромный пожар за красносельской церковью, — как гигантский факел, он освещает, кажется, весь мир. Немцы бьют по Красному Селу, недалеко от меня несколько снарядов ложатся на шоссе. Убит красноармеец. Еще три резких разрыва — черными пятнами на снегу. Участок шоссе пуст.
Перекресток у Николаевки. Тылы полков. Везде костры, везде фары, стойбища машин. Жду на перекрестке с полчаса, устал смертельно. Иду дальше. Пропускаю несколько не желающих меня брать или не останавливающихся машин. Наконец грузовик, едущий в Рехколово за снарядами. Забираюсь в кузов, еду, блаженствуя на ветру. Грозная техника все течет навстречу. Какая гигантская силища!
Схожу с машины на перекрестке Рехколово — Пушкин. Под Пушкином идет бой. Осветительные ракеты чертят небо. Прошусь в остановленный мною на перекрестке штабной «виллис».
В нем генерал с адъютантом. «Садитесь!» Очень любезен.
Катим полным ходом, дорога почти очистилась от машин. Подскакиваем на мелких воронках, круто объезжаем крупные, обгоняем грузовики, разминаемся с редкими теперь встречными. Генерал-майор (как выяснил я у его адъютанта) В. П. Мжаванадзе — член Военного совета 42-й армии, расспрашивает меня, где я был, что видел, что делал. Сообщает: встреча 42-й армии со 2-й Ударной уже произошла, взяты Петергоф, Стрельна, Урицк; вся эта группировка немцев окружена, и войска 42-й армии добивают ее.{140} Взято триста пленных, в их числе сто артиллеристов из обстреливавших Ленинград. Уже были сообщение Информбюро и приказ Верховного Главнокомандующего о Ропше и Красном Селе. Сегодня открывается Приморское шоссе на Петергоф — Ораниенбаум, через пять дней — железная дорога на Ораниенбаум. На Волховском фронте тоже победы. В общем, дела великолепны!
Генерал довозит меня до какого-то поворота:
— Я сюда. — И тоном сожаления:
— А как же вы дальше? Пешком?
— Как придется!
Благодарю, вылезаю. Оказывается, мы уже в Ленинграде, у трамвайной петли на Московском шоссе. Половина седьмого утра. Первый вагон «тройки». Расспрашиваю пассажиров о сообщении Информбюро. Не знают частности. Застава, все выходят из трамвая, У пропускной будки, проверяя документы, пограничник весело и точно, пока стоит трамвай, передает мне сообщение Информбюро.
Еду в трамвае, привалясь к стенке, скованный желанием спать, но не засыпая. Болят глаза, веки, голова — усталость предельная. Около улицы Дзержинского решаю: сначала в ленТАСС, — может быть, удастся передать корреспонденцию по телефону в Москву.
ЛенТАСС, любезная дежурная Дагмара. Пишу очерк о Красном Селе и информацию о его взятии. Томительно долго, с перерывами связи, при плохой слышимости передаю сам в Москву.
Десять часов утра. Редакция «Ленинградской правды». Дал материал. Потом путь пешком. Невский проспект, телеграф — радостные телеграммы родным. По мокрятине, в туман, в мокрых валенках иду в штаб. Читаю здесь номер «На страже Родины», в нем мой очерк о прорыве первой линии вражеской обороны.
Иду домой. Сквозь муть усталости — мысль, что Ленинград никогда больше не будет обстреливаться. В сознание это еще не укладывается. Изжить привычную готовность услышать разрыв трудно. Но это так!
Прохожие обыкнованны, будничны. Радио повторяет приказ Верховного Главнокомандующего генералу армии Говорову. Из районов Пулково и южнее Ораниенбаума за пять дней боев пройдено от двенадцати до двадцати километров, прорыв на каждом участке наступления расширен до тридцати пяти — сорока километров по франту. Наиболее отличившимся соединениям и частям присвоены наименования «Красносельских» и «Ропшинских». В девять вечера — -салют Москвы войскам Ленинградского фронта двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.
Наконец я дома. Сразу не лечь, еще переполнен впечатлениями. В час дня ложусь спать.
Просыпаюсь — не понять когда. Часы стоят. Звоню Лихареву. Отвечает сто жена: он уехал вчера в освобожденный Дудергоф. Звоню Прокофьеву. Он уехал сегодня в Красное Село. Время — одиннадцать вечера. Пока я опал, по радио были сообщения о соединении армий, о взятии Стрельны, Лигова (Урицка), поселка Володарского, многих других деревень и сел. Был приказ Мерецкову по поводу взятия Новгорода, Москва салютовала волховчанам.
А во вчерашней сводке кроме Красного Села и Ропши перечислены Петергоф, Константиновка, Финское Койрово, Большое Виттолово, Александровка, Волосово, Горская, Гостилицы и много других освобожденных пунктов.
Затапливаю печку, сажусь за письменный стол...
Немецкие пушки на Дворцовой площади
К семи утра я в редакции «На страже Родины», чтобы ехать в Петергоф. Но транспорта нет. Мне сообщают неожиданную новость, которая заставляет меня сразу же поспешить к Дворцовой площади.
Зимнее туманное утро. На изъязвленной обстрелами площади, как на шершавой ладони, — вещественное доказательство обвинения: те самые пушки, которые еще день-два назад несли смерть детям и женщинам Ленинграда и которые никогда больше не выпустят ни одного снаряда... На том месте, где недавно разорвался немецкий снаряд, стоят, будто пойманные и окаменелые звери, два огромных мрачных орудия. Их привезли из-под Красного Села и выставили на обозрение ленинградцев.
Это первые экспонаты необыкновенной выставки трофейных дальнобойных орудий. Их встанет здесь много, когда будут разминированы поля, по которым нужно перевезти подбитые.в бою гитлеровские «берты». Их будет еще больше, когда исправные, повернутые сейчас против немцев мортиры и гаубицы выпустят на головы своих бывших хозяев весь запас трофейных снарядов.
Пока их здесь две, и между, ними на снегу лежит массивной тушей снаряд, над которым склонились столпившиеся прохожие.
Разговоры:
— Ну хорошо! Из каких же это? Пушечки!..
— Снаряд, самое главное — снаряд!..
— Ну как? Нравится? Теперь-то легче стало!..
— Гаубица. Это пушка! Вот он угощал Ленинград-то чем...
Веселая девушка в ватнике читает вслух надпись, выгравированную на алюминиевой, привинченной к снаряду табличке:
— «Неразорвавшийся снаряд 406-мм гаубичной батареи на железнодорожной установке в районе Пязелево Х-20190. У-54415. Батарея обстреливала огневые позизии 3-го Ленинградского контрбатарейного артиллерийского корпуса в районе Пулковских высот».
— Ну, теперь наши его угощают, паразита! — радостно добавляет старушка в платке. — Такими обстреливал нас! Сумасшедшее дело!
— А вот посмотрите на гаубицу! — кричит голубоглазый парнишка в стеганке и кепке. — Здорово наши артиллеристы ее подбили? Прямое попадание в ствол! Это ж надо попасть! Ведь она километров за двадцать стояла! Такие на тридцать четыре километра бьют!
— Откуда ты знаешь? — улыбаясь спрашивает парнишку лейтенант-артиллерист, разглядывая вместе с женщинами и детьми зияющую, ощеренную стальными лоскутьями пробоину в стволе орудия.
— А как же не знать? — горделиво ответствует юноша. — Я ведь слесарь на оборонном заводе, у меня медаль, такая же, как у вас... — И обернувшись к гаубице: — Вот надпись: «Шкода, 1936». Это немцы у чехословаков забрали. Сто пять миллиметров! Я все системы знаю.
— Как тебя зевать?
— Быстрое Евгений Николаевич!
— А сколько тебе лет?
Тут знаток артиллерийского дела чуть-чуть смущается.
— Четырнадцать! — тихо отвечает он. И как бы оправдьпваясь — Ничего, я из такой и сам бы по немцам дал!
— А я, — пробиваясь к орудию сквозь толпу, выкрикивает утирающая платочком слезы пожилая женщина, — если бы у меня были силы, я эту пушку на спине сама бы приволокла сюда. Изуверы проклятые!
— Ну что вы плачете, гражданка? Веселиться надо теперь!
— Милые, да когда я узнала о победе, не знала, куда мне от радости броситься... А плачу я... Сын мой, Боренька, летчик-бомбардировщик, не отвечает на письма — наверное, тоже от немцев погиб. Двадцать седьмого мая полетел. Был на Черном море, а, как ленинградец, захотел сюда... А второй сын — на Волховском, артиллерист, был тяжело ранен, когда Красное немцы взяли. И жена там у него осталась, жена — зубной врач... Летчик — Борис Сергеевич Ширшин, двадцатого года; у него фамилия такая, потому что он не родной, а воспитанник мой, сама я — Минина, Ефросинья Семеновна, ленинградка с детства. Ночной сторож я, обслуживаю два дома, стараюсь помочь хоть своим трудом. Дочь моя, Наталья Петровна, на оборонных лесозаготовках и сейчас работает. А артиллериста, моего сына, зовут Семен Петрович Минин, — может, узнаете про моих детей, услышите, товарищи офицеры?..
Пробоину внимательно разглядывает красноармеец:
— Ох, уж стукнули так стукнули ему! Веселая девушка:
— Залепили бандиту проклятому!
Эту девушку зовут Марией Дмитриевной Шалдо, она секретарь бюро комсомола эвакогоспиталя.
— Новгородкая! Всю войну здесь. Медаль получила!
С девушкой заговаривает старик:
— Теперь наш Новгород освободили!,, Я здесь лет сорок пять, в Ленинграде, работаю на Фондовой бирже, в Центральном военном музее. Всю войну здесь, хоть мне шестьдесят восемь лет. И медаль есть... Был уже на краю смерти от голода... У нас начальника пожарной команды убило; на нашей территории разорвался снаряд. Рядом больница — не успели донести, помер... Я три раза перекрестился, когда наш Великий Новгород... Михайлов меня, Михаил Михайлович!
Мария Дмитриевна Шалдо и Михаил Михайлович Михайлов тут же у пушки знакомятся, жмут руки друг другу, делятся воспоминаниями об убитых снарядами друзьях и знакомых.
К снаряду подходит шофер:
— Вот такая дура ахнет — паскудное дело!
Другая девушка:
— Сна-а-ряд! Не верится даже, аж сердце замирает!
Эта девушка — работница фабрики. Зовут ее Зинаидой Ивановной Сопрунавой. У нее также медаль «За оборону Ленинграда». Постояв у пушки, девушка с удовлетворением замечает:
— Хватит! Поозорничал ом, больше не будет!.. — И почти ласково погладив края пробоины: — И этим ударом она уже была парализована? Значит, меткий!
На второй пушке выставлен огромный, на деревянной подошве, валяный немецкий полусапог. В таких сапогах у немцев стоят в мороз часовые. Мальчик разглядывает сапог, смеется:
— Сапог-то фрицев! Модельный! — Берет его в руки, потряхивает, ставит на место: — Килограммов шесть будет! Это — артиллеристы. Они далеко не бегают, вот такие и носят...
— Теперь без сапог побежали! — смеется кто-то. Вторая пушка — 220-миллиметровая мортира, с маркой «Шнейдер Крезо», кургузая, темно-оливковая.
— Какими конфетками угощал! — восклицает молчавшая до сих пор женщина. — Это — шоколадника! Ну теперь наши его угощают, ах, ты...
Она ругается.
К мортире подходит ватага детей. Они из соседнего деточага № 20, Октябрьского района. Разглядывают то орудие, которым, может быть, убиты на ленинградских улицах их сестры и матери.
— Значит, теперь немец не будет по нас из него стрелять?
— Не будет, Танечка!
— А его самого тоже приволокут сюда? — не унимается семилетняя Таня.
И девушка в меховой шубке взволнованно отвечает не ей, а всем окружающим:
— Самого бы фашиста сюда! Единственное, чего я хочу: тут его на площади судить и повесить!
Таня Петрова, Юра Киселев, Мария Коган... Каждому по семь лет. Половина жизни каждого из них прошла в блокаде!
Народу вокруг фашистских пушек толпится все больше. На несколько минут возле пушек останавливается автомобиль. Из него выходит генерал-лейтенант, дает указания офицерам, где и как поставить следующие пушки, которые привезут сюда завтра. Всего, говорит, будет выставлено полтораста — двести орудий.
Уже половина десятого утра. Весть о пушках на площади быстро разносится по городу. Ленинградцы выскакивают из трамваев, чтобы поглядеть на необыкновенные эти трофеи.
...Возвращаюсь в здание Штаба. Узнаю: великолепный Константиновский дворец в Стрельне, построенный архитектором Микетти в 1720 году и перестроенный Вороиихиным в 1803 году, разрушен, от него остались голые стены. Старинный собор превращен гитлеровцами в конюшню. Историческая Мальтийская капелла разграблена — не осталось ни одного украшения на алтаре и на стенах. Поселок Володарского фашисты приспособили под артиллерийские огневые позиции, с которых обстреливали Ленинград из дальнобойных пушек. Эти пушки были скрыты в капонирах, уподобленных бревенчатым срубам дачных домов и поставленных впритык к дачам. Значительную часть поселка гитлеровцы в последние часы своего владычества сожгли. Крупный железнодорожный узел Лигово (Урицк) разрушен, в нем нет ни одного целого дома, все станционные постройки превращены в груды мусора и кирпичей, полотно железной дороги взорвано, шпалы сняты... Немецкий гарнизон Урицка был изолирован и в жестоких уличных боях уничтожен полностью. Могилой для немцев стали и поселок Володарского, и Стрельна...
Вечер. Сегодня салют Ленинградскому и Волxовскому фронтам за Мгу — двенадцать залпов из ста двадцати четырех орудий. Ленинград ликует!
Еду в Стрельну и Петергоф. Посмотрю на все своими глазами!
В Стрельне и Петергофе
Петергоф
Вчера тщетно хлопотал о транспорте. Сегодня удалось вместе с А. Прокофьевым выехать в машине Радиокомитета, оборудованной специальной аппаратурой для звукозаписи.
Петергоф!.. Сидим в машине. Черноглазый звукооператор Маграчев чуть не в десятый раз заставляет капитана Максимова повторять выступление перед микрофоном. Анатолий Никифорович Максимов — первый встреченный нами в безлюдном Петергофе офицер, командир инженерной роты. Лента рвется, звук пропадает, весь в испарине от усилий, но покорный Максимов вновь и вновь повторяет свой прерванный на полуслове рассказ. В машине — трофеи: финские выбеленные лыжи (они разбросаны по городу всюду), каски, немецкие полусапоги на толстенной подошве, какие-то фляги, патроны. Их насобирали радиорепортеры.
От дороги — ни на шаг, все минировано, мины рвутся весь день, продырявливая саван снега, укрывающий испепеленный мертвый город. Нам встречаются только саперы и дорожники. При вступлении наших войск здесь не оказалось ни одного местного жителя.
Мы ехали сюда долго, искали путь. Приморское шоссе минировано — проезда нет. Саперы перед Стрельной нас не пускали. Они работали с собаками и миноуловителями, взрывали мины. Машина, однако, пробралась — осторожно, по желтым, глубоко врезанным в снег колеям; свернуть хоть на метр — значило б нарваться на мину.
С петровских времен славилась Петергофская дорога расположенными вдоль нее величественной архитектуры дворцами, извилистыми прудами, живописными рощицами посреди полян, украшенных цветниками. В старину Петергофскую дорогу сравнивали с прелестным переездом от Парижа до Версаля. Уже при Петре вдоль этой дороги выстроилось около сотни нарядных дач...
Сейчас на всем пути сюда мы видим только развалины.
В мертвенно-безлюдной Стрельне мы остановились. Вся она — хаос древесного, кирпичного и железного лома. Везде — изорванные металлом и спиленные деревья, печные трубы среди руин, листы искореженного, пережженного кровельного железа...
Нет больше знаменитого Стрельнинского парка, только его черная печальная тень, вздымающая изломанные, оголенные ветви, как подъятые в проклятии руки. На пути к Константиноескому дворцу — немецкие надписи-указатели: «К Ленинграду», «К Красному Селу». В разоренном дворце мы старательно обходили оставленные гитлеровцами вшивые тюфяки. Дворец превращен был в склад снарядов. И среди хлама, порнографических открыток, любовных романов валялись здесь таблицы стрельб, в которых целями были обозначены улицы Ленинграда.
Из Стрельны мы смотрели на Ленинград, залитый слабыми солнечными лучами, смотрели с тех немецких огневых позиций, с которых еще несколько дней назад немцы обстреливали город, так ясно видимый отсюда простым глазом.
При въезде в Петергоф первыми попались нам на глаза два синих царских вагона, сохранявшихся в парке до войны как музейные экспонаты. Они подтащены к самому шоссе и прострелены. Павильон за ними побит, парк изрежен, везде пни, пни...
Против разбитого дома на Красной улице — немецкое кладбище. Кресты, надписи. Такая, например:
«19. 120
Obgefr. Joh. Mander Scheidt
5. 10. 41»
И такая:
«4. 320
Uffz Alfred Bartel
5. 10. 41»{141}
И много других, с той же датой и с другими датами… Не ходили бы сюда эти шейдты и бартели зверствовать и насильничать!{142}
Саперы говорят: только одного живого немца и обнаружили наши части, вступив в Петергоф: пьяный, он спал под роялем в землянке, проспал весь бой.
Впереди, над центром города, высится массивный собор. Удивительная случайность: он уцелел. Его всегда было видно из Ленинграда, из Кронштадта, даже с северного берега Финского залива. Осенью 1941 года на канонерской лодке «Красное знамя» у села.Рыбацкого я подробно записал рассказ балтийского моряка-корректировщика. В разгар уличных боев он, сидя под куполом собора, трое суток подряд направлял по радио огонь корабельных пушек на ворвавшихся в Петергоф гитлеровцев. Как много их было!.. Теперь — только кресты. Но и этих крестов — ни одного — мы не оставим здесь!
А пробоины в стенах собора мы заделаем. Завалы из срубленных, лежащих на своих пнях вековых деревьев расчистим, вырастим в центре города новый парк!
...Мы стоим против улицы Аврова, у красных зубчатых стен разрушенного дома отдыха. Только что Прокофьев и я обошли почти весь Петергоф и вернулись сюда, к машине.
Так вот он каков сейчас — город, о котором мы тосковали два с половиной года!
Ни одного целого дома. Красная улица — только развалины домов, окаймленные заминированным снегом да изломанным хламом. Взорванный мост. Разбитая гостиница. Ограда Верхнего парка — лишь каменные столбы. Большой дворец — руины, у руин — разбитая бронемашина... Прудов нет — одни котлованы. В Верхнем парке нет ни Нептуна, ни других скульптур. Ворота к Красной улице взорваны и развалены.
Знают ли прежний Петергоф, что думают о нем девушки-регулировщицы, стоящие сейчас с красными флажками на пустынных улицах?
В западном флигеле — склад амуниции и продовольствия. В комнатах нижнего этажа — огромные груды хлама, в комнатах верхнего — остатки испорченных продуктов продсклада, невыносимая вонь. На стене огромная надпись по-немецки: «Шустер», груды соломенных лаптей, открытки, листовки. Перед зданием навалом — прессованный фураж, красные агитбомбы с Геббельсовскими листовками.
Обходим Большой дворец слева. Я фотографирую. К фасаду тянется узкая тропинка, красный шнур: мины. Огромная яма от бомбы. Следов пожара на остатках стен нет. Ни крыш, ни комнат, ни перекрытий, ни стропил — ничего нет. Засыпанные снегом груды камня и кирпича... Самсоновекий канал внизу немцы превратили в противотанковый ров. Нижний парк похож на запущенный лес, часть его срублена. Перед провалами окон западного флигеля — бревенчатые укрытия блиндажного типа из вековых лип. Перспективы расходящихся аллей, а вдоль них — новые «просеки». Нигде ни одной статуи, от сверкавшей золотом скульптуры Самсона — только заснеженный каменный пьедестал.
Пока мы с Прокофьевым стояли над Самсоновским каналом перед фасадом дворца, подошли по тропинке генералы, члены Военного совета: А. А. Кузнецов, Н. В. Соловьев, П. Н. Кубаткин; одетый в шубу председатель Леноблисполкома П. С. Попков, за ним генерал А. Н. Кузнецов и майор — порученец А. А. Жданова. Узнав Прокофьева ( «А, тут и писатели!»), здороваются с нами, пожимают руки. Стоят, смотрят.
— Нет, не восстановить! Придется снести всё! — говорит Попков.
Но я не могу не высказать свое мнение:
— Нет, Петр Сергеевич! Сохранить надо! На вечные времена!
Продолжают смотреть. Соловьев спрашивает меня:
— А что это у вас за книжка?
— Путеводитель, только очень плохой.
Перелистывает молча. Уходят к Нижнему парку, спускаясь по тропке к ямине от бомбы, скользя и помогая друг другу. Мы обходим дворец сзади...
Идем к улице Аврова, где мы, въехав в город, оставили машину. Огибаем разбитые <и обезображенные корпуса дома отдыха. Группа моряков на саночках тянет трофейное имущество. Сворачиваем вправо, в парк. Католический костел цел, но запоганен. За ним маленький дворец, пуст, полуразбит, тут были казармы, кухня, склад. Мои трофеи: обрывок немецкой подробнейшей карты района Петергофа да треугольный выпуклый осколок прекрасной вазы, на осколке — синяя птица. Он лежал среди прелых курток, ошметок кованой обуви и концентратов ржаной каши, рассыпанных гитлеровцами при бегстве.
Немецкий указатель: «К финскому лагерю». Шесть крестов — еще одно немецкое кладбище. Оправа и слева — блиндажи, землянки...
Шофер Терентий Иванович включает мотор, сейчас поедем к другой окраине Петергофа...
В Пушкине
Частями 110-го корпуса генерала И. В. Хазова взят Пушкин!
В 10 часов 30 минут утра с корреспондентом «Правды» Н. И. Вороновым, взявшим кроме меня в свою «эмку» спецкора газеты 13-й воздушной армии Сожина и фоторепортера, выезжаю в Пушкин.
Пулковское шоссе. Надолбы, укрепления, сети камуфляжа вдоль шоссе, уже порванные, ненужные. Огневые позиции. Пушки увезены вперед. Дворец Советов, издали видны десять огромных дыр от снарядов. Застава на новом месте, километрах в пяти от города. Вокруг видны нарытые поля. Снежный покров почти стаял. Впереди — зубцы остатков Пулковской обсерватории на облысевшей, голой горе. Под горой уцелел, хоть и изувечен, только портик, превращенный в блиндаж.
Изрытая Пулковская гора похожа на гигантские, покинутые сейчас соты: землянки, огромные блиндажи, траншеи, зигзаги ходов сообщения. Ни следа аллей, дорог, редкие огрызки мертвых деревьев. Руины домов на гребне словно тысячелетние: иззубренные куски стен, причудливые нагромождения кирпичной кладки.
Сразу за Пулковской горой — надолбы, рвы, траншеи, витки спирали Бруно, нагромождения изорванной колючей проволоки. Широко открывается даль — равнина, опустошенная, мертвая. Это недавний немецкий передний -край. На несколько километров в глубину вражеской обороны поле распахано нашей артподготовкой первого Дня наступления: сплошь воронки и между ними — черные комья выброшенной земли. В этой дикой «вспашке» поле — до горизонта. Кое-где разбитые немецкие пушки, танки, ручное оружие. Все исковеркано.
Так до Рехколова. Дальше устрашающий потусторонний пейзаж кончается. Уже нет впечатления, что по равнине прошелся исполинский плуг. Поле белеет, но все еще словно в конвульсиях, в ряби прошедшего по нему боя: те же воронки, те же комья, однако не сплошь, а перемежаясь со снежным покровом, являющим взору немецкие рвы и траншеи, дзоты, землянки и блиндажи. В них сейчас много немцев, но ни одного живого: земля еще не приняла эти оледеневшие трупы гитлеровцев.
От Рехколова к Александрова — много оборонительных сооружений, огневые позиции на буграх, разбитые немецкие танки, искореженные пулеметы и минометы.
Движение по дорогам сегодня уже не густое.
Оправа вдали чернеет Воронья гора, впереди виднеется туманная стена парков Пушкина. День пасмурен.
Въезжаем в Алеисандровку, разбитую и разоренную, За эту неделю она дважды переходила из рук в руки. Остатки деревьев торчат из причудливых нагромождений железа. Позади немногих уцелевших домов чернеет «городок» немецких землянок и блиндажей.
Броневые щитки вдоль дороги — бывшие огневые точки. Взорванный мостик. Волокуши. Грузовики со всяческими трофеями.
Сразу за (мостиком и уже до самого Пушкина на дороге, вдоль «ее и по всему полю — бесчисленные трупы гитлеровцев, в позах, в каких их застала смерть; в куртках, плащах, валенках и сапогах, выбеленных касках. Кровь на снегу, кровь на дороге. От некоторых, вмурованных гусеницами в снежное полотно дороги, остались только расплывчатые плоские изображения.
Трупы наших воинов везде уже убраны...
Машина с трудом пробирается по бревнам, которыми саперы перекрыли взорванные мосты.
Левее дороги снова броневые щитки с отверстиями для автоматов. Далеко в поле — несколько разбитых немецких орудий. Впереди, оправа, — разбитый аэродром, металлические скелеты — остовы ангаров. Их осматривает группа наших летчиков.
Слева.задвинулись на нас деревья парка. При въезде в Пушкин на воткнутом в землю шесте крашенный белой краской щит, на нем черными буквами объявление:
«ВНИМАНИЕ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА
ТОТ, КТО ПЕРЕЙДЕТ ЭТУ ЛИНИЮ
ПО НАПРАВЛЕНИЮ ЛЕНИНГРАДА,
БУДЕТ РАССТРЕЛЯН БЕЗ ОКЛИКА»
Под чертой написано то же мелкими буквами по-немецки. А левее надписи — череп с костями. Фотографирую.
Искромсанный рваным металлом парк. Черный снег, усыпанный ветками деревьев. Зияющие казармы авиагородка.
Пушкин!.. Город русской поэзии!
От побитых стальными осколками и пулями Орловских ворот берем вправо, минуем уцелевшие Руины, мчимся вдоль озера по аллее к (воротам «Любезных сослуживцев», с трепетом всматриваюсь в даль, сквозь чащу бурелома, в который превращен парк. Оскалена ломаными «стропилами потемневшая крыша Турецкой бани; Чесменская колонна — «слава богу! — цела.
Справа ряд домов — одни полуразбиты, другие сожжены или разрушены до основания.
Через озеро видны Камеронова галерея, Екатерининский дворец. Сердце сжимается: что мы увидим, когда приблизимся вплотную к нему?
Противотанковые пушки стоят в аллее. Группа красноармейцев на волокушах везет трофейное оружие, боеприпасы, немецкую амуницию.
Мы останавливаемся. Ведем накоротке разговор с бойцами и старшим лейтенантом. Этот старший лейтенант. Николай Архипович Прохоров, худой, длинный — командир роты батальона укрепрайона. Батальон под командой майора Мельникова вошел в Пушкин первым. Он был сформирован 4 июля 1941 года из ополчения Куйбышевского района Ленинграда. Прохоров тоже ленинградец, вступил в ополчение добровольно.
— Два с половиной года воевали мы возле Пушкина!
В шесть часов тридцать минут утра 24 января штурмовая группа батальона под командой старшего сержанта Иванова Александра Александровича первой вошла в Пушкин. В составе группы кроме Иванова были старшина Петренко и восемь бойцов.
— Наши вели огонь из орудий и минометов, — рассказывает Прохоров. — Немцы — автоматный и минометный. Зная, что окружены, немцы стали отходить между Павловским парком и дорогой Ленинград — Пушкин.{143}
Фотографирую группу,{144} и мы едем дальше. В маскировочных белых куртках и брюках идут автоматчики. Впереди рвется фугас, — саперы машут красным флажком. На перекрестке у Третьего озера останавливаемся. Дальше нельзя: мост взорван, плотина взорвана, рыжая земля разъята на сотню метров вокруг.
Здесь скопилось несколько машин с другими корреспондентами. Увязая в глине, шагаем вдоль канала, спешим к Екатерининскому дворцу, освещенному пробившими тучи солнечным! лучами. Еще не подойдя к нему, ладим, что, казавшийся из-за озера целым, дворец сохранил только остов. Синеет церковь, но ее купола оголены, листы позолоты с них содраны, торчат стропила.
Арка к Лицею цела. Слева — Кухня-руина. Со стороны парка выломаны окна. Внутри разгром. Здесь гитлеровцами был устроен гараж. Валяются пустые канистры, ошметки одежды, обрывки фашистских газет.
Парк сплошь завален сучьями, насыпанными обстрелом. Эрмитаж просвечивает насквозь. Вековые деревья в прославленном парке спилены, минированные завалы расположены вокруг Эрмитажа так, что можно понять намерение гитлеровцев: они хотели устроить гигантский костер, в котором запылал бы весь Эрмитаж. Пули наших автоматчиков помешали им сделать это.
Оливковые фигуры, украшавшие прекрасное здание, разбиты, оконные рамы вырваны, здание словно побывало в когтях исполинского чудовища; стены его исцарапаны, изорваны, изглоданы снарядами.
Вхожу внутрь, останавливаюсь: крыша пробита, подъемные механизмы испорчены, оголены; валяются куски позолоты, обломки дворцовой мебели. Запустение, грязь, но, кроме внутренней отделки, здание реставрировать возможно.
Как в петергофской Александрии, так и здесь, в Екатерининском парке, огромные лысины со множеством «ней стали могильными памятниками широкошумным дубравам. В создание этих парков свой творческий гений вложили известнейшие художники, многие поколения трудолюбивых садовников холили и оберегали их. В этих парках двести лет подряд гремела музыка, фейерверками и смехом рассыпались веселые празднества. В сени этих лип, серебристых ив, могучих дубов сосредоточенный, задумчивый Александр Пушкин слагал стихи... Ни одной скульптуры, ни одной статуи! Даже ни одной узорчатой скамьи не увидел я здесь сейчас. Только зеленые зловещие коробки мин торчат из-под тающего в аллеях снега.
Выходим обратно и — к Большому дворцу, под арку. Лицей сохранился, в нем, очевидно, жили немцы. Стекла, однако, выбиты, внутри все разорено. Направляемся к главному зданию.
Оконные проемы похожи на пустые глазницы, рамы поломаны или исчезли совсем, под стенами «аваль кирпичей. Внутри дворца — хаос провалившихся, пустых залой, ободранные до кирпича стены. Все разбито! Видны кое-где только поблескивающие куски золоченых фризов, раздробленные остатки медальонов, орнамента, барельефов. Эти остатки усугубляют впечатление, производимое разрушениями. Ни Янтарной комнаты, ни Большого зала, ни других прославленных на весь мир залов. Куда девались янтарь, паркетные полы, сделанные из амаранта, розового и черного дерева, мозаика, шелка старинных русских мануфактур? Где великое множество находившихся здесь сокровищ? Уничтожены? Или вывезены в Германию?
Знакомый с юности дворец предстает мне в прахе, в пепелище, в удручающем разорении.
Мы идем дальше. В залах, примыкающих к Зубовскому флигелю, — вонь и смрад, в них гитлеровцы устроили себе казарму. Окна прикрыты неокоренными бревнами, напиленными из тех же парковых вековых деревьев. Снаружи к флигелю примыкают блиндажи...
Мы выходим из дворца молчаливые, удрученные.
Длинный флигель Циркумференции завален навозом, двери из комнат в коридор вырваны, в каждой из комнат — стойло для лошадей. Это сюда указывала стрелка у Третьего пруда, на которой написано по-испански: «Caballos alpaso»,{145} измалевано изображение лошади. Бродяги из испанской эсэсовской «голубой дивизии» устроили здесь конюшни!
Череп и скрещенные кости на камне под кружевными воротами, у въезда на Дворцовый плац со стороны Зубовского флигеля. Это, по-видимому, «памятник» лошади какого-нибудь из именитых испанских фашистов. А рядом — шест с объявлением по-немецки: «Место свалки». Среди лома, тряпья, мусора — выброшенный на снег беломраморный, лежащий навзничь, амур.
Спиной к окну первого этажа в Зубовском флигеле — мраморная Венера. Ее оплетает зеленый шнур. Он тянется дальше, в подвал. В подвале — огромная авиабомба. Под оводами Камероновой галереи — две другие 250-кн-лограммдаые бомбы, соединенные тем же шнуром. Арки под галереей заделаны блиндажными перекрытиями. Шнур тянется дальше, в парк, под снегом до самого Грота. Здесь часовой механизм адской машины должен был включить ток. Не успел! Наши солдаты только что, перед моим появлением здесь, проследив направление шнура, извлекли его из-под снега у лестницы Камероновой галереи, перерезали, предупредили чудовищный взрыв. Я сфотографировал флажок, поставленный па месте, где разъединен шпур. И другой, черный гитлеровский флажок, с надписью: «Sammelplatz Moller».{146}
Камеронова галерея осталась цела, хоть в ней нет ни бронзового бюста Ломоносова, ни других фигур. К лестнице сбоку привалены груды ящиков с боеприпасами, такие же груды — в Гроте.
Обойдя Большой дворец, поглядев на голое место у Лицея, где был памятник Пушкину, мы возвращаемся к нашей машине.
У машины немногословно совещаемся: куда ехать теперь? В Павловок!
Павловский дворец горит!
...И по милой с юности сердцу, заветной дороге выезжаем из Пушкина в Павловск. Мы не узнаем ее: В'се то же разорение, что и везде! Изрублены на топливо, растасканы на блиндажи, взорваны дома. Посечены немецкими топорами кедры, лиственницы, горные сосны в парке. Спилены, подорваны аллеи лип. Весь Советский бульвар минирован. Гитлеровцы не успели убрать остерегающие надписи: там и здесь, среди опутавшей бульвар колючей проволоки, читаем немецкие и испанские обозначения: «Minen!», «Atention, minas!»{147} На одном из уцелевших каменных домов по Павловскому шоссе черными буквами размашисто намалевано: «Villa Asturies».
Здесь происходили оргии фашистских молодчиков господина Франко, который напрасно старается уверить цивилизованный мир в том, что Испания не имеет никакого отношения к Восточному франту.
Машина тяжело пробирается в разрыхленном, мокром снегу. Сейчас мы увидим прекрасный дворец, созданный творческим гением стольких знаменитых архитекторов: Камерона, Бренна, Кваренги, Росси, и Тома де Томона, и Воронихина, и Козловского, и Гонзаго. Мы волнуемся: что сталось с пышным и романтическим Павловским дворцом после гитлеровского нашествия?
Вот станция Павловск II. Деревянный вокзал разбит, мост перед ним взорван, у моста — желтый с черными буквами указатель, надписи на немецком и русском языках: на одной стороне — «Пушкин», на другой — «Петергоф». Возле указателя, вместо рогатки, преграждавшей дорогу к мосту, — груда железных кроватей. Здесь, конечно, стоял гитлеровский часовой, требуя у русских, направляющихся в Павловск, пропуска. Железнодорожных путей и шпал у вокзала нет, они сняты и увезены гитлеровцами.
Над изувеченными деревьями парка стелется туча дыма. И шофер вдруг резко останавливает машину: сквозь ветви, с пригорка, мы видим дворец. Он горят! Чудовищное злодеяние происходит на наших глазах.
Сжимая противотанковое ружье, на дороге стоит красноармеец, смотрит на дворец, и губы простого русского парня дрожат.
Мы только что видели авиабомбы, заложенные фашистами под своды Камероновой галереи. Три подошедших к нам красноармейца рассказывают: группа саперов вынула адские сюрпризы и из подвалов Павловского дворца, но гитлеровцы замуровали другие подрывные механизмы в стене, и вот...
Подожженный немцами, отступившими из Павловска несколько часов назад, дворец горит! Пламя бьет из окон Итальянского и Греческого залов. Черный дым заволакивает колонны. Глухие взрывы внутри дворца выбрасывают ввысь сквозь разъятую крышу, над которой колоннада уже занялась огнем, тяжелые снопы зловещих искр.
На это невозможно смотреть!
Шофер рывком спускает машину к мосту перед дворцом, но... моста — нет. Он разнесен силой исполинского взрыва — огромная яма, как от бомбы весом в тонну, преграждает машине путь. Только извитые перила валяются в чистых водах речки, огибающей холм, на котором стоит дворец. Черен снег на сотни метров перед дворцом.
Оставив машину, мы перебираемся через речку, карабкаемся по рыжей земле завала, перепрыгиваем через обрубки ветвей вековых деревьев, рассыпанные на этом черном снегу; почти бегом приближаемся к дворцу.
Слышим свист бурлящего пламени, видим, как рушатся, обугливаясь, неповторимые фрески работы Гонзаго. Оттаскиваем подальше от огня мраморную скульптуру, вышвырнутую немцами из дворца. Она лежит в груде мусора, среди кофейных мельниц, мышеловок, плевательниц, всякого отребья, оставшегося после немецких солдат, которые жили здесь, устроив себе нары из золоченых багетов и рам...
Что можно сделать, чтобы спасти дворец? Беспомощно оглядываясь, ища людей, мы замечаем какого-то офицера. Он говорит нам:
— О пожаре сообщено в Ленинград, и сюда уже мчатся автомобили пожарных команд, вот-вот будут здесь!
Я тщательно фотографирую этот пожар.
Бой еще идет неподалеку от Павловска, наши воины бьют гитлеровцев с вдохновением ненависти, которой предела нет. Но Павловский дворец, драгоценный памятник русского зодчества, на наших глазах горит!
Я слышу чей-то негромкий, негодующий голос:
— Гляди, русский человек! Гляди! Можно ли забыть это?..
...Мы возвращаемся к нашей машине. Молчаливые, едем обратно в Пушкин. Насмотревшись на пепелища, на разрушенный вокзал с выжженным деревянным перроном, убедившись, что город уничтожен больше чем наполовину, мы, не встретив ни одного местного жителя, устремляемся в обратный путь — в Ленинград.
Я раздумываю о том предвоенном месяце в 1941 году, который я провел в Доме творчества писателей, в доме Алексея Николаевича Толстого, где раньше, бывало, встречался и с самим его хозяином. Как был тих, спокоен, великолепен город Пушкин тогда! От сожженного дома Толстого остались только искореженные листы кровельного железа да обрушенные печные трубы.
А десятки тысяч жителей города? Где они?
Надпись химическим карандашом на выломанной двери одного из разрушенных домов в Тайцах: «Здравствуйте, дорогие друзья! Здесь жили девушки, подневольные немецких бандитов, забранные насильно. Очень хотелось остаться здесь, но нас угоняют под винтовкой, как стадо баранов. Просьба сообщить в Ленинград, Литовская улица, дом 56, кв. 556. Костина Ал. Николаевна... Да здравствует русская победоносная Армия!..»
Подобных надписей в темных закоулках подвалов, на стенах, на дверях найдено много.
Освобождение Гатчины
Каждый день, каждый час наступают наши войска на Ленинградском фронте, освобождая от гитлеровцев город за городом, за деревней деревню. Какова же общая картина наступления в последние дни?
После Красного Села первым узлом сопротивления немцев было село Александровка. Я уже сказал, что оно дважды переходило из рук в руки. Наши части неоднократно штурмовали его и наконец взяли. Я видел сегодня, как выглядело оно. Александровка была ключом и к большому поселку Тайцы. Этот поселок взят штурмом с северо-запада, в момент падения Александровки. Одни наши дивизии в дружном взаимодействии с танками, артиллерией, авиацией двинулись прямо на Гатчину, другие, при такой же поддержке, — в обход с двух сторон.
Группа, наступавшая с северо-востока, особенно трудные бои вела на рубеже реки Ижоры. Два дня подряд не удавалось достичь успеха. В это время войска, наступавшие северо-западнее Гатчины, форсировали реку Ижору в другом месте, взяли Большую Пудость, Большое и Малое Резино, Салези и подошли вплотную к озеру Белому, расположенному на северо-западной окраине Гатчины. С боями заняли почти половину парка. Передовые части стали обтекать Гатчину по большой дуге с северо-запада и перерезали железную дорогу Гатчина — Волосово, чрезвычайно важную для немцев. Войска, наступавшие с северо-восточной стороны, вчера также форсировали реку Ижору и перед железной дорогой Гатчина — Пушкин взяли Большое и Малое Замостье. Отдельные отряды, совершая обход Гатчины с юго-востока, сегодня подходили к Пижме. Это значит, что единственные еще удерживаемые немцами шоссе и железная дорога на Лугу вот-вот будут перерезаны. Они уже и сейчас под нашим артиллерийским контролем.
Сегодня к вечеру немецкая группировка должна быть полностью окружена. В результате всей операции, основанной на хорошо продуманном маневре, предполагается захватить большое количество техники и живой силы противника.
Время близится к утру. Вернувшись вечером из поездки в Пушкин и Павловск, я написал (и передал в Москву по телефону) две корреспонденции, а затем взялся за эту запись.
После упорных боев взята Гатчина. Русское «ура!», перекатившись через освобожденный город, звучит уже на другой его окраине, вступает в просторы снежных полей, настигает последних расползающихся по воронкам и рвам гитлеровцев. Откатываются вдаль рев минометов, треск автоматов и грохот продолжающих наступление неутомимых т анисов. Красная черта бушующих пожаров подводит итог черному гитлеровскому нашествию. В городе воцаряется тишина. Смерти, злодеяниям, разрушениям — конец. Вступающие сюда люди оглядываются: что же здесь уцелело для новой жизни?
Красное Село, Стрельна, Петергоф, Пушкин, Павловск, Гатчина... Больше двух лет не знали мы, что сталось с ними, нашими сокровищницами искусства, вдавленными в землю пятою варваров. Смутно надеялись: может быть, не все там истреблено?
Сегодня мы видим всё. Мы смотрим тоскующими глазами. Скорбь и боль перекипают в жгучее негодование...
В огромной взорванной комнате Гатчинского дворца, на куске уцелевшей стены, освещенная багрянцем пожаров, висит большая картина: спокойный, парадный портрет Анны Павловны. Только этот портрет и сохранился случайно в руинах разграбленного дворца.
А у меня на столе лежит маленький осколок китайской вазы — я сохраню его на память об этом дворце!
Уничтожена ценнейшая библиотека Павла I, часть книг увезена в Германию, груды книг выброшены в прилегающий ко дворцу ров. Мраморные скульптуры разбиты, чугунная ограда парка снята, снят и увезен художественный паркет, а сам дворец немцами при отступлении сожжен. Памятники старинной архитектуры — дома, расположенные в парке, разобраны на дрова и сожжены; крутые красивые мостики в парке взорваны, тысячи деревьев в этом и в других парках города вырублены на дрова.
Разрушены, преданы огню зоотехнический институт, педагогический техникум, средние школы, оба театра, Дом культуры, кинотеатр. Из тысячи четырехсот жилых домов Гатчины уцелело не больше половины. Полностью разрушены промышленные предприятия и железнодорожный узел, водонасосная и водонапорная станции, канализация, электростанция...
Гатчина — первый пригород Ленинграда, в котором нашим войскам удалось освободить от гитлеровцев местных жителей, но их — всего одна двадцатая часть прежнего населения, примерно три тысячи голодных, в отрепьях людей, старых и молодых, женщин и детей.
Там и здесь в городе надписи: «Вход русским воспрещен», «Вход только для немцев»...
Жители плачут, обнимают русских солдат, радуются... Из первых рассказов гатчинцев мы узнаем о массовых расстрелах, о виселицах на базарной площади, на проспекте 25-го Октября и в других местах города. Казни происходили систематически, ежедневно.
Пытки, публичные порки и изнасилование женщин, планомерное истребление людей голодом, сожжение других заживо в концлагере, устроенном в Торфяном поселке... Об этом рассказывают уцелевшие в лагере заключенные, у которых на груди еще измалевано клеймо «К». Малолетних девочек насиловали на глазах матерей, стреляли в детей для потехи.
Русскому человеку трудно поверить в самую возможность подобных зверств. В других пригородах Ленинграда мы не слышали о таких ужасах, не слышали только потому, что стены и камни — немы, а живых людей в этих пригородах не было найдено...
Всё, всё в подробностях узнаем мы позже, ни одно преступление не укроется от всевидящего ока истории. Но и то, что уже узнали мы о Гатчине, леденит сердца наши.
Бои за Гатчину шли тяжелые и кровопролитные. Для противника Гатчина была основным узлом рокадных дорог, позволяющим маневрировать войсками, перебрасывать вооружение и боеприпасы. Немцы постарались сделать подступы к городу неприступными, создали множество опорных пунктов, связанных между собой траншеями полного профиля, подкрепленными системой дзотов и дотов. Сегодня картина боев за Гатчину для меня значительно полнее, чем вчера.
Особенно ожесточенно дрались наши войска у деревень Большое и Малое Пеггелево и Большое Верево. Здесь каждый дом превращен был немцами в дзот. Сломив их сопротивление, форсировав затем речку Веревку, наши части вышли к шоссейной дороге Гатчина — Пушкин, овладели ею, выбили врага из укреплений в деревнях Новая и Бугры и стали обходить Гатчину с востока. Другие части, наступавшие северо-западнее, сломив сопротивление врага у деревня Оровки, вышли к реке Ижоре. Здесь, у деревин Вайялово, немцы взорвали плотину и мост через реку. По грудь в ледяной воде наши воины форсировали Ижору...
Первыми ворвались на окраину Гатчины батальоны Лебеденко и Миронова. Они стали методически выбивать немцев из домов, приспособленных к продолжительной обороне, и из улиц, на которых были установлены противотанковые орудия.
Бой на окраинах города длился до ночи.
Тем временем немцы по последней удерживаемой ими железной дороге и по шоссе старались эвакуировать в Лугу свою технику и боеприпасы. Несмотря на облачность и снегопад, наши «ялы» бреющим полетом проходили над городом и атаковали врага, а наша артиллерия накрывала огнем пути отступления, круша вытянувшийся в линию немецкий транспорт — автомашины и железнодорожные эшелоны.
Думая уже только о собственном спасении, немцы не успели увести с собой последних остававшихся в городе мирных жителей — свидетелей их изуверств...
Салют Победы
Рыбацкое
Сижу в редакции армейской газеты. Радио полчаса подряд передает:
«Внимание, товарищи! Сегодня, в семь часов сорок пять минут вечера, из Ленинграда будет передано важное сообщение!»
В редакции собрались работники политотдела — у них нет радио. Напряженно ждем. Это должен быть приказ о снятии блокады. Взято Тосно, расположенное на фланге Ленинградского фронта. Может быть, сегодня взята и Любань?
Я добирался до Рыбацкого трамваем, пешком и на попутном грузовике, чтобы собрать материал о Тесно, требуемый ТАСС. Жаль, пропущу такой салют!..
Немцы были абсолютно уверены, что Тосно — неприступный плацдарм. После падения Мги, Пушкина, Павловска они стали лихорадочно подбрасывать подкрепления в район Тосно. Там завязались ожесточенные бои. Подступы к Тосно были обведены несколькими рядами проволочных заграждений, укреплены артиллерийскими и минометными точками; через каждые пятьдесят — шестьдесят метров располагались пулеметные гнезда. Опоясано Тосно и противотанковым рвом.
Когда начала трещать оборона, немцы ввели в бой штрафные подразделения. За два дня до этого немцы стали жечь Тооно и взрывать шашками железнодорожное полотно через каждые двадцать — тридцать метров. Потеряв Саблино, Ульяновку, Большое и Малое Лисино, немцы дрались в Тосно с упорством отчаяния, им благоприятствовала распутица, которая в здешних лесах и болотах затрудняла нашим войскам, действовавшим на широком фронте, управление боем. Но дружными, энергичными действиями частей Ленинградского и Волховского фронтов Тосно взято, бои ведутся у самой Любани.
...Радио передает текст приказа Военного совета Ленинградского фронта. Успеваю записать только самое главное: «...в итоге дввнадцатидневных напряженных боев прорвали и преодолели... сильно укрепленную, глубоко эшелонированную долговременную оборону немцев, штурмом овладели (перечисляются города)... успешно развивая наступление, освободили более семисот населенных пунктов и отбросили противника от Ленинграда по всему фронту на шестьдесят пять — сто километров. Наступление наших войск продолжается...
...Решена задача исторической важности: город Ленинград полностью освобожден от вражеской блокады и от варварских артиллерийских обстрелов противника...
...Сегодня, 27 января, в двадцать часов город Ленина салютует доблестным войскам Ленинградского фронта двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий...»
Такого мощного салюта еще, кажется, не было; я слышу чье-то восхищенное восклицание:
— Вот это да! Всех переплюнули!
Приказ кончается поздравлением граждан Ленинграда и подписан командующим войсками Ленинградского фронта генералом армии Говоровым, членами Военного совета Ждановым, Кузнецовым, Соловьевым и начальником штаба фронта генерал-лейтенантом Гусевым...
Продолжаю запись мою в Ленинграде. Прослушав в Рыбацком приказ, я сразу же выбежал на дорогу: хотелось успеть в Ленинград к салюту. Случайная попутная машина санчасти. В кузове — бойцы в овчинных полушубках. Крик: «Стой! Стой!» Едва отъехав от села, машина резко останавливается: мглистую тьму далеко впереди рассекли огни начавшегося салюта. Все выскакивают на снег. Здесь темная фронтовая дорога, на которой остановились все машины двух встречных потоков. Напряженная тишина. А там, над Ленинградом, далекая рассыпь взлетевших маленьких огоньков... Залпы трехсот двадцати четырех, орудий катятся из города к нам через темные поля, под низким туманным небом, по извилинам заледенелой Невы. Сотни разноцветных ракет, поднявшись в темной дали над громадами городских зданий, как экзотические цветы на тонких стеблях, изгибаются и медленно опадают. Мы, — незнакомые друг другу солдаты и офицеры, чувствуя себя родными и близкими людьми, несказанно взволнованы этим зрелищем. Стоим, смотрим, молчим, и грудь моя стеснена, — кажется, впервые за всю войну мне хочется плакать. Когда салют кончился, мы прокричали «ура!», жали друг другу руки, обнимались.
Полезли обратно в кузов грузовика, машина помчалась дальше. И я явственно ощутил себя уже аз какой-то иной эпохе, за той гранью, которой был только что увиденный салют.
Лишь мы, ленинградцы, привыкшие к грохоту артиллерии и к разноцветий трассирующих пуль, можем понять всю огромную разницу между только что прокатившимися залпами и всем, что слышали до сих пор. Небо было словно приподнято красными, зелеными, белыми , огнями, вспыхивающими над городом, от окраин Ленинграда в небо били лучи прожекторов, освещая густые тучи. На десятки километров вокруг виднелись всполохи прекрасного фейерверка. Снова и снова раскатывались громы залпов...
А сейчас, подготовив для передачи в ТАСС по телефону корреспонденцию, я слушаю радио у себя в квартире. Заслуженный хирург республики Иван Петрович Виноградов произносит речь: «Я счастлив, что отныне и вовеки наш город будет избавлен от варварских обстрелов всякими «фердинандами». Я счастлив, что моя коллекция осколков, извлеченных из нежных тканей детей, из тел наших женщин и стариков, не будет более пополняться. А сама коллекция пусть останется как свидетельство дикарских дел немецких захватчиков. Слава бойцам и офицерам фронта! Слава ленинградцам!..».
О боевых делах своего подразделения, участвующего в наступлении, рассказывают по радио старший сержант Муликов, офицеры и рядовые фронта...
Радость, счастье, ликование сегодня в нашем чудесном городе. Великое торжество победителей!
После салюта
Ленинград.
29 января — 20 февраля 1944 г
Ленинград в радости
Свежи и остры впечатления, чувства, переживания этих дней! Да! Ленинград вступил в первые часы новой, послеблокадной эпохи. Грань двух эпох удивительно резка и определенна!
Высшее чувство удовлетворенности и гордости владеет каждым, кто вместе со всеми ленинградцами выполнил свой долг до конца блокады, кто в первый ее день сказал себе: «Буду с родным городом; что ни случилось бы с ним, буду его защитником и не покину его!»
Жесточайшие испытания выпали на долю каждого ленинградца, бывали моменты, когда любому празднующему ныне свое торжество человеку казалось: «Сил моих больше не хватит, я не выдержу до конца!..» Но он призывал на помощь волю, которую воспитывал в себе каждый день. Призывал на помощь веру в победу, никогда, ни на час за все эти два с половиной года не покидавшую его. И находил в себе силы переступить через очередное испытание. Голод, бомбежки, обстрелы, труднейший быт, крайнее перенапряжение физических и духовных сил — ничто не сломило его, и он дождался невыразимо полной радости. Блокады нет. Блокада снята. Немцы под Ленинградом разгромлены, уничтожены.
Вся громада — пусть еще сильной, но уже деморализованной группы армий «Норд», ощерившись, как волки перед огнем, злобствуя, страшась партизан и своего ближайшего будущего, — отступает к Кингисеппу и Нарве, к Луге, в смутной надежде удержаться там на новых рубежах обороны. Охватывая эту группу с трех сторон, надвигаются на нее наши армии Ленинградского, Волховского, Прибалтийских фронтов. В лесах Ленинградской области стремительно разрастаются, смыкаются, освобождают до прихода Красной Армян села и деревни объединенные в бригады партизаны — они действуют по единому плану, направляемые и руководимые Ленинградским штабом партизанского движения, который оказывает им огромную помощь, перебрасывая к ним на самолетах лучших коммунистов — командиров и политработников, оружие, боеприпасы, продовольствие, медикаменты и печатное слово. Партизаны жгут немцам пятки, ведя крупные, хорошо организованные бои; спасают население от репрессий, вдохновляют измученных мирных жителей.
А в Ленинграде моем — победившем, гордом и счастливом — торжественная тишина!
Сознание говорит каждому: твой дом стал домом, живи в уверенности, что он будет стоять невредимым и дальше, что в любую следующую минуту не ворвется с треском, грохотом, пламенем в твою квартиру снаряд!
Ходи отныне по улицам, не выбирая маршрутов, не приглядываясь и не прислушиваясь, не примечая глазом укрытие, которое может тебе вдруг понадобиться. Не обостряй слух: тишина улицы не угрожает тебе внезапным звуком разрыва, ни близко, ни далеко не заскрежещут ломающиеся крыши... Люби природу! Ветви куста — не средство маскировки, живое растение. Погода стала просто погодой, а не «обстановкой», благоприятствующей или не благоприятствующей обстрелу. Синие квадраты на северных сторонах улиц с белыми надписями: «Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна!» — уже стали предметом исторического изучения. Трамваи останавливаются уже не в наиболее безопасных местах, а на прежних своих остановках. Тикающий метроном — просто пауза отдыха между двумя передачами, а не напряженная дистанция между возгласами: «Внимание, внимание!.. Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекратить, населению немедленно укрыться!» или «Внимание, внимание! Артиллерийский обстрел района продолжается!..»
Не будет больше встающих над грудами кирпичей столбов желто-бурого дыма, отныне только в памяти могут возникнуть бегущие с носилками сандружинницы, дети с оторванными руками, лужи крови на асфальте, через которые нужно переступать... Все это кончилось. Навсегда, навеки!..
Сознанием понимаешь этот непреложный совершившийся факт! Но условные рефлексы блокадного периода еще не изжиты. Счастье безопасности и покоя еще не вошло в плоть и кровь. Раздастся ли резкий звук, затикает ли метроном, вступишь ли на ту площадь, которую обходил всегда по краю, озарит ли тебя в вечерней туманной тьме внезапная, яркая вспышка от трамвайной дуги, — условный рефлекс (внутренняя собранность и напряженность) приходит раньше, чем мысль: «Ах, ведь это не то, не то, того уже не может быть, ведь немцы отогнаны и разбиты!»
И много еще мелких особенностей в быту, — какие интересно наблюдать нынче как пережиток преодоленной блокады!
В каждом ленинградце великая гордость: выдержка помогла ему дожить до часа наступления справедливости. Справедливость восторжествовала!
Как это хорошо, как прекрасно, как радостно — может понять только переживший всё ленинградец!
Ничего, что все мы устали, что силы у многих иссякли! Ничего, что в сердце почти у каждого физическая, щемящая, моментами острая боль! Эти дни не забудутся никогда. Воспоминания затянутся дымкой грусти и радости, может быть, они романтизируются, но на всю жизнь, останется чувство удовлетворенности от сознания, что ты сделал все от тебя зависевшее, чтобы приблизить эти дни, что совесть твоя чиста: защитник Ленинграда, да, ты сделал все, что мог, и даже больше того, что было в твоих человеческих силах!
Война еще не кончена. Не время еще отдыхать. Впереди и Луга, и Псков, и Нарва, и Выборг, томящиеся под пятой Гитлера. Впереди сотни городов до Берлина, которые нашей армии надо взять, чтобы полной и навеки неотъемлемой стала наша победа.
Война еще не кончена. Но я хорошо знаю, что мы, ленинградцы, уже сейчас переживаем прекрасные дни! Я жалею всякого, кто не был в эти дни в Ленинграде и на Ленинградском фронте. Нам, видевшим все и участвовавшим во всем, может позавидовать любой человек, мечтающий быть счастливым! Ощущение, что исторические события как живительный ток проходят сквозь тебя, — невыразимое счастье!
Война еще не окончена. Наступление продолжается!..
Чувства и впечатления
Еще невозможно разобраться во всех своих чувствах и впечатлениях, потому что сердце и переполнено счастьем, и безмерно утомлено после сплошь бессонных ночей, спешки, скитаний по фронту, напряженнейшей работы в условиях порою непосредственной большой опасности. Пройдет какое-то время, все можно будет оценить, обозначить точной мыслью и точным словом.
Как и сотни тысяч фронтовиков, я видел многое.. , Снова и снова вспоминаю утро первого дня наступления, — бесподобный, разбудивший весь город гром нашей артиллерийской подготовки, которая смела всё на своем пути, перепахала землю на несколько километров в глубину вражеской обороны. И потом... Я видел везде наших бойцов, для которых воистину наступление было долгожданным, незабываемым праздником, таким, что раненый, отмахиваясь от своей раны, как от чего-то докучливого, отказывался эвакуироваться, устремлялся, вопреки всем запретам, в бой.
Я видел, как водружаются красные флаги на руинах освобожденных городов и сел. Артиллерийские дивизионы вкатывались в ночные, пустые, горящие деревни; высылали вперед разведку, чтоб занять новые рубежи, на которых еще искали тайных прибежищ последние фашистские автоматчики... Были бесконечны непрерывные потоки спешивших к первой линии фронта машин — боевой техники всех видов и всех назначений. Я сам бывал в русле этих потоков — каплей взметенного гневного океана...
Наступление продолжается... Снова нужно видеть и гневные и счастливые глава побеждающего бойца, освобожденных от фашистского ига детей и женщин, целующих загрубелые /солдатские щеки. Нужно до конца войны или до конца своих дней быть проникнутым чувством победы и славы, витающим над нашими наступающими войсками. Ради этих дней мы терпели всё, терпели долго, упорно, 'безропотно. Изумительный, величественный салют в Ленинграде был (вещественным, зримым символом всего, что испытываем мы в эти дни.
А сейчас я у себя в квартире — без голоса: дни были оттепельными, сапоги дырявыми, и на снегу у ночных костров всегда не хватало места! Варю и пью крепкий чайный настой с вином...
Дома — покой, тишина и приятное сознание, что квартира моя уже не карточный домик, который пронизывается железом и сталью, как бумага пронизывается ножом, а> настоящее жилье, с кирпичными крепкими стенами, с окнами, в которых стекла уже не вылетят, когда я вставлю их, на место разбитых, в последний раз...
И счастье живет в душе!
Свободное дыхание
...Город меняется на глазах. Иные уже в городе разговоры, иные начинаются дела. Надо очень внимательно всматриваться и вслушиваться, чтоб заметить конкретные проявления нового... Ну вот, взглянул вдоль Невского... — все движение пешеходов переметнулось на северную сторону. Нет обстрелов! Теперь нет менее и более опасных сторон, и люди отучают себя от блокадного способа, ходить по городу. Раньше Дворцовую площадь не пересекали, — ходили по окружности. Теперь идут напрямик. На Невском в потоке пешеходов есть попрежнему много военных моряков, но почти нет людей в серых шинелях и в полушубках: фронт ушел от города, фронт теперь далеко... Подешевели папиросы, массовый покупатель их — фронтовики — теперь далеко. На стенах — крупно отпечатанными черными буквами «Приказ войскам Ленинградского фронта» — победный приказ от 27 января. В трамваях меньше народа, а вообще на улицах — больше, значительно больше: те, кто выбирался из своих квартир только по насущным делам, теперь гуляют, ходят и по делу и без дела, «дышат воздухом», счастливые сознанием своей безопасности, привыкая к нему, напитываясь им, растворяя им напряженность, в какой пребывали два с лишним года блокады, когда каждую минуту были готовы к смерти от вражеского снаряда.
Всюду разговоры о возвращении эвакуированных, о предстоящем теперь возвращении родных и близких.
И каждый думает о том, как теперь наладить свою жизнь «по-нормальному», перейти с фронтового на мирный быт, отбросить привычные трудности, какие прощались быту, потому что находился в блокаде.
А город тянется вширь, словно расправляя занемевшие руки, расширяется — железными дорогами, ремонтирующимися с исключительной быстротой. Вот уже вчера пошли поезда на Красное Село, на днях — на Колпино, вот уже Октябрьская дорога вся — наша и быстро восстанавливается. Скоро пойдет в, Москву первая «Красная стрела» — путем довоенным, быстрым, почти невероятным в своей реальности!.. И кондукторши в трамваях говорят: «Скоро опять будем ездить в Стрельну, в Рыбацкое... А конечно, — починят путь, трамваи скоро пойдут!» Управхозы деловито осматривают свои дома: много ли чинить? Много ли стекол нужно? Если вставить, то теперь уж не вылетят!.. Детей можно выпускать на улицу, не беспокоясь об их судьбе. Заведующая детским очагом радуется, душа спокойна, ответственность схлынула — теперь детей, резвящихся на дворе, уж не придется вдруг, по тревоге, по звуку разрыва, как наседка цыплят, собирать и гнать со двора в безопасное помещение. Вот в таком настроении встречает меня на улице Щорса заведующая очагом! Меновые цены продуктов падают, повышается ценность денег, у жителей — стремление покупать мебель я нужные вещи.
Вдохновение первых дней наступления, жгучий интерес к событиям «а фронте у многих городских жителей уменьшился после приказа и последовавшего салюта, который как бы провел черту между блокадным и новым временем; теперь фронт и фронтовые дела уже не касаются — непосредственно города. Судьба города определилась до конца... Он победил, он возвращен к полной жизни. «А как же с северной стороны? — порой слышны недоуменные голоса. — Ведь оттуда-то еще могут обстреливать?..» — «Нет, не могут, — не станут, побоятся, им не до обстрелов сейчас...» — «А как же? Говорят, они обстреливали с дюн?» — «Да вы посмотрите на карту: где дюны, а где наши форты, — пусть только попробуют, наши форты, вы думаете, дремать станут?..»
Управхоз Наталья Васильевна: «Все еще не верится, что уж не будет обстрела, никак не могу, привыкнуть!»
Да и впрямь: улицы-то ведь всё те же, всё такие же — кажется, будто дышат еще угрозой! И ходишь но ним, одергивая себя всякий раз, когда по инерции старые «обстрельные» рефлексы действуют...
Пушкин мы взяли 24-го... А еще 22-го немец бил по городу самыми тяжелыми из тяжелых своих орудий. В Володарском районе, на Выборгской стороне падали громадины, разнося всё кругом... И не странно ли думать вот сегодня, через какую-нибудь неделю, что то уже стало историческим прошлым и никогда не вернется?
«Как-то привычней было при обстрелах, — сказала одна гражданка. — Знала, как себя вести, а сейчас и не пойму, как держаться!»
Еще несколько слов о салюте, который был подлинным празднеством. На Марсовом поле, на набережных были толпы, именно толпы, как во времена довоенных демонстраций, — высыпали на улицы все, все! По каналу Грибоедова спешили с фонариками — сотни фонариков прожигали тьму ( «Будто в заутреню!» — сказала какая-то старушка). Те немногие, кто оставался дома, раскрывали настежь форточки, высовывались из них, глазея, А на Марсовом при первых залпах люди вздрагивали, шарахались, не в силах еще освободиться от ощущения, что эти звуки — не звуки обстрела... И при свете ракет иные с опаской посматривали на небо: «Как же так освещен город? А не опасно «ли это? Ах да, немец уже далеко, опасности от него быть не может, а все-таки...»
Соседка по квартире призналась мне: на Марсовом она вдруг заключила в объятия и расцеловала какого-то сослуживца, с которым в другое время и в голову не пришло бы делиться чувствами. И еще целовалась с каким-то пожилым, небритым рабочим. А потом обхватила незнакомую, выбежавшую было на свет с лопатою дворничиху, стояла с ней в обнимку...
— А все-таки, — сказала управхоз Наталья Васильевна, — люди были какие-то ошалелые: радовались, но не просто радовались, а как-то с оглядкой, ширя глаза на ракеты, на все кругом, как на нечто непонятное, невероятное... Не могли понять до конца, что ж это происходит?!.. И сейчас еще не понять всего до конца!..
Другая, делясь со мной впечатлениями о залпах, уже явно фантазируя (вот оно, зарождение легенды!), упорно подчеркивала, что среди (многих пушек одна какая-то — «чудовище» — ухала с такой невероятной силой, что перекрывала все звуки, и пламя от нее летело, отрываясь, как огненные хвосты, от Павловских казарм, где стояла пушка, к Летнему саду, где эти «огненные хвосты» начинали спадать. И среди прожекторов один, дескать, был особенный, со столбом красного света, широким таким столбом, густым, плотным, и именно совсем красным... И орудия кораблей выбрасывали пламя, окутывались его мгновенной вспышкой, гигантскими вспышками... Нет, разве в Москве такими были салюты?! Куда там, переплюнули мы Москву!..
Просто как на ненормальную посмотрели все в столовой на ту артисточку из Радиокомитета, которая призналась, что не вышла на улицу смотреть салют и вообще его проспала, «потому что не думала, что так будет, не знала, что устроят фейерверк, думала — просто будут стрелять из пушек... А теперь, конечно, жалею!..».
Из ресторана «Северный» смотреть на салют выбежали все до последнего человека — кухарки, официантки, гардеробщики — и ресторан заперли! Для уравновешенных, ко всему привыкших ленинградцев такая экспансивность — необычна, и это показательно!
Но прошло несколько дней, все поуспокоились, все вошло в колею, обычные разговоры, привычные — своей чередой идущие — дела. Сразу посмотришь — будто ничто и не изменилось. Тут — партсобрание, там — очередное заседание, всюду обсуждение множества простейших бытовых тем... Тот едет в командировку в Москву, этот — стоит -в очереди за продуктами.
Белые грузовики по Невскому, и в них — солдаты. Это грузовики с далекого уже фронта... Машины скорой помощи, длинные автобусы Красного Креста, санитарные трамваи — особенно по ночам — катятся по городу, привозят раненых с фронта. Их много... Жертвы велики, но никто о «их не творит, предпочитают не думать об этом. Командир танковой бригады, герой прорыва блокады полковник В. В. Хрустадкий сгорел в своем танке КВ под Волосовом.{148}
Вот его портрет в редакции «На страже Родины» — здоровый, полнокровный мужчина, широкое, простодушное лицо. Погиб, как тысячи других, кто ради нашей радости, ради радости города и всей страны отдал свою жизнь просто и бестрепетно. Прекрасная победа нелегко далась, победа пришла сквозь кровь!
И сейчас — когда я пишу это, в темных болотах идет все тот же кровопролитный бой, стремительное наступление наше ширится и растет. Как клещами сжимаем мы немцев во многих местах! Сегодня или завтра лишатся они последней железной дороги — дороги Луга — Псков, и бросят всю технику, и будут по грудь в топких болотах пытаться спасти свою шкуру, выбраться из этого губительного для них «котла». Ага! Пусть, пусть мрут в этих болотах! А уцелевшие пусть не забудут в дни страшного для «их бегства, как обстреливали население Ленинграда, как «а захваченной ими территории глумились и издевались над не покоренным ими гордым русским народом!
Сердце подводит...
Сегодня меня должны были отправить в госпиталь. Но я отложил отправку до завтра, потому что из Москвы приехал заведующий фронтовой редакцией ТАСС В. Лезин, и я просил его зайти ко мне. Позавчера я упал на улице, проходя к штабу. Сердце!.. Нате-ка!.. А Лезин позвонил сегодня: «Хочу вас направить в одну из действующих армий». Узнав же, что я болен: «Бывает, что и раненые не выходят из строя!» Бывает, конечно... Но Лезин-то знает об этом только по нашим корреспонденциям! Так вот я «не выходил из строя» уже давно, ибо уже давно работаю через силу и забывая себя, хотя это и работа для ТАСС! А потом Лезин: «Ну хорошо, я придумаю вам работу в городе...» А я действительно вообще не могу работать сейчас, и это меня угнетает, и особенно потому, что именно сейчас, больше чем когда-либо, хочется быть на фронте, видеть все! Нельзя пропустить эти неповторимые дни.
Но в промелькнувшие две недели я не мог и не хотел рассчитывать свои силы! Это были дни предельного перенапряжения, сплошного бессонья, чрезвычайных физических усилий. За эти дни, помимо всего, я послал пятнадцать корреспонденции в ТАСС, из них половину — очерков, и написал большую статью для «Правды». Все это — оперативно, поверх всякого утомления.
По комнате хожу с трудом; нагибаюсь — головокружение. Боль в сердце — непрестанна. Давление и всякая гадость...
Наступление продолжается. Фронт сейчас отдалился, а своей машины у меня нет и не предвидится. Как только я почувствую, что мое сердце не отказывается мне служить, я опять поеду на фронт и опять буду наблюдать, изучать, запоминать, корреспондировать, набираться впечатлений для той большой книги, которую стану писать после полной победы.
Наступление продолжается
Военный госпиталь
Госпиталь как госпиталь!.. Лежу, меня лечат, отдыхаю, беседую с лежащими в палате на других койках. А больше — пишу, анализируя все происшедшее за последнее время и обстановку в освобожденном от блокады городе. Размышляю, в частности, о тех, кто обретались в эвакуации и теперь сразу же устремились в давно покинутый ими Ленинград, еще не способный по состоянию своего жилищного фонда принять всех. Вернувшиеся в большинстве (особенно женщины) держатся скромно, непритязательно, просто счастливы: мытарства эвакуации кончились, теперь они — дома, уже потому, что вернулись в свой родной город, а устроиться... »а, как ни устроят, теперь уже не пропадем!..» Эти женщины уехали по закону, по приказу, потому, что спасали своих детей... Но есть среди возвратившихся и иные люди: здоровые, уклонившиеся от мобилизации, спокойно отсидевшиеся в глубоких тылах мужчины, которым надо сейчас, преодолев систему вызовов и разрешений на въезд в Ленинград, — скорее, скорее! — всё ухватить первыми, уцепиться за должность, за всяческие блага. Прежде всего они требуют себе «вне очереди» немедленного предоставления квартир (или возвращения своих прежних, в которые переселены по решению горисполкома жители разрушенных, разбомбленных домов)... Однако... Стоит ли мне думать об этих людях? За дни, проведенные мною в госпитале, наши войска продвинулись далеко. 2-я Ударная армия генерал-лейтенанта И. И. Федюнинского подошла к Нарве. Первым из всех частей 2-й Ударной (на днях) форсировал реку Нарву 1074-й стрелковый полк Н. Г. Арсеньева (с которым весной прошлого года я подружился у Круглой Рощи). В составе 314-й дивизии генерал-майора И. М. Алиева, входящей в 109-й стрелковый корпус, полк этот, переброшенный из-под Шлиссельбурга, перейдя по льду Финский залив, миновав Малые Ижоры и Ропшу, вступил в бой за деревней Колодези. Это было 24 января.
Стремительно наступая с боями до Волосова, взяв затем Веймарн, сделав за сутки еще семьдесят три километра, полк захватил деревню Кривые Луки, форсировал реку Плюссу (к этому времени — 1 февраля — соседние полки освободили Кингисепп). Полк в десять часов утра 2 февраля овладел деревнями Сур-Жердян-ка и Усть-Жердяика у реки Нарвы. Затем, в тот же день, в пятнадцать часов тридцать минут, первым, повторяю, из всех частей Ленинградского фронта форсировал эту реку. За рекой Нарвой, в деревне Вязки, полк захватил план всех «тодтовсних» инженерных сооружений нарвского узла вражеской обороны и создал, пройдя шесть километров, за рекой так называемый Нарвский плацдарм.
Первым из батальонов, вступивших на вражеский берег, был второй батальон полка. Им командовал старший лейтенант Павел Гурьев. Во главе батальона под развернутым, за три минуты простреленным в восемнадцати местах, полковым знаменем шли по льду офицеры батальона вместе с командиром полка.{149}
Вслед за 1074-м полком, в тот же день, в двадцать часов, на левый берег Нарвы вступили другие полки 314-й, получившей название Кингисеппской, стрелковой дивизии, — 1076-й и 1078-й.
3 февраля, когда по всему фронту наступления река Нарва была форсирована во многих местах, 1074-й полк на плацдарме отразил двадцать пять контратак. 4 февраля немцы бросили на 314-ю дивизию свои новые танковую и стрелковую дивизии, но безуспешно. В этот день Н. Г. Арсеньев был тяжело ранен — в пятый за время ;войны раз. Сейчас он находится в госпитале...
Севернее города Нарвы реку начиная с 3 февраля форсировали части 30-го гвардейского корпуса генерал-майора Н. П. Симоняка и других соединений 2-й Ударной.
Так, с действий 314-й стрелковой дивизии 109-го стрелкового корпуса генерал-лейтенанта И. П. Алферова, начались тяжелые бои на Нарвском плацдарме.
К 4 февраля плацдарм частями армии был расширен до восемнадцати километров по фронту и пятнадцати в глубину.
Каждый день читаю фронтовую газету «На страже Родины», а вечерами слушаю по радио победные салюты Москвы. 29 января был приказ генералу армии Попову, поздравляющий 2-й Прибалтийский фронт со взятием Новосокольников. В оперсводке за 2 февраля сообщение: на Нарвском направлении наши войска заняли более сорока населенных пунктов, в том числе Усть-Луга, Кривые Луки и другие. Наступление наших войск развивается и южнее Сиверской, и за Новгородом, и за Любанью, и западнее Новосокольников, и в других направлениях. 3 февраля Москва салютовала Коневу и Ватутину за окружение немцев 2-м Украинским фронтом в районе Звенигородки и Шполы. 5 февраля опубликована полоса о жутких насилиях над местным населением и зверствах гитлеровцев в Кингисеппском районе, а в оперсводке сообщается о полном очищении войсками Ленинградского фронта побережья Финского залива до устья реки Нарвы. 6 февраля был са'л'ют войскам 3-го Украинского фронта, которым командует генерал армии Малиновский, за окружение Никополя и Апостолова. В этот день восточный берег реки Нарвы севернее и южнее города Нарвы полностью очищен от немцев. 8 февраля — салюты войскам генералов Малиновского и Толбухина за взятие Каменки и Никополя. 9 февраля на Лужском направлении взяты Оредеж и более тридцати населенных пунктов и продолжается наступление западнее и юго-западнее Новгорода. 10 февраля на Лужском направлении взято Толмачево и в этом районе форсирована река Луга, — бои на подступах к Луге разгораются...
Канал Грибоедова
Вчера взяты Батецкая и более сорока населенных пунктов. Идет бой за Лугу. Я стремился в момент взятия Луги быть там. Нет ничего обиднее для меня, чем сознавать, что пропускаю и это событие. Но вчера, после моего решительного демарша, врачи наконец выписали меня из госпиталя, хотя и убеждали пробыть в нем еще неделю. Взяли с меня расписку, что выписан на свой страх и риск, по собственному настоянию.
Но сегодня я действительно чувствую себя не в силах предпринять поход за сто тридцать километров, даже если б в моем распоряжении была машина. Выписался, а сердце продолжает болеть и самочувствие скверное. Домой попал только вечером, потому что по пути из госпиталя надо было переделать множество неотложных дел. Ходил, чувствуя себя слабым, испытывая головокружение после десяти дней лежания в постели.
...Отец лежит в госпитале в Москве, с инфарктом, уже почти три месяца...
И вот, пока писал это, в двадцать часов по радио слышу: салют! Приказ Говорову: «В результате умелого обходного маневра и последующего затем штурма, вчера, 12 февраля, войска... овладели городом Луга». Перечисляются фамилии командиров отличившихся соединений и частей: генералов Свиридова, Трубачева, Хазова, Иванова, Якутовича, Ястребова, Бунькова, полковников Батлука, Елшинова, Борщева, артиллеристов генерал-майора Коробченко, подполковника Горского, подполковника Лященко и других... Слышу двенадцать залпов из ста двадцати четырех орудий!.. Сердце бьется с острым колотьем, но радостно!
А оперсводка перечисляет взятые за последние пять дней города и крупные населенные пункты: Гдов, Ляды, Полна... Взято всего более восьмисот населенных пунктов. Лужений плацдарм ликвидирован, южнее Батецкой идем вперед... А немцы издали приказ о разрушении и уничтожении всех домов на путях своего отступления...
Позавчера приказ Коневу (2-й Украинский фронт), салют и большое сообщение Совинформбюро: «Ликвидация окруженных в районе Корсунь-Шевченковской немецко-фашистских войск» (частями 2-го и 1-го Украинских фронтов). Убито пятьдесят две тысячи гитлеровцев, взято в плен одиннадцать тысяч, вывезено немцами на самолетах больше двух-трех тысяч офицеров. Вся техника и вооружение захвачены нашими войсками. В районе южнее Звенигорода с 5 по 18 февраля убито до двадцати: тысяч солдат и офицеров противника. В газетах статьи о немецких застенках в Луге, об убийстве в поселке Торковичи (в районе Оредежа) девяноста четырех детей , сорок из них — в возрасте от двух до восьми лет; двадцать из этих детей убиты и сожжены живьем в детском доме 5 февраля. Тысячи мирных жителей расстреляны возле луженого полигона, около Наплотиновки и у Сокольнических ключей.
Вчера взяты Плюоса и больше ста населенных пунктов южнее озера Ильмень. В Плюссе собираются партизаны, чтобы вместе идти в Ленинград, на парад, который будет для них устроен.
Один из ответственных руководящих работников Ленинграда делал доклад на заводе. Сказал: «Враг сбросил на Ленинград за время блокады двадцать пять тысяч фугасных, семьдесят пять тысяч зажигательных бомб и выпустил по городу семьдесят пять тысяч снарядов». Говорил это в широкой аудитории. Мне сказали об этом в ленТАСС.
Хельсинки бомбят летчики Гризодубовой: после второй бомбежки финские правители послали своих представителей просить мира в Стокгольм. Это — уже в третий раз. Перед тем англичане ответили: «Безоговорочная капитуляция». Те не согласились... В Финляндии, говорят, осталось шесть немецких дивизий. Но правительство все еще слушается Гитлера.
Волховский фронт, выполнив свои задачи, приказом Ставки от 13 февраля — с 15 февраля расформирован. 8-я и 54-я армии переданы Ленинградскому фронту. Где будет Мерецков? Не на финском ли участке?
Илья Груздев на днях вернулся из Новгорода, где был как член Ленинградской чрезвычайной комиссии по расследованию совершенных немцами злодеяний. В Новгороде в момент освобождения не осталось ни одного местного жителя! Когда прислали кинопередвижку для освобожденного населения, смотреть фильм пришлось одному секретарю горкома партии, представлявшему собою всю советскую власть и все местное гражданское население. Из лесов выходят какие-то русские люди, но черт их разбери: кто прятался от немцев, а кто подослан немцами? Среди пленных не удалось найти ни одного, кто дал бы путные показания о том, что гитлеровцы творили в Новгороде. А местного населения нет, свидетелей нет. Немцы замели свои следы весьма основательно.
Я чувствую себя чуть получше, решил при первой автомобильной оказии выехать в Лугу, и дальше — вдогонку наступающим частям нашего фронта. Лихарев предложил: «Не хочешь ли ты первой «Красной стрелой» выехать в Москву двадцать второго, с тем чтоб обратно — двадцать четвертого?» Хочу, конечно, но запросил по телефону Москву, ТАСС, жду ответа... Родители жены Лихарева нашлись в Гатчине. Родители одного из корреспондентов ТАСС — в Луге. Старики-то еще порой попадаются, а вот молодых — нет!
В освобожденные города и села свободного въезда пока нет, — ездят только те, кто направлен туда на работу. Общение с местным населением резко ограничено, и это — правильно.
Твое имя — город Ленина!
В городе — тишина. Меньше военных, мало автомашин, грузовиков: фронт далеко. Попадаются трофейные: легковые, штабные.
Снаряды от дыр заделываются. Скоро приезжие начнут удивляться: «Где же следы обстрелов? А говорили — много!» Волна реэвакуантов несколько схлынула: въезд в Ленинград временно прекращен. Всё же любыми спосабами едут, устраиваются кто как может. Телеграф перегружен. Мириады телеграмм, заявлений, запросов, просьб. Все учреждения завалены телеграммами, требованиями и просьбами вызвать. Многим вербующимся в Ленинград на периферии ставят штамп: «Мобилизован в Лен. область». Рассчитывая на Ленинград, — едут, но... оказываются направленными в разные пункты области, какую-нибудь Угловку. Атакуют горисполком, обком, райкомы. Тщетно. Все станции: Тихвин, Хвойная и прочие — загружены толпами дожидающихся, пробирающихся в Ленинград...
Ольга Берггольц на пленуме в Доме имени Маяковского резко раскритиковала некоторые «литературные писания» о Ленинграде. Н. Тихонов разнес прочитанный им сердцещипательный авантюрный романчик о Ленинграде. Согласен! Не прикасайтесь к блокадному Ленинграду те, кто не пережил в нем годы блокады! О нашем городе можно писать только кровью сердца. Право писать о героизме Ленинграда надо выстрадать и заслужить. Из тех, кто здесь не был, этим правом может воспользоваться только Лев Толстой грядущего времени. Мы — рядовые «блокадники» — пишем в своих дневниках, в своих романах, рассказах, очерках и военных корреспонденциях о том, чему сами были свидетелями, что знали (и, главное, прочувствовали), быв участниками необыкновенных событий. Все, что в меру сил и способностей каждого мы сделали и еще сделаем, мы от души дарим тому гениальному писателю будущего, как черновой материал для его всечеловеческого творения! Наш город — слава народов Страны Советов! Наш город с честью носит имя Ленина — великого идеалиста (я не боюсь употребить это слово!), превратившего силою своего гениального материалистического учения гуманнейшие и справедливейшие идеи в реальную, творимую руками всего народа действительность. По пути, проложенному во тьме со светочем этих идей, — будет время (только бы добить до конца фашизм!) — пойдут и все другие народы, все человечество. И когда-нибудь оно единодушно наречет наш земной шар — планетою Ленина!..
И Ленинград будет в первом ряду Почетных Городов мира!
Город на минах
Ленинград, Луга. 67-я армия.
21–25 февраля 1944 г.
21 февраля. Ленинград
Вчера Б. Лихарев по телефону вновь предложил мне поездку по командировке «Красной звезды» в первой «Красной стреле», отправляющейся в Москву, с тем чтобы через день вернуться тем же поездом в Ленинград. Поездка торжественная, парадная — такое событие!
Но сегодня я был в Высшем инженерно-техническом училище ВМФ и, узнав, что оттуда через несколько часов выезжает грузовик на Лугу, решил ехать на фронт, в войска, ведущие наступление уже за Лугой.
Собираться мне недолго: полевая сумка, набитая до отказа, рюкзак с сапогами (сам я — в валенках) и продуктами, ибо аттестата у меня опять нет. Полушубок, валенки, теплое белье, рукавицы — тяжелое снаряжение! И вот я на улице жду грузовика. Мороз крепкий, градусов, наверное, под тридцать. Ехать — в кузове!
Луга
Луга. Точнее, шоссе под Лугой, ее окраина. Я опять в госпитале. Полевой, передвижной. Номера еще не знаю. Вчера был сердечный приступ. Кроме того, вся спина обморожена, — лежу забинтованный, не шевельнуться. Грязная комната. Голубая когда-то, масляная краска на стенах облупилась, пожухла, потемнела. Часть стекол в окнах заменена фанерой. Несколько дней назад в этой комнате стояли лошади: здесь, в дачном доме, у немцев была конюшня. Там, где я лежу, высилась груда навоза. Комната — невелика, в ней уместилось всего семь коек.
В кузове — бидоны с бензином. Накрыв часть из них ватным капотом с машины, сели. Помчались, грохоча, по городу, мимо Балтийского вокзала, минуя какие-то склады, среди баррикад.и полуразбитых домов. Эта трехтонка должна отвезти в 72-ю дивизию, в Заплюсье, «хозяйственно-вещевое довольствие»..
Уже подъехав к тому складу, где предстояло взять это «довольствие», обнаружил, что расплескавшийся бензин обдавал мне спину: ватные брюки и полушубок сзади мокры насквозь. Не обратил внимания: «Бензин — испарится!!..»
Грузились до отказа тяжелыми ящиками; единственный тюк сунули в левый передний угол кузова, чтоб сделать нору, в какую Рядов в своем тулупе поверх морской шинели и я должны были втиснуться. Навалили груду валенок. В них зарылся красноармеец, сопровождающий груз. Капитан, командир автороты, сел за руль, какого-то интенданта усадил рядом в кабину, а шофера — изгнал. Тот, весьма недовольный, проворчал: «Незачем мне морозиться...», но не поспоришь! Залез на ящики, прихватил из груза второй полушубок, запахнулся...
Перегруженный, несущийся, как тяжелый снаряд, грузовик помчал нас по Пулковскому шоссе на Гатчину.
Невыносимо воняло бензином. Спину мне столь же невыносимо жгло, будто кислотою. Но я не мог даже шевельнуться, затиснутый между Рядовым, навалившимся на меня, грудой валенок с зарывшимся в них красноармейцем и ящиками, которые, смещаясь, вдавливали в меня свои острые углы. Напористые иглы морозного ветра пронизывали ватные штаны на коленях, пробирались под рукава полушубка и всюду, где оказывалась щелочка. Звезды виднелись сквозь дымку. Знакомая уже дорога: на снежной, объятой тьмой дороге возникали:, исчезали силуэты немногих попутных и встречных; машин.
Незадолго до Гатчины мы промчались мимо нескольких «уцелевших деревень, сквозь стекла окон брезжил свет, кто-то жил там. Тыловые воинские части? Или освобожденные от оккупантов крестьяне?
Прекрасное шоссе лилось, как широкий гладкий поток. КПП больше, нас не останавливали, их не было. Гитлеровцы бежали отсюда, видимо, очень поспешно: не успели сжечь все деревни. Следов войны в темноте было не различить; только вместо некоторых домов виднелись среди развалин печные трубы.
Промчались по главной улице Гатчины. Каменные дома справа и слева были почти сплошь прогоревшими, с черными языками копоти над окнами. Только в редких домах кое-где виднелся свет. Много машин стояло вдоль улицы. Мы проскочили железную дорогу, я слышал веселые гудки паровозов, красным огоньком мигнул поднятый шлагбаум.
За Гатчиной началась мирная по внешнему облику страна. Пустырь полей кончился. Деревни, сохранившиеся полностью, с плетнями вокруг домов, тихие, заснеженные, спали. Вскоре начались сплошные леса — высокие сосны и высокие ели, и низколесье, и перелески, и кустарник. Деревья, выбеленные снегом и инеем, были фантастически декоративны.
На повороте, в какой-то прелестной деревне, мы остановились: в радиаторе кипела вода. Капитан и шофер пошли на поиски колодца. К нам приблизилась регулировщица — веселая, звонкоголосая...
— Какая деревня?
— Кривое Колено!
— А фрицы тут есть? — спросил шофер.
— Попадаются... Вчера двое попались! — со смехом сказала девушка. — Сами пришли... Хлеба, говорят, нет!
Конечно, в лесах, в землянках еще немало одиночных немцев. Они постепенно вымерзают или, голодая, выходят, сдаются в плен. Или, может быть, стреляются, отчаявшись выйти к своим...
Шофер принес воды, ругаясь:
— Наискался! Тут лазать-то не особенно!.. Того и гляди, нарвешься в темноте!
Мины!..
Помчались дальше. Встречные машины попадаются редко: их мало.
Лес, лес — белый, разукрашенный морозом. Кое-где у обочины — обломки разбитой техники...
Деревня Выра, большая, красивая. В ней все населено. Огоньки, люди, автомашины.
Село Рождествено. Тут какой-то объезд, сворачиваем. Гора — подъемы и спуски. Погорелая, разрушенная сплошь деревня — таинственная, пустая в этом глухом лесу.
Костер на шоссе: возле стоящей груженной мясом трехтонки шоферы в ведре варят говядину.
Дальше... Местность живописна, из леса выскакивают то одна, то другая деревни — уже частично побитые, сожженные. Вдоль дороги — воронки, черные от разрывов мин круги на снегу. Чем ближе к Луге, тем все больше следов войны; теперь шоссе — широкое и прямое — все чаще обрывается гигантскими развалами от взрывов: здесь были мосты. И огромные, диаметром во всю ширину шоссе, воронки от наших авиабомб. Они обведены березняковыми оградами, на которые насажены елки, чтоб заметить их издали, — круглые ямы в квадрате оград. Сделаны объезды — настильные мосты из бревен, узенькие, не слишком надежные. Через самые большие воронки, когда две-три из них смыкаются, и через некоторые пропасти от исполинских взрывов проложен путь по середочке: спуск — въезд. Машина, прощупав путь фарами, ныряет; гудя, вылезает между хаотически вздыбленными стенками замороженной разъятой земли. У многих таких «переправ» — сигнальщики с флажками и фонарямми, работающие дорожники.
Издали вижу впереди пожар, столпотворенье машин на взгорке подле разметенной взрывом одной из этих «переправ»- Кажется, горит на шоссе бензин? Подбираемся ближе: нет. Эффектное зрелище: глубокая круглая воронка; по краям ее, вдоль всей окружности, — большие костры из бревен. Группами вокруг каждого греются красноармейцы. Справа и слева — избы деревни, изгороди, множество стоящих грузовиков, санитарных автобусов, тягачей...
Я выстыл, промерз до костей, все тело избито об углы ящиков, жжет облитую бензином и обмороженную спину; давит и болит сердце, трудно дышать...
Приближаемся к Луге. Стала попадаться боевая техника: орудия, танки. Деревня с высокой церковью на горе. Вдоль шоссе все чаще — подковообразные ложементы из снега, выпуклостью дуги обращенные к оборонявшимся здесь немцам. По обочине, и ,на самом шоссе, с краю, и вдоль лесной опушки таких укрытий то сразу много, то почти нет. И виден по ним весь «процесс» наступления: где немцы оборонялись, наши залегали; строили эти снежные «фортеции», били систематически, вырывались в атаку... вот шоссе чистое — тут немцы драпали. И вот им вновь удавалось зацепиться: опять белые сугробистые подковы; наши минометы, пулеметы и автоматчики били отсюда. И опять — чисто...
Так «спазматически» шел бой.
Это — на участке шоссе в районе деревни Долговка и дальше.
Все мосты взорваны, и всюду узкие бревенчатые мостики. И на одном из них наша трехтонка провалилась. Тут работали саперы, помогли нам. Мы долго возились, раскачивали, ворочали бревна, доски. Вылезли!
Река Луга. Большой, на десяток километров, объезд.
Отсюда, с объездом, до города — двадцать два километра. Широкие пространства переправы по льду. Вешки. Много машин. Пробки. Впереди — гористый, лесной берег.
Наконец въезжаем в Лугу. В лесу вырастают дачные домики, потом — городские дома. Останавливаемся на перекрестке. Приехали!... Семь часов утра. Ехали ровно двенадцать часов, а на морозе я с пяти, то есть четырнадцать часов.
На спине кожа слезла и мокнет, больно идти. Сердце отказывается работать.
Машина уходит дальше. В предутренней тьме я и Рядов взваливаем на себя рюкзаки. Куда податься? Вдали — пожар, догорает дом, освещая город. Улица в развалинах, но и много уцелевших домов. Ищем коменданта, но нет сил искать.
Дойдя до первого трехэтажного дома, в котором виден свет, входим туда. Какие-то шоферы чинят во дворе грузовую машину. Поднимаемся по лестнице, ощупью, в темноте, попадаем в кухню — еще теплая плита.
И сразу у меня — сердечный приступ. Не могу даже слова произнести. Валюсь на плиту. Там мокро, там какая-то вареная картошка в кастрюле. Все равно!
Лежу с острой болью в груди, забываюсь...
Сквозь забытье слышу топот сапог, голоса, шумы, Красноармейцы встают: день-то ведь начался!
Этаж дома, в котором находимся мы, занят трофейной ротой 42-й армии. Расспрашиваем красноармейцев. Девушка-дружинница приносит мне кружку чая.
Трофейщики рассказывают: трофеев в Луге никаких не досталось, кроме склада муки, да нескольких автомашин (уже сданных начальству), да мелкой чепухи. Немцы увезли всё, а то, что увезти не успели, — досталось частям, занимавшим город. Вероятно, местное население оживилось. Его много: в окно видны проходящие по улице дети, женщины. Видны также партизаны и красноармейцы.
Мне подсказали: неподалеку расположился один из полевых передвижных госпиталей 67-й армии. Добрел до него. Лет на скамью, ждал врача. Она сосчитала пульс:
— Хорошо. Я уложу вас!
— Может, пустяки?
— Какие же пустяки? Пульс сто тридцать четыре! А ведь вы же отдохнули!
Сегодня! — день годовщины Красной Армии. Вестей никаких. Мы — как на необитаемом острове.
Ослепительный, солнечный день. Блещущий снегом сосновый лес. Опертый воздух палаты, тяжелое дыхание больных. Топится печка, в ней разорвалось что-то. Сестра отскочила: «Что это?» Видимо, капсюль.
Весь день, как и вчера, доносятся взрывы. Мины!
Вместе со мною в палате лежит некий капитан из 367-го артиллерийского полка РГК (152-миллиметровок), пришедшего с Волховского фронта. Этот капитан рассказывал вчера, как не повезло полку.
Еще задолго до Луги обнаружив в лесу трофейный спирт, перемерзшие артиллеристы выпили его. Шестьдесят человек умерли. Семьдесят — отравились, но выжили. Спирт был отравлен отступавшими немцами.
Ни в одном бою, за все время войны полк не нес таких потерь, В самых упорных боях выбывало не больше десятка: система — тяжелая, бьет с пятнадцати — восемнадцати километров, блиндажи — отличные, и, хотя -враг выпускал порой до полутора тысяч снарядов на батарею, никогда, кроме единичных, потерь не было.
Два артиллерийских дивизиона полка остались далеко от Луги. Один (командир его — Андриевский) вступил в Лугу на следующий день после ее взятия. Весь личный состав разместился в четырехэтажном кирпичном доме. Орудия, всю технику ввели во двор. В этом же доме ночевали еще два других подразделения — люди набились во все комнаты.
В шесть часов утра 14 февраля произошел гигантский взрыв от мощной мины, замедленного действия. Дом поднялся на воздух. Уцелела только малая часть корпуса, все остальное — в развалинах. Весь артдивизион — сто шестьдесят человек — погиб, кроме двух, случайно оказавшихся в уцелевшей части. Капитан, рассказывавший мне это, и еще трое были в соседнем доме. Большую часть погибших даже не удалось откопать. Человек двадцать собрали по кускам: бесформенные обрывки человеческих тел в пыли и в грязи. Сложили всё в кучу, похоронили. До остальных дорыться не удалось. / Командир дивизиона сделал ошибку, сосредоточив всех в одном месте. Но люди, просидевшие всю войну в болотах, не видевшие даже населенных пунктов, так стремились поспать на полу!
Вся Луга на минах!
С уверенностью селиться можно, конечно, только в маленьких деревянных домах, где осталось русское население.
При уходе немцев жители прятались. Родители в одном из домов спрятали взрослую дочь на чердаке, под сеном. Немцы уже бежали. «Прошли все!» — решила мать. Дочь вылезла, села завтракать. Тут — цепь немецких автоматчиков. В руках — гранаты. Увидели в окно: «Ком, ком!» И увели дочь. Мать — плачет.
Вот на соседней койке — маленький, заурядный пулеметчик, сержант Евгений Колыбанов, худой, беззубый, простенький, рассказывающий о себе «все как есть», без прикрас и без жалоб, видевший на войне многое. Родом он из Петрозаводска, в мирное время был рабочим на одном из заводов Таганрога.
17 января батальон лыжников вышел с переднего края правее Пулкова, в тыл к немцам. За двадцать один день пути по тылам сделал больше трехсот километров. При взятии; в лоб одной из деревень погибла вся первая рота; остальные пешком, неся лыжи на себе, двинулись дальше, углубляясь в густой лес. У деревни Федоровки, в удачном бою, погнали немцев так, что те бросили около сорока бронеколпаков с пулеметами; в немецких блиндажах остались лимоны, печенье, ром, новые бурочные сапоги, много всяких трофеев. Наши бойцы, изломав немецкие пулеметы, пустились в преследование.
Батальон лыжников перебил больше трехсот немцев, но и сам потерял сотни полторы людей.
— Тут нас, чтобы дать нам отдых, сменил стрелковый полк. Мы, конечно, отдыхали недолго, пробрались на лыжах и пешком дальше, в немецкий тыл. Шли на Оредеж, восточнее железной дороги на Лугу. Болота — незамерзающие, мы — по пояс в воде, ночи маемся на снегу. Костры — не допущены, еды нет, один сухой хлеб... Потом вовсе голодали пять суток. Задача у нас — избегать боев, сообщать в дивизию по рации данные о противнике. Задачу эту мы выполняли: засели у шоссе, полтора суток пропускали немцев, сплошной колонной отступали они — их танки, орудия... Прошли они... Ну, мы тогда соединились у Красных Горок с нашими передовыми частями, пошли на Лугу.
Рядом с Колыбановым лежит старшина медицинской службы Константин Николаевич Феоктистов. Рассказывает о том, как его 245-й полк 123-й (ныне — Лужской) дивизии первым входил в Лугу и как немцы, отступая из порода, оставляли только заслоны автоматчиков и минометчиков. Эвакуация техники и запасов проводилась немцами заблаговременно. Луга горела и в одиннадцать часов вечера 12 февраля, когда наши части вступали в нее, и утром 13-го. Повсюду взрывались не только каменные, но и маленькие бревенчатые дома. В том, четырехэтажном, в котором перед рассветом четырнадцатого погиб при взрыве артиллерийский дивизион, погибла также санчасть 120-й стрелковой дивизии, а неподалеку, в другом взорвавшемся доме, — около ста саперов. Грохот сработавших мин замедленного действия мы слышим и сегодня.
Взяты Струги Красные. Бои — на окраине Дна.
Сегодня утром я выписался из госпиталя, вопреки советам заботливых врачей.
Полдня бродил по улицам Луги, наблюдал, делал беглые записи.
Город разрушен и сожжен наполовину. Везде на домах написано «Мин нет», и под каждой такой надписью — цифровое обозначение той саперной части, которая несет ответственность за разминирование. Но у взорванного моста, на некоторых каменных домах есть и такие надписи: «Опасно! Мины!», «Здание не занимать до 5 марта». В числе многих взорванных МЗД (минами замедленного действия) домов я видел и руины того, большого четырехэтажного, который взлетел на воздух 14 февраля и похоронил дивизион 367-го артполка. От дома осталась огромная груда кирпичей, окруженных высокими соснами, с ветвей свисают разлетевшиеся на сто — двести метров клочья одежды, одеял, обрывки окровавленного тряпья. Трупы давно убраны, но кое-где еще виднеются вмерзшие в землю куски человеческих тел. Перед развалинами — братская могила с фанерным памятником. Надпись на доске — перечислены шесть фамилий офицеров (два капитана, старшие лейтенанты и лейтенанты) и двадцать шесть фамилий сержантов и красноармейцев. Первый в надписи: «капитан Андриевский». Фамилии остальных погибших установить, очевидно, не удалось. Вокруг руин — следы гусеничных тракторов, увозивших искалеченные орудия. Местный житель роется в кирпичах, собирает и складывает на санки щепу, обломки досок. Везде валяются бесформенные куски имущества, амуниции, клочья одежды. От здания уцелел только угол...
Комсомольская улица. Бойцы чистят зенитные орудия. Везде у домов — полевые кухни, грузовики и фургоны. Мимо них повсюду прогуливаются местные жители. Разглядываю руины взорванного завода, против него уничтоженный миной замедленного действия каменный дом, — даже не определить размеров: гигантская воронка в груде разметанного кирпича, перевитых железных балок, изломанных печей. Кажется, именно здесь погибла сотня саперов.
Взорванный деревянный мост через реку Лугу. От него осталась только изуродованная половина; сделан объезд, и машины движутся по новому, временному мосту. Копошатся мальчишки, взрывают патроны, слышу смех и восторженный голос: «Моя техника действует!» По льду реки жители волокут на саночках обломки досок. Проволочные заграждения у моста прорваны.
Шоссе. Стрелки-указатели: «Красные, Струги», «Новгород». Против поворота — большой мраморный постамент. Фигуры нет — торчит железный прут. Мрамор замазан красной краской, по ней черными буквами надпись:
«В память освобождения германскими войсками г. Луга от большевистского террора». Сверху: «24 авг. 1941», снизу: «24 августа 1942» и подпись «Бургомистр».
Сквозь краску проблескивает золото букв: «В. Ленин».
Везде, где только мог, враг кощунствовал!
Собор — сохранился, но изгажен. Пуст. У собора — три обсаженные елочками, обложенные кирпичами могилы, с цветами из крашенной синим и красным марли и с надписями:
«Старший лейтенант Воронов Михаил Семенович. Погиб геройски за освобождение г. Луга, похоронен 13.02.44».
«Полковник Царев Фома Юрьевич, 1906 г. р.. погиб в боях за освобождение Родины от немецкой оккупации в борьбе за город Луга, 13 февраля 1944».
«Вечная слава погибшим героям. Командир 996 стр. полка 286 сд майор Козырев. Погиб 18 февраля 1944».
Святые могилы!
Против собора — примкнутый дверцами к киоску автобус-лавка Военторга. Торговля бельем, мелочью. Толпятся солдаты и местные жители. Дальше на фанерном щите разложена военторговская галантерея — жестяные портсигары, звездочки, картонные домино, открытки.
Дом горисполкома. Женщины моют полы, убирают двор.
Захожу к председателю горисполкома Кустову.
Он еще несколько дней тому наезд был командиром одного из отрядов 9-й партизанской бригады, а перед оккупацией Луги немцами работал здесь в исполкоме, эвакуировал большую часть населения. Кустов рассказывает: до войны в Луге было тридцать тысяч жителей. Ныне, по приблизительным данным, осталось восемь — десять тысяч. Около пяти тысяч гитлеровцы арестовали в разное время, заключенных отправляли в неизвестном направлении. Многих расстреляли, повесили на улицах, замучили в тюрьмах и концлагерях; массовый угон населения, эшелонами, под угрозой расстрела происходил за пять — десять дней до отступления гитлеровцев из Луги. Некоторой части угоняемых удалось бежать в леса Лужского района, — пока таких зарегистрировано около четырех тысяч.
Немцы полностью разрушили и сожгли при отступлении здания заводов всесоюзного значения — абразивного и «Красного тигеля», все здания больничного комбината, городской поликлиники, разрушили кирпичный завод, больницы имени Михайлова и детскую; Дом культуры, типографию, краеведческий музей, педучилище, дома отдыха связи, 1-ю, 2-ю, 3-ю, 7-ю и 10-ю школы; из двенадцати детских садов сохранилось здание одного; все дома четырех детских яслей уничтожены; взорваны помещения электростанции, городская библиотека, многие другие общественные и административные здания.
Узнав у Кустова адрес штаба партизан, направляюсь дальше. Улица (шоссе) сплошь в развалинах. Уцелели только отдельные, главным образом деревянные, дома.
Иду к вокзалу. Квартал, обнесенный двойной, загнутой внутрь высокой сеткой колючей проволоки. Здесь был лагерь военнопленных. Внутри — развалины взо рванного каменного здания. Вхожу через ворота (угол улицы Урицкого и Транспортного переулка) в эту обитель смерти и пыток. Ряд блиндажей — пустых, глубоких, мрачных. Остатки «столовой» — деревянных в три — четыре ряда столов и скамей на дворе. Длинные бараки. Внутри одного — огромный деревянный чан и кирпичные, разрушенные «нары». Отдельно, за воротами, оплетенные сеткой колючей проволоки казармы.
Встречающиеся мне партизаны рассказывают, что заключенных в этом концлагере, падавших от истощения военнопленных, гитлеровцы выгоняли на работу в лес.. многие страдальцы вели друг друга под руки, умирали по дороге. Грузовики с трупами выезжали из лагеря каждый день. Только в последнее время немцы чуть смягчили террористический режим лагеря, вынуждали обессиленных людей вступать в РОА — фашистскую армейскую организацию.
Сюда, в Лугу, приезжал изменник родины Власов и, окруженный немецкими офицерами, произносил речь у собора перед «роавцами». Кое-кто из местных жителей надеялся, что, может быть, Власов и не изменник, а «тайно прислан советской властью, чтоб собрать «роавцев», пробудить в них патриотические чувства и увести в лес». Но вскоре все убедились в том, что это не так, что Власов, казнивший многих русских людей, действительно гнусный предатель. ,,
При немцах в городе магазинов для русского населения не было, торговали только хлебные ларьки. Открыт был — для демонстрации фашистских фильмов — один из кинотеатров.
Немцы начали эвакуироваться из города за три недели до вступления наших войск; в последний день они в панике так спешили, что, покидая вокзал, взорвали его вместе со своими тяжело раненными солдатами, которых не успели вывезти.
Я прихожу в Заречье — дачный приселок, в отличие от города — сохранившийся. Почти все дачи в нем, например дачи довоенного детского лагеря Литфонда, разорены и загажены. В них жили немцы. После себя оставили мусор, грязь, бутылки, консервные банки — все это убирают сейчас бойцы разместившегося здесь подразделения железнодорожных войск. В иных домиках живут их прежние жители, а большая часть раскинутого в сосновом лесу поселка занята партизанами 9-й бригады, вышедшей в Лугу 18 февраля.
В девятой партизанской
Заречье, 9-я партизанская бригада
25–27 февраля 1944 г
В январские дни, когда армии Ленинградского и Волховского фронтов приближались к Кингисеппу, прошли, Вырицу, Чудово, Новгород и, двигаясь на запад от Новгорода, обходя Лугу, взяли станцию Передольскую, везде в тылу немцев необычайно активными стали действия воодушевленных наступлением Красной Армии партизан. Во множестве отрядов, к тому времени уже объединившихся в тринадцать партизанских бригад, насчитывалось тридцать пять тысяч партизан. Эта «лесная армия», руководимая единым центром — Ленинградским штабом партизанского движения (во главе с М. Н. Никитиным), — была вполне дисциплинированна, хорошо вооружена, у ее бойцов, командиров и комиссаров был огромный боевой опыт. На нее опиралось поднимавшее местные восстания население оккупированных районов, и это движение быстро превращалось во всенародное восстание против немецких захватчиков.
«...За 32 месяца партизанской борьбы народные мстители уничтожили 104242 гитлеровца, вывели из строя 1050 паровозов и 18643 вагона, платформы и цистерны. Партизаны разрушили 175 километров железнодорожного полотна, взорвали 201 железнодорожный и 1180 шоссейных мостов, 150909 рельсов, разгромили 48 железнодорожных узлов и станций. Партизаны совершали неоднократные налеты на аэродромы противника. 105 вражеских самолетов уничтожены на земле и в воздухе... За 32 месяца уничтожено 593 узла связи, разрушено 2158 километров телефонно-телеграфной линии. Десятки немецких гарнизонов не могли восстановить проволочную связь по 2–3 месяца...»{150}
Все тринадцать бригад, постепенно смыкаясь, превращали оккупированную область в единый партизанский край, в котором немцам удалось сохранить за собою только большие дороги (где в укреплениях еще держались сильные гарнизоны) да придорожные территории — полосы шириной от двадцати до тридцати километров, удерживаемые невероятно зверствовавшими карательными отрядами. Все тринадцать бригад сражались с одинаковым энтузиазмом, освобождая — до прихода Красной Армии — не только села, но и города.
Так, в двадцатых числах января 3-й партизанский отряд Круглова (9-й партизанской бригады) с боем освободил д. Ляды, затем партизаны той же бригады взяли Осьмино, подготовив тем наступление Красной Армии на этом участке. 1 февраля дивизии 2-й Ударной армии Ленинградского фронта освободили Кингисепп. Через сутки передовые полки, форсировав реку Нарву, создали здесь первый плацдарм.
В тот же день, 2 февраля, 9-я партизанская бригада освободила на берегу Чудского озера город Гдов и Сланцы. 4 февраля партизаны передали Гдов подоспевшим частям 42-й армии, и она двинулась на юг вдоль озера.
12 февраля в центре наступавших фронтов 67-й армией, при содействии армий Волховского фронта и партизан, была взята Луга, и к 15 февраля линия нашего фронта на несколько дней стабилизировалась, протянувшись дугой от северной оконечности Псковского озера, через Крени (южнее Луги и Городца), до станции Передольская (в верхнем течении реки Луги).
Нам нужно было подтянуть тылы, частично сменить свежими утомленные месячным наступлением части, разработать оперативный план новой волны наступления и всем, что требуется, обеспечить его успех...
Иван Дмитриевич
Заречье
Еще несколько дней назад в 9-ю партизанскую бригаду можно было попасть из Ленинграда только на самолете, перелетев через плотный пояс немецких армий. Сегодня путь по земле свободен. Партизаны повсюду выходят из глуби лесов, смыкаются с наступающими частями Ленинградского фронта, вместе «доколачивают» обуреваемых паникой гитлеровцев...
Средняя Заречная улица на окраине Луги была переименована немцами в Полицейскую, на других также не стерты еще немецкие названия. Прохожу по Девятой улице, мимо мраморного немецкого могильного памятника, к дому № 11 — веселой зеленой дачке с застекленными верандой и мезонином. Перед ней — палисадник, вокруг — сосны и сверкающий в лучах солнца снег. Здесь на днях поселился член Военного совета партизанских бригад Ленинградской области, комиссар 9-й партизанской бригады Иван Дмитриевич Дмитриев, вернувшийся 18 февраля к своей прежней, довоенной должности.
Командиров бригады — недавно назначенного Шумилина и того, который полгода был до него, И. Г. Светлова, — здесь уже нет: они уехали в Ленинград, к руководителю штаба всех партизан Ленинградской области — М. Н. Никитину.
И. Д. Дмитриев в прошлые годы войны был командиром восемнадцати партизанских отрядов, потом комиссаром 1-й партизанской бригады... После двух с половиной лет боевой жизни в «лесной армии» явился в Лугу как к себе домой: до войны он был первым секретарем Лужского райкома и.горкома партии, осенью сорок первого года стал одним из организаторов обороны города, а когда немцы прорвали Лужский рубеж и хлынули к Ленинграду, сформировал отряд партизан, ушел с ними в тылы врага...
Взглянув умными, спокойными глазами на отрекомендовавшегося ему офицера, И. Д. Дмитриев с отменным гостеприимством сразу же предоставил мне отдельную комнату. Предложил побыть у него подольше.
Наверху в мезонине живет партизанская связистка и разведчица Клава Юрьева, хозяйничает, готовит плотные, мясные обеды, прибирает, беседует с приходящими, В доме весь день толпятся партизаны, из тех сорока — пятидесяти человек, что составляли ядро бригады, а неделю назад заняли руководящие посты в райкоме партии, в учреждениях и организациях Луги. Дмитриев весь день в райкоме, приходит только обедать да после работы; скидывает черный дубленый полушубок, шапку-ушанку с красной — наискось — ленточкой. Садится, усталый, есть, по душам беседует с партизанами.
Иван Дмитриевич не похож на людей, с которыми я привык встречаться в блокированном Ленинграде и в обороняющих город армиях. Не внешностью — таких, как он, много: высоких, худощавых, жилистых, держащихся чуть сутуловато. В русских сапогах, в черной потрепанной гимнастерке, исхудалый, с утомленным лицом, Дмитриев не слишком внимательному человеку мог бы показаться каким-нибудь сельским учителем, вернее — нашагавшимся по совхозам агрономом.
Манера скромно и незаметно держаться еще более затушевывает его заурядную внешность. Тем ярче и параднее кажется ввинченный над туго набитым нагрудным карманом его гимнастерки новенький орден Ленина — золото ордена при тусклом мерцании свечки сверкает, как огонек в темной ночи.{151}
Разговаривает мой новый знакомый очень тихо, даже как будто вяло, давая себя перебивать другим и подолгу дожидаясь окончания кипучих тирад собеседников, которые в иной час волнуются и нервничают тем больше, чем спокойнее и выдержаннее он с ними ведет себя. Но вот тут-то, в этой особенной наполненности спокойствием, в невозмутимости, из какой, кажется, ничто в мире не могло бы его вывести, и есть то характерное, что выделяет его из толпы других. Чувствуется, что людей он знает верно и глубоко, что с первого взгляда, кинутого будто вскользь, но проницательного, он разгадывает всю сущность встретившегося ему человека, и тому уже ни соврать, ни слукавить. Иван Дмитриевич видит его насквозь, как мудрый, опытный воспитатель видит каждое движение юной души мнущегося перед ним школьника. Тот изобретает десятки доводов, крутит, хитрит, а воспитателю давно уже все понятно, и серые спокойные глаза его чуть-чуть улыбаются, потому что он знает: все будет так, как решил он, а не как норовит посвоевольничать школьник.
Иван Дмитриевич неспроста выбрал для себя и для своих людей заречную окраину города, которая так и именуется — Заречьем. Здесь среди высоких мачтовых сосен разбежались ярко-цветные дачные домики, по прихоти случая не задетые тотальной войной. Все они невредимы, и только часть их — разграблена немцами. Сразу за ними начинается густой — в снежной белизне, в трепетных лучах солнца — лес. Казалось, выбирая для жилья эти домики, Иван Дмитриевич все еще не хотел расставаться с лесом, — да и впрямь его люди то и дело уходят туда, за опушку, явно без всякого дела, а просто по привычке к вольной лесной тишине, которую только они сами нарушают стрельбою из пистолетов и автоматов. «Да я только проверить хотел оружие!» — смущенно оправдывается кто-либо из них, когда Иван Дмитриевич вызывает такого стрелка к себе и мягким тоном устраивает ему нахлобучку. «Как же так, жить, да и не стрелять, Иван Дмитриевич? Так, пожалуй, и воевать разучишься, а война еще не кончилась!..»
А вот натужный спор, которому сегодня я стал свидетелем, придя к Ивану Дмитриевичу, касался дачных домиков. В Лугу прибыла бригада железнодорожных войск. Ей предстоит с предельной спешностью восстановить железнодорожные мосты и уничтоженный немцами путь. Народу понаехало много, командирам хочется расположиться поудобнее и попросторнее. И понравились им те самые домики, в которых уже обитают наскитавшиеся по лесам и болотам люди Ивана Дмитриевича. Среди командиров железнодорожной бригады оказался бывший сослуживец Ивана Дмитриевича, инструктор райкома, а ныне — орденоносный майор, уверенный в себе, привыкший приказывать и слепо повиноваться и, по всем признакам, не любящий слишком долго раздумывать. С иголочки обмундированный, блестя золотом, упитанный и, видимо, слишком много о достоинствах своего ума мнящий, он попробовал держаться с Иваном Дмитриевичем хотя и по-приятельски, но этак покровительственно-панибратски и свысока. Грубоватостью и апломбом он хотел с наскока вырвать у Ивана Дмитриевича два дачных домика из числа занятых партизанами. Но Иван Дмитриевич был не из тех людей, каких можно сбить с позиции, и майор уже начинал раздражаться.
Разговор происходил за едой — ели жареное мясо с картошкой. Иван Дмитриевич приехал в Лугу со всем обозом, на розвальнях были и мешки с мукой, и мороженое коровье мясо — продукты добротные, но изрядно надоевшие тем, кто в двухлетних скитаниях по лесам не пробовал ни сахару, ни сливочного масла, ни всего того, чем питаются люди в армии и городах, и кто, доводилось, часто и подолгу сиживал даже без соли. Разговор был приятельским, но упрямым.
— Слушай, Иван Дмитриевич, но ты пойми: в целом доме всего две девушки! Неужели их нельзя перевести в другой дом? И вообще, что это за рассуждение: офицерам в жилье отказывать, а двум девушкам предоставлять отдельный дом?
— Видишь ли, — спокойно отвечает Иван Дмитриевич. — Во-первых, их не две, а шестеро. Четыре на два-три дня разъехались по району в командировки и вернутся сюда. Во-вторых, они не просто девушки, а такие же, как и ты, офицеры. Формы они не носят, верно, но каждая из них была у меня командиром подразделения. Воевала. Убивала фашистов — сама, своими руками.
— Сейчас-то они уже не воюют?
— А сейчас третий день они — ответственные работники. Одна — секретарь Лужского райкома комсомола, другая — завучетом райкома партии, третья...
— Ну и подумаешь!.. Потесниться не могут?..
- Видишь ли... Когда мы голодали и мерзли в лесных болотах, когда немцы лупили по нас минометами со всех сторон, а мы тайными тропинками проходили по во» семьдесят километров зараз, я своим говорил: «Ничего, друзья, придет время, выгоним фашистскую сволочь с наших земель, освободим Лугу, вернусь я тогда на прежнюю работу мою, поставят меня опять секретарем Лужского райкома партии... Всем, кто хорошо воюет сейчас, — человеческие условия жизни создам, у каждого своя комната будет»... Смеялись тогда мои девушки: «И занавесочки, Иван Дмитриевич, на окна повесим тогда? И на мягких матрацах спать будем? И вместо ручных гранат подушки под головою будут?» — «Обязательно, — отвечал я. — Все будет!» Не верилось тогда никому, что доживем мы до этого времени, смерть с нами под локоток ходила. А вот дожили, дождались. Да и не дождались, а своими руками взяли... И, как обещал, всех своих верных людей я разместил теперь хорошо. Заслужили они отдых и крышу над головой... Приказать им освободить дом для вас — не могу. Совесть не позволяет...
Но майор железнодорожных войск не сдавался:
— А позволяет тебе совесть отказывать нам, кадровым офицерам? Что ж, по-твоему, не воевали, что ли?
— Нет, брат, я понимаю. Воевали и вы, воюете и сейчас, восстановите путь — дальше пойдете. И жить вам с удобством нужно. Но только не за счет уплотнения моих людей. Пожалуйста — вон там, на другой окраине, пустые стоят дома. Занимайте!
— Опять свое!.. Да не хотим разделяться мы: три дома здесь у нас заняты, а остальные в другой стороне, у черта на рогах занимай!.. Вот принципиально я не согласен... Потому — ты из упрямства уперся!..
— Да... Совесть не позволяет...
Спор был бесконечен. Майор и пришедшие с ним офицеры кипятились, доказывали, приводили множество доводов. Иван Дмитриевич оставался тихим, но непреклонным, в глазах его поигрывал веселый, привлекательный блеск. Спор был прерван вошедшим в комнату здоровым парнем с красной ленточкой поперек шапки-ушанки:
— Понимаешь, Иван Дмитриевич, оказия! Пошел я в Военторг за чернилами для райкома... Рубль двадцать копеек стоят! Хватился, а у меня ни копейки. И у товарищей ни у кого нет. Забыли мы, как с деньгами дела
имели... Нет ли у тебя, а?
Иван Дмитриевич полез в бумажник. В нем нашлись немецкие деньги, в нем было несколько комсомольских и партийных билетов, простреленных пулями, залитых кровью... Иван Дмитриевич бережно выложил эти билеты на стол, проговорил задумчиво:
— Вот этот... Хороший был парень... Не дожил... Вместе с немецким паровозом взлетел на воздух, шнура у нас длинного тогда не было... А это вот... Анечка... Из жуткой трясины мы, двенадцать человек, выходили, Анечку несли раненую. Со всех четырех сторон пули свистали. Решила она, что задерживает нас, что из-за нее все мы не выйдем, сама подорвалась. Ах, Аня, Аня, не успели мы уберечь тебя!..
Офицеры железнодорожных войск молча вглядывались в окровавленные документы, Иван Дмитриевич очень тихо сказал:
— Памятник мы в Луге поставим... И встрепенулся:
— А денег у меня нет... Сто двадцать тысяч было у нас. Трофейных, что мы поотбирали у перебитых немцев, которые, когда живы были, грабили население. Ну, да эти деньги мы отослали самолетом в Ленинград, сдали в фонд обороны. Надо было бы мне из тех денег оставить моих тридцать тысяч!
— Каких это твоих? Зарплаты, что ли? Иван Дмитриевич рассмеялся:
— Это ты, майор, получал зарплату, а мы... Ну, впрочем, считай как хочешь! В уплату за мою голову эти тридцать тысяч предназначались. Прихожу я в деревню Далеково, есть такая деревня, а там немецкое объявление с моей фотокарточкой: за живого тридцать тысяч рублей, четыре га лучшей земли, две коровы, табак, вино, а за мертвого — половину этого. Прочитал я, вошел в избу к одному знакомому овощеводу, говорю ему: «Ну, капитал нажить хочешь?» Два дня укрывал он меня, в той самой избе, на которой объявление висело... В общем, слушай, майор, дай-ка мне рубль двадцать копеек...
И все офицеры железнодорожных войск мигом полезли в карманы. На столе разом вырос ворох червонцев.
— Да, в общем, жизнь у вас была интересная! — добавил майор. — А скажи, Иван Дмитриевич, в сорок первом ты ведь последним ушел из Луги?
— Ага... Двадцать четвертого августа, когда немцы входили. Красная Армия вправо отошла, а я влево, в лес. С тех пор и гуляю. А держали мы Лугу тогда начиная с двенадцатого июля, успели эвакуировать всё, даже во всем районе ни одного трактора не оставили. У меня на противотанковых рвах работало пятьдесят тысяч человек, да еще из Ленинграда пришли пятьдесят тысяч. Выстроили четыре линии оборонительных сооружений... Да... Если б не оборона Луги тогда, что дала Ленинграду время укрепить свои ближние подступы, — труднее пришлось бы ленинградцам!.. Ну а в самой Луге немцам, кроме нескольких десятков тонн отрубей, да соли, да детских игрушек в двух магазинах, ничего тогда не досталось. Заводы наши уже в тот же год на Урале работали полным ходом... Ира, Ира! А ты что босиком разгуливаешь? — вдруг обернулся Иван Дмитриевич к вошедшей с кувшином молока девушке. — Опять захромать хочешь?
Широколицая, веселая девушка смутилась:
— Иван Дмитриевич... Да сапоги ж у меня разносились, поберечь надо, ведь еще в Ленинград пойдем!.. Ничего, нога не болит!
— А что у тебя с ногой? — спросил майор, подставляя Ире стакан.
— Было девять, — ответил за девушку Иван Дмитриевич, — осталось шесть осколков у нее в правой ноге. Гранатой была она ранена... Пей, майор, в Ленинграде молока вы, наверное, немного видели?
Майор молча осушил стакан и, медленно вертя его в пальцах, глядел очень внимательно в грани стекла... Когда Ира вышла из комнаты, майор свернул цигарку и раздельно проговорил:
— А знаешь, Иван Дмитриевич?.. Ладно... мы себе другие помещения найдем... Пусть твои девушки живут просторно... Пусть каждой будет хоть целый дом!..
Последние походы
Заречье
Я сразу почувствовал особенную искренность и простоту, во взаимоотношениях партизан, чистых душою, гордых своими делами людей, сдружившихся за долгие два с половиной года тяжелейшей жизни в лесных походах. Все эти люди сейчас стараются привыкнуть к удивительной для них обстановке покоя и безопасности, но отдыхать им некогда. У всех много непривычной для них работы, новых сложных дел, которыми они связаны теперь и с воинами Красной Армии, и с теми местными жителями, из которых одни, живя в Луге при немцах, ненавидели оккупантов, а другие, продавая свой народ, с ними сотрудничали... Со всеми такими «прихлебателями», кроме явных предателей, партизанам придется ныне «сработаться», восстанавливая городскую жизнь, да и сам город.
Партизаны в необычной для них обстановке — в теплых квартирах, в сытости — явно скучают. Не представляют себе новой, мирной жизни и томятся: «Куда себя девать?..» Жалуются: мол, за годы партизанской жизни не простужались, ничем не болели, а теперь быстро утомляются, чихают...
И раздумчиво обсуждают свои нынешние обязанности...
— Я женщина, — сказала мне Клава Юрьева, — а терпеть не могу всех этих хозяйственных дел!
И, глядя в окно, воскликнула:
— В лес хочу!..
Все с удовольствием, с увлечением рассказывают о своих тяжелых и опасных, но явно уже окутанных дымкой романтики лесных боях и походах.
Даже первые беглые разговоры с партизанами так интересны, что мне ясно: я пробуду здесь несколько дней...
Называя свою бригаду «ядром партизанского движения в области», И. Д. Дмитриев, сидя за столом у окна, говорит:
— Когда бригада стала многолюдной, мы взяли на себя задачу защитить от угона в Германию население четырех районов: Гдовского, Сланцевского, Осьминского и Лядского. С этой территории мы выгнали немцев. Их гарнизоны остались только в четырех административных центрах этих районов. А на остальной территории мы были господами положения. Территория эта — тридцать две тысячи квадратных километров, то есть чуть меньше Бельгии. Немцев сюда не пускали, хоть они и предпринимали немало карательных экспедиций.
В дни с четвертого по шестое ноября 1943 года немцы бросили на нас пять тысяч человек с танками и артиллерией. Наступали с двух сторон: от Веймарна — на Осьминский район и от Сланцев — на Сланцевский и Гдовский районы.
Мы занимали оборону. И сумели не только удержаться, но и — подбив четыре танка — заставили немцев убраться обратно. Немцы пытались сломить наши силы еще много раз...
И. Д. Дмитриев подробно рассказывает об отступлениях и наступлениях 9-й бригады, о блокировании и взятиях штурмом сел и городов, укрепленных немцами, о помощи партизан наступающей Красной Армии, о том, как бригада сначала «расправилась» с Балтийской железной дорогой, потом с дорогой Гдов — Сланцы — Веймарн, и — пройдя по лесам и болотам сто километров — с «Варшавкой»... О потерях своих и потерях немцев, о трофеях, о последних боях...
— Девятого — десятого февраля бригада повела наступление на деревню Стаи. Окружили ее, взяли штурмом. На поле битвы остались двести восемь трупов немецких солдат и офицеров. Мы захватили тридцать один пулемет, две пушки, танк и другие трофеи.
После взятия Стаи Девятой партизанской бригадой южнее нас, вместе с Шестым корпусом была и Сорок шестая стрелковая дивизия Красной Армии (полковник Борщов). Четырнадцатого февраля начали наступление на станцию Плюсса. Бои за нее шли три дня. Действия наши были комбинированными, дивизия Красной Армии с танками и пушками ударила в лоб, на деревню Лыжницы, с целью выйти на железную дорогу. Отряды Девятой бригады (шестой — Малютина, седьмой — Мудрова, восьмой — Белякова, одиннадцатый — Седова) пошли с правого фланга, чтоб выйти на деревню Захонье, а отряды Абрамова (пятый), Бибичева (девятый), Паравая (восемьдесят третий) пошли в обход левого фланга, где не было деревень.
Наиболее упорные бои разыгрались на левом фланге. Дивизия Красной Армии не прорвалась в лоб, и потому немцы нас сковали справа. Я был на левом фланге. Вместе с приданным нам батальоном из дивизии мы двое суток вели жаркие бои. И всё же полезли вперед. Абрамов двинулся на самую Плюссу, не дошел одного километра, его стали трепать с двух сторон. В этом бою сам Абрамов был смертельно ранен, умер.
Я получил третью настойчивую телеграмму Никитина: немедленно ехать в Лугу. Уехал. Плюссу взяли на другой день: отряды ворвались вместе с Красной Армией. Затем, по приказу Никитина, все отряды были отведены для следования в Ленинград. На этом наша партизанская война закончилась...
И. Д. Дмитриев родился в здешнем, Осьминском районе, в крестьянской семье, стал комсомольцем, в двадцатых годах боролся с кулачеством, был землеустроителем, потом агитатором-пропагандистом — опять же в Луге и лесных, близких к ней, районах. Издавна знает каждый колхоз, каждый двор; любая лесная сторожка ему хорошо знакома. Перед войной он окончил комвуз, поступил на исторический факультет педагогического института..»
По моей просьбе И. Д. Дмитриев подробно рассказывает свою биографию и историю обороны Луги, в которой участвовал до того самого дня 24 августа 1941 года, когда немцы заняли Лугу.{152}
Старая партизанка
— Я из храбрых, — попросту говорит Ира Игнатьева, одна из первых «старейших» партизанок бригады (а сама — молодая девушка, ей нет и двадцати одного года), — когда Первый раз уходила в разведку, мне предложили: «Возьми пистолет». Не взяла. Ходила месяца три...
В первых числах января 1942 года из-под занятой немцами Вырицы партизанский центр направил Иру на разведку в Порхов, Псков, Лугу, Сиверскую. Пошла одна, разузнать о движении частей противника, о его технике, об обращении немцев с военнопленными.
Лицо у Иры русское, деревенское, зубы отличные, белые, волосы светлые, говор тоже крестьянский. Разговаривает весело, смех у нее — от души, легкий...
— В Пскове мне пришлось двое-трое суток поплакать: не отмечали пропуск «беженки» (обратный был у меня — в Вырицу): там, мол, у вас партизаны. Говорили, что надо отправляться работать в Эстонию или на Украину. Переводчица пропуск все же отметила, наложила штамп. Я, как «беженка», пошла из Пскова, несла в мешке продукты. Помогала я какой-нибудь бабушке саночки подвезти, много пароду передвигалось по дорогам тогда, подкармливалась. Благополучно пришла, задание выполнила.
Потом ходила из Дубравы за семь километров, в разведку на станцию Платовец, — наши хотели сделать налет. Придумали так: я немцам пожалуюсь на то, что партизаны якобы не дают нашим деревенским гнать за железную дорогу к немецким приемным пунктам коров, — дескать, приходил от немцев посланный с таким приказом...
Пришла на вокзал, в Платовец, к немецкому коменданту. Он спрашивает: «Зачем?» Я плачу:
— Как быть, вот выйдут из кустов, не дают гнать коров!
Поверил он:
— Идите! С помощью наших солдат мы вам поможем эвакуировать коров от партизан!
Мне смешно! Я ушла; все через крестьян узнала, сколько чего у немцев, выяснила, что засады нет... За две недели до пасхи вернулась домой. Под пасху наши сделали налет — удачный!
В отряде Ира была разведчицей, потом — бойцом, потом — медсестрой...
Ира Игнатьева делит действия партизан на три периода.
Первый период закончился 10 сентября 1942 года, когда после ликвидации немцами в Дедовичском, Поревичском и соседних районах партизанского края разбитые партизаны вывели раненых в деревню Студеновку, через Волховский фронт, в район Поддорье.
— Вышло нас, здоровых, одиннадцать человек — шесть женщин и пять мужчин. Вывели мы шестьдесят три раненых. В советском тылу — в Валдае и в Мореве прожили полтора месяца, затем, после Октябрьских праздников, отрядом в семьдесят пять человек (под командованием капитана Тимофеева) вышли у деревни Хлебоедово обратно, через линию фронта, в тыл к немцам...
Второй период — действия в том же районе прежнего партизанского края, где все было уничтожено немцами, где отряду пришлось голодать, выискивать под снегом рожь, парить ее, выбирать мороженую картошку, есть ее без соли.
— К Новому году самолетами нам подбросили продуктов, потом мы нашли жернова, сделали пекарню, баню. Полтора месяца стояли на месте, до прихода Второй партизанской бригады. Узнав о ней, противник бросил на нас экспедицию. Двое суток держали бой, вышли из окружения, двинулись в Ухошинские леса. Здесь было безлюдно, деревень нет, все сожжено; жили под елками пять дней, перешли в Еловецкие леса, мерзли и там двенадцать дней. «Хорошо загорать тут! Померзнешь!» — говорили мы. Мороженой картошки и то не было!
Немец опять наслал на нас карательную экспедицию...
Ира рассказывает об этой экспедиции и о том, как ушли в Новоржевский район, устраивали немцам засады, делали налеты на гарнизоны, в марте 1943 года дрались против танков и пушек новой карательной экспедиции, оборонялись, выходили из окружения, создавали возле Витебска новый партизанский край, вели бои.
Третий период — после приказа идти «в районы, сюда под Акатьево». Перешли железную дорогу, у «острова Голодай» попали в окружение, пять суток, голодая, вели бои.
— Крепко досталось. Раненых было очень много. Я вытащила на себе восемнадцать тяжелораненых; было это в конце апреля. Лед растаял; как бултыхнешься по грудь, кричишь: «Нет! Ребята, вы сюда не ходите!..» Всех выволакивала. Никогда не бросали раненых!
И еще один бой — он длился семь часов. — Большие были потери, и тяжелораненых первый раз пришлось бросить, потому что нам выход оставался только к озеру. Многие раненые сами подрывались гранатами, девушка Аня, разведчица из первого полка, тоже подорвала себя. Другие стрелялись... Выскочили мы. Немцев побили много. Мирные жители рассказали нам, что по большаку шли немецкие машины, а из них кровь, как из баранов, текла...
Эпизоды, эпизоды непрерывных партизанских боев. За три года их набралось много!
— ...И потом приказ: занять Сланцы! — заканчивает свой рассказ Ира. — Восемь километров бежали бегом, чтобы перерезать немцам отход. Заняли Сланцы, немцы удрали. Жители мыли нас в бане, кормили, надавали валенок, варежек... И уже когда пошли мы от Сланцев, нам стали попадаться машины,
«Ребята, — кричу, — да это наши!..» А ребятам так и хочется обстрелять машины, всё не верят, что это не немецкие!
«Катюш» нам показывали бойцы, угощали каждого из нас папиросами, и мы пошли в свой партизанский штаб, в Заозерье.
Вот так партизанила я. В бою я — дурная какая-то, все в рост, всегда только думала, чтоб не ранили тяжело, лучше, чтоб убило в бою... Я веселая, а все-таки нервы расстроены из-за переживаний по раненым... Чтоб все достать им!.. Просишь для раненого кусок хлеба, психуешь, думаешь иной раз: «Пристрелюсь, к черту!» Ну, конечно, потом успокаиваешься!.. Я всего вытаскала семьдесят — восемьдесят человек!...
Драгоценный подарок
26 февраля
Бывают подарки, которые нужно хранить как зеницу ока. И если суждено тебе дожить до победы (я все-таки, все-таки для себя в это верю!), то — хранить всю жизнь и завещать самому надежному военно-историческому музею.
Такой подарок я получил сегодня от В. Я. Никандрова, с которым вчера, как и с другими партизанами, познакомился и об участии которого в смелых нападениях на вражеские эшелоны рассказывала мне Ира (а полностью — Ирина Куприяновна) Игнатьева. В. Я. Никандров — редактор «Красного партизана», крошечной газеты 9-й партизанской бригады. Эта газета размером в листок почтовой бумаги (сложить пополам — -поместится в нагрудный карман или в обыкновенный конверт) печаталась в такой маленькой типографии, какую можно было носить за спиной в заплечном мешке, и выпущено было немногим больше десятка номеров. Но они заменяли партизанам и многим жителям оккупированных деревень всю советскую печать, потому что «большие» газеты самолеты сбрасывали в партизанский край редко. Редактор В. Я. Никандров иногда выпускал и листовки. Так вот: как и в других захваченных немцами городах, в Кингисеппе есть немецкий генерал — комендант города и близлежащих сел и деревень района. Впрочем, сегодня его там уже нет: он или бежал, или убит, или захвачен нами в плен, потому что Красная Армия уже освободила город. Дом коменданта всегда неусыпно охраняли жандармы, эсэсовцы, предатели-власовцы. Он был окружен колючей проволокой, пулеметными дзотами, минным полем.
Чиня расправы, боясь партизан, угоняя жителей насильно в немецкое рабство, занимаясь расстрелами, повешениями и другими злодействами, комендант всегда все же чувствовал себя как на горячих угольях; партизанское движение вокруг, вопреки всякой немецкой логике и принятым «мерам», разрасталось... Убедившись, что карательными мерами ничего не поделаешь, он в ноябре 1943 года обратился к населению с печатным воззванием...
Что можно сказать о беззаветной храбрости молодой женщины-партизанки, которая сумела тайно проникнуть в самый служебный кабинет коменданта с должным, дерзким ответом партизан и ускользнуть от ярости гитлеровцев незамеченной?
Но вот он — ответ фашисту!
Такая же маленькая, как и газета «Красный партизан», отпечатанная микроскопической типографией листовка:
«Смерть немецким оккупантам!Коменданту Кингисеппского района
До нас, партизан, дошло несколько экземпляров твоего ноябрьского воззвания, обращенного к населению волости Черно, Кингисеппского района. Мы привыкли к немецким приемам одурачивания народа, но твое воззвание, фашистский пес, по своей наглости занимает первое место среди подобных документов.
Ты пишешь: «Вас постигла суровая участь. Ваши деревни разорены, у вас нет ни пристанища, ни хлеба». А кто это сделал? Ведь это твоя работа, кровавый бандит!
Не по твоему ли приказу расстреляны десятки стариков и старух?
И теперь у тебя хватает наглости писать; «Я вижу ваше горе и хочу вам помочь... Доверьтесь мне, вашему коменданту».
Чем ты хочешь помочь, сукин сын?
Загнать русских людей на каторгу в Германию — мы знаем это!
Не заботься о русском населении, лучше поторопись спасти свою продырявленную шкуру. Знай, гитлеровский холоп, что ваши хваленые армии разбиты. Твои собратья по грабежу уже изгнаны из Киева, Гомеля и др. городов. Ты готовишься удирать из Кингисеппа. Поспеши — иначе будет поздно!
Ты грозишь населению посылкой в лес карательных отрядов. Попробуй сунься, мерзавец, — мы тебя там встретим! Мы, партизаны, сумеем защитить своих русских людей!
Все твои воззвания напрасны. Русский народ еще не освобожденных от фашистского ига районов знает о победоносном шествии могучей Красной Армии. Жители Кингисеппского района не поверят твоим обещаниям и не побоятся твоих угроз. Вера в скорое освобождение дает им силы мужественно перенести все горе и страдания, на которые вы их обрекли.
Итак, не бреши, гитлеровская гадина, не трать бумагу. Не думай о посылке в лес против населения карательных отрядов, — скоро ты получишь партизанскую гранату у себя же на квартире.
Штаб красных партизан».
Эту листовку в ноябре 1943 года носила в Кингисепп партизанка Куприянова и положила ее немецкому генералу, коменданту, на стол, под стекло в его кабинете. Ушла благополучно, но, узнав, что ее партизанскому отряду грозит большая опасность от крупной карательной экспедиции, спеша бегом спасать его, Куприянова подорвалась на мине и погибла у станции Вервянка. Муж Куприяновой во всех последующих боях нещадно мстил за нее вместе со всеми-партизанами бригады...
Экземпляр этой листовки, как и несколько номеров газеты «Красный партизан», подарил мне сегодня В. Я. Никандров. Подарил он мне также другую листовку: «Наш ответ на немецкую листовку» (от крестьян Осьминского района), написанный в конце декабря 1943 года, в стихах, Марией Александровной Ивановой, партизанкой 9-й бригады, бывшей учительницей, кончившей в Ленинграде три курса Герценовского педагогического института.
Недавно районный центр Осьмино был освобожден от гитлеровцев 9-й бригадой и передан бойцам Красной Армии, наступавшим на Лугу.
Беседа с редактором «Красного партизана»
После обеда я слушал рассказы В. Я. Никандрова о чехе Кура Ольдрихе и о группе голландцев, служивших в немецкой армии, перешедших в декабре прошлого года к партизанам.
Первыми добровольно перешли двое: голландец Генрих Коуненг и чех Кура Ольдрих. Сказали, что в гарнизоне районного центра Сланцы много голландцев, которые ненавидят немцев, но не знают, как перейти на сторону партизан.
При налете партизан на Сланцы немецкий гарнизон был разгромлен, двадцать два голландца — взяты в плен.
— Когда их пригнали в бригаду, мы спросили: чего хотят?
«По винтовке, и пойдем бить немцев!»
Одеты все были в лохмотья, кто в чем, без военной формы, обувь — на деревянных подошвах, один был в дамских полусапожках; голодные, исхудалые, больные, повторявшие о себе: «Кранк, кранк!» Мы дали им партизанское питание, они набросились на еду; опасаясь за свои желудки, просили только хоть раз в сутки давать им не жирное. За неделю отъелись, стали петь песни, а потом, получив винтовки, пошли бить немцев.
Голландцы Герть Лямардинк, Генрих Коуненг, Джон ван де Пас под руководством чеха Кура Ольдриха спустили под откос немецкий эшелон на железной дороге Кингисепп — Нарва.
Все эти голландцы завербованы на работу «во Францию», но, угнанные насильно на Восточный фронт, попали сюда, были у немцев в рабочем батальоне. Одни оказались в Сланцах, на руднике (Slantsi Werk III, Feldpost 57620), другие со своей воинской частью и поныне находятся в Эстонии.
Кура Ольдрих служил у немцев штабс-фельдфебелем в карательных отрядах, бывал в Луге, в Осьмине, в Сяберо, в Гдове. Из Гдова, переправившись через реку Плюссу, пробрался к партизанам.
«Чехам немцы на фронте не доверяют, — рассказывал он. — Я попал на фронт как «особо выдающийся» специалист».
Долго, хитро готовился к переходу, научился читать и писать по-русски. Придя к партизанам, написал от имени всех перешедших призыв к оставшимся у немцев чехам и голландцам последовать его примеру.
Сейчас, после освобождения Луги, и Ольдрих и все голландцы отправлены в советский тыл.
Я веду с Никандровым долгий разговор о карателях — о власовцах, «добровольцах», «контрпартизанах» ( «де-партизанах»), «естаповцах»; о местных старостах — русских, эстонских, финнах. Старосты — очень разные, есть явные мерзавцы, предатели; есть и такие, за которых все население стоит горой — хвалит их: «Сберегали нас от немецких насилий, помогали партизанам».
В Луге среди молодых женщин есть немало таких, которые работали на немцев, очевидно жили с ними. Этих женщин легко узнать: одежда немецкая, обувь немецкая; есть беременные, есть родившие. Презрение к ним все выражают единодушно и резко. Общественное осуждение их аморальности и антипатриотизма — справедливо и необходимо. Но при разборе дел судить в согласии с уголовным кодексом следует только выявленных предательниц. Население городов оказалось менее стойким, чем деревень, в деревне нравы строже, и с общественным суждением там каждый считается.
Деревни нетронутые, имеющие скот и овощи, варенье и мед, сохранились только в глубинах леса, куда немцы ходить боялись. Поставки возлагались главным образом на ближайшие к дорогам деревни. Множество из них уничтожено, сожжено дотла, некоторые — вместе с населением. Уходя, немцы стали начисто грабить деревни, утонять или резать скот... Всякое выражение недовольства каралось массовыми расстрелами, пытками, сожжением людей — как мужчин, так и женщин и детей. Как исключение известны случаи, когда немецкие офицеры после униженных мольб оставляли скот и уходили из деревни, не грабя ее. Без офицеров бывало хуже — фашистская солдатня зверствовала, никем не сдерживаемая. Но в системе СА и СС (штурмовиков и охранников) все поголовно — солдаты и офицеры — были извергами, садистами, самыми отъявленными преступниками, несшими русскому населению только пытки и смерть.
В некоторых местах бывали восстания, иногда организованные партизанами. Как общее правило, население деревень помогало партизанам, но известны случаи, когда крестьяне так боялись немцев, предупреждаемых шпионами и предателями, что просили партизан: «Рады вам от души, но уходите, уходите, нам плохо будет...» Однако, по мере усиления насилий и издевательств, население все чаще бросало свои деревни и уходило в лес, к партизанам... Поэтому партизанское движение становилось все более массовым. Под влиянием наступления Красной Армии на юг, сознавая, что приближается крах оккупантов, к партизанам начали переходить и те, кто первое время сотрудничал с немцами, даже многие каратели, полицаи, «добровольцы»; в числе последних бывали люди, не выдержавшие пыток, варварского режима концлагерей для военнопленных, проявившие перед лицом смерти слабость духа, но в глубине души сохранившие чувство патриотизма.
Вот характерные цифры. В сентябре сорок третьего года 9-я партизанская бригада насчитывала в своем составе сорок человек. В октябре — шестьсот, в ноябре — полторы тысячи, в декабре — две тысячи, в январе сорок четвертого года — две тысячи шестьсот человек. На базе этой бригады создалась новая — 12-я Приморская, куда было передано шестьсот человек (с задачей дислоцироваться в Кингисеппско-Волосовском районе).
Примерно так же разрастались все партизанские части...
Возвращение к прежней жизни
27 февраля.
Заречье
Утром к И. Д. Дмитриеву пришла партизанка Мария Никитина:
— Хочется очень в ту бригаду, где любимый. Она идет в Ленинград. Можно?
— Ох, молодость, молодость! — усмехается Иван Дмитриевич. — Можно!
Пишет ей записку и говорит:
— Сегодня идет отряд Шерстнева. Примкни к нему. Как встретишь людей своей бригады, так иди к своему милому.
Был утром и сам Шерстнев, который раньше всех командовал партизанами в Лужском, Лядском и Оредежском районах, — маленький, худощавый, загорелый, с выразительными умными глазами, очень спокойный ( «Война научила!»), занимавшийся последнее время агентурной разведкой в немецком тылу. Этого человека любило население тех деревень, в которых он появлялся, любят его и партизаны. О его храбрости и дерзости ходят легенды даже среди самих партизан. Немцы знали его, давали в объявлениях описания его внешности, сулили за его голову большие деньги. Направляя Шерстнева в тыл к немцам, Никитин говорил: «Мы знаем всё, что делается везде, — в Новгороде, Пскове, Гатчине... А о Луге — ничего не знаем...» Шерстнев сумел заполнить этот пробел.
Сегодня он уезжает в Ленинград с сорока партизанами, работавшими с ним вместе...
Весь день партизаны рассказывают мне свои «истории». Другие — слушают, уточняют, поправляют в какой-нибудь мелочи. И записал я этих историй множество, любой из них хватит на целую повесть.
Ира Игнатьева с И. Д. Дмитриевым были в кино «Радуга». Смотрели какой-то трофейный немецкий фильм. В нем изображается русская девица, любезничающая с гитлеровцами. Ира задрожала, вскочила. Дмитриев спрашивает: «Чего дрожишь?» — «Не могу! Русская холуйка с фашистом! Кусают хлеб с одного куска! Ой, не могу! Надо ж до такой подлости дойти, противная рожа! Пойдемте, товарищ комиссар, отсюда!..» И выбежала, возмущенная, из кино. В партизанской столовой, на Лесной улице, были устроены танцы. Собрались бойцы воинской части, пригласили партизан. Но едва в зале появились лужские девицы, произошел скандал. Партизаны возмутились:
«Не танцевать с ними! Партизанки и красноармейки пусть танцуют, а этих — немецких куколок — выгнать!» В зале нашелся кто-то попытавшийся возразить: «Неудобно, барышни приглашенные».
Но скандал только усилился, и лужским девицам пришлось оставить своих партнеров: одни ушли, другие сидели молча, сконфуженные, не поднимая на мужчин глаз...
Партизаны — чудесные, нравственные, выработавшие в себе строгие принципы люди — резкие и прямодушные. Все они воспитаны партийными организациями своих бригад и отрядов. Их сознание очищено войной в лесах от всего мелкого, наносного, ложного. Да, они беспощадны к врагам, потому что больше жизни любят Родину, потому что варварская жестокость гитлеровцев пробудила в них неумолимую жажду мести. Но они остались и будут всегда человечными, в самом высоком значении этого слова.
Сегодня, говоря о расстрелах пойманных предателей и о казни двух оказавшихся среди самих партизан бандитов, И. Д. Дмитриев мне сказал:
— А вот сам я такими делами не занимался. Подписывал смертные приговоры, это — да. Несколько десятков подписал. А сам не расстреливал!
...Только что какой-то старик принес свежую рыбу — выловил ее в озере Сяберо, привез И. Д. Дмитриеву.
— Это мой подпольщик, — сказал мне Дмитриев, — я оставлял его на самой трудной подпольной работе...
У старика — хорошие глаза. Сын его — в партизанах.. В дома к партизанам то и дело заходят крестьяне и крестьянки из окрестных деревень. Приносят незамысловатые подарки: кто молока, кто яиц, кто ватрушки. Все хотят выразить партизанам свою любовь и признательность.
Клава-разведчица
Заречье, Глубокий Ручей. 9-я партизанская бригада и 67-я армия
27–28 февраля 1944 г
Кто она?
Заречье
Вчера вечером ужинали вместе — Иван Дмитриевич, Клава Юрьева, Ира Игнатьева, еще несколько партизан. Клава приготовила суп, нажарила мяса с картошкой, поставила на стол баклагу со спиртом. И мы, поминутно поправляя наполненную вместо керосина бензином, тухнущую, мигающую лампу, долго беседовали.
Сегодня вместе завтракали, Клава убрала со стола, а потом рассказала мне всю свою «жизненную историю». Ее рассказ я записал дословно, сохраняя все особенности ее говора.
Тридцатилетняя Клавдия Михайловна Юрьева, а попросту Клава, простая, не слишком грамотная женщина (все ее образование — четыре класса начальной школы), — одна из самых смелых партизанок бригады. На нее приятно смотреть: ее русые волосы, гладко зачесанные назад, русые брови, свежее, розовое лицо, нос с маленькой горбинкой, гибкая худощавая фигура делают ее похожей на эстонку, по она — русская, родилась в деревне Катышково, Славковичского района, Ленинградской области. Выйдя замуж за «военного моряка», служившего на эскадренном миноносце «Стремительный», переехала в Ленинград, там и жила, на 7-й линии Васильевского острова. И только за девять дней до войны 286
оказалась снова в своей колхозной деревне — приехала погостить к маме «на дачу».
О муже с тех пор она ничего не знает, и единственное, что осталось у нее на память о муже, — его пояс.
— Его пояс!.. Я умру за него, нигде не бросаю! Иногда бросишь весь свой заплечный мешок, бывало ведь всякое, а потом все равно на то место вернешься, чтобы пояс взять!
Клава кажется гораздо моложе своих лет, вероятно потому, что никогда ничем не болела, и потому, что она — улыбчивая, свежая, грациозная. Смотрит она прямо в глаза собеседнику, искренне, доверчиво, разговаривает с удивительной прямотой...
— Вы член партии?
— Была беспартийная и сейчас беспартийная. Мне все говорят: «Впишись, впишись, Клава!» Я думаю: куда там! На гражданку выйду, тогда впишусь. Может и беспартийный человек работать правильно, очень хорошо.
— Много пришлось вам уничтожить немцев?.
— Сама немцев? Лично? Приходилось — достаточно! А сколько одних только предателей уничтожила своими руками! Узнаешь в точности и начинаешь — гранатами, где собрались. Бах, бах, и не выскочат, черти! Сожжешь дом! Это мое дело — свято!.. Бандитов! Этих бандюков хватит! Немцев — не можешь сказать сколько, — зайдешь метрах в десятих и пятидесятих — бьешь!..
Спрашиваете, сколько налетов делали? Когда и сама я выскакивала? Около десяти, наверное, будет. Больше, главное, машины подбиваешь. Их, — жертвов много. Наше дело — останавливаться нельзя! Шаркнешь — только писк, крик, и ушел, только и дели всего!
Вначале и смелости не хватало. Придешь, лежишь около большака и ждешь, поднимешь ураганный огонь и бежишь... Собьешь машину, нескольких поранишь, нескольких насмерть убьешь и убежишь (а надо бы к ним идти, а тут убежишь). А потом — уже нет! Стала подходить!
Как жива? Не знаю. Вот уж заденет пуля или что там, рукав, мешок, а тебя не заденет. Сумасшедшая никакая! На железку ходили, штанину прохватило. А ведь и не ранило-то ни разу!
Теперь вот в кофте шелковой я, видите, а ватник, что скинула я, весь в дырьях. Белье-то все-таки было; хоть старенькое, но в воде выстираешь, ходишь. Мужчине все равно, а женщина — уж берет две пары, три пары белья... Сейчас — денег ни у кого нет. Надо купить хотя советскую ложку, а то все — фрицевские!
Удивляюсь сама теперь: бывало, автомат и восемьсот патронов к ППШ носила. Тащишь пулемет и не думаешь! Что кошки — эти женщины! Все ж таки аккуратные. Придешь с похода и ноги высушишь. А мужчина — плюхается, спит! Наша забота мужчинам сказать: «Ты ноги высушь!..» Глядишь, — спит! Женщина всегда себя в опрятности держит. Нет, так не ляжу! Покушаю... И побольше сделаю, чтоб еще кто-нибудь покушал. Ишь, скажешь, проклятые, легли голодные! Как скажешь: «Встань, покушай!» — встает!..
На «острове Голодае»
— Мы ходили туда, за Порхов. Прямо так и считали, что «остров Голодай»: озера, озера, болота. Главное, что болота. Вышли боеприпасы. Радировали в Ленинград, но не было возможности выслать самолеты. Видимость плохая, в девятьсот сорок третьем, в апреле... И пришлось ужасные бои держать. И мы три дня в таком кольце были, что не выйти, а патроны — на исходе. Но когда уже партизан видит: «всё!», то уж берет силой! Нам «железки»-то надо было переходить с боем. Такой был бой, жестокий!
А вот еще было у нас знаете что? Как только вышла война, так истребительные отряды получились у нас. Два-три человека группки (в Калининской области). На большак зайдешь, забросаешь гранатами — машину собьешь. Они боялись! Думали, нас много, а нас двадцать три человека было всего. Население боеприпасами помогало. Связной ходил, один такой хороший, в деревню Фатьяново... И вдруг ему захотелось предать нас. Не знаю уж — что!..
Утром снега, снега нападало такими пирожками. И командир говорит: «Эти пирожки будут у нас, мне плохо снилось сегодня!» И вот вижу: с автоматом связной. глядит на нас — метрах в двадцати. И я так встала за сосну, думала — наш же! А он — с немцами. И я бегу к командиру:
«Товарищ командир! Мы в кольце: немцы!»
«Что ты, что ты!..»
Ну, сразу — «в ружье!». Ну, они растерялись, их человек пятьсот было, думали, что нас много.
У нас политрук Данило был, без пальца... Он увидел связного нашего и застрелил его.
Снег тяжелый, что пепел. Как ввалишься, так и не выскочишь: по грудь! Но мы все же прорвались на большак, вырвалися в деревню Саблино.
«Ну, покушаем, — говорю, — и пойдем к моей маме, в деревню Катышково, Славского района...»
Сели кушать; только сели, смотрим: опять мы в кольце! Откуда их подкинуло? И смотрим, уже дома наши забирают в цепь, и в окна — гранатами!.. И мы — стрелять, и только по два патрона оставляем — один на себя: живым нельзя попасться!
Уж у кого патрон на исходе — стреляется!
Он зажигает дома. Нам это очень тяжело выходит.
Командир говорит:
«Зарываться в сено: избежать, чтоб стреляться!»
Закопались... Погибают наши товарищи: песню пропоют — стреляются... Я тоже: буду сейчас стреляться!
У нас был агроном Колесников, прострелил себя, а в живых был. Его схватили, втискают его в огонь, подержат, опять вытащат. И он ругается нецензурно: «Все равно сотрут вас, паразитов!»
Я: «Товарищ командир! У нас калитка тут есть!» ,
А пламя по двору так ходит и ходит...
«Давай побежим в носках, так!»
Мы сдели валенки, побежали. Под забором дрова были, сугроб и ямки. И пробежали, и в ямку; вдвоем лежим, пистолеты к вискам и думаем — как скажут: «Вставай!», так всё, ну бежать некуда!
Лежим. Деревня горит. Снег тает. На нас течет. У меня окончательно замерзают руки. Я потискала руки, заложила под мышки, все равно замерзают. Лежу. Даже трясет, — нервничаешь... Лежим, а течет, волоса смерзаются. А мороз ужасный был!
И вот лежать нам пришлось три часа в этом снегу, с этим командиром (Силачев Иван Васильевич). Уж как-то не думаешь! И Колесников все кричал, и они его мучили.
Немцы собрали всех, кто застрелился (из двадцати трех человек осталось двое нас), и увезли в деревню Выбор, где у них гарнизон был.
Только двое мы и остались, — главное, ходят вокруг нас и не замечают, наступают на эти дрова...
Они там провонтыжились, и нет их. Народ выползает да про нас ворчит:
«Вот, проклятые пришли! Деревню из-за них сожгли!»
«Нет, проклятые вы сами, с фашистами!»
Командир:
«Вставай!»
Встаем двое; волосы смерзшие... Идем в носках в лес прямо. И держим путь к моей маме. Вышли на дорогу, и попадают нам два молодых человека, гражданских, русские. Мы:
«Давайте нам валенки!..»
Они сдевают шапки, шубы, и мы оделись, а им до деревни недалеко.
Мы — километров пятнадцать. Приходим к маме.
«А и что вы сделали? Живы остались?»
«Ладно, ладно, мама, не спрашивай!»
Сели покушать и — обратно в леса.
У меня ни ногтя не осталось — все сошли. Новые росли. И кожа — лоскутьями, заберешь — она так и снимается...
Передо мной, слушая Клаву со вниманием, стоит Иван Дмитриевич — длинный, тощий, в черном своем полушубке, в шапке-ушанке с красною лентой; он собрался идти в райком партии. А Клава, закончив рассказ, поглядела на не/о внимательно, молвит:
— Что вы, товарищ комиссар, похудели?
— Болею все, Клава... Второй месяц болит желудок!
— А я думала, товарищ комиссар, что-нибудь другое!
— Влюбился? Нет!
— Верно, товарищ комиссар, похудели!.
Дмитриев хочет что-то ответить, но тут — стук в дверь, входит какая-то старушка, ставит на пол у порога тяжелую корзинку, наполненную... ручными гранатами — «лимонками».
— Аи, миленькие, возьмите, возьмите, боюсь... Ваши оставили!
— Оставь, оставь, бабушка! — говорит Дмитриев. —
Идем, я тебя провожу!
И выходит со старой, а Клава продолжает рассказ...
Разведчица идет в Псков
— В Псков лично я без счета ходила. В сорок втором было, — нет, в начале уже сорок третьего. Из отряда партизанского направляли: медикаментов не было у нас раненым... И сведения собрать предложилась я — местность мне знакомая...
Идешь дорогой, обходишь гарнизоны, чтоб не попасть навстречу немцам. В кармане — документы «беженки». Придешь в деревню, в конец деревни, и там к старосте попросишься ночевать, и он устроит, а там... без старосты нельзя!..
Не было, чтоб заметить, что партизанка я. Это — -выдержанной такой делаешься, хвалишь немецкую власть сперва... Разговоришься со старостой, так ему наговоришь! Он будто и недоволен, и против немца начнет говорить, что «на дорогах расчищаем день и ночь, замучали!.. Полными днями чистим большаки, чтобы ходить машинам; никакого нет спокоя!» Отвечаю: «Что же делать, война!» — «Война-то, да, но все же эксплуатация большая, эксплуатируют ужасно!»
А потом: «Может, кто поедет в Псков? Меня подвезет в Псков? По пути мне — в ту сторону!»
Он:
«Да, да, я завтра поеду, повезу на базар сено продавать. Поедемте в Псков со мной!»
«А что там на базаре есть?»
«Да всё! Ведра, по хозяйству всё, только дорогое!»
«Можно и съездить... Да что, разве и правду с вами съездить? (Будто стесняешься!) Так вот, вот видите, дяденька, я ведь беженка, туда нужно, что ли, какие документы иль нет?»
Он:
«А туда нужно пропуск, заберут без пропуска! Там на мосту, на Черехе, спрашивают пропуска... Вот у меня есть пропуск на жену и на себя. И вы можете ехать со мной».
«А? Я-то? И правда! Как беженка! Куплю, а потом приеду в деревню, подороже продам, на хлеб!»
«Продашь подороже!.. Да, да, здесь беженцы ездят, продают по деревням, а там — питаются...»
«Ну, дяденька, спасибо тебе большое, я и не знаю, как и отблагодарить вас!»
Наутро встаешь часов в пять (километров двадцать от Пскова это). И направишься.
Едем мы с дяденькой к Пскову. Занимаются немецкие летчики там, на аэродроме, при подъезде. Едешь, сидишь — думаешь: как будет? Удачно или кет?
Подъезжаем к Черехе. Стоит часовой. Как видно, украинец. Разговор у него такой нехороший, с акцентом:
«Ваш пропуск!»
Слезаем с воза. Вынимает дяденька пропуск:
«Вот, пожалуйста. На жену и на меня!»
И проехали!
И поехали на базар, с дяденькой. Ходила там по базару, конечно. Смотрела, приценивалась. Да... Ходили, ходили по базару мы с ним... Как-то нужно отстать мне от него! Заявляю:
«Дяденька! Я тебе очень благодарна. Я не знаю, как вам за это будет ответить?»
Вынимаю рублей пятьдесят. Замахал руками:
«Не надо, что вы!»
«Возьмите, возьмите, дяденька!»
И вот, он так и не возьмет. Говорю:
«У меня есть здесь сродственники, двоюродная сестра, я пойду к ней на квартиру, денег у меня мало, — может быть, у нее возьму, может, у нее блат с немцами, достанет, поможет!..»
Он:
«Конечно! Здесь в городе живут да блата не имеют! Имеют, очень крепкий!»
Идешь по городу, значит, уже и без документов. Ходят немцы, но ты не теряешься, ничего в себе не держишь, никакие мысли. Идешь такая веселая. Прихожу на квартиру к одной связной, Катюшке (я ее знала, она — жена лейтенанта, с ней была знакомой еще в Ленинграде). Но — неожиданно: я-то не объясняла ей!.. Живет она с матерью и отцом. Ее еще нужно обработать. Как я вышла, она ошеломела:
«Клава, я твое письмо получила!»
(Я писала ей специально раньше, но она не знала, что я — партизанка.)
Прихожу. Она засуетилась и — - «Кушать ты хочешь?», около меня заходила. Спрашиваю:
«Ну как, Катя, живете?»
Она:
«Живу, — Клава, пока не плохо. Посредственно живу так!»
Все же мне хочется спросить: «Как, с немцами гуляешь или нет?» Но как-то надо было подойти к ней... Покушала: дает мне суп. И с супа все началось: суп с вермишелью.
Я:
«Катенька, а где вы вермишель берете?»
Она:
«Знаешь, Клава, я познакомилась с одним немцем, с офицером. Он ездит на машине; заведует, насчет продуктов».
Я не настроена слушать, а думала об одном: зачем пришла. Дает мне кашу рисовую, отвечаю:
«Во, Катюшка, вы живете хорошо; оказывается, хороший человек офицер-то, помогает!»
Она:
«Замечательный. Такой, Клава, хороший, даже иногда Гитлера ругает: «Уже пять лет воюю, и дома не бывал, только письменно; оставшись мать старушка дома». И вот он мне предлагает, чтоб я вышла замуж за него. Как вот, Клава?»
«Если поскольку хороший человек — возьмите и выйдите!»
Она:
«Клава, страшно! Вот ведь он говорит — много партизан откуда-то прибыло. Да, говорит, там в ваших краях их много!»
Я:
«Нет, Катя, у нас ничего, где? Нет у нас партизан! В других районах специально есть партизанский край. Дедовичевский район. Слышала, Дедовичи?»
Она:
«Да!»
Я:
«Это от нас очень далеко. Мы их не видим. И действительно, там они хорошо, там так они бьют немцев, слышно, прямо беда! А что, Катюша, неужели немец впустит Красную Армию сюда обратно? Вот ведь партизан слишком много, и, слышно, фронт стал как-то оживаться?»
(И как раз в это время Сталинград брали наши, в то время я как раз была в Пскове, январь — февраль сорок третьего.)
«Да, Клавенька, знаешь, пришел взволнованный офицер такой и говорит на днях: «Русские применять начали газы...»
Прикидываюсь, будто поверила:
«Да что ты, Катюша! Неужели правда?»
«Да. Только он никому не велел говорить!»
А все же мне хочется спросить у нее:
«Катя! А если муж вернется, что ты ему скажешь? Ведь ты живешь же с немцем-то?»
«Да, Клава. Если вернется муж, то мне не жить. Расстреляет меня, и всё!»
Я так засмеялась, около нее сижу и смеюсь:
«А что ты ему скажешь?»
«Что скажу? Скажу: жила! Что же, не приходится отрицать!..»
«Ну, говорю, и попадет тебе. Лучше тогда, выходит, и уезжай с ним».
«Нет, хоть и виновата я, но хочется своих дождать... Меня накажут, конечно. Но неужто расстреляют?»
«Да, Катюша! Не поздоровится, конечно... Так, говоришь, ждешь своих-то еще?»
«Черт знает, Клава! Неплохо живется, но почему-то хочется еще, чтобы пришли свои».
«Да, Катя! Как ты моя душевная подруга была, я тебе тоже это скажу, только чтоб впоследствии не было оставши ничего!»
«Неужели, Клава, будем дружбу терять? Никогда!.. А ты-то гуляешь с кем, с немцем?»
«А как же! Тоже гуляю. Нахожусь я сейчас в Славковичах, гуляю тоже с одним офицером. Работаю в санчасти там. И вот нету у нас ни бинтов, никаких медикаментов... Подруженька, не можешь ли ты достать всё?»
«У меня вообще-то бинтов!.. Иривональ есть. Мне принес офицер... Вот я принесу, Клава, я, конечно, разводить его не умею, он порошком, сухой».
Приносит настоящий пакет, очень много в пакете его. И двести штук бинтов.
Я:
«А йод есть у вас?»
«У меня две бутылки есть!»
«Я тебе, Катюша, подруженька, уплачу за это все, не
беспокойся!»
Вынимаю ей деньги, даю ей тысячу двести денег. Она: «Что ты, не нужно! Офицер еще принесет! У меня прыщики получились на руках, и он мне принес много — у них много йоду! И говорит: «Ривоналем привязывай на ночь, тоже хорошо. Так я немножечко развела в кипятке, в водичке, остальное могу тебе подарить, как подруге!»
Встаю я перед ней, беру ее руку, крепко жму:
«Большое спасибо! Жива буду, не забуду, конечно!»
«Пожалста, Клава!»
Приходит вечер. Уже стемнело. Приходит легковая машина, выходят два офицера с машины. Мне страшно. Я говорю:
«Катюша! Ничего, что я здесь у вас? Ничего они мне
не скажут?»
«Да брось ты, Клава! Я тебя сейчас познакомлю, как двоюродную сестру, они будут довольны!»
Все же у меня сердце не успокоилось. Может быть, она хочет предать меня? А пистолет — в валенке, завернут в тряпочке и лежит за голенищем. Маленький!
«Брось ты, не волнуйся!»
«Пропуска-то ведь нет сюда!»
Она:
«Люди ездят со Славковичевского района и часто ночуют у нас».
«А вы пускаете ночевать-то?»
«Ночуют! Не бойся, ничего не будет!»
Этим так я успокоилась. Хоть не совсем, но личность держала веселую. Но на сердце было, конечно...
Входят они в комнату. Здороваются с нами. Молодые, красивые. Ну, думаю, как мне обратиться, чтобы выходка моя не видна была партизанская, а — простой такой, тихонькой... Поздоровались они с нами. Они по-русски говорят неплохо. Слова некоторые говорят замечательно. Она говорит по-немецки:
«Сестра моя, двоюродная, со Славковичей!..»
Они:
«Очень приятно! Как далеко она ехала!»
«А я ее призвала к себе, чтоб она приехала в гости».
«Ну и хорошо! — говорят. — Какая веселая у тебя сестренка, молодая еще! '
«Пойдемте в комнату, — говорит Катюша, — в другую!»
Я сижу, конечно, на месте. Она:
«Пойдемте, Клава, пойдемте, там патефон есть у меня. Поиграем!»
Входим в комнату. Они раздеваются, конечно, офицеры, — в шинелях, с погонами, одеты чисто. Обращаются так вежливо со мной. Я тоже, — даю стул, ухаживаю. Завели патефон. А у меня было двенадцать штук пластинок немецких с собой, привезла. Фокстроты там, танцы... Я говорю:
«Знаете что? У меня есть пластинки, двенадцать штук! И замечательные пластинки! Немецкие!»
«Да?»
«Да!»
Вытягиваю пластинки из мешочка, подаю немцам — офицерам, конечно.
«Ух, — говорят, — какие хорошие! Вот, потанцуем теперь-то!»
Начали играть. Берет офицер Катюшку танцевать. Приглашает меня тоже офицер танцевать. Пожалуйста, иду танцевать. Но сердце никак не может терпеть. Колотится, и даже я не хочу, но так у меня трясутся руки! Я злюся. И такая у меня краска в лице, прямо не знамо что! Но все равно, держу себя, чтобы мне не выдаться. Думаю: а что, как заметят у меня пистолет-то в валенке?
Потанцевали, сели, сажают меня на диван. И благодарят меня: спасибо, что потанцевала! Я: «Пожалста, пожалста!»
Сидит офицер и говорит:
«Давно вы приехали?»
«Сегодня только!»
«Поздно вы приехали?»
«Часа в четыре».
«Устали, наверно?»
«Да, конечно, устала!»
«Ну как там у вас, партизан не слышно?»
«Нет, не слышно. У нас нет партизан. Спокойно».
«Да, проклятые партизаны!» — говорит.
«Да, действительно, бандиты! Интересует меня, почему это партизаны по лесам живут, как говорят у нас?»
Он:
«Они воевать не хотят, они скрываются... И делают только вред населению, ограбают!»
Я:
«Да, бандиты хорошие! Но вы-то их всех переловите, если появятся!»
«О, конечно, всех!»
И на этом так закончилось. Заводим опять пластинку и начинаем опять танцевать. Потанцевали, и вынимает шеколад офицер. Угощает шеколадом. Хотя невольно так берешь, но берешь, как с радостью и с улыбкой, как будто его любишь или уважаешь... Аи, батюшки!
«Когда, — говорит, — домой вы поедете?»
«Я поеду, наверное, завтра!»
«А поживите здесь, погостите!»
«Да я не знаю, так ведь и страшно проживать, заберут еще»!
«Ну что еще скажете! Катюшка нам всем знакомая, и проживете два, то три дня, ничего не значит!»
(Но для меня это было важно! Для меня не только медикаменты, но даже нужен был и шнапс, и сведения собрать, и какие настроения населения — немножко так примениться!)
Офицеры ушли. Переночевала ночь.
Эта Катюша говорит мне:
«Пойдем, Клава, в парикмахерскую? Сделаем прическу шестимесячную. Хочешь? У нас есть!»
«О, Катюшка, я только хотела этого давно, пойдем, деньги у меня есть!»
Приходим в парикмахерскую с ней. Но прически там немецкие делают, не так, как у нас, по-русски-то. Я говорю:
«Вы мне не делайте так! Мне так не пойдет! А делайте вот так — прическу на правый бок, как у нас в Ленинграде делали».
«Почему! Хорошо немецкую прическу! Сейчас она в моде!»
«Правильно, хорошая прическа, но она мне не идет. Я хочу так, лучше для меня!»
Она мне и сделала так, как я хотела. Вышли из парикмахерской, я Катюше говорю:
«Пойдемте пройдемся, дома-то делать нечего!»
Пошли к аэродрому, узнала там все, какое там у них укрепление, какие у них там оружия (я-то гляжу, вглядываюсь), Сколько самолетов на аэродроме, гляжу. Никто не останавливает. Говорю:
«Катюша, пойдем по Пскову!»
«Пойдем, пойдем!»
Иду и у нее спрашиваю, у Кати:
«Катенька, а много здесь войск, в Пскове, не знаешь? Мне кажется, что очень много, смотри: всё немцы, немцы и немцы?»
«Нет, — говорит, — их немного. Недавно пришел эшелон, Клава, и много солдат в нем скованных привезли. Отказались воевать!»
«А почему, Катя?»
«А потому, что им надоело. «Не нужно воевать, не будем, и всё!» Отказались!»
«А почему они отказались? Неужели русские так крепко бьют?»
«А Сталинград ведь сдали! — говорит. — Сколько там погибло людей!» И какие были печальные, как наши Сталинград взяли! Все офицеры были сердитые такие, И вот что-то такое вышло с этими солдатами, и не знаю, куда их дели! Ну, главное то, что полный эшелон, и все — руки назад и скованные!»
«А как думаешь, Катенька, вернутся наши красные или нет?»
«А, — говорит, — не знаю. А ты как думаешь?»
«А я думаю так, что вернутся!»
«Да что ты? — говорит. — А почему ты так думаешь?»
«А что-то у меня такое чувство, что вернутся!»
«Ой, не дай бог, Клава! Ведь со мной будет расправа!»
«Ну да, будет расправа! Кто про тебя скажет? А ты молчи, не говори никому!»
«Вот еще, не говори! Как только придут, им сразу все расскажут!»
«Ну, если расскажут, тогда придется расплатиться. Это всё напрасно говорим мы, — не вернутся, Катя!»
«Черт их знает! Что-то такое сживаться стала армия наша!»
«А что? Разве заметно что в городе?»
«Конечно! Отправляются и очень часто прибывают и быстро убывают. А раньше если прибудут, долго находятся в городе. Теперь, если прибудут, очень мало остаются!»
На етим я закончила у нее спрашивать пока.
«Знаешь что, Катя? Как бы нам шнапсу достать!»
«О, хоть двадцать литров! Скажу (назвала его по имени, офицера-то), который вчера был, и просто привезет!»
«Ну хорошо, а что мне ему заплатить?»
«А пойдем на базар, купим куру или петуха за двести рублей и дадим ему куру, и больше ничего ему не надо, он все отдаст за куру!»
Пошли на базар, купили петуна мы ему, куры не нашли. Заплатили двести рублей, петун такой красивый, беленький, гребень такой большой, красный. Замечательный петушок!
Несу петуна, домой идем. Встречаются нам немцы по дороге. И все моего петуна потрогают, то за гребешок, то за шейку. Но мне серьезно нельзя держать себя, я все улыбаюсь, они с таким восторгом отходят, тоже улыбаются.
Принесли мы петуна домой. В четыре часа приезжают опять они на машине.
«Что же, Катюша, ты подашь ему петуна, что ли?»
«Нет, Клава, подай ты! А я его попрошу, чтоб он шнапса достал».
Приходят они к нам в комнату, если, начинают разговаривать! Много разговаривали. Я говорю:
«Вы знаете что? Я сегодня купила петуна! Такой красивый петушок! Какой у него гребешок замечательный! Какие у него бородка, глазки! Хотите, покажу?»
«А ну-ка, ну-ка, покажи покупок!»
Приношу.
«Ах какой красивый! Замечательный!»
«Понравился он вам?!»
«Конечно! Гут, гут, гут!..»
«Раз вам так понравился, я могу вам преподнести его!»
«Нике, никс! Что вы!»
«Возьмите, возьмите от меня подарок!» ~
Они, конечно, взяли; видно, что хотят взять!
А Катя:
«Шнапса, шнапса ей!»
Они:
«Йо, йо, йо! Йо, йо!» Значит: «Да, да!»
Посидели, ушли. Настала ночь. Мысли у меня в голове разные, чтобы мне узнать точные все сведения. Мне же важно, сколько бойцов, важно — вооруженные силы, всё!
«Катюша, завтра пораньше разбуди меня!»
(Хотя и не спится.)
«Хорошо, разбужу!»
Разбудила, часов восемь утра; сама:
«Я пойду, Клава, на базар!»
«Ну хорошо, сходи, я тут по улице пошатаюсь, пройдусь...»
Пошла и весь город я выходила. Сколько гаражей, где машины у них стоят, я всё сосчитала. Сколько где зениток, какие вышки.
Город я знала. И в то время мысли, как кто предсказывает! Куда нужно, иду. Весело, глазки строишь!
Я проходила до двенадцати часов дня. Прихожу домой, даже устала, вся упрела я: и все так спешила, будто бы на работу шла! Прихожу, Катюша дома.
«Клава, вот четыре литра принес офицер шнапса!»
«Большое, спасибо! Сколько мне нужно уплатить? Вот, у меня две тысячи здесь есть. Но ведь, наверно, мало будет?»
«Не знаю. Им же тоже не за деньги достается! Он же продуктами заведует, он стащит оттуда, и всё!»
«Ну как же, Катюша! Неудобно! Все ж человек старается, хороший. Надо!»
«А вот придет — предложишь, конечно!»
В четыре часа дня они опять приехали. Опять поздоровались и сели. Я вынимаю деньги, отдаю за шнапс и § благодарю.
Они:
«Не надо, не надо, что вы!»
«Возьмите, возьмите, большое спасибо, благодарю!»
«Деньги не нужны, а вы продайте мне пластинки! Здесь все патефон русь и пластинки — русь, я мало понимаю по-русски!»
«Пожалуйста! Вот двенадцать штук! Вам нравятся? Возьмите! И возьмите деньги!»
«Нет, нет, не надо. Пластинки возьмем, а деньги — никс».
Вынимают они шеколад две коробки и дают шеколад. Конечно, не естся, не пьется, ничего не по мне, потому что сидишь с врагом, переживаний сколько! И пусть бы сидел простой человек, а ведь сидит партизанка, и это задевает по-партизански! Сидишь, регулируешь: эх и шлепнула бы сейчас, честное слово!
Поиграли они на пластинках. Я говорю:
«Я завтра уезжаю домой! До свиданья!»
А у самой впечатление такое: «А как же я через Череху пройду?»
Катя:
«Клава! Мы тебя проводим!»
«Это было бы для меня неплохо, я бы очень была довольна, если б проводили».
Говорит она ему по-немецки:
«Приезжай завтра часов в восемь утра, и мы Клаву отвезем на машине!»
Он:
«Йо, йо! Да, да!»
И так она пошла его проводить, этого офицера, Катя. И второй с ней. И вдруг эта Катя вернулась:
«Офицер хочет с тобой познакомиться и желает, чтоб ты проводила его!»
Мне так в краску бросило, я не могу прямо! Ну как мне отказать? Невозможно! Справилась все же, пошла проводить. Подошли к их казарме. Он мне говорит:
«Клавушка, мы завтра на машине приедем, проводим тебя далеко! Мы поедем...» (километров пятнадцать от Пскова, называет деревню).
Сердце злится невозможно, хоть они и относятся так хорошо. Эх, думаю, как вынула б я сейчас пистолет с валенка, вот бы у меня поскакали!
Обратно они нас довели до нашего дома, и мы сказали:
«Нах хаус — мы идем спать!»
Они:
«До свиданья, спокойной ночи!»
Вежливо себя ведут, за руку так крепко вел под ручку!
Прошла почка. На самом деле, приезжают в восемь часов утра. И главное, у меня мешок-то большой: там и ваты, и лекарства, и -шнапс тут. А вид у меня такой: немецкие бусы, красивый стеклярус, сережки купила она мне в подарок, купила перстенек. Поднимаю мешок, — мешок-то большой. Думаю: как бы вынести? Я только подошла, они:
«Давай, давай, я поднесу!»
Раз — мой мешок и понесли, и распрощались мы тут с хозяевами и — в машину. Положили мешок, посадили нас и пятнадцать километров провезли меня, И в той деревне — полицейские, гарнизон большой. Думаю: как высадят меня с машины, так все равно тут документы спрашивать будут (все же у меня сердце беспокоится!). Ну как я выеду? И главное, там есть знакомые, и знают, что я — в партизанах! Вот, думаю, тут-то я засыплюсь тогда! Я говорю:
«Катя, чтоб они провезли меня за деревню! Потому что полицейские отберут у меня всё!»
Она говорит по-немецки:
«...А то полицейские ее тут разграбят!»
Они провезли за деревню, сошли с машины, беру я мешок, мешок тяжелый. Накладываю так на плечи.
«Ведь вам же тяжело будет?»
«Ну, километров пять — десять отшагаю, переночую — до деревни дойду!»
«А мы полицейского заставим отвезти за несколько деревень!»
«Нет, нет, что вы!»
И сердце у меня дрожит: а ну как приневолят?
«Катя, не нужно! Поезжайте домой, спокойнее будет!»
На етим и остановились.
«Идите, спокойно шагайте, до свиданья. Здесь прощаемся на етим месте!»
А Катя прощается со мной, и у нее сердце что-то чувствует.
«...До свиданья, Клавушка, крепко тебя целую!»
«До свиданья!..»
И прощаюсь с обоими офицерами. И они крепко жмут руки:
«Может, и не увидимся!..»
Я:
«Ну что вы, я в Псков часто буду приезжать!»
«А когда вы приедете? Мы вас будем ждать и вам всё приготовим!»
Уж не так, а меня тоже на «ты» называют!
«Если спокойно будет, я приеду в скором времени, а если... время-то военное, может быть, вас не будет, кто его знает? Кто ее знает, какая обстановка будет?»
«Ио, йо!.. Но все же приезжайте! Встречать будем и
ждать!»
А все же сердце у меня радуется. Выйду, думаю, и выхожу из положения тяжелого!
Но путь — дальний, километров сто! Но об этим не волнуюсь, мне только угрожал Псков. А там-то я обойду, эти деревни все знаю — знакомые! А время, партизанами данное, уже было просрочено, я и из-за них волнуюсь, знаю, что они за меня переживают! Это ужасно!..
А все же хоть мешок тяжелый, но я так шагала шибко, и я отшагала сорок километров.
Когда я уже вышла, где есть партизаны, то я вошла в деревню, к старосте, попросила у него лошадь, из казенных. Прямо так:
«Есть ли лошадь? По приказанию партизанского командира!»
А партизаны там уже были раньше!
И пистолет на боку!
Ночь. Немцы ночью не ездят. Как видно, староста этот был виноват перед Родиной. Он так растерялся!
«Есть здесь у старика лошадь армейская, при отступлении Красной Армии у старика осталась. Хорошая!»
«Ну вот, быстрыми темпами запрягите мне эту лошадь!»
Это же я прямо не знаю, как это у меня голова соображала, могли они меня там посадить и отправить! Набраться смелости тоже!
И быстро он мне запрег эту лошадь, и хозяину сказал, что очень много партизан и лошадь требуют взять от тебя, от хозяина. Мобилизую!
Запрег в сани. Одна я села и поехала.
Лошадь была белая, жеребок хороший, пёр он меня так, только хвиль была!
И я всю ночь ехала. Стало рассветать. Въезжаю в деревню (знаю, где есть немцы, где — нет!). Зашла в дом. Попросила лошади клевера у хозяина. Полный час конь кушал, напоила я его, но сама не кушала, абсолютно. Я очень волновалась.
И прибыла я в свою часть в пять часов вечера.
Въезжаю в деревню, где наша часть была расположена, — километров десять от большака. Стоят наши бойцы на посту.
«Ой, Клава! Ты жива?.. Командир здесь с ума сходит: пропала Юрьева!»
Командир партизанского отряда был Силачев.
Подъезжаю:
«Где наш штаб?»
Только к окну я подъехала, выбегает наш командир с такими улыбками, и ничего, что я просрочила! Хватает меня в охапку:
«Ну, как дела, дорогая?»
«Товарищ командир (и руку прикладываю), всё «в порядке!»
«Это не человек, а золото!.. Ну, что привезла?»
«Что нужно, все привезла!»
«А все ж долго, долго чего-то было!»
«Спрашиваешь, долго? С немцами загуляла!»
«Так мы можем замуж выдать!»
«Спасибо, товарищ командир, за ваше предложение! Вот выйди сам! Мы выйдем, пожалуй: где-нибудь автоматным огнем встретим этих мужиков!»
Начал он меня спрашивать. И сплю сама, не спалось же мне там, я ж нервничала, не знала, что делала... Но все же снаружи — как будто веселая, довольная была, но на сердце что у меня делалось — это жутко прямо!
С командиром много беседовала. И он около меня удивлялся:
«Как, — говорит, — у тебя выдержало сердце? Как ты это выдержала?».
«А вот попробуй съезди — и спрашивай тогда!» Интересно! Он:
«Нет, пожалуй, я не выдержу! Струшу, засыплюсь!» «А жить хочешь?» — я у него спрашиваю. «Хочу!» — отвечает.
«Так вот, учти! Погибать, самой прийти в лапы врага — это очень плохо. А вот выйти от него — тогда хорошо будет!»
Сидим не спавши. А он:
«Да, товарищ! Молодец, товарищ Юрьева! Благодарю тебя за всё!»
И во сне уж отвечаю. И — спать!.. А после уж сна у меня были и медикаменты, и шнапс, и все, что для меня нужно было. Мы лечили раненых.
Одета была я шикарно. Был одет у меня дамский костюм, собственно свой, темно-синий, бостоновый; шелковая кофточка розовая. И к тому завитая я приехала... Дамское пальто серое, ватное, теплое — выпрошено у одной гражданки на несколько дней, и белый платок шерстяной, шаль такая, и валенки, и рукавички. И губы накрашены под немецких «куколок»...
Так же я еще к ним три раза в Псков ходила. Каждый раз — к тому старосте и с ним, а обратно — отвозили меня на машине немцы.
Думаю, немцы эти догадывались, но им уже все равно было!..
Конец партизанской войны
— Теперь напоследок расскажу я вам про конец моей партизанской войны...
В деревне Гверёзна, Сланцевского района, сообщение интересное и радостное мы получили по своей рации в «Последних известиях» — где Красная Армия находится и куда идет. Говорилось, что советские танки пришли в деревню Осьмино. Мы думаем: это все ложь, как это может быть? Возле Луги — советские танки, а Луга-то не взята!
Факт! На самом деле! Ушла наша бригада Сланцы брать. Я осталась в Гверёзне, на радиоузле (коробка — в ранце, за спиной). Осталась с радистом Шишовым. Нам не хотелось оставаться потому, что бригада уходила на Сланцы нападать, нам тоже хотелось. Я бросалася в слезы; капитану Филиппову, начальнику штаба:
«До сих пор я была нужна, в самое трудное время, а теперь — не нужна? Выбросили меня, как негодного элемента?»
Он:
«Ладно, ладно, Клава, ты повоевала, немножко отдохни, в следующий раз и ты пойдешь!»
Я:
«Не останусь, все равно не останусь, пойду!»
Он:
«Прикажу, и останешься!»
Ну и пришлось! На следующий день, как наши ушли, помощнику начальника штаба донесение:
«Двенадцатая бригада встретилась с Красной Армией». Он говорит: был мост взорван на какой-то реке, и с Красной Армией вместе партизаны строили новый мост!..
Начальник штаба послал Шишова в Двенадцатую бригаду узнать точно. Едет Шишов, навстречу ему едет армейская разведка, семь человек. Они заблудились и попали в нашу Гверёзну.
Приходит Шишов, говорит:
«Вот, едут, едут сзади!»
Народ весь — на улицу, и мирное население, и партизаны. И откуда у мирного населения взялись фляжки: и у каждого, и у детей? Встречают! А партизаны большой хороший флаг вынули!..
Встречали с улыбками, конечно. Мы:
«Здравствуйте, здравствуйте! — и в объятия, а женщины — со слезами уж, ревут, что коровушки! И главное, бойцы здороваются с детишками: «Здравствуйте, детки, старики!» Очень плакало население, жутко!..
Так у нас все и вышло. Нам, Девятой бригаде, приказ с Ленинграда: продвинуться еще в тыл немецкий, сюда, к Луге. Здесь, конечно, нас потрепали, немножко тяжело было, — в Островно. Бои были...
А потом нам опять радиограмма, Иван Дмитриевичу, — что он идет в Лугу, на старую работу. Он меня и вызывает:
«Клава, поскольку ты старая партизанка, я тебя знаю, я тебя с собою беру. Поедешь в Лугу?»
«Конечно, Иван Дмитриевич, обязательно поеду!»
Провожали нас хорошо. Салют делали с автоматов, выстрелы; крепко — в объятия, поцеловали все в щеку. Цветные ракеты — утром было — бросали. Нас провожали около двухсот человек партизан из разных бригад — Девятой, Двенадцатой и Шестой. Лошадка; на санях я, Нина — подруга моя боевая; па вторых санях — Алексеев и Лапин. Ехало нас четверо на двух санях, а Иван Дмитриевич на другой день поехал... Продукты: мясо, мука пшеничная, сухари, хлеб; автоматы свои, патроны...
Приезжаем в Лугу, встречаем мы своего нового редактора Девятой бригады, Колю (Никандров через трое суток приехал). Коля:
«У меня ночлег найден хороший!..»
Приезжаем на ночлег — в центре Луги, деревянный домик. И хозяйка есть в доме, партизанская семья там. Как увидела нас — целовать! И говорит со слезами:
«Где-то моя доченька, Нина, тоже в партизанах!»
«Где-нибудь и она ездит так!»
Конечно, мы начали готовить ужин. Она дала нам картошки. Ее зовут Тося, лет сорок ей. И говорит:
«Родненькие мои, баню вам завтра стопим, в бане помоетесь!»
Кровать, простыни, подушки — все она для нас нашла!
Рассказывала о немцах, как ей было плохо, как они ее изнуряли здесь, звали ее: «партизанка!» Больная она, больше лежит, сердце у нее. Не эксплуатировали на работах.
Назавтра ходим мы топить баню. Тося:
«Вот, у хозяйки рядом, которая уехала с немцами, дрова сухие есть; другая поселилась, не пускает в кладовку! Сходите попросите, чтоб она открыла взять дров!»
Я прихожу утром к ней, спрашиваю дров. Она:
«Нет, это дровы собственные мои, я покажу вам, И сырые они!»
Я смотрю: сухие под сырыми.заложены.
Я Тосе опять. Приходим, проверяем. Тося:
«Иди, иди туда, вперед, дверь другая там, правая — сухие дровы».
Та:
«Не пущу!»
И забирает Тосю, и за руки уводит от кладовой. Я кричу:
«Не трогай, брось немецкие поступки твои, теперь власть не немецкая, а советская, так что браться не можешь за руки, а сказать можешь!»
Взяли дров, напилили, стопили баню. Намылись в бане; так хорошо, легко нам стало! Да, два месяца не были в бане. И мы намылись все, очень были довольны тетей Тосей и благодарили ее все.
Мирная жизнь!
Мы не привыкли жить в мирной обстановке. Нам вот, кажется, скучно. И хочется нам воевать, и всё! И сидишь, и думаешь: хорошо бы, если б нас опять куда-нибудь забросили в лес, мстить коварному врагу. Еще, может, за всех не отплочено, может, оставит еще. Печки топить не хочется. Привыкла стрелять, да и всё!
Когда въехали в Лугу — хмурый народ. С радостью они нас встречают или нет, кто их знает. Чувствуется, как они вроде рады; как и не рады.
«Что, бабушки? (или мамаши?) Рады, что пришли наши?»
«Как же, родименькие! Ведь нам надоело...»
И начинают нам доказывать... А запинаются, как боятся чего-то! Посмотришь на город — так сердце болит, эх, жалко, думаешь!
На девиц я сурово смотрела, и все смотрели сурово. Идет расфуфыренная, бровки подведены, губки подкрашены; прически, конечно, немецкие, и сапожки немецкие, во зло так входит всё! Эх, думаешь, девушки! Что вам нравилось немецкое, куклы немецкие? Если я буду жива, все равно мы этих куклов растреплем! Не нравятся ихние. выходки!.. И перестанут немецкие эти хихикалки глазки строить, лицо серьезное будет при нас. Хватит, похихикали с немцами.
Идем в Луге от тети Тоси, и взорван мост. И там собираются старушки эти, по дровы. Я спрашиваю:
«Бабушка!»
«Что, — говорит, — родненькая?»
«Вот этот мост. Надо расставить ваших немецких куколок, построить; они, как видно, любезничали с немцами на этим мосту!»
Она смотрит и с испуганным лицом:
«Да, да, доченька, правильно говоришь, любезничали, любезничали!»
...На дороге я, с Ниной, с Марусей. Разговариваем. Красные ленточки, и автоматы с собой. Командиры и бойцы останавливаются вокруг нас. И ходят, и смотрят с мужеством таким на нас. И не спрашивают, а только смотрят. А потом все же я решилась:
«Что вы, товарищи военные, смотрите так на нас? Только извините — товарищ военный, я по званию не знаю вас!»
А он мне отвечает, говорит:
«Мне интересно смотреть на вас, какие вы оживленные! На вас очень смотреть хорошо со стороны! Лица у вас веселые, оживленные, жизнерадостные! Я представляю из себя — майор...»
И заявляет:
«Вы кончили воевать, что ли, девушки?»
«Как будто и так!» — отвечаю.
«А что же вы в Красную Армию не идете?»
«Товарищ майор! Нам приказ дали — быть, значит, на гражданке, побудем на гражданке пока. А если скажут в Красную Армию идти, мы пойдем в Красную Армию, со всяким удовольствием!»
И спрашивает:
«Как ваша жизнь проходила, партизанская?»
А мы отвечаем:
«Товарищ майор, по-моему, вам все известно, и наша жизнь партизанская, и действия партизанские. Вы всё слышали и даже читаете о партизанках!» -:
«Да, читать читаем и по радио слушаем всё, партизаны молодцы, замечательно действуют! Очень бы желал с партизанками быть на фронте, с ними замечательно воевать. Вот нам приходилось брать одно село, занятое немцами. Идет бой, партизаны хотят выбить их. И как раз мы прибыли в ту деревню, где партизаны, и пошли на помощь партизанам. В бой... Дали мне несколько человек партизан, подошли к селу, заняли оборону, залегли, говорим — всё... Потом командую: «Огонь!» — и «Вперед!» Смотрю, пока мы здесь не успеваем вставать и огонь открывать, — партизаны оказались в селе. И уже немца нет в селе!.. Вот интересно! Партизаны ходят уже по селу, который убит — раздевают уже его... Хорошо воевать с партизанами, замечательно, но только их нужно в руках держать. Они очень решительные!
И он на машине уехал, а мы пошли в разные стороны...
Клаве Юрьевой, которая уже получила должность телефонистки в Лужском отделении связи и с завтрашнего дня пойдет на работу, сегодня было приказано сдать автомат. Получив от И. Д. Дмитриева этот приказ, она едва не расплакалась. Вышла с автоматом на улицу, прошлась по ней, внезапно подняла автомат и выпустила по осине один за другим три диска — только сучья летят!..
Рассказывает: сбежались красноармейцы:
«Кто стреляет?»
«Я стреляю!»
«Нельзя стрелять!»
«Я последний раз стреляю, салют, даю! Автоматы-то отбирают от нас!»
Смотрят:
«Ну, молодец!..»
— ...Стою, — рассказывает дальше Клава, — даже оглохла. Три диска подряд! А тут — часовой, патруль. У него тоже автомат. Я ему:
«Давай, теперь с твоего!»
А он:
«Ты с ума сошла!..» А все-таки дал мне, диск его выстрелила! А тут подошел лейтенант и часового того — на гауптвахту!..
Что мы будем делать, — добавляет Клава. — Все привыкли воевать! Это — болезнь! Про себя скажу: в доме не усидишь, выстрелить хочется. Выйдем на гражданку, — смеется своей шутке Клава, — наверно, поезда спускать под откос будем. Свои!..
Но пистолет свой Клава все-таки отстояла — висит всегда на боку. Да и все еще может быть! Вот сегодня в Луге минеры, осматривая подвал, обнаружили в нем голодного гитлеровского солдата — в форме и в плащ-палатке. Еще одного в другом подвале, на Лесной улице, нашел бывший командир партизанского отряда Войчунас...
Полуразрушенная Луга еще горит то здесь, то там. Сколько ни выискали, ни обезвредили мин замедленного действия вездесущие саперы, а нет-нет и взлетает на воздух какой-нибудь, казалось бы, уже убереженный дом. Немцы замуровали мины в фундаменты, в стены — столько мин, что невозможно обнаружить их все.
Опять с наступающей армией
Хутор Глубокий Ручей
Изба, в полутора километрах от деревни Домкино, у озера Врево. Редакция газеты «Вперед за Родину». Дымно. Койки...
Устал, и болит сердце; только что добрался сюда из Луги: валенки, полушубок, свитер, рюкзак с сапогами и продуктами, тяжелая полевая сумка и пистолет.
Шел в Лугу пешком до КПП, с час ожидал попутную машину. Машины не берут или идут не туда, куда мне нужно. Стремление мое — догнать наступающие части, а я не знаю, где что находится. Встретил майора По-лесьева из армейской газеты, он сказал, где находится редакция.
Случайная машина — фургон; знакомый врач (из госпиталя) довез меня восемнадцать километров до перекрестка на Домкино. Отсюда пешком, два километра, в Домкино, нашел политотдел.
...Наши войска километрах в пятнадцати от Пскова. Ляды партизанами заняты в январе. Рудно — где был штаб партизанской бригады — партизаны удерживали
до подхода Красной Армии, несмотря на все карательные экспедиции немцев...
В Домкине, освобожденном 14 февраля, стояли дальнобойные пушки немцев, били за двадцать пять километров по партизанам. Выяснил я обстановку и пешком сюда, на хутор Глубокий Ручей.
Хочется есть. Столовая в АХО — в Домкине, но возвращаться, туда уже нет сил. Надо добраться до КП армии — километров шесть — десять впереди. Транспорта нет.
Уцелевшая изба, в которой ночую: от окна, вдоль колючей проволоки, следы на снегу. Немцы выбили окно, бежали в чем были (13 февраля). Следы — к оврагу. Русские напали со стороны дверей. В избе находилось до сорока немцев. Под окном труп немца (крестьяне узнали его), заколот штыком, руки порезаны о разбитые стекла окна. Рядом — труп красноармейца, убившего его, но застреленного другим немцем. Всего здесь осталось десять убитых красноармейцев. Слева у окна замерзшая лужа крови, немецкая каска с прилипшими волосами. Бежавшие сбрасывали сапоги, две пары лежат на снегу... При немцах-- исключительная жестокость к пленным. Оборванные, истощенные, работали на шоссе и на лесозаготовках. Если кто ослабнет, упадет, немцы ранят его и закапывают — живьем. Часто нарочно ранят, чтоб закопать...
Завтра, рано утром, любым способом выберусь отсюда и — дальше, к Пскову!..
По следам отступающего врага
На пути от Луги к Пскову. 67-я армия
29 февраля — 7 марта 1944 г
В обстановке стремительного наступления
После выхода войск Ленинградского фронта {153} к реке Нарве (2–3 февраля), после освобождения нами восточного побережья Чудского озера и — 12 февраля — Луги немецкому командованию стало ясно, что вся группа армий «Норд» на остающейся в ее руках территории Ленинградской, области оказалась под угрозой окружения, так как наступающий одновременно с востока наш 2-й Прибалтийский фронт уже подошел вплотную к Старой Руссе,, к Холму и, освободив Великие Луки, взял 29 января Новосокольники.
Гитлер вынужден был дать войскам группы «Норд» (18-й и 16-й армиям) приказ: немедленно отступить к Пскову и к укрепленному району восточнее реки Великой. Боясь лесов, где повсюду был партизанский край, ведя ожесточенные бои с партизанами вдоль дорог, гитлеровцы с насиженных мест бежали, преследуемые Красной Армией, двинувшейся повсеместно с 18–22 февраля в новое наступление. К 1–3 марта это новое наступление было по приказу Ставки на главных направлениях приостановлено, так как наши коммуникации опять растянулись почти на две сотни километров, не хватало боеприпасов и нужно было подтянуть подкрепления. Гитлеровским войскам перед тем удалось закрепиться на новых рубежах — на внешних обводах перед Псковом и дальше на юг — восточнее реки Великой, к Новоржеву и далее — к Белоруссии.
Вот в этот период беспорядочного немецкого отступления гитлеровцы, оставляя за собой мертвую «зону пустыни», не считаясь ни с какими, законами войны, принципами морали, человеческими чувствами, осатанев, бандитствуя с особенным изуверством, зверски истребляли, сжигали живьем женщин и детей в уничтожаемых ими населенных пунктах, расстреливали и мирное население, и — тысячами — заключенных в концентрационные лагеря военнопленных, и всех тех угоняемых в немецкое рабство людей, которых не успевали отправить дальше — в Германию...
В этот период я с частями стремительно преследующей врага 67-й армии находился в пути от Луги к реке Великой и к Пскову.
Три недели, считая от прибытия в Лугу, — с 23 февраля по 12 марта — скитался я по заваленным снегами полям и лесам лужских районов и Псковщины. Двигаясь то в кузовах грузовиков, то на лафете пушек, на танках и самоходных орудиях, а больше всего — пешком, ночуя в снегу, среди тесно прижавшихся друг к другу бойцов, изредка проводя ночи в так же набитых людьми шалашах, в засугроб ленных подвалах исчезнувших изб или в застрявших на пути автофургонах, я, как великое чудо в снежной пустыне, встречал иногда уцелевшие отдельные избы или даже деревни, сохраненные кое-где в глубине лесов партизанами. Конец февраля и начало марта были морозными, дни — яркими, солнечными, снежные просторы — слепили глаза; ночи — ветреными и звездными. Какая-нибудь разысканная под снегом траншея служила в такие ночи убежищем для рот и для батальонов, — предельно усталые и промерзшие люди наваливались в них друг на друга, чтобы хоть чуть обогреться в невероятной давке. По утрам, когда солнце смягчало крепкий мороз, я порой раздевался на снегу догола, чтобы вытрясти из одежды иззудивших все тело мое насекомых, от которых избавления никому не было. Но то, что я стремился увидеть, услышать, запечатлеть в своих полевых тетрадях и в своей памяти, представлялось мне таким нужным, важным, необходимым для всех грядущих времен истории, что, ни с чем не считаясь, я длил и длил дни этих своих блужданий, не в силах оторваться от всего волнующего меня, что встречалось ежечасно на моем запутанном, казалось, нескончаемом, пути.
Как великая милость судьбы, выпадали мне иной раз ночевки на полу в переполненных людьми избах или на грудах хвороста у армейских костров... Из того многого, что мне удалось записать в этом месяце, я публикую сейчас только очень малую часть.
Дорога на Псков
Я в пути, — «голосую», пересаживаясь на что придется.
Дорога на Псков — прямое, широкое, асфальтированное, заваленное сейчас разрыхленным, грязным снегом шоссе. Как принимает притоки большая река, так это шоссе принимает в себя множество узких проселочных дорог и тропинок, выходящих из глуби дремучих лесов. Там, в лесных деревнях и селах, хозяевами уже давно были партизаны.
Сила лесных жителей с каждым днем росла. И наконец, под напором Красной Армии, истребляемые партизанами, немцы побежали к шоссе, потекли по нему вспять, к Пскову, сплошным разношерстным потоком. Их бомбила с воздуха советская авиация, их настигали наши танки и артиллерия, их изничтожали с флангов соединяющиеся в лесах с партизанами наши армейские лыжники и пехотинцы.
Обреченные на погибель «завоеватели» жгли дотла деревни, сжигали в избах не успевших укрыться в лесу крестьян. Взрывали мосты, закладывали под полотно шоссе фугасы, уничтожали линии связи, насыщали минами каждый метр оставляемого ими пространства. Почти все деревни и села, стоявшие на самом шоссе, исчезли. Вдоль обочин шоссе чернеют обломки машин и замерзшие, закостенелые трупы гитлеровцев... Сожженное до основания Милютино... Цветущим было это большое село Милютино. Издали кажется: цело оно и сейчас. На высоких березах покачиваются скворечни. Сквозистые плетни делят село на ровные прямоугольники. Тонкие журавли поднимаются над колодцами. По задам села, стоят бани. Но въезжаешь в село — ужасаешься: в нем нет основного, в нети нет ни одного дома. На их месте — квадратные пепелища, груды рассыпанных кирпичей. Жить негде. Зона пустыни!
Березовая аллея на Большие Льзи. На объезде впереди застряла машина. Ее облепили, как муравьи, вытащили, вынесли на руках. А я пока разговаривал с девушками. Они — скрывавшиеся в лесах жительницы деревень Большие Льзи и Малые Льзи. «Правда ли, что у вас сожжены живьем люди?» — «Правда! Сто тридцать человек, семьями в обеих деревнях. Даже кошек на заборы вешали, обрубали хвосты, расстреливали!.. А мы чудом живы!»
...Николаевка — ни одного дома, разоренная церковь, дорога на Уторгош. Щирск — сожжен совершенно. Теребуни сожжены. Хрезино тоже. Вот — река, пробка, пушки. Переправа. Деревня Заплюсье. Из сорока трех домов сожжено сорок. Карательный отряд действовал две ночи, на рождество. Угнали в Германию девушек и ребят.
Везде следы боев, взорванные мосты, объезды — по фугасным воронкам. Разбитые танки и орудия. Собранные лыжи. Надписи: «С дороги не сходить, мины!» Остатки автомашин. Идущие к фронту наши тягачи с огромными (202-миллиметровыми) пушками — их много. Бегущие грузовики...
Плюсса, Порховщина, Псковщина
Область сплошных пепелищ... Та часть населения, которая уцелела в лесах, возвращается, — тянутся в одиночку по дороге, со скарбом за спиной. Тянутся пешком и красноармейцы. Но большие участки дороги — пустынны, безлюдны...
Плюсса — полуразрушенная, полусожженная. Взорванный мост. Поиски дороги, среди руин и пепелищ. Нет людей, кто указал бы. Хожу взад и вперед, ища. Разрушенные, прогорелые каменные дома. Безлюдно везде. Одинокий старик, роющийся в ломе. Указал дорогу. Иду, отчаиваясь от усталости, в одиночестве — по мертвой дороге. До совхоза «Курск» — пять километров. Березовая аллея, разбитая дорога, лесистые бугры и холмы, живописная местность. В совхозе та же полная неопределенность: где, кто, что... Группа красноармейцев, офицер. Узнаю: 67-я армия идет в обход Пскова с левого фланга, занимать Псков должна 42-я. Но где КП и как туда добираться, никто не знает. Ближайший, 116-й корпус — километров за пятьдесят, в совхозе «КИМ». Приехавший оттуда рассказывает: вчера, 28 февраля, в семи километрах от совхоза разорвавшейся бомбой уничтожена редакция газеты 224-й дивизии. Передовые подразделения уже в двух десятках километров от Пскова. Противник еще позавчера оторвался. Он на всем участке фронта нашей армии оторвался. Это — сквернейший признак. Пленные плетут всё то же: «Гитлер приказал — 27-го к вечеру всем отойти на Псков». Так и сделали.
...Вот у совхоза «КИМ» место гибели редакции: искореженные автомашины, вдребезги разбитый печатный станок. Кругом валяются книги, газеты, лежит окровавленный тюк бумаги. А вокруг еще фашистские листовки. Вчера, часов в шесть вечера, налетело двадцать пять самолетов, человек сто двадцать ранено, несколько десятков убито... В пути все деревни сожжены. И давно уже: с октября, с ноября... В Городце осталась только церковь. 23 февраля поп первый вернулся из леса в церковь со звонарем: «Сегодня день Красной Армии, нас освободила Красная Армия, давай звони сильнее!» И закричал красноармейцам: «Теперь я в Красной Армии?»- — «Да!» — «Тогда фронтовую норму — сто грамм давай, полагается и мне!» — «Нельзя без приказа АХО». — «Ну если АХО, приказы, то идите без всяких АХО ко мне!» Раздобыл запрятанный самогон, налил всем.
Деревня Гривцово
Сижу в попутном грузовике, — куда едет, не знаю: «Вперед!» Только уехать бы... Жители, детвора стоят, слушают гармонь, песню: «Ты ждешь, Лизавета, от друга привета...» С каким чувством они глядят на нас! Еще недавно отсюда уходили немцы. Сейчас провожают нас, своих, Красную Армию, слушая родные песни, которых не слыхали два с половиной года!
...Еду на «большак» Луга — Псков. Еду не по прямому направлению, а так — куда есть оказия!
В пути читаем на ходу армейскую газету, узнаем новости. Сообщение Информбюро о форсировании реки Нарвы (значит, там была неудача и это — второе форсирование?) и о пересечении нами железной дороги Псков — Идрица...
Позже узнаем о переговорах с Финляндией, обсуждаем на ходу...
Здесь сейчас новости таковы: передовые части 67-й армии уже южнее Пскова, задача — сегодня перерезать железную дорогу Псков — Остров — выполняется. 42-я армия — в шести километрах от Пскова.
67-я армия не встречает сопротивления — только заслоны. Стремительно продвигаясь, части 67-й вчера и сегодня начали встречать огонь сопротивления (в Юдино и пр.), при подходе к железной дороге Псков — Остров, зайдя южнее Пскова уже километров на тридцать пять.
8-я армия, по сведениям только что приехавшего оттуда офицера, уже форсировала пролив между Чудским и Псковским озерами и идет на Тарту. Псков окажется окруженным, если сильное сопротивление, которое ожидается у реки Великой, будет быстро сломлено. Сегодня — завтра должна пасть Нарва. Она уже обойдена.
События стремительны. Здесь на дорогах полная неразбериха, все течет, все в движении...
Местность по пути сюда — бугры, холмы, леса, поля, болота, все перемежается. Живописно!
Вокруг ряд деревень сожжен еще осенью. По пути сюда от шоссе Псков — Луга мы свернули от Новоселья влево на Порховскую дорогу и сразу попали в сплошной поток машин — движется 67-я армия. Тягачи со 152-миллиметровками и прочими тяжелыми системами идут десятками, дорога узка, пробки, остановки, наезды, объезды... Провалившаяся пушка у деревни Хрезино. Эта деревня уничтожена. У Поддубья — следы боя, длившегося весь день, воронки, трупы немцев и прочее... Сворачиваем на дорогу к Заболотью... Псковичи — и говор псковский!.. Деревня Заболотье, освобожденная Красной Армией 26 февраля. Цела, не тронута немцами, не успели!..
Сегодня я ехал то на грузовике, то на передке орудия (а сначала даже верхом на его стволе, пока люди не потеснились на переполненном передке). Один из армейских корреспондентов на днях, рассказали, погиб: вот так же оседлал пушку, да упал с нее, был раздавлен{154}
Ехал семь с половиной часов — с половины двенадцатого до семи. Сейчас десять вечера, пишу стоя (сесть некуда, изба набита до отказа). Неразбериха во всем: штаб, едва разместившись здесь, переезжает уже дальше — под Карамышево.
И растет из рассказов детей и их матери летопись страшного быта этой деревни. Прежде здесь был полеводческий колхоз «Промзаболотье». Хорошо жили. Немцы заняли соседнее село. Обложили деревню поборами: хлеба двадцать пудов с га, с каждой коровы в год пять пудов мяса да шестьсот литров молока; с каждой курицы тридцать яиц. Не вытянешь этой нормы, не сдашь немцу вовремя — являются на машинах каратели, жгут деревню. Так сожгли они десятки деревень окрест.
Куда ни глянь, все горело, колыхалось все небо от заревищ!
И бежали погорельцы в лес, рыли там землянки, ютились в них голодные и холодные.
Заболотье
Бесчисленные беды — в рассказах местных, выбирающихся из лесов жителей этой деревни, еще двух оставшихся целыми деревень и тех скитальцев-погорельцев, которые уцелели в радиусе с десяток километров. Уцелели немногие. В Горках, в Хохловых Горках, в Шилах — люди расстреляны. В Овинцах — сожжены живьем в запертой избе... И о том, ка'к грабили, как две зимы гоняли старых и малых на непосильные работы и как увозили в Германию... Только немногим, выпрыгивавшим из поездов, удалось бежать! И как таились в землянках, в овинах, в сене и, глядя на свою пылающую деревню, рассуждали: «Деревеньку не жалко, только сами бы остались, скорей бы наши пришли».
«Вокруг нас, в один круг спалены...» — и, перечислив десятка три названий, женщина с горькой усмешкой махнула рукой!
Пустынна разоренная Псковщина! Редко-редко среди пепелищ и заметенных снегом развалин найдется сохранившаяся изба. В такой избе всегда много народу. Кроме вернувшихся в нее из лесов хозяев в ней ютятся обездоленные соседи, дети-сироты, вынесенные добрыми людьми из пожара, подобранные в сугробах на лесных дорогах; одиночки, бежавшие с фашистских каторжных работ куда глаза глядят — в лес...
У кого-либо под погорелой избой сохранились не найденные немцами, зарытые в землю картошка или капуста. Владелец выроет их сейчас, вынесет для всех: «Кормитесь, родимые, всем миром!»
Через деревню, которая осталась только на карте, проходит, грохоча тягачами, влекущими тяжелые пушки, Красная Армия. В избе уже ступить некуда — десятки усталых людей вповалку спят на полу. Но жители зазывают всех: «Зайдите, родненькие, обогрейтесь хоть малость, тесно у нас, да ведь всё свои, уж съютимся как-нибудь!..»
Среди бойцов, единственное желание которых поспать под крышей хоть час, всегда найдутся такие, кто, пренебрегая необорной усталостью, захочет порасспросить хозяев о том, как те пережили немца. На жаркой русской печи, уместившей в тот час две-три семьи, или в каком-нибудь дощатом закуточке, приспособленном под жилье, заводится большая беседа. Говорят спокойно, сосредоточенно. Только иногда в беседу внезапно ворвутся горькие слезы какой-нибудь женщины, не сдержавшей душевную боль: зарыдает она, прижимая к глазам подол.
Но сквозь горе, и слезы, и сдержанный гнев, и беспредельную, сжигающую всю душу ненависть к оккупантам проступает в глазах у всех освобожденных от немецкого ига людей одно замечательное, прекрасное чувство — чувство гордой и чистой совести. Гитлеровцы делали всё, чтобы превратить советских людей в рабов, чтобы забить, заглушить в них всякие признаки собственного достоинства, патриотизма, взаимоподдержки, чтоб лишить советских людей веры в непобедимость русского народа, надежды на освобождение. Ярой пропагандой, угрозами, насилиями, пытками, казнями стремились фашисты терроризировать местное население, держа его в вечном страхе за жизнь. Но советский народ оказался крепче железа в своей неподкупной стойкости.
— Много ночей не спала я! — говорит крестьянка Ксения Семеновна Дмитриева в деревне Заболотье. — Видишь, деревни кругом горят, думаешь, и нам погибель. Кричали немцы повсюду, каждый день в газетах своих печатали: «Советского войска нету, все перебиты, а кто остался, то раздемши и разумши, голодные, и танки у них фанерные», — нечего, мол, надеяться! У кажинного человека наболело сердце от этих слов. А все-таки не верили мы, не верили, журчались меж собой: не может того быть! Пришли вы, дорогие, и видим мы: сытые вы, краснощекие, в валенках и полушубках одетые, пушкам у вас числа нет — силища! Хорошо теперь на душе, что мы немцам не верили!
— А целы мы почему? — добавляет Маня, худенькая дочь Ксении Семеновны. — Не могли проклятые нас угнать на работу, никто из деревни не угнан. А не могли потому — чуть немец приблизится, всей деревней в лесу укрывались. Не от кого было немцу узнать о нас: не нашлось в нашей деревне предателей, так и прожили без полицая мы... Дружно противились вражьей силе!
Гордость в глазах девичьих — гордость за всю деревню.
В неприкосновенной деревне
Деревня Залазы
Вчера на «додже» танкового полка за два часа пути удобно и легко проехал сюда, в деревню Залазы. Здесь стояли штабы трех партизанских отрядов: Сергачева, Белова, Антипова, стояли с осени 1943 года. Деревня цела, невредима — необычайная деревня: поют-заливаются петух», слышу их голос, отдыхая в доме двадцатисемилетней хозяйки Марии Васильевны Павловой, которая сейчас топит печь, чтобы стирать мне белье и готовить обед.
Деревня в белых сугробах. Вокруг раздольные поля и холмы. Вековечные леса. И над речкой, вся в березах, мирная деревня. Крепко слаженные, с резными крылечками избы, маковка старинной часовенки, крытые соломой амбары. В избах — занавески, прялки, пологи у широких кроватей.
В избе Маруси Павловой стоят пяльцы, стены оклеены немецкой, издававшейся на русском языке газетой «За Родину». В стенах есть гвозди, на которые можно вешать одежду. За чистым пологом в избе — кровать Маруси. На стенах пучки сухих полевых цветов, ячменя, ржи; литографии в рамках. Фотографии: краснофлотец, и красноармеец, и еще двоюродный брат Маруси — он в партизанах...
— Краснофлотец — товарищ брата. Ихний корабль разбили, утонуло триста, а двести выплыло, и его, Ваню, взяли в плен, в Псков, а он бежал, ушел в партизаны, и его убили немцы... А братишка — Саша Павлов выплыл и попал в Сорок третью дивизию (и в плен не попал!) и сейчас опять в Красном Флоте!
Войны здесь словно и не было. После стольких, ужасов, что сопровождали наш путь сюда, удивляешься: как могла сохраниться в неприкосновенности славная деревенька эта на разоренной немцами Псковщине?
Пересечем поперек клин между двумя сходящимися шоссе... Свернем с Лужского шоссе к югу по узкой лесной дороге. Первые пятнадцать километров по ней — все то же: бездыханные пепелища. Но дальше, у деревни Хредино, в снегу лежат окоченелые трупы гитлеровцев, а сама деревня сгорела только наполовину. Или свернем навстречу с Порховского шоссе к северу. После многих испепеленных сел — целая деревня Большие Павы.
— Партизаны в Черевицах, — рассказывает Маруся, — выгнав оттуда немцев, говорили: «Наши головы складем, а в Павы врага не пустим!.. Около Пав много немцев, с сотню, около ограды побиты, не допущены...»
В Залазах был молокозавод. Маруся пять лет работала на молокозаводе. Живет одинокая... Три месяца кормила партизан, отдала им все свои запасы — двенадцать пудов картошки, четыре пуда скормила, капусту, огурцы... Рассказывает о действиях партизан.
Розово-белая, нос пуговкой, некрасивая, коренастая, говор акающий. Девушка честная, прямая, хорошая...
Ни с севера, ни с юга не проникли немцы в заповедный район, и в нем сохранялась и сохранилась жизнь — своя, особенная, советская... Здесь были старосты, но эти старосты, ездя по вызовам в немецкие комендатуры, обманывали немецкую власть и, привозя в свои деревни письменные угрозы и требования гитлеровцев, смеялись вместе с населением над вражескими приказами: «Немцы опять требуют людей на работу, требуют скот, картофель, зерно. Пусть сами придут и возьмут!»
Немцы пробовали не раз. Но безуспешно...
По ночам жители Пав и Хредина видели зарева пожаров над Псковом. И по всему кругу необъятного горизонта поднимались такие же зарева. А здесь, в этом дивном снежном оазисе, все было по-прежнему тихо и благополучно.
Кто же совершил здесь это великое чудо спасения?
По улочке верхом, с винтовкою стволом вниз, медленно едет румяная девушка. В ее меховой шапке — накось красная ленточка. На ступеньке крыльца, широко разводя мехи баяна, сидит веселый парень. В его шапке-ушанке такая же красная ленточка. И другие вокруг — старики, молодежь — все с красными ленточками. Сморщенная старушка принимает повод у всадницы и со слезами целует ее: «Спасибо вам, милые, спасибо, родненькие! Великое счастье нам, упасли вы нас от нечистой силы!»
Кузнец из соседней деревушки Прит, Алексей Дмитриевич Белов, первый собрал молодежь, первый организовал здесь партизанский отряд. За ним поднялись другие деревни, десятки возникших в лесах партизанских отрядов слились здесь в одну великую силу — в твердыню народных мстителей. И в узком клине между сходящимися в Пскове шоссе немцу не стало житья. Мнившие себя господами гитлеровцы, обладатели танков, пушек и авиации, оказались бессильными перед волею непокоренных и гордых псковитян, у которых, кроме ручного оружия да великой любви к Родине, кроме стойкости и прекрасного мужества, другого оружия не было. Кудахчет курочка на насесте в деревне Залазы. Резвится на улице румяная детвора. Украшено елочками братское кладбище партизан, убитых в боях за родные деревни. Гигантские дальнобойные орудия Красной Армии тянутся сквозь деревню, поспешая к бою за древний Псков. И радостные жители зазывают красноармейцев испить молока да отведать печеной картошки в жарко натопленных чистых избах.
Маруся спала за пологом, на своей кровати, но без матраца, на соломе, без подушки, не раздеваясь. «Так привыкла» за эти два года. Две подушки закопаны в землю, в ящике, вместе со всем имуществом, но сейчас много снега, не раскопать. Так закопано имущество всех жителей этой деревни, да и скольких городов и сёл Руси! В двух с половиной километрах отсюда еще и сейчас живут в «окопах» (как называют крестьяне свои землянки в лесу) жители нескольких сожженных деревень. Марусе не во что переодеться, у нее не осталось ни тарелки, ни курицы... »Я же говорю, у меня не было ничего! — смеется она. — - А мне весело, потому что в деревню мою немцы не заходили. Весь мой хлеб скормила я партизанам, все имущество перетаскала им в лес сама. Такое было мое решение: всё, что есть, до мелочушки отдать партизанам, только чтоб отстояли они деревню. Спасибо им, не пустили немцев! Теперь у партизан я в вечных друзьях — всё везут мне из леса, не стыдно мне и принять!..»
Деревня Залазы
... Маруся варит суп из моей крупы, своей картошки и сала, полученного от красноармейцев. День солнечный, солнце освещает снега, гололедица. Вдоль по улице стоят несколько машин и одинокая «катюша». На шесте посреди деревни большой красный флаг. А под ним — пирамидка с красной звездой и надписью:
«БРАТСКАЯ МОГИЛА НАРОДНЫХ МСТИТЕЛЕЙ,
ПОГИБШИХ В БОРЬБЕ ПРОТИВ НЕМЕЦКИХ ОККУПАНТОВ.
ПОЛЯКОВ
КАМЕНЕВ
НИЩЕТА
ГАВРИЛЮК
1944»
Сегодня, беседуя с жителями, узнал я, что, однако, горькая доля досталась и многим жителям этой деревни.
Несколькими месяцами позже, когда возле деревни Залазы организовался партизанский отряд, эта история уже не могла бы случиться.
Но 17 мая 1942 года, когда в деревню Залазы волостной старшина Федор Быстряков прислал свой черный список, жители маленькой деревни не нашли способа отвести от себя беду.
Староста созвал всех на собрание. Староста объявил, что по повелению коменданта шестнадцать девушек и парией деревни к полудню следующего дня должны явиться в Струги Красные, в комендатуру, откуда будут отправлены на работу в Германию.
— «Тюрина Нина, Сурикова Мария, Михайлова Зинаида, — начал читать староста список, и его голос звучал как поминовение усопших, — Шиткина Мария, Филиппова Екатерина, Харитонова Екатерина — одна, Харитонова Екатерина — другая, обе пойдут... Лишина Антонина, Никифорова Мария, Морошина Зинаида...»
По мере чтения списка среди собравшихся усиливались рыдания, возгласы возмущения, отчаяния и мольбы, но безучастный староста продолжал читать:
— «Тимофеев. Василий, Тупицын Василий, Цапкина Анна, Амосов Александр, Кежова Александра, Секизын Михаил...» Все! Шестнадцать человек! — - удовлетворенно закончил староста. — Каждому взять котелок, ложку, две пары белья, подушку, одеяло, продуктов на три дня. Предупреждаю: если кто вздумает уклониться или бежать, пеняйте на себя, придут немцы, расстреляют ваши семьи, а деревню сожгут. Вопрос ясен? Собрание объявляю закрытым. Расходись по домам!..
Всю ночь не спала деревня. Всю ночь разносились стенания матерей, негодующие голоса мужчин. Несколько стариков, не дожидаясь рассвета, отправились в волость, таща за собой коз и овец, чтоб умолить волостного не продавать их дорогих детей немцам.
Волостной взял приношения, обещал обмануть коменданта, сказал:
«Только пусть придут в Струги Красные, а там уж сговорюсь с немцами, сделаю!»
Волостной лгал. Но ему не хотелось отказываться от овец и коз.
Утром 18 мая, нагрузив жалкий скарб на подводу, шестнадцать обреченных на каторгу юношей и девушек, провожаемые населением деревни, двинулись по узкой лесной дороге. В деревне Хредино народ простился с безмолвствующими шестнадцатью. Дальше идти всем народом было опасно. Пошли только ближайшие родственники.
К двенадцати часам дня печальная процессия подошла к станции Струги Красные. Огромная площадь была заполнена людьми, пришедшими из других деревень. На путях стоял длинный эшелон — телячьи вагоны. Вооруженные автоматами, немцы ровно в полдень стали загонять отправляемых в вагоны, отрывали цепляющихся за своих детей стариков и старух, отгоняя их плетьми и прикладами. Задвинулись двери вагонов, защелкнулись висячие замки. Гудок паровоза был заглушен рыданиями сотен людей. Поезд тронулся...
Вскоре в лесах района организовался первый партизанский отряд. Вся оставшаяся в деревне Залазы и в других деревнях молодежь пошла в партизаны. Ни один немецкий карательный отряд не мог с тех пор пробиться к восставшим против насильников деревням. Партизаны вели жестокие бои и сохранили свои деревни до прихода частей Красной Армии. Волостной старшина Федор Быстряков был пойман партизанами, судим и повешен в деревне Лежно.
Со дня ухода того печального поезда прошло двадцать месяцев. Несколько дней назад в деревню Залазы вступили первые, усталые от преследования врага красноармейцы. И сейчас я беседую в избе со старой колхозницей Ольгой Ефимовной Тюриной. На столе лежит десяток открыток с марками, изображающими ненавистного Гитлера. На каждой открытке стоит штемпель: «Густров. Мекленбург» — и штамп германской цензуры. Открытки написаны карандашом, беглым, неровным почерком. И в каждой открытке неизменно повторяется все одна фраза: «Живу хорошо, кормят хорошо, хозяева хорошие». Эта фраза стандартна, как печатный штамп. Больше ни слова не говорится в открытках о жизни несчастной девушки Нины Тюриной. И только раз сумела девушка намекнуть, какова ее жизнь: «Я жива...» — написала она и зачеркнула написанное и написала дальше: «Я пока еще жива... Я живу хорошо, но опухли ноги...»
Ольга Ефимовна, в слезах, рассказывает: когда девушек отправляли, те договорились с родными, что если хорошо будет, то и писать из неволи будут: «хорошо». А если плохо, то писать слово «хорошо» несколько раз или «хорошо, да не дома».
Получили позже открытки со штемпелем «Rostock — Neustadt, Bahnpost». Читаю другие открытки:
«...Сообщаю вам о том, что я пока еще жива и здорова, жить пока хорошо, кормят тоже хорошо, жить хорошо... Матушка, платья у меня уже потрепались...»
. Неизбывная тоска пленницы так и льется из других присланных ею строчек:
«Дорогая матушка, я очень рада, что вы еще все там живы и здоровы. Получишь письмо, что с того свету, и рад и не знаешь, что сделать. И с радости или с горя поплачешь, — вы-то хотя на своей стороне, а я-то где-то далеко залетевши от вас, и не вижу, и не слышу вашего голоса уже пятнадцать месяцев. Поглядела бы на вас хоть с высокой бы крыши...»
Ольга Ефимовна плачет. И, все рассказав о дочери, сквозь слезы заводит рассказ о своем сыне Коле, который вместе с партизанами бил немцев, не допустил их к деревне Залазы и сейчас раненый лежит в госпитале.
Последняя весточка от дочки была от 30 июня 1943 года...
Собрались в избе женщины. Ольга Ефимовна — в русских сапогах, в рваном зипуне, обрамленное платком крестьянское морщинистое лицо, голубые глаза, поет, утирая большой грубый нос, сочиненную Марусей песню, а другие женщины подхватывают:
Сошью платьице себе я в талию,Длинная, жалостливая песня!.. А в Стругах Красных была немецкая комендатура!
Если бы не партизаны, ни одна из этих, поющих песню женщин, вероятно, не уцелела бы!
Деревня Конышево
После четырех часов езды, только что, в полдень, приехал сюда на одном из шедших колонной тяжелых грузовиков.
Был ясный мартовский рассвет, чудесные тона, белизна снега, наледь наезженной дороги. Пять деревень партизанского края — Павы, Воробино, Смена, выселок Клин и Поддубье — сохранились в неприкосновенности. Дальше, начиная от сожженного Заречья, выехав на простор из глуби лесов, не видел ни одной сохранившейся деревни, ни одного дома — только белый саван снежной пустыни.
Между Поддубьем и Заречьем по буграм и холмам равнины двигалась нам навстречу, растянувшись километра на три, партизанская бригада. Молодые парии, девушки, здоровые, краснощекие, шли пешком. Большинство в разномастных полушубках, другие в зипунах, ватниках, пальто, куртках. Разнообразные винтовки, у всех — стволом вниз. У иных — автоматы. Немного всадников, хорошо снаряженных, несколько девушек-всадниц. Обоз — сани, розвальни, на соломе сидят и полулежат. Красивое зрелище на фоне только что взошедшего позади нас солнца!
На шоссе выехали у Дубровно, от которого осталась только аллея пышных, заснеженных берез. Началась безлесная, холмистая равнина. Движения машин почти нет... Небо заволокло молочно-белым туманом, все тонет в нем. Из белой глади торчат куски изгородей. Обозначенных на карте деревень Путилово, Ямкино — нет. Даже деревьев и печных труб нет. В саване пустыни вдруг — женщина с ведрами, одинокая, возникшая на фоне молочной дали. Она исчезает в снегу, будто провалившись под землю, — в подвал несуществующего своего дома. Это — деревня Кляпово.
Всю дорогу попадаются заледенелые трупы гитлеровцев, вдавленные машинами в снег, и заметенные у обочин конские трупы, — красные пятна на чистом снегу.
Кое-где — разбитый немецкий трактор, танк, перевернутые остовы машин... От деревни Загоска — только деревья да реденькие плетни. Какая-то воинская часть ютится у костров...
Перед былой деревней Стожинка дорогу и равнину пересекает высокий сосновый лес — мачтовые деревья массивом в два километра. И эти два километра — сплошной завал из спиленных огромных деревьев. Теперь деревья отодвинуты от дороги, шоссе проходит между двумя зелеными валами ветвей. В завале потерялись несколько разбитых немецких автомобилей...
И дальше холмистая равнина чередуется с сосновым лесом, уже не крупным, обыкновенным, а местами — с курчавым сосновым молодняком, густым, зеленым, как исполинский мох.
И всюду, где лес, — завалы, завалы, завалы, расчищенные посередине шоссе. Они тянутся почти сплошь, до поворота на Углы. Навстречу нам на санях едет по этой пустыне крестьянка с девочкой на руках. А на повороте — немецкий танк, который был поставлен, чтоб простреливать дорогу на Углы. Возле танка хлопочут наши танкисты.
Погорелье — деревушка Баклаба — тридцать восемь километров до Пскова. Сожженные Углы, несколько жителей в подвалах.
Сворачиваем на Вески, Карамышево: десять дворов, полтора десятка веселых ребятишек. Деревушка цела потому, что рядом в лесу стояла 3-я партизанская бригада — спасла.
Туман рассеялся, яркое солнце, голубое небо, ослепительный снег, сверкающие снегом деревья...
...А сейчас я — в Конышеве (девять дворов), Карамышевского района, — деревушка не видела немцев всю войну, потому что рядом в лесах и в самой деревне накрепко встали партизаны, а до прихода партизан население при первой тревоге укрывалось в лесах, куда немцы соваться не решались... Перед отступлением здесь был бой: враги пытались бежать через лес и деревню, партизаны дрались с ними целый день, не пропустили. Уцелевшие гитлеровцы бежали в другую сторону...
Партизанская «автономия» была на десять — двенадцать километров в окружности. Когда немцы бросили сюда крупные силы, партизаны 3-й и 7-й бригад уходили в район Струг Красных. Оказывается, часть завалов, которые я видел в пути, сделаны еще до отступления немцев местным населением, охраняемым партизанами, враг наскакивал на них танками, но и задерживался, а партизаны, пряча население в лесу, отбивали танковые атаки. При отступлении немцы пытались расчистить завалы, чтобы пропустить свои обозы, наших обстреливали со стороны Дубровно, но партизаны с боем захватывали обозы..
В зоне комендатур Ремлингера
У реки Черехи и восточнее реки Великой
7–13 марта 1944 г
Но имя коменданта Пскова генерал-майора Генриха Ремлингера стало мне хорошо известным впоследствии — он оказался центральной фигурой судебного процесса немецко-фашистских карателей, происходившего зимой 1945–1946 гг. в Выборгском Доме культуры Ленинграда.
Что было здесь раньше?
Быстроникольская
Второй день я здесь, в леспромхозе, в домах бывшей больницы Быстроникольской, и в сожженных, окружающих ее деревнях. Беседую с местными жителями, изучаю все, что происходило здесь и в окружности в годы гитлеровской оккупации, окончившейся несколько дней назад. Мои спутники и рассказчики — люди, случайно уцелевшие, дождавшиеся освобождения. Вот те из них, кто наиболее точно, со всеми подробностями помогает мне воссоздавать картину совершенных здесь злодеяний.
Это прежде всего старый, семидесятилетний, работник почты и телеграфа, а затем счетовод-кассир лесоучастка Сергей Викторович Кулачковский. Он имеет среднее образование. Его биография ничем не запятнана. Его сын до войны работал здесь в больнице врачом. А он сам прожил на лесоучастке двенадцать лет, все годы оккупации жил здесь...
Это крестьяне из деревни Гор-Бобыли, бывшие колхозники Василий Николаевич Нилов (1898 года рождения), Никифор Нилыч Нилов (1894 года рождения) и сестра его, колхозница из деревни Рыбиха Мавра Ниловна Нилова (1900 года рождения).
Это колхозники Василий Федорович Федоров из деревни Волкове (1900 года рождения), колхозницы Александра Никандровна Никандрова (1911 года рождения) из деревни Рыбиха и Антонина Васильевна Железнова (1904 года рождения) из той же деревни... Все они были здесь в годы оккупации, все испытали на себе горести, беды, лишения, выпавшие на долю местных жителей... Прежде всего, однако, я хочу рассказать, что здесь, в четырех десятках километров от Пскова, на берегу извилистой, глубоководной, многорыбной реки Черехи, было до войны, перед приходом немцев...
Между леспромхозом и веселой деревушкой Белая Гора стояли три нарядных дома, окруженные многолетним тенистым парком.
Осыпались желуди с могучих дубов, пьяиящий аромат распространяли цветущие липы. От реки и до опушки хвойного леса ширился занимавший двенадцать гектаров парк, а вдоль реки до деревни Рыбихи, что в километре от этих домиков,, тянулись яблони и акации яблоневого питомника. За рекой, по склонам горы, разбегались строения совхоза «Симанское», а на десяток километров в окружности дружно жили колхозники многочисленных деревень. Были коровы и овцы у каждого, были поросята, и куры, и пчельники, были приусадебные участки, возделанные тщательно и любовно.
Кленовые и ясеневые аллеи укрывали густой тенью шоссе, ведущее к Пскову, и проселочные дороги, по которым колхозники в свободные дни выезжали к реке Черехе, чтобы закинуть неводы в спокойную воду, чтобы с песнями, на лодках навестить приятелей из соседней деревни...
В тех трех домах, ярко белевших сквозь зелень листвы, выказывавших сквозь нее свои красные железные кровли, помещалась отлично оборудованная Быстрони-кольская сельская больница. Был в ней опытный врач, она славилась по всей округе, в нее приезжали лечиться даже из районных центров Славковичи и Карамышево.
У совхозных рабочих заработки были отличные, закрома и амбары у колхозников ломились от запасов, от всякой снеди — мирный, благополучный край был полною чашей добра и довольства.
А вдаль отсюда, в любую сторону — так же жили в тысячах деревень колхозники и совхозники широкой Псковщины — западного , края Ленинградской области.
Сразу скажу: в одном только Славковичском районе было больше шестисот деревень. Из всех этих деревень сейчас, ко времени прихода Красной Армии, осталась целой одна-единственная деревня Рыбиха да еще несколько деревень в партизанском крае. Жители считают: отсюда до Острова (пятьдесят семь километров) и до Пскова (сорок один километр) почти ни одной деревни, вне партизанского края, не уцелело... Один лишь карательный отряд, размещавшийся здесь на территории бывшей больницы Быстроникольской, уничтожил «только по нашей округе», то есть в тринадцати деревнях, больше трехсот человек да угнал многие сотни людей в Германию!..
— Ходить-то нам никуда нельзя было, даже из деревни в деревню, а отряд разъезжал вокруг и до двадцати, до тридцати километров, — что он там натворил, мы не знаем!..
Что же это за карательный отряд был?..
Крепость карателей
Деревня Рыбиха
Вчера, подъезжая на военном грузовике к этому краю, я видел от леса до леса только пустыню в белом саване снега. Если не знать, что здесь было раньше, — не поймешь ничего. Мало ли на свете безжизненных, пустынных пространств?.. Но вот, пройдя остаток пути пешком, на берегу реки Черехи, возле шоссе, сразу за сожженным мостом, я увидел странную крепость, злобно глядящую на все четыре стороны света, явно враждебного ее гарнизону. Так, ворвавшись сюда с чужой планеты, могли бы устроиться (вспомним Уэллса!) боящиеся всего человечества марсиане.
Центр этой — с круговой обороной — крепости составляют два — белый и серый — дома, словно камуфлирующие себя под цвет туманов и снежной пустыни. На полтора километра вокруг бесчисленными черными точками торчат из-под снега пни. Внешний, шириною в три метра, пояс проволочных заграждений обводит всю крепость, размыкаясь только против шоссе воротами, составленными из двух башнеобразных могучих дзотов с амбразурами для орудий.
Внутри этого пояса, словно щупальца гигантского спрута, протянулись к проволоке радиальные извилистые ходы сообщения, каждый из которых оканчивается башней дзота, приспустившего бревенчатое забрало над полукружием черных своих амбразур. Ходы сообщения тянутся изнутри, от зигзагообразного кольца глубокой траншеи, укрытой снаружи валом высокого бруствера, изрезанного бойницами. Каждый перекресток траншеи и радиальных ходов сообщения скреплен маленьким пулеметным дзотом. Внутри кольца, ближе к крепости, тянется по насыпанному валу второе кольцо траншей, и от него к центру, к белому и серому домам, прорезаны другие ходы сообщения. Они ведут в узкий и высокий коридор между рядом окон и закрывающими их снаружи, засыпанными землей, бревенчатыми застенками.
Кто может подумать, что в этих двух домах и в третьем, от которого остались только пепел да печные трубы, прежде была тихая и мирная сельская больница? Кто может представить себе, глядя из этого адского осиного гнезда на унылый — до леса — пустырь, что здесь был веселый тенистый парк? Куда ни глянь — ни единого дерева. Кто жил в этой крепости? Что делал здесь? Кого так смертельно боялся?
Как ее строили...
Деревня Рыбиха
В октябре 1943 года из деревни Крякуша, что в семнадцати километрах от Пскова, явилась сюда карательная рота гитлеровцев во главе с капитаном, одетым в эстонскую фашистскую форму. Многое о нем знают уцелевшие в округе местные жители, одного не знает никто: его фамилии. Каратели хранили его фамилию в тайне, никто никогда не слышал ее. Был он выше среднего роста, в очках, глаза черные, голос писклявый, ходил в форменной куртке на вате, выворачиваемой на любую сторону — белым или зеленым цветом наверх. На фуражке и на рукаве блестели серебряные эмблемы фашистского воинства. Привел он сюда свою роту — в ней сначала было до ста пятидесяти человек — и разделил ее на четыре части. Основное ядро разместил здесь, в больнице, три форпостных отряда расставил окрест: в деревне Хвоенке — к западу на шоссе; в деревне Зряковская Гора — к северо-востоку, в шести километрах за Карамышевом, на другом ответвляющемся на Псков шоссе; в совхозе «Симанское», за рекою, к югу. Здесь, в совхозе «Симанское», стояла немецкая хозяйственная часть, — она заставляла местных жителей заниматься обработкой полей.
Первым приказанием капитана был вызов старост тринадцати ближайших деревень — Б'елой Горы, Волко-Ва, Старины, Рыбихи, Осиновичи и других. Потребовал списки жителей. Взял на учет их всех, до малых детей, потребовал опись скота, и птицы, и утвари, и имущества. Приказал всему населению от тринадцатилетнего до шестидесятилетнего возраста являться каждый день на работу, по списку; предупредил: ежели кто не явится, тот будет расстрелян вместе со всей семьей, дом его сожжен, вся деревня выселена. Сказал, что кормежка его не касается, что все будут работать от зари до ночи, и добавиk, что в этом краю партизаны будут им выведены, как моль...
Перво-наперво под охраной солдат, под плетьми и побоями бывшие колхозники начали строить эту страшную крепость. Старосты пригоняли народ к мосту через Череху, — этот мост немцы строили до прихода карательного отряда, строили долго — семь месяцев.
Согнанных невольников распределял на работы фельдфебель, в руках у которого всегда была плеть. По его приказу били рабочих палками и плетью. В первый раз, когда староста деревни Перетворы Макаров привел на одного человека меньше, потому что тот заболел, фельдфебель избил старосту при всем народе прикладом автомата, отвел на двадцать шагов в сторону и расстрелял в назидание всем. В другой раз, когда заболел староста деревни Товарицы, его, чтоб не ставить народ под угрозу тяжелой кары, согласился заменить молодой колхозник Иван Каштанов. Привел народ на работу, назвался фельдфебелю старостой, но фельдфебель тут же приказал отвести Ивана Каштанова к опушке леса, что в километре от больницы, и немедленно расстрелять.
Так эта опушка леса, носящая название «Песчаник», приняла кровь первой расстрелянной здесь карателями жертвы. Вскоре Песчаник стал весь пропитан кровью расстрелянных. Староста деревни Товарицы, узнав об участи Вани Каштанова, бежал в лес, исчез навсегда. Гитлеровцы назначили другого старосту, но и его расстреляли за то, что при облаве обнаружили в деревне двух не прописанных им мужчин, хотя те и были местными деревенскими жителями. И эти двое несчастных, случайно пропущенные в списках, тоже были расстреляны.
Выстроив крепость, каратели заставили население рубить под корень парк, и яблоневый питомник, и аллеи ясеня и клена, и все до единого кусты и деревья в радиусе полутора километров от их разбойничьего гнезда. Так было вырублено больше двенадцати гектаров многолетних деревьев.
То же происходило и на трех форпостах карательной роты.
Было приказано с рассвета до ночи маскировать дороги вехами, пилить, колоть и возить в крепость дрова, и жители возили дрова до тех пор, пока каратели не отобрали у них всех лошадей до последней.
Новый порядок
Шла зима, гитлеровцы заставили обозначать заносимые теперь снегом дороги вешками. Из деревни Быстревской не пришел на работу один человек. Каратели явились в деревню, сожгли дом, но непокорного не разыскали — он успел бежать вместе с семьею в лес, к партизанам.
Бегством в лес вместе с семьей рассчитывал спастись староста деревни Белая Гора Дмитрий Андреев. Здесь, в глубине леса, уже жили в потайных землянках шестнадцать беглецов из деревень Горбово, Селихново и Гор-Бобыли. Но гитлеровцы разыскали их, окружили, погнали в деревню Мочево, заперли в избу, подожгли ее, как и все другие избы деревни. Тех, кто пытался выскочить в окна, каратели расстреляли из автоматов.
Тяжело раненный Дмитрий Андреев сумел сползти в подвал запертой снаружи избы в момент, когда потолок рухнул, давя горящих живьем людей. Андреев выволок в подвал своего обожженного и раненного пулей друга — пятидесятилетнего Никандра Семанова, выполз, таща его на себе, в снежный сугроб, хотел тащить дальше, но Никандр Семанов умер тут же, и Андреев пополз один, таясь от беснующихся в пылающей деревне гитлеровцев. Кровавя снег, Дмитрий Андреев прополз пять километров до другого лесного лагеря беглецов из деревни Корсакове и рассказал им все. Приемный сын Андреева, партизан Анатолий Ларионов, увез старика к партизанам, те лечили его, но через месяц Андреев все же умер от ран.
Этот зверский акт сожжения людей живьем был совершен 5 декабря 1943 года.
— А в ноябре сорок третьего, — добавляет Кулачков-ский, — пришли в леспромхоз эстонцы, три офицера, пьяные, вечером, стали приставать к девушкам — Федоровой Вере, Михайловой Зине, хотели их изнасиловать в моем доме. Девушки разбежались... Я был в соседнем доме, увидел пламя, пылает дом. Я выскочил, вижу: эстонский фашист сидит в канаве, стреляет из автомата по народу, который выбегал из горящего дома, и подстрелил Зину, тяжело ранил. Другие эстонцы потом отправили ее в Псков, там она месяца полтора в больнице лежала, вернулась жива... В этом доме офицеры облили бензином белье и имущество, подожгли (это был двухэтажный казенный дом леспромхоза, я в нем жил).Женщина пожилая выскочила из окна второго этажа, схватилась за горящий подоконник, руки обожгла и ноги ушибла, по сию пору мучается. Она из деревни Циблино. Из того же дома инвалид, безногий Алексей Никандров лет шестидесяти, с деревянной ногой, по веревке спустился со второго этажа. Много детишек в доме было. Все выскочили кое-как...
В конце декабря в домике на окраине совхоза «Симанское» взорвавшимся примусом обожглись женщина и кормившийся на ее руках ребенок. Оказать им помощь пришла из деревни Перетворы акушерка Анна Михайловна Богомолова. Едва она вошла в дом, занялась пере-вязкой обожженных, в дверь ворвались каратели: «Ты Кукушкина? Давай документы!..» Она предъявила паспорт. «А почему тебя зовут Кукушкина, а в паспорте ты Богомолова?» — «Потому что я по первому мужу значусь, который умер». — «А второй муж где?» — «Умер тоже!» — ответила Богомолова. Гитлеровцы вывели акушерку за дверь и расстреляли. В деревне Перетворы остались годовалая и пятилетняя дочери Богомоловой и ее шестидесятипятилетняя тетка. До прихода Красной Армии они умирали с голоду, и спасли их только соседи.
В начале января 1944 года каратели явились к жившему в леспромхозе дорожному мастеру Ивану Ивановичу Пикалеву, сказали: «Выходи со своими дочерьми, паспорта ваши нужно проверить!» Вывели Пикалева и двух его дочерей — шестнадцатилетнюю Олимпиаду и девятнадцатилетнюю Людмилу — к соснам Песчаника (или, как здесь говорят, «Песченика») и под яркими лучами солнца расстреляли на сверкающем снегу. Жена Пикалева, оставшаяся с двумя малолетними детьми, только несколько дней назад, после освобождения района Красной Армией, смогла похоронить расстрелянных.
В январе расстрелы производились уже по всем деревням, ежедневно. В Песчанике были расстреляны совхозные рабочие братья Жуковы, Иван Егоров и две девушки из деревни Рыбихи, Лида Павлова и Мария Кирпичникова, а затем ее брат, Николай Кирпичников... Из сожженной фашистами деревни Старины к капитану-карателю пришла крестьянка Мария Семенова с двумя малолетними детьми, просить, чтоб ей разрешили жить в другой деревне. Семенова была тут же расстреляна. Ее мальчик умер от голода. Другого подобрали в снегу и спасли крестьяне. В январе, после сожжения деревни Старины, в ней было расстреляно семнадцать человек.
В деревне Шквары, рассказывает колхозник Федоров, и ему вторят другие, немцы набили колодец живыми людьми и взорвали его. Это в январе.
В Осиповичах беженец Демьянского района Николай Михайлов — сам, жена, мать, невестка и двое детей и сирота девочка — жили после пожара в бане. Пришли эстонские каратели. Девочка-сирота выскочила из бани, побежала по реке, по направлению к Старине. Была застрелена. Семья Николая Михайлова сожжена живьем в запертой бане. И до сих пор косточки лежат. Это было 11 января, когда жгли и Волкове. А 6–7 января в приходе Добровитки, километров тридцать отсюда, немцы-фашисты согнали в церковь людей, человек сорок — пятьдесят, заперли в церкви и, подложив тол, взорвали.
В деревне Старине был волостной, Логинов Николай Тихонович, держали его до того в Порхове, в плену. Шел мальчик лет пятнадцати из ремесленного училища по дороге домой от верхнего моста, не дошел -километров тридцати до своей деревни. Волостной поймал его и потащил к немцам в комендатуру, в Славковичи. Мужики деревни Старины просили: «Отпусти ты его домой, он ребенок, глупый». А тот не отпустил, а свел в Славковита, в комендатуру. И там на его глазах мальчика застрелили... Волостного преследовали за такие дела партизаны. Летом — рожь жали в девятую пятницу, в сорок третьем году, волостной был приглашен немецкими властями на праздник в Славковичи. Ехал с праздника поздно вечером. В деревне Кошегорье была партизанская засада, где он с женой попал к ним в руки. Жена была отпущена, а он расстрелян партизанами. А жена позже сгорела в Карамышеве, когда фашисты там жгли людей. А сын волостного, Иван, остался в партизанах — был с ними в Эстонии, герой, не отступил от пулемета до последней пули. Жив, вместе с партизанами теперь в Ленинград поехал. Он сам искал отца, хотел убить...
Барин
Деревня Рыбиха
Уцелевшие жители сожженных деревень еще не скоро, вернутся на свои пепелища, — кто воюет в рядах Красной Армии с начала войны, кто в немецком плену или в рабстве, кто в составе партизанских бригад и отрядов ушел в Ленинград или вступил в ряды наступающих наших дивизий... Только очень немногие, скрывающиеся в окрестных лесах, главным образом дети и женщины, перерывают в эти дни золу и пепел, чтобы заново строить избы на пожарищах родного жилья. А кое-кто тянется сюда, в единственную сохранившуюся в ближайшей округе, хотя и полусожженную, деревню Рыбиху. Поэтому в избах Рыбихи невероятная теснота. Коренные жители этой деревни гостеприимны, помогают беженцам чем и как только могут…
В одной из таких изб, в кругу тесно сомкнувшихся вокруг меня крестьян, я беседую с колхозницей Татьяной Васильевной Ниловой из деревни Гор-Бобыли, — она приютилась здесь у своих родственников Ниловых. Она заводит рассказ о приехавшем сюда с благословения фашистских властей и орудовавшем здесь с помощью немецких солдат-карателей барине — Сергее Ивановиче, прибалтийском фашисте, из Латвии (фамилии его никто не знает).
— Он должен был получить имение после войны, а до тех пор заготовлять хлеб для германской армии. Пиджачок на нем, галстук, приезжал он из Славковичей с отрядом человек двадцать немцев на большой открытой машине забирать хлеб и увозить в подводах. А подводы приходили с его партией. Наряжали их из ближайших к Славковичам деревень. И подвозчики были из не сожженных тогда деревень, — куда денешься? Не поедешь — тебе расстрел... Когда гитлеровцы отступать стали, все деревни эти пожгли!..
В разговор вступает другая Нилова — Мавра Ниловна. Строги, как на старинной иконе, темно-серые ее глаза, седина в волосах, бледное лицо в морщинах. Была она до войны председателем колхоза «Рыбиха». Точна в словах, говорит решительно:
— Он тут сначала дал задание: в Рыбихе на пай четыре с половиной га земли пахоты, а на половину пая — два с четвертью га. Задание такое: озимого — на пол-пая, сорок соток лично. Нужно было мне восемнадцать пудов ржи сдать с полная. А я работала одна, сын — раненный при ловле карателями молодежи, когда он через речку плыл, на дорогу убегал. Кроме ржи — шестнадцать пудов ярового, и еще сдать одну тонну картофеля. Это мне только! Я не могла сдать, крестьяне тоже свое не могли и не хотели. Зарыли весь хлеб, — сами еще в деревне жили.
«Барин» явился выкапывать, нащупывал ямы. А когда крестьяне все убегали, под пулями, под обстрелом, он со своими немцами сжигал дома.
— Этот «барин» Сергей Иванович, — вставляет свое слово крестьянин Василий Федоров, — охотился на зайца с мужиками вместо собак, заставлял их лаять по-собачьи!
— А за ним солдаты с автоматами, — кто не залает — пулю! — добавляет кто-то.
— И ели этих пуль наши люди, когда «барину» что не так покажется!.. Лежат в земле их косточки!
Мавра Ниловна продолжает:
— Раз двадцать семь человек не успели бежать, когда ямы с картошкою он раскапывал. Я в подвал сунулась, а сын мой Сергей, девятнадцатилетний парень, через реку вплавь бросился. Они тут пулеметный обстрел по нему открыли. Пули попали в кепку, а он — на шоссе, и тут ему — в бедро, насквозь... Там он в кусты заполз, через реку они не двинулись. А меня поймали. И всех двадцать семь нас, и меня, значит, собрали, из деревни выселили; пешком, под конвоем до железной дороги, до станции Подсев. Сидели пять суток под открытым небом. Это было в октябре тысяча девятьсот сорок третьего. Потом нас погрузили в вагон. Там в вагонах весь Славковский район был. Скомандовали: в отправку, в Литву! Прошел офицер с переводчиком, объявил: «С вагонов не скакать, будете застрелены!»
Вечером нас хотели отправить. Но партизаны взорвали железную дорогу против станции Локоть. Нам пришлось ночевать в поезде, а там рядом лес, и много людей разбежались. Под обстрелом много погибло, и с детьми некоторые ранены и убиты были. Мне удалось бежать...
С нашей деревни из двадцати семи человек вернулись пять: Михайлова Евдокия со своей дочерью Анастасией, тринадцати лет, выселенка Анастасия с мальчиком семи лет. И я... Сын мой, раненый, тут оставался, его соседи подобрали, спрятали в совхозе у знакомой, Валентины Александровны Палко. Там в совхозе немцы стояли, но она хоть боялась, а «все равно, не погибать же живому!». Немцы сначала не знали, потом узнали, да он уже вылеченный был, скрыл рану. Проверили документы и приказали уйти на прежнее жительство, в Рыбиху. Я за сыном ходила, и мы с ним переехали домой. Когда наши сюда пришли, я на радостях, что сын цел, и я вернулась, и изба цела, решила: излишек сдам — и сдала на армейский обоз овса сто килограмм и еще... вот, глядите!
Мавра Ниловна протиснулась за печь, извлекла тряпичный узелок с документами и протянула мне справку — расписку начальника полевой почты с печатью войсковой части № 3446, от б марта 1944 года, № 10, подписанную гвардии полковником Кутаниным, о том, что. М..Н. Нилова из деревни Рыбихи сдала добровольно в фонд обороны одну тонну картофеля...
— В эту же часть, — продолжает Мавра Ниловна, — и сын пошел добровольно, — в Двенадцатую Новгородскую ударную гвардейскую бригаду. Его взял к себе полковник в охрану, так как сын ходить хорошо не может, кости пробиты.
И показывает мне справку той же части о том, что ее «сын находится на военной службе в Красной Армии».
— Картофель была с сентября сорок третьего года
— Сама я предложила им раскопать. А пятьдесят мер оставили для себя. А сын: «Хоть я раненый, а я хочу идти за свою Родину и за свою кровь, у меня отец в армии с первого дня и брат в армии!..»
Вот, значит, вам мой рассказ — о помещике это, о «барине». Не вышло у него здесь с имением! Уж барин!..
И такое презрение вложила она в это подчеркнутое интонацией слово, что в многолюдной избе воцарилось глубокое молчание!..
Участь деревни Волково
Высок,.красив загорелый крестьянин, волосы лежат могучей коричневою копной!.. Василий Федорович Федоров родился и всю свою жизнь прожил в деревне Волково. Вот что рассказал он об участи своей деревни и ее жителей
— У меня сын в партизанах с первого сентября — Скорняков Юрий Васильевич. Поэтому я в лесах скрывался..что эстонцы-каратели пришли в деревню, сожгли все двенадцать ее домов, оставили только два сарая. После того из семидесяти четырех жителей деревни сорок два ушли в лес. Остальные сорок два выкопали землянки на пепелищах, остались. Прихожу я к ним в деревню девятого или десятого января и говорю всем:
«Ребята, уходите отсюда вон, покамест он не явился. Придет, все ужгёт, и не будет тогда возможности жить, давайте лесу жить!..»
Они:
«Ничего он не сделает! Прошлый раз приходил, с землянок вывел и говорит: живите!»
А я им..говорю, что он кормилец плохой нам! А они говорят:
«Ты три месяца бегал, ничего не выбегал, а мы живем и жить будем! Мы ему не нужны!»
Я ушел в лес, а на второй день, одиннадцатого января, приходят партизаны и говорят:
«Счастливый ты, что не вернулся домой. Ваших всех убили!»
Рассказывала мне женщина, одна только выжившая, Пелагея Семеновна:
«Вывели с «окопов» (так мы называем землянки) всех поставили в ряд. Одна мать с детьми стала просить милости: двое детей и сама пала на колени. Он крикнул «Рус, партизаны!» — и начал бить с ручного пулемета Пустил три очереди, пока первые семь человек замолкли Пелагея Семенова — попал ей в ногу — упала и притаилась, как умершая, и видела, как они били народ. Фашистов было пять человек. Стрелял один, к которому подводили всех. Из сорока двух — одиннадцать малых детей и семнадцать женщин (Федоров перечисляет всех) А Николаеву Тамару, беременную, спрашивали: «С кем отяжелела? С партизаном?» И, значит, над живою измывались, делали похабные дела и после застрелили. Ей же двадцать пять было. Милости никому — все сорок два человека погибли...
А все те сорок два человека, что жили в лесах, целы и теперь живем на своем пепелище в Волкове, строим землянки. Хлеб у нас весь остался, закопан, благодаря партизанам. Они приезжали до всех этих дел, осенью, сказали: хлеб немцам не возить, а мы будем делать без властие у него в тылу, зарывайте хлеб в землю, сами спасайтесь! Эти два партизана приезжали к нам второго августа, было у нас собрание... И тогда же они сожгли мост Быстроникольский, который немцы строили семь месяцев. И разбили волостное управление Карамышевского района Шевелевской волости. Напали вместе другими на карамышевский гарнизон, разогнали все хозяйственные комендатуры. Крестьяне хлеб не повезли, послушали партизан. Заготовку хлеба делали только партизанам, два раза собирали, приходя из леса в деревни Все люди шли навстречу партизанам. В Волкове, Старине и Осиповичах у нас было восемьдесят коров, мы ре шили отдать партизанам, чтоб не попали немцам. Партизаны взяли девятнадцать коров, «остальных взять можем, приедем на днях». А не пришлось: немец все три деревни сжег, а скот угнал...
Действовали у нас все более Восьмая бригада, Пятый полк Воробьева и Третий отряд Жданова. Воробьев — крестьянин из деревни Галушино, Псковского район Жданова — не знаю.
Партизаны в деревни к нам приезжали часто почт безоружные. Мы помогали. Можно сказать, все герои, а партизанам спасибо, научили нас. Тысячи людей — пленных, босых — шли, и мы их прятали, и никто не выдал. Они бежали из лагерей, из Пскова в сорок втором и в сорок первом — таились. Спасали мы их, кормили, одежду давали и сторожили. И сколько похоронено их у нас! Как накормишь голодного, так, истощенный, на следующий день и помрет!..
Отступая от Красной Армии
Деревня Рыбиха
А самые зверские массовые убийства совершали гитлеровцы, когда под напором Красной Армии стали поспешно отходить к реке Великой и к внешним оборонительным укреплениям Пскова, оставляя за собой «мертвую зону пустыни».
В деревни Чухонское, Загорье и Циблино Красная Армия вошла.28 февраля. А 26-го днем пятнадцать немецких фашистов во главе с фельдфебелем явились на пепелища этих деревень, сожженных два месяца назад, и выгнали все население из землянок. Выбрали всю молодежь, отвели одиннадцать парней в сторону, выстроили их в шеренгу и расстреляли. А шестерых девушек завели в подвал, связали им руки за спиной и сожгли живьем...
И опять заношу в тетрадь имена зверски убитых, несчетные факты злодеяний... Антонина Васильевна Железкина, горько плача, рассказывает:
— В деревне Черный Вир расстреляли часть жителей и деревню сожгли. Одному ребенку эстонский фашист проломил голову ногой. Другой эстонец смотрел на это, сказал: «Я б таких вещей не мог сделать!»
А немецкое офицерье и солдаты, когда фронт наш шел... В Пикалихе загнали в двухэтажный дом человек двести, из Карамышева, Зароя и Пикалихи и беженцев из других деревень. Сказали: «Мы вас будем выселять!» Закрыли дом и зажгли, сожгли живьем, были стон и крики на всю Пикалиху и Карамышево... Мою невестку, жену брата, лейтенанта, который в Красной Армии, Василия Васильевича Румянцева, Тамару Васильевну Румянцеву в том числе сожгли... С тремя малыми детьми сожгли — одному девять лет, Олегу Румянцеву, второму, Славику, шесть лет, третьего, Геннадия, трехлетнего... Их сожгли там живьем!..
Это было двадцать шестого февраля. Там же сожжены Суренков Иван с семьей, женка Ольга и девочка пятнадцати лет — Антонина. Из Старины — сестра Суренкова, Авдотья Тихоновна, и четверо детей малых. А дочь Тихоновой Вера в тот час шла с мельницы. Не доходя шоссе, ее встретили с машиной эстонские каратели и тут же застрелили...
Список преступлений карателей слишком длинен, чтобы всё перечислить здесь. За связь с партизанами, действительную ли, мнимую ли, — в Песчанике в январе и феврале было расстреляно больше ста человек. Каратели сжигали за деревней деревню, а бегущих в леса людей ловили, расстреливали, убивали кинжалами. Массовые сожжения живых людей в деревнях, расстрелы мирных жителей, даже не имевших никакого отношения к партизанам, женщин, малых детей происходили везде.
Фашисты из комендатуры, зловещий капитан постоянно объявляли жителям, что уничтожат всех до единого партизан. Но партизаны, которым, не боясь пыток и смерти, помогало все население, действовали непрерывно, смело, решительно, и силы их умножались с каждым днем. Нужна была необычайная дерзость, чтобы, например, в ста метрах от пояса укреплений, обводящего бывшую больницу, после многочасового боя взорвать и сжечь шоссейный мост через Череху. Партизан было около ста, они напали с правого берега, уничтожили сначала охрану, что жила в дзоте и в домике. Крепость карателей била по партизанам из пушек, минометов и пулеметов. Но мост был сожжен дотла, на глазах у бесновавшихся коменданта и капитана, возглавлявшего карательный отряд.
Против поста карателей в деревне Хвоенке проходит железная дорога Псков — Порхов. Не было дня, чтоб именно здесь не валились под откос взорванные партизанами поезда. Дважды брали партизаны районный центр Карамышево, уничтожили в нем всех немцев, взорвали эшелон с резервистами. Придя после партизан сюда, фашисты, оцепив село, три дня убирали трупы, собрали их более семисот. Возле деревни Бурмашево партизаны разгромили обоз с продовольствием и оружием для карателей. Гитлеровцы после ворвались в Бурмашево, кололи ножами, рубили подряд людей целыми семьями, но большинство жителей успело уйти в партизанский отряд. После каждого налета карателей на любую деревню партизанские отряды увеличивались на несколько десятков человек.
Все кончилось немного дней назад, когда в район стремительно вошла Красная Армия. Разбойничья крепость карателей в Быстроникольской больнице была брошена застигнутыми врасплох бандитами. Они бежали, выпрыгивая в окна, сбрасывая с себя куртки и сапоги. Они пока скрылись от священной мести гневного, оскорбленного русского народа. Может быть, они сейчас в Пскове, может быть, где-либо в Эстонии. Номер отряда их — 33. Никуда не уйти от ответа комендантам Пскова, Быстроникольской, изуверу капитану. Имена их станут известными.{155} Они будут пойманы даже на краю света. Не спрячется нигде палач-фельдфебель, ни один из его солдат. Их мрачные, преступные лица помнит вся Псковщина, помнят жены, дети и братья расстрелянных... На деревьях Песчаника зарастет кора, избитая пулями расстрельщиков. В деревнях Пикалиха и Волкове и сотнях других деревень, на пепелищах, где лежат кости сожженных живыми детей, вырастут новые, лучше прежних, дома. Но фашистские негодяи раньше ли, позже ли, а будут пойманы, судимы народом, повешены, и мрачные воспоминания об их зверствах не изгладятся из памяти русских людей никогда!
Под сильным впечатлением
Перед закатом. Леспромхоз
Утром из леспромхоза, где я спал у метеорологов на полу, в домике той разоренной больницы, что была штабом немецкой комендатуры и эстонского карательного отряда, я отправился пешком в деревню Рыбиху, так как накануне договорился с Кулачковским, что он поведет меня по всем местам, означенным террором этого свирепого карательного отряда.
Шоссе. Река Череха. Полусгоревшая деревня Рыбиха. Изба, в которой только что разместилось отделение агитации и пропаганды 67-й армии. Тут крестьяне и крестьянки. Записи их рассказов. Стола нет, тетрадь — на коленях.
Затем со стариком Кулачковским — седым, худым, изможденным, заросшим седою щетиной — выхожу.
День солнечный, яркий, лакированные мартовским солнцем снега, на дороге — жижа, таль. Печальные пепелища деревни Рыбихи. Путь по льду реки. Вот он, взорванный партизанами шоссейный мост на дороге к Пскову. Бой был всю ночь, старик наблюдал его из окна того дома, неподалеку от которого сейчас — только пепел.
Вырубленный лесопитомник, участки срезанного и положенного рядами кустарника (резало население, по приказу комендатуры). Опушка леса, надписи: «Мины». Несколько изб. Мужики — истые, бородатые — и до пятнадцати «питомцев» за столом едят мясо и ржаную кашу. Мужик-хозяин кормит всю «семью», состоящую в основном из прижившихся у него сирот-беженцев. Разговоры о карателях, плач старухи, чью сестру они убили в деревне Волково...
Иду со стариком дальше, на опушку того леса, где было расстреляно немцами больше ста крестьян, женщин, детей. Иду через поле, прежде бывшее парком. Вот он — Песчаник: опушка леса, ослепительное, веселое солнце, деревья, вся природа под таким солнцем благостна, празднична, великолепна. А на опушке, в снегу, — талые ямки, ячейки бесснежной почвы. Кое-где валяются шапки, лоскутья одежды, видны ржавые пятна крови.
Старик показывает на одну из таких ямок: вот здесь лежал дорожный мастер Иван Иванович Пикалев, а тут рядом две его дочери — Людмила, Олимпиада... Обходим этот участок, везде все то же. На деревьях следы пуль, выщербинки. Трупы похоронены несколько дней назад, по указанию военных властей, крестьянами — неподалеку, на братском кладбище...
Идем оттуда к двум домикам больницы (в третьем, большом, доме, сожженном при отступлении немцами, оказывается, была раньше поликлиника, — в больнице до войны работал врачом сын Кулачковского). Осматриваю помещения, видевшие при карателях столь многое, и вал, и разветвленные траншеи, и бойницы — всю очень продуманную и сильную систему укреплений круговой обороны фашистов. Она сохранилась, вокруг нее пояс проволочных заграждений, ныне прорванный здесь и там. Каждый сантиметр вокруг простреливался! При одном из домиков, отдельно — каменный ледник. В нем немцы расстреливали людей. С другой его стороны — конюшня. Наверху еще один дзот, с круговыми бойницами...
Расстался я с Кулачковским. Насмотрелся на всё, наслушался за два дня всех этих рассказов, и затомилась душа. Захотелось сразу же отсюда на передовую, в бой — куда угодно, только бы в бой. И вот, созвонившись с Белой Горой, напросился: нет ли куда оказии? «Хотите ехать в танковый полк? Он сейчас ведет бой, прорывает оборону немцев». — «Хочу!» — «Выходите на шоссе, машина офицера связи, -фургон, возьмет вас!»
И вот в семь часов вечера сижу у леспромхоза в снегу, на перекрестке, жду машину танковой части. Ехать — за пятьдесят километров, к реке Великой, в 40-й танковый полк подполковника Тимофеева, вступивший сейчас в бой с немецкими танками и «фердинандами» в районе деревень Шваенбахово, Иваньково, Уткино-Городец вместе с частями 310-й стрелковой дивизии... Хочется отвести душу, посмотреть, как наши танки бьют гитлеровцев, как мстим мы в бою озверелым, проклятым фашистам! Танки пойдут с десантом...
Закат солнца, легкий морозец... Только что десятки наших самолетов бомбили передний край противника...
Белая Гора
Всю ночь я был на поле боя, на снегу, в сражающемся танковом полку и в 511-м стрелковом полку. Полностью ощутил горячку боя. Под свист бомб, треск пулеметов, лязг и скрипенье гусениц, под грохот наших орудий и разрывов вражеских снарядов, хлопанье мин, в хорошо знакомой и как-то уже родной за время войны для меня обстановке очистился я от тяготящих душу, сжимающих сердце впечатлений всех этих дней, переключил внимание на другое!.. Друзья мои в Ленинграде, от многих из них война уже отошла далеко, так что их всё более и более успокаивают настроения занявшегося восстановительными мирными работами города. Они не представляют себе ясно, что творилось и еще творится здесь, на краю Ленинградской, освобождаемой от врага только сейчас области... Страдания народа нашего поистине неисчислимы, неописуемы... А надо, надо всё знать, всё увидеть своими глазами, и долг писателя — рассказать миллионам людей о том, что узнал, что слышал, что видел своими глазами...
Никогда не забудутся, никуда не денутся впечатления этих дней. И никогда не простит великий русский народ того, что натворила и еще поныне творит на нашей земле орда негодяев, насланная на нас Гитлером... Многие из них ускользнут от кары, но не все!..
А этот танковый бой... Я все записал, но в записи этой — только один, еще один из множества уже записанных мною боевых эпизодов. Я дам об этом — успешном — бое короткую корреспонденцию в ТАСС. Мы заняли еще две деревни, атакованные нашими танками и пехотой. И к потокам пролитой русским народом за Победу крови прибавилась кровь убитых и раненных в этом бою солдат и офицеров нашей наступающей армии. Навсегда в беглых заметках моих и памяти моей останутся раненная пулей в плечо санинструктор Розалина Ивченко, которую после перевязки я кормил с ложечки; и раненный в ногу механик-водитель Гладков, захвативший вражеский «фердинанд», но окруженный врагами и отбивавшийся, пока к нему не подоспели на помощь; и огнеметчики Кукушкин и Белов, и пять залпов «катюш», открывших черный в снегу путь залегшей было в атаке пехоте нашего 1082-го полка; и та воронка, которая спасла экипаж лейтенанта Хисматуллина и командира роты старшего лейтенанта Ольховенко в самый трудный момент... Все это было, и кажется, точно вот так же за годы войны было, да было не раз!.. А теперь — пора в Ленинград!
Ленинград
Сегодня ночью, после трехсот километров пути на попутных машинах, предельно усталый, промерзший, не спавший две ночи, вернулся в Ленинград. Войдя в пустую, холодную мою квартиру, прежде всего затопил печь, разделся, сжег в печке гимнастерку, и брюки, и все белье. А валенки, полушубок и шапку до утра оставил в мешке, — утром отнес их в санобработку. Отмылся, переоделся, и... вот он, родной город, отстоявший себя от врага, опять окружает меня, со всеми своими делами, малыми и большими, нужными и важными для каждого человека, которому предстоит всю нашу жизнь приводить в порядок!..
Весенние наблюдения и раздумья
Ленинград.
1 апреля — 4 мая 1944 г
Финская сторона
Большие пространства освобожденной от врага земли простираются ныне от стен Ленинграда к югу, западу и юго-востоку.
Уже стучит топор плотника, строящего новый дом, уже распространяют всюду аромат свежего хлеба пекарни, уже лечатся и отдыхают сироты дети в восстановленных домах отдыха... Фронт ушел далеко от южного полукружия бывшего переднего края, от освобожденных пригородов...
Но вот сегодня я направился в другую сторону — к северу от Ленинграда. Через час-полтора я — на фронте, на передовых позициях. И одно это дает ощущение, будто в фантастической машине времени я прокатил в прошлое — в то недавнее и уже безмерно далекое прошлое, когда Ленинград был в блокаде. Ничто не переменилось: те же люди, те же давно обжитые блиндажи и землянки, те же ходы сообщения, а впереди, в сотне метров, — все та же намозолившая глаз линия вражеских укреплений с их дзотами, дотами, брустверами, хмуро прищуренными черными амбразурами.
Мне хорошо знаком этот высящийся бугорком передо мною дот «Миллионер». Возле него в сентябре 1941 года был ранен мой друг, смелый разведчик батальона морской пехоты, лейтенант Георгий Иониди, много раз пробиравшийся во вражеский тыл. Кажется, это было вчера!.. Где он сейчас, Георгий, жив ли? С лета сорок второго ничего не знаю о нем!..
В линии фронта с тех пор ничего здесь не изменилось. Только глубже зарылся в землю неприятель, страшась наших точных снарядов и снайперских пуль. Спрашиваю командира стрелковой роты: «Скучаете?» Отвечает, глядя в бинокль на вражескую огневую точку: «Скучать не приходится... Конечно, сейчас интереснее быть где-нибудь за Черновицами, сердце играет там у наших людей, а здесь будто на месте стоит, но и мы не бездельничаем... Ненависти и боевого духа поднакопили полную душу!..»
Да... Никак не скажешь, что на этом сравнительно тихом участке Ленинградского фронта войны сейчас нет. То здесь, то там вспыхивает вдруг, разгорается, клокочет шквалом минометный или артиллерийский огонь. В гул разрывов включается трескотня пулеметов и автоматов. Снопом обломков и пламени взлетают еще один вражеский дзот, еще несколько огневых точек. Шквал умолкает, и опять тишина. Так каждый день. Так везде, от Финского залива и до Ладожского озера. А в тишине продолжается незаметная, неутомимая боевая работа...
Вчера в штабе 23-й армии я сделал выписки из допросов финских перебежчиков и военнопленных. Вот некоторые из этих выписок.
Один из солдат 48-го пехотного полка 19-й стрелковой дивизии, родившийся в 1922 году в деревне Канкаанияя, губернии Турку-Пола, по профессии рабочий, сапожник, 5 марта этого года добровольно, перейдя по льду Финский залив, сдался в плен Красной Армии. Говорит, что не хотел воевать за интересы немцев, понял: Финляндия проиграет войну. Поэтому постоянно симулировал болезнь, весемь раз лежал в госпиталях; провел в них и в отлучках по болезни четырнадцать с половиной месяцев, а в строю находился только пять месяцев. Симулянтами, говорит, были многие, называет солдат из 48-го полка, из 57-го полка и других.
«...Понимая, что Финляндия вместе с Германией идет к гибели, солдаты думают: как бы удрать с передовой, обсуждают: каким способом сохранить себе жизнь? В 1942 году был секретный приказ: всех ненадежных отправлять в тыл. Но если б солдаты узнали об этом приказе, — утверждает финн, — то все стали бы ненадежными!»
Солдатам известно, что Советский Союз предложил Финляндии условия перемирия. Но никто не знает: что просит Финляндия? Никто не знает, что Финляндия сама начала просить о мире и условия русских предъявлены как ответ на ее запрос. Об этих условиях солдаты узнали из газет, через два дня после опубликования. Многие говорят: «Был бы только мир, любою ценой, пусть придут к власти кто угодно!» Но другие считают, что условия русских слишком суровые... Все думали: вот-вот будет мир. Когда правительство не приняло русских условий, настроение упало: «Последует удар Красной Армии, и мы будем разгромлены».
...В подавляющем большинстве (семьдесят — восемьдесят процентов) солдаты с охотой пошли бы ликвидировать немецких фашистов в Финляндии. Они знали бы, что это — последнее задание; выполнят его, и с войной будет покончено. У солдат зуб горит на немцев... Сохраняют советские листовки о докладе Сталина к 26-й годовщине: «Видим, что это правда».
Многие сдались бы в плен, «если б можно было сразу уехать в Америку. Там хорошо жить, там много финнов...».
Один из перебежчиков-солдат и два пленных капрала рассказали о розгах, употребляемых как наказание в. финской армии, о случаях самоубийства, стрельбы в спину офицеров, о драках между немцами и финнами в Хельсинки, о зверствах, чинимых фашистскими офицерами над захваченными в плен русскими... Я подробно записал эти рассказы...
Цветенье в душе!
Ночь на 12 апреля
Вчера была премьера «У стен Ленинграда» Всеволода Вишневского в Выборгском Доме культуры. Я в этом Доме культуры впервые за войну, да, кажется, до вчерашнего дня он и не работал. Премьера закрытая, точнее — общественный просмотр. Полный зал, масса знакомых — все люди, к которым привык за время войны и блокады. Но в зале уже много и реэвакуантов.
Театр подремонтирован, подкрашен, в зале тепло, лишь несколько женщин — в шубах.
После первого акта, в антракте, кто-то из администрации со сцены объявляет: только что был приказ Малиновскому, — взята Одесса. Оглушительные рукоплескания.
Все ждали этого события со дня на день, никто не сомневался, что оно произойдет вот-вот...
Вчера взята Одесса. Сегодня — Джанкрй и Керчь. Наши войска очистили всю южную Украину, вступили в Крым, и. немного дней пройдет — освободят его весь. Наши войска вступили в Румынию. Завтра — послезавтра будут взяты Яссы. На очереди Тарнополь, в котором немцы бешено защищаются, на очереди Львов, на очереди — освобождение Карельского перешейка. Снилось это мне мучительными ночами в 1941 году. Верилось в это сквозь все черные беды той зимы, когда и я и все кругом умирали. Писались об этом стихи в самые тяжелые, бессонные ночи. Мечталось об этом в сырых и промозглых болотах Приладожья. Говорилось об этом с друзьями, с товарищами в блиндажах, качавшихся от раздиравших землю снарядов; в грузовиках, заметаемых дикой пургой на ладожском льду, на бесконечных дорогах фронта, когда ледяной ветер просвистывал самую душу... Нет-нет, а мелькала мысль: «Все-таки буду я лежать, наслаждаясь солнцем, на горячем гравии, на черноморском блаженном берегу! Буду жив — доживу!..»
Солнечно-голубой Крым! Он мертвый, наверно; в нем, наверно, кроме героических партизан, не останется ни одного живого русского человека (если этот человек честен). Ничего не знаем мы еще о том, какова сегодня Одесса, что разрушено, что уцелело в ней. Страшно представить себе руины прекрасного Севастополя.
Но все это уже опять наше. А то, что сегодня еще не наше, то нашим будет завтра, через неделю, через месяц, в этом торжественном сорок четвертом году. Все сбылось, все оправдалось, вера была всегда, в каждый час моего существования за все три года войны!.. Наша взяла! Наш праздник!.. И неверно было бы думать, что, привыкнув к ежедневным победам, к салютам, звучащим повседневно уже почти год, к названиям возвращенных стране городов, уже не волнуешься радостью каждый раз!.. Нет! Я опрометью вскакиваю со стула, бегу с карандашом к карте, когда по радио звучит голос Совинформбюро — очень тихий в моей комнате голос, такой тихий, что нужно приникать к испорченному репродуктору ухом... Я склоняюсь над картой, я мечу ее красными кружками, датами, стрелками, она вся испещрена ими — от Сталинграда до Черновиц и Ясс. Молодею душой и, кажется, даже телом всякий раз, когда слышу новую добрую весть.
Можно не обмениваться словами с другими. Но переполненность радостным чувством — живет, как оправдание всему, что пришлось испытать. Отсюда и гордость, цветенье в душе!
Прогулка в Гавань
Решил побродить по тем местам, где не был давно. Трамваем № 4 поехал в Гавань. Садовая, Мариинский театр. Каланча пожарной команды внизу пробита снарядом. Возле собора, за поворотом к театру, — газгольдеры, огромные штабеля дров, землянки в саду. Разрушенная бомбой часть здания театра уже восстановлена, обведена ремонтным заборчиком. На площади Труда — следы обстрелов. Отсюда теперь к Невскому ходит «семерка». На Неве — корабли: крейсер «Киров» с одной стороны моста, линкор у одного из заводов — с другой. По правому берегу — шеренга судов. Пассажирский пароход лежит на боку, полузатонув, пуст, безлюден, без охраны. Набережная до самого Горного института изрыта, вся в блиндажах, дзотах, землянках, ходах сообщения.
Некоторые ходы сообщения, проходившие среди мостовой, мощенной гранитными кубиками, уже засыпаны. Амбразуры дзотов обложены теми же кубиками. Котлованы для орудий обведены бухтами из обрезков металла и проволоки. Все пусто, безлюдно, свободно для хождения.
С противоположной стороны — с завода доносится звук перепиливаемого металла. Видны блестящие точки — идет сварка автогеном. На эллингах — катера-»охотники», мелкие суда. Линкор у набережной крашен белым с черным — полосами камуфляжа. Но маскировочных сетей никаких ни на одном из судов давно нет. Против Горного — еще ватага судов и крейсер — сгрудились в слабнущем льду, перемежаемом полосами воды.
Женщина в ватной робе лезет по лесенке на борт, убирает ее за собой.
На набережной вытащенные из Невы облупленные, ветхие катера, моторки, яхты без оснастки, без такелажа. Сфинксы против Академии художеств заделаны в деревянные чехлы. Не доходя до Горного института, вижу деревянный чехол, которым скрыт давно знакомый мне памятник. Внизу — надпись:
ПЕРВОМУ РУССКОМУ ПЛАВАТЕЛЮ
ВОКРУГ СВЕТА
АДМИРАЛУ ИВАНУ ФЕДОРОВИЧУ КРУЗЕНШТЕРНУ
Разбираю надпись больше по памяти, потому что половина накладных металлических букв сбита.
На набережной — малолюдье, одни только моряки. Несколько из них — с девушками. В штатском не больше двух-трех случайных прохожих.
Дома вдоль набережной в общем целы. На лестнице Горного института между колоннами — часовой: женщина-сторожиха. Огибаю Горный, иду по 22-й линии, — ни единой живой души, пустая, мертвая улица. Абсолютно разоренный корпус Горного института, глазницы окон без рам или с шатающимися на ветру рамами; сплошь — дыры от снарядов. Деревянная будка, а в ней одинокая сторожиха, разговор с нею. Она: «Внутри все разбито, пусто! Досталось! И бомбы и снаряды всю войну. Пожары. Хаос!» Сторожиха — интеллигентная женщина в рваной, видавшей блокадные виды робе, истощенная, с умными, грустными глазами. Может быть, она была научной сотрудницей Горного института?..
Большой проспект. Случайный трамвай — один вагон, без номеров, с открытыми на обе стороны дверьми. Но останавливается по взмаху руки, берет пассажиров ( «Садитесь, довезу!»). В вагоне их — несколько. Кондукторша билетов не продает, едут бесплатно. Этот «заблудившийся трамвай» мчится к Гаванской улице и по ней. Он называется: «Жди меня!» Ходит только в утренние и вечерние часы, когда рабочие спешат на заводы и с заводов. «Ничего, скоро наша родная старая «пятерка» начнет ходить, видите — второй путь уже восстанавливается!» Довез до середины Гаванской улицы, ехал бы дальше, но путь завален дровами. Кондукторша и вожатая втянули было бревно в вагон, да женщина, разбиравшая дрова, обругала их, впрочем добродушно, и все смеются. И та смеясь: «Выкладывай обратно! Вы же не воры, а работники трампарка!..» Выложили. Трамвай ушел назад, а я дальше, опять пешком. По улице, вдоль которой остались только большие каменные дома, и то немногие, идут единичные прохожие.
Дальше — пустыня, обломки кирпичных труб, следы разобранных, разрушенных, сгоревших домов. По кварталам люди ходят прямиком и наискосок во всех направлениях сквозь руины, огороды, разделенные хламом, кроватями, мусором, плитами от тротуаров — всем, что попалось под руку. Эти люди почти все — моряки. Несколько офицеров болтают с отлично одетыми девушками в котиковых шубках, ботах, шляпках... Остальные — обездоленный блокадою местный люд.
Старуха с безумными глазами, ищущая дом:
— Сын-партизан с Украины написал, просил посмотреть квартиру... Обошла всё, дом нашла, он пуст, заколочен, ничего нет, не знаю, что делать, куда обратиться!..
По грудам мусора, по заржавленным трамвайным рельсам, по бесчисленным пустырям, обведенным «заборами» из любого хлама, подхожу к одинокому большому дому. Дальше совсем безлюдный пустырь, пересекаю его, за ним — под забором какого-то заводского двора большая груда мусора, в ней — белые гипсовые ноги, отбросы больницы: снятый с человеческих ног и выброшенный гипс, «чехлы», в кои вмурованы бинты, Этих, производящих жуткое впечатление, огромных белых ног — много.
Снега нет, снег уже стаял, но еще мокро и грязно.
Пустыри, пустыри, пустыня, разор, безлюдье, запустение полное! Налево видны деревья прибрежья, впереди, правей, — роща Смоленского кладбища, перед ней два деревянных двухэтажных дома. По мокрым грядкам прошлогодних огородов подхожу. Вхожу в один: моряки, дневальный, воинская часть. Вхожу в 'другой. Пустой коридор, двери с заржавленными замками. Где-то голоса. Одна из дверей без замка. Открывается. Я:
— А, наконец-то живой человек! Кто здесь управхоз, хозяин? Кто давно живет?
Высокая, худая, красивая женщина:
— Дворничиха живет с тридцать восьмого года, наверху. Я вас провожу!
Выходит, провожает меня. Дворничихи нет дома. И я захожу к этой женщине:
— Можно тогда с вами потолковать?
Охотно соглашается. И я у нее — часа два, в интересной для меня беседе.
Первое, о чем спрашиваю: ее адрес. Диагональная улица, дом № 17, квартира 34. Зовут женщину — Савцова Анна Федоровна, 1919 года рождения. У нее есть сын Александр, скоро год ему, родился здесь, от второго мужа. А первый муж был краснофлотцем на подводной лодке, погиб в Туапсе. Показывает письмо, адресованное его матери, живущей в Баку:
«Уважаемая Ульяна Антоновна!Командование бригады, извещая Вас о смерти сына Андрея Прокофьевича Савцова, скорбит вместе с Вами о тяжелой и невозвратимой утрате. Ваш сын пал смертью героя в жестокой борьбе с ненавистным врагом. За счастье земли родной он отдал свою молодую кипучую жизнь».
Большое письмо заканчивается словами: «...Дорогая Ульяна Антоновна, клянемся Вам отомстить врагам за смерть Вашего сына!
Скорбящий с Вами
Начальник политотдела I — - БПЛ ЧФ
П. Воденеев. 11 мая 1942 г.»
Второй муж Анны Федоровны, Артемьев Виктор Александрович, — сержант, в запасном полку.
— Потом наш полк расформировали и наш батальон передали в Сто тридцатый полк Восемьдесят шестой стрелковой дивизии. А я — в Сто шестьдесят девятом стрелковом полку Восемьдесят шестой дивизии, — командир этого полка — Смородкин...
Анна Федоровна, родив сына, демобилизовалась, поселилась здесь. Я хорошо знаю полк, в котором служила она, — этот полк пробивал кольцо блокады!
Вот ее рассказ о себе.
— Я из Белоруссии, — есть такая деревня Олёс. А жила до войны на станции Александровка, в общежитии завода «Коминтерн», работала цеховой счетчицей. Папа был в Белоруссии председателем колхоза, в сорок первом году его взяли в армию. Он сражался под Москвой, с тех пор вестей нет. Мама осталась жива, живет в землянке, в освобожденной Белоруссии. А сестренку Сашу, четырнадцати лет, немцы угнали. Первый ребенок у меня умер в сороковом году, когда муж был на действительной службе, я мужа пять лет ждала, в сорок третьем году выйти должен был. Он служил в Севастополе. В первый день войны, после первой бомбежки, их перевели в Феодосию. Он был на подводной лодке. До войны, в тридцать восьмом — тридцать девятом, служил в Ленинграде, Кронштадте, Ораниенбауме, на Ханко, потом перевели в Николаев, оттуда — в Севастополь, и тут война началась...
Анна Федоровна подробно рассказывает, как работала на заводе, когда началась война; как до конца сорок первого года рыла противотанковые рвы и окопы в Чолово, Оредеже, Передольской, Пушкине, Красном Селе; потом, зимой, с соседками по общежитию ходила на работу — каждый день километров пятнадцать в один конец — с Васильевского острова в Старую и Новую Деревни, к восьми утра, а паек двести пятьдесят граммов хлеба... »Если б не взяли в армию, не выжила б, еле-еле ходила!» Позже в ту зиму работала на очистке города, на Васильевском острове, была в распоряжении райсовета. «Трупы таскали на Голодае, зимой траншеи рыли, покойников зарывали. Обстрелы, бомбежки — всего хватало!»
Ну а после прорыва блокады, в полку, ранена 28 марта 1943 года на Неве, у 8-й ГЭС — осколком снаряда в лопатку и бок. «Не лежала, ходила, потому что медсанбат был загружен. Была месяц освобождена от участия в боях, работала помощником повара в транспортной роте... На передовую на санях везла пищу, мину санями задело, лошадь убило, а нас разбросало, — целы, пиджачок пробит у плеча, меня не задело...»
Анна Федоровна одета сейчас в новый, трофейный немецкий френч, в юбку, сшитую из подкладки шинели, в солдатские сапоги... Комната у нее — кровать да детская кроватка, в ней спит ребенок. Да стол, да шкаф... Чисто, пол вымыт, застелен циновками, жарко топится печка... Пепельниц нет.
— Мужчины ко мне не ходят! — усмехается Анна Федоровна. — Вот возьмите банку консервную!
Спрашиваю: работает ли сейчас, как живет?
— Сдаю грудное молоко... Я сдаю по пол-литра, — почему я такая худая — не одного ребенка кормлю, а трех-четырех, из тех, у кого матери от снарядов погибли... Со смесью детям дают... И от ста двадцати до ста семидесяти рублей в месяц получаю. Хожу в детскую консультацию за два с половиной километра, и лавка продуктовая там же... И он (она глядит на ребенка) один остается, не боится. Я очень переживала, когда были обстрелы. Он боялся. Недавно, когда били зенитки, он прижался и весь трясется... Стирку беру у моряков в соседнем доме... Руку сломала в конце сорок третьего, скользко было, упала, болела, три недели в гипсе и с месяц ничего не делала.
...В глубоком раздумье о женщинах Ленинграда я возвращался тем же путем домой... Давно нет обстрелов, и больше не будет их, город возвращается к мирной жизни. Но какое разорение и сколько скорби кругом!..
Под весенним солнцем
18 апреля
Все шире полосы свободной воды среди мелкоторосистого льда.
Оторванные от слабнущего, посиневшего массива, по Неве медленно плывут льдины. Когда лед пойдет густо, то проходящий по мостам ленинградец в последний раз увидит на кружащихся льдинах следы последних невских боев: обрывок немецкой шинели, обломок искореженного снарядом металла, может быть, всплывший со дна Невы разбухший труп гитлеровца... Отброшенные навсегда от последнего занятого ими участка Невы, немцы полегли под Мгой и под Тосной, и ныне свободная навеки Нева смывает, уносит следы варварского нашествия.
Скоро от пристаней Невы в первую вольную навигацию к просторам Ладоги пойдут пароходы. Навстречу им легко проскользнут вниз по течению другие, те, что были в разлуке с Ленинградом два с половиной года...
Тогда оторвутся от гранитных набережных и стоящие ныне в прибрежном льду военные корабли, крашенные белой краской, замаскированные сетями, облепленные полузатоиувшими баржами. Нашему флоту предстоят большие походы в Балтике. Сегодня прижавшаяся к большому военному кораблю подводная лодка чистится и умывается, готовясь к празднику свободного боевого плавания. На стволе башенного орудия, в ватной куртке и ватных брюках, сидит верхом молодая работница, держа в руках аппарат автогенной сварки. Слепительным блеском освещено ее, защищенное синими очками, сосредоточенное лицо: нужно тщательно заделать царапину, нанесенную осколком разорвавшегося на набережной снаряда. А самый ствол орудия уже перекрашен в ярко-оранжевый цвет.
Основные магистрали города уже скидывают с себя суровые боевые доспехи. Ломами и кирками разбирают граждане массивные, засыпанные землею и щебнем щиты, что прикрывали окна магазинов от осколков вражеского металла. Земля вывозится на огороды, ею заваливают глубокие щели укрытий во дворах и в городских скверах, земля эта становится строительным материалом. Все больше надписей над дверьми вступающих в строй магазинов: «Осторожно, окрашено!» Все больше пахнущих свежим деревом рам в оконных глазницах квартир, еще вчера пустовавших. Все гуще течение прохожих на улицах. Давно забытые номера трамваев появляются па многолюдных перекрестках: 24-й, 22-й, 7-й. Весело бегут, поблескивая, будто играя с весенним солнцем!..
Часто бывает теперь: иду по солнечной стороне улицы и почти физически наслаждаюсь самой возможностью идти по улице спокойно, прогуливаясь, с сознанием полной своей безопасности. Есть моральное право на нее — право выстраданное, заслуженное. «Моя улица, мой город!»
Рабочие люди, эвакуированные — было время — в Сибирь или на Урал, возвращаются к своим станкам и трудятся с привычным напряжением. Ученые, инженеры, вернувшись работают не покладая рук, так же, как работали в эвакуации. Они участники общей победы... Но попадаются сбреди реэвакуантов и иные, расчетливо и трусливо бежавшие от войны, те, какие везде на чужих хлебах проживут. Одному из них, упитанному, себялюбивому, равнодушному, мой близкий друг, «блокадник», сегодня при мне сказал:
— Вот мы гуляем тут, наслаждаемся. Заработали себе это право! А вы? Вы даже понять такого чувства не можете! С кажете: почему? Да потому, что... где вы были тогда когда тут рвались снаряды! А теперь что вы делаете: здесь?
— А мне не до наслаждений! — чванно и даже презрительно ответил наш собеседник. — Надо устраивать свои дела!
— Вот-вот!.. Точнее — делишки? Как устраивали их там, на Урале?
Сегодня же знакомая девушка сказала мне, что, так же как и я , она ревнует наш город к тем возвращающимся из эвакуации дельцам, которые шагают по его панелям, ничего не отдав для его защиты, не послужив его свободе и без опасности.
— Смотрите, как они наравне со мною прогуливаются! Да ты и не понять нашего достоинства, не понять, как мы радуемся нынче, гордые каждым нашим шагом!..
Может быть, такая наша ревность — чересчур обостренное чувство? Но вот вчера приезжий, пройдясь со мною по Невскому, остановившись у книжного раскидайки-развала сказал:
— Ну что же? Всё на месте стоит, особенных повреждений я не замечаю!
И сразу же один из обступивших нас прохожих корректно заметил ему:
— А вы замечаете повсюду восстановительные работы?
У Кировского завода
А сегодня мой путь — за Балтийский вокзал, к Нарвским воротам и к Кировскому заводу.
На «девятке», с Лермонтовского, по проспекту Огородникова и улице Газа еду к трамвайной петле у Нарвских ворот...
На углу Лермонтовского и Приютской улицы — остатки баррикад, сделанных из всякого хлама и лодочек карусели. Угол трехэтажного дома превращен в дот: окна всех этажей заделаны мешками с землей, между которыми — амбразуры. Дальше... Разбитые особняки и большие дома... А асфальт Лермонтовского чист и гладок. У начала улицы Газа убранные, сваленные в скверике грудой баррикады, железные, ржавые — из рельсов, сваренных ежей, крестовин.
Едешь, — солнце прыгает сквозь громадины прогорелых домов из окна в окно. На остановке слышно: ветер шелестит внутри дома качающимся железом. Вдруг сверху упали россыпью кирпичи. Голос женщины: «Маленько, маленько тебе голову не пробило!»
...Сижу на скамеечке против Нарвских ворот. Шесть бронзовых коней летят с ворот на меня. Под аркой ворот, заполняя ее внизу, — дзот из булыги, земли, обтянут снаружи листами оцинкованного железа: амбразура для орудия. Вперед от арки уходят и возвращаются от Кировского завода рабочие трамваи-одиночки, на каждом две дуги, чтобы не перекидывать, пускаясь в обратный путь. Снега нигде нет, резкий холодный ветер, солнце — яркое. Только между скамейками скверика, у ворот, прочная груда снега. В Доме культуры имени Горького, против меня, — ни одного стекла, все забито досками. Радиорепродуктор разносит хороший симфонический концерт. В Нарвских воротах по двум сторонам дзота, словно стражи его, стоят два витязя в шлемах и кольчугах, держат лавровые венки. И к дате «17 августа 1834 г.» так и хочется прибавить цифру «1944».
Рабочий трамвай довозит меня до Кировского завода. Из его мощных труб в свежую голубизну апрельского неба валит густой, беспокойный дым. Над забором, отделяющим завод от улицы Стачек, с лязгом катается исполинский рельсовый кран. Трехгранные, похожие на ледорезы, бетонные надолбы сдвинуты теперь к сторонам арки главных заводских ворот.
Позади скамеек, поперек запущенного сквера, тянется массивная баррикада с восемью обложенными кирпичом амбарами, а за нею, возле обрушенного снарядом чайного павильона, спокойно трудится старая женщина в ватнике, опоясанном ремешком. Она сует длинную кисть в ведро с ярко-зеленой краской и широкими полосами тщательно кроет маленькую будку лимонадного киоска. И эта легкая дачная будочка, первая здесь за годы войны, играет на солнце единственным веселым зеленым пятном.
За сквером, до самых просторов полей, не просохших от талого снега, высятся среди руин немногие уцелевшие дома. Одно из них придвинут желтым овалом своего трехэтажного крыла почти к самой улице Стачек. Его окна замурованы кирпичом, и только посередине каждого оставлен узкий раствор глядящей на юг амбразуры, От нижнего |)яда окон к самой улице, пересекая двор, тянется еже на второй баррикады. На ней копошится, работая кирками и ломами, группа женщин, одетых в серые ватные брюки и такие же, повидавшие виды, куртки. Баррикада со стороны улицы уже наполовину разобрана — извлеченные из земляной насыпи бревна, канализационные трубы и рельсы лежат штабелями на широкой панели.
Иду туда. Долбя слежавшуюся землю и кирпичи, разваливая одну за другой кирпичные обводы амбразур, все женщины послушно повинуются окрикам той, что одета в ветхий зипун и чьи седые волосы туго обтянуты шерстины м платком. Она работает ломом ловчей и напористей других. У нее удивительно здоровый вид, в каждом движении ее чувствуется огромная физическая сила. Ее лицо, ставшее за время войны коричневым от ледяных ветров и загара, хотя и изборождено морщинами, но освещено выражением такой молодой энергии, что этой женщине не дашь больше тридцати лет.
— Как ее зовут? — спрашиваю у оказавшейся рядом женщины.
— А мамкой! Мамонькой! — отирая рукавом ватника пот со лба, отвечает работница.
— Чьей? Вашей, что ли? — пытаюсь пошутить я.
— Зачем нашей? Мамкой города! — бойко откликается другая. — А если по паспорту... Михайловой... Слышь, Марья Яковлевна! Тобой тут один капитан, понравилась, видно, ему, интересуется.
Работницы сдерживают свои кирки и ломы, выпрямляются: что за капитан такой?
— А ну, чего стали? — окрикивает их Марья Яковлевна. — Офицеров наших, что ль, за войну не видали? ,, А вы, товарищ капитан, верно, мною интересуетесь?
— Верно, Марья Яковлевна! — усмехаюсь я. — Поговорить бы нам!
— Сейчас!.. Эй, бабоньки! — кричит она, ловко ворочаясь среди обломков вырытых ею бревен. — Под тем дзотиком вагонетка заложена, вы ее тихохонько вынимайте! Ты, Аннушка, ломом-то колесиков ей не помни!,, Ирка, Ирка, а ты чего землей железину закидала? Ты ее наружу волочь, не время нынче железинами разбрасываться. Слышь?
И спускается с баррикады ко мне. Через минуту я узнаю, что Михайловой — сорок лет, что работает она на Толевом заводе, в цехе, что вчера ее с другими работницами послали сюда за рельсами.
— Моя это крепостушка! А как же не быть моей, коли мои рученьки ее ставили. Вот же довелось, вы только поймите, — сама строила, сама теперь разворачиваю. Гадала ли, думала ли?.. А только знала, уж через мои дзотики ирод не переступит...
Да, именно эту самую баррикаду, наискосок от Кировского завода, в ту страшную зиму, когда похоронила умерших от голода своих детей — одиннадцатилетнего «Бориса Васильевича» и трехлетнего Володеньку. Много «точечек», «стеколушек» тогда построила! И помнит, что в каждую из «ее» баррикад заложено. Муж работал в артели «Стабметиз» слесарем, железо резал. Его взяли в армию на Выборгской стороне, перестал писать с фронта, уже третий год... Пока сама на казарменном была, комнату обокрали, а потом и заняли. «Теперь на Нарвском проспекте живу... — И с чуть заметной обидой добавила: — На шестом этаже».
И все-таки, узнав, что с «мамкой» беседует корреспондент, две-три давно знающие ее работницы отвлеклись от работы, подсаживаются на кирпичи рядом, слушают наш разговор, вмешиваются в него, стараясь получше, покрепче объяснить мне, что за человек их бригадирша, какой у нее характер, как держалась, что делала она, оставшись одна и посвятив себя служению осажденному городу.
Все касалось ее в этом городе, до всего было дело ей!.. Застанет ли ее обстрел на какой-либо улице, тут же начинает распоряжаться улицей по-хозяйски: одних загоняет в подвал ближайшего дома, других энергично выталкивает из остановившегося трамвая и кричит вагоновожатой: «А ты чего сидишь тут красавицей? Не украдут у тебя трамвай, иди в подворотню тоже!» Если кого-нибудь ранит осколком, Марья Яковлевна уже тут как тут, с носилками, неведомо откуда добытыми: сандружинницы когда еще добегут сюда! А она уже покрикивает на мобилизованных ею для переноски носилок дворничих или на проходящих мимо красноармейцев. Попадется ли ей старик, волокущий саночки, тяжело нагруженные дровами, — переймет у него веревку, а самого отстранит: «Куда тебе, старому? Гляди, в поту весь, давай уж я тебе подтащу!..»
Терпеть не может Марья Яковлевна никакого беспорядка в городе, никакой бесхозяйственности. В годы блокады на всякого человека смотрела она с одной точки зрения: «А что ты делаешь для того, чтобы супостата скорей донять? Во всю ли ты силу трудишься?» И уж если увидит какую-либо девицу, что командиру глазки состроит, — ох как напустится на нее: «Другие душу свою прозакладывают, чтобы Красной Армии нашей помочь, а ты, бездельница, лежебочка, чего хочешь?» Перед всем народом высмеет!
До войны совсем не таким был характер у Марьи Яковлевны. Жила тихо, детей нянчила ласково, работала в артели по размотке ниток, думала только о себе да о своем доме. Но с тех пор, как попала на окопы под Красное Село; как грозила кулаком «мессершмитту», что, низко-низко летя, расстреливал из пулемета женщин, рывших противотанковый ров; с тех пор, как потаскала мертвых детей из темных, вымороженных квартир; с тех пор, как осталась на свете одна, изменился характер у гневной, уязвленной в самую душу женщины...
И стала она заправилой среди работниц на всяком деле, имеющем отношение к обороне города. Всё прошла, что полагалось пройти ленинградкам! Ругаясь, неистовствуя, пересиливая немочь и недуги, когда тяжесть блокады сминала ее непокорную силу, она никому не позволяла предаться слабости и унынию, презрительно посмеивалась над всяким, кто, по ее суждению, начинал ныть. Сумрачно вглядывалась в безлюдные улицы, прислушивалась к скрежету кровельного железа, раскачиваемого ветром в прогорелых насквозь домах. «Да неужто ж, сынок, тебя мы не выходим?» — говорила она, и все понимали, что это относится к самому Ленинграду, и потому прозвали ее подруги «мамкою города»...Ив самом деле, все, что только зависит от крепких сил одного человека, сделала Марья Яковлевна за время блокады, чтобы выручить, вынянчить, выпестовать родной город.
И вот наконец подошло время! Проходя по заводским кварталам, Марья Яковлевна стала теперь считать каждую вновь задымившую над простреленными цехами трубу, мерить глазом каждую заделанную в стенах домов пробоину, щупать своим яловым сапогом свежий асфальт, заливший каждую круглую выбоину на исхоженной тысячу раз широкой улице Стачек. И серые прищуренные глаза «мамки города» при этом неизменно искрятся от удовольствия и добреют...
Прямо-таки с наслаждением работает нынче Марья Яковлевна на своей «собственной» баррикаде. Каждый камень, каждое бревнышко знакомы ей, напоминают ей, какая тогда была спешка! Уже и ящики с патронами были поднесены, и пулеметы только ждали, когда их подставят к новеньким амбразурам... Крепко тогда измучались, каждую вагонетку, положенную в основание баррикады, тащили с завода человек по двадцать зараз — малосильными были люди! Бригадиршей была Шура Воротова, тоже властная женщина! Жива и поныне, только работает в другом районе. А вот эти все, что ворочают сейчас ломами, — новенькие здесь; по крайней мере, Марья Яковлевна считает их новенькими, вслух, однако, не говорит им этого. Сказала, впрочем, раз Аннушке, когда та отдыхать присела не вовремя: «Да полно, ленинградка ли ты? Может, из драпавших?» Но разразился тут скандал: Анна Афанасьевна Кузнецова оказалась тоже из повидавших виды, в сорок первом работала за Обуховом, а потом пять месяцев и девять дней лежала в больнице после тяжелой контузии... Еле-еле помирили тогда двух распаленных работниц подруги. Марья Яковлевна позже каялась Аннушке, что сдуру такое молвила, просила обиду забыть накрепко, чтоб никогда и не вспоминать...
— Всё, товарищ капитан! Поговорили хорошо, и хватит, нам работать необходимо... Аннушка, а ты, бабонька, переходи теперь на ту, последнюю точечку, вон где стеколушки в блиндаже торчат... Зачем нас послали сюда? За рельсами? А под тем блиндажом, хорошо я помню, под земелькой две хорошие лежат рельсины, сегодня же раскопать их надо... Да стеколушек не разрушь, слышь?..
Анна Афанасьевна Кузнецова, перепрыгивая с бревна на бревно, неся лом в руке, как казачью пику, перебирается к указанной ей огневой точке. Свежий апрельский ветер треплет седые волосы, выбившиеся из-под шапки-ушанки, лицо женщины сосредоточенно, взор уже мерит объем новой работы, прикидывает, с какого края подступиться к ней. За Аннушкой прыгают через извитое железо три другие женщины... Марья Яковлевна встает, сует мыс крепкую, жесткую руку...
А по асфальту улицы Стачек в сторону фронта бегут и бегут чередой тяжело нагруженные военные автомашины. Путь им теперь далек. Он только начинается здесь, против Кировского завода. Еще совсем свежо в памяти то, отошедшее в вечность, время, когда этот путь из города здесь кончался, потому что сразу дальше был передний край обороны города Ленинграда,,,
На Дворцовой площади
Изменения всюду.
Вот Дворцовая площадь, по которой проходишь чуть ли не каждый день — то ли в Главный штаб, то ли в редакцию фронтовой газеты «На страже Родины», а то еще и просто прогуливаясь, любуясь ансамблем, — на этот ансамбль, кажется, никто в мире не мог бы смотреть равнодушно.
Александрийский столп, на котором вдохновленный делами людскими ангел на днях освобожден от лесов.
Против Эрмитажа, во дворе дома № 4, где ныне военторговские ателье и магазин, — работает круглая электрическая пила. Ее звука тоже не было слышно давно; режет доски. Доски и розовые, грудой наваленные новенькие кирпичи (до сих пор везде я видел только старые — от разрушенных домов) приготовлены для заделки огромных пробоин от снарядов, попавших в этот дом. Стена между двумя пробоинами разобрана, зияет, подравнивается. Из нее выдвинулось, свисая, бревно с блоком на конце.
В Главном штабе сдаю на военный телеграф очередной материал для ТАСС. Здесь пишу эти строки. Надо записать многое: о начальнике политотдела 8-й армии Ватолине, который убит на Северо-Западном фронте; о Михаиле Зощенко, вернувшемся, как и многие другие, из эвакуации в Ленинград; о лужских партизанках Клаве Юрьевой и Ире Игнатьевой, приезжавших на днях ко мне в гости.
Но прежде,всего надо записать в дневнике о подсчете музейных ценностей, уничтоженных немцами, и о немецком плане Ленинграда с обозначением очередности обстрелов. Объекты, подлежавшие уничтожению артиллерийским огнем, обозначены тремя красками; красной, коричневой и серой. Коричневой ( «вторая очередь») обозначены больница Софьи Перовской, Русский музей, Радиокомитет, жилой дом писателей ( «надстройка») на канале Грибоедова...
Выставка обороны города
Сегодня в Ленинграде большое событие: в Соляном городке состоялось торжественное открытие выставки, посвященной обороне Ленинграда. {156} Я пришел на выставку к моменту открытия — к шести часам дня. Топча снежную жижу, сюда сбирались сотни людей. На Соляном переулке, возле разоренного за время блокады скверика, где прежде были оранжереи и ботанические раритеты и где ныне — только следы изрытых огородных грядок да мусор от бомбежек и от обстрелов, — стояли немецкие бронеколпаки, привезенные сюда с полей сражения. Огромное, на многоколесном ходу орудие, из которого вынут (и помещен внутри здания выставки) ствол, стояло среди этих колпаков. Громадины танков и многих других орудий загромоздили всю Рыночную улицу, где у подъезда выставки стеснилась толпа. Одна из гигантских длинноствольных гаубиц протянула свой ствол, как хобот, к окнам здания.
На углу Соляного и Рыночной, будто тоже участвуя в экспозиции, высился насквозь обгорелый остов дома. Но и он, как и все дома вокруг, был украшен красными флагами. Гремел оркестр. Подъезжали сплошной чередой легковые автомобили, из них выходили представители власти, генералы, их жены. Сновали фотографы, ошалелые от азарта. Чины милиции проверяли входные билеты. В фойе какой-то лейтенант энергично рассовывал входящим экземпляры «На страже Родины». Густой поток посетителей вливался в помещение выставки.
Я бродил по выставке четыре часа, с огромным интересом и вниманием разглядывая все экспонаты. Каждый из них будил во мне воспоминания, вызывал ассоциации. Все, о чем рассказывала выставка, было известно мне, все испытано, изведано, измерено собственными шагами, лишениями, невзгодами, надеждами... Город и передний край фронта, Нева и Ладога, — все, все было зримо мне во всех своих светотенях, однако ж из выставки я мог почерпнуть много нового. Этим новым для меня были главным образом всякие суммирующие цифры или точно названные, привязанные к именам людей, детали блокадной, пережитой нами эпохи.
Конечно, ленинградцы знают гораздо больше, чем рассказывает выставка, — например, о голоде, о лишениях и ужасах блокады. Есть только одна убедительная витрина с образцами заменителей, применявшихся в общественном питании, да некоторые относящиеся к ним цифры'. Есть только две-три фотографии, изображающие дистрофиков. Но, может быть, директор выставки Лев Львович Раков, сам блокадник, участник боев на Неве, и правильно решил: оставим для будущего то, что сейчас еще слишком терзает сердца всех, кто потерял в первую зиму своих родных и близких?
Многообразно представлены Ладога и «Дорога жизни», но и здесь не показаны никакие трагические события, которыми была богата эта трасса эвакуантов. Артиллерийские обстрелы показаны хорошо. На разоруженных бомбах — этикетки с фамилиями тех, кто разоружил их. Среди этих бомб — огромная тонкостенная фугасная, весом в тонну, упавшая на территории больницы имени Эрисмана.
Каждый посетитель выставки, ленинградец, переживший блокаду, мог бы сам быть экспонатом ее. Странное, приятное чувство владело мною: все то, что еще вчера было нашим бытом, будничным и привычным, — сегодня, отойдя в историю, уже предстает перед нами в виде экспонатов, рассказывающих о прошлом. Явно ощущается, что мы, ленинградцы, живем уже в другой эпохе. Конечно, многое, особенно картины художников, панно, панорамы, романтизируя это недавнее прошлое, представляют его нам в какой-то иной тональности, не так просто и буднично, как это было в действительности. Но не потому, что художники старались всё приукрасить; причина в другом: реальная действительность всегда бесконечно богаче, многообразней, глубже и волнующей, чем вообще-то слишком торопливые попытки некоторых художников изобразить ее. У них все — более плоско, бедно, игрушечно, макетно...
Пришлось мне пообижаться за литературу. Ей не уделено никакого внимания. Все, что касается литературы, изображено лишь десятком книг, и ничем больше: жалкая полочка!
Центральный зал выставки, где сегодня гремел оркестр, производит большое впечатление. Здесь в натуре самолеты, танки, орудия, даже торпедный катер, на которых прославленные герои фронта били врага. Хорошо сделана панорама, изображающая передний край, — реалистично, похоже на действительность. Другие панорамы — неубедительны. Очень бедны стенды с фотографиями освобожденных пригородов. Никакого представления о виденном они не дают.
И хотя выставка в целой! произвела на меня большое впечатление, я, уходя, думал о том, что посторонний осажденному Ленинграду человек не сможет, судя о нашем времени только по этой выставке, представить себе и тысячной доли того, что испытано и пережито нами.
«...Пальба и клики и эскадра на реке»
День за днем на Неве проносило лед. Последний раз я видел его — сдавленные, круглые, с обтертыми краями льдины — в горле Большой Невки, между Гагаринским Пеньковым буяном и Пироговским музеем. Одинокий торпедный катер выбивался из этого вялого льда. Корабли у набережной Жореса — транспорт, прижавшиеся к нему подводные лодки — очищались от зимней окраски. Свисая вдоль борта транспорта на талях, матросы соскребывали с него белую краску; транспорт в эти дни был пегим, некрасивым, будто облупленным и постаревшим.
Всю зиму здесь простояла шаланда, засыпанная землей и превращенная в форт: в землю был вправлен дзот, и одни амбразуры его глядели вдоль набережной, на Литейный проспект, а другие — выше, поверх крыш домов, в небо. Ныне эта полузатопленная шаланда, вылезшая носом к самой набережной, оплескивается водой. Пролежит здесь шаланда долго: оттянуть ее невозможно, нужно прежде вывезти с нее землю. На корме этой руины команды ближайших судов оставляют свои велосипеды, так же как оставляли их на обломках других барж, что стояли, например, против Летнего сада, являя собою некие мостки от набережной к подводным лодкам, буксировщикам и другим зимовавшим здесь судам. Громоздились на баржах и бухты с кабелем, и бочки, и всякая другая тара.
Теперь голые шпангоуты этих взломанных барж омываются невской водой. Она смыла, отнесла от набережных и гигантские груды грязного, насыщенного мусором снега, того, который всю зиму сваливали сюда дворники, свозя его с аккуратно расчищаемых улиц.
Цилиндрические, в метр высотой, питательные батареи для корабельных радиостанций зимою стояли на набережной, группируясь штук по десять в полукружьях, образованных гранитными скамьями, там, где скамьи обводятся лестничными спусками к Неве. Некоторые из этих зеленых цилиндров стояли на самых скамьях. Ныне, в ночной час, издали они кажутся молчаливо сидящими на скамьях людьми, стерегущими покой кораблей.
Все чаще по Неве сновали катера и буксирные пароходики, то уводя на другое место зимовавший корабль, то приводя на его место новый.
На Дворцовой площади уже недели три тому назад начались восстановительные работы. Трубчатый, металлический каркас, на котором зиждились леса, обводившие, кажется, все два с половиной года блокады Александровскую колонну, медленно, сверху вниз разбирался, — и недавно, проходя через площадь, я увидел, что последние металлические трубки каркаса грудами лежали у постамента колонны.
Разбитые, полуразобранные, полуразваленные трибуны, примыкающие к Зимнему, отстраивались заново, их обшивали фанерой и красили серой, стального оттенка краской.
Ремонтные грузовики трамвайного парка подъезжали к высоким фонарным столбам, выдвигали вверх свои круглые площадки, на фонарях устанавливались новые, белые, привезенные на других грузовиках стеклянные шары.
За несколько дней перед Первым мая вся приведенная в полный порядок площадь уже ничем не отличалась от той, какой она была до войны. Только все, и сегодня забитые фанерой, окна Зимнего дворца, как и везде в городе, еще не прозрели, солнечным лучам еще не пробиться во дворец.
Приведение Дворцовой площади в полный порядок казалось не случайным. В городе — только на этом основании — поговаривали, что, очевидно, в день Первого мая будет военный парад, а то, пожалуй, и демонстрация. Никаких официальных указаний, намекающих на такую возможность, не было, и все-таки думалось, что такое молчание объясняется военною тайной: ведь важно, чтоб враг заранее не узнал о параде и демонстрации, если они должны быть; и что вот накануне праздника объявят о том внезапно. Но эти предположения оказались ошибочными — никаких парадов и народных шествий в день Первого мая не было.
30 апреля, проснувшись, все горожане с удивлением увидели плотный, сверкающий покров снега. Город вновь неожиданно приобрел зимний вид. Днем снег стал таять, грязища на улицах оказалась страшная. Только сегодня, 2 мая, уже нигде не заметить снега.
В день Первого мая, ничем не обозначенный, настроение все ж было праздничным. Всем хотелось как-то ознаменовать этот день. Люди вышли на улицы одетые наряднее, чем всегда, женщины — в новых туфельках. Небритых мужчин я не заметил... Все рассчитывали свои дела так, чтобы в восемь вечера дома ли, на улице ли, а посмотреть салют. Огорчались, что салют будет не ночью, — ночью он был бы красивее, эффектнее. Вероятно, кое у кого мелькнула мысль: «А не может ли случиться сегодня налета на город?»
В половине восьмого я вышел из дома на набережную канала Грибоедова. Солнце ярко светило. По набережной, как и по всем окрестным улицам, к Марсову полю, к Неве густо валил народ — больше всего детворы.
На Марсовом поле, как и везде, алели флаги. Против Павловских казарм, на второй дорожке Марсова поля, стояли в ряд еще не убиравшиеся с двух прошлых салютов пушки: тридцать семь противотанковых пушек.
В первой половине дня к этим пушкам, всегда стоящим одиноко и без охраны, привели солдат — расчеты подготовлялись к стрельбе.
Зрители вытянулись вдоль первой дорожки, против казарм. Зрители были и на другой стороне Марсова поля, И на панелях улицы Халтурина, и на площади — вдоль Мраморного дворца и бывшего Английского посольства, и на набережной Невы, и на Кировском мосту. Их скапливалось все больше, но порядка почти не требовалось поддерживать: милиции было мало, и она только наблюдала, чтоб люди не выпирали на мостовые; съезжались автомобили, в которых генералы, полковники, ответственные работники выезжали на зрелище со своими женами и детьми.
Я встал на углу набережной и Кировского моста, в гуще ждущих салюта людей, любуясь кораблями, украшенными с утра флагами расцвечивания. Против Летнего сада вспомогательный военный корабль, поблескивая свежей коричневой краской, готовился салютовать сам, и палубы его были полны гостей.
На крышах Мраморного дворца и Павловских казарм расположились солдаты с ракетными пистолетами в руках. По набережной, полным ходом проносясь в сторону моста Лейтенанта Шмидта, торопились автомашины, в которых я замечал офицеров флота с их семьями. Эти явно рассчитывали смотреть салют не здесь, а там, ниже по Неве, где стоит больше кораблей, где, вероятно, откроют огонь из своих орудий громадины линейного класса. Но мне было хорошо и здесь.
Ровно в восемь вечера раздался первый залп салюта. Орудия, стоящие на Марсовом поле, блеснули пламенем, набережная содрогнулась. Блеснул бортовым залпом стоящий против Летнего сада корабль; рокочущий грохот прокатился ему навстречу — с той стороны Невы, где рванули залпом стоящие против Дома политэмигрантов зенитки.
Оттуда же и одновременно со всех сторон взвились в голубое небо разноцветные ракеты. На крыше Мраморного я увидел десятки устремленных к небесам рук с ракетными пистолетами.
Ракеты полились в солнечное небо сплошной чередой. Солнце, стоящее над Петропавловской, слепило глаза, но змейки расползающихся от блеснувших точек дымов всё же были видны. Залп за залпом повторялись, содрогая дома и набережную. Берега Невы покрывались густыми клубами дыма. Лениво оседая, распадаясь, тая, дым стлался по водам Невы, но всё новые и новые его клубы вырывались от стреляющих орудий, от ракетниц, которых было великое множество. Иные из ракет вонзались, еще горя, прямо в толпу: люди отскакивали, но тут же на шипящую огненную точку стремительно набрасывались вездесущие мальчишки, подбирали пыжи и недогоревшие или догорающие на земле части ракет.
Трамваи, переполненные пассажирами, стояли на мосту. Ни один автомобиль не двигался. Дохнув пламенем, ряд орудий на Марсовом поле методично разносил по городу раскатистый гром. Мост, на котором стоял я, вздрагивал и еще долго после каждого залпа дрожал.
Когда загремели музыкой громкоговорители радио, вое поняли: салют окончился. Единичные красные, фиолетовые, желтые звездочки еще несколько минут взлетали и медленно опадали. Сразу в неистовое движение пришли скопления автомобилей. Перед мостом, впав в ярый восторг, механически быстро членя свои движения, преисполненный гордости и чувства собственного достоинства, регулировщик орудовал магической палочкой так залихватски, что к нему подбежали фотографы, а случившийся тут же со своей женой Александр Прокофьев стал за ним наблюдать, восхищенно повторяя: «О... О!.. Русак! Вот это русак!..»
Люди растекались неторопливо, явно жалея, что все уже кончилось. Я побрел вдоль Лебяжьей канавки и услышал позади себя отдаленный грохот. Над Петроградской и Выборгской сторонами высоко в небе набухали черные клубочки разрывов зенитных снарядов. Это фашистские самолеты прорвались к городу. Зенитки били минут пять, но почти никто из расходившейся толпы не желал замечать ни этих клубочков, ни отдаленного гула стрельбы. «Поздно!» — усмехнувшись, подумал я. Толпы ленинградцев уже разошлись, вокруг было обычное немноголюдие.
Я пересек Марсово поле, подошел к пушкам. Артиллеристы хлопотали — чистили, смазывали стволы и затворы, переносили в штабеля ящики с гильзами и неиспользованными снарядами. А огромная ватага мальчишек, бегая под стеной Павловских казарм, подбирала на асфальте стреляные гильзы ракет, швыряемые с крыши казарм такими же мальчишками. Издали это было похоже на бой: сверху градом летели гильзы, внизу чуть не сотня ребятишек носилась, набивая ими свои карманы.
— Дай одну! — сказал я подвернувшемуся мне парнишке.
— На! — он щедро сунул мне несколько гильз.
...Дома, в ночь на 1 Мая, я слушал по радио приказ Верховного Главнокомандующего, четко знаменующий новые поворотные пункты в войне: «Но наши задачи не могут ограничиваться изгнанием вражеских войск из пределов нашей Родины...»
А ведь одна только эта строка приказа выявляет перед нами весь дальнейший ход войны, поступки многих миллионов людей!..
Сегодня кто-то высказал удивление: почему в числе салютующих городов не помянут Сталинград? И кто-то другой ответил ему, что, возможно, в Сталинграде теперь даже и нет пушек!..
Печать блокадная
Вчера был «большой день» ленинградского Союза писателей — просмотр впервые за войну организованной выставки работ ленинградских писателей. В витринах сто шестьдесят девять книг и брошюр — далеко не все сделанное за время войны нашими писателями. На стендах — газетные вырезки, журналы, цифровые данные, к сожалению очень случайно подобранные, фотографии, портреты писателей.
С первого дня войны писатели стали журналистами, военными корреспондентами, агитаторами, пропагандистами. У большинства из них для большого художественного творчества просто не оставалось времени, но оперативно написанные очерк, статья, корреспонденция, стихотворение, особенно сатирическое, были подобны штыку, колющему врага, бомбе, разорвавшейся в стане врага, развернутому полковому знамени, за которым идут сражаться с врагом бойцы.
С первого дня войны, когда я пришел в ленинградское отделение ц. о. «Правды» к Л. Ганичеву и передал через него в редакцию первую военную корреспонденцию; когда на расклеенных по городу мирных номерах «Ленинградской правды» от 22 июня увидел накрывший их повсюду экстренный выпуск той же — от того же 22 июня, но уже военной газеты; когда спокойная окружная газета «На страже Родины» следующим утром дохнула на меня гневом нашего фронта, — я понял: какою мощью, какою силой духа обладает великая армия всей нашей печати, сразу сплотившей в единую дружную семью редакторов газет и издательств, журналистов, писателей, работников типографий — маленьких и больших, городских и разбросанных по всем частям фронта... Редактор «На страже Родины» М. И. Гордон (а до него И. Я. Фомиченко), редактор «Ленинградской правды» П. В. Золотухин, как и сменивший его позже Н. Д. Шумилов, не по должности, не по званию, а по делу, которое они делали вместе с писателями и журналистами, были равнозначны самым крупным фронтовым военачальникам, — такова была разящая осаждавшего Ленинград врага сила нашего слова.
В тот день, 6 июля 1941 года, когда впервые сформированные дивизии народного ополчения двинулись на лужские рубежи, ополченцы читали первый номер газеты армии Народного ополчения — «На защиту Ленинграда». Сотрудники этой газеты, среди специальных военных корреспондентов которой был и опытнейший редактор II. В. Лесючевский,{157} получили в свои руки такое действенное и почетное средство преобразования храбрых, но почти невооруженных патриотов в кадровую армию, какого до войны, вероятно, не могли бы себе и представить. И когда ополченцы действительно стали кадровыми частями, а армия Народного ополчения вместе с газетой была упразднена, редакционный коллектив стал вести газету выросшей в боях, кадровой 55-й армии «Боевая красноармейская».
Редактор комсомольской газеты «Смена» А. Блатин с первого дня войны обрел в активе своих сотрудников столько профессиональных писателей, сколько ни в какие времена их не мог бы привлечь.
До десятка армейских газет, много небольших по размеру, но сильных своим воспитательным действием газет стрелковых дивизий, авиационных, танковых, инженерно-саперных, военно-транспортных соединений Ленинградского и Волховского фронтов даже в самое тяжелое время первой блокадной зимы печатались в типографиях осажденного города. А боевые, сражавшиеся с врагом корабли Краснбзнаменного Балтийского флота и Ладожской военной флотилии имели во главе эскадры своих военно-морских газет газету «Красный Балтийский флот»...
Листовки для партизанского края, когда у партизан не было своих портативных походных типографий, также печатались в Ленинграде...
Да мало ли «родов оружия» — оружия печатного слова было у нас еще? Только на короткий период зимы 1941–1942 годов прекратился поневоле выход литературно-художественных журналов, но уже в 1942 году появились свежие номера «Звезды», «Ленинграда», детского журнала «Костер»; все больше книг стали выпускать издательства блокированного Ленинграда.
Везде, в каждой газете, в эфире, в партизанских листовках и просто перед строем бойцов звучало слово писателя и журналиста, — военного корреспондента, готового идти на смерть вместе с красноармейцем, краснофлотцем, и — особенно в начале войны — с пограничником, и с тем ополченцем, каким был часто и он сам.
Многие из наших рядов погибли — на подводных лодках и надводных боевых кораблях, в танках, на самолетах, в партизанских отрядах, в ожесточенных оборонительных, а позже наступательных боях артиллерии и матушки пехоты. А иные погибли на своих служебных постах — в разбитых бомбами или снарядами редакциях и типографиях, в издательстве ли «Советский писатель» (в Гостином дворе), в типографии ли «На страже Родины» (в Петропавловской крепости), во фронтовых ли блиндажах, в избах, в автомашинах... Мы еще не знаем всех судеб, еще не знаем, кому что уготовано на пути к последнему дню войны и даже в самый ее последний, победный и торжественный день...
Но уже сейчас могу сказать о писателях, участвовавших в обороне Ленинграда: они выполняли свой долг честно, достойно, мужественно.
Так же выполнили свой долг перед Ленинградом журналисты: Л. Ганичев, М. Гордон, М. Ланской, В. Меркурьев, П. Карелин, С. Кара, В. Карп, И. Франтишев, Э. Аренин, М. Стрешинский, И. Хренов, Д. Хренков и много других. Редакторы, полиграфисты, художники, фотокорреспонденты. Среди последних мне особенно хочется назвать имена Н. Хандогина, Г. Чертова,{158} И. Фетисова, Д. Трахтенберга, Л. Карасева... Да и еще было много других, встречавшихся или сопутствовавших мне на всех фронтовых дорогах, иногда — в разгаре боев.
Разве не следовало бы дать на этой выставке почетное место всем семидесяти девяти номерам газеты «На защиту Ленинграда»? Или «Ответу ханковцев Маннергейму» — листовке М. Дудина и художника Б. Пророкова? Партизанским и армейским листовкам со стихами Н. Тихонова, А. Прокофьева, В. Саянова, Б. Лихарева, И. Авраменко, А. Решетова, с сатирическими строками В. Лившица, С. Бытового, «бойца Ивана Мухи» (В. Иванова), Ивана Зениткина и трех Васей — Гранаткина, Развсдкина и Светелкина? Десяткам других листовок со стихами и призывами наших писателей и поэтов — тех листовок, какие боец читал за несколько минут до того, как идти в атаку?..
Разве мало у фотокорреспондентов есть снимков писателей, сделанных не только на набережной Невы у Союза писателей, но и в самих боях, везде на фронтах?
Вот почему сегодняшняя выставка в Союзе писателей представляется мне очень бедной и далеко не отражающей истинную роль писателей в обороне родного город;.. их заслугу, их доблесть!
Конечно, после войны все будет!.. Верю: будет открыт специальный «Музей боевого слова», где будет собрано и экспонировано все относящееся к девятистам историческим дням обороны Ленинграда: книги и рукописи писателей, журналистов, военных корреспондентов, армейских поэтов — их военные фронтовые дневники, письма; где на почетном месте окажутся комплекты всех ленинградских и военных газет, брошюр» листовок и «боевых листков»; призывы и воззвания пропагандистов, заметки агитаторов, плакаты с лозунгами, провожавшими наши части в бой на всех дорогах...
Будет! Верю, будет такой музей!
...После просмотра выставки начался «Устный литературный альманах», — наконец-то в большом зале Дома имени Маяковского. До этого в большом зале бывали только просмотры кинофильмов. В этом прекрасном зале все нынче зябли, но он был ярко освещен, чист, устлан коврами, полон публики без верхней одежды и потому, казалось, вернулся к нам из мирного времени. После альманаха прошел концерт, выступали артисты, певцы, балерина. На этой эстраде — впервые за время войны.
Слушая пианистку, я думал: вот в каких деталях нашего быта мы видим победу. Она возвращает нам все, к чему мы привыкли в мирное время. Естественно, просто, буднично приходят к нам прежние формы жизни... Потому, что победили мы! На миг только представить себе, какими были бы эти дни, если б страна наша потерпела в войне поражение! Что происходило бы нынче в том случае в Ленинграде? Уцелевшие ленинградцы не видели бы ни этого зала, ни огней, ни людей, что вчера в нем сидели. Город в руинах, господство смерти, издевательство сильных, предательство слабых, кровь, солдатский фашистский сапог на всем, что дорого советскому человеку. Ярмо неволи, зависимости, иноплеменное иго... Ленинград оказался бы в том же ужасном виде, в каком видим мы нынче Новгород, Пушкин, Лугу, любой вырванный нами у оккупантов город.
Но победители не фашисты, а мы. Ленинград выстоял, стал победителем! И как тут не вспомнить всем нам родного поэта:
...Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия!..
В Гатчине
Гатчина
7–9 мая 1944 г
На пути в Гатчину
На попутном грузовике, с веселыми артистами цирка, я выехал в Гатчину. Пока у контрольно-пропускного пункта на Пулковском шоссе чинили камеру, артисты плясали, дурачились, подсаживали один другого на елку, кувыркались.
На Пулковской горе вспоминали, как в 1942 году выступали здесь, в домике под горою, приехав в стрелковую дивизию. А минуя за Пулковом передний край, все притихли, вскочили, стоя в кузове, жадно всматривались. Машина прыгала по выбоинам от снарядов и мин, но шоссе в общем уже приведено в порядок. Возле деревни Коврово полетел подшипник. Все вылезли из машины, ждали больше часа, пошли пешком — тринадцать километров до Гатчины, ибо попутных машин не оказалось...
Деревня Коврове разбита бомбами и снарядами, но не сожжена. Все дома разрушены, везде рухлядь, лом. А день солнечный, трава зелена. Руины печальны, безлюдны... Уцелел только один дом, и в нем единственная на всю округу жительница с четырьмя детьми — женщина средних лет, А. П. Кондратьева. Перед домом лежит на земле, среди гильз от ракет, патронов, ручек гранат, касок, обрывков немецких книг и всяких ошметок, — мраморная фигура Николая I с оторванной головой.
Приглашенный Кондратьевой, с двумя артистками, не пожелавшими идти пешком в Гатчину, захожу в дом. В комнате — чисто, хозяйственно, самовар, домашняя утварь, кровать. Хозяйка тиха, спокойна, скромно держится, рассказывает, что сама из-под Тихвина, что поселена здесь с месяц назад, не работает, потому что «какая же здесь в пустыне работа?», а вот детишки ее работают на дороге, поддерживают чистоту. Продовольственной карточки не имеет, не имеют карточек и дети, за хлебом ходят в Гатчину раз в два дня.
— А чем кормитесь?
— А картошка-то мороженая!..
Входит паренек лет пятнадцати, «глава семьи». Слушает. А другой, маленький, катается на ножном самокате по асфальту шоссе, среди руин.
— Одной-то не страшно жить?
— Нет! Теперь ко всему привыкла! А чего ж бояться?
— А близко люди есть?
— В соседней деревне тоже живет одна женщина! Кондратьева не ропщет, что нет карточки, но не знает,
как действовать, чтобы получить их. Советую хлопотать в Гатчине.
— Да я больная и не пойду туда!
Сын берется сходить, спрашивает — к кому.
Вот и вся встреча. А сколько в ней невысказанного содержания!
Слышу звук приближающейся машины. Подхватываю попутный грузовик, нагоняем группу артистов. Их с оркестром человек сорок. С теми, кто уместился в кузове, едем дальше. Перед Гатчиной, у контрольно-пропускного пункта, встречается большой фургон гатчинского Дома Красной Армии, с начальником клуба офицеров полка, — едет навстречу гостям.
...Первые краснокирпичные казармы. Большие разоренные корпуса. Дом культуры в одном из них. Огромный зал полон, — офицеры, солдаты. На большой сцене — цирковое представление.
Успех выступавших полный, артисты в одиннадцать уезжают в Ленинград...
У секретаря горкома
Гатчина
Розоволицый, веснушчатый человек со светло-каштановыми волосами в армейской гимнастерке без погон, но с орденом «Знак Почета», оказался тем самым Андреем Макаровичем Зубовым, первым секретарем горкома партии, которого я искал в одном из больших разоренных и наспех отремонтированных каменных домов Гатчины. Он пригласил меня в свою рабочую комнату, в которой не было ничего, кроме простого стола и нескольких стульев да висящего на стене плана города. Зубов усадил меня рядом с собой за столом.
За уголком того же стола сидел, занимаясь своими бумагами, заведующий оргинструкторским отделом Афанасьев, красивый, стройный мужчина. Знакомя, Зубов коротко сообщил о нем:
— Демобилизовац из армии, под Вязьмой получил два ранения, в руку и в ногу. В боях под Ржевом был замкомандира роты по строевой части, потом командиром роты, а после взятия Ржева — командиром батальона... Ну, Владимир Гаврилович, ты занимайся своим докладом, а мы тут поговорим!
Афанасьев уткнулся в бумаги, а у нас с Зубовым речь зашла о тех коммунистах, которые оказались здесь в Гатчине среди трех тысяч трехсот восьмидесяти уцелевших от фашистского террора и освобожденных Красной Армией местных жителей из числа пятидесяти пяти тысяч человек, составлявших население Гатчины до войны.
Таких коммунистов, скрывавших от немцев свою партийность, в живых осталось немного, и дела каждого из них горком партии тщательно проверяет. Дела двадцати девяти из них уже разобраны, и в партии оставлены только две старухи (одна из них — дворничиха), которые явно были бессильны в чем-либо противодействовать оккупантам и никак с ними не сотрудничали...
В момент разговора в кабинет к Зубову входит один из тех, чье дело еще не разбиралось. Зубов приглашает его сесть.
Это седой, с седыми усами человек, в красном свитере и овчинной шубе, небритый, со строгим профилем, прямым носом и большими серыми, трагическими глазами. Фамилия его — Старков, и пришел он сюда рассказать об известных ему фактах зверств гитлеровцев в Сиверской, где он жил при немцах.
Зубов разговаривает с ним спокойно, вежливо, учтиво, но с нотками строгости в тоне.
— Постарел совсем, — уже будто оправдываясь, говорит о себе Старков. — Здоровье скверно стало. Пришлось остаться. Решил, что выберусь. Я с тысяча девятьсот тридцать четвертого года перешел на инвалидность, поступил сторожем в артель инвалидов.
— Когда началась война, как ты это воспринял?! В оборонительных сооружениях, в фондах обороны участвовал?
— Я пошел работать: сетки из проволоки — пятьдесят метров сделал... Сына взяли. Я хотел было идти тоже воевать, но меня не взяли. Два сына, жена сыновья — в морпогранохране Черноморской области. Второй — уже инвалид, в Омске. Письмо получил... Оставались вдвоем с бабкой. Немцы пришли, уже бомбили, я еще сторожил. Коровенка была. Я оставил жену у лесника, месяц и пять дней в лесу скрывался. Три дня в Ленинграде был, — третьего сентября, думал, все это пройдет. Потом думал за Мгу пробраться, с коровой. А уже немец обошел, Тосно занял. Вместе с солдатами обретался в лесу. В Гатчину я не мог прийти, потому что все меня знают. В сарайчике с коровой жил за станцией, жена тут собралась и отправилась на Дружную Горку, жена паспорт получила и на себя и на меня (мне дали справку, что я больной). Партбилет закопал, тое место уже и основания нет и — огородами пошли...
— Как же? Самое ценное — партбилет!
— Копаю, копаю, никак не могу даже угол тот найти!
— В гестапо вызывали?
— Нет...
— Немцы знали, что инвалид?
— Я справку имел, что я нетрудоспособен, инвалид.
— Уничтожали инвалидов?
— Пока нет.
— А вот старик Котт! Совершенно невиновен. Жил у какой-то домохозяйки, скандалила. Он не пошел в общежитие, а ночевал у нее. И донесла, будто бы он поджег дом. Повесили, три дня висел!
— По Сиверской? — говорит Старков. — Было много людей, к оторых теперь уже нет. Предавали!.. Копытовская, есть такая хозяйка. Будто трех партизан предала. Мне рассказывала Карачинская, надо с ней поговорить. На Госпитальной, дом тридцать один, в баненке живет...
— Ты не о других, о себе говори! С какого года член партии?
— Член партии с тысяча девятьсот двадцать девятого года!
— Как же так? Жил, работал, история партии учила о фашизме, и вот фашизм ворвался к нам, борьба не на жизнь, а на смерть, и вдруг вы... Что вы, не могли взять винтовку? Почему это вы отсиделись в обозе?.. О партизанах знали?
— Я знал, что Беляев есть. А здесь я и партизан боялся подложных. Каждый мог выдать меня... А жизнь свою жалко было, думаю, что пользы сделаю... Если б задание мне дали!
— Вы третьего июля, как и весь народ, задание получили: создавать невыносимые условия, для оккупантов, так, чтобы земля горела под их ногами. Мало было этого задания?
— Ну, пускай я буду, виноват... Когда в лесу был с командирами в сорок первом... Шпалы они имели и ромбы, и кормил я их, и молоком поил... Две недели вместе сидел... И фамилия моя записана у них была, чтоб, значит, в партизаны вместе... Мысли-то у меня были, думал: вот придем в Гатчину...
— Мыслями не воюют, а делами! Нет, не нашли вы себе места в этой большой борьбе. Вы думали, как бы получше жить!
— Это никогда я не думал! Пришли бы русские, расстреляли бы!
— Многих мы расстреляли, да? Даже полицаев не расстреливали! Вы лучше скажите, что фашисты в Сиверской делали?
— В Сиверской больнице были закопаны психиатрические больные, которых фашисты уничтожили в ноябре месяце тысяча девятьсот сорок третьего года. Я это точно знаю потому, что специальный отряд гестапо, при пятнадцати русских пленных смертниках, раскопал яму, недавно, где зарыты больные, после чего трупы сложили в
сарай, сожгли. И этих пятнадцать пленных живьем сожгли... Это может подтвердить и Кузмин, работает в «Заготкоже» в настоящее время... При отступлении гитлеровцев, последние дни, в деревне Заозерье, Орлинского сельсовета, сожгли русских раненых, человек восемьдесят, загнав в пустое помещение. Зажгли! Что могут подтвердить оставшиеся в деревне...
— А вот вы безучастным оставались! — Я инвалид.
— Я тоже освобожденный, — в первый раз повысил голос Зубов, — а вот пошел в тыл противника. И вот он — Афанасьев Владимир Гаврилович — под Вязьмой, под Ржевом командир роты, дважды раненный, инвалид второй группы, а работает!... Малодушие, товарищ Старков!
— Нет, не мог я работать. По болезни!
— Ладно... Приходи одиннадцатого, разберем дело! Зубов умолкает. Пауза длится. Потом:
— В Сиверской жил?
— Да.
— Мебели там много еще бесхозной?
— Там власти два дня не было. Потом сторожей поставили.
— На сколько подписались на заем?
— На корову ~ тысячу рублей и еще пятьсот рублей. И по работе на триста.
Зубов расспрашивает о материальном положении Старкова. Тот отвечает, что купил у Ивановой на Сиверской дом при немцах за двадцать три тысячи рублей, что корова давала в день пятьсот рублей дохода — давала в сутки по восемнадцать литров молока, и продавал он его по сорок рублей за литр. И на хлеб менял...
Разговор прерывается, потому что в комнату к Зубову просится инженер Шлихт. Зубов говорит Старкову:
— Ну ладно, пока идите! Еще будет время поговорить!
Старков уходит. А Зубов взглянул на часы.
— Вот пришел. А мне уходить надо! — говорит Зубов. — Этот Шлихт — русский, девятьсот второго года рождения, _живет в Гатчине на улице Герцена, работает сейчас на железной дороге. Тоже член партии. Оставался здесь при немцах, работал на пекарне фабрики «Коммунар», у немцев. Его дело будет разбираться завтра. Я вызвал его — он принес материал о семнадцати испанцах-коммунистах, из республиканцев. Шлихт втайне от всех вел дневник... Извините, есть срочное дело!
Просит меня подождать:
— Почитайте пока; если вам нужно, перепишите! — - и дает мне напечатанный на машинке акт. Пригласив в свою рабочую комнату Шлихта, уходит, а я читаю акт и делаю из него выписки.
Итак
Исторический документ
«Акт о злодеяниях, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в г. Гатчина, и о принесенном ими ущербе гражданам, общественным организациям, государственным предприятиям и учреждениям СССР.10 апреля 1944 г. специальная комиссия в составе Зубова Андрея Макаровича, Игнатьева Дмитрия Анисимовича (и других перечисленных поименно. — П. Л. ) составила...»
В акте четыре раздела. Первый раздел — о разрушениях в городе. Второй раздел я переписываю с середины:
«...Уничтожена ценнейшая библиотека Павла I, выброшена в прилегающий ко дворцу ров. Мраморные ценные скульптуры уничтожены, железная ограда с дворцового парка снята, ценные художественные вещи сожжены, снят и увезен в Германию художественный паркет, а сам дворец при отступлении сожжен, старинные архитектурные дома, расположенные в дворцовом парке, разобраны на дрова и сожжены, так же взорваны в парке архитектурные мосты, варварским путем уничтожены древонасаждения города и городские дворцовые парки, где вырублены на дрова тысячи дорогостоящих деревьев».
Раздел третий (переписываю наиболее характерное дословно):
«Зверский режим с первых же дней. Надписи: «Вход русским воспрещен» (в домах, где жили немцы), «Вход только для немцев» (в местах общественного пользования). Населению запрещено пользоваться электричеством, население использовалось вместо лошадей — впрягали в телеги и возили лес, кирпич, воду, а гитлеровцы с кнутами садились в телегу и избивали еле движущихся, истощенных голодом людей, очевидцем чего являются Назарова Анна, Лисенкова Анастасия, Демченко Ирина и др....За период оккупации истребили 5316 мирных граждан, из них повесили 1325 человек на базарной площади.. по проспекту 25 Октября и в других местах города ежедневно вешали по нескольку человек с позорными вывесками: «Русский жулик повешен за воровство», вешали по всякому подозрению.
Расстреляли 860 человек мирного населения..»
...Сожгли 60 мирных граждан.
Истощением, избиением и отравлением истреблен 3071 мирный гражданин.
В гражданском лагере, в Торфопоселке, где содержалось 250 человек, ежедневно умирало до десяти человек, а на их место привозили новых. В этот лагерь заключали за копку картофеля на своем огороде, за неподчинение немцам. Все заключенные носили на груди клеймо «К». В лагере содержались и дети до 10 лет, старики, женщины...»
(В акте следует перечисление ужасов лагеря.)
«...Публичные порки женщин плетьми. Насиловали малолетних на глазах матерей, грабили скот и имущество... (и т. п.)...Ради забавы около городской бойни фашисты бросали в грязную лужу гнилое мясо, а после выгоняли в эту лужу женщин, которые по горло в грязи должны были доставать брошенное мясо, а фашисты глумились над ними и их фотографировали, что делалось на глазах очевидца Камыниной.
Угнали в рабство 9000 Детей, мужчин, женщин. Так, 25 октября 1943 года отобрали 350 русских девушек и угнали».
В четвертом разделе акта сказано:
«...Повесили 200 военнопленных, расстреляли 650, сожгли 1500, истребили путем истощения и пыток 17210, а всего 19560 человек».
Приводятся примеры издевательства: в «лагере смерти», расположенном на аэродроме, охранники разбрасывали заминированные буханки хлеба, — подбиравшие гибли от мин (очевидцы — Смекалов и Чижас).
«...В лагере, устроенном на территории граммофонной фабрики, в деревянном бараке сожжено 400 пленных.В столовой телефонной фабрики находились около 1000 человек раненых пленных и гражданского населения. Фашисты закрыли столовую, облили керосином и подожгли, вся тысяча сгорела (очевидцы — Михайлов и Николаев)..
В Гатчинском парке в 1942 году расстреляли 15 пленных, а в ров Гатчинского парка ежедневно из лагерей вывозили от 80 до 100 трупов пленных.
Лагерь пленных, расположенный на улице Хохлова, где было 170 человек, был сожжен 24 ноября вместе с пленными.
В лагерях — «карусель», то есть пленных выстраивали в круг и заставляли их ходить по кругу в одном направлении, при морозе 15–20 градусов. Ходили непрерывно, по 6–8 часов. Слабые падали и умирали, выдерживавших отправляли неизвестно куда (очевидцы — Смекалова и Чижас).
Виновники:
Командующий 18-й немецкой армией, Начальник 3-го отдела штаба Дулага № 154, гауптман Крамер,
Следователь 3-го отдела штаба Дулага № 154, лейтенант Вигхорн,
Заместитель коменданта майор Пфистер, Начальник районной комендатуры Шперлинг, Начальник гатчинской городской полиции Рыжов, Комиссар полиции Райхс,
Начальник гражданских лагерей Торфопоселка Имель»...
(Подписи комиссии, — одиннадцать подписей.)
...Сейчас, сделав эту выписку, обратил внимание: то и дело слышатся взрывы. Это наши саперы взрывают в Гатчине всё новые и новые обнаруженные ими мины. В комнате, как и во всех пустых, прохолоделых комнатах здания горкома партии, где только столы да стулья, — зябко, дрожь ходит по телу. А может быть, это еще и от тех представлений, какие возникают в мыслях при чтении вот такого акта?
«Голубая дивизия»
Зубова все нет. Я завожу разговор с инженером Федором Леонтьевичем — Шлихтом, работающим сейчас на 24-й дистанции железной дороги. Он охотно рассказывает, дает мне просмотреть принесенные им материалы.
В районе Гатчины долгое время находился штаб испанской эсэсовской 250-й «голубой дивизии». Черные дела этой дивизии хорошо известны защитникам Ленинграда. Но после снятия блокады постепенно открываются всё новые подробности...
Шлихт рассказывает беспорядочно, перебрасываясь от одного эпизода к другому. Вот некоторые из сделанных мною записей.
«...В этой фашистской дивизии были и тайные коммунисты. Работая в пекарне, при хозчасти, я знал нескольких. Одним из их руководителей был Хуахэн — кабо (унтер-офицер), который служил поваром у офицера (потом его выгнали). Знаю нескольких рядовых коммунистов, их имена: Станислав, Мартын, Манола. У всех республиканцев на руках была татуировка — национальный республиканский герб. Все они держались близко один к другому. Они служили раньше в дивизии генерала Миаху, а потом были в лагере, в Испании, и когда формировалась добровольческая дивизия, их взяли в хозяйственную часть. Поэтому я и знал их... Были в дивизии и русские белогвардейцы, из деникинцев, служили они в жандармерии. Один из них, заместитель начальника жандармерии, Николай Анастасьевич, был в чине «антонента» — лейтенанта, с двумя звездочками на серебряном погоне. Он лупил пленных.
В хозчасти был один человек (а может быть, таких было и несколько!) — парень лет девятнадцати — из тех испанских детей, оставшихся сиротами, которых в свое время спасли и привезли в Ленинград. Перед этой войной он работал на заводе «Красный инструментальщик», в Ленинграде на Исполкомовской улице. Когда испанская дивизия прибыла на Ленинградский фронт, он ушел с завод а на курсы парашютистов, потом был выброшен с самолета в районе Ново-Лисино с заданием: «Явиться с повинной в испанскую дивизию и вести там разлагательскую работу». Ему в дивизии не поверили, он три месяца сидел. Его избивали. Потом все же он оказался на свободе и ходил в форме испанского солдата. Сказал мне (он хорошо говорил по-русски): «Я их все же обману! Меня зачислили в хозяйственную часть, и теперь я займусь своим делом! Когда же дивизия будет уходить, я останусь, чтобы перейти обратно к русским».
Дальниейшего я не знаю... А тогда, при последней встрече с ним, в августе 1943 года, он подошел ко мне (я косил сено) и спросил: где Ленинград, как ориентироваться, где город Пушкин? Он очень хотел прежде всего пробраться туда, потому что этот город был ему давно знаком: попав мальчонкой из Испании в Советский соеоз, он «начале жил в детдоме в Пушкине...
Хуахэн и некоторые другие тайные коммунисты были со мной откровенны, — мы знали, что не подведем друг друга.
Летом тысяча девятьсот сорок третьего года вместе с солдат эти хозчасти по делам пекарни я иногда бывал на станции Антропшино, куда прибывали эшелоны с грузами для испанской дивизии...
...Однажды я проходил по станции. Хуахэн кричит: «Ты видно? Ты видел?» (по-русски). Я подошел к вагону, вижу: бригада человек двенадцать, грузят тару из-под снарядов и пороха. В вагоне — два испанца. Один ломом пробивает большие цинковые пороховые банки. Другие смеются: «Только чтоб шархэнд не увидал и немцы!»
Другой раз — это было третьего июля, вечером — ко мне подо игел кабо, сказал, что ему нужна «уна ковадью» (одна лошадь). Я опросил: «Для чего?» Он: «Тылы испанской дивизии на днях переходят в другое место, немцы тоже уходят. Мы — семнадцать человек — хотим убежать к русским, нам надо сделать запас продовольствия и обмундирования. На станцию прибыл и выгружается эшелон, он стоит под нашей охраной, — ночью там будут патрули из верных людей, никто нам не помешает!..»
Я — через Трунина Владимира и Пахомова Николая — достал им лошадь с телегой у крестьянина, и они всю ночь возили — за реку Ижору, в лес. Вывезли шесть. тюков обмундирования, четыре ящика с автоматами и восемнадцать мешков муки. Выждав, когда испанцы отдали лошадь русскому и тот отъехал, немцы задержали возчика. Крестьянин сказал, что это я предоставил испанцам лошадь. Ночью, в двенадцать часов, ко мне пришли на квартиру немецкий фельдфебель и унтер-офицер — . переводчица Нина из Федоровского. Они привели с собой Трунина и Пахомова. Переводчица меня спрашивает: я ли давал лошадь? Отвечаю: «Я». Меня отвели в комендатуру, которая ведала гражданскими делами. Вначале фельдфебель-комендант освободил нас до утра. Утром мы явились в сопровождении двух испанцев — -патруля, присланного за нами, и нас арестовали.
Испанцев тех — семнадцать человек — тоже всех арестовали. Их отправили в Испанию для отбытия наказания. Нас держали месяц, потом мы сунули взятку офицеру-белогвардейцу, и нас освободили...
Недели за две до этого, 18 июля 1943 года, пока я, арестованный, находился в селе Покровском при испанской жандармерии, произошло необыкновенное событие. В час дня нас, арестованных, выгнали из лагеря во двор чистить картошку. Вскоре начался обстрел тяжелой артиллерией, бившей из Ленинграда. После первого залпа нас загнали в окоп. Обстрел продолжался, — всего разорвалось до двадцати снарядов.
В самом начале третьего нас внезапно выгнали из окопа, запрягли о телегу, погнали к зданию бывшего Ольгинского приюта, превращенного при советской власти в клуб, — - здесь теперь была столовая штаба испанской дивизии. Бегом мы, трое подследственных по делу , об эшелоне — Трунин, Пахомов, я — и человек семнадцать пленных красноармейцев, подхлестываемые кнутом, пригнали телегу к зданию клуба.
Оказалось: в клубе в этот день был устроен банкет по случаю годовщины начала действий Франко против республиканцев Испании. Он.начался ровно в два часа дня. И ровно в два часа дня первые три снаряда русских попали сюда... Нас через двадцать минут пригнали сюда вынести трупы и сделать уборку. О том, что произошло в самом начале банкета, мне рассказали две уцелевшие официантки — русские девушки из Пушкина, которые все видели...»
Инженер Шлихт рассказал мне подробности этого происшествия, которые я приведу в следующей подглавке «Каталонец Антонио», а здесь пока скажу только о том, что после этого события в шесть часов вечера на поданных отовсюду машинах весь штаб дивизии быстрехонько переехал в Красную Славянку, километра за полтора...
«...Через несколько дней к нам подходит шархэнд — это было в четыре часа — и говорит, чтоб не выходить, потому что в пять часов дня русские будут стрелять. И действительно: ровно в пять — налет русской артиллерии. Значит, в Ленинграде была их радиостанция.
Осенью сорок второго года у бумажной фабрики «Коммунар», в шести километрах от села Покровского, был только один крест, над могилой испанца. И офицер сказал, что больше пяти крестов не будет, потому что «возьмем Ленинград». Когда испанцы уходили из Антропшина и села Покровского на другое место (последняя часть ушла тринадцатого октября сорок третьего года), там на кладбище оставалось девятьсот двадцать шесть крестов, и испанцы возмущались. Причем похоронены там были только те, которые скончались в лазарете или по дороге к нему. А сколько было убито на фронте — неизвестно. Их было всех восемнадцать тысяч, Я знаю это потому, что работал в пекарне. Каждому полагалась в сутки булка весом семьсот пятьдесят граммов, пропускная способность пекарни была двадцать две тысячи булок. Ну, примерно тысячи две-три они разворовывали, остальное шло в дивизию. Считаю, что до отъезда эшелона из Антропшина на станцию Кикерино (куда отправился лазарет, — а остальные части я не видел) они потеряли убитыми и ранеными примерно шесть тысяч человек.
Заявляли так: «Испанская добровольческая дивизия расформирована. Но мы остаемся служить в немецких частях. Все остается то же самое, только снимут нарукавные значки (национальный флаг с надписью «Испания»)...»
...Разговор мой со Шлихтой был прерван приходом Зубова. Зубов взял у Шлихта материалы, поговорил с ним при мне, а потом, когда Шлихт ушел, мы — Зубов, Афанасьев и я — еще долго беседовали о том, как восстанавливается нормальная жизнь в Гатчине и что сделано, и также о том, какие пути мне найти, чтобы узнать еще что-либо об испанских республиканцах, которые вели подрывную работу в «голубой» фашистской дивизии...
Каталонец Антонио
И вот история, ставшая мне известной неделей позже, — история, которая кончилась только после снятия нами блокады Ленинграда и освобождения Гатчины.
А началась она... началась она примерно лет за пять до начала Отечественной войны и — совсем не здесь, а на маленькой площади против церкви, в городке Аграмонте, где четырнадцатилетний Антонио, держась за руку своего отца, стоял, поглядывая на резную дверь церкви и слушая, что говорят взрослые. На двери висело [ объявление каталонского правительства о том, какие сокровища искусств будут переданы в музей, как достояние народа. Отец Антонио говорил своему давнему соседу Родриго Лохес, фермеру из Лериды: «Я бедный человек. Но если мы прогоним фашистов, мы обязательно оросим эту пустыню, тогда у меня будет виноградник и мой сын станет счастливым... Вся Каталония тогда будет достоянием народа... Завтра мы все отправимся на Сарагосский фронт!»
Родриго Лохес сказал: «Это правильно!», а на следующий день, когда телеги с крестьянами Аграмонте, решившими воевать, проезжали узкой дорогой среди скал, над высоким обрывом, из кустов выскочили террористы и обстреляли крестьян. Последнее, что видел Антонио после того, как опрокинутая телега скатилась под откос, был пистолет Родриго Лохеса, направленный в голову отца, пытавшегося умолить террориста-фермера о пощаде.
Так впервые узнал Антонио, что такое сущность фашиста. Когда израненный Антонио очнулся среди крас-; ных скал на дне обрыва, врагов уже не было. Восемь убитых ими крестьян лежали на скалах. Мальчик заплакал, прижавшись к телу отца.
Потом Антонио стал подносчиком патронов в отряде Народного фронта, был ранен, лежал в госпитале, потом долго плыл на большом пароходе в неведомую страну. С ним вместе ехало много испанских детей, потерявших своих родителей и свою, разоренную фашистами родину,
«Теперь я уже никогда не встречу Родриго Лохеса, чтобы отомстить ему за отца», — с горечью думал Антонио.
В северном городе, о котором и не слыхивал прежде Антонио, не было виноградников и глубоких ущелий. Вокруг города простирались леса и болота, в рыжем море вода всегда была холодна, зимы были снежными, суровыми. Мальчик из Аграмонте, однако, быстро привык к здешнему климату. Он становился сильным, здоровым юношей. Он учился. Когда он вполне овладел русским языком и ему оказались доступны богатства любой библиотеки, он узнал о мире все то многое, что давно уже знали его русские друзья. Ленинград стал любимым городом возмужавшего каталонца. Антонио работал и жил на заводе. Среди станков и шуршащих трансмиссий он чувствовал себя дома. Он решил стать инженером и, откровенничая с друзьями, делился с ними своей мечтой: «Когда в Испании не будет фашизма, я вернусь в Аграмонте и сумею построить там такой же завод. А чтоб вы ко мне приезжали в гости, построю при заводе дом отдыха — белую виллу среди маслин, лимонных и апельсиновых деревьев... Хотите?» И друзья смеялись: «Хотим!»
Антонио жадно следил за мировыми событиями. Когда гитлеровские войска вошли в Париж, Антонио долго был сумрачным и необычно неразговорчивым. Хмуро работал он у своего станка, в свободные часы отказывался от развлечений и однажды, явившись на работу, скупо заявил товарищам:
— У русских будет война с Германией. Вчера я сделал заявление. Хочу изучать аэроплан. Как это у вас называется? Без производственного отрыва...
— Без отрыва от производства! — подсказали ему товарищи.
Но летчиком Антонио стать не успел. Война с Германией пришла раньше. Завод, на котором работал Антонио, был переключен на производство военных материалов. Антонио отказался от отдыха, ни о чем, кроме войны, не мог и не хотел думать. Он был комсомольцем , и, когда гром канонады впервые донесся до цехов завода, первым повел своих товарищей на строительство баррикад.
Он пережил голодную зиму, ни на один день не отлучившись из цеха. Услышав, что в гитлеровских войсках, осаждающих Ленинград, появилась испанская дивизия, Антонио, бледный от негодования, в первую минуту даже не хотел этому верить. Опустил глаза, долго думал, потом, вскинув голову, произнес резко и ни к кому из окружавших его товарищей не обращаясь:
— Если так, там должен быть и Родриго Лохес.
— Кто это? — спросили его.
— Знакомый один... Я его убью...
Только ненависть могла привести Антонио к уверенности, что Лохес действительно может оказаться среди брошенных на Ленинградский фронт испанских головорезов. Но уже ничто не могло отвлечь Антонио от навязчивой мысли. Ему не работалось на заводе. Он стал страдать бессонницей. Он обдумывал свой план, и, когда наконец доложил его кому следовало во всех мельчайших подробностях, невозможно было отвергнуть ни одной детали этого плана. Риск был большой. И всего вероятней, Антонио предстояло погибнуть. Но сам он был уверен в успехе, а это для разведчика — главное.
Темной летней ночью маленький самолет поднялся с одного из фронтовых аэродромов. Ничего не было видно внизу — ни линии фронта, ни лесов, только в одном месте вдруг встали к небу столбы слепящих лучей, а вокруг самолета засверкали огненные точки разрывов. Но самолет вырвался из цепких лап вражеских прожекторов, ушел от зениток и вновь погрузился во тьму. В назначенном месте пилот спокойно сказал в переговорную трубку: «Прыгай!», и Антонио отделился от самолета. Парашют раскрылся, и Антонио исчез из поля зрения летчика...
С тех пор никто в Ленинграде долго не знал ничего о судьбе Антонио.
Но вот подробности эпизода, происшедшего 18 июля 1943 года в селе Покровском, близ Гатчины.
Банкет, устроенный штабом 250-й «голубой» испанской дивизии в столовой клуба бывшего Ольгийского приюта по случаю годовщины начала действий Франко против республиканцев Испании, был подготовлен с особенной пышностью. Испанцы здесь жили лучше, чем в том году немцы, потому что получали из «мирной» Испании богатые посылки.
Испанские вина всех марок, шампанское во льду и цветы стояли перед приборами. Испанские фашисты — штабные генералы и офицеры торжественно принимали подъезжавших на автомобилях гостей — немецких генералов и офицеров. Иные из них вели под руку своих дам. День был солнечный, жаркий. Хозяевами банкета были командир и начальник штаба испанской дивизии. Ровно в два часа дня старший по чину генерал поднял бокал, готовясь произнести тост за здоровье Франко и, конечно, за предстоящее вскоре падение Ленинграда. И ровно в два часа дня первый внезапно разорвавшийся снаряд разнес угол здания и сразил двух стоявших здесь, верховых лошадей. Другой — разбил вдребезги только что застопорившую перед дверьми в столовую легковую машину. Немецкий, запоздавший на пиршество офицер, выходивший из нее в тот момент, повис замертво, и пальцы его руки остались на ручке дверцы. Убит был и шофер. Третий снаряд влетел через окно прямо в столовую и разорвался внутри. Пиршество получилось кровавым.
Следующие снаряды разбили гараж штаба и несколько занятых штабом кирпичных зданий. Всего легло до двух десятков снарядов...
Через двадцать минут запряженных в телегу и пригнанных сюда из концлагеря трех русских гатчинцев и более полутора десятков военнопленных втолкнули в разгромленную столовую для уборки. На полу лежали пять убитых, искромсанных рваным металлом испанцев, два немца и две русские женщины — из тех продажных «дам», что были приглашены на балкет. Семнадцать раненых были уже увезены. Везде валялись бутылки с вином, закуски, половина длинного стола была разбита и опрокинута.
Из убитых испанцев один еще хрипел, но и его погрузили на машину со всеми наложенными грудой трупами. Жандармы накрыли их брезентом и увезли... ,
А в шесть часов вечера весь штаб дивизии на поданных машинах перебрался из села Покровского в Красную Славянку.
И до этого происшествия и после него там и здесь в испанской дивизии происходили странные вещи. То эшелоны с боеприпасами застревали в пути или сходили с рельсов. То исчезало со складов оружие, и позже немцы находили его в лесу или не находили вовсе. То на улицах оккупированных городов и сел ни с того ни с сего происходили жестокие драки между немцами и испанцами, и начальство, ища причин драки между, казалось бы, дружественными фашистами, не могло найти никаких иных поводов, кроме, так сказать, «любовных».
Жандармерия испанских фашистов из кожи вон лезла, чтобы предоставить немцам виновников и их подстрекателей: на дворе жандармерии происходили пытки и казни. Были случаи расстрела испанцев немцами. А когда у каждого из семнадцати заподозренных в измене фашизму и арестованных испанских солдат жандармы обнаружили вытатуированный на руке национальный республиканский герб, — на допросе все семнадцать солдат заявили, что мобилизованы они были насильно и теперь решили дезертировать, дабы партизанить в лесу... Что стало с ними после допроса — никому не известно: ни один из них не назвал имени «подстрекателя»...
Шли месяцы. Фашистская испанская дивизия таяла. И наконец была расформирована, а подразделения ее вошли в состав немецкой армии. Когда наши войска освободили Пушкин, последние остатки «голубой» испанской дивизии бежали вместе с немцами, и воины Ленинградского фронта больше не встречались с ними в боях.
Как бы то ни было, но все фашистские дела на земле Ленинградской области (спасибо нашей наступающей армии!) кончились в начале сорок четвертого года. Трупы испанцев и немцев равно поглотила эта земля...
Могу ли я утверждать, что нашим разведчиком-корректировщиком в тылу врага, сумевшим так точно направить огонь ленинградских артиллеристов на банкетировавших в селе Покровском фашистов, был именно каталонец Антонио? По совести, — не могу, мне не удалось найти документальные доказательства этому. Но не сомневаюсь: если это сделал не именно он, то безусловно один из других испанских разведчиков-республиканцев, действовавших в тылу врага.
...На номерной завод, где товарищи давно уже считали каталонца Антонио безвестно пропавшим, явился бледный, исхудалый, со следами истощения человек в новеньком «ширпотребовском» пиджачке, неловко облегавшем его костлявые плечи. В бюро пропусков он предъявил справку из госпиталя и направление к прежнему месту работы. Только по глазам, по огромным черным, глубоко запавшим глазам, выражавшим усталость, изумленные товарищи узнали его.
— Антонио, ты?
— Это я.. — без улыбки ответил пришелец. — Я убил его...
— Кого? — не поняли заводские ребята.
— Родриго Лохеса... Тениенто... По-русски сказать — лейтенанта... Все-таки на войне немало бывает случайностей!,,
А когда товарищи потребовали, чтоб Антонио все рассказал им подробно, он нетерпеливо ответил:
- — Вот очень подробно... Действовал. Так же, как и другие наши ребята, республиканцы. Попался. Арестовали. Должны были повесить. Бежал из концлагеря. Перешел линию фронта. Всё... А теперь скажите: кто работает на моем станке?
Оживающий город
9 мая
В Гатчинском парке сквозь прелые прошлогодние листья уже пробивается нежно-зеленая трава. Я вспоминаю те недавние дни, когда парк был завален снегом, запятнанным вмерзшею в него кровью и копотью от разорвавшихся мин. Из окон дворца, бушуя, выбивались языки пламени, и отсвет их плясал на снегу. Валялись окоченелые трупы гитлеровцев. Из города доносился треск автоматных очередей, грохали внезапные взрывы, а по улицам навстречу нашим громыхавшим на ходу танкам тянулись гуськом пленные гитлеровцы... Нынче, ясным майским днем, в Гатчинском парке — благодатная тишина. Поют соловьи. Молодая трава обступает разбитые мраморные фигуры, и к ним можно подойти, не опасаясь мин. Перегнувшись через каменный парапет, можно заглянуть в ров, обводящий дворец со стороны города. Когда-то вода в нем отражала цветы. Сейчас из пустой темной жижи торчат обломки вражеского оружия, лоскутья фашистских мундиров, рваное железо, разная требуха. И уже трудно представить себе, что в этом рву лежали тысячи трупов русских людей, зверски убитых гитлеровцами. Из многочисленных концентрационных лагерей для военнопленных гитлеровцы привозили сюда ежедневно по сотне и больше трупов, сбрасывали их в ров.
Двадцать тысяч истребленных немцами в Гатчине военнопленных! Пять тысяч триста уничтоженных мирных граждан. Девять тысяч угнанных в рабство в Германию!.. Из пятидесяти пяти тысяч жителей в городе уцелело только три тысячи триста восемьдесят человек! А была когда-то Гатчина веселым, спокойным городом. В двух вузах ее учились жизнерадостные студенты, Ученики тринадцати ее школ мечтали летать на Северный полюс и вокруг света, строить гидростанции на Памире, выращивать виноград в пустынях Туркмении, писать симфонии о любви и труде. В двух театрах, в Доме культуры, в рабочих клубах Гатчины молодежь проводила свои вечера, пытливо проникая в заманчивые тайны искусства. Великолепный Павловский дворец-музей рассказывал бесчисленным посетителям о далеком прошлом России. В залах, в восьмиугольных башнях этого старинного замка были собраны несметные сокровища — картины западных мастеров, коллекции оружия всех веков и народов, телескопы, выписанные в старину из Англии. Здесь стояли мраморные статуи Справедливости и Осторожности, символические фигуры Войны и Мира. Стены были украшены золоченым орнаментом и гобеленами исключительной художественной ценности. Мы помним в Белом зале того пастуха, что был изваян из мрамора почти две тысячи лет назад. Мы помним мраморную голову Антиноя, созданную скульптором во II веке нашей эры. И пейзажи Щедрина, и полотна Боровиковского...
От Гатчинского дворца остались голые стены. В руинах двух залов я увидел только полуметровый слой разбитых бутылок из-под шнапса, французского коньяка и шампанских вин. Все прочее — бесформенная наваль закоптелого кирпича и камня, из которой кое-где торчат мелкие осколки китайских ваз.
Восемьсот девяносто один день была под немцами Гатчина. Восемьсот девяносто один день грабежа, насилий, пыток и казней.
26 января 1944 года Москва от имени Родины двенадцатью залпами из ста двадцати четырех орудий салютовала войскам Ленинградского фронта, освободившим от лютого врага Гатчину. 26 января ленинградцы впервые -увидели всё, что натворили здесь гитлеровские бандиты.
На руинах и пепелищах начала возрождаться жизнь. Нужно было начинать с самого насущного, остро необходимого. Повзрослевшие советские дети несли в горком комсомола похищенные у немцев вырытые из-под земли пулеметы, винтовки и автоматы. Рабочие разрушенных механического и чугунолитейного заводов взялись восстанавливать электросеть, канализацию и водопровод. Железнодорожники устремились ремонтировать пути и паровозные мастерские. Хлебопеки быстро наладили работу пекарен. 4 февраля на станцию из Ленинграда пришел первый поезд — его привела паровозная бригада машиниста Самсонова, который восемнадцать лет проработал на Гатчинском железнодорожном узле. 4 февраля открылась городская баня — и за два дня — она пропустила почти все население города. Телефонная связь с Ленинградом возникла на третий день после освобождения города. В эти же дни по всем улицам заговорили радиорепродукторы. Уцелевшие жители Гатчины прошли медицинский осмотр в восстановленной поликлинике, а заново оборудованная больница приняла всех больных, нуждавшихся в длительном лечении... Заработали парикмахерские, мастерские по ремонту обуви и одежды. Почтово-телеграфная контора понесла корреспонденцию гатчинцев во все углы Родины. Открылся первый кинотеатр, а в восстановленном Доме культуры артисты Ленинградского фронта дали первый концерт. Сюда же устремились гатчинцы, чтобы послушать организованные отделом агитации и пропаганды горкома партии лекции о Великой Отечественной войне, о международном положении. 10 февраля вышел первый номер «Гатчинской правды».
Все население города вместе с приехавшими сюда ленинградцами восстанавливало разрушенное городское хозяйство. Каждый день приносил гатчинцам новую радость. К Ю марта в районе открылось пятнадцать школ. К 15 марта их было уже двадцать девять. В одном из лучших зданий города открылся детский приемник, в нем нашли приют сотни сирот. На улицах появились призывающие на работу объявления лесхоза, мебельной фабрики, управления торфоразработок и многих других возникавших в Гатчине предприятий и учреждений. Сейчас на торфоразработках трудятся четыреста пятьдесят человек, заново выложено восемь километров узкоколейных путей, по ним бегают три доставленных из Ленинграда мотовоза.
К 25 апреля в двадцати двух отремонтированных зданиях разместились уже шестьдесят пять советско-партийных учреждений и хозяйственных организаций, а жилых домов к этому дню было восстановлено двести тридцать, полезная площадь их равнялась сорока двум тысячам квадратных метров. 26 апреля восстановленная насосная станция дала городу воду, пустив ее прямо в разводящую сеть. К 30 апреля городская и районная библиотеки не только обеспечили книгами весь город, но и разослали передвижки по всем сельсоветам района. И к первому, после фашистской оккупации, празднику Первого мая гатчинцы почувствовали, что жизнь уже полностью вступила в свои права в их родном многострадальном городе. Уже не те лица нынче у гатчинцев — бледные, суровые и измученные, какими видели их мы в последние дни января. Улыбаются люди, не таясь, не пряча в землю взор, не оглядываясь поминутно, будто кто-то из-за плеча их подслушивает, говорят они о своих делах, делятся своими думами. Кошмар оккупации, захолодивший их души, тает, улетучивается.
И души людей начинают расцветать вместе с весенней природой. В глазах есть и доверчивость, и довольство; в движениях и жестах — уверенность и спокойствие. И гатчинцы всем, что в их силах и возможностях, стремятся отблагодарить родную Красную Армию, принесшую им счастье освобождения. К Первому мая они собрали для воинов Красной Армии много сотен подарков — здесь и баяны, и кисеты, и бритвенные приборы, и все то, что удалось сохранить от немецкого грабежа. — Перед тем на воздушную эскадрилью гатчинцы собрали сто пятьдесят тысяч рублей наличными деньгами и на восемьдесят тысяч рублей ценностей. Когда же в ответ на этот благородный поступок они получили телеграмму, выражавшую благодарность Красной Армии, то собрали еще сто восемьдесят пять тысяч рублей деньгами и на восемьдесят пять тысяч ценностей.
Но самую главную помощь Красной Армии гатчинцы стремятся принести своим неустанным трудом. Гатчинцев теперь уже не три тысячи человек, их уже много больше, потому что с каждым днем из эвакуации, из Ленинграда и области возвращаются в родной город те, кто был разлучен с ним войной.
По асфальту гатчинских улиц катаются на детских велосипедах школьники. Над Гатчиной кружатся учебные самолеты, а бомбардировщики и истребители проносятся к далекому фронту откуда-то из-под Ленинграда — и местные жители приветливо машут им кепками и косынками. На Серебряном озере, против руин дворца, качается лодочка рыбака. В аллеях парка таятся только те молодые партизаны и партизанки, которым можно теперь быть просто влюбленными. В служебные часы они работают в городских учреждениях и предприятиях, и — медаль «Партизан Отечественной войны» — самое почетное отличие в Гатчине.
Весна. Первая подлинная, великолепная весна в городе. Свободно и вольно дышится. И русские песни, подхваченные теплым ветерком, летят над парками и садами свободной Гатчины.
На пороге трехлетия
Ленинград, Нева, Москва, Ярославль, Ленинград.
15 мая — 13 июня 1944 г
В воскресный день
Ленинград
Впервые, в этом году страстно захотелось провести день в доброй, хорошей прогулке, отвлечься от всяких дел, от неизменно обуревающих дум о войне.
Прошлогодний май! Я вспомнил себя ползущим от опушки иссеченного леса к полузатонувшему в болоте ржавому танку, под которым был командный пункт роты, только что отразившей контратаку врага. Синий цветок, попавшийся мне на пути, показался тогда выросшим только для насмешки над людьми, мечтающими о единении с природой.
Нынче фронт далеко от города.
Против Казанского собора, на Невском, остановился двенадцатый номер трамвая. Случайным взглядом я прочел на вагоне: «Большая Охта — ЦПКО». «Неужели уже до парка культуры ходят?..» Не раздумывая вскочил в трамвай...
Центральный парк культуры и отдыха. Острова! Сколько праздничных летних дней было проведено там! Сколько легких воспоминаний! Но как далеки она! За время войны на Петровском, на Елагином островах, на Стрелке мне не пришлось побывать ни разу...
Трамвай медленно вполз на мост Лейтенанта Шмидта. Военные корабли, простоявшие у гранитных набережных всю блокаду, теперь уже не покрыты маскировочными сетями, не испещрены затейливыми мазками пестрого камуфляжа, — этой весной их впервые выкрасили в строгий, присущий им темно-стальной цвет. Они снова приобрели грозную^ военно-морскую осанку, в них снова — стремительность, легкость, отъединяющие их от спокойной архитектуры высящихся за ними дворцов. Эти корабли теперь уже не кажутся неизменной, стабильной принадлежностью города, им уже тесно здесь, на речной воде, им нужно сечь морские, рыжие, рушащие пену валы...
У Ростральных колонн работницы заботливо распахивают землю уже не под огороды, а под клумбы для левкоя и резеды. На Съездовской улице, там, где еще недавно в огромном доме зияли пробоины от снарядов, теперь в окнах, выложенных из свежего кирпича, греются на подоконниках выздоравливающие после долгого лечения красноармейцы. Они смеются, куря и пошучивая с проходящими под окнами девушками... За Тучковым мостом весь мусор и железный лом убраны с зеленеющего стадиона имени Ленина, эллипс его беговой дорожки присыпан желтым песком. Увечья в асфальте сглажены, за-ровнейы, их не замечают прогуливающиеся с офицерами девушки в изящных туфельках... Проветриваются пустовавшие почти три года квартиры. Вернувшиеся в Ленинград жители заменили потемневшие листы фанеры кружевными занавесками, выставили на подоконники цветочные горшки с чуть замявшейся зеленой завязью.
Трамвай не дошел до ЦПКО. Петля оказалась возле Барочной улицы, там, где разъятая фугаскою школа высится над пепелищем сожженных деревянных домов.
Дальше идет одиночный подвозной вагон, для тех, кто живет на окраине города, и для устремляющихся из города к Петровскому острову «огородников», что везут с собою кирки, и лопаты, и рюкзачки с семенами. Здесь, на Петровском, пустыри на месте разобранных на дрова в дни блокады домиков распаханы чисто и гладко. Среди грядок, радуясь жаркому солнцу, мирному дню, копошатся сотни привольных людей. Оголенные руки и плечи их трогает первый загар.
Вот и последний — через Малую Невку — мост к Елагину острову. До сих пор этот остров был военною зоной, особо укрепленным районом города. Парк для прогулки закрыт и сейчас, но теперь потому, что надо же все в нем привести в порядок. Воинские части ушли отсюда. Раны от бомбежек, обстрелов, пожаров в парке еще не залечены.
Перейдя безлюдный мост, вижу торчащие из береговой отмели обрубки бревен, на которых когда-то зиждился белоколонный воздушный павильон пристани-ресторана. Черные головни, разметанный кирпич фундамента... Девушка-матрос с винтовкой стоит на часах, — охраняя пустующие строения в глубине парка. Тиной затянуты пруды, на которых когда-то сновали армады шлюпок и яликов. Травой заросли аллеи. Там и здесь они пересечены траншеями. Последняя, шарообразная, морская мина лежит на том месте пляжа, где однажды я провел день, развалясь в шезлонге. На средней аллее, среди насыпей, оставшихся от убранных огневых точек, одинокой, забытой всеми кажется прекрасная бронзовая фигура обнаженной девушки, устремившей на бегу легкую руку вперед. Ее бронзовое тело, символ красоты, противоречит жесткой суровости нарытых вокруг блиндажей.
Медленно бреду по безлюдным аллеям к Стрелке. Вот и два каменных льва. Справа и слева от каждого высятся громадные доты. Вдоль полукружья парапета, ограничивающего Стрелку, чернеют норы входа в подземные блиндажи. По ступенькам спускаюсь в левый дот. В нем еще недавно стояло тяжелое морское орудие. Сейчас здесь пусто. Над обращенной к взморью прямоугольною амбразурою сохранилась надпись: «Щеголь» — фамилия того командира расчета, который все время блокады жил здесь, глядя вместе со стволом своей пушки сквозь амбразуру на ровную линию горизонта.
Ласковая голубизна залива — чиста. Ни паруса, ни парохода, только под самым горизонтом черные силуэты похожих на застывшие корабли фортов.
Выхожу из дота. Сердце радуется: как хорошо, что эти дзоты и доты пусты! Нет больше надобности здесь ни в пушках, ни в траншеях. Эта голубая вода уже не таит враждебных городу тайн. Ни подводная лодка, ни торпедный катер, ни лазутчик врага на лодочке-душегубке уже не рискнут подобраться к городу под покровом ночи. Впереди — Кронштадт. Там вновь безраздельно господствует славный Балтийский Краснознаменный... Ходят тральщики, выбирая немецкие мины, скоро вновь широко распахнется окно в Европу.
Под деревом, у шлюза, соединяющего пруд Стрелки с течением Средней Невки, неожиданно замечаю велосипед. Ага, значит, еще какой-то человек бродит здесь, в безлюдном Елагином парке, наслаждаясь спокойным праздничным днем!
Вот он — стоит под шлюзом, обнаженный до пояса. Наклоняется над водой, выпрямляется и сбрасывает что-то блестящее в ящик из-под снарядов, лежащий у самой воды! Подхожу ближе, переступаю через аккуратно сложенный на траве китель морского офицера с погонами капитан-лейтенанта и вижу: загорелый здоровяк ловит сеткой рыбешку — мелкую серебристую колюшку, поминутно подплывающую косяками под самый шлюз...
— Отдыхаю! — улыбается рыболов. — Глядите, за два часа полный рюкзак наловил! Да тут и уменья никакого не надо: только опустишь, сразу и вынимай, зараз по полкилограмма беру. А жирная она, посмотрите!
Капитан-лейтенант, дружелюбно глянув на меня, разламывает маленькую рыбку.
— А что вы с ней делать будете? Она же колючая, да и слишком мелка.
— Рыбий жир выгоняю. Знаете, детишкам как это полезно? А после блокады — особенно. Конечно, можно и по рецепту достать, но ведь я это попутно, заодно с отдыхом. И уху жинка наварит!
— Семья, значит, здесь? — с завистью говорю я.
— Ага! Недавно вернулась! — И капитан-лейтенант вновь погружает сеть. — Может, и вы половить хотите?
— Спасибо. Мне делать с ней нечего...
— Понятно... Семья в эвакуации, сами одиноки, навоевались, кругом все уже мирно жить начинают, и вам в такой вот денек скучновато стало? Так?
— Ну так... Скоро ведь уже и войне конец. О мирной жизни задумываешься,
— Ну? — воскликнул капитан-лейтенант, вытряхивая в снарядный ящик новый улов. — А я вот еще только вое» вать собираюсь!,,
— Что же? Разве не ленинградец?
— Я-то? Коренной! А только до войны мне никак не дорваться. Другие воюют, а я — всю зиму отдыхал. Корабль мой на приколе стоял. Так? Из зениток раз-другой пальнешь и опять иди в кают-компанию... Нет! Наше» времечко теперь только начинается. И уж отольется фашистам теперь двухлетняя наша стояночка. Ждем не дождемся мы, когда скажут: курс на Балтику!
И, отбросив в сторону сеть, сразу воспламенившись, капитан-лейтенант с азартом высказывает затаенные мечтания свои о портах, в которых обязательно должен побывать его корабль. И понимаю: распаляя свою наболевшую за время блокады душу, балтийский моряк всем сердцем сейчас не здесь, а там, где главный калибр его корабля скоро будет бить по вражеским миноносцам и береговым укреплениям, а каждый узел стремительного хода — завязываться на шее врага, нести ему месть.
Бросив свою рыбную ловлю, капитан-лейтенант стал торопливо одеваться, и, когда, прикрутив рюкзак с уловом к велосипеду, укатил по аллее, я задумался обо всем, что в этот праздничный день видел вокруг себя.
Нет, не о возвращении к мирной жизни думаю я теперь. Передо мной воочию встали большие морские сраженья, и путь наших наступающих войск по Прибалтике, и вступление наше в Германию, и победные флаги союзных государств на улицах Кенигсберга, Киля, Берлина — все величие нового, последнего этапа, венчающего грозную Отечественную войну!
Да, война еще продолжается. Она в полном разгаре, и много еще есть русских — людей, которые только вступают сейчас в эту войну, которые впервые обрушат на врага полную силу своей настоявшейся за три года ненависти к фашизму!
И, возвращаясь домой, иными глазами смотрю я на свежую стальную окраску стоящих на Неве, готовых поднять якоря кораблей Балтийского Краснознаменного флота!
По неразминированной реке
Борт «Зотова»
Давно хотелось отправиться к Ладожскому озеру по освобожденной от немцев Неве. В Управлении речного пароходства начальник его Белов сказал мне, что сегодня в восемь вечера сквозным рейсом по Неве к Шлиссельбургу отправится первый после снятия блокады пароход.
За полчаса до отхода у Смольнинской пристани я нашел маленький рейдовый пароход «Зотов» и вступил на его борт. «Зотов» — старичок, построенный в 1895 году, со 125-сильной машиной. Штатный состав его команды — тринадцать человек, но сейчас его обслуживают пять человек — работают сутки, двое суток отдыхают. В мирное время ходил в черте города, изредка захаживал до Ивановского, Арбузова и вот теперь впервые после блокады идет туда опять...
Мы отвалили от пристани в девять вечерами сейчас, в полночь, остановились у какого-то причала на ночевку, дружной компанией садимся ужинать, на столе кают-компании — капуста, консервы, водка...
Тот, последний пароход, который поднялся по Неве перед нами от Ленинграда до Шлиссельбурга, шел в августе 1941 года — тридцать три месяца назад. Враг занял Мгу. Немецкие пушки и танки выкатывались в Ивановском, в Пелле, в Дубровке к невскому берегу. В живую водную артерию впилась немецкая сталь. Минометы завесили реку сплошным огнем. У Островков, у Малых Порогов посыпались с неба на правый берег фашистские парашютисты. Они были уничтожены еще в воздухе. Дальше левого берега враг не прошел. Началось двухлетнее стояние гитлеровских дивизий на берегу не преодоленной ими реки.
Все это ^кончилось в славные дни января 1944 года, когда на невском берегу пал трупом последний гитлеровец. Накануне мая вниз прошли льды с чернеющими на них останками врага. Ленинградцы смотрели на эти останки, перегнувшись через перила мостов. В мае невские воды вновь потекли свободно от Ладоги к Ленинграду, отражая в себе изуродованные, изрытые, убитые войной берега. Но дно могучей реки оказалось усеяно магнитными минами. В поход вышла ватага маленьких деревянных тральщиков. Вот уже три недели, как снуют они по Неве, словно жучки-плавунцы, волоча за собой на длинных тросах поплавки тралов.
Есть, однако, на речном транспорте работники, которым нельзя ждать полной безопасности плавания. Это работники службы, называемой «обстановкой речного района». Ведь не осталось в среднем течении Невы ни одного путевого знака: ни вешек, ни бакенов, ни прочих сигнальных обозначений, предупреждающих капитанов о мелях и подводных камнях, о рискованных поворотах, обо всяких капризах фарватера. К началу навигации все эти знаки должны быть восстановлены.
В теплый вечер 20 мая 1944 года от Смольнинской пристани отваливает рейдовый буксирный пароход «Зотов». Это первый пароход, который решился пройти снизу доверху всю Неву, несмотря на то что его металлический корпус может привлечь магнитную мину.
Капитан парохода Михаил Фокич Носов работал со своей сменой вчера, а сегодня пароход ведет тридцатипятилетний помощник капитана Александр Петрович Аржанцев — опытный речник, окончивший судоводительские курсы в 1936 году. В 1941-м — обслуживание на пароходе «Революция» эсминца «Строгий», который 21 августа занял боевую позицию на Неве, против Ижорской больницы, и провел на этом месте все время блокады. А теперь вот на этом «Зотове» — самые разные поручения Управления речного пароходства. Не раз бывал он под обстрелом в Угольной гавани, грузя под носом у немцев уголь, испытал все, что полагалось испытать ленинградцам. Человек он спокойный, обстоятельный, дело знает...
На борту парохода начальник «обстановки речного района» Дмитрий Алексеевич Смирнов, старый моряк. Сорок девять лет назад родился он в каюте колесного парохода «Русь», во время перехода из Петербурга в Кронштадт. На борту «Зотова» представитель одного из райжйлулравлений — Васильев. Ему нужно прикинуть глазом: много ли бревен, годных для строительства, за три года наворотила Нева у опустошенных своих берегов? На корме парохода — свежесрубленные красные бакены, вешки, камни, перевязанные накрест веревками, В рубке у штурвала помощник капитана Аржанцев. Когда-то он был главным боцманом в дивизионе тральщиков, и кое-что из практики кораблевождения по минным полям ему известно.
Невская вода белой пеной бежит за кормой. Белая ночь зыблет над городом волнующее свое покрывало. Пройдены все мосты, пройдены трубы вновь задымивших заводов. Громадный город за кормой растворяется в белесой мгле.
До Ижоры, до Овцина берега Невы полны жизни, Здесь Александр Невский когда-то победил шведов. Сюда Красная Армия не допустила немцев. Деревни, палисадники, огороды, окруженные сочной зеленой чащей садов и лесов. Заводы и фабрики, на которых круглые сутки кипит восстановительная работа. Плоты, дрова, кирпич, суперфосфаты. Весла рыбаков, ленточки снующих по своим корабельным делам краснофлотцев, песни молодежи на травянистом берегу красавицы рек/и.
Приблизившись к бывшему переднему краю, «Зотов» ошвартовывается до утра у разбитой еще в сорок первом году землечерпалки. Ее как-то обследовали эпроновцы. В ней больше пятисот мелких пробоин, но, восстановленная, она все-таки будет работать в этом году.
Утро. Набрав десять атмосфер пару, маленький «Зотов» вновь трудолюбиво режет встречное течение. Резко меняется облик берегов. Знакомые с детства каждому ленинградцу, они нынче неузнаваемы. Налево были сотни домов села Большие Пороги. Только один уцелевший домик глядит на нас тремя окнами. Направо — устье реки Тосны, село Ивановское. Нет ни села, ни труб, ни развалин, ни леса. Здесь были немцы. Пустынное, перерытое взрывами прибережье. В 1942 году в устье Тосны внезапно ворвались наши военные бронекатера. Балтийцы дрались ночь, дрались день. Трижды переходило из рук в руки Ивановское. Половина села до конца блокады осталась за нами! Траншеи наши и траншеи немцев сплелись. И те и другие разъяты сотнями глубоких воронок. Земля не зеленеет травою, она мертва. Белая кора умерщвленных, срезанных до половины берез, черные обрубки голых ветвей. Груда -кирпича, облом арки ворот — единственное напоминание о высокой, стоявшей здесь церкви. Да голубой изломанный ларек. На ста Квадратных метрах земли наши саперы недавно собрали |две тысячи четыреста мин. Так впереди — по всему невскому берегу.
Слева приближается бывший кирпичный завод — восемь скелетов обрушенных зданий. Справа в Неву выдается мысок. Здесь был мощный мачтопропиточный завод. От него остался только разваленный, оплетенный колючей проволокой забор: весь битый кирпич немцы разнесли по своим траншеям.
За Ивановским справа — Пелла. На пелльских порогах Нева быстра и извилиста, но фарватер глубок, мы не замечаем порогов. Названная Екатериной II по имени родины Александра Македонского, Пелла сейчас безлюдна, безжизненна. А ведь был здесь великолепный парк! Десятка два мертвых деревьев, остатки дворца, ржавая проволока спирали Бруно вдоль берега...
Против Пеллы — жалкий остаток леса, сосновая рощица, но сосны не зеленеют. Справа руины завода автоприцепов, а у берега работает обслуживающий тральщики военный катер № 16. Семафорщик вышел на палубу, сигналит. А у нас все равно некому отвечать. Смирнов говорит: «Наверное, хочет сказать, что дальше ходить нельзя!»
Слева — наваль извлеченных из реки, обезвреженных мин. По всему берегу на бывшую немецкую сторону глядятся глазки амбразур — дзоты, огневые точки. За Пеллой — бесследно уничтоженные рощи Отрадного и Петрушина, бугры и воронки на месте каменной дачи Сергея Мироновича Кирова, а напротив, там, где стеною тянулся сосновый лес Островков, — редкие обломки иссеченных деревьев. Здесь стоял фантастический замок Потемкина, увенчанный такой.высокой башней, что с нее в ясную погоду был виден Кронштадт. Здесь томилась в заточении выкраденная царедворцем Орловым из Англии таинственная пленница княжна Тараканова. Здесь сейчас, после немецких снарядов, только красная россыпь кирпичей да бугорки покинутых дзотов. Вдоль правого берега много лома, принесенные из-под Шлиссельбурга обломки разобранного деревянного моста ( «Можно начинать сплавлять бревна!» — говорит Смирнов). Перед Островками никаких следов от деревень Маслово и Оранжерейка, даже нет кирпичных руин (они разобраны для строительства дотов), только густые нагромождения спирали Бруно да перед проволочными заграждениями множество деревянных лестниц, спускающихся к воде от бывших домов, от которых нет и следа.
Вот торчит из воды разбитый катер № 5 — пассажирский теплоход, принадлежавший пригородному пароходству. 30 августа 1941 года он шел в Ленинград под обстрелом, был разбит, командира убило, и неуправляемый катер выскочил на мель, а труп командира несколько дней висел на штурвале между двумя берегами, пока нескольким храбрецам, подплывшим под обстрелом с нашего берега, не удалось его взять...
А впереди, поперек Невы, уже виднеются крутые дуга высоких взорванных ферм. Этот Кузьминский железнодорожный мост был выстроен ленинградцами летом
1940 года в невиданный срок — в полтора месяца. Легкий, ажурный, он вонзается обрубками острого железа в Неву, и наш «Зотов» осторожно, проходит под аркой разрушенной фермы.
Сразу за мостом навстречу нам строем пеленга бегут тральщики. Морской офицер поднимает рупор, что-то кричит, но на «Зотове» и без слов понимают, что водная эта зона для металлических пароходов запретна. Да мало ли мирных правил безопасности за время блокады нарушено ленинградцами во имя долга? И, поняв назначение «Зотова», офицер только недовольно отмахивается рукой.
А «Зотов» уже приближается к прославленному на все века «пятачку» — к Дубровке, где с сентября
1941 года, форсировав Неву, наши части держали в своих руках знаменитый плацдарм.
Вдоль берегов — остатки лодок и танков. На обоих берегах — безлюдье, голь, только в одном месте группа людей — человек восемь. Это — эпроновцы. Под многонакатным блиндажом сплошь изрытого берега видна шлюпка с водолазным аппаратом... Несколько мертвых, танков вокруг. Унылая тундра по сравнению с этой землей показалась бы цветущим краем. Каждый квадратный метр «пятачка» много раз перепахан бомбами и снарядами. Даже природный, естественный рельеф берегового среза исчез, перерытый в бесчисленные норы блиндажей и землянок, ходов сообщения, траншей. Сама земля превращена в хаос, на котором вот уже две весны не взросла ни одна травинка! А ведь до войны здесь было большое, в садах, село. Об этом «пятачке» легенды сотни лет будут ходить по свету. Непонятно, как могли держаться здесь советские воины, как могли этот клочок земли не отдать врагу? Но именно он помог ленинградцам прорвать блокаду. Слава и вечная память героям, погибшим здесь!
За «пятачком» справа высится громада разрушенной
8-й ГЭС — последнего очага отчаянного немецкого сопротивления на берегу Невы. Железобетонный корпус ГЭС стал могилой гитлеровских смертников-головорезов, пытавшихся удержать в своих руках тяжелый ключ к берегам Невы. Свились в клубок металлические каркасы, обрушены железные фермы эстакад, изрыта воронками высокая железнодорожная насыпь. Отсюда до Петрокрепости (недавнего Шлиссельбурга), до Ладоги двенадцать километров пространства, освобожденного еще в 1943 году. Впереди виднеется роща Преображенская, за ней возникает колокольня церкви, высящаяся против Орешка. Опасная водная зона кончилась. Нева пройдена «Зотовым» вся. «Зотов» пришвартовывается к торчащим из воды бревнам.
— Здесь никто еще не ходил, кроме тральщиков, — говорит Семенов. — Это мы первые!
— Не запишут взыскание? — смеется кто-то.
— Нет, не запишут! — отвечает Смирнов, и смеются все.
Через несколько дней по пути, проложенному «Зотовым», пойдут пароходы, баржи, катера восстановленного невского судоходства. Путь из Ленинграда в Ладогу свободен для кораблей!
Вниз по течению
Набрав пары, «Зотов» выходит в обратный рейс, чтобы по всей Неве расставить припасенные на корме красные бакены и длинные вешки.
Миновав сплошь изрытый скос берега «пятачка», норы блиндажей, много разбитых танков, чуть виднеющихся из воды, разбитые в щепы шлюпки и полупонтоны, мы высматриваем: где-то здесь был замечен уголь, нам надо набрать угля. Приближаются Большие Пороги. И Смирнов говорит: «Тут уже безопасно. Черт его знает, конечно, рисковали нарваться. Дело случая!..» А потом, вглядываясь в пристань на правобережье: «Вот вроде уголь. Мы несколько дней назад обнаружили его, я тринадцатого мая доходил досюда на «Лассале», дальше Кузьминского моста нас тогда не пустили. А вот теперь уже и «Иваново» грузиться пришло!»
Подойдя снизу раньше нас, под корму «Иваново» к пристани, сплошь заваленной углем, успевает подвалить буксирный пароход «Камилл Демулен». Ждем очереди. Берег сплошь минирован, к берегу подойти нельзя.
Прижавшись к пристани, на месте, оставленном ушедшим «Камиллом Демуленом», мы стали на погрузку угля. Затем подошел «Экватор» — 240-сильный, большой «транзитный» буксировщик. Пришвартовался к нам, дожидаясь очереди. Мы начали грузиться. Только что — случай! Три парнишки с «Экватора» полезли на берег, вопреки запрещению. А там мины везде, ходить абсолютно нельзя. Парнишки, не слушая окриков, лазали по навали камней, когда-то выгруженных здесь, по кирпичам, вокруг большого каменного дота с бойницами. Я вышел на берег, вернул парней, в руках у них было шесть кусков тротила — желтоватого, как мыло, — от найденных и разряженных ими мин и взрыватель. Заставлял их выбросить, но они прошмыгнули со своей находкой на «Экватор». Затем, незаметно для всех, снова оказались на берегу. Сижу на борту «Зотова», вдруг — взрыв с дымом. Два парня отбегают от дыма, мчатся вниз по травянистому склону. Третий поднимается позже, весь в крови, бредет шатаясь, держа на весу кровоточащие руки. Идет как попало по мосткам. Два парня, смущенные и испуганные, идут поодаль, глядя на него. Окровавлено и его лицо. Идет молча, всходит на кучу угля, спотыкается, но идет дальше. Кричу тем: «Помогите ему!», но те не соображают. Выхожу на берег, но раненый парень идет по доске сам, через «Зотов» на «Экватор». На палубу, на одежду юноши каплет кровь.
На «Экваторе» в команде три или четыре женщины. Спрашиваю: «Аптечка, бинты есть?» — «Есть, и медсестра есть!» Парень — зовут его Вадим Соколов — сидит на борту молча, не стонет, не жалуется, ни о чем не просит. На левом виске вырвано все мясо, возможно, задет череп. Бледен. Медсестра выносит ящик аптечки на палубу, мажет рану йодом. Вадим молчит терпеливо. Все попутно ругают парней, его товарищей. Вадима сажают на палубу. Руки его обожжены.
Советую капитану увезти его в больницу Ижоры. Вадиму подносят кружку воды. Пьет. Затем наступает слабость, его кладут на голой палубе, подложив под забинтованную голову ватник. Сестра мажет ему йодом всю щеку, — и тут он весь вздрагивает от боли, тихо плачет. «Экватор» отчаливает и уходит в Ижору. Продолжаем погрузку. По доске, положенной поперек угля, кочегар (девушка) и помощник капитана Аржанцев возят тачку с углем. Есть, конечно, опасность: мины могут оказаться и при погрузке, и в топке. Этот жирный, хороший уголь соблазнителен, потому что тот, который дают в Ленинграде, — плох, тощ, плохо поднимает пар. Разнюхав об этом угле, все буксирники стремятся сюда. Первым здесь был «Зотов», вторым явился вчера «Иваново», а сегодня — сразу три... В угле валяются везде коробочки от тола, капсюли от мин. Нашел я и немецкие пули, залетевшие с левого берега.
На левом берегу тем временем работают, отправившись туда на шлюпке, Смирнов и два его помощника: ставят сигнальные знаки, вешки, укрепляют поставленный на днях возле берега бакен.
Ниже по течению, по правому берегу обглоданная фабричная труба и руины завода. Все прочее по обоим берегам — пустыня переднего края. Только в одном логе на левом берегу видны два-три деревянных барака, выстроенные уже после битв. Вьется дымок, кто-то живет и работает там.
Пустынное место, где мы стоим, было до войны большим селом и называлось Большие Пороги. А напротив была деревня Новая. Гладкий берег, никаких следов!..
В воде, под берегом, — остов перевернутого парохода. Деревьев на левом берегу нет вовсе, кроме десяти редких «палочек» — торчащих вверх останков мертвых деревьев. На нашем, правом, берегу, за углем, — остатки березовой рощи, около сорока — пятидесяти берез, мертвых, с голыми черными сучьями. Из всех этих деревьев ожили, зазеленев уцелевшими ветками, только два.
Холодно. Дует ветер. С севера и востока идет широкий пояс темных туч. Солнце сквозь край набежавшего их авангарда светит все слабее, и вода под бортом рябит. Эта рябь серебряным мостом бежит через всю Неву. Вот солнце вдруг освободилось от туч, засветило ярко, рукам и щеке сразу тепло, отсветы, рябинки воды резки и ослепительны.
Я сижу на полубаке, под треплющимся на флагштоке вымпелом. Тишина. Слышатся только монотонное шипение пара от левого борта, другое, тоном ниже, шипение от трубы и пересыпь угля, который за моею спиной подбирает и швыряет в люк Аржанцев, работающий в голубой майке. А я — в шинели, и только — впору!,
...В пять часов вечера «Зотов» отошел в Ленинград. Обогнав нас, идут шесть тральщиков с тралами...
Смирнов рассказывает:
8 сентября 1941 года, при бомбежке Ленинграда, пассажирский катер № 12 стоял у набережной Робеспьера. Когда началась бомбежка, Смирнов приказал всем пароходам отойти от набережной. Все разошлись, кроме № 12. В девять вечера Смирнов ушел с этого парохода домой. А в одиннадцать часов бомба попала в середину парохода, разнесла его так, что часть его была выброшена на берег. Капитан и вся команда погибли, кроме одного матроса, спавшего в кормовой части, — выброшенный взрывом, он остался жив...
И еще рассказал Смирнов о немце, затаившемся в лесу при январском отступлении гитлеровцев. Решив дожить в заброшенном блиндаже до весны, он питался трупами, одичал, озверел, весною глядел на полевые работы, но не посмел показаться трудившимся в поле женщинам и, наконец, повесился среди костей съеденных им трупов.
...В 7.15 вечера «Зотов» пришвартовался в Ленинграде, к пристани у Общественного переулка, за две трамвайные остановки до мельницы имени Ленина. Я покинул борт «Зотова»- и сел в трамвай № 7, полный огородников. Поездка моя заняла ровно сутки, а впечатлениями богата необычайно...
В «Красной стреле»
По вызову ТАСС выехал в Москву экспрессом «Красная стрела». Впервые после блокады!
...Колпино. Следы разрушения, бомбежек, обстрелов.
Одна из заводских труб сбита до половины, ниже — большая дыра. На одной из этих труб, служившей наблюдательным пунктом артиллеристам, я полтора года назад провел день...
А Ижорский завод весь превращен в руины! Вдоль самой железной дороги везде только пни. Красный Бор. В обе насыпи, сплошь врыты блиндажи, землянки, тесно смыкающиеся. Между насыпями зеленеющая низина вся в воронках, наполненных водою. Дальше, там, где возвышенность, — «город нор» в скосах железнодорожной выемки. Видна какая-то одинокая женщина, живущая в одной из этих нор. Пусто, мертво. Бесчисленные ямы — следы прямых попаданий в землянки.
Дальше — пейзаж переднего края. Противотанковый ров, известный огромным числом погибших здесь в боях воинов. Справа, к югу, — полностью уничтоженный до горизонта, мертвый Лес — обглодыши голых, избитых стволов. Страшная «нейтральная» зона — зона пустыни. За нею пышно-зеленый, не пострадавший — как кажется издали — лес.
Саблино, поселок Ульяновский почти целы. Здесь были тылы германской армии. Большая часть деревянных домов уцелела. Дальше в пути пейзаж почти без следов войны, лес густ, девственен. Только редкие воронки вдоль насыпей. На второй насыпи нет ни рельсов, ни шпал — сняты немцами, увезены. Телеграфные столбы спилены, лежат там, где стояли.
Западная окраина Тосно разрушена вся, здесь шел бой. Видны следы его. В восточной части домики Тосно целы. Также уничтожены станция Ушаки и все без исключения будки путевых обходчиков.
...Любань. Стоим уже двадцать пять минут. Холодно. Выехали мы из Ленинграда в семнадцать часов, сейчас — около девяти вечера.
Переезжая перед Любанью речку Болотницу, глядя на север, где виднелась церковь деревни Новинка, думал о тяжелейших боях сорок второго года, боях за Веняголово и Кондую, о так называемой Любанской операции армий Федюнинского и Мерецкова.
При подъезде к Любани видны распаханная земля, огороды, даже парники. Женщины с мешками, «кошевками», идут по своим делам, но людей вокруг мало — после немецкого нашествия Любань пуста и мертва.
Середины вокзала в Любани нет — снесена авиабомбой. Руины депо и станционных зданий. В остатках вокзала, в правом и левом крылах его, станционная служба. По изглоданному перрону проложены рельсы-декавильки. По ним в вагонетках везут кирпич, складывают его в штабеля. Вдоль вагонов расхаживают девочки, торгуют букетами черемухи.
На месте станционного здания, примыкавшего к вокзалу, только груды слипшегося кирпича, куски в один-два, кубических метра, да извитое железо, да несколько изломанных железных кроватей.
На торцовой стене вокзала сохранилась надпись: «Любань», но часть черных ее букв замазана зеленою краской камуфляжа. От навесов, что были над перроном, осталось только несколько столбов.
На запасных путях стоят сборные вагоны. Между путями и руинами навален уголь, его грузят в тендеры паровозов прямо с земли.
А в купе вагона «Красной стрелы» — тепло, уютно, разноцветные шелковые абажуры настольных ламп, пиво (по две бутылки, по талонам, на каждого пассажира!), бутылка пива — -сорок рублей да залог за посуду — тридцать.
Состав «Стрелы» — роскошен, синие свежевыкрашенные вагоны, с крупными надписями «Express». Отлично сшитые форменные шинели железнодорожников, на плечах погоны, внешность железнодорожников прямо-таки элегантна. Чистота, опрятность, элегантность самой «Стрелы» явно дисгармонируют с диким хаосом разрушения этой большой станции. Впрочем, скверик, примыкающий к вокзалу между путями, чист и опрятен, цветочные клумбы выложены выбеленным кирпичом. А от скверика в здание вокзала нисходит лестница. Я спустился туда — там вода, остатки нар, рухлядь, немецкая каска. Бетонированный мост над путями разрушен.
В стороне от путей — скопище мертвых танков, штук восемь, собранных вместе. И опять штабеля: ящики с боеприпасами.
Вокруг торчат только трубы печей. Среди них устояла лишь белая каменная церковь, побитая осколками, исщербленная.
Вся территория Любани обведена узким окопом, с отростками для пулеметных гнезд...
Через реку Тигоду мы переехали по новому деревянному мосту, а фермы старого лежат в воде, разбитые. Вокруг моста — несколько заросших травой фортеций — открытых позиций для зенитных батарей. Они очень аккуратны, выложены посередке квадратными площадками для орудий. Кое-где насыпь возле мостов взорвана рядами фугасов.
Выехали из Любани мы ровно в двадцать один час — еще совершенно светло. А холод такой, что, кажется, выпадет снег.
На 88-м километре вдали, налево, деревенька в березовых кустах, а ближе — остатки сгоревшего военного склада, какой-то базы, и часть уцелевшего имущества: бочки, ящики, проволока кругами — сложены в стороне. Вдоль насыпей — рельсы узкоколейки, и они кругами, на эстакадах, выведены над болотом, это — поворотные петли с ажурным, дощатым перронцем, вдоль всей окружности круга. И опять — лес, тут уже будто и не тронутый войною, зеленеющий травой, сочный, свежий. В бескрайности берез — купы сосен... Не тронутый войною? Но ведь здесь два года назад выходили из окружения части 2-й Ударной армии!
Пасмурное небо почти очистилось. Остатки туч, перья их, чуть подсвечены багрянцем. Где-то далеко на западе садится солнце. Новые, свежего дерева, телеграфные столбы тянутся вдоль поверженных немцами столбов прежней линии. А вторая колея — только шпалы, шпалы, черные, вынутые из насыпи, но лежащие как надо, со следами накладок и костылей. Рельсов и в помине нет.
Поезд идет медленно. Безлюдье вокруг. Темнеет.
— Разрешите маскировку сделать! — говорит молоденькая проводница.
— Шелковые занавески даже! — говорю я. И проводница отвечает гордо:
— Сейчас «Стрела» оборудована лучше, чем в мирное время!
...По расписанию «Красная стрела» теперь (из-за того, что движение однопутно) идет до Москвы девятнадцать часов, вместо девяти с половиной, как ходила до войны. Но идет! Идет!!
Москва — Ярославль — Ленинград
Путь в Ярославль
В вагоне поезда № 82 — жестком плацкартном — пусто. Солнечный, ясный день. Еду из Москвы в Ярославль. Высшее инженерно-техническое училище Военно-Морского Флота в полном составе возвращается из Ярославля в Ленинград, к месту своего постоянного пребывания. Мой отец должен также, на свою радость, перебираться в родной город. После прошлогоднего инфаркта он, однако, чувствует себя неважно, поэтому я решил заехать в Ярославль, избавить его от лишних семейных и предъотъездных хлопот и, если удастся, сопровождать в пути. Пять дней, проведенных в Москве, были заполнены делами ТАСС, оформлением документов, выполнением поручений ленинградцев. Повидал Лавреневых, моих родственников Лагорио, других друзей и знакомых. Никакими литературными делами не занимался, чтоб не задерживаться в Москве.
В Ростове — множество пассажиров, толпящихся у вагона, — реэвакуируемые ленинградцы. Вид у них здоровый, отличный. Севшие в поезд радостно взволнованы: «Домой!...»
Интеллигентная женщина, вваливаясь с тюками: «...Всё! Чтоб я еще когда-нибудь выехала откуда!..» Эти же пассажиры рассказывают: только что, в четыре часа дня, было сообщение по радио — открылся второй фронт. Союзники высадили десант в Северной Франции. Действовало одиннадцать тысяч самолетов... Больше никто ничего не может рассказать — не дослушали, не вняли в вокзальной толкучке...
Наконец-то!.. Как говорится, лучше поздно, чем никогда!.. С нетерпением жду подробностей — в Ярославле.
Значит, и мы сейчас двинем, и, едва я приеду в Ленинград, значит, — сразу на фронт! Куда? В Эстонию?
В Финляндию?
Из Москвы в Суду едет двадцатипятилетняя девушка, Маруся Иванова, зеленоглазая блондинка. Эвакуировалась из Ленинграда в июле 1942 года, к родителям, в Суду. Ее рассказы: рытье окопов у Средней Рогатки, всю зиму оборонные работы, потом до весны работа в батальоне, на кладбище — закапывание трупов, норма десять в день. Работали парами, — значит, на каждую пару двадцать. Уехала потому, что началась цинга, ослабела. «Удрала!» — откровенно говорит она. А когда я спросил: «Хочется небось в Ленинград?», ответила мечтательно: «Все думала, думала, — теперь до конца войны буду ждать, а все-таки обязательно попаду!» И вдруг Маруся заплакала. Застыдилась, стала прятать слезы, ссылаться на нервы. Говорит, что я ей сразу — как брат, что как увидит медаль. «За оборону Ленинграда», так словно родной человек!
Сейчас работает на бумажной фабрике в Суде. В Ленинград впервые попала за десять дней до войны, раньше работала в Череповце, учительницей начальной школы.
Душно в вагоне, окна закрыты. За окнами широко распаханные тракторами поля, солнце, белые облака, — Россия!
... »Бреслау», «Штутгарт», «Кенигсберг», «Кассель» — немецкие надписи на вагонах, стоящих на запасном пути маленькой станции. И на всех — «Deutsche Reichbahn».{159} Трофейные вагоны. Половина из них сожжена, остались только металлические платформы. Другие целы. Даже в этом чувствуется — 1944 год!
Ярославль
Взят Рим. Третий день, как открыт второй фронт грандиозной высадкой на севере Франции. Через две недели — третья годовщина войны. На наших фронтах пока все еще затишье. Очевидно, со дня на день следует ожидать нового общего наступления. В ТАСС в Москве мне сказано, чтобы я был готов к поездке в Эстонию, а затем и в Германию.
Теперь, с открытием второго фронта, ясно, что война протянется уже недолго, разгром Германии — полный и окончательный — несомненен именно в этом, 1944 году.
Вологда
Еду в Ленинград с родными — отцом и Наталией Ивановной. В Ярославле было много забот, сборы были трудными и хлопотливыми... Едут! Счастливы!..
Сегодня в Вологде — столовая военно-питательного пункта. Повар Родимкина — женщина тридцати лет, южанка по рождению, повар по профессии, ленинградка, с прекрасным тонким чистым лицом, прямой взор карих глаз, ровные белые зубы, чудесная улыбка, в лице выражение ума, мысли. Ей хочется вернуться в Ленинград.
«Как получить вызов?.. — Расплакалась, застыдилась слез, стала оправдываться:
— Ленинград!.. Увидеть бы его только!»
Еще, сегодня: я пошел с курсантом-краснофлотцем в багажный пакгауз станции Вологда — что-то выяснять о сданном багаже. Часовой — девушка с винтовкой, в робе: «Нельзя тут ходить!» — «Да мы только узнать: багаж у нас идет в Ленинград...» Пропустила без слова.
На обратном пути, проходя мимо нее, я: «Ну вот и всё. Справились!» Она улыбнулась и, когда я уже отошел от нее, окликнула: «Так вы в Ленинград?» По выражению лица я понял, говорю: «А вам что? Очень туда хочется?» Она склонила голову к винтовке, с невыразимым движением в лице, выговорила только: «Ой!» — с такой мучительной завистью в голосе, что иных слов и не требовалось!
Ленинград! Магическое воздействие его! Для разлученных с ним он — город-мечта, возлюбленный город, терзающий людей призывом к себе во снах и наяву.
Я понимаю это. Я сам так же чувствую, так же тяготею к нему!
...День стоим в Вологде, Жесткий вагон переполнен, в нем духота. В купе с нами раненый демобилизованный командир, артиллерист. Возвращается с женой в Ленинград. Служил в 189-й стрелковой дивизии, в 431-м артполку. Стояли против Пушкина в 1942 году. Бил по Екатерининскому дворцу, потому что там немцы установили свои батареи, стрелявшие по Ленинграду. Командир дивизии — сам детскосельский житель Пушкина — два дня не разрешал стрелять. Но выбора не было — немецкие батареи били... Дал! Стали громить немцев огнем по Екатерининскому дворцу. Командир давал команду «огонь!» и плакал...
Ленинград
Ночь в поезде, начиная с половины второго — от Пупышева, не спал, напряженно глядел в окна: знакомые фронтовые места до Назии, дальше — передний край январского наступления. Тысячи воронок, сплошь — поле боя. Несколько танков. Деревни до Мги, превращенные в немецкие блиндажи. Совершенно разрушенная Мга. Дождь. Поезд восстановителей. Отстроенный заново деревянный дом вокзала. Восстановленные пути. За Мгой — лес, сравнительно уцелевший, в нем немецкие становища, блиндажи, траншеи.
В Пелле — два дома, станции нет. В Ивановском нет ничего. Опять передний край. Поле воронок до горизонта, до Невы — черное поле торфяника, изрытой мертвой земли, кости нескольких черепов и — белые цветы сплошь на черном фоне! Как снег! Природа побеждает пустыню смерти!..
Поезд шел по новой насыпи, кое-где накрывшей прежнюю. А прежняя — вся издырена, с ивовым плетением пулеметных гнезд, прорезями ходов сообщения, остатками извитых рельсов...
В поезде тщетно стараюсь узнать новости — никто не знает. 11 июня в 10.30 вечера, в момент отхода поезда из Вологды, курсанты крикнули: «Будет передаваться важное сообщение!» Но поезд отошел, не услышали, только утром в Череповце узнали о наступлении на Карельском перешейке и взятии Териок...
Сегодня в половине восьмого утра приехали в Ленинград. Встречал грузовик Высшего инженерно-технического училища Военно-Морского Флота, с курсантами... Моя квартира на канале Грибоедова...
В Ленинграде мне рассказали об исполинской мощи нашей артподготовки, о том, как артиллерия била еще с утра 9-го, и весь день, и потом с шести часов вечера; о нашей авиации, заглушившей зенитки финнов; о разведке боем в тот день; о взятых пленных, признающих, что не ожидали нашего наступления и не верили, что оно может быть, поскольку «были переговоры в Москве»... О прорыве первой линии обороны 10-го; о том, что вчера напоролись на ту «среднюю линию» — между первой и «линией Маннергейма», о строительстве которой было известно давно, но которая, мало разведанная, оказалась гораздо более мощной, чем полагали. Несколько задержались поэтому в темпе и со вчерашнего дня подтягивают технику. Сегодня с ее помощью, вероятно, проломят эту «среднюю линию»... И еще рассказывали о герое прорыва, командире тяжелой батареи Ведмеденко, который раскрошил своими снарядами считавшийся неприступным дот «Миллионер» в Новом Белоострове (хорошо знакомый мне с -1941 года, когда его пыталась взять наша морская пехота и был ранен возглавлявший группу мой друг Георгий Иониди{160}).
...Договорился с Ильей Авраменко — с утра вместе на фронт!
Сквозь четыре «Линии Мажино»
Карельский перешеек, 21-я армия. 10–21 июня. Ленинград.
22 июня — 7 июля 1944 г
Наступление на Карельском перешейке подготовлялось в полной тайне от врага, так, что внезапный сокрушительный удар наших армий оказался для него неожиданным. Подготовка нашего удара заняла сорок дней, а личный состав 21-й армии стягивался на перешеек всего дня за три, за два до удара. 21-я и 23-я армии становились на позиции вдоль стабилизировавшейся в сентябре 1941 года и неизменной с тех пор нашей линии обороны (Сестрорецкий курорт — Лемболовское озеро — Ладожское озеро, южней Таппари). Полки, дивизии, корпуса прошли перед наступлением «курс обучения» в расположенных к югу и юго-западу от Ленинграда, освобожденных от немцев районах Стрельны, Красного Села и еще дальше от города. С юга на север 21-я армия была переброшена на бесчисленных транспортных судах по Финскому заливу, а затем двигалась в обход города. Части 23-й армии, находившиеся всю войну на самом Карельском перешейке, также по три недели, по месяцу обучались во фронтовых тылах — в глухих лесах и болотах, на холмах и в узких межозерных проходах района Пери, Токсова и в других местах. По опыту, приобретенному еще перед прорывом блокады, здесь, в схожих условиях местности, полностью имитировались финские укрепления, обстановка обучения была приближена к боевой.
Нашим войскам предстояло прорвать три полосы обороны противника, промежуточный рубеж по линии Роккалан-йоки — Илякюля — Сумма — Муолан-ярви и внешние обводы перед городом Выборгом, составлявшие западный край так называемой «линии ВКТ» (Выборг — Купарсари — Тайпале), проходившей к востоку по линии озер Вуоксинской системы. Каждый из этих барьеров, признаваемых финнами неприступным, по своей мощности можно уподобить знаменитой в истории войн «линии Мажино». Только четвертый барьер, еще не законченный строительством, был слабее, и потому — сразу скажу — перед штурмом 20 июня Выборга наши войска 19 июня проломили его укрепления с ходу.
От Финского залива перед рекой Сестрой и далее двадцать два с половиной километра к центру Карельского перешейка линию фронта для нанесения главного удара заняла 21-я армия генерал-лейтенанта Д. П. Гусева (109-й, 30-й гвардейский, 97-й стрелковые корпуса и 22-й укрепрайон). На остальных шестидесяти семи километрах до Ладожского озера линия фронта осталась за 23-й армией генерал-лейтенанта А. И. Черепанова (98-й, 115-й стрелковые корпуса и 17-й укрепрайон), которая должна была нанести вспомогательный удар и в состав которой, с выходом на р. Сестру, был включен правофланговый 97-й стрелковый корпус 21-й армии. 23-я армия получила задачу развить успех войск генерала Гусева, оберечь их от резервов противника и, заняв на своем участке вторую полосу обороны финнов, выйти на линию озер Суванта-ярви, Вуоксы и Яюрман-ярви.
8 резерве фронта находились 108-й, 110-й стрелковые корпуса и четыре стрелковые дивизии.
Важнейшие задачи: транспортировка войск, высадка десантов и взятие островов, тесное взаимодействие с наступающими вдоль побережья танками, наземной артиллерией и пехотой (редчайший случай в истории войн!) — ставились перед Краснознаменным Балтийским флотом и Ладожской военной флотилией.
13-я воздушная армия, которой командовал генерал-лейтенант авиации С. Д. Рыбальченко, и авиация флота под командованием генерал-лейтенанта авиации М. И. Самохина выделяли для операции около девятисот шестидесяти самолетов. Артиллерия 21-и, 23-й армий и фронта насчитывала пять с половиной тысяч орудий и минометов (калибра 76 мм и выше), не считая противотанковых орудий, и восемьсот восемьдесят одну реактивную установку. Это — кроме артиллерии КБФ. Плотность артиллерии на участке прорыва 21-й армии равнялась двумстам — двумстам двадцати орудиям и минометам (76 мм и крупнее) на один километр фронта.
9 июня утром для облегчения назначенного на 10 июня прорыва первого рубежа обороны наши сухопутная и морская артиллерия, вместе с авиацией, нанесли сильнейший огневой удар по всей первой полосе обороны врага с целью разрушения разведанных заранее укреплений и подрыва минных полей. Чтобы дезориентировать противника, этот удар был нанесен перед линией нашего фронта поперек всего перешейка. За пять минут этого огневого удара было израсходовано семнадцать тысяч снарядов и мин, то есть на каждый погонный метр вражеского переднего края — по одному снаряду. Затем двести сорок орудий калибра 120 мм и крупнее и шестьдесят два орудия артиллерии флота выпустили по намеченным целям за час двадцать пять минут еще две тысячи двести тяжелых снарядов. Всего за десять часов стрельбы и бомбежки из двухсот двадцати шести разведанных укреплений было разрушено двести три. В восемнадцать часов в одиннадцати направлениях была произведена разведка боем.
На следующий день, 10 июня, после стосорокаминутной артподготовки, проведенной тремя тысячами орудий и минометов, в восемь часов двадцать минут утра наступление 21-й армии началось атакой пехоты, двинувшейся вплотную за огневым валом. В первые же часы боя оборона противника была во многих местах прорвана. 11 июня в наступление двинулась и 23-я армия.
За два дня, сокрушив полностью первую полосу обороны, наши войска на сорока километрах фронта ушли вперед на двадцать четыре — двадцать пять километров. 12 июля 109-й ск вел бой перед второй полосой обороны. Задержавшись перед ее рубежом на два дня для подготовки, подтягивания частей и техники, соединения 21-и армии начали штурм рубежа второй полосы и прорвали его, а к исходу 15 июня прорвали всю полосу. Накануне штурма, за сутки 13 июня, проявился особенно наглядно талант командующего Ленинградским фронтом генерала армии Л. А. Говорова. В эти двадцать четыре часа по его приказанию была произведена сложнейшая перегруппировка артиллерии из района Кивеннапа (куда вначале был направлен главный, наносимый 30-м гвардейским корпусом, удар) на новое направление главного удара — в полосу действий 108-го и 109-го корпусов, то есть вместо Выборгского — на Приморское шоссе. Около ста десяти дивизионов артиллерии и минометов были выведены из боя, скрытно переброшены по лесисто-болотистой местности, в непосредственной близости от противника, на двадцать пять — сорок километров и развернуты для прорыва второй полосы и для дальнейшего наступления вдоль Приморского шоссе. В штурме второй полосы участвовало тысяча семьсот сорок четыре орудия и миномета (калибром от 76 мм и выше)...
При прорыве третьей полосы направление главного удара вновь было перенесено в центр перешейка (направление на Сумма — Лейпясуо). Такая тактика дезориентировала противника и, внося сумятицу в переброску его частей, вызвала полное замешательство его командования, а нам давала возможность неожиданно вводить в бой свежие части... {161}
Как участник операции с момента прорыва рубежа второй полосы обороны противника, я посвящаю эту главу описанию того, что известно мне, начиная с 14 июня и далее, вплоть до взятия штурмом Выборга...
За первую полосу обороны врага
...О начавшемся 10 июня наступлении на Карельском перешейке я узнал в поезде, которым вернулся в Ленинград из Москвы 13-го. В тот же день, съездив на склад топографических карт, взял листы «километровки» до Выборга и сегодня, 14-го, отправившись на фронт, сразу же включился в темп наступления.
В восемь утра я выехал на Финляндский вокзал вместе с Ильей Авраменко. Ничего не знаю о положении на фронте, кроме сообщенного Информбюро. Наши войска где-то за Териоками. Доехали до Песочного; перед Каменкой, в хорошо знакомом мне «городе нор», подхватили попутную полуторку.
Несуществующий Белоостров. Изрытые берега Сестры. Железнодорожный мост через нее уже восстановлен. Протянувшись через его новую железную ферму, стоит, словно объединив два враждовавших между собой берега, длинный состав с обращенным к северу, сверкающим на солнце огромным ярко-голубым паровозом. Работают дорожники. Пейзаж «лунной поверхности» — истолченный, обожженный, сплошь в воронках передний край финнов.
Оллила. Приморское шоссе, голубые воды Финского залива, просвечивающие сквозь ветви. Колючая проволока и дзоты вдоль всего берега. Куоккала. Пепелище репинской дачи, на досках перебитых ворот крупные отдельные буквы слова «Пенаты»... Быстро доехали до Териок.{162}
С утра (и весь день) в голубом небе мелькают стаи наших самолетов, помогающих артиллерии, пехоте, танкам громить мощные укрепления врага. Армады бомбардировщиков налетают волнами, одна за другой. Грохот бомбежки непрерывен, кажется, будто впереди выколачивают сотни исполинских ковров. Словно опоясанная цепью бесчисленных действующих вулканов, линия фронта обозначена клубами извергающегося над лесом дыма. Идет бой за прорыв второй линии обороны.
Сходим с машины, стоим на перекрестке дорог. Высоко в небе — аэростат наблюдения. Три «мессершмитта» внезапно атакуют его. Грохот зениток. Вокруг аэростата белые и черные клубки разрывов зенитных снарядов. Завывание моторов «мессеров». В первом заходе они отбиты зенитками, доносится стрекот их пулеметов.
«А все-таки собьют его, ведь собьют, сволочи!» — восклицает какой-то командир. Смотрим: «мессеры» кружатся. Аэростат вспыхивает огромным красным языком пламени, валится вниз, сгорает весь в воздухе. Зенитки грохочут, «мессеры» завывают, туча черного дыма растягивается в голубизне солнечного неба. Из тучи и пламени вываливается вниз что-то маленькое, девственно-белое. Это раскрывается парашют, чудом не загорается и медленно, обидно медленно — потому что «мессеры» новым заходом бьют по нему из пулеметов — спускается с наблюдателем, не знаем — - живым или мертвым.
Подбитый зенитками, один из «мессершмиттов» падает в лес.
Вот война! Всё — просто. Было, и будто не было. А ведь это происходил бой!
Оставив чужую машину, выходим к морю, на самый берег, сквозь примятую колючую проволоку заграждений, по перекинутым через них доскам. Пляж, Валуны. Гладь воды. Гул самолетов, непрерывно летающих над нами, неподалеку пикирующих и сбрасывающих свой груз. Нам видно: бомбят Мятсякюля и всю полосу леса от него в глубь берега и дальше. Извержения взрывов, черные, серые, рыжие. Фонтаны воды, от бомб попавших в залив, — белые. Частота разрывов такова, что пауз нет. Эшелон за эшелоном — по девять, по восемнадцать, по двадцать семь и больше наших самолетов зараз. Отбомбившиеся — возвращаются, проходя и морем, и лесом, и прямо над головой. Морская авиация уходит за Кронштадт, прочая — на все другие аэродромы.
Мы вышли на шоссе. Круто тормозит мчащаяся «эмка». Из нее выпрыгивает спецкор «Правды» Л. С. Ганичев, выглядывает спецкор «Ленинградской правды» М. 3. Ланской. Здороваемся. Ганичев: «Я только что вспоминал о вас, старался узнать, где Лукницкий, вы нам очень нужны!..» Берет меня и Авраменко в свою «эмку».
Дорога в Райволу. Масса машин. Наконец — пробка. Тяжелая огромная пробка. В ней — танки, самоходные орудия, грузовики «студебеккер», полевые кухни, телеги обоза... Справа и слева — стены соснового леса. Податься некуда. Стоим час и больше. Не рассортироваться никак.
Вокруг нас повсюду в лесу идет стукотня: это из орудий бесчисленных батарей вырываются снаряды, летящие на врага. Ломая стволы деревьев, сквозь лесную чащу в бой идут полчища наших тяжелых и средних танков и самоходные установки, похожие на гневных слонов, устремивших вперед свои хоботы. За танками остаются просеки такие гладкие и широкие, что по ним можно беспрепятственно ехать на легковой машине.
Становится все интересней. Вот в чаще леса появляется генерал — это командующий бронетанковыми силами фронта. Он делит ватагу танков на несколько потоков. Тут же на дороге ставит танкистам задачу. Прямо отсюда машины идут в бой, сейчас же. На них сидят автоматчики в зеленой маскировочной робе. Вместе с танками идут саперы, весь лес наполнен движущейся пехотой.
Танки сворачивают с шоссе, и первый проламывает себе путь в лесу, обходит пробку, за ним с потрясающим грохотом идут другие.
За.танками, в пролом, по вмятым в землю соснам — мы на своей «эмке». Так обогнули пробку.
Обнаруживаем здесь тылы 72-й стрелковой дивизии 109-го корпуса, ведущей сейчас бой. Где штаб корпуса, никто не знает, он — в движении, должен прийти сюда. Бой происходит где-то рядом. Орудия наши бьют по врагу отовсюду вокруг — из леса, из Райволы, из-за кустов. Бомбежка, гул авиации не прерываются. Мчатся танки. Проскакивают отдельные машины. Выясняем наконец, где штаб 72-й дивизии.{163} «Это за озером Патриккин-йоки, «за лесопильней, в гору, налево, белый домик, километра полтора-два отсюда». Едем к лесопильне. Мост через реку взорван, переправа по плотине только пешком. Чудесное озеро. Мы — на взгорке у окраины превращенной в крепость деревни, которую наши сейчас штурмуют. Срабатывает разок-другой «катюша», работают артиллерия, авиация, тучи дыма вскипают рядом над лесом.
Авраменко с нами уже нет, он пересел в попавшуюся по дороге машину «Комсомольской правды», с корреспондентами Кудояровым и Андреевым...
Прорыв рубежа второй полосы
Деревня и урочище, в котором она расположена, называются Кутерселькя, ожесточенный бой за обладание ими ведется с утра.
Оставив легковую машину на берегу реки, мы втроем пробираемся лесом в расположение сражающихся с врагом полков. Здесь, среди танкистов подполковника Юнацкого, оказываемся в самой гуще событий.
Пешком — в гору, в лес. Белый домик, — никого нет. Дальше в лесу, перед Кутерселькя, — бараки. У бараков — машины, люди. Нашли: КП 72-й стрелковой дивизии (командует ею генерал-майор Ястребов). Часовые. В дверях — седой, взъерошенный, небритый, с воспаленными от бессонницы глазами, предельно утомленный полковник. Просим дать обстановку.
— Мы корреспонденты — «Правды», ТАСС, «Ленинградской правды»!..
Здоровается вежливо, доброжелательно, устало жмет руки всем:
— Не могу, горячка сейчас... И трое суток не спал.
— Нам только десять минут...
— Хорошо, немножко позже. И то если согласны, чтоб эти десять минут — с перерывами...
Из-за спины полковника вываливается рыжий, высокий, веснушчатый, в шинели без погон, без фуражки, с лицом в первую минуту будто пьяным — в действительности «пьяным» от усталости — и нам:
— А вы пойдите сначала ко мне!
— А вы кто такой? — спрашивает Ланской.
— Я — подполковник Сибирцев. Начальник штаба танкового полка. Полк сейчас ведет бой. Вам интересно будет!
Обрадовались, идем за ним, ведет в лес. Несколько ячеек, плащ-палатка под соснами, тут же — дачка, возле — работающая на земле походная рация, несколько командиров-танкистов. Это — КП 186-го отдельного танкового полка, которым командует подполковник Юнацкий.
И с исключительной толковостью, умно, ясно, понимая суть того, что нам нужно, спокойно и обстоятельно, по крупномасштабной боевой карте, с нанесенной на ней обстановкой, начальник штаба полка Серафим Михайлович Сибирцев рассказывает нам о бое за Кутерселькя, происходящем с утра, и о действиях его полка, состоящего из танков Т-34.
Бой в полном разгаре. Наши войска взламывают мощный пояс вражеской обороны. Этот пояс начинается от Финского залива, пересекает Карельский перешеек, протягиваясь на северо-восток. Левое крыло его — важный опорный пункт Мятсякюля — упирается в залив.
Один из наиболее сильных следующих опорных пунктов этой линии — урочище и деревня Кутерселькя — в глубине перешейка.
Укрепления Кутерселькя падают одно за другим. Усилия танкистов, взаимодействующих с пехотой, обозначаются тут же перед нами на карте, что лежит посреди плащ-палатки, растянутой под сосной. Ежеминутно принимая от радистов донесения действующих танковых взводов, С. М. Сибирцев штрихами красного карандаша врезается все глубже в квадрат, обозначающий район деревни Кутерселькя, на окраине которой находимся и мы сами. Над нами воют, пикируя, бомбардировщики, происходят воздушные бои, все виды орудий грохочут вокруг в лесу, стрекотня пулеметов, гул взрывов так забивают уши, что приходится делать паузы и кричать, чтобы расслышать друг друга.
Рассказ Сибирцева прерывается поступающими донесениями, радистом, офицерами, распоряжениями, — бой кипит! Несколько минут назад наши же самолеты по ошибке угостили КП этого полка тремя бомбами: рядом возникли три большие воронки, а бумаги штаба залиты чернилами, опрокинутыми при разрывах. К счастью — жертв не было.
Танки полка прорвали линию финнов без потерь, ни один танк не потерян, это — поразительная удача. И настроение в полку отличное. Лежим животами на плащ-палатке вокруг карты, записываем, отрываемся моментами, чтобы взглянуть на. какой-нибудь маневр воздушного боя. Вижу, как «мессершмитт» дает пулеметную очередь, впереди него возникает белая нить, это — трассирующие пули.
Сделав записи, боясь пропустить того полковника, отрываемся от Сибирцева. Обещав вернуться еще, идем на КП 72-й дивизии.
Полковник Хакимов Хикмат Зайнутдинович, татарин, добрый и мягкий, душевный человек, совершенно измотанный непрерывной — несколько суток — работой в бою, все ж находит возможным разговаривать. Но это не десять минут, а часа полтора, потому что между двумя сказанными нам фразами Хакимов принимает и отдает по телефону приказания: дивизия в этот час в полном разгаре боя. Поступило донесение о том, что на дивизию брошена — и приближается к Кутерселькя от Лийколы — фашистская танковая дивизия Лагуса. Немецкие танки появились восточнее Онки-ярви... Входит подполковник Сибирцев и говорит:
— То есть прошли с километр от Лийколы... Ну, во всяком случае, мы обеспечены?
— У Мустамяки сосед наш обороняется... В штабе обычная боевая горячка.
Идем в Майнилу, ищем оперативный отдел. Падают финские снаряды. Черные тучи боя встают по-прежнему в двух километрах от нас. А здесь саперы трудолюбиво наводят мост через реку. Нас ждет наша машина.
К 17 часам положение таково. 182-й полк 72-й стрелковой дивизии продолжает бой в Кутерселькя. На правом фланге сражается 30-й гвардейский корпус генерала Н. П. Симоняка. 109-й корпус генерал-лейтенанта И. П. Алферова бьется за Кутерселькя, Л»молу, рокадную дорогу на Перк-ярви, форсировал реку Райволан-йоки, прорвав вторую оборонительную полосу на участке Терикола — Волкала, движется на Лийколу.
994-й полк 286-й сд, преодолев восемь линий траншей, овладел озерком левей Кутерселькя, вышел на два километра северо-западией ее. 109-я дивизия, с танками, атаковала Сахакюля, овладела ею и отбивает контратаки противника со стороны Мустамяки.
В Мятсякюля противник оказывает упорное сопротивление 108-му стрелковому корпусу...{164}
Бой за Кутерселькя подходит к концу, финны в ней окружены.
...Солнце над лесом начинает клониться к западу. К восемнадцати часам Кутерселькя взята и очищена от врага. Шум отдаляющегося сражения становится тише. На этом участке вторая мощная полоса оборонительных укреплений финнов прорвана, успех — отличный и события развиваются стремительно.
Картина сегодняшнего успеха постепенно вырисовывается во всех деталях.
Вчера наши части вышли к озеру Райволан. Танки подполковника Юнацкого и пехота 72-й стрелковой дивизии генерал-майора Ястребова получили новую задачу. Перед ними простиралась линия укреплений финской оборонительной полосы, и эту полосу требовалось вскрыть во всю глубину, прорвать и выйти дальше за Кутерселькя.
Накануне же, с шестнадцати часов тридцати минут до половины третьего ночи, когда к району предстоящего боя подошли танки, разведчики производили рекогносцировку. В четыре часа тридцать минут танки сосредоточились на исходных позициях. Преодолев болота, распахав лесные тропинки, они встали в одном километре от переднего края. В восемь утра на позиции врага обрушился огонь артподготовки — такой огонь, какого, по показанию пленных, они не видели за всю войну. Артподготовка длилась полтора часа, и за двадцать минут до ее окончания танки Юнацкого пошли на рубеж развертывания, то есть на линию 183-го полка 72-й стрелковой дивизии, с которым танки взаимодействовали.
Передний край врага обрабатывала налетающая эшелонами бомбардировочная и штурмовая авиация. В девять часов тридцать минут утра артподготовка оборвалась и вся громада наступающих частей начала бой, устремившись вперед по сигналу «в атаку».
Первыми двинулись танки. Рота саперов 52-й краснознаменной Гатчинской инженерно-саперной бригады, под командованием старшего лейтенанта Обухова, шла возле танков и впереди них. Автоматчики 14-го стрелкового полка, подполковника Королева, расположились на танках. Позади танков в бой пошли, гремя гусеницами, две батареи самоходных пушек гвардии майора И. Слуцкого. За 14-м полком двинулся 133-й стрелковый полк майора Колиуха.
Пройдя примерно двести — триста метров, танки приблизились к сплошной стене конусообразных надолб высотой в рост человека. Эти гранитные и железобетонные надолбы, стоявшие в четыре ряда и даже в шесть рядов, не оставляли прохода для танков. Вся земля между надолбами была минирована.
За надолбами тянулись противотанковые рвы глубиною в шесть метров, их дно было также усеяно надолбами, для того чтобы не пропустить танки даже в том случае, если стены рва будут разрушены и разровнены артиллерийским огнем. Дальше тянулись проволочные заграждения в шесть — восемь кольев в ряду, за ними траншеи полного профиля в сто восемьдесят — двести сантиметров, с нишами, в каждой из которых по шесть, по восемь человек могли укрываться во время артиллерийских налетов и бомбежки с воздуха.
Следующие траншеи перемежались с бронеколпаками для пулеметных гнезд, дзотами и дотами. Стены железобетонных дотов были толщиною в полтора метра, — такую стену не пробивает при прямом попадании 152-миллиметровый снаряд, и стрельба прямой наводкой из 76-миллиметровых орудий также не может разрушить такие доты.
Вражеские минометы и пулеметы были расставлены так, чтобы простреливать пояс надолб на всем его протяжении. Эта оборонительная линия создавалась с 1942 года, закончено ее строительство было только в 1944 году. Враг был полон уверенности, что его рубеж абсолютно неприступен...
Танки подполковника Юнацкого остановились перед этой стеной, чтобы проделать в ней проходы. Под огнем тяжелых минометов, пулеметов и автоматов саперы начали разминирование минных полей. Пехота вела прицельный огонь по вражеским амбразурам. Танки и самоходные пушки с места начали ломать надолбы артиллерийским огнем. Командир танковой роты, герой пятисуточных непрерывных боев, старший лейтенант Васильев дал по радио первое донесение: «Подошел к надолбам, но прохода нет». Второе его донесение, через две-три минуты, гласило: «Ищу проход».
Не давая вражеским противотанковым пушкам прицелиться, все танки лавировали и вели огонь. Одно за другим вражеские орудия умолкали. Но прохода все не было, и танки, кроша надолбы непрерывным огнем, медленно прокладывали себе среди них дорогу. Каждая минута промедления несла опасность для всего наступления, каждая минута работы под сплошным огнем врага несла смерть воинам. Саперы трудились с беззаветной самоотверженностью, но проходов все не было.
Вдруг все увидели одинокий, ворвавшийся в гущу надолб танк. Лавируя, переваливаясь, ныряя, он проползал между надолбами. Это был танк № 958 старшего лейтенанта Васильева, воспользовавшегося разрушением нескольких надолб, чтобы отыскать себе узкий, извилистый, одному ему зримый проход.
В тот же миг рация принесла его третье донесение: «Проход найден, иду в проход, следуйте за мной, поднимайте в атаку пехоту».
Здесь я сделаю маленькое отступление. Старший лейтенант Василий Терентьевич Васильев, молодой туляк, перед тем почти пять суток не выходил из танка, непрерывно, с первого дня наступления корпуса генерала Алферова, участвуя в боях. Его танк первым форсировал Ржавую Канаву, при прорыве за Сестрорецком, и уничтожил тогда до роты финнов.
11 июня, на рассвете, когда полк овладел Келломяками, танк Васильева шел головным.{165} По приказу комкора Алферова полк должен был с ходу ворваться в Териоки в 8.00 того же дня. Васильев на своем танке вошел в Териоки одним из первых. К восьми часам тридцати минутам утра Териоки были очищены от врага, а вся операция закончилась к тринадцати часам тридцати минутам. Во взятии этого города кроме 185-го танкового полка участвовали первый батальон 456-го стрелкового полка 109-й стрелковой дивизии и две батареи самоходок гвардии майора Слуцкого.
После ранения командира первой танковой роты Васильев принял командование ротой. За Териоками рота продвигалась, ведя непрерывный бой.
Мне кажется, это краткое отступление достаточно характеризует качества Васильева и всего экипажа его танка Т-34.
...Получив третье донесение Васильева, весь танковый полк устремился за его танком. Пехота рванулась следом и сразу, за стеной надолб, наступающие растеклись в стороны, расширяя прорыв. С восьмидесяти — стометровой дистанции танки разрушали огнем противотанковый ров, надолбы на его дне были быстро подорваны и разрушены. Подразделения 72-й стрелковой дивизии генерал-майора Ястребова кинулись штурмовать проволочные заграждения, накидывая на них доски, шинели, плащ-палатки, все, что попадалось под руку.
Волна наступления от центра быстро растекалась по всему фронту штурмуемого участка. Умолкли минометы и пулеметные точки противника, вражеские солдаты и офицеры, захлестываемые штурмом, падали убитыми на дно траншей и сплошных воронок. Взлетел на воздух первый железобетонный дот, один за другим под гранатами и снарядами разваливались дзоты. Время не ощущалось. Линия укреплений сминалась и разрушалась во многих местах. По трупам врагов танки ворвались на окраину Кутерселькя. Пехота майора Колиуха поспешила в обход Кутерселькя с севера и северо-запада, атаковала укрепленную школу и дома поселка.
К середине дня Кутерселькя была окружена, солдаты майора Колиуха уничтожили финнов во всех опорных пунктах окруженного участка, а сквозь него вперед устремились свежие стрелковые подразделения подполковника Королева, примкнувшие к продолжавшим сражение танкам. Со взятием Кутерселькя мощный, казавшийся противнику недоступным рубеж второй полосы обороны был прорван. Только в самой Кутерселькя взято двадцать три железобетонных дота, захвачено много орудий, минометов и пулеметов. Составлявшие гарнизон Кутерселькя части 53-го, 57-го, 58-го финских полков и 200-го «добровольческого» полка эстонских фашистов разгромлены. Взяты пленные.
Надо сказать, что Гитлер, дав приказ этим частям держаться любой ценой, одновременно приказал командиру фашистской бронедивизии «Лагус» (танки и самоходные орудия) бить по финнам, если они дрогнут под напором советских войск. Наши части не дали «Лагусу», двинувшемуся от Лийколы, выполнить этот изуверский и предательский приказ Гитлера.
Влево от Кутерселькя рубеж второй оборонительной полосы противника был взломан сегодня же, 14 июня, и в нескольких местах прорван другими нашими частями, взявшими опорные пункты Ярви, Мустолово, Револомяки и Кортикюля.
Наступающие войска двинулись дальше, к третьей полосе обороны врага — к «линии Маннергейма»...
До десяти часов вечера мы — Ганичев, Ланской и я, — забыв об утомлении и опасности, переходим от подразделения к подразделению, наблюдаем происходящее, делаем записи...
Наша задача сейчас — домчаться до узла связи, написать и передать в редакцию сегодня же ночью наши корреспонденции.
Завтра они должны быть опубликованы: Ганичева — в «Правде», Ланского — в «Ленинградской правде», и моя — через ТАСС — во всех газетах страны.
По Приморскому шоссе
Я опять с Ганичевым, в его «эмке». Спутник он превосходный — спокойный, уравновешенный, безукоризненно вежливый, отличный товарищ. С нами — фотокорреспондент «Правды» Рюмкин, прилетевший из Москвы.
Выехали в 8.30 утра: ходом — через Парголово, Песочное, Каменку, до Белоострова. Дождь_ Дорога через Сестру размыта, не проехать. Едем вдоль реки Сестры, налево, к Приморскому шоссе, вдоль первой траншеи бывшего переднего края. Железная дорога разобрана, насыпь ее давно превращена в изрытое боями укрепление. Переезд, болотистые разливы. Приморское шоссе. Передний край взрыт, испепелен.
Едем мимо разрушенной Оллилы к Куоккале. Прошлый — раз я не имел возможности остановить здесь машину. Поэтому сейчас осматриваем погорелье на месте «Пенат» и могилу Репина. Запущенный сад ярко-зелен. Горизонт чист. За горизонтом — Балтика, подступающая к Карельскому перешейку мелким прибоем голубого Финского залива. Отлогий песчаный берег усеян гранитными валунами. Кое-где из воды черными точками выступают отдельные рифы. До войны здесь бывало много купальщиков — им приходилось долго идти от берега, чтоб погрузиться в ласковую воду по пояс. Нынче на тоненькой бесконечной ленте пляжа нет никого — берег залива минирован, окаймлен на всем своем протяжении рядами колючей проволоки.
Каждые сто — двести метров рогатки колючей проволоки выстраиваются в каре. Внутри каждого каре виднеется дзот; он похож на паука, вытянувшего во все стороны длинные ножки — узкие ходы сообщения. В каждом дзоте три года подряд сидели настороженные наблюдатели. Они видели на горизонте серые полоски русских фортов, они разглядывали в бинокли купол кронштадтского собора, они боялись морского десанта и губительного огня советских морских батарей. Теперь здесь безлюдно.
Вдоль самого берега, сразу за колючей проволокой и рядом деревьев, бежит, извиваясь, гладкое Приморское шоссе. С обеих сторон стоят веселые, разноцветные дачи. Они то вытягиваются в линию, прерываемую садами и рощами, то группируются в маленькие поселки. За ними, направо, сплошною стеной тянется лес — ели, березы, осины и ольха с рябиной, жимолостью, калиной, крушиной и всем многообразием других кустарников. По ветвям деревьев не прыгают белки, не видно птиц — животные и пернатые удалились в самую глушь лесов.
Многие дачи вдоль шоссе сожжены и разбиты. Сегодня в уцелевших располагаются наши командные пункты, штабы, столовые, госпитали, базы снабжения. Вокруг них на несколько часов становятся лагерем наступающие подразделения. Сквозь ветви деревьев повсюду видны бесчисленные танки, орудия, автомашины.
Им некогда задерживаться надолго: заправятся, перегруппируются, вновь вытягиваются на шоссе в линию, чтобы двигаться дальше.
Гладь шоссе до Териок. Заезжаем в штаб армии. В оперативном отделе я с Ганичевым получаю информацию от полковника. 108-й стрелковый корпус приближается к «линии Маннергейма». Противник оказывает сопротивление. В числе захваченных в плен — финский майор. В районе Лаакюля наши войска вели бой с танками «Лагуса». В пятнадцати километрах от «линии Маннергейма» противник заканчивает систему оборонительных сооружений — На них усиленным темпом ведутся работы.
В час дня выезжаем дальше. Тюрисевя. Киоск Военторга. Следы работы морской артиллерии. Под высоким приберегом у Мятсякюля, в устье Ваммелсун-йоки, перед временным мостом — пробка. Все вокруг искрошено артиллерией. Рядом с руинами старого строятся два новых моста. Пробка огромная: орудия, автомашины — почти сплошь тяжелые «студебеккеры». Генерал, регулирующий пробку, и много помощников. Стоим часа два. Тысячи людей ждут — кто спит, кто ведет спокойные разговоры... Перед мостом тяжелый спуск, за ним — подъем. Трактор, помогающий грузовикам со снарядами вылезать наверх. Тут же хаос надолб, частично разбомбленных, разбитых артогнем. Ломаные стволы деревьев, свороченные камни. Справа от шоссе песчаный взгорок прибрежья изрыт снарядами.
Наконец и наша «эмка» выбралась из этой гущи, но едем медленно. Все Приморское шоссе на десятки километров захлестнуто непрерывно движущимся потоком боевой техники. Все машины полны бойцов, украшены березками. На борту пятитонного, переполненного солдатами грузовика мелом выведена аккуратная надпись: «Станция назначения — Выборг». «Вперед, на Выборг!» — написано на гигантских стволах самоходных орудий....»Выборг будет наш» — на других машинах... Навстречу нескончаемому потоку машин идет группа пленных в серых каскетках и куртках. Они не могут оторвать испуганных глаз от нашей боевой техники. Они воочию убеждаются, как обманывало их начальство, неизменно твердя, что у русских ничего нет и что потому, мол, продолжение войны с русскими дело далеко не безнадежное... Зато теперь они до конца понимают всю беспредельную глупость и подлость своего незадачливого правительства.
Еще два дня назад, выйдя на берег в местечке Тюрисевя, за Териоками, мы наблюдали, как эшелоны наших самолетов непрерывно бомбили опорный пункт второй вражеской оборонительной линии — прибрежный поселок Мятсякюля. Взрывы поднимались над берегом сплошным каскадом огня и дыма. На шоссе впереди рушились высокие мосты через рассекающие берег Финского залива реки Патриккин-йвки и Ваммелсун-йоки.
Сегодня, включенные в движущуюся колонну, мы проезжаем в автомашине по новым мостам через эти реки, и Мятсякюля остается далеко позади, в тылу, со всеми его разбитыми железобетонными дотами, с трупами вражеских солдат, которых еще не успели убрать. Немного часов назад были взяты Лаутаранта, Инонииеми и богатый военной историей форт Ино. Только что к нему с моря подходили три наши канонерские лодки и четыре бронекатера, взаимодействующие с береговым флангом наступающих войск; балтийцы разминировали берег и, получив новое задание, отправились дальше, вдоль побережья, поддерживая своим огнем стремительно наступающую пехоту.
Мы приближаемся к только что взятой Юкколе, которая оказалась мощным оборонительным узлом сопротивления финнов.
Привожу здесь рассказ командира 176-го стрелкового полка подполковника С. Ф. Семенова (46-й дивизии С. Н. Борщева) о том, как батальоном его полка, при поддержке минометчиков и орудий прямой наводки, этот узел был взят.
Стрелковый полк С, Ф. Семенова вместе с минометным полком майора Шаблия,{166} взяв штурмом Юкколу, ушел вдоль Приморского шоссе вперед и затем, непрерывно ведя бои, действовал так стремительно, что другие стрелковые части нашей армии почти до самого Выборга не могли поспеть за ним.
«...При прорыве второй полосы обороны мой полк был в резерве, и в бой нас ввели только 16 июня — для штурма Юкколы. Наши бойцы были хорошо подготовлены задолго до наступления: обучались больше месяца — около станции Пери: здесь были созданы укрепления, полностью имитирующие всю финскую оборону.
Подходя к Юкколе, мы сначала встретили малое сопротивление. Когда подошли вплотную, вижу: большая высота, укрепленный район, восемь дзотов, шесть дотов, одна батарея 152-миллиметровок и четыре батареи 76-миллиметровок. Я раз сунулся первым батальоном, мне попало. Тогда подтянул средства и после артподготовки начал через шесть часов штурм с фланга, справа, обойдя высоту и с нее. После артподготовки «катюш» противник был ошеломлен, и высотою мы овладели. Тут взяли три морских 152-миллиметровых орудия на цементных открытых площадках, две батареи 122-миллиметровых гаубиц открытых, и две батареи 76-миллиметровок открытые, и восемь 81-миллиметровых минометов, радиостанцию, в дотах — по пулемету и пушке (личный состав ушел), а в дзотах — пулемет (пулеметчик убит был при артподготовке).
Юкколу взяли штурмом за сорок минут. Там была усиленная рота финнов, а нас — один батальон. Финны сильным огнем из девяти батарей били. Нас поддерживал 534-й минометный полк, и 394-й артполк подполковника Солодкова — большую роль сыграл, подавлял дзоты прямой наводкой. Точно!.. Мы шли от залива, и на полтора километра вглубь, через дорогу...»
В Мятсякюля мы встретились с машиной «Комсомольской правды», фотограф Кудояров перелез к нам, сказал, что часа два назад взят склад, можно заправиться бензином. Едем сначала туда, заправляем бак, решив осмотреть форт Ино на обратном пути. Проехав за Ино километров шесть-семь, слышим всё явственней гром боя, видим в лесу группу штурмовиков в зеленой пятнистой маскировочной робе... Мчимся по шоссе дальше...
Слева от шоссе, по которому движутся наши части, плещет волнами Финский залив, в нем множатся дымки кораблей Краснознаменного Балтийского флота, огибающие мыс Молиниеми и бухту Таммикко. Справа; во всю глубину перешейка, наступают наши дивизии. А позади, по всем ведущим из Ленинграда дорогам, уже спешат к освобожденным селениям строители мирной жизни, какая украсит весь этот обожженный войною край.
На перекрестках лесных дорог еще нет указателей со стрелками, что ставятся едва успевающими идти по пятам передовых наступающих войск дорожниками. Здесь из леса выходят одетые в маскировочные пятнистые халаты группы штурмовиков, только что очистившие лес от разбежавшихся вражеских автоматчиков. Здесь, за деревней, взятой меньше часа назад, мы натыкаемся на группы домиков, из которых бойцы трофейной команды выносят, деловито пересчитывая, кипы белья, ящики с сапогами, тюки с новым серосуконным обмундированием. Большой склад снабжения достался в полной сохранности — отступавшие не успели даже поджечь его.
Грохот сражения — совсем близко. Отходя к третьей оборонительной линии, к пресловутой, давно знакомой нам «линии Маннергейма», враг ведет арьергардные бои, стараясь хоть чуточку задержать наши передовые части. Нет, в этом районе сегодня никак не ждали русских гостей. Ведь нас должна была остановить вторая оборонительная линия, строившаяся два года подряд послушными вассалами Гитлера. Разве кто-нибудь из них мог думать, что для прорыва и сокрушения этой линии советским войскам понадобится только два дня?
Не доезжая Юкколы, возле которой сейчас кипит бой, у деревни Вохнола, в прибрежном лесу в отдалении виднеется за колючей проволокой, обведенный с четырех сторон рвом и валом, квадратный холм. Идем туда, видим уходящий под землю ход и аккуратные двери. Что может быть там, внутри? Еще один дот? Входим. Нет, ато сооружение имеет назначение совсем иное. Это — большой офицерский клуб, некое подземное кабаре. В нем несколько залов и отдельных кабинетов, тщательно отделанных морёным, в узорах выжигания, деревом. Везде — чистота. Удобные кресла, стойки, буфеты, диваны, шкафы подобраны в древнефинском стиле. На столах бумажные цветы, абажуры, бутылки из-под вина и лимонада, недопитый в фаянсовых чашках кофе, флагштоки с поднятыми на них шелковыми флажками «великой Финляндии». На потолках — разрисованные на картоне огромные разноцветные гербы. По стенам на картоне неплохим художником изображены разудало пьянствующие кабатчики, с дудками, мандолинами, кружками пива в руках. А на буфетных стойках — только что откупоренные бутылки вина, посуда с недоеденными бутербродами. Все покинуто поспешно. Даже электрический свет с ночи еще не выключен,,,
Беру образцы рисунков, сделанных на картоне. Едем обратно. Ищем дорогу к форту Ино, движемся по ней в глухом лесу.
Вот в лесной чаще вышка наблюдательного пункта, лестница сожжена. НП окружен колючей проволокой. Рядом два-три, защищенных рвами и брустверами, бревенчатых домика. В них абсолютный хаос панического бегства, разлитый суп, все перевернуто, перепотрошено. Книги, несколько книг стихов. Окна на ремнях, как в вагонах. Чисто и аккуратно.
Кудояров и Рюмкин ушли искать форт. Я с Ганичевым — тоже, в другом направлении. Двухчасовые блужданья по безлюдному лесу, вдвоем по тропинкам, дорожкам, просекам. Поиски форта. Нашли его, — старый, взорванный в 1917 году, гигантский форт. Ищем новые укрепления и следы обстрела морской артиллерией. Ни того, ни другого. Устали. Наконец — группа пустых домиков на холме... Был, видимо, только дозорный гарнизон. Поиски дальше. Поленницы дров в сто пятьдесят — двести метров длиной. Одна из них горит, подожженная, очевидно, каким-либо затаившимся в лесу финном.
Бродим вдвоем, кружим, натыкаемся на несколько укреплений форта Ино, на пустой городок финских блиндажей, на фундаменты бывших здесь когда-то зданий — фундаменты, заросшие мхом и елочками, в полтора-два человеческих роста. Два круглых подземных сооружения, круглые башни из бетона, с колодцами в центре, в которых были, очевидно, когда-то подающие механизмы для снарядов дальнобойных орудий. Все это рассеяно в глухом лесу.
Да, все, что мы увидели в блиндажах и в домиках Ино, свидетельствует о панике, обуревавшей гарнизон форта. Ему грозило полное окружение, — по лесистым холмам к берегу приближались подразделения 108-го стрелкового корпуса, в море вырастали силуэты приближавшихся для десанта боевых кораблей. Высаживать десант не понадобилось. Солдаты и офицеры гарнизона бежали, оставив на столах недоеденную бобовую кашу, не успев подобрать разбросанные повсюду боеприпасы и оперативные документы.
После долгих поисков НП возвращаемся к нему и к своей машине. Кудоярова и Рюмкина еще нет. Осмотр блиндажика — домика возле НП. Сидя на вытащенных из домика табуретах, едим консервы, разглядываем какие-то артиллерийские документы финнов на пергаментной бумаге.
Стреляем из пистолетов, давая сигнал нашим фотографам, и они возвращаются.
Едем на машине назад, уже вечер. Станция Ино. Здесь (об этом мы узнали в штабе) стояли финские железнодорожные бронеплощадки, — тяжелые орудия били отсюда, по ним и вела огонь артиллерия Кронштадта.
Опять мост перед Мятсякюля, и опять огромная пробка. Стоим на перекрестке часа полтора, пока все тот же генерал распоряжается. Раздавленная гусеницами телега с военным грузом. Корреспондент «Красной звезды» в своей машине. Я сплю в «змке», пока другие болтают. Едва пробка пробита, едем в Териоки.
На обратном пути в Териоках в восемь вечера опять заехали в оперативный отдел штаба армии.. Выясняем обстановку. Наступление идет отлично. Один танк — 998-й — прорвался уже за Усиккирку и ведет там бой. Другие танки — перед Перк-ярви. По дорогам идет наша пехота. Встречены спешенные, посаженные на велосипеды финские кавалеристы.
Записываю местонахождение наших частей: 64-я стрелковая.дивизия 30-го гвардейского корпуса генерала Симоняка, 304-й и 176-й полки 46-й (!д в двенадцать часов были в районе Иорола. 173-й стрелковый полк подошел к Юлис-ярви. 456-й подошел к Лийколе; хорошо действует и 602-й полк. В 12.00 98-й танковый полк вышел на железную дорогу к Лоунати-йоки...
Десять вечера. Едем в Ленинград. В машине — кошка и котенок, взятые Ганичевым на финском складе амуниции. Кошка удивлена и испугана. Кошек и собак в Ленинграде теперь появляется все больше, ленинградцы по домашним животным соскучились...
Ленинград
Ехали вчера в город, до угла Невского и Литейного, час сорок пять минут. При въезде на шоссе видели пленных. В Алакюля осмотрели финский командный пункт и бомбы. Дальше — горел торф. Поперек дорог — проломленные частоколы, деревянные надолбы, заложенные камнями, много новой колючей проволоки, которую финны не успели размотать.
Встретились с пограничниками — они «выносятся вперед». Нигде не видели разбитой техники, поваленных телеграфных столбов, испорченных дорог. Нигде не видели жителей. Один из вражеских дотов остался совершенно целым...
Домой мы ехали через Старый Белоостров (исчезнувший город, остатки печных труб заросли травой, густая сеть траншей, в них — фашинник; сплошь воронки), Сертолово, Парголово, Юкки, Лесной...
В двадцать три часа тридцать минут в Лесном остановили машину у радиорупора, услышав «Последние известия»: «...Опорные пункты...», но не успели: передача оборвалась.
Выйдя из машины на углу Литейного, пошел к дому по Невскому. Ровно в полночь бьют московские часы. Белая ночь. Слушаю репродуктор, облокотясь на перила моста через канал Грибоедова. Записываю... Подошел милиционер: я — пишущий — «подозрителен». Проверил документы, козырнул, отошел... Я дослушал до конца гимн...
Радио перечисляло сильные укрепления противника: Кутерселькя, Ярви, Мустолово, Револомяки, Корпикюля. Сообщало: «....сбито тринадцать самолетов противника...»
Сводка Информбюро сообщает о взятии сегодня на Карельском перешейке ста населенных пунктов, семисот пленных, сорока орудий, двух танков. В числе взятых сегодня пунктов: Юккола, Иорола, Мастер-ярви, Путрола, Лейелими, Хайли, Лоунар-йоки, Хейти, Хийкамяки, Хайдолово, Ависка, Корле, Таннари, Лоупат, Яппиля...
То самое Яппиля, где после отступления наших войск в 1941 году, действуя в тылу врага, взрывал аэродром мой друг — разведчик морской пехоты Георгий Иониди! А на других фронтах? «Авиация наносила массированные удары по аэродромам Брест, Белосток, Барановичи, Пинск, Минск, Бобруйск, Орша...»
Сокрушение Карельского вала
Еще недавно, в зимнем наступлении к югу от Ленинграда, мы изучали характер поверженных нашими войсками укреплений врага. Топкие болота, торфяники, гладкие, как скатерть, поля не позволяли немцам ни маскироваться самою местностью, ни использовать ее особенности для своих укреплений. Главную надежду возлагали немцы на тщательно продуманную и разработанную систему всех видов огневого воздействия, насыщения огнем каждого квадратного метра обороняемой ими площади, изрезанной бесчисленными траншеями. Вся местность порой просматривалась на десятки километров вокруг: каждый дом любого населенного пункта, каждый бугорок, каждый ползущий по земле танк, даже отдельный солдат были далеко видимыми мишенями.
К северу от Ленинграда, на Карельском перешейке, природная обстановка совсем иная. Врезанные в глубокие каньоны речки и озера, холмы и густые леса, перепутанные в бесконечном многообразии рельефа, представляют собою созданную самою природой крепость, идеально замаскированную складками местности и густым покровом лиственных и хвойных лесов. Наступать в такой местности трудно, даже если бы она не была укреплена инженерными сооружениями и не защищена огневыми точками! Один стрелок может оборонять здесь какое-нибудь узкое дефиле от целой роты противника.
Фашистское командование, по приказу Гитлера, сделало все, чтобы удесятерить непроходимость и обороноспособность этой природной крепости. Противотанковые рвы с вертикальными стенами были облицованы бревенчатым частоколом. Надолбы гранитные и железобетонные и стальные доты, покрытые дерном, засаженные деревцами, даже на близком расстоянии сливались с естественными буграми местности. Огневые позиции батарей зарывались в гранитную толщу, на обратных скатах холмов. Все идущие к фронту дороги на протяжении нескольких километров были пересечены во многих местах высокими бревенчатыми заборами, проходы в которых можно было мгновенно закрыть. На каждом повороте дороги высился очередной дот, простреливающий продольно весь видимый из него участок. На несколько километров в глубину, параллельно линии фронта, тянулись ряды колючей проволоки. У дорог эта проволока была накатана во всю ширину заграждения на огромные деревянные барабаны, — стоило их только перекатить через дорогу, чтоб готовое проволочное заграждение, смотавшись с барабана, закрыло ее. Множество других барьеров закрывало доступ к захваченной противником территории Карельского перешейка.
Мудрено ли, что Гитлер и его приспешники рассчитывали на абсолютную неприступность созданной ими крепости?
10 июня первая оборонительная линия противника была прорвана нашим непреодолимым ударом за два-три часа. Земля и все укрепления превратились в бескрайнее сито из смыкающихся краями воронок. Ни леса, ни блиндажей, ни рядов проволоки здесь не стало. Единственное, что сейчас ласкает здесь глаз, — это новые, построенные нашими дорожниками мосты через реку Сестру, новая железная ферма, по рельсам которой уже на третий день после прорыва катятся на север составы пассажирских и товарных вагонов, да прогуливающиеся по обезвреженным минным полям девушки восстановительных отрядов в летних цветистых платьях.
К северу, вглубь, за первой линией обороны, все свидетельствует о смятении получивших внезапный и страшный удар сателлитов Гитлера и о спешке, с которой бежали отсюда те, коим посчастливилось уцелеть. Мы видим несожженные дома деревень и многие невзорванные мосты. Мы видим среди воронок случайно не сокрушенные пустые доты, гарнизоны которых могли бы сопротивляться, не будь они устрашены тем, что совершилось впереди них. Мы видим барабаны с колючей проволокой не сдвинутыми со своих мест, хотя выкатить их на дорогу можно было за какую-нибудь одну минуту. На обочинах всех сохранившихся в полном порядке дорог мы видим извлеченные нашими саперами из-под полотна фугасы. В первые два дня и две ночи паника гнала отсюда вражеские войска; только в некоторых искусно укрепленных населенных пунктах отдельные части отчаянно сопротивлялись. Но их сопротивление тотчас же оказывалось сломлено нами. Териоки были взяты за полтора часа.
Но, отступая, противник хорошо знал: его укроет вторая, еще более мощная, пересекающая перешеек линия оборонительных укреплений. Надеялся, что нашему командованию ничего не известно об этой линии, созданной под покровом строжайшей тайны. Наши части потратили только день, чтоб произвести окончательные рекогносцировки, подтянуть сквозь леса, холмы, болота и реки всю громаду боевой техники и дать отдых передовым бойцам.
Здесь, перед этой линией, мы видим новые свидетельства смятения, в которое повержен враг. Кроме бесчисленных прежних массивных надолб везде набросаны возле дорог, но не расставлены деревянные эрзац-надолбы с пазами для гранитных валунов, которыми их надлежало прижать к земле. Всюду — ряды новенькой колючей проволоки на свежих, еще не успевших потемнеть, истекающих сосновым соком, кольях. Не успели понадобиться! Пленные солдаты и офицеры говорят, что такого артиллерийского огня и таких — бомбежек, как только что ими испытанные, они не видали ни разу за всю войну и что выдержать это ни один человек не может. Не станем спорить!..
Вторая линия оборонительных укреплений противника, проходившая от приморского опорного пункта Мятсякюля к Сахакюля, Кутерселькя и дальше через весь Карельский перешеек, представляла собою своеобразную, врытую в землю, мощную, так сказать, «стоячую» технику врага. Я уже описывал кутерсельский участок этой полосы укреплений. Такая же сложная и продуманная система оборонительных сооружений пересекла весь Карельский перешеек от Мятсякюля до Ладожского озера. Она была вмурована в естественные препятствия — в гранитные скалы, холмы, в ущелья, в крутые лесные берега бесчисленных рек и озер. Сталь, бетон, гранит, железо, дерево, тол, земля и болотные топи были сдавлены, сомкнуты, слиты здесь в один сплошной пояс.
В пятый день нашего общего наступления — 14 июня — этот пояс был прорван штурмом во многих местах и разлетелся на мелкие разрушенные нами звенья. Взяв Кутерселькя, Сахакюля, Мятсякюля и другие опорные пункты, наши войска на следующий день доломали укрепления и стали стремительно преследовать разрозненные части противника, тщетно переходившие в отчаянные контратаки, пытавшиеся арьергардными боями задержать на пути к третьей линии укреплений — к «линии Маннергейма» — неумолимую лавину наших танков, самоходной артиллерии и пехоты.
Во взятых нами форте Ино, в Перк-ярви, в Вуооте и сотнях других населенных пунктов мы находим следы этой безнадежной борьбы. На пути к Выборгу нам предстоит еще немало усилий, чтобы довершить сокрушение крепости, созданной фашистскою силой на Карельском перешейке. Но с каждым часом боев эта крепость, пронизываемая вдоль и поперек змеистыми трещинами, все быстрей разрушается.
Сквозь «линию Маннергейма»
Ночью мне звонил Лезин из Москвы, чтоб я дал корреспонденцию о боях за «линию Маннергейма». А для сего он нажал на присланного из Москвы Капланского, дабы тот предоставил мне закрепленную ТАСС за ним машину. Но Капланский, видимо не желая рисковать своей машиной, все же увильнул, подсунул меня в машину другого корреспондента ТАСС — Баранникова (у меня своей, как известно, несмотря на все обещания ТАСС, нет).
Наступление развивается замечательно! Завтра-послезавтра будет, конечно, взят Выборг.
Л. А. Говоров вчера получил звание Маршала Советского Союза. А. А. Жданов и Д. Н. Гусев произведены в генерал-полковники. 21-я армия действует здорово. Задача 23-й — второстепенная, однако и 23-я армия движется неплохо, взяв вчера Рауту. Начавшиеся вчера бои за «линию Маннергейма» сегодня продолжаются на всем ее протяжении. Кое-где она уже прорвана с ходу, и подробности прорыва мне сегодня предстоит узнать.
...Мчимся с П. Баранниковым и Е. Ратнером в дряхлой легковой машине. И вот перед нами укрепленный район Сейвясте, на Приморском шоссе, у моря.
Это на левом, береговом фланге — предполье «линии Маннергейма», вчера прорванной с ходу на этом участке (раньше, чем на всех других участках, где наши войска прорывались вчера и прорываются сегодня) передовым отрядом наших левофланговых частей.
Сейчас об этих удачливых храбрецах говорят все. Это — достигший исключительного успеха стрелковый полк подполковника С. Ф. Семенова, бравший Юкколу в составе 72-й стрелковой дивизии, а здесь, после ухода дивизии прямо на север, двинувшийся дальше по Приморскому шоссе на Мустаоя в составе 46-й стрелковой дивизии (108-го стрелкового корпуса), героя прорыва блокады в 1943 году подполковника С. Н. Борщева. Это — поддерживавший его, начиная со штурма Юкколы (а раньше, вместе с 72-й дивизией, в числе первых прошедший Белоостров, вступавший в Оллилу, Куоккалу, Териоки), минометный полк — тяжелые 120-миллиметровые минометы — майора Федора Шаблия.
Это — передовая группа танков и самоходки подполковника И. Д. Котова.
Действуя вместе дружно, стремительно и до удивления бесстрашно, они вчера прорвали с ходу «линию Маннергейма» на том узеньком перешеечке, где Приморское шоссе севернее развилка на Карьялайнен и укрепленного района Сейвясте проходит между Финским заливом и озером Капшюлан-ярви. На этом перешеечке расположено селение Мурила, которое и есть левый, береговой край «линии Маннергейма», усовершенствованной после войны 1939–1940 года, когда нашим войскам понадобились месяцы, чтобы разломать и прорвать эту пресловутую линию, считавшуюся не менее неприступной, чем знаменитая «линия Мажино».
Семенов, Котов, Шаблий вместе с небольшим подразделением танкистов, с «катюшами» и при поддержке мощной морской артиллерии, бившей из Кронштадта, и нашей авиации — не только за несколько часов проломили все пояса «линии Маннергейма», взяв Мурилу, но к утру, нацелясь на Роккала, прорвались дальше, за полосу укреплений, и, вырвавшись с узости на лесисто-болотистый простор прилегающего к бухте урочища Хума-лиоки (у Иля-Кирьола), сегодня ведут бой дальше.
Когда они вырвались в этот район, то прошли сквозь него в Макслахти, угрожая гарнизону, оставшемуся левее города Койвисто, отрезать ему все пути отступления по суше.
И финны из Койвисто и его окрестностей поспешно бежали на север, так как и отступление морем на острова Бьёркского архипелага им уже тоже было отрезано: они увидели на горизонте корабли Балтийского флота, шедшие высаживать десант в Койвисто.
Десанта, как я уже говорил, высаживать не пришлось: финны бежали.
Чуть дальше, в пути, мы увидели дымы и силуэты кораблей — балтийцы высадились в бухте Хумалиоки, уже пройденной передовой группой Семенова, Котова, Шаблия. Вместе с подоспевающими по Приморскому шоссе батальонами 46-й дивизии моряки сейчас входят в опустевший Койвисто, вылавливая в лесах последние группы автоматчиков.
Туда же, сквозь проломленную на Приморском шоссе «линию Маннергейма», спешим и мы. И та обстановка, о которой я только что рассказал, стала ясной для меня сегодня только во второй половине дня, когда мы сами, побывав в Койвисто, миновали Макслахти и поспешили дальше...
Стрелковый полк Семенова, «оседлавший» сегодня вместе с минометчиками Шаблия самоходки подполковника И. Д. Котова и трофейные автомашины, третий день никто не может догнать, — он, с невероятной стремительностью двигаясь вперед, уничтожая, беря в плен и гоня врага, оторвался от всей нашей наступающей армии, и в штабе 108-го корпуса Тихонова о нем, как и о его соратниках, весьма беспокоятся. Семенову радирован приказ: остановиться, чтоб не попасть в «мешок», и вернуться к нашим, не поспевающим за ним войскам. Но он выпросил разрешение на свою ответственность, на свой страх и риск ( «Люди рвутся вперед, никто останавливаться не хочет!») двигаться дальше как самостоятельный передовой отряд...
А пока... Стремимся догнать смельчаков и мы, но, задерживаемые на шоссе пробками, движемся вместе со всем громадным потоком пехоты и боевой техники... Вот краткие записи в полевой тетради.
...Сейвясте! На Приморском шоссе раздавленные нашими танками немецкие пушки. Среди полевых цветов, между деревьями девственного леса тянутся ряды колючей проволоки. Они поднимаются по крутому прибрежному склону. Гранитные надолбы встают рядами то здесь, то там. Мы движемся в потоке за орудием с надписью: «Подарок от комсомольцев и молодежи Красноярска». В синем море, параллельно сухопутным войскам, идут корабли Балтфлота. На высотке, перед селом Сейвясте — наблюдательный пункт, что-то орущее радио. Укрепления: дот, дзоты, траншеи, проволока. По обочинам шоссе — «аши минеры с собаками. Сейвясте — большое село, хибары рыбаков заняты летчиками. Десантные катера — у берега. Рифы. Бухта, Ярко-цветные новые домики. Катера. Пыль. Извивы шоссе. Подбитый танк № 409. Песок.
Дальше, за Мустаоя, перед рокадной дорогой, отходящей от берега в глубь Карельского перешейка (и там пересекающей обе железные дороги на Выборг), тянутся глубокие траншеи. За ними — снова надолбы в четыре ряда, за надолбами противотанковый ров. Широкой полосой дальше темнеют минные поля — взорванные, перепаханные, обезвреженные.
Вот над самой дорогой вывороченные стены железобетонного дота, за ним опять (уже на перешеечке между Финским заливом и озером Капинолан-ярви) ряды проволочных заграждений, от которых остались только вывороченные колья да разметанная проволока. Дальше — бесчисленные бугры свеженарытой земли. Это очищенные нами ячейки автоматчиков, пулеметные гнезда, дзоты. Здесь вчера дрался стрелковый полк Семенова.
Таммикко, влево от дороги. Ярки на солнце цветы.
Гранитные верстовые столбы. Финские надписи на деревьях. Старые, поросшие травой землянки. Танки. Гармонь.
Развилок на Карьялайнен. Регулировщица отдает честь. Траншеи справа, фронтом вправо. Землянки.
Сирень на машинах. Надолбы. Четыре ряда — гранит! Ров. Взорванный дот (старый), вывороченные стены. Проволочные заграждения. Траншеи в песке. Опять ряды кольев — уже без проволоки. Стрелковые ячейки — наши, свежие — рассеяны в сухом сосновом лесу,
Это Мурила. Здесь после боя под Мустаоя полк Семенова вместе с 314-м полком 46-й сд вел следующий ожесточенный бой, пробивая «линию Маннергейма».
Связь цела. Справа — озеро. Чистый лес. Наш дзот, старый.
В северном конце перешеечка, там, где сегодня, на месте взорванного вчера, возник новый мост, где сегодня козыряет проезжающим офицерам белокурая регулировщица, — снова россыпь новых ячеек, сплошь усеявших лес.
Вот как — в полдень 20 июня — уже в Эмисуомяки, настигнутый мною там, командир стрелкового полка подполковник С. Ф. Семенов рассказывал мне о прорыве его полком «линии Маннергейма»:
«...Зная отчетную карту противника, командир дивизии предупреждал: на «линии Маннергейма» не зарываться, быть осторожным. Я приказал первому батальону капитана Комарова пойти в разведку, а сам с другими батальонами остался в трех километрах. Группы пошли. Командир батальона не понял задачи, сообщил: «Ничего особенного, можно атаковать!» Я приказал ему подвести весь батальон на рубеж сосредоточения, для атаки. Батальон Комарова этим и занялся. Я с пятью командирами вышел на гребень высотки вперед, прошел по гребню до указанного мною Комарову места — почти до «линии Маннергейма»; наблюдаю сверху за нею. Вдруг вижу: справа большая группа финнов и две пушки. В чем дело? Пехота Комарова должна быть впереди?!.. А ее нет, — здесь только финны!.. Я скорее назад!.. Вижу: привязан неправильно!.. Оказалось: батальон занялся сосредоточением для атаки, не дойдя двух километров до указанного места!
Построил батальон: «Доложите, кто вам сказал, что вы в двухстах метрах от противника? Вы — в двух километрах!.. Голова долой за обман!»
Снимаю Комарова, командира батальона: «Через два часа не выполните задачи — расстреляю перед строем!.. — И к батальону: — Если любите командира — возьмете линию!»
Командир не только выполнил задачу, но и просочился за надолбы и прошел проволочные заграждения, сделал шесть проходов. И я ввел полк. И стал быстро развивать наступление, зная, что меня будут накрывать огнем. И «катюши» со мной!..
А капитан Комаров — командир опытный, дерзкий. Имеет орден Александра Невского, за Псков. До этого, в Мустаоя, без моего приказа (так я учил их изучать и щупать противника) нашел брешь и ввел батальон. Приказ ему был: стоять, изучать, а он двинулся вперед, вкопался, а раз так, то я ввел два других батальона и — пошли! Виноват оказался его заместитель, капитан Герасимов. Я его хотел расстрелять, но ошибку свою он исправил, теперь представлен к награде. Герасимов сильно контужен, сегодня ему уже лучше!..»
...Проезжаем Мурилу. Гладкое поле. Взгорок.. Взорванный мост. Береговая терраса: луг, дома, рожь. Море сверкает. Стоит у шоссе грузовик с милицией в малиновых фуражках...
«...У Мурилы, — рассказывал дальше Семенов, — мы поставили дымовую завесу. Он думал, что мы — десант, и вся его артиллерия била по дымовой завесе, а там пусто или финны. А мы тут — подползли, вступили в гранатный бой, он швыряется гранатами. И мы тогда — врукопашную. Финны дрались сильно — головорезы. И снова они — гранатами. Я отвел своих и накрыл финнов «катюшами». И через три минуты — пленные, оглушенные. И пожгло много — черные лежали... Двадцать пять самолетов на нас налетели, немецких, бомбили во время боя. Но и наши самолеты налетели, помогали нам, однако и нам попадало — раз шесть... Бойцы наши крепко дрались в Муриле... Артиллерист старшина Иванов геройски погиб: увидел батарею противника, вытащил пушку семидесятишестимиллиметровую и бил прямой наводкой с двухсот метров, пока не расстрелял противника и не погиб сам. Представлен к Герою Советского Союза... А их пушка пробила самоходку, и командир батареи самоходок тяжело ранен...
Хорошее взаимодействие было артиллерии и кораблей Балтфлога, четырнадцать судов, катера, эсминцы, канонерки!.»
Мы рассчитывали, что тут сил у него много, а он живой силой не закрепил линию. Если б я сделал паузу на два часа, не прошел бы, а я на их плечах — и они не успели даже расставить пушки! Десять станковых пулеметов противник оставил здесь, да четыре батареи, да ручные пулеметы...
Взяв Мурилу, я стал быстро развивать наступление, и «катюши» — со мной. Был приказ: нашей дивизии овладеть Хумалиоки. Эта задача была поставлена нам в Муриле. Ворвавшись в Хумалиоки, я не стал дожидаться дивизии, решил силами полка продолжать наступление до перекрестка Макслахти...»
...И вот мы сегодня движемся от Мурилы к бухте Хумалиоки. Береговой уступ обрывист, шоссе идет высоко над берегом, вьется над маленькими полукружиями пляжей, — нет, кажется, места лучше для обороны, если б оно даже не было полно похожих на зубы дракона гранитных надолб, дотов, дзотов, рвов, траншей, рядов колючей проволоки... Вот в трех километрах за Мурилой они опять пересекают узкий проход, тянутся вдоль всей береговой гряды — бесчисленные дзоты, со вчерашнего дня опустелые, разбитые, никому больше не угрожающие. Вот немецкое орудие, брошенное за бруствером вместе с передком, полным неиспользованных снарядов. Вот огромный ствол другого, уже извлеченный из разрушенного дзота и положенный на бревенчатые полозья, чтоб его можно было увезти гусеничным тягачом. Вот две противотанковые пушки... Здесь полк Семенова преодолел сильнейшее сопротивление, здесь минометный полк Шаблия выпустил больше тысячи мин, прежде чем вместе с Семеновым достичь Хумалиоки...
Опять лес, сосна, слева — мыс, длинный, лесистый. Сплошь россыпью в мелком лесу — стрелковые ячейки, оставшиеся от вчерашнего боя. Всюду в лесу, куда ни обратить взор, видны богатые, взятые нами в бою трофеи.
Идут пэтээровцы. Высота 39. Внизу — пляж. Мы — в бухте Хумалиоки.
В начале «линии Маннергейма» техника врага уничтожена, искромсана нашим огнем, раздавлена танками, разбита. Здесь, в тылу этой линии, как свидетельство, растерянности врага — невредимые пушки, брошенные застигнутой врасплох и в панике побежавшей прислугой. Отсюда — влево — открыт путь в Койвисто, прямо вперед, на север, — к Выборгу, а вправо — к тылам всей «линии Маннергейма», которую сегодня еще пробивают во многих местах наши войска... Семенов, Котов, Шаблий и их соратники в боях за Мустаоя (взятое за два часа!), за Мурилу, за Хумалиоки смело пренебрегли присутствием у себя в тылу финнов, не побоялись быть отрезанными от прочих частей, ворвались в самую глубь вражеской обороны и, не дав финнам времени даже расставить готовые к бою пушки как надо, кроша прислугу, расчеты пулеметов, минометов, привели противника в такое смятение, что тот не успел организовать оборону. Финны метались по своим укреплениям, будто схваченные внезапным пожаром.
«Если б я сделал паузу хотя бы на час, — повторил мне Семенов, — я не прошел бы». Но паузы ни он, ни его боевые товарищи не сделали, помчали свои полки дальше, несмотря на огонь дальнобойной морской артиллерии противника с южной оконечности острова Бьёрке.
Здесь, у железнодорожной станции Хумалйоки, Семенов, знавший систему расположения морской артиллерии врага на Бьёрке, правильно рассчитал, что довернуть орудия так, чтобы стрелять по самой станции и севернее ее, финны не могут — снаряды ложились не дальше бухты. Поэтому весь передовой отряд Семенова, Котова, Шаблия вместе с «катюшами» и небольшой группой танков не задержался и здесь и, не ожидая приказа, поспешил дальше прямиком на Макслахти, оставив влево за собой Койвисто, куда пошел 340-й полк.
«Все доказывали, что минометчики не могут идти впереди! — при встрече в Выборге, смеясь, говорил мне Федор Шаблий. — А мы на самоходках, на всяких машинах вместе с полком Семенова домчались до Макслахти...»
А Семенов в Эмисуомяки рассказал мне:
«Когда я оседлал перекресток Макслахти, слышу, справа подходит наша Триста четырнадцатая дивизия.{167} Значит, порядок! Я решил продолжать преследование противника, посадил мою пехоту на тридцать самоходок Котова и гнал врага в сторону Кирьола. Здесь встречен был ротой финнов и двумя батареями ( «комсомолок», взятых у нас в сорок первом году). Разгромили мы роту, я забрал батареи — четыре ствола. Остальное финны бросили и в панике из-под огня бежали. Тогда я с ходу поставил задачу: преследовать главные силы отступающего противника, взять Роккала. Мы с боем — Котов, Шаблий и я — прорвались до Роккала. Пройдя двенадцать километров, получаю приказ: «Назад!» Командир корпуса подумал, что мы попали в «мешок». Решив, что в случае чего займу круговую оборону, стал просить разрешения двигаться дальше, даже лишившись поддержки самоходок и минометчиков, — их у меня отобрали, повернув в тыл «линии Маннергейма», для штурма ее с южной стороны, в районе Соммы. И мне разрешили. Я пошел всем полком дальше. Командир корпуса даже объявил: «Потеряем полк, но узнаем обстановку!»
И когда я взял Роккала, то здесь стал, потому что командир дивизии дал мне категорический приказ: «Стой, а не то расстреляю! Погубишь полк!» Я подчинился, притом со спокойной душой, потому что, начиная от Макслахти, я попал в непосредственное подчинение корпуса, как отдельный отряд, изучающий противника к с ходу сбивающий его...
Наступление на «линию Маннергейма» я начал в двадцать три часа семнадцатого июня.. До двенадцати часов дня восемнадцатого июня пришел в Роккала...
Закрепившись в Роккала, стал изучать противника. Артиллерия и часть людей, вымотанных за эти тринадцать часов наступления таким темпом, от меня отстали. Только «катюши» со мной шли. От Мурилы до Роккала двадцать восемь километров за тринадцать часов прошли!
В общем, здесь, на четвертом промежуточном укреп-, ленном рубеже, противник задержал меня на восемь часов. Оставил четыре батареи (состоявшие из стодвадца-тидвухмиллиметровых гаубиц) и четыре исправные пятитонные машины. У Мурилы я взял три батареи, у Макслахти две батареи, а четыре взятых у Роккала батареи состояли из стодвадцатидвухмиллиметровых гаубиц. Ну, провод, аппараты и прочее... Здесь мне вернули всю технику, и мы стали форсировать реку Роккалан-йоки.
Бой начался в ночь на девятнадцатое июня, — весь полк введен. У финнов был примерно батальон. Мы застрелили в бою финского майора с тремя орденами. С нами были в бою тридцать самоходок, полк «катюш» (работавший с мгновенной готовностью: «Куда вам огонек?»), три артполка и полк бронемашин (он мало мог помочь нам). Самоходки подполковника Котова, как и везде, действовали отлично!
Бой за Роккалан-йоки кончился, когда противник пошел второй раз в контратаку. Но я не отдал плацдарм. Приказ был: окопаться и организовать систему огня (а мне не верили, что я на той стороне, и командир корпуса прислал проверить, и тогда — всю технику направили сюда). Здесь я закрепился, дал людям отдых. Но люди, увлеченные боем, не хотели выходить из него, шестая рота ушла в бой без приказа, — подполковник Иван Дмитриевич Котов захватил ее на свои самоходки. Командир шестой роты, лейтенант Постолов, — новый. Вернулись, однако, все целы.
В районе Роккала преодолел шесть рядов колючей проволоки, противотанковый ров, железобетонные доты, минирование, реку. Мост он взорвал, форсировали реку вплавь.
А всего потерял я сорок офицеров, триста двадцать четыре человека.
Остров Ревонсаари пал, когда мы перерезали перекресток. Позже туда пошла моя рота, седьмая, под командованием старшего лейтенанта Костромина (новый). Представлен к ордену Отечественной войны первой степени...»
...Этот закончившийся сегодня бой за Роккалан-йоки полк Семенова вел, как я уже сказал, вместе с другими подошедшими сюда передовыми частями наступающих войск, но и здесь Семенов опередил всех, первым форсировав реку Роккалан-йоки и захватив плацдарм на ее правом берегу.
«...Я предвидел обстановку, — рассказывает Семенов, — река сорок метров ширины. Я приказал двум самоходным пушкам и штурмовому отряду (тридцать человек), под командой инженера старшего лейтенанта Иван-ского, захватить переправу, но они не только захватили, а и обеспечили форсирование так, что на их плечах весь полк переправился на ту сторону. Противник начал бить прямой наводкой по наступающим. Тогда я крикнул? «Ввести полный штурмовой батальон, под командованием капитана Комарова, захватить плацдарм!» — для раз-: вития успеха дальнейшего наступления по правому берегу реки Роккалан-йоки. Та группа действовала. Развернулись, окопались и с левой стороны нашли для нас брод. Самоходки и дивизион «катюш» поддерживали огонь. Финны прекратили сопротивление. Я ввел полный полк, сам переправился тоже. Финны попятились в лес, метров на двести от «катюш», за красный дом. Через тридцать минут мы рассредоточились для боя. Финны двинулись в контратаку с правого фланга, из леса, — усиленная рота с четырьмя танками. Мы отбили ее. Через пятнадцать минут — вторая контратака двумя усиленными ротами с четырьмя танками и огнем четырех батарей. Хотели нас замкнуть на плацдарме, с флангов, А я самоходками и пулеметами прикрыл фланги. Самоходки били по бегущим в рост людям, покосили человек шестьдесят — семьдесят, — вот тут и убили их майора, который шел на двести метров от нас с людьми... А мост через эту реку взорвался от детонации — из-за грома нашей артиллерии. Провода были перерезаны нашей штурмовой группой, а взрывчатка осталась, — очень чувствительные были детонаторы, а мы около четырехсот снарядов «сработали» — хорошая «сработка» с подполковником Котовым была!.. А капитан Комаров в этом бою тяжело ранен, отправлен в госпиталь. Теперь, за прорыв «линии Маннергейма» и за то, что сделал здесь, он представлен к ордену Красного Знамени...»
...Для нас, добравшихся в Хумалиоки, — взятые вчера Макслахти и сегодня ночью правый берег Роккалан-йоки еще впереди. Нам нужно взглянуть на Койвисто, а по пути побывать в штабе корпуса.
Командир корпуса генерал Тихонов со своим штабом только что перебрался под Койвисто, — точные координаты нам указал здесь мчавшийся туда на мотоцикле офицер-информатор. Мы узнали от него, что сегодня взяты станции Сомме и Лейпясуо, Муола; что «линия Маннергейма» прорвана сегодня в десятках мест; что наши автоматчики пробираются повсюду сквозь боевые порядки финнов, нападают на штабы, захватывают и уничтожают узлы связи; что наши войска с разных направлений приближаются к Выборгу и что на прорыв последней, четвертой линии обороны финнов под самым Выборгом конечно же потребуется немного часов...
Станция Сомме — крупный узел обороны врага — взята не только ударом с севера, но и встречным ударом с юга: этот удар стал возможен отчасти благодаря стремительному наступлению отряда подполковника С. Ф. Семенова, от которого для захода в тыл Сомме была в районе Макслахти отделена поддерживавшая его стремительный рейд боевая техника, ибо направление главного удара на Выборг было снова внезапно перенесено в центр перешейка — к Выборгскому шоссе.
Мы приближаемся к Койвисто, взятому вчера почти без боя. Чтобы оказаться там так неожиданно для противника, наши войска должны были пройти сквозь приморские укрепления «линии Маннергейма». Со времен сорокового года всему миру известно, что представляла она собой и как была разрушена тогда. Но за три года нынешней войны она вновь была насыщена инженерными сооружениями, множеством огневых точек. Прежние противотанковое рвы были углублены, леса, холмы и перешейки между озерами оплетены новыми рядами колючей проволоки, а бреши в бесчисленных рядах надолб закрыты новыми надолбами. Десятки новых дотов, множество дзотов, минные поля и многие другие препятствия встали перед нашими войсками в эти два дня барьером, казавшимся противнику неодолимым.
Наши войска с ходу прорвали обновленную и усиленную «линию Маннергейма» — третью линию обороны финнов. Только тот, кто видит воочию гигантскую мощь нашей техники, непрерывным потоком движущейся по всем дорогам к Выборгу, кто вместе с войсками проходит сам сквозь все укрепления третьей оборонительной полосы врага, может получить ясное представление о силе, сокрушившей эти укрепления.
«Линия Маннергейма» не задержала наступления наших войск ни на один день. Вся западная ее часть сокрушена и пройдена. Сегодня войска рвут и крушат последние опорные пункты ее восточной части. Южное побережье Суванта-ярви и Вуокси-ярви уже очищено.
Ходит волнами зеленая рожь на полях за «линией Маннергейма». Эту рожь будем жать и убирать мы, печь хлеб будут русские хлебопеки в Выборге, как пекли его во время Петра Первого...
Койвисто
Маяк в бухте, вышки на рифах (малый островок — гряда камней). Слева эта коса — полуостров Койвисто. Десантные суда. Залив. Мыс Кивиниеми. А дальше виден остров Бьёрке. Противотанковый ров поперек. Пусто. Лес. Валуны. Сосна. Мох.
Слева все то же море, пенные волны которого сегодня спешат рядом с наступающими на суше войсками на север. По морю, окутавшись дымовою завесой, кильватерным строем идут многочисленные десантные суда, эскортируемые быстроходными боевыми кораблями. Их курс — на север, туда, где сегодня будет высажен десант балтийцев. Они огибают взятый вчера Койвисто.
Келлолатен — деревня на берегу залива, а на том берегу — Кивикомяки. Лес мельче. Сосна. Никаких укреплений. Фундаменты сгоревших домов. Надолбы гранитные в шесть рядов. Дот.
Остановились.
«Karjala» — газета 1941 года. Железобетонный дот. Под развалинами лаз: кто-то жил на ветвях.
Финские свежие ячейки — обстреливали дорогу. На дороге наши пушки.
«А не возьмут ли сегодня Выборг?»...Далекий гул артиллерии.
Здесь никаких войск, тыловые мелкие группы, отдельные бойцы.
Указатель «Выборг 36 километров» у развилка. Влево нет моста, строят. Объезд. Едем вправо. В бухте тринадцать десантных барж. На горизонте белые дымы идущих на север судов.
Красивая деревня широко раскинулась по берегам бухты. Железная дорога. Увидев стрелку с надписью «Хозяйство Тихонова», сворачиваем влево.
Каменный дом с соломенной крышей. Посевы. Железнодорожный мост направо взорван. У домов мебель и утварь финнов.
Деревня Кивиколайнен. Гранитные хаты.
Хозяйство Тихонова. Генерал. Сутки без перемен. Наши части в восемнадцати километрах от Выборга. В 4.00 начинается наступление. Сейчас — 4.06, слышен гул.
Едем в Койвисто. Пленные финны.
Девственная природа. Ярко-зеленые луга. Береза, сосна. Шоссе прекрасное. Едем вдоль железной дороги. Белое цветение. Березовые дрова везде; вдоль железной дороги — поленницы. Шесть километров от Койвисто — гранитные валуны, грядами; мох. Сосновый лес. Сухо. Целая связь, много проводов. Разбитый грузовик — наш.
Понадеявшись на несокрушимость «линии Маннергейма», противник не успел подготовиться в Койвисто к длительной обороне. Поспешно бежавшие из Койвисто под угрозой полного окружения, многие солдаты и офицеры противника попали в плен. Мы видим их: по дороге на юг бредут под конвоем.
Вот и Койвисто! Впереди готическая кирка. Слева заливчик, мол, пристань, трава и валуны до воды. Чистый городок.
Танки. Баркасы. Трофейные винтовки. Бочки. Населения нет. Видим только наших десантников: серые шинели, черные погоны...
Надпись: «Тарвихартиала».
Койвисто невредим, никаких следов войны, никаких разрушений и укреплений, кроме старых, заросших травою рвов, домов, взорванных или сожженных в 1941 году и раньше. Единственный признак войны — дачи с хаосом поспешно брошенного имущества и военного снаряжения, сортируемого бойцами трофейной команды (которых здесь очень мало). Возле одной из дач, увидев прекрасные кусты сирени, мы остановились, нарвали огромные букеты сирени и цветов с клумб. Ничего не взяли отсюда, хотя тут было множество вещей, белья, шелкового и прочего, домашнего скарба и продуктов (горох, галеты, сало и пр.) Я фотографирую всё...
На южном мысу, образующем бухту живописного городка, сложены в штабеля, погружены на вагонетки узкоколейки свежие доски, заготовленные на лесопильном заводе. Сам завод остался невредим — стоит только мастерам стать у рабочих мест, чтоб лесопилка заработала полным ходом, снабжая инженерные части нашей наступающей армии. Осматриваем высокую кирку. На фасаде цифра «1904». Правее кирки, в которой какой-то наш музыкант-сержант вдумчиво играет на широкозвучном органе, один большой белый крест, за ним полуциркульными рядами белеют многие десятки малых. Даты, главным образом — 1941, 1942. Захватчики, сраженные пулями советских воинов, нашли здесь свою могилу. На могилах — - цветы.
За киркой — море в купах деревьев. Со стороны моря кирку обводят гранитные могильные камни, полированные, с надписями. Зеленая лужайка, ограда из гранитных, грубо тесанных камней. С другой стороны кирки до самого моря тянутся беспорядочно набросанные холмы свежих могил, — нужно было бы много времени, чтобы поставить над ними кресты, а времени не нашлось.
Берег в валунах.
На берегу большой бот. В бухте, с другой стороны мыса, на котором высятся кирка и лесопильный завод с высокой трубою и штабелями досок, видны наш мотобот и десантная баржа с грузом.
Буйно разросшиеся кусты персидской сирени везде обступают яркоцветные дома городка. И везде в них — хаос, все то же свидетельство торопливости бегства захватчиков, живших здесь вместе с семьями. В комнатах домов — груды разбросанного имущества, перевернутая мебель, письма, журналы и документы. Дома городка, баркасы на берегу, груды брошенного оружия, оперативные документы финских штабов, все — наше!..
Едем дальше в сторону Выборга.
«Пантилля» (табличка на шоссе). Слева на берегу тесная деревушка, дощатая (доски — вертикально) облицовка домиков, крыша — дранка. Железная дорога исчезла в лесу.
Слева остров Ревонсаари. Рябина. Красные домики. Котерлахти. Чудесная дача. Сирень. Залив. Дача на самом берегу. Гладь залива. Узкоколейка. Лесной завод, Белая персидская сирень.
В часы перед штурмом Выборга
Вчера вечером, чтобы «отписаться» и передать по назначению наши корреспонденции, из-за Койвисто прямым ходом примчались в Ленинград. Лег спать в четыре часа утра, в шесть встал, чтобы поспеть к Выборгу до его взятия. В 8.20 проехали Териоки, в 9.40 заправились бензином у приятеля нашего шофера — командира танка КВ № 644, гвардии младшего лейтенанта Эриха Васильевича Соловьева. Коротко беседовали с его экипажем. Этот танк из полка подполковника Красноштана, подбитый в бою под Тиртулла, во время атаки полка на восемь противотанковых батарей противника, сейчас, после ремонта, спешит догнать свой полк.
— Боюсь, что Выборг уже взят! — на перекрестке у Хумалиоки говорит Ратнер.
Баранников смотрит на небо:
— Нет! Самолеты еще не пошли на бомбежку!
В бухте маневрируют катера с дизель-моторами. Доносится шум, впечатление от звуков моторов такое, словно по морю идут танки, гремя гусеницами по булыжнику. Едят комары. Ратнер только что выспался на ходу, в машине. Я спать на ходу не могу.
Бухта Вихайоки, дюжины две десантных баркасов. Сегодня балтийцы штурмуют остров Бьёркского архипелага, форсируют проливы. На берегу уже поставлены зенитки в кольцеобразных укрытиях. Рядом сушатся сети. В лесу перед бухтой два расстрелянных финна, метрах в ста один от другого. Вчера их не было. Значит, обстрелявшие наших бойцов «кукушки».
При подъезде к бухте надпись: «КПП»; красят в черно-белые полосы столбы шлагбаума. Самого КПП пока еще нет.
Взорванный железнодорожный мост на высокой насыпи позади бухты ремонтируется.
Заезжаем в «Хозяйство Тихонова», где были вчера. Не узнаем дома — он разбит, перед ним сгоревшая, перевернутая «эмка». Мины? Или бомбежка? Никого!.. В другом доме — связисты. Говорят: ночью бомбили четыре самолета. А штаб еще вечером уехал вперед...
Едем вперед. 12.00. Горят дом и лес. А на картофельном и ржаном полях — девушки и сельскохозяйственные орудия. Трофейное барахло. Поют птицы. Дорога пуста, только обозные подводы да коровы. Проносятся редкие грузовики.
Макслахти. Поселок лесозавода. Пирс, вытянутый в пролив, а за проливом — остров, на нем деревня.
Село Рейпетти, — лодки, сельскохозяйственный инвентарь, склады, охрана. Разбитый дом, другой — каменный — взорван. Опять лес, после ответвления — дорога вправо. Мы — прямо на Выборг. Палатки в лесу. Новые путевые знаки — желтые с черным. Переезжаем железную дорогу. Горы древесного угля. Едем вдоль железной дороги. Куккола. Слева залив. Голые люди среди барахла стирают белье. Валуны справа, несколько домиков слева. Лужайки. Лес.
«Хозяйство Орлова». Майор. Узнаём: пятьдесят минут назад передовые части дивизии Н. Г. Лященко 108-го корпуса были в двух с половиной километрах от Выборга. Противник оказывает огневое сопротивление — пулеметы, минометы, но без артиллерии. 108-му корпусу было трудно: форсировал три переправы. 110-й корпус — в трех с половиной километрах. Финны вчера, в одиннадцать вечера, бросали бомбы в Куккола, попали в озеро. «Хозяйство Тихонова», — говорит майор, — дальше». Едем туда. Лес становится многолюдным: войска, машины, ящики с боеприпасами. Опять пусто. Финское орудие. Кирьола. Переезжаем железную дорогу. Еще финские орудия. Опять лес полон. Справа, в изгороди, вчерашняя могила. Сосны. Поворот в Иоханнес — три километра. Иоханнес вчера взят полком Семенова.
Домики. Большое католическое кладбище. Красные ограды с белыми полосками. Финский путевой знак «Roulu». Белая двухэтажная с красной черепичной крышей школа — новая, целая. Группа бензобаков. Слева военное кладбище, справа развалины кирки. Живописные домики. Пролив. Валуны на лужайках. Огороды. Дома в гуще берез, финские почтовые ящики.
Ищем штаб армии и штаб-46-й стрелковой дивизии С. Н. Борщева. Узкие дороги вьются среди гранитных скал и бугров. Везде в зелени, в цветах — гранитные валуны. В заливчиках пролива дачки. На берегу, на зеленой траве большая морская баржа. Амбар из красноватого гранита с белой дощатой крышей. Пустые автоцистерны в траве.
Кулома. Тесный поселок — дачные домики. Огромный бумажно-целлюлозный завод. Невредим! Разрушенные мосты — шоссейный и железнодорожный. Роккала — десять больших корпусов. Труба стеклянного завода, полуразрушенные белые дома.
Едем обратно. От Бумкомбината тянется деревянный трубопровод. Остановились у комбината. Ищем. Целые стекла, многоэтажные корпуса, несколько из них недостроены.
Вот наконец КП 108-го стрелкового корпуса. На крылечке дачи — штабные офицеры, командиры полков. Полковник кричит в телефон:
— Как только подвезут бензин, отправлю оперативную группу либо на окраину, либо в Хохтиа-йоки. Маршрутом можно ехать! Уцелел ли мост хоть единственный? Не доезжали?
Полковнику говорят:
— Двести шестьдесят восьмая стрелковая дивизия есть!
Полковнику и всем некогда — горячка:
— Может быть, через три-четыре часа буду свободен! (то есть возьмут Выборг!) — Наспех объясняет: — Противник упорно сопротивляется. Мы подчищаем фланги, прежде чем штурмовать город. Пока взошли на его южную окраину, ведя бой, передовые батальоны дивизий Лященко и Елшинова.
Н. Г. Лященко назначен комендантом Выборга.
На террасе дачи — две дамы: Вишневецкая в морском кителе и Валентина Серова в светло-серых суконных галифе и кителе. Симонов и Вишневский путешествуют с женами. Сами уехали вперед, их оставили здесь, В штабе корпуса.
...Проехал на «виллисе» генерал-майор Алиев, перевязанный, ранен в голову, нарвался на мину с машиной...
Видим шофера спецкора «Правды» Ганичева. Рассказывает: Ганичев ранен, его машина разбита при бомбежке четырьмя самолетами у места вчерашнего расположения штаба корпуса, возле бухты Кивикомяки. Это ее, перевернутую и разбитую, мы видели по пути сюда!
— Где Ганичев?
— Здесь, вот в том доме. Только он отдыхает, просил его не будить. Ранен легко.
Авиация противника налетала по двадцать пять — тридцать самолетов, бомбила в разных местах.
...Мне важно найти полк Семенова. Он сейчас в деревне Эмисуомяки. Едем туда...
Командир «стремительного» полка
Деревня Эмисуомяки
В маленькой ярко раскрашенной даче, окруженной кустами цветущей сирени, нахожу штаб «стремительного» полка.
Так вон он какой — майор, нет, уже подполковник! — Сергей Федорович Семенов! Выходит навстречу мне: худощавый, голубоглазый, непослушные белокурые волосы зачесаны назад. Он совсем еще молод (ему 29 лет), лицо у него свежее, ясное, чистое. Будто и не устал! На левой стороне подбородка шрам (узнаю позже: от осколка, полученного в бою в деревне Котяжье). Аккуратно затянутая ремнем гимнастёрка, с орденами Александра Невского (за бои под Псковом) и Отечественной войны 2-й степени, (за Красный Бор, в 1943 году). Уже знаю: сейчас он представлен к Герою Советского Союза. Рядом с ним вьется большая ласковая породистая собака, она всюду с ним. В дачке — кажется, совсем мирная обстановка: финская посуда, журналы, вещи не тронуты, чисто и всё на своих местах.
Полк только что вышел из боя и снова уходит вперед. Семенов приглашает с ним пообедать, ждем к обеду командира дивизии, подполковника С. Н. Борщева, который не раз приезжал к нему (первый раз: «Тебя не догонишь, еле догнал!») и вот-вот подъедет сейчас…
Усаживает за стол, вынесенный в сад, ведем неторопливо беседу — между двумя боями у него пауза. Борщев приедет, поставит задачу, а пока полк к выступлению, как всегда, готов, ждет только приказа...
Семенов рассказывает мне весь боевой путь полка по Карельскому перешейку, начиная с последнего боя, который закончил сегодня, на пути сюда.
За четверо суток он с боями (и какими боями!) прошел без отдыха больше шестидесяти километров. Начиная с Юкколы, где, кстати, взял два финских штаба, шел с поддерживающей его техникой впереди всех; взял кроме прочих трофеев семнадцать батарей — сорок восемь орудий.
— Я бы так дошел и до Выборга, если бы мой полк не был после Роккалан-йоки сменен Тысяча семьдесят восьмым полком майора Яненко, а сейчас мне ставят вспомогательную задачу! Но бойцы не хотят выходить из боя, пример тому — шестая рота, она и сейчас в бою!..
А кем же был до войны Семенов? Родился в 1915 году под Кингисеппом, в деревне Хревицы. Мать — прачка, умерла за семь лет до этой войны, отец — стрелочник, железнодорожник, умер, когда сынишке Сереже было два года. Сережа восемь лет пастушил, учился в школе комсомольской молодежи, потом девять месяцев в областном институте потребкооперации и стал директором волосовского районного универмага. Этой мирной работой занимался два года. А потом попал в Военно-морское училище имени Орджоникидзе, но не окончил его, потому что, плавая в первой бригаде подводных лодок на Балтике, заболел ревматизмом... А еще через два года началась Отечественная война; в Эстонии он стал командиром роты, и затем — Гдов, Нева, Синявино, Красный Бор — тяжкие боевые годы блокады, наступление к Пскову, и вот — сюда...
Не дождавшись командира дивизии, мы садимся обедать. В саду на столе водка, жареная щука, американская колбаса, молоко, хлеб. И только выпили по стопке с тостом: «За Выборг!» — подкатывает машина, и в ней С. Н. Борщев. Садится за стол и сразу, без долгих предисловий, хватив стопку и сунув в рот кусок колбасы, выкладывает перед нами свою «пятидесятитысячную» карту:
— Вот тебе задача! — Рисует, куда выйти. — Один батальон! — онерчивает красным карандашом берег и мыс. — Другой батальон (то же). А сюда можешь поставить свое боевое охранение!
Считает квадраты. — - Вот так тебе идти!
— Товарищ подполковник, — произносит Семенов, — здесь моста нет!
— Пусть плот сделают.
— А я лучше вот тут пойду...
— Куда? Да тут сколько тебе идти!
— А немного скорее буду, и хоть полк свой посмотрю сам...
Борщев считает километры: Один. Два. Три лишних!
— Но это лучше, чем переправа... Тут подсказывают: скорее будет!
— Ну ладно... Иди тут. Успеешь? Сколько тебе дать? Час?
— Что вы, за час!,,
Считает километры. Выходит — десять. Надо снять батальоны с прежних рубежей, провести их. — - На всю операцию дается четыре часа.
— Успеешь?
— Вполне!
— Ну и всё! — бросает карандаш, складывает карту. — Выполняй!
Встает, уходит. Мы остаемся: три корреспондента ТАСС, корреспондент армейской газеты Леонов, майор Дертин из Политуправления фронта и командир полка Семенов. Семенов уже отдал распоряжение поднять полк, приготовить к переходу, сам — тут же.
Рассматриваем финское деревянное кресло, раскладывающееся в кровать.
Все это — после обеда с сервировкой из финской посуды..
Борщев, только что приехав из корпуса, сообщил нам: 314-я и 90-я дивизии на окраинах. Одна — на острове, юго-восточнее Выборга, другая ведет бой на южной окраине.
...Теперь мне не по пути с Ратнером и Баранниковым: хочу обязательно попасть в минометный полк Федора Шаблия, поддерживающий сейчас уже не полк Семенова, а 1078-й, штурмующий сейчас Выборг полк майора Яненко (314-й дивизии).
— Где увидимся?
— В Выборге, конечно! У коменданта города!.»
Миномет Степана Клочкова
20 июня.
Коса у Выборга. День
Четвертая линия вражеской обороны, проходящая в семи-восьми километрах от Выборга, проломлена прямо-таки с ходу, на всем ее (сравнительно небольшом) протяжении. Приблизившись по Приморскому шоссе к Выборгу, минометчики майора Шаблия преодолели сопротивление врага на высоте 33.0 — в горловине протянувшегося к Выборгу мыса. Прибыв сюда на полуторках, они уже знали, что штурм города начался — со стороны юга. Они прибыли к Выборгу — на косу, опередив тех, кто наступал с юга, но поддерживаемый ими 1078-й стрелковый полк Яненко ворвался в город раньше их — с юга. Расположив свои огневые позиции на косе, с северной стороны, они (связанные с командиром 314-й дивизии по радио) повели по городу огонь из своих 120-миллиметровых минометов.
Перед тем, на подступах к Выборгу, 19 июня полк Шаблия, дойдя до Кайслахти, преодолев здесь на ручье сопротивление растрепанного финского полка, поддерживал полк Яненко, который вел бой на излучине шоссе у станции Сомме — в узком проходе в лесу, где по сторонам было болото и где, до поддержки минометами Шаблия, Яненко задержался на два часа. По станции Сомме минометчики дали до ста выстрелов.
Сейчас майор Шаблий, ведя бой, находится на командном пункте своего полка — ему не до корреспондентов.
У него непосредственная радиосвязь с 1078-м стрелковым полком Яненко: в каждый из батальонов он выслал своих наблюдателей-корректировщиков; начальники взводов управления пошли: лейтенант Лысенко — во второй батальон 1078-го сп; капитан Грязное с командиром батареи старшим лейтенантом Коровиным и начальником разведки лейтенантом Носовым — в третий батальон (он первым ворвался в Выборг с южной стороны), начальник разведки первого дивизиона лейтенант Шамшин и командир батареи лейтенант Ерохин — в первый батальон, штурмующий город со стороны Хутиала, вместе с третьим батальоном.
Наши позиции на косе находятся в полутора километрах от города. Полк дает огонь по вызовам с юга, и много огня, обеспечивая сохранность моста и предупреждая контратаки во фланг батальонам...
Смотрю на Выборг. Он весь в дыму пожаров и бомбежек, артогня и от взрывов, которыми сами финны уничтожают, отступая, всё, что могут успеть. Город ясно виден и без бинокля. Тяжелый миномет Степана Клочкова стоит меж двумя гранитными валунами на овальной, поросшей строгими соснами высоте. Эта высота венчает собою оконечность узкой и длинной косы, примыкающей с юго-запада вплотную к окраине Выборга. Город и косу разделяет только узкий пролив. Приморское шоссе перекидывается через него мостом, воздвигнутым на трех гранитных быках. Наступающим частям стоит только перейти мост, чтоб оказаться в городе. И возле моста уже два часа подряд шумит бой, хотя основное направление удара штурмующих войск совсем не здесь, а отсюда далеко вправо — с той юго-восточной окраины Выборга, где не нужно форсировать водных преград, где свободно вступают в город магистральное Выборгское шоссе и три, слившиеся в одну, железные дороги: от Кексгольма, от Ленинграда и от Койвисто. Там, давя сопротивляющегося врага, к городу все ближе приливает громада наших вышедших на штурм войск — танки, самоходные орудия и пехота.
А здесь, у моста через пролив, нужно только способствовать главному удару. Город отсюда ближе, каждый дом и каждая улица с высоты виднеются отчетливо, огонь отсюда жжет противника с фланга, все боевые порядки обороняющихся просматриваются, как сквозь увеличительное стекло. И важно также заградить огнем подходы к этому мосту, чтобы противник не мог устремить сюда свой контрудар, ни подпалить шнуры к взрывчатке, заблаговременно заложенной в мост. Завесу непрерывных разрывов, ограждающую мост, держат другие минометы, а Степан Клочков из своего посылает пудовые мины точно по тем перекресткам улиц, на которые вражеских солдат выдавливают наши наступающие справа части. Точность нужна исключительная. Ясно видны наши танки, внезапно выкатывающиеся из переулков, видны пехотинцы, спрыгивающие с брони на асфальт, видно, как они рассыпаются и, стреляя из автоматов, бегут вперед, а одновременно видны и группы солдат противника, которые, таясь за углами домов, выжидают, не стреляя, подпуская атакующих ближе.
Нужно не прозевать! Посланная Степаном Клочковым мина, выгнув с воем двухкилометровую дугу, плюхается в самую середочку такой, готовой открыть стрельбу группы — и уже некому встретить огнем подскочивших к углу дома наших десантников-автоматчиков.
Малейшая ошибка во времени или в прицеле грозит ударом по своим, потому что свои оказываются на том месте, где была группа вражеских солдат, через какие-нибудь секунды после разрыва очередной мини.
...Мост окаймлен огнем. Но штурм города с этой стороны продолжается и вброд, силы штурмующих увеличиваются с каждой минутой, силы сдающего квартал за кварталом противника постепенно слабеют.
Время близится к семи часам вечера. Розовые лучи снижающегося солнца подсвечивают темную тучу, что образовалась над городом от дыма многих пожаров. Пикируя из этой тучи, наши самолеты-штурмовики носятся низко над самыми улицами. Танки и самоходки катятся по городу уже во всех направлениях, стреляя в те окна домов, откуда вырываются пулеметные очереди.
Разгоряченного, обливающегося потом Степана Клочкова сзади хватает за плечо лейтенант:
— Ты что же, не слышишь?.. Всё... всё... Прекрати огонь! Выборг наш!..
Воспаленными глазами Степан Клочков глядит на своего командира.
— А вон там... в порту... дерутся еще!..
— Это уже не драка, — - усмехается командир, — это просто наглядное пособие для желающих наблюдателей. Без нас теперь обойдется. А нам приказ — сниматься да квартирочку выбрать в городе!
В самом деле — пора. Скорее — в Выборг!..
Выборг, двадцатое июня
20 июня. Вечер
— Донесение в штаб Двадцать первой армии, — говорит мне встретившийся у первой же «пробки» генерал-майор танковых войск Хасин. — Выборг полностью взят в девятнадцать часов сорок пять минут! Первыми в Выборг вошли танки полковника Проценко и подполковника Ковалевского. С ними Триста четырнадцатая и Девяностая стрелковые дивизии Елшинова и Лященко. И конечно, саперы, минометчики, артиллеристы, в том числе самоходки Котова.{168}
И добавляет:
— Саперы обеспечили наступление, что бесспорно!.. А Котов Иван Дмитриевич был раньше моим командиром батальона — в Двадцать пятом танковом полку. Я в Латвии был, а он не дошел тогда...
Все дороги заминированы финнами. Немало автомашин и танков подорвалось. Какая-то «эмка» разорвана в куски.
А «пробки» такие, что лучше идти пешком. Проспав в пути часа два на траве, иду, обходя город. Переправляюсь в город на подвернувшейся простреленной лодке, миную насыпь и второй мост — взорванный. Белый дом. Белая сирень вдоль дороги. Руины, заросшие белыми цветами... Я — в Выборге!
Белая ночь еще больше способствует ощущению, что ночи и вообще нет. Светло как днем. Голубое небо и розовые полоски зари заволакиваются клубами черного дыма. Пламя пожаров и взрывов вздымается здесь и там. С острова Линносаари по северной части города бьют тяжелые вражеские батареи, но их все меньше, скоро, подавленные и уничтоженные нашим огнем, они замолкнут совсем, и сам остров, взятый прошедшими и форсировавшими пролив подразделениями, очищен от врага.
А вот и Баранников с Ратнером. Беседуют с солдатами, осматривая руины. Тоже пришли пешком. Идем дальше вместе.
Кстати, повышенные звания: генерал-майора — П. И. Радытину, полковника — С. Н. Борщеву, подполковника — С. Ф. Семенову и многим другим — были присвоены только что, за успехи в боях.
К середине ночи в городе воцаряется тишина, нарушаемая только взрывами заложенных врагами мин и фугасов, обнаруживаемых нашими саперами. Всюду расставлены наши зенитки. Наши летчики барражируют в воздухе, и всякий осмелившийся приблизиться к Выборгу вражеский самолет либо немедленно спасается от множества наших истребителей, либо пылающим факелом низвергается на приморский гранит. Записываю на ходу... Рабочая часть Выборга. Пусто. Сохранились два-три дома. Слева впереди на подъеме ряд высоких сосен. Шоссе взорвано, сходим... Территория портовой железнодорожной станции. Окружена проволокой. Надпись: «Заминировано». Железный лом. Пересекли шоссе опять. Воронки. Идем к центру. Слева впереди, на фоне моря, две фабричных трубы, корпуса заводов. Справа, за высокими соснами, труба свечной фабрики. Налево, в автомастерских, — лязг. Идет работа. Из трубы фургона — дым.
Шоссе, окаймленное валунами, поднимается к роще. В асфальт заделаны авиабомбы — вертикально, так, что хвостовые крыльчатки торчат. Это — своеобразное противотанковое препятствие. В цоколе здания — гранитный дот. Мраморные лестницы. Трофейные велосипеды. Заросшая травой улица. По трамвайным рельсам идут красноармейцы. Стадион. Красные беговые дорожки расчищены.
На асфальте станковый пулемет «максим». В асфальт врезаны следы гусениц. Узкоколейные рельсы трамвая. Асфальт в черных дырах. Пятиэтажное разбомбленное здание. Над ним красное полотнище. Массив кирпича!.
Квартал за кварталом обходим мы город. В южной части, так называемой рабочей окраине, домов почти нет. Большая часть их сожжена и взорвана финнами еще при их отступлении в 1940 году. Заросшие травою фундаменты и подвалы служили нынче врагу очагами сопротивления. Здесь наши танки, самоходные орудия и штурмовые группы пехоты несколько часов назад уничтожали вражеские огневые точки.
Широкое асфальтированное шоссе, становясь главною улицей, ведет в центральную часть города. Узкоколейные трамвайные рельсы заржавлены — в период оккупации города трамвай здесь, видимо, не ходил. По обочинам и посреди мостовой в лунках, вскрытых нашими саперами, и здесь видны хвостовые оперения еще не извлеченных минометных мин и авиабомб — их закладывали в мостовую стоймя, торчком, выводя наружу только чуть заметные проволочки, соединенные со взрывателями.
«Vaestosuoja» — красная стрелка на желтой доске. Гранитная стена — скала, улицы наверху. Убитые. От разбомбленного пятиэтажного здания спуск — центр улицы, первый перекресток. Скелет здания. Воронки, там и здесь наблюдаем взрывы в асфальте. В стенах — проломы от снарядов. Улица, по которой идем, Linnakatu, дом с вывеской «Patterimaen Sauna». Переулок. Killervonnatu — бульвар.
На гранитных, обрамляющих улицу скалах высятся чередой сосны, а под ними лежат трупы солдат — тех, кто пытались держать под огнем эту улицу. Слева, в примыкающей к заливу низине, протянулось гигантское кладбище автомашин. Здесь были ремонтные мастерские, и враг, отступая, не устгел уничтожить их. Оттуда уже доносится методический стук по металлу, а над узкой трубой вздымается мирный дымок. Это водители наших машин заменяют изношенные в наступлении детали запасными частями.
Минуем несколько дотов, сооруженных в гранитных массивах. Они взорваны, и кровь врага еще не застыла на развалинах. Здание стадиона, к восстановлению которого было приступлено перед войной, стоит все в тех же, потемневших лесах. Вскоре мы убеждаемся в том, что в городе за период оккупации не построено решительно ничего, что созидательный труд в городе отсутствовал вовсе. К старым разрушениям только прибавились новые, и на наших глазах догорают дома, подожженные оставленными в городе врагом поджигателями.
В центре города горит огромный семиэтажный дом, горит ресторан в том же квартале.
Американский семиэтажный дом, строившийся для шюцкоровцев, в переулке — цел, второй высокий дом дымится. Заходим: лифт, маскировка. Высоко в облаках идут самолеты противника, бьют зенитки. Самолеты разворачиваются, уходят. Минеры с собакой. Гастрономический магазин. Горшки с цветами на углу.
Vaasancatu ( «кату», как я уже понял, значит: улица). Бульвары в сирени. Прется по асфальту КВ «Грозный». В сирени — зенитки. Католический собор, разбомбленный в 1940 году, под его потолком нашли большую подвешенную мину. Братское кладбище с белыми мраморными досками и — золотом — фамилиями. Четыре ряда, сотни две. Рядом спят бойцы.
Против городского почтамта, около мэрии, — штаб 72-й стрелковой дивизии. Все спят.
Выйдя к центральному городскому скверу, мы видим: против бронзовой фигуры дикого лося (1924 год, скульптор Manynen) догорающее крыло здания выборгской библиотеки. Возле библиотеки чирикают птички. У самого входа лежит труп не успевшего бежать и пытавшегося отстреливаться поджигателя. Горит газ. Эта библиотека была частной, Иванова, потом стала советской.
Осматриваем библиотеку. Ящики, адрес: «Helsinki, Opelusminiskum vuoristo». Кровь. Перед библиотекой финский ручной пулемет.
Городской парк. У памятника пасутся лошади. Всюду разбросаны амуниция финнов и какие-то бумаги...
Четыре финских самолета. Зенитки.
Плошадь. Кинотеатр в семиэтажном универмаге. Ravintola Ritari Kahvila — гостиница. Стекла целы. Желто-бежевая аптека.
Улица Forkkelincatu, на углу магазин хозяйственных товаров. Мальчик с собакой — бронза на мраморном пьедестале. В бульваре городского сквера полевые кухни. Костер. На бульваре, на траве два самоходных орудия из полка полковника Бирюкова. Беседую с экипажем СУ — 1560. Командир самоходной установки младший лейтенант Н. И. Глаголев. Старшина Перекрест Василий «Хведотович», механик-водитель, говорит:
— Мне как дали вчера машину, так я и пошел сразу в бой! Шли за танками. Не дойдя одного километра до города, подверглись сильному минометно-пулеметному огню, дорога была пристреляна. На самой окраине он бил из пушки по нас... Когда в три часа дня вслед за самыми передовыми подразделениями мы вошли в город...
Рассказывает, как его машина шла первой, и как вели бой в городе, и сколько взяли пленных.
...Mannerheimincatu (улица Маннергейма). На наших глазах из подвала жилого дома начинает клубами вздыматься черный дым. Бойцы спешат сюда затушить возникающий пожар и вдруг выводят из закоулков дома молодого парня в финской солдатской форме. Он попался с поличным, его отводят в только что учрежденное Управление военного коменданта города.
Северная, основная часть Выборга сохранилась. Но противник все еще обстреливает ее дальнобойными — с островов. Снаряды ложатся то здесь, то там. Выбитые отсюда стремительным штурмом фашисты не успели сделать свое черное дело. Целы примыкающие к порту кварталы, целы пристани и все сооружения. Но разорить город, отступая, успели. С возмущением рассказывает командир вступившего сюда первым полка о том, как, выбивая из домов последних фашистов, бойцы полка везде наталкивались на хаос полного опустошения. Враг ломал, рушил, портил все, что попадалось под руку. Даже горшки с цветами из цветочных магазинов выброшены на улицу. Разбитая мебель, посуда, кипы бумаги, обломки различных товаров и предметов домашнего обихода валяются грудами и внутри домов и на улицах.
Сейчас еще нет времени выбрать из этих груд и рассортировать случайно уцелевшее, и все только тщательно охраняется. Населения в городе нет. Пленные неохотно признаются: фашистские власти насильственно эвакуировали из Выборга все гражданское население, гнали мирных жителей из города, не позволяя им брать никаких вещей. Тех, кто противился угону, убивали тут же. Большая часть городских квартир еще не осмотрена — бой только что откипел; из подвалов и темных углов наши бойцы еще вылавливают одного за другим прячущихся вражеских солдат...
Солнце всходит над Выборгом
Передовые подразделения штурмовавших Выборг войск ворвались в его юго-восточную часть вчера в два часа дня. К шести часам дня наши войска приблизились к центру города. К вечеру в наших руках оказалась и северная, портовая часть. Почти до полуночи город очищался от последних вражеских автоматчиков, подрывников, поджигателей.
А сейчас, ровно в ноль часов тридцать минут, радисты наших расположившихся в городе войск слушают приказ Верховного Главнокомандующего о взятии Выборга.
Воины, взявшие Выборг, не спали по трое, по четверо суток, не знали отдыха, не имели передышки, но в эту минуту никто не задумывается о сне. Радость солдат и офицеров необычайна. Все поздравляют друг друга, все говорят о стремительности, о темпе, о воодушевлении, об умении, благодаря которым только и можно было пройти за десять суток весь огромный путь от Сестрорецка и Белоострова до Выборга и на одиннадцатые великолепным штурмом взять этот прославленный в истории России город.
...А вот уже и солнце всходит над освобожденным Выборгом. Звенят пилы и стучат молотки саперов, восстанавливающих взорванные мосты. С первого же часа после победы советские люди начинают созидательную работу. Действующие части, пройдя сквозь город, уже ведут бои за несколько километров от него, продолжая в том же стремительном темпе наступление. В город входят воинские тылы, размещаются в очищенных от мин домах и приводят их в элементарный порядок.
И снова, проспав часа два на какой-то кровати в доме, занятом комендантом города Н. Г. Лященко, я брожу по городу, чтоб смотреть, смотреть...
Выборг — наш! Там и здесь над самыми высокими зданиями вздымаются красные флаги.
...Порт. Шесть кранов. Гранитная набережная. Пакгаузы целы. У причалов лодки — разбитые и целые. В проливе силуэты катеров. На железнодорожных путях вагонов и паровозов нет. Склады пусты. Навалью железноскобяные товары. Часовые и патрули на пустынной набережной. Мост на остров Линцосаари взорван, фотографирую орудия ПТО, наведенные на этот мост. Водокачка, кран, работающий вручную. Афиша: «Марица».
Linnancatu — улица к мосту. Разгром. Отдых солдат. Бульвар сквера. Одинокий раскрытый зонтик.
Банк, разрушенный давно. Кафе горит, и дымятся затухающие пожары в квартале на улице Маннергейма, бывшей Карьянкату. Отель. Разбиты окна. Сюда падали бомбы. Большое здание, — из окна второго этажа кто-то выбрасывает на улицу пачки бумаги. Они горой загромоздили улицу. Солдаты подносят пачки к нашим грузовикам. Я взял две пачки хорошей бумаги, перекинул их через плечо. Армейцы из трофейной команды роются везде... В ясном небе продолжаются воздушные бои. Бьют зенитки.
Встреча с Федором Шаблием
21 июня. Раннее утро
На бульваре в центре города расположилась на короткий отдых группа минометчиков со своими 120-миллиметровыми минометами. Оказывается: того самого полка майора Ф: Е. Шаблия, один из минометов которого при мне вел огонь вчера. Радостно, будто уже давно знаком, здороваюсь с командиром полка, гвардии майором Федором Елисеевичем Шаблием, с которым вчера познакомиться не довелось. Он зовет меня в пустой дом, где пристроился его штаб. Беседуем...
Федор Шаблий — кадровый артиллерист. Он украинец, из Кривого Рога, в юности работал на шахте и на заводе «Коммунист» и, как говорят, «мальчишкой» ушел и армию. Женился, стал преподавателем артиллерии в Ростовском артиллерийском училище. Жена преподавала математику в том же училище. В начале войны эвакуировалась с детьми в Узбекистан. Из двух старших братьев Федора Шаблия один — политрук танковой роты — убит на Южном фронте, второй недавно демобилизован, как горный техник, вернулся работать на свою шахту. Федор Шаблий награжден четырьмя орденами: за оборону Ростова в 1941 году, за взятие станицы Чернышковской на Дону, за взятие Запорожья и за прорыв обороны врага под Красным Селом.
Ф. Е. Шаблий рассказывает о своем пути вместе с полком Семенова до боя за перекресток, после которого оба полка прорвались дальше до реки Роккалан-йоки — «Досюда шли без приказов».
— Под Роккалан-йоки, в момент сильного сопротивления финнов, у стрелкового полка Семенова по недоразумению забрали самоходные орудия, «катюши» и наш минометный полк, поэтому пехотинцы Семенова вынуждены были задержаться...
Шаблий подробно описывает бой у станции Сомме, где его полк поддерживал 1078-й полк Яненко (бой за Сомме длился четыре часа), и свое дальнейшее наступление до Выборгской косы.
— Мы не знали, что наступление на Выборг ведется с юга. Свой полк мы поставили первым. Вели огонь по мосту, соединяющему город с косой, и по Выборгу через залив со стороны косы. Это вы знаете — сами видели... Огня давали столько, сколько просили нас. Всего вчера по Выборгу, по южной части, дали штук четыреста мин.
Ночью сегодня противник вел огонь только по северной части города.
После вступления пехоты в Выборг, когда успех был обеспечен, мы оставили на косе одну батарею старшего лейтенанта Кузнецова (он и сейчас там), а пять батарей перебросили на юг, для закрепления уже взятой части города. Когда уходили с косы, в начале ее я встретил Елшинова. Он сказал: «Молодец! Езжай, правильно!»
Дорога с косы в обход, к южной части города — каменистая, местами болотистая. По тридцать человек наваливались на машину и толкали вперед. Очень помогла наша партийно-комсомольская организация... А сегодня я послал разведку в обход залива Папуланлахти (с северной части города), где мостов нет. Они ищут путь, — как только найдут, мы отсюда, из Выборга, двинемся туда. А пехота сейчас — за каналом Сайман-канава — почти не встречает сопротивления.
В чем суть успеха при штурме Выборга? Только быстрота! Брали буквально с ходу. Быстрота действий пехоты совместно с минометным огнем. Без минометного огня враг не ушел бы! Он был измотан, организовать оборону не мог, а резервов у него не было. Батальон перешел болото по горло в воде. А потом много частей — другого корпуса — пошло по Выборгскому шоссе. Батальоны вошли в город, в восемнадцать часов двадцатого и к исходу дня, к двадцати четырем часам, Выборг они уже прошли. В двадцать четыре часа я со своим полком был уже на южной окраине...
В городе 1078-й полк Яненко взял более сорока пленных, двух человек извлек из подвалов. Мы нашли одну женщину, сидящую в кресле, убитую, и больше ни одного человека: всех эвакуировали в Хельсинки. В результате насильственного угона населения в любой квартире все перевернуто, перепотрошено. Если б мы зашли часа через четыре, можно было бы подумать, что это наши безобразничали, но я убедился сам: все это сделали финны, и больше всего — оставленные в городе команды «факельщиков», которые даже при нас подожгли часть домов... Наш полк имеет сейчас задачу, пройдя через Выборг, действовать с правой стороны залива Суоменведенпохья. Задача стрелкового полка Яненко — закрепиться за каналом. Мы сейчас выходим тоже в этот район, и так, по «Приморью», пойдем до Хельсинки.
Имеем отзывы Семьдесят второй стрелковой дивизии (о действиях на реке Сестре), — лучше не напишешь! И от полка Семенова: восемьдесят километров прошли за два дня. Благодарности от командира Сорок шестой стрелковой дивизии и от командира Сто восьмого стрелкового корпуса генерал-лейтенанта Тихонова.
Мы обгоняли противотанковую артиллерию своими минометами, чего не положено. Это я брал на свой риск. А танков... мы только один брошенный финский танк встретили — в Кайслахти. Это был Т-26 — со свастикой, бывший наш. Он был в болоте, его вытащили наши танкисты и повели в бой, так со свастикой он и пошел!
Наш начальник разведки дивизиона лейтенант Носов вообще «имеет традицию» водить пехоту в атаку (так было под Псковом, он пять раз ранен там). Сюда в город, с первой же ротой в цепях шел. Его я обязал быть глазами нашими и корректировать. Это он блестяще исполнил!
В общем, такая война мне нравится: подвижная и хорошая!..
От реки Сестры и до Выборга я сам шел пешком, в боевых порядках пехоты. Двигались хорошо. Я доволен пехотой, но финны не боятся пехоты... От Роккалан-йоки до самого Выборга — характерно: финны минируют вразброску, а не по уставному положению. Песком, кстати говоря, легко маскировать!..
...Познакомившись тут же с начальником разведки первого дивизиона, лейтенантом Александром Васильевичем Носовым, я поговорил с ним, прочитал отзыв о нем командира батальона капитана Грязнова: «Корректировал огонь дивизиона, обеспечил беспрерывное продвижение пехоты, уничтожил прямой наводкой десять станковых пулеметов, подавил четыре минометные батареи и два орудия, чем обеспечил овладение вторым батальоном южной части Выборга. Находился в стрелковой роте. Его батареей подавлено пять станковых пулеметов, две минометные батареи — одна прямой наводкой...»
...Расставшись с Федором Шаблием и его минометчиками, возвращаюсь в комендатуру города.
Сегодня наше наступление продолжается — уже за Выборгом.
Не спит Настенька...
Северней Выборга
У коменданта города я условился с Баранниковым и Ратнером, что мы соберемся там же, к часу дня, и вместе поедем в Ленинград, — - наши задачи выполнены. Но мне хотелось еще найти ушедший вперед 1078-й стрелковый полк Яненко и узнать обстановку северней Выборга. На попутной машине я выехал в продолжающие наступать части, километров за десять. Полк Яненко найти мне не удалось, а обстановку узнал и сразу же возвращаюсь.
В подхватившей меня случайной «эмке» нас пятеро: майор Михаил Степанович (фамилии его я не спросил), две розовощекие, веселые девушки — старший сержант Вера и сержант, которая с улыбкой назвала мне себя Настенькой. Да солдат-шофер, да я...
Внизу, под холмом, саперы восстанавливали мост, взорванный только что отступившим противником. В ожидании мы поставили нашу машину меж кустами сирени. Всем очень хотелось спать, и мы решили воспользоваться вынужденной задержкой. Девушки, подстелив под себя шинели, ложатся на сочную траву под отдельным кустом сирени; слева от меня, под другим, укладывается на плащ-палатку майор, а справа, под следующим кустом, — девушки-сержанты. Шофер, положив руки и голову на баранку руля, спит в машине. Но мне спать не удается, и вот почему...
Вера лежит на траве спиною ко мне, лицом к подруге. Настенька на спине, ладони под затылок и отдохновенно, мечтательно, словно воркуя, что-то говорит и говорит подруге, должно быть не замечая, что та уже задремала... Настенька говорит, говорит без умолку, так, как может говорить только девушка. Я прислушался и, выложив на полевую сумку листки бумаги, стал записывать... И вот что записано мной...
«...Ну вот... Они уже спят... Конечно... Когда мы последний раз спали? Сегодня совсем не пришлось. Вчера?.. Михаил Степанович вчера очень смешно спал в машине. Голова от тряски кругом ходит, а ко мне на плечо все-таки голову не положил, стеснялся... А почему я не могу спать в машине? Никогда не засну. Михаил Степанович говорит: «Потому, что ты нервная». А какая я нервная? Вот уж действительно, пальцем в небо!.. Я даже не знаю, почему у меня нервы такие крепкие, уж кажется, чего ни навидалась!.. Я просто внимательная, предусмотрительная... Вот и сейчас он бы просто так на траву завалился, мужчинам ведь все равно. А я плащ-палатку ему подстелила, шинелью прикрыла его, хоть и лето, а сыро все-таки здесь. Вон какие следы пушки вдавили — если б сухо было, траву — примяли б, а колеи не осталось бы...
Как все-таки странно устроено в мире! Подумать только, что тут, где мы спим сейчас, три часа назад вражеская пушка стояла, вон — ящики в кустах, не тронутые еще... Если внимательно поглядеть, все можно понять, — и как они бегали тут, и как сначала стреляли туда, за мост, а наши оттуда шли. Судя по Этим стаканам, здесь были противотанковые. Конечно, неплохая позиция — на пригорочке, за деревьями, с того берега и не видно, попробуй-ка сунься к мосту! Вот оттуда — одна; здесь, где лежу я, — вторая; третья ниже стояла, за бруствером, — они, наверное, только вчера нарыли его, земля совсем свежая... Десять, двадцать, сколько тут гильз, ну, стаканов этих? Больше сотни, наверное. Упрямились. Защищались крепко. А все-таки наша взяла. И как быстро все это делается! Три часа назад тут бой шел, а сейчас — мир, тишина, и вот можно уже лежать на травке и мечтать о чем хочешь!.. А наши уже куда как далеко ушли — этот гул, должно быть, километров за десять, не ближе... А это самолеты летят — р-р...ррр-рр, будто собаки вдали рычат... Наши, наверное, летят. Всё наши, наши теперь, круглые сутки небо ходуном ходит. Чего ж не летать — и днем светло и ночи белые, еще удобнее — солнце глаза не слепит... Р-ррр, ррр... Сюда приближаются... А может быть, это немцы? Все-таки и фашистские появляются! В первые дни нашего наступления здесь совсем не было их, а теперь Гитлер, видно, поднатужился, малость подкинул им... Сволочи, сегодня все-таки наш аэростат наблюдения сбили. Как он горел! Небо такое голубое-голубое, солнечное, воздух такой чудесный... Хорошо, наверное, наблюдателю было покачиваться в гондоле... пока не налетели они... И всего-то три «мессера». Как они прорвались, черт их знает!.. Первый раз, когда зенитки их отогнали, я подумала: ну обошлось, а они — второй заход и — такая белая полоска, как нитка, перед «мессером» вдруг протянулась. Эту очередь он, наверное, пустил зажигательными... И сразу вспыхнул аэростат. Какое пламя красное было — огромное. И черный дым... У меня сердце сжалось, но смотрю: ниже пламени белая точка покачивается, — молодец наблюдатель, не растерялся, раскрыл парашют... И отлегло от сердца у меня сразу. И вдруг — радость, вижу: одного «мессера» сбили мы, потом другого... Третий, наверное, ушел, а может быть, дальше поймали его...
В самом деле, сюда летят... Раз, два... Три... Четыре, пять, шесть... Бомбардировщики. Заход делают... Ну конечно, не наши — вон зенитки забили. И вон, и вон... Прямо как фейерверк, трассирующими... Эх ты, черт, наверное, этих саперов у моста увидели, — вот работа саперная, всегда на самых опасных местах!.. Разбудить, что ли, моих? Ведь если в мост не попадут, сюда попасть могут, — сколько от меня до моста, метров двести не будет?.. А у них рассеивание с такой высоты на пятьсот может быть... Теперь уже поздно, да мои все равно и не перешли бы на другое место. Авось пронесет, пусть выспятся... Сволочи, кружат, кружат... Ага, испугались разрывов все-таки, стороной пошли!.. Ах, вот в чем дело: наши встречают их, раз два, три, четыре эскадрильи, ну теперь будет охота!.. Р-рр, РРР-. Уходят, с воздушным боем... А саперы как работали, так и работают, даже головы никто не поднял, — измучились, наверное, бревна таскать, торопятся; а часа через два, пожалуй, мост готов будет, и даже с перильцами. И тогда — прощай тишина, шумно тут будет, все движенье по этой дороге пойдет, а сейчас, наверное, километров пять лишних обходом делают, и времени сколько лишнего, и бензина. Если по четверть литра на машину, так и то несколько тысяч лишних литров. Не зря немцы мосты взрывают, все-таки хоть чем-нибудь напакостить нам хотят!.. Знаешь, а ведь «кукушек», наверное, в окружении по этому лесу немало шатается. Подползет да прирежет... Стрелять-то побоится, саперы наши внизу услышат, смерть ему тогда... Все-таки автомат я вот так положу, этот куст опасен, уж очень он близко. А те далекие — ничего, всегда снять успею... Вот так... Смешно, куст сирени, а остерегаться надо его! И сирень-то какая прекрасная — персидская это. Поедем — надо будет полную «эмку» набрать... Сирень!.. Ах, какой же я теперь стала девушкой, что могу глядеть издали на сирень и полениться встать, чтобы нарвать ее! А было... Ну, положим, три года назад совсем девчонкой была, только косички срезала... Нет, не я это была, другой это был человек — темноты боялась, в лес одна заходить боялась, каждого мужчины боялась — вдруг скажет мне что-нибудь такое, что покраснею!.. А ребята меня нарочно всегда в краску вгоняли: «Настенька, щечки розовые, носик тоненький, губы бантиком, — улыбнись!» Ах, как я злилась тогда! Сержусь на них, а они опять: «Настенька, чем ресницы растишь, сами по себе ведь такие не вырастают!», «Настенька, влюблен я в твои голубые глаза!..» Смеются, проклятые, до слез доведут, я и повернусь и убегу, и стыдно мне, и обидно... Неужели всего три года назад я такою была?.. И когда на войну попала, всего боялась. Смешно, до винтовки боялась дотронуться, думала — вдруг выстрелит? Помню, когда приехала на машине первый раз под Пушкин окопы рыть, к командиру меня подводят, а я ему: «Товарищ командир, а где тут умыться можно?» — «А зачем тебе мыться, вишенка?» — говорит. И смутилась я: «Да ведь пыль по дороге была!» — «Ах, пыль! — только сказал и весело так засмеялся он. — Ну ничего не поделаешь, воды у нас и для питья-то нет, война ведь все-таки, девочка! — потом обернулся к политруку, нахмурился и тихо так — думал, я не услышу: — Зачем только нам таких присылают?!»
Да... А потом... Эх!.. Нет, не три... Кажется, тридцать три года я с тех пор прожила. Сержант. Автоматчица. Две медали. И все говорят: молода, и все говорят: красивая девушка... А уважают. Довольны, что никаких ссор из-за меня, никаких ревностен... И Михаил Степанович давно бы отчислил меня в тыл, если б я другою была. Говорят: «Молодец, зубастая». Это я-то, «Настенька — щечки розовые», зубастая? А ведь и впрямь, за словом в карман теперь не полезу...
А что это за звук?.. Ах, это Ванюшка в машине храпит. Что за интерес за баранкой спать, скрючившись, когда так на траве хорошо... Впрочем, все шоферы таковы — попробуй оторвать его от машины, скажет: «А вдруг угонят, да мало ли что?..» Есть у него чувство ответственности — не ляжет спать, пока машину не замаскировал... Бродит по кустам, срезает ветки, а сам кричит мне: «Не ходи тут, — может, минировано!» Мины, конечно, кругом есть, а только не здесь, не на самой их огневой позиции. По трупам, можно сказать, видно — на бегу от наших пуль падали. Не разбегались бы так по собственным минам, ползком уползали бы... Эх, ведь какие мы стали: кругом трупы валяются, и мы здесь спим... И ничего... А если б мне три года назад так это сюда попасть? С ума бы, наверное, от страха сошла... Вон этот вражий солдат — его гранатой, наверное, разнесло... В общем, хоть нервы и закалились, а даже и рассказать кому-нибудь неприятно... Сирень — и трупы! А в душе — радость, что это враги так кончают... И что мы наступаем — радость. И что все небо в наших самолетах — радость. И что грохот этот, как перекаты грозы, гонит и гонит фашистов — всё радость! И что теперь вот и Выборг уже позади, и мы едем в него, как в тыловой наш город, — ив этом радость... Хорошо все-таки жить на свете... Замечательно жить!
И совсем не устала я... А вон то озеро — какая тоненькая, тоненькая полоска — сегодня тоже станет нашим, и завтра я, наверное, буду купаться в нем!.. И на его бережку — посплю... Какие красивые здесь места!..»
Возвращение
Ленинград
К часу дня я вернулся в Выборг, встретился с Ратнером и Баранниковым, сразу же выехал с ними в Ленинград. В четыре часа дня мы проехали Териоки (где у генералов был победный банкет), за Териоками попали под бомбежку, но благополучно ее проскочили; любовались эскадрой в составе двадцати восьми единиц, шедшей полным ходом с десантом брать острова Бьёркского архипелага и Тронгсунда. К вечеру я уже был дома, в своей квартире на канале Грибоедова.
Еще в Выборге, встретившись перед отъездом с П. И. Радыгиным, узнал новости, сообщенные по радио: сегодня перешел в наступление Карельский фронт генерала армии К. А. Мерецкова, наши войска, освобождая Медвежегорск, завязали бои на его окраинах. Между Онежским и Ладожским озерами идет наступление 7-й армии, на плацдарме южнее Свири занято больше ста населенных пунктов, в том числе Вознесенье, Ганино, Ерофенко, Петровский Посад, Мителька, Свирьстрой, У Лодейного Поля Свирь форсирована, создан плацдарм на северном ее берегу...
Значит, военная сила Финляндии стремительно сокрушается и там. Полный разгром противника и выход Финляндии в самые ближайшие дни из войны — обеспечены!.. Вот к чему привело упорство» прогитлеровского правительства этой страны в недавних переговорах с нами! Мы предлагали мир, и скольких же лишних жертв с той и с другой стороны можно было бы избежать!.. Но... »ву ля вулю, Жорж Данден...»{169}
Вступление в четвертый год
Ленинград
Сегодня трехлетие со дня начала войны. Как изменились мы! Как изменилась сама война! Все было к горю тогда, все теперь — к радости!
В Ленинграде — совсем уже мирная жизнь. Довоенный быт восстанавливается. В одиночку, семьями и целыми коллективами возвращаются в Ленинград — пока еще по специальным вызовам и разрешениям — эвакуированные в сорок первом и сорок втором годах жители. Рабочие заводов и фабрик, инженеры и техники, коллективы театров и многих учреждений прибывают в Ленинград каждый день. И все хлопочут, устраиваются в своих квартирах и ремонтируют их. Другие, чьи квартиры разбиты или заселены по ордерам переселенцами из разбитых квартир и разобранных на дрова домов, добиваются новых комнат и квартир. Есть среди вернувшихся и такие, кляузные, недостойные люди, которые обращают свое нелепое негодование на жильцов их прежней квартиры, хотя те ни в чем и никак не виноваты, потому что в условиях блокады Ленсоветом, райжилотделами были вынесены вполне справедливые решения: всех, чье жилье приведено в негодность, сожжено, разбомблено, разбито вражескими снарядами, переселять в пустующие, брошенные квартиры.
Тех, кто вернулся в Ленинград по вызову, кто получил пропуск, дающий право вернуться из эвакуации, городские власти обеспечивают новым жильем. Но многие возвращаются самовольно, и, конечно, обеспечить их жильем в разбитом фашистами городе сразу невозможно. Среди этих-то людей и попадаются «буйствующие».
Все, однако, постепенно уладится, жизнь войдет в нормальную колею.
Сегодня я навестил А. А. Ахматову, недавно вернувшуюся в Ленинград из эвакуации. Видел ее впервые после сентября 1941 года, когда попрощался с нею перед ее отлетом в Ташкент в подвале бомбоубежища, в момент ожесточенной бомбежки.
За свои патриотические стихи А. А. Ахматова награждена медалью «За оборону Ленинграда». Она выглядит бодрой и спокойной, была приветлива, читала стихи.
Завтра — день ее рождения, и она шутливо спросила меня:
— Что подарят мне завтра — Шербур?
— Наверно, Медвежегорск, — ответил я. — В Карелии идет наступление наших войск по всему фронту!
Вчера вечером у отца был сердечный приступ. Ночью — второй. Утром сегодня — третий. Вызывал врача. Днем сегодня я увез отца на санитарной машине в Военно-морской госпиталь на улице Газа.
Навещаю отца. Лежать ему долго. У него — инфаркт. Это второй инфаркт, после прошлогоднего. Волнуюсь...
...Вчера по Невскому прошли троллейбусы. Первые — после блокады!
Позавчера 7-й армией вместе с десантом Онежской флотилии освобожден Петрозаводск. 26 июня эта же армия вместе с Ладожской флотилией освободила Олонец. Еще только 21 июня было сообщение о форсировании реки Свирь, и вот уже большая часть Карелии очищена от врага.
В 7-й армии я начинал войну, был впервые в бою. В Петрозаводске испытал первую бомбежку. Главным инженером, помощником Г. О. Графтио, на строительстве Свирской ГЭС был мой отец. Сколько воспоминаний!..
Сегодня — день жаркий. Впервые за войну я оделся в штатское, прогуливался по городу с ощущением, что Ленинград становится совсем мирным городом.
Состояние отца — тяжелое. Но он не может, не умеет, даже в такой болезни, лежать без дела. На листочках почтовой бумаги он начал писать свои мемуары, в которых много внимания уделит истории русской инженерии и первым послеоктябрьским стройкам — железным дорогам, Волховстрою, Свирьстрою. Опыт и знания у него огромные, им воспитано несколько поколений инженеров-строителей, и то, что может рассказать он, никто другой рассказать не мог бы...{170}
Наблюдаю разборку руин на Невском, у площади Восстания. Работает сотни полторы девушек — служащих телефонной станции, треста столовых и других городских учреждений. Ходят с носилками, носят кирпич, грузят его на платформы трамвайных вагонов, которые увозят свой груз к Охтинскому мосту — там возводится насыпь. Наблюдает за работами девушка-инженер. На полторы сотни работающих женщин и девушек всего два-три юноши. Жарко. Девушки — в коротких юбках, в майках, почти полураздеты, но ничуть не стесняются, им весело, одна, поднимая носилки, поет: «Та-тарарам-та, та-ратина-там-там!», другая, заметив, что я обратил внимание на ее калоши, надетые на босу ногу, смеется: «Модельные порвала!..»
По Невскому и Лиговке, вокруг — обычное городское движение.
А вечером сижу в кафе «Буфф», на Фонтанке, пью пиво. Все будто как прежде, как до войны. Тихо. Мало народу. Сад почти пуст. Против меня на скамейке две интеллигентные девушки воркуют с курсантами военно-морского училища. Обсуждают, когда поехать в парк культуры, чтоб потанцевать, покататься на лодке.
Все ленинградские женщины участвуют в общественной работе по приведению города в порядок. Например, бригада жен писателей работает в ЦПКО.
А реэвакуанты все съезжаются и съезжаются. Сегодня встречал Людмилу Федоровну и ее сына, вернувшихся с Урала, помог им устраиваться в ее квартире, на Боровой. Она всем довольна, хотя в уцелевших при разрушении дома авиабомбой комнатах — развал и запустение, и потребуется много усилий, чтобы привести все в порядок.
Общий обзор
Уже накануне взятия нами Выборга финское прогитлеровское правительство окончательно убедилось, что полное поражение Финляндии неизбежно, и, боясь, что наши войска войдут в Хельсинки, стало просить Гитлера немедленно прислать на помощь шесть немецких дивизий и крупные силы авиации. Гитлер в этой помощи отказал, переправил из Эстонии только одну дивизию, немного самолетов и одну бригаду штурмовых орудий. 22 июня в Хельсинки явился Риббентроп уговаривать финнов не заключать сепаратного мира без согласия Германии. Уговорил продолжать войну. На двухсоткилометровый фронт — от окрестностей Выборга до Ладожского озера — финское командование стянуло все свои силы. Здесь, в группе «Карельский перешеек», набралось четырнадцать соединений. Сопротивление нашим войскам усилилось.
С нашей стороны на Карельском перешейке по-прежнему находились 21-я и 23-я армии, они продолжали ожесточенные бои за северные берега Вуоксинской системы, озер и северо-западнее — за выход к довоенной границе.
Но острова Бьёркского архипелага и множество других островов в северо-восточном бассейне Финского залива всё еще удерживались финскими войсками. Оголилась от наших ушедших вперед частей и северная часть приморского побережья.
Поэтому Ставка Верховного Командования приказала силами Балтийского флота перебросить сюда кроме морской пехоты и мощную 59-ю армию генерал-лейтенанта И. Т. Коровникова, наступавшую в начале года от Новгорода и озера Ильмень на соединение с частями Ленинградского фронта, которые вместе с Волховским фронтом, сняв с Ленинграда блокаду, с боями энергично преследовали спасавшиеся от «котла» гитлеровские войска, отходившие к Нарве, Луге и Пскову.
59-я армия вместе с войсками Кронштадтского морского района, высаживаясь десантом на побережье и острова, вела в конце июня и в начале июля сильнейшие бои. Корабли Балтфлота одновременно вели бои более чем с сотней всякого типа вражеских кораблей на морских коммуникациях.
В начале июля никакое вражеское вторжение на очищенные территории островов и побережья Финского залива уже не могло быть осуществлено. В этот период, с 21 июня по 14 июля, Карельский перешеек был окаймлен огнем морской и сухопутной артиллерии, бомбовыми ударами авиации. Только за два дня 4 и 5 июля артиллерией флота и 59-й армии было выпущено более четырнадцати тысяч снарядов... В этот период 21-я и 23-я армии вели жестокие бои за южные берега Вуоксинской системы озер (продолжение к востоку «линии ВКТ»), не преодоленные до того 23-й армией, и за выход к довоенной границе с Финляндией.
В июльские дни в боях участвовать мне не пришлось. Вместе с А. Прокофьевым, М. Дудиным, И. Авраменко и П. Журбой я оказался в, 30-м гвардейском корпусе Н. П. Симоняка, выведенном 15–16 июня в резерв фронта, а с 25 июня вновь переданном в состав 21-й армии. После упорных боев восточнее Выборга в районе Тали и далее к северу корпус был оставлен на отдых, для пополнения и войсковых учений с влившейся в него молодежью. Несколько дней я провел в дружеских беседах с четырежды краснознаменным гвардии полковником Н. Г. Арсеньевым, который, оправившись от тяжелого ранения под Нарвой, был назначен в 30-й корпус командовать одним из гвардейских полков (197-м сп 64-й дивизии). Корпус располагался в нескольких километрах от Выборга.
Этот корпус, действовавший в начале выборгской операции на направлении главного удара (которое, как я уже говорил, по ходу операции трижды менялось), понес тогда значительные потери.
С 14 июля, по приказу командующего Ленинградским фронтом, войска 21-й и 59-й армий прекратили наступательные действия на Карельском перешейке и перешли к жесткой обороне. {171} Смысла наступать, проливая лишнюю кровь, здесь больше не было. Поражение Финляндии было предопределено, и никто не сомневался, что она выйдет из войны, как только гитлеровские войска окажутся изгнанными из Прибалтики... Весь удар всех сил Ленинградского фронта надлежало направить туда. Крупные соединения с 14 июля стали постепенно уходить на юг с Карельского перешейка и концентрироваться в назначенных местах для новой крупнейшей наступательной операции...
Ленинградская область очищена
Ленинград, Нарва, Аувере. КП 201-й дивизии, 2-я Ударная и 8-я армии
19 июля — 2 августа 1944 г
Взят Псков
Ленинград
Только что слушал по радио гром московской артиллерии: столица нашей Родины в двадцать два часа салютовала войскам генерал-полковника И. И. Масленникова.
Был приказ:
«...Войска 3-го Прибалтийского фронта, форсировав реку Великая, прорвали сильно укрепленную, развитую в глубину оборону немцев южнее города Остров и за два дня наступательных боев продвинулись вперед на 40 километров, расширив прорыв до 70 километров по фронту... В ходе наступления войска фронта заняли более 700 населенных пунктов, в том числе крупные населенные пункты Шанино, Зеленово, Красногородское...»
Значит, вот-вот будет наконец освобожден обойденный нашими войсками, превращенный немцами в сильнейшую крепость их обороны древний, настрадавшийся, разрушенный Псков!
Салют маршалу Рокоссовскому: войска 1-го Прибалтийского фронта сегодня взяли Холм! И второй салют — генералу армии И. X. Баграмяну: войска 1-го Прибалтийского фронта взяли Паневежис (Поневеж), «прикрывающий основные пути из Прибалтики в Восточную Пруссию»!
Свершается: остались дни до нашего вступления в Германию! А что же мы, ленинградцы? Ленинградский фронт?..
Наконец-то!.. Радио звучит торжественно:
«...Войска 3-го Прибалтийского фронта сегодня, 22 июля, штурмом овладели городом и крупным железнодорожным узлом Псков — мощным опорным пунктом обороны немцев, прикрывающим пути к южным районам Эстонии».
Это приказ и салют войскам генерал-полковника Масленникова... Но в перечне командиров отличившихся соединений звучат знакомые мне имена: генерал-лейтенанта Свиридова, генерал-лейтенанта Романовского, генерал-лейтенанта Фетисова, генерал-майора Полякова, генерал-майора Зайончковского и многие другие. Да это же наши — ленинградцы и волховчане! Дивизии, прорьь вавшие блокаду в прошлом году, снимавшие ее в этом!... Значит, командующий ленинградской 42-й армией И. И. Масленников получил под свое командование кроме этой армии и весь 3-й Прибалтийский фронт!.. И взяла Псков именно 42-я армия!
В приказе слова: «...присвоить наименование Псковских...»
Салют двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий!
Удовлетворенный, радостный, погруженный в воспоминания о псковской земле, выключаю радио. Можно спокойно спать. Остался еще крошечный, последний клочок территории Ленинградской области — правобережная половина Нарвы, и всё!
И еще сегодня: сообщение о покушении в самой ставке немецкого командования на Гитлера!..
Ага!.. Но даже если бы Гитлера сами немцы угробили, Германии от катастрофы теперь уже не спастись!
Во фронтовой газете «На страже Родины» две горестные вести: в освобожденном Пскове нет местных жителей. Сколько ж их истреблено, сколько угнано в рабство и погибает в нем!.. И вторая весть — заметка Фетисова, названная «Из винтовки Тэшабоя Адилова»:
«...Красноармеец Зинат Нигматуллин учился мастерству меткой стрельбы у знатного снайпера Тэшабоя Адилова... Когда Тэшабой был ранен, командир части вручил...»
Снайперская винтовка Тэшабоя Адилова вручена Нигматуллину.
А что же с самим Тэшабоем? Где и как ранен? Звоню в редакцию. Толком не знают. Фетисова нет. Говорят: кажется, при штурме Вороньей горы, под Дудергофом, ранен, спасая по горло в воде своего комбата. И кажется, тяжело!
Надо будет найти Тэшабоя, навестить его, если он... жив!{172}
Совинформбюро сообщает о потерях противника и трофеях 1-го Прибалтийского, 1-го, 2-го и 3-го Белорусских фронтов за месяц, с 23 июня по 23 июля. Только убитыми — триста восемьдесят одна тысяча немцев, пленными — сто пятьдесят восемь тысяч четыреста восемьдесят (в том числе двадцать два генерала)... Добро!..
Сегодня в Союзе писателей выборы Военной комиссии. Выбран и я... А вчера в ДКА, у полковника Калмыкова, заседание, в котором участвовали А. Прокофьев, Б. Лихарев, А. Розен, П. Журба и я: обсуждали состав сборника о гвардейском корпусе Симоняка.
Сегодня в Политуправлении узнал о только что, утром, начавшемся наступлении на Нарву. Сразу же стал искать автомобильную оказию: хочу немедленно туда! Позвонив в Москву, по указанию Лезина сунулся было в ленТАСС, к Капланскому. Но он увильнул — не хочет. Я — в редакцию «На страже Родины», там, как всегда, содействие полное и радушное: завтра отправляют автомашину с сотрудниками газеты. Охотно берут и меня!
В горящей Нарве
Пройдя несколько этапов борьбы на плацдарме юго-западнее г. Нарвы, хорошо подготовившись (в частности, в учениях на р. Луге), приняв соединения, спешно переброшенные с Карельского перешейка, наши войска получили приказ форсировать реку Нарву, штурмом взять город Нарву и двигаться дальше, на освобождение Прибалтики. Нанесение решительного удара было поручено 2-й Ударной армии генерал-лейтенанта И. И. Федюнинского, во взаимодействии с 8-й армией генерал-лейтенанта Ф. Н. Старикова, занимавшей к этому времени позиции южнее города вдоль восточного берега р. Нарвы. Один из корпусов этой армии был переправлен десантом на судах Чудской флотилии КБФ на северный берег Чудского озера и получил задачу — наступлением в обход Нарвы отрезать путь отхода гитлеровских войск и, сомкнувшись с передовыми частями 2-й Ударной, вместе с ними, громя и преследуя войска противника, наступать на втором этапе операции далее на запад, в направлении к Йыхви.
Оборонительные рубежи противника немцами были очень сильно укреплены. Сама быстротекущая в высоких (до 20 метров) берегах река Нарва, глубиной не меньше 3 метров, шириной от 175 до 750 метров, была сильным естественным препятствием для наступающих войск. На восточном ее берегу противник имел плацдарм, протяженный на 9–10 километров, узлом которого была высокая старинная крепость Иван-Город, расположенная на холме против города. Она была превращена немцами в современную крепость. На западном берегу город обводят леса и болота — местами непроходимые, над которыми кое-где возвышаются холмы, ставшие в ту пору узлами обороны врага. Весь западный берег был изрыт траншеями (на участке прорыва — до пяти линий траншей), разветвленной системой ходов сообщения, противотанковыми рвами. Насыщенный блиндажами, дотами, бронированными огневыми точками, отстоявшими одна от другой на 25–50 метров, весь берег был сплошь минирован, оплетен колючей проволокой и спиралью Бруно.
Западнее Нарвы — от Финского залива, через возвышенности Ластиколонии и далее к югу — тянулась вторая полоса обороны, так называемые позиции «Темнен-берга».
Перед 25-километровым фронтом войск 2-й Ударной армии все эти позиции занимали три пехотные дивизии противника, 20-я эстонская дивизия СС, танковая дивизия СС «Нидерланд», части 11-й танковой дивизии СС «Борланд», шесть дивизионов тяжелой артиллерии немецкого резерва главного командования, саперные и другие части. В оперативном резерве — до пехотной дивизии, состоявшей из эстонских фашистских частей.
Гитлеровское командование считало нарвские рубежи неприступными и придавало им огромное значение. В обращении к своим войскам командир 2-го армейского корпуса гитлеровцев генерал-лейтенант Хассе писал:
«...Балтийское предмостное укрепление является волнорезом, непосредственно перед воротами родины, от стремящегося с востока большевистского потока. Оно осуществляет связь с Финляндией и представляет собой опору, на которой строится защита северного фланга Европы. Оно является основой немецкого господства в Балтийском море, которое обеспечивает родине безопасность и снабжение немецкой индустрии ценным сырьем...»
Но для возросшей гигантской мощи наших войск неприступных крепостей и рубежей уже не существовало. 2-я Ударная армия обладала силами, во много раз превосходившими силы гитлеровцев. В ее составе людей было в 1,5–2 раза больше, чем у противника; автоматов было в 33 раза больше, пулеметов — примерно в 5 раз, противотанковых орудий — в 9 раз, всех видов другой артиллерии — в 6–7 раз. Всего в ней было 1369 стволов, плотность их на участке прорыва была более 160 стволов на один километр фронта, тогда как у противника достигала лишь 18.
К моменту начала операции 2-я Ударная армия состояла из трех дивизий 109-го стрелкового корпуса (72-й, 125-й, 109-й), двух дивизий 43-го корпуса (131-й и 191-й), четырех батальонов 16-го укрепрайона, многих артиллерийских, танковых, инженерных и других частей. С развитием операции в состав армии были включены два стрелковых корпуса: 117-й (из 8-й армии) и 122-й. Кроме того, в составе армии находился прибывший в феврале с Калининского фронта эстонский 8-й стрелковый корпус генерал-лейтенанта Лембита Пэрна (7-я и 249-я эстонские дивизии), который, по решению командования, участвовал в прорыве в основном только своей артиллерией (до 400 стволов) и должен был всеми своими силами вступить в бой дальше — уже в глубине Эстонии.
25 июля, в 8 часов 20 минут утра, после восьмидесятиминутной артподготовки (произведенной тысячью стволов) и массированного удара, нанесенного нашей авиацией, на шестикилометровом участке (между Тыр-вала и Баса, северней г. Нарвы) две дивизии прорыва — 1 31-я и 1 Р1-я — начали под звуки пальбы и усиленного репродукторами гимна Советского Союза форсировать реку Нарву. Через 40 минут все части первого эшелона дивизий прорыва были уже на западном берегу. Вслед за ними двинулся 109-й корпус. 191-я стрелковая дивизия, развернувшись фронтом на юг, пошла на штурм Нарвы. К этому времени, не выдержав напора войск 16-го укрепрайона, гитлеровцы бросили предмостное укрепление на восточном берегу вместе с Иван-Городом — гарнизон противника (28-й гренадерский полк) бежал через реку, преследуемый нами. Взвод лейтенанта Хорма из штурмовой роты 8-го эстонского корпуса в 2 часа дня поднял над башней Иван-Города красный флаг.
К 5 часам утра 26 июля войска 191-й стрелковой дивизии и другие части 2-й Ударной армии вышли на западную окраину г. Нарвы. После ожесточенных уличных боев, к 8 утра, взятая штурмом, полностью разрушенная отступавшими гитлеровцами город и крепость Нарва была очищена от врага.
2-я Ударная армия вместе с сомкнувшимися с нею, обошедшими Нарву соединениями 8-й армии без промедления устремились с боями дальше на запад. Начались упорные бои за укрепленные узлы на высотах Ластико-лонии — позиции «Танненберга»... {173}
После недельной поездки сегодня я вернулся с фронта простуженный и измотанный. Трястись без передышки несколько суток по бревенчатым, проложенным в болотах дорогам на порожнем грузовике, прыгать на колдобинах и воронках грунтовых дорог, изрытых обстрелами, разбитых тысячами танков и автомобилей, болтаться в пустом кузове, да еще в пыли и бензиновой вони, — занятие, вполне исчерпывающее человеческую выносливость!
Я ездил в Нарву, за Нарву и пересек известный всему нашему фронту Нарвский плацдарм, созданный нами еще в феврале этого года, непрерывно во всех направлениях простреливаемый немцами и все эти месяцы и теперь. Был во 2-й Ударной, а потом в 8-й армии, в частности в 201-й дивизии Якутовича, был — к концу поездки — и в тылу этой армии, по ту сторону реки Нарвы, в редакции «Ленинского пути».
Ехал я на грузовике редакции «На страже Родины» вместе с В. «Василевским и фотографом И. Фетисовым. Спутники они приятные, товарищи хорошие, с ними было просто.
Первые сутки меня до одурения доводила неуемная головная боль. Поэтому все впечатления от пути в Нарву и от самой Нарвы — как в тумане. Их много. Шоссе Красное Село — Кингисепп до такой степени избито, что даже следов покрывавшего его асфальта нет, он начисто содран танками, самоходками, гусеничным транспортом. В начале пути, там, где асфальт сохранился, но пробит минами и снарядами, рабочие бригады ставят квадратные и прямоугольные заплатки, их заравнивают катки. Такие попытки хоть что-либо исправить на этом шоссе бесполезны: через день-другой гусеницы танков, вылущив асфальтовые заплатки, оставляют за собой новые глубокие ямы.
Разбитые, погоревшие, разрушенные деревни не производят сейчас страшного впечатления, потому что летняя зелень, цветы, пышные кусты принарядили всё, закрыли часть развалин, облагородили весь пейзаж.
Мы достигли Нарвы 27 июля, уже после штурма. Проехав только накануне открывшийся после боев участок дороги от Кингисеппа — бывший передний край, мы приблизились к Нарве часов около шести, при ярком солнце еще жаркого дня. Остановились на перекрестке шоссе, не доезжая Иван-Города, там, где был прежде собор и где мы увидели холм, состоящий из битого кирпича, окруженный остатками сгоревших, взорванных домов, машин, танков, обозов...
Впереди не было переправы. Все, кто подъезжали сюда, опасались бомбежки с воздуха, но деваться все равно было некуда, и тысячи машин, скопившись правее (куда поехали вдоль реки и мы), стояли по-многу часов. И каждый человек в эти часы — до глубокой ночи, а то и до утра — думал: вот-вот бомбежка начнется.
По Госпитальной улице, ведущей к бывшему кирпичному заводу, мы пробрались туда, где наводили в это время понтонный мост. И стали там в пробке на дороге, избитой и пыльной, среди желтеющей озимой пшеницы. Напротив нас выделялся тусклой зеленой окраской массивный немецкий бронеколпак, в нем уже не было скорострельной пушки, а рядом с ним зияла круглая воронка от авиабомбы, лежали разбросанные колеса, обломки телеги и несло невыносимо трупным запахом. Обочины дороги были минированы, и все же я в конце концов вылез в пшеницу и лежа глядел на голубое небо, на горящий за рекой город Нарву, на великолепные, устоявшие от полного разрушения стены и башни древних крепостей — Иван-Города и Германова замка. Вокруг них в овраге продолжались пожары, вздымавшие к небу где черный, а где бурый дым.
Мы вышли на берег переулочком. Он состоял из расщепленных снарядами и раздавленных деревянных домиков да громоздившихся в овраге один над другим блиндажей. На них, не найдя другого места, влезли, замерли танки — замаскированные ветвями и всяким лоскутьем.
Тут, на самом берегу, отграниченном от воды кое-где уцелевшим маскировочным забором из тростника, кольев и досок, блуждали среди трофейного хлама полураздетые солдаты. Они сушили свою одежду, варили в котелках на кострах еду, перебирали и складывали разбросанные повсюду боеприпасы. Пройдя краешком берега вниз по течению, мы вновь подошли к наводимому саперами понтонному мосту. В группе офицеров на берегу стоял энергично распоряжавшийся генерал-лейтенант Б. В. Бычевский. С нашей стороны работал 5-й понтонный батальон, а с той стороны наводил переправу 21-й. Начальство всякого рода появлялось и уезжало на «виллисах» и «эмках», торопя саперов, волнуясь, что переправа наводится медленно, и стараясь ускорить дело. Оставалось навести совсем немного понтонов, саперы, группами посылаемые за материалами к берегу, кидались по мосту бегом, но они были предельно измучены. Только что на подмогу понтонерам прибыл еще один понтонный батальон — 159-й. Его командир, подполковник П. В. Скороход, с которым мы разговорились, сказал, что саперы еще в три часа утра этого дня были на Вуоксе и работают, совершив сегодня трехсоткилометровый путь.
Автомашины понтонных частей с лодками-полупонтонами тянулись от Ленинграда до Нарвы всю дорогу, то отставая от нас, то опережая. Все они теперь подкатывали сюда, и люди сразу брались за дело. Танки и самоходные орудия, все умножаясь, выстраивались чередой по-над рекой, по взгорку. Они заезжали в пшеницу, накапливались в лощинах, на буграх, среди развалин домов — повсюду. Если бы у немцев нашлись в изобилии самолеты, то они могли бы здесь изрядно напакостить нам, тем паче что зениток в эти часы я нигде на берегу не заметил.
Мы бродили тут и смотрели на все происходившее вокруг часа два или три. Близко и далеко то и дело взрывались мины, вспыхивали новые пожары — где, казалось, гореть уже было нечему. Лихие любители упражнялись в глушении рыбы ручными и противотанковыми гранатами. В чистый воздух врывались порой волны трупной вони, ветерок, поднимаясь, кружил обрывки газет и всяких немецких бумажек.
Мы бродили по берегу, возвращались к машине, поглядывали на понтонный мост, который и через два, и через три часа все еще готов не был. Мимо меня провели под руки солдата, подорвавшегося на мине, с лицом, превращенным в кровавую кашу. Он держал перед собой распяленные ладони — кости его пальцев были оголены.
Мы опять спустились к воде и решили переправиться через реку на лодке. Несколько полуразбитых, простреленных лодок, несколько примитивных плотов курсировало от берега к берегу, перевозя на ту сторону боеприпасы и тех, кто умудрялся грести кусками досок. На одной из таких лодок переправились и мы втроем, вместе с какими-то солдатами, коих я по пути учил искусству гребли. Набегавшую воду мы все вычерпывали котелками. Кое-как перебрались, подплыли к тому участку берега, где мин уже не было, к бывшей пароходной пристани, от которой и следа не осталось.
Солнце садилось в дыму пожаров. Мы направились к городу и только теперь хорошо увидели: город Нарва не существует. За три последующих часа, что мы бродили по его дымным развалинам, я не нашел ни одного уцелевшего дома. Узкие улицы этого по-средневековому компактного и красивого города заполнены обломками так, что местами пройти невозможно. И даже эти завалы немцами минированы. Характерно: ни в пустых коробках домов, ни в наваленных снаружи обломках не видно никаких следов имущества жителей. Все вывезено немцами заблаговременно или сожжено. Останки города производили бы впечатление древних руин, если бы не продолжавшиеся кое-где пожары и не трупный, выбивающийся из-под развалин запах. За все время наших блужданий мы видели только двух живых местных жителей: подозрительного парня с хомутом в руках и какого-то полусумасшедшего старика.
Поднявшись от берега на когда-то великолепную эспланаду бульвара, мы встретили здесь еще двух людей, но оба они только что, как и мы, переправились с того берега реки. Один из них был старшим лейтенантом контрразведки, а второй — в касторовой шляпе и узком гражданском пальто — оказался тов. Николаем Каротаммом, первым секретарем ЦК КП Эстонии. Он обратил наше внимание на бывший музей, прсвращенный немцами в конюшню, — груды навоза, заполнявшие разбитый дом, горели.
Глаза этого человека были напряженными и поблекшими, лицо — серым. Мы понимали, что он очень устал и что блуждания по руинам мертвой Нарвы терзают его душу... Против дымящегося, превращенного в сквозящую каменную коробку музея на углу Рыцарской и Садовой улиц столь же зияющим, прогорелым был дом Петра I. Он ничем не отличался от других, обрамлявших страшными, полурассыпавшимися стенами и эти, и все другие нарвские улицы. Дальше по Рыцарской пройти было нельзя. Словно осыпи, сходились в середине ее нагромождения мусора и кирпичей. К тому же они были минированы — только наблюдательность и осторожность помогли нам заметить скрытые проволочки. Мы вернулись к эспланаде бульвара.
Одетый в древнюю каменную кладку, над рекой подымается очень высокий берег. Стена отвесно падает в воду, подобно скале, на которой в Крыму стоит (или стояло до войны?) Ласточкино гнездо. Поверху, над этой стеной, и проходит бульвар, начинаясь от парка Темный сад (где, как я позже узнал, сохранился памятник русской солдатской славы) и протягиваясь до Горной улицы, с высоты которой открывается великолепный вид на древние стены Иван-Города и на Германов замок. Средневековый, такой, какие я привык видеть только на старинных рисунках, он высится по ту сторону оврага, над упирающейся в реку Германовой улицей. Венчающая замок массивная башня, круглая и высокая, наполовину разбита 203-миллиметровыми снарядами тяжелой артиллерии — на этой башне находился немецкий наблюдательный пункт, и наши тяжелые батареи били сюда.
Надречный бульвар представлял собой зрелище странное. Уцелела тонкая железная ограда, опираясь на которую любуешься бурлящей далеко внизу, сдавленной берегами водой. Уцелел выложенный вдоль ограды тротуар из квадратных плит, и чередой стоят на линии первого ряда деревьев садовые скамейки с круто выгнутыми спинками. Но за скамьями, между первым и вторым рядом деревьев, вместо прежней мостовой тянется глубокая и широкая зигзагообразная траншея с вкрапленными в нее дзотами, нишами, валами, площадками для орудий и минометов. Весь этот оборонительный рубеж вдвинут глубоко в землю взамен вынутой отсюда улицы. Позади рубежа, за вторым рядом деревьев, сохраненных ради маскировки, тротуара тоже нет — сплошные развалины да скелеты домов.
Как прелестен, как красив, наверное, был этот участок города до нашествия немцев! Конечно же бульвар был излюбленным местом вечерних прогулок. Молодежь проводила здесь напролет теплые ночи!..
Единственное, что роднило сейчас этот город с прежними счастливыми временами, была взошедшая все та же, вечная в своей красоте луна. Она напоила новой, страшной, особенной красотой молчаливые, безжизненные остатки города, в котором мы трое представлялись себе единственными живыми существами в этот вечер, когда передовые части наших войск уже прошли далеко за город, а тылы армии еще не успели переправиться через реку. Вечер был теплым, безветренным; кажется, деревья должны были источать тонкую свежесть ночных ароматов, но вместо того в воздухе чувствовался горький запах гари; на Горной улице, по которой двинулись мы дальше, прыгая по вывороченным камням, повеяло таким острым, сладковатым трупным запахом, что мы поспешили пройти это место скорее, задержав дыхание.
Внизу по Германовой улице шла маленькая группа солдат, четыре-пять человек, и даже странным мне по-казалось увидеть человеческие существа в этом мире разрушения и смерти. Только вспомнив, что и сам я — живой человек, шагающий здесь, я освободился от охватившего меня наваждения таинственности.
Мы вышли на Петровскую площадь, пустынную, но сплошь заваленную картонными ящиками, должно быть из-под боеприпасов. На углу площади высился высокий, новой постройки дом, в котором сохранились между-этажные перекрытия, хотя он и прогорел насквозь. Именно потому, что я обратил внимание на эти перекрытия и сравнил дом со всем увиденным, я понял: город Нарву восстановить нельзя, до такой степени он разрушен. Здесь все нужно сносить дочиста и все строить заново.
Идя вдоль Большой Ревельской улицы и не пытаясь заходить в поперечные, через которые были протянуты нитки проволоки с предупредительными надписями: «Мины!», «Прохода нет!», я увидел кое-где среди развалин цветы, живые цветы в маленьких клумбах. Каким чудом сохранились они в этой стихии бед и несчастья? И еще увидел я немецкие блиндажи, вдвинутые в каменные подвалы, — немцы жили здесь, как кроты, как черви, не решаясь высунуть носа на поверхность земли. Справа, в центре города, алели мрачные клубки пожаров, из них мгновениями вырывались и рассыпались искрами яркие хвосты пламени, и тогда слышался треск.
Внезапно — полным несоответствием обстановке — где-то неподалеку разнеслась живая, веселая, звенящая девичьими голосами песня. Откуда? Кто может быть здесь веселым?.. Из-за угла навстречу нам, стуча сапогами по гулкому булыжнику, поблескивая в лунном свете воронеными стволами автоматов, дружным строем вышла группа девушек-регулировщиц, видимо только что переправившихся через реку. Полные жизни, веселые, ясноглазые, эти девушки прошли мимо нас, и песня их долго лилась единственным дыханием жизни в прозрачной, словно стеклянной, ночи...
Ища того потока танков и машин, который должен был устремиться сюда, едва наведут переправу, и в котором должен был двигаться и наш грузовичок, мы обогнули город с севера. По мостовой, обрамленной кустарником и травой, вышли к Таможенной улице... Прежде здесь, очевидно, стояли деревянные дачки. Теперь же не было ничего, кроме кустов, сгоревших деревьев да обломков брусчатых заборчиков. Мы увидели молчаливо стоящий посреди улицы, озелененный луной огромный танк ИС с надписью на броне «Ленинградец»... Возле него, на камнях тротуара, кружком расположились танкисты — ужинали. На гусеницах, на броне танка сидели, переговариваясь, потягивая из кружек чай, и лежали, похрапывая, другие танкисты. За этим танком, истаивая в лунной мгле, гуськом стояло еще четыре-пять таких же громадин. Возле первого нам попался майор Эдуард Аренин — корреспондент газеты «На страже Родины». Он направлялся на танке в передовые части 2-й Ударной армии, наш путь лежал в 8-ю, и потому эта встреча была недолгой. Танкисты угостили нас малиной и красной смородиной, высыпав несколько горстей ее прямо на облепленный землей металл гусеницы. Это были танки бригады полковника Проценко. Понтонный мост, оказывается, уже навели, но после прохода КВ несколько понтонов разошлись, и теперь, пока мост налаживали, эти передние КВ ждали переправы прочих.
Голова моя так нестерпимо болела, что я не мог принять участия в разговорах, даже отказался от чая, что вскипячен был в большом жестяном чайнике. Я надел свою шинель и лег в ней на каменные плиты тротуара, перед самыми гусеницами танка, подложив под голову полевую сумку. Невольно подумал, как выглядело бы, если б какой-либо офицер лег отдыхать, скажем, на улице Горького в Москве? Тщетно стремясь заснуть, я глядел на тусклый огонь пожара, полыхавшего в центре Нарвы, слушал, как танкисты, наладив радиоприемник, прильнув к открытому люку, принимали приказы Верховного Главнокомандующего из Москвы. Они спохватились поздно (приказы уже были переданы) и ловили куски сообщений. Во внешнем мире творились великие дела, эфир был полон вестей о них, и здесь, в разоренной Нарве, на фронте, особенно волнующими были эти куски московских известий, из которых мы поняли, что взято несколько городов: было уже четыре приказа — о Белостоке, о Станиславе, о Львове, о Режице... Но танкисты, как и все мы, так привыкли к крупным победам, что принимали сообщения почти без всяких внешних выражений радости. И все же радость жила в каждом из нас, праздничное чувство владело всеми. Спящий, пробуждаясь, спрашивал: «Что? Какие города?» Коротко узнав, отвечал: «Здорово!», или «Вот это хорошо!», или «Дают им жизни!». И сразу же вновь ронял голову на броню и засыпал опять, но на губах его, уже во сне, продолжала блуждать улыбка.
Через полчаса-час танки должны были двинуться дальше, танкисты шли в бой, и в эти минуты случайной стоянки сон был дороже всего...
Скоро я впал в полузабытье — дремоту, не снимавшую ощущения головной боли. Сквозь эту дремоту я услышал лязг гусениц, гигантски нарастающий, приближающийся. Казалось, вот-вот я буду раздавлен, но шевелиться не хотелось, я знал, что охранен броней того, стоящего рядом ИС от всяких случайностей. Махина танка, пришедшего с переправы, прокатилась мимо меня так тяжело, что я ощущал, как прогибалась подо мной земля вместе с плитами панели. Всеобъемлющий грохот стал спадать, танк промчался, за ним вырос второй, за вторым третий — танки пошли сплошной чередой, несколько десятков, и каждый, катясь по мостовой, проминал почву возле меня. Я услышал окрик: «Кто там лежит? Вставай! Задавим!» И тогда я встал. Приютивший нас танк «Ленинградец» зарокотал мотором, ёрзнул, рванулся и, залязгав гусеницами, покатился вдаль, вслед за прошедшей танковой колонной. За ним всколыхнулся второй, зигзагообразным, рыскающим движением съехал на мостовую, везя на себе десятка два облепивших его людей, и помчался за первым. Мы подошли к третьему, но и тот двинулся нам навстречу и промчался мимо, прижав нас к краю панели, едва не задавив. И все-таки было что-то мирное, доброжелательное в этих несущихся чудовищах. — казалось, даже случайно они причинить зла нам не могут, ведь это свои, наши, родные танки. Именно такое чувство я осознал, когда танк за танком шли мимо нас, а мы проскальзывали между их вращающейся гусеницей и заборчиком, должно быть, так же как и всё в Нарве, минированным, и нам оставалось места, что называется, в обрез. Но один из танков все продолжал стоять (его огибали другие): танкисты наскоро доедали какое-то варево из ведра. Мы подошли и попросили их включить радио, потому что ожидался еще приказ. Один из танкистов полез в передний люк, мы и два-три танкиста сунули в этот люк головы и, сгрудившись, слушали пойманные радистом на волне медленных, для газет, передач сообщения. Проходящие танки своим лязгом и грохотом заглушали передачу, радист — сержант Карабанов — во весь голос кричал в танке, дублируя то, что слышит; мы поняли только: передан еще пятый приказ — о Шауляе... Пять приказов за один день — этого еще не бывало до сих пор!..
Танк двинулся вслед за прочими, и мы трое, только что бывшие среди людей как дома, опять оказались словно брошенными и всеми забытыми. Но это чувство бездомности и одиночества тотчас миновало: мы спустились к мосту, где стояли маленькими группами понтонеры, распорядители движения. Ровный понтонный мост, поблескивающий при луне, в эти минуты был пуст: на том берегу опять произошла какая-то заминка. Река Нарва широко и беззвучно лилась перед нами, играя отражением луны. Мы хотели перейти по мосту на тот берег, — -нас остановил часовой: приказано никого не пропускать, пока не пройдут все танки и самоходки! Они снова пошли — поодиночке. Мы узнали, что их должно переправиться около пятисот!
Все трое мы так устали, что уже почти не могли совладать с сонливостью, — я так просто не знал, куда девать себя от головной боли. Мы готовы были лечь здесь же, в грязь, и заснуть, что ни происходило бы в мире! Но мы все же мечтали добраться до нашего грузовика-фургона. Здесь по-прежнему каждую минуту ожидался налет вражеской авиации, и мы не совсем понимали, почему до сих пор его нет, — ведь через реку переправлялись, а на берегу перед мостом стояли огромной пробкой танки и самоходные пушки!..
Наконец мы упросили часового пропустить нас по мосту (где не пролезет корреспондент!). «Только бегом!» — предупредил он нас. И когда один танк, занимающий всю ширину моста, вылез на берег и, жужжа, как всесильный жук, полез, выворачивая глину из полуметровой колеи, на крутой подъем, а следующий — на другом берегу — включил мотор, чтоб спуститься к мосту, мы втроем перебежали на правый берег. Миновав длинную вереницу ожидающих очереди танков, мы выбрались на дорогу, так же запруженную боевыми машинами, разыскали здесь свой грузовой фургон и залегли в нем — я и Василевский, а Фетисов остался в кабине рядом с шофером, приняв на себя все дальнейшее распорядительство. И я заснул и смутно, сквозь сон, слышал, как Фетисов уходил, приходил, наконец, добившись от коменданта переправы разрешения воткнуть нашу машину в колонну танков и прошмыгнуть ка другую сторону реки, успокоился. И наша машина, то ревя мотором, проползая метров пять-шесть, то затихая и снова останавливаясь, вместе с танками часа два подбиралась к переправе. А до переправы и оставалось-то метров не более трехсот! И были какое-то волнение, какая-то руготня, наш фургон чуть не сшибло развернутое вбок орудие самоходки, рванувшейся быстро и впритирочку огибавшей нас. И, мгновенно включив мотор, наш Галченков рванул вперед, и ствол орудия вовремя повернулся как надо, чтоб не унести наш кузов, а заодно и нас. Потом мы чуть не свалились под откос, потом едва не были расплющены двумя танками...
До всего этого мне уже не было никакого дела — я был счастлив, что лежу неподвижно, что сплю, хоть и слышу все сквозь мой зыбкий сон. Только слухом да по толчкам воспринимал я окружающее. Было понятно: спускаемся к переправе, катим по ней, выбираемся на другой берег, едем куда-то. На какие-то пять минут я, вопреки ухабам и тряске, окончательно заснул, а проснувшись от толчка, увидел за открытой дверцей фургона быстро разматывающуюся позади ленту пустынной дороги, уцелевшие фольварки, купы деревьев. Мы ехали по Эстонии, от деревни к деревне, пустым, разоренным, и никаких людей на пути нам не попадалось.
Позади зоревым багрянцем и дымом таяла Нарва. Уже рассветало. Мы были одни в пустынном, быстро пересекаемом нашей машиной мире. Мы искали путь к 8-й армии, которая должна была действовать где-то в южной от нас стороне, ибо мы находились в сфере действий 2-й Ударной...
На Нарвском плацдарме
КП 201-й дивизии
Вчера ехали мы сначала по пыльной, обстреливаемой артиллерией дороге (немцы были в трех километрах от нее). Начиная от множества взорванных железнодорожных путей станции Аувере-Яам, пересекали сплошное поле только что отбушевавшего сражения. Воронки сплошь, везде; разбитые танки — наши и немецкие, превращенные в груды железного лома; трупы — обожженные, с оголенными черепами, изуродованные; тряпки, ручное оружие, амуниция; в воронках — болотная вода; много немецких, закопанных в землю танков с пробитыми башнями, исковерканными стволами пушек.
После ночевки в каком-то медсанбате, направляясь в 8-ю армию, мы медленно двигались по знаменитой еще с первых боев на плацдарме «долине смерти», или, как иначе называют ее, по «Невскому проспекту». По этой просеке немец несколько месяцев бил с высот Аувере и из Ластиколонии (есть там такая, сильно укрепленная немцами высота 84,6, под склонами которой располагается поселок Ластиколония). Бьет немец откуда-то по этой просеке и сейчас, но мы проскочили благополучно. На перекрестке свернули влево, на юго-восток, к реке Нарве, и выехали к ней против расположенной на правом берегу краснокаменной церкви.
Здесь расположены сейчас командные пункты и некоторые вышедшие из боя части 268-й и 201-й стрелковых дивизий.
201-я стрелковая дивизия генерал-майора В. П. Якутовича вместе с другими дивизиями 117-го стрелкового корпуса — 120-й полковника А. В. Батлука и дивизией прославленного после боев под Лугой генерал-майора А. Г. Козиева {174} — позавчера, совершив смелый обходный маневр, миновав плацдарм, взяла станцию Аувере-Яам и тем, перерезав железную дорогу Нарва — Таллин, весьма помогла частям, штурмовавшим Нарву фронтальным ударом, и, в частности, 109-му стрелковому корпусу, вышедшему с северо-востока к Аувере. Особенно отличился 191-й стрелковый полк 201-й дивизии раненного в голову, но руководившего боем, пока был в сознании, Паршина (он представлен к ордену Ленина).
201-ю дивизию немцы знают еще с Гатчины и Луги, называют ее «дикой лесной дивизией» (у нас она получила наименование Гатчинской краснознаменной). Знают имя, отчество и фамилию ее командира Вячеслава Петровича Якутовича, который им крепко насолил и здесь, за что также вчера представлен нашим командованием к ордену Ленина.
Поэтому, чтобы узнать все подробности взятия Аувере-Яам, я прежде всего разыскал блиндаж Якутовича и пришел к нему. Чернобровый, рослый, круглоголовый и коротко стриженный генерал встретил меня в пижаме, гостеприимно и просто, усадил за стол, провел со мной несколько часов, рассказывая обо всем, что мне хотелось знать. А я хотел знать и историю дивизии, и биографию самого Якутовича.
Был он когда-то журналистом, писал под псевдонимом Вячеслав Славко, родился и жил в Киеве, переводил на украинский язык стихи Н. Ушакова и книжки детских писателей... Потом пошел в армию добровольно, кончил военное училище, после армии окончил училище народного хозяйства, занимал всякие руководящие посты, опять ушел в армию, в финской кампания командовал полком, окончил Академию имени Фрунзе. В Отечественной войне, командуя десантными операциями, на две недели задержал у озера Самро-Долгое немецкое наступление (а шло триста немецких танков, двадцать семь танкеток, тридцать шесть броневиков и пехотный полк!). Потом вывел свой полк болотами на Кингисепп, потом защищал Пулковские высоты... Было это в 1941 году... Командуя 13-й стрелковой дивизией при прорыве блокады, был тяжело ранен. С момента формирования 201-й дивизии командует ею... Отец его, воевавший в империалистическую и в гражданскую войну, был командиром в партизанском отряде, был в продармии и в 1928 году убит кулаками.
— Мне всего тридцать семь лет, а подумаешь — черт его знает, сколько всего было! Даже стихи писал! Пять ранений, оторвано ухо, три контузии, а здоров как черт! Сто пятнадцать сантиметров объем грудной клетки. А погоны ношу — семнадцать сантиметров, даже у Говорова короче: шестнадцать!
Голос у Якутовича мягкий, спокойный, приветливый, беседовать с ним приятно и интересно.
Он перечислил мне всех своих отличившихся офицеров и солдат, каждому отдал должное, а особенно командиру полка Паршину и его комбату капитану Качукову — кавалеру ордена Александра Невского (о которых речь дальше)...
Обходный маневр
В приказе Верховного Главнокомандующего от 26 июля сказано, что Нарва взята в результате умелого обходного маневра и фронтальной атаки. Взяли Нарву, как я уже сказал, части 2-й Ударной армии. Здесь, со слов Якутовича, опишу только действия дивизий 117-го стрелкового корпуса 8-й армии.
Шириною в полсотни километров, пересеченный широкой и быстрой рекою Нарва, перешеек между Балтикой и Чудским озером был у немцев естественным и удобным фундаментом для строительства сильнейших оборонительных укреплений. Враг надеялся, что этот рубеж окажется непреодолимым для нас. Рассчитывал: в реке Нарве и в лесных болотах к западу от нее захлебнутся наши наступающие войска.
Но еще в феврале этого года, форсировав реку южнее города Нарва, войска 2-й Ударной армии Ленинградского фронта создали себе в лесных болотах к западу от реки прочный плацдарм. Здесь тогда находился 30-й гвардейский стрелковый корпус Н. П. Симоняка. Никакие неистовые усилия гитлеровцев лишить нас этого плацдарма не имели успеха. Плацдарм остался в наших руках. Перед фронтом плацдарма с севера тянулись две единственные на перешейке дороги Нарва — Таллин: шоссейная и железная. Владея дорогами, немцы могли подбрасывать к Нарве снабжение и резервы. Владея сильнейшими укреплениями на высотах Ластиколонии, могли просматривать с высоты и простреливать всю местность кругом на десятки километров. Били прямою наводкой по фронту наших войск через реку Нарву. Били на юг, по всему пространству созданного нами плацдарма. Контролировали к северу всю береговую полосу Нарвского залива...
Если б у нас не было плацдарма и нам пришлось бы вести на Нарву только фронтальное наступление, с востока, победа на этом участке досталась бы нам гораздо более дорогой ценой, потому что немцы управляли бы всем своим огнем с ключевых, превращенных в цепь мощных крепостей позиций, названных ими рубежом «Танненберга». Наш плацдарм грозил немцам опасностью полного их окружения.
Именно по этой причине перед нашими войсками была поставлена задача: ударом с плацдарма на север перерезать обе дороги Нарва — Таллин, овладеть крепостями Ластиколонии, выйти в тылу нарвской группировки немецких войск к берегу Балтики, чтобы заставить немцев под угрозой окружения отступить на запад, очистив местность перед фронтом наших наступающих с востока в лоб войск; либо, если враг не отступит, окружить и уничтожить его.
Непосредственное выполнение этого обходного маневра было возложено на подошедший с юго-востока 117-й стрелковый корпус во взаимодействии с частями 16-го укрепрайона 2-й Ударной армии. Слева шла дивизия А. Г. Козиева, справа — 120-я дивизия А. В. Батлука, в центре — и уступом позади — 201-я дивизия В. П. Яку-товича. Части 16-го укрепрайона двигались в обход Нарвы с плацдарма.
Наступление 117-го ск началось в 5.30 утра 25 июля трехчасовой артподготовкой. Снаряды всех видов ложились так густо, что трех-четырехкилометровая болотная полоса немецкого переднего края превратилась в сито, состоящее из смыкающихся краями воронок. Жижа, наполняющая эти воронки, уплотнилась трупами гитлеровцев, искромсанным в лохмотья железом. Немногие огневые точки врага ожили после этого артиллерийского урагана, но кинувшихся вслед за артподготовкой в атаку бойцов встретил неистовый огонь из глубины вражеской обороны — огонь с железнодорожной станции Аувере-Яам и с высоты 84,6 (Ластиколонии). Бойцы наступали по грудь в болотной жиже. Одну полевую пушку тащили на руках тридцать — тридцать пять человек. Танки ползли вперёд, увязая в болоте порою почти до башен, ползли не останавливаясь, и пехотинцы им помогали.
Первым пробило передний край немцев одно из левофланговых подразделений Батлука. Это был пока еще только частичный успех — брешь удалось пробить на узком участке, а атакующие в болоте бойцы уже задыхались от непосильного физического напряжения. Вот с этого момента и начинается успех подразделений Якутовича, в частности полка офицера Паршина. Не ожидая развития успеха соседом, Якутович немедленно снял два батальона полка Паршина со своего участка и кинул их в брешь, образованную соседом. Свежими силами батальон Цаплина, а за ним батальон Захаренко развили атаку и стремительно врезались клином в глубину обороны немцев. Немецкий фронт сразу же оказался рассеченным надвое, и восточная его половина попала под угрозу окружения.
Маневр двух батальонов Паршина поддержали с исключительной храбростью артиллеристы капитана Переборщикова. Двигаясь в боевых порядках пехоты, они несли орудия на руках и попутно бились ручным оружием, наравне с пехотинцами.
Три линии траншей были взяты и закреплены за собою полком Паршина. Вражескую оборону наш клин рассек на несколько километров в глубину. Противник откатился ко второй линии обороны — к железной дороге и начал оттуда яростно контратаковать. Ночь прошла в отражении этих контратак. Все они были отбиты. Однако тем временем немцы подтянули с тыла к железной дороге резервы, укрепили боевые порядки, усилили огневое сопротивление и особенно огонь сильнейшей артиллерийской группировки из глубины — с высоты Ластиколонии. Наступавший в острие клина полк Паршина испытывал сильнейшее давление с фронта и с флангов, но держался стойко, одновременно всеми видами энергичной разведки вскрывая намерения противника, не давая ему оторваться. Уже в эти часы боя 117-й стрелковый корпус, отвлекая на себя крупные силы врага, весьма способствовал начавшемуся фронтальному наступлению с востока частей 2-й Ударной армии, штурмовавших Нарву. Под угрозой охвата с двух сторон немцы перед батальонами Якутовича стали отходить к самой железной дороге.
26 июля Якутович направил свой главный удар на станцию Аувере-Яам. Шквалом всех огневых средств свежий фашистский батальон был разгромлен, остатки его, не успев занять рубежи, разбежались. Это дало возможность полку Паршина атаковать станцию, ворваться туда и погнать противника от железной дороги в леса.
Це теряя ни минуты, Якутович бросил 92-й полк Мокальского на северо-восток, дабы отсечь побежавшим гитлеровцам путь к отступлению на запад и идти вперед до соединения с войсками, ведущими фронтальное наступление со стороны Нарвы. Полк Паршина Якутович направил прямо на север, чтоб пересечь всю оставшуюся у врага полосу перешейка до самого берега Балтики и тем перерезать все, до последней, коммуникации немцев с западом.
Блестяще выполняя свою задачу, полк Мокальского углубился в леса, в район Хинденурк, и, проведя жестокий бой в районе деревни Репнику-Асула, соединился здесь с передовыми частями форсировавших реку Нарву, наступающих с востока войск.2-й Ударной. Отрезанные от своих тылов, немецкие батальоны заметались, кинулись на юго-восток и здесь в лесах попадали в руки подразделений Батлука, которые их истребляли и большими группами брали в плен.
А 191-й полк Паршина, дошедший было до Удриа, вместе со встреченными им танками подполковника Примаченко повернул на юго-запад. Подкрепленный танками полк, несмотря на то что с тыла и фланга его неистово обстреливал противник, подошел к крайней из высот Ластиколонии, обложил ее с востока и северо-востока. Штурм этой высоты не входил в задачу 117-го ск — ее должны были брать только части 2-й Ударной армии. Но передовые полки дивизии А. Г. Козиева, ведя бой за Тирсу, уже приближались к высоте с юга. Поэтому Козиев, используя успех Паршина, решил вместе с ним штурмовать высоту, тем более что части 109-го корпуса 2-й Ударной уже приближались к ней с востока.
Что же представляла собой эта ключевая позиция всей немецкой обороны Нарвского участка? Крутые склоны ее со всех сторон были обведены траншеями, одна над другой. Поля перед ней — минированы и окаймлены проволочными заграждениями. Глубокие, существующие с петровских времен пещеры на середине ее высоты превращены немцами в бомбоубежища и укрытия для орудий. Извилистыми лабиринтами траншеи поднимались по склонам, соединялись наверху с казематами, скрывавшими дальнобойную артиллерию. Каменные здания когда-то существовавшей здесь детской колонии перестроены в гнезда для огневых точек. Фундаменты зданий переделаны в массивные доты. Зарытые в землю танки дополняли боевую оснастку этой, считавшейся немцами неприступною, высоты.
Вот эту-то крепость во взаимодействии с частями Козиева и решился брать штурмом полк Паршина, поддержанный тяжелыми танками ИС танкового полка Примаченко, опередившего другие части 2-й Ударной. Подготовляя пехоте штурм, на высоту налетели наши бомбардировщики. Танкисты Примаченко, пренебрегая жесточайшим огнем врага, принялись за необычное для них дело: подведя свои машины вплотную, на двести метров, к подножию высоты, направили свои 122-миллиметровые орудия вверх и открыли непрерывный бесперебойный огонь прямою наводкой. Танки, обступившие высоту кольцом, превратились, таким образом, в осадные орудия. Они находились в мертвой зоне, недоступной для прицелов тяжелых, стоящих на высоте немецких орудий.
Штурм назначен был на девять часов утра 27 июля. Но, почувствовав после удара по высоте, что все для штурма готово раньше, видя, что бойцы в нетерпении ждут лишь команды рвануться вперед, Паршин с разрешения командира дивизии начал штурм раньше: в пять часов тридцать минут.
Первым ворвался во вражеские траншеи батальон кавалера ордена Александра Невского капитана Качукова. С южной стороны в это время штурм высоты начали полки Козиева.
К тринадцати часам дня первые укрепления Ластиколонии были захвачены. К исходу дня 27 июля вражеские орудия важнейшей ключевой позиции немцев замолкли. Немцы были выбиты из Ластиколонии. Отступающие немецкие батареи от Ластиколонии до берега Финского залива лишились источника точных данных для ведения огня по нашим наступающим, двигавшимся сплошным фронтом к западу войскам...{175}
Дом на улице Ракова
Ленинград.
19–22 августа 1944 г
За время блокады немцы выпустили по Ленинграду больше 170 000 фугасных и зажигательных бомб, свыше 150 000 тяжелых артиллерийских снарядов. От бомбардировок и артиллерийских обстрелов было убито около 17 000, ранено около 34000 ленинградцев, главным образом женщин, стариков и детей.
Из 300 исторических зданий города, выстроенных прославленными зодчими и имеющих особенную художественную ценность, было разрушено или сильно повреждено 187. Елагин дворец, творение архитектора Росси (ни во дворце, ни поблизости никаких военных объектов не было), Горный институт — здание архитектора Воронихина, Инженерный замок архитектора Баженова (в котором бомба, в частности, разрушила Георгиевский зал)... да разве перечислишь все? В Адмиралтейство, созданное прекрасными русскими зодчими Захаровым и Коробовым, было восемьдесят попаданий. Сильно пострадали такие творения Растрелли, как Зимний дворец, здание бывшего Пажеского корпуса, Строгановский дворец, созданный им и Воронихиным. Частичному разрушению подверглись и Марианский дворец, и Таврический дворец (архитектора Старова), и ансамбль Петропавловской крепости, и Эрмитаж, который создавали Деламот, Фельтен, Клеще и Кваренги... {176}
Первый, восстанавливаемый...
Улица Ракова (в прошлом — Итальянская) тянется в самом центре города от канала Грибоедова до Фонтанки. Малый оперный театр, Европейская гостиница, филармония, расположенные на ней; великолепный фасад Русского музея за сквером, против нее, образуют один из лучших в Ленинграде архитектурных ансамблей. Дальше по улице — Пассаж и маленький, при нем, старинный «домашний» театр; Военно-инженерное училище (в прошлом Александровский кадетский корпус), здание Манежа, Радиокомитет, Дом печати (позже клуб ИТР) и другие исторического значения здания. Улица ограничена, уже за Фонтанкой, прекрасным дворцом Шереметьева, а за каналом Грибоедова — банком и больницей. Софьи Перовской.
Всюду здесь падали многие десятки фугасных бомб, тысячи — зажигательных и несчетное количество тяжелых снарядов, выпущенных современными варварами из дальнобойных осадных орудий. Много сотен ленинградцев погибло от немецкого металла в этом районе. Много тысяч погибло здесь же от голода. Только в Манеже первой блокадной зимой сложено было до пяти тысяч трупов детей, собранных в домах и на прилегающих к этим кварталам улицах.
В числе сильно поврежденных зданий оказался в этом районе и Русский музей, по нему было выпущено девять фугасных бомб и двадцать один снаряд. Четырьмя фугасными бомбами и шестью снарядами причинены громадные разрушения примыкающему к Русскому музею Музею этнографии и его коллекциям. Русский музей, так же как и больница Софьи Перовской, в числе всех других госпиталей и больниц города, на немецком плане города (найденном на Вороньей горе, при снятии блокады) были перенумерованы как объекты обстрела и уничтожения. Поврежден был и академический Малый оперный театр... Когда 9 августа 1942 года в филармонии впервые исполнялась под управлением Элиасберга Седьмая симфония Шостаковича, немцы, услышав ее, транслируемую по радио, открыли бешеный огонь по филармонии. Все контрбатарейные полки Ленинградского фронта были подняты в те часы по тревоге, чтобы подавить вражеские батареи и дать возможность довести до конца исполнение гениальной симфонии. Это было сделано, симфония, при переполненном зале, была благополучно исполнена до конца, под чудовищный гром фронтовой артиллерии. Филармония в тот раз не пострадала, и ни один из присутствовавших там людей, ни один из исполнителей не дрогнул, не покинул зала, и закончилось все необычайное исполнение овацией.
...Все это — только в районе улицы Ракова, старинной Итальянской улицы!
Между Пассажем и филармонией высится пятиэтажный жилой дом, сверху донизу разъятый двумя фугасными бомбами. Это дом № 15. Он оказался одним из первых в Ленинграде домов, разрушенных немецкою авиацией. Наружная стена фасада, выходящая на улицу Ракова, держится неизвестно как, за ней — воздух. Все внутри провалено до третьего этажа, от которого тоже ничего не осталось, кроме руин. Сохранились ниже, погребенные под обломками, арочные ворота да, вероятно, первый этаж. Я говорю «вероятно» потому, что он завален кирпичом, щебнем, мусором, всяким искореженным ломом.
Все эти разрушения, впрочем, только в одной части дома, ибо весь он — громада, охватившая три двора, занимающая изрядную часть квартала. Но и в этой остальной части — запустение, разоренные квартиры с разбитыми окнами, избитые снарядами, испытавшие всяческие аварии блокадной поры, особенно первой зимы. Над четырехгранным колодцем третьего двора острозубые руины словно бы царапают небо, эта часть дома полностью разрушена, разнесена.
Все годы блокады дом № 15 стоял недоступным с улицы исполином, макетом былого жилья.
Постоянно проходя мимо этого мертвого дома, я порой прислушивался: то к его немоте, к тишине, а то и к странным звукам, способным вызвать в воображении старинные легенды о призраках, посещающих заброшенные средневековые крепости, и вообще о всяческой фантастической чертовщине, какой изобилуют романы Конан-Дойля, Эдгара По или картины Гойи. Особенно по ночам, в непогоду — погруженный, как и весь город, в абсолютную тьму, этот странный и страшный дом разносил по всему кварталу какие-то визги и скрипы качающегося, царапающегося железа, удары все новых и новых обвалов, дикие мелодии ветра, прорывающегося сквозь разные щели...
Таких домов в Ленинграде много, но этот чаще других напоминал о себе, потому что расположен в пяти минутах ходьбы от моей квартиры, на пути постоянных одиноких моих маршрутов. Да и новые, все новые снаряды, врываясь в его руины, разнообразили тот «кошачий концерт», какой доводилось мне слышать, проходя мимо.
А на улице Ракова постоянно лилась кровь, — я записывал в своем дневнике о жертвах обстрелов трамвайных остановок, об убитых перед входом в филармонию детях и женщинах, о том, как лопатами сгребали куски человеческих тел и грузили их в кузовы газогенераторных полуторок и трехтонок...
Но всему пришел конец. В этом году, по решению руководящих партийных организаций, в Ленинграде начались восстановительные работы. Нет, не заделка фасадов разрисованною художниками фанерой, не ремонт водопроводов и пробитых осколками, похожих на сито, железных крыш, не закладка кирпичом брешей в стенах домов, не «текущий» или «профилактический» ремонт квартир. Впервые — настоящие восстановительные работы. Решено было силами ленинградского населения полностью восстановить, отстроить заново несколько больших жилых домов, по всем строительным правилам.
Как всегда и во всем, партийные организации возглавили доброе начинание. Были собрания в райкомах партии, в райисполкомах, в районных жилищных управлениях (РЖУ). В Куйбышевском районе города Ленинграда решили начать с восстановления трех больших многоэтажных домов: прежде всего вот этого, на улице Ракова (дом 15), за ним дома № 7 по Щербакову переулку и дома на улице Гоголя возле Невского.
Ибо, изгнав и разгромив гитлеровцев, надо сделать свой, уже тыловой, уже мирный город безупречно чистым, опрятным, красивым! Да ведь и эвакуанты теперь возвращаются толпами. Надо кончать с жилищным голодом, — кроме разрушенных многие тысячи деревянных домов в городе разобраны на дрова или уничтожены бесчисленными пожарами. Надо восстанавливать большие дома!
Но как? Какими силами? Где взять специалистов — квалифицированных строителей, ремонтников, монтажников всех профессий?
Первый в городе большой дом! Кто способен сделать все, что нужно?
До сих пор население Ленинграда участвовало в простейших массовых работах, не требовавших специальной квалификации. Рыли противотанковые рвы и траншеи, складывали баррикады, настроили многие тысячи дзотов для пулеметов и для орудий. Занимались очисткой города, заготовляли дрова, торф, овощи... Все специалисты — либо на фронте, либо на заводах, либо эвакуированы, либо погибли от голода, холода, бомбежек, обстрелов...
И снова были собрания во всех организациях и учреждениях. Никто не сомневался: только кликни клич, покажи, подучи ленинградцев хоть малость — станут квалифицированными строителями: печниками, плотниками, штукатурами, водопроводчиками, электриками... Специальности строителей скоро понадобятся всей нашей разоренной стране, пусть ленинградцы (прежде всего — ленинградки!) и в этом деле станут инициаторами!
Золотые, руки уцелевших, сохранившихся в городе специалистов, разысканных, внесенных в списки, ставших инструкторами, учителями, — были порукой успеху труднейшего дела, передачи опыта... На новую стройку явились инструкторы райжилуправления — квалифицированные мастера, инженеры, тщательно осмотрели все, примерились, посовещались, выбрали из -своей среды бригадиров. Главный инженер РЖУ Ф. Г. Герасимов стал прорабом, начальник РЖУ № 1 В. С. Алферов возглавил работы; главный инженер ремстройконторы 3. М. Захарова, тов. Васильев — заместитель председателя райсовета и некоторые другие, включенные в руководство стройки, распределили обязанности. Составили проект, обратились с призывом к работникам ближайших учреждений и организаций...
Первыми к дому № 15 на улице Ракова пришли на работу ленмехпромовцы и швейницы, сиречь — скорняки, шубницы, ватницы, швеи во главе с директором Лен-мехпрома Алексашенковой, директором швейной фабрики индивидуального заказа А. К. Белковской и секретарем парторганизации Ленмехпрома А. Н. Нехожевой... Это было 12 июня. Их явилось в первый день восемьдесят, на второй девяносто, на третий сто десять — женщин и девушек... Мужчин были единицы. Приходили они в половине шестого утра, питались на работе «по-фронтовому», уходили в десять вечера. За ними пришли работники «Союзникельолова», столовых, магазинов и другие... В конце июля явились преподавательницы и работники хореографического училища, в начале августа — бригада Радиокомитета...
Ленмехпромовцы были первыми. Проникнуть во двор им удалось, только проложив себе узенькую тропинку через наваль, под которой были погребены ворота. Казалось невозможным справиться с огромной «выволочной» работой. Но уже на второй день кто-то сказал: «Справимся!», и все поверили этому потому, что в горах развалин уже образовались проходы — показался кусочек двора. Декавильки и тачки двинулись в глубь отрытого из-под развалин, мощенного булыгой двора.
Груды лома и мусора выволакивали со двора на улицу Ракова, и эти груды составили новую гору, занявшую улицу во всю ее ширину. Понадобилось сделать подъездной путь — провести рельсы трамвая от площади Искусств, чтобы вывозить мусор и подвозить строительные материалы. Гору пришлось подрезать, сделать в ней выемку, она теперь подобна слоеному пирогу: в нем сгнившие, сплющенные балки, кирпич, раздавленный и рассыпавшийся, ржавые обломки железных кроватей, печек-»буржуек», диванных пружин, лоскутья кровельного железа, металлической посуды, обшивки круглых голландских печей, противогазов, обрывки одежды, куски человеческих костей...
Вся выемка уже пересечена шпалами, к выемке подвезены рельсы, и вчера, когда я впервые провел здесь день, бригада Радиокомитета ломами подтягивала эти рельсины к шпалам. Трудились, возглашая: «Эх, раз, дружно!», и это выходило как у заправских рабочих, хотя здесь работали люди, никогда прежде не занимавшиеся физическим трудом. Тут я увидел редактора Ходзу, и Островского с женой, дикторов, и девушек-радиооператоров, и многих других знакомых мне сотрудников литературного отдела Радиокомитета.
Работают здесь почти сплошь женщины — жизнерадостные, энергичные, собравшиеся из тринадцати городских организаций и учреждений.
С носилками, перемежая работу смехом, шуточками, сопровождая ее песнями, работают без нытья, , без жалоб, с вдохновением! Настроение у всех отличное!
Работает ленинградская интеллигенция!..
Я беседовал сегодня с Герасимовым.
— Общий, достаточно культурный уровень работающих, — говорит он, — помогает им усваивать познания и приемы работы значительно быстрее, чем то происходит у обычных, скажем — - привозимых из деревни рабочих с низшим образованием. Весть о том, что все, кто приобрел специальность, будут зимою, после выкладки кирпичных стен, работать внутри здания, а не на морозе, на ветру, также способствует скорейшему обучению.
А Владимир Семенович Алферов, чья контора РЖУ дала сюда многих инструкторов, рассуждал со мною о том, что нигде, кроме как в Ленинграде, такого отношения к труду не могло бы быть: у ленинградцев оно — особенное; в других городах люди не стали бы работать столь охотно, с такой любовью к делу, с таким упорством, самолюбивой ревностью, гордостью, стремлением принести своему городу пользу.
Так же трудятся люди и восстанавливая дом № 7 по Щербакову переулку — работы там уже начаты. Скоро начнутся они и в третьем доме — на улице Гоголя.
Второй раз, сегодня, я пришел сюда вместе с заместителем председателя райсовета инженером Васильевым. На улице перед домом он познакомил меня с главным инженером Герасимовым. Тот, молодой здоровяк, стоял в группе с другими — с Захаровой, деловитого вида интеллигентной женщиной, главным инженером ремстрой-конторы, и несколькими бригадирами.
Они обсуждали, как сделать подъездной путь и как справиться с трещинами в цоколе наружной стены, стоящей одиноко и создающей снаружи, издали, видимость существующего дома? Как сделать подмостья под этими трещинами? Как организовать здесь работу?
Инженеры, беседуя, едва успевали отвечать на вопросы то. и дело подходивших к ним женщин: где найти такую-то бригаду? как сделать это?
— Как пройти на перекрытие? — спросила какая-то хорошенькая, изящная девушка.
— Вам придется для этого пробраться на крышу! -ответил Алферов.
— Так что ж, пожалуйста! За этим дело не станет, я куда хотите залезу... А только скажите, как найти ход?
Секретарь парторганизации Ленмехпрома, стоя среди развалин, называла мне имена тех, о ком стоило бы написать: плотницко-столярная бригада Белоусова (скорняка, инвалида финской войны); Макухтину (швею, ставшую в бригаде звеньевой штукатуров, коммунистку, чей муж на фронте, а ребенок в очаге); Иконникову (швею, почти девчушку, работающую плотником, испытавшую все лишения блокады и даже в сорок первом году, когда фугасная бомба попала в Гостиный двор, погребенную было под развалинами цеха, в котором работала)...
Девушки из Ленмехпрома
Уже в субботу я понял, что посещать эти работы мне будет весьма интересно, и ушел оттуда с хорошим настроением, увлеченный тем, что видел и слышал.
Сегодня я посетил этот дом в третий раз. Ходил по объектам работ, лазал на крышу, где девушки и один демобилизованный красноармеец — бригада кровельщиков — закрывали железными листами крышу. Девушки смеясь перебирали на разных языках слово «гвоздь» — по-английски, по-немецки... Зашел в мансардную квартиру, в кухне которой свалено бесхозное имущество былых жильцов, а в прочих комнатах трудилось звено штукатурной бригады. Обрабатывая заново потолок, швеи из Ленмехпрома обсуждали «безобразие»: их работа 536
пропала зря, потому что после того, как оштукатурили, потолок от дождя дал протечку. Их со смехом и шутками успокаивала звеньевая Савельева.
Зашел в квартиру второго этажа, где плотницкая бригада девушек из Ленмехпрома срабатывала подоконник на верстаке, — все рамы уже были сделаны. Здесь я вновь встретился с уже знакомой мне Иконниковой — ныне здоровой, веселой девушкой, а в сорок первом году, когда она была завалена при бомбежке...
Вот что сегодня записано мной с ее слов:
— Наш цех был на четвертом этаже, я пролежала заживо погребенная с трех часов дня до вечера, с глазами и ртом, забитыми мусором, распростертая, придавленная, хотела тогда только умереть!..
Ее раскопали, она осталась жива потому, что подругу ее, лежавшую над ней, раздавило насмерть и труп этой подруги уберег девушку от тяжести каменных, сгрудившихся над ней плит. Три месяца Иконникова лежала в больнице, долго не могла шевелиться. Несколько дней нельзя даже было обмыть ей волосы. У нее оказались переломы костей. Мучения были страшными. Все, однако, зажило, только пальцы левой руки в холодную погоду ноют и плохо сгибаются.
Всю блокаду Иконникова панически боялась бомбежек и обстрелов, говорит об этом прямо и откровенно. Подруги Иконниковой, работавшие сегодня с нею вместе у верстака, молодые девушки, в тот раз находились в цехе, но засыпаны не были. Сейчас по их веселым разговорам и поведению нельзя даже предположить, что они пережили тогда! Такова и сама Иконникова...
Во дворе на груде руин работали другие бригады, в частности — Лентрикотажа. Недавно при выноске мусора под лопату попался позвоночник с ребрами. Но вообще скелетов не попадается: кости в большинстве случаев изломаны и перемешаны с мусором, известкою, кирпичом.
Под полуобрушенным потолком первого этажа мусор до половины высоты уже убран. Я стоял здесь, наблюдая, как выносят его на улицу женщины бригады Лентрикотажа. Три старушки сидели в сторонке, ленясь работать и причитая, что потолок каждую минуту может обрушиться и похоронить их. Все другие работали энергично, а две девушки, проходя с носилками мимо меня, весело крикнули: «Ну, как по-вашему, медаль заработали мы?» — «А есть у вас медали?» — «Есть, конечно... Вот нужно ее отработать, — мы и стараемся!» Смеясь, они прошли мимо.
На улице, углубляя выемку для трамвайного пути, энергично трудилась бригада Радиокомитета. Тяжелой своей работой очень довольны две девушки, только в августе окончившие техникум, а ныне, на этом, первом в их жизни строительном объекте выполняющие обязанности и десятников, и мастеров, и техников, и табельщиков — в зависимости от надобности.
— «Кто вы?» — спросил нас вчера один мужчина. Мы ему ответили: «Техники по эксплуатации». А он нам: «По эксплуатации нас?» И мы вместе с ним смеялись.
Я спросил этих девушек: заметно ли, чтобы кто-либо работал с неохотой? Они ответили: такие случаи, конечно, наблюдаются, кое-кто стремится выбрать себе работу полегче, ждет не дождется вечера. Но таких очень немного. Огромное большинство работают охотно и добросовестно, несмотря на усталость...
От площади Искусств к дому № 15 уже проложены рельсы, но выемка еще землей не засыпана, не забалластирована...
С мастерком на пуантах
Сегодня я провел день с балеринами, с которыми познакомился еще в субботу, девятнадцатого.
И вероятно, потому, что ночью, проходя по улице Ракова, думал я о балетной сцене, — оскаленные руины разъятого фугасками дома казались мне фантастическими декорациями.
В дневные часы сегодня все опять представлялось обыкновенным: таких домов в Ленинграде тысячи, все они будут восстановлены!
Из оконных проемов второго этажа, где по-прежнему кипит работа, выдвигался над захламленным двором помост. Там я нашел Лидию Семеновну Тагер. Она, как всегда, явилась на развалины отлично одетой, в белых туфельках, белой шляпе, в легком и безукоризненно сшитом пальто.
Худенькая, уже не первой молодости женщина, по облику своему похожая на артистку и явно коренная ленинградка, она повела меня в ту, внутри третьего двора, квартиру первого этажа, которая уже оштукатурена силами хореографического училища. Зашла в одну из комнат и... через несколько минут вышла уже в ином облике: в синей, измазанной штукатуркой рабочей робе, в русских, залепленных присохшим белым раствором сапогах, в грубой, туго обтянувшей всю голову косынке. И золотых часов с браслетом на левой ее руке уже не было.
У Лидии Семеновны должностей много: она — заведующая учебной частью знаменитого хореографического училища А. Я. Вагановой. Она ответственный секретарь городской военно-шефской комиссии по искусству. Она секретарь парторганизации училища. А сейчас, кроме всего, бригадир той бригады штукатуров, которая здесь с конца июля работает.
История эта началась так...
Когда стайка тоненьких веселых женщин, модно причесанных и изящно одетых в легкие летние платья, взобралась на помост, к ним строго обратился сутуловатый человек в измазанном %известкой ватнике:
— Вы кто?
— Я Тагер, Лидия Семеновна, — ответила старшая. — А это Вера Костровицкая, тоже блокадница, — чего только не пережила! А это Ирочка Сокальская, она у нас начальник пожарной охраны. А вот Клопцова — истопницей теперь!.. Мы с улицы Росси, два.
— А там что?
— Хореографическое училище. Мы — балерины. А я завуч и секретарь парторганизации. Нас пока одиннадцать, будет больше. А вы тут кем?
— Вроде как главным инженером. Герасимов я. А он... Товарищ Алферов, чего за моей спиной от балерин прячешься? Он — начальник управления эржэу номер один... Пришли, значит? Ну а что вы, тростиночки, делать можете?
— Нам сказали: здесь нужны штукатуры и... балерины!..
— А без «и» можете?
— Как это понимать: без «и»?
— А так: бригада балерин-штукатуров!
— Это вы предлагаете, поскольку мы гримироваться умеем?
Всем стало весело. Герасимов йе рассмеялся:
— Предлагаю потому, что научиться можете. У нас девяносто Восемь процентов женщин, но штукатуров нет. Работа тонкая!
— Кто учить станет?
— Вот он: лучший каменщик! — Герасимов подманил рукою груболицего, загорелого рабочего в насквозь «проштукатуренной» робе.
Истонченная блокадою преподавательница класса танца Вера Сергеевна Костровицкая и маленькая большеглазая Ирочка Сокальская чуть скептически оглядели тощего, от лба до сапог измазанного мужчину.
— А он в специфике нашей профессии разберется?
— А поговорите с ним! — молвил Герасимов и хитровато подмигнул каменщику
Тот, отерев с потрескавшихся губ алебастровую пыль, заговорил неожиданно на отличном английском языке: о мимике рук, играющих то округлыми, широкими движениями, то распластанной кистью, то ласково манящей открытой ладонью, а потом о четырех турах Авроры, выполняемых стоя на пальцах вытянутой ноги в «Спящей красавице». И убедительно объяснил, что все это может пригодиться в искусстве штукатурного дела...
Хореографистки почувствовали себя интеллектуально посрамленными.
— А вы кто?.. Наш союзник? — спросила одна. Каменщик расхохотался:
— Ага!.. В штукатурном деле буду, девушки, вашим верным союзником! Гуков моя фамилия. Федор Яковлевич! Из управления «Союзникельолова». Ну так что? Создадим бригаду?
И хореографистки с искренним воодушевлением ответили:
— Попробуем!..
В первый день августа балерины явились в перчатках, в синих, охватывающих волосы сеточках, в платьях с короткими рукавами, в брезентовых туфельках. Гуков в двух назначенных для бригады комнатах виртуозно показывал приемы работы. Поставлены были козлы, изготовлено мельчайшее сито. Девушки тщательно, хорошо набили дранку. На следующий день началась заготовка раствора, — перчатки пришлось повыбрасывать; глухие спецовки и плотные косынки — в мелу, в извести, в алебастре — придали балеринам уже настоящий рабочий вид. Им казалось, что, заготовляя раствор, они хорошо запомнили указанные Гуковым пропорции... Но как размещать раствор? Лопата в руках не ходит! А Гуков, как нарочно, ушел! Началось взволнованное обсуждение всзх приходящих в голову ассоциаций... «Да ведь это вроде как тесто! Вот так его и подхватывай!..» Загрунтовали потолок вторым раствором, а он не пристал — отваливается лепешками... »Девочки, да мы же переэкономили алебастр!» Все пришлось отколачивать, в новый раствор прибавили алебастра, — казалось, все пошло хорошо, но... когда штукатурка высохла, в ней зазмеились трещинки!.. «Раствор у вас слишком жирный! — сказал улыбаясь Гуков. — Но ничего, затирайте лучше!..»
А как затирать? Кельмочкой? Ладонью? Или ребром ладони, поколачивая им, как при массаже? Ну конечно, движениями физкультурного массажа следует и песок просеивать... А набрасывать раствор, пожалуй, всего трудней! Гуков стал к стене и советует: «Наклоните сокол, вроде палитры, вспомните приемы пинг-понга, тенниса, ведь вы же спортивные девушки, спорт вам и здесь поможет!»
Лидия Тагер — высокая, ей на козлах мешает рост, а вот Ирочке — очень удобно, стоит на пуантах, мастерком, ладонями ходит по потолку и не устает ничуть. Кто-то внизу дирижирует палкой. Гуков велит уберегать от раствора глаза. И, уже увлеченно работая, приобретая сноровку и опыт, ученицы хореографического училища, все более мастерски штукатуря большую квартиру, звонкими голосами пересказывают одна другой, как в тяжкую первую блокадную зиму не пропустили ни одного урока у Вагановой — не прервала она занятий ни на один день... И как в июле, после той зимы, дали в филармонии традиционный отчетный концерт. И об обстрелах, бомбежках, пожаре в училище... Все было!..
А теперь вот иная работа идет — хорошая работа: «Это ведь не кирпичи с места на место таскать!.. Штукатурить потолок — это наглядно, это — созидательный труд, это — останется!..»
Секретарь парторганизации
Что нужно пережить, чтобы работать так?
Я уже сказал об Иконниковой. А вот беседа моя с Лидией Семеновной Тагер...
Кроме этой бригады из состава хореографического училища были созданы три бригады чернорабочих. Когда штукатурное дело у бригады Л. С. Тагер «пошло», к штукатурам стали проситься и рабочие из тех бригад: две пианистки — Лыскина и Владимирова, Николай Павлович Ивановский — артист балета — с женой, преподаватель литературы Всеволод Алексеевич Успенский. Все они были в эвакуации на Урале, вернулись в Ленинград недавно и не захотели отстать в своем труде от штукатуров-блокадниц.
— Мы их обучали сами! Сейчас нас шестнадцать, и еще два кандидата есть.
...Но бригаде нужно работать, и только Лидия Семеновна остается со мною. Звучным, очень приятного тембра голосом, в котором слышится грудной звук, смотря на меня убеждающими, умными глазами, рассказывает о своих переживаниях в зиму голода и о том, что было тогда в училище...
— Столько было дела, что мне некогда было ни голодать, ни умереть. Пятьдесят детей, которых учили мы, зимовали в общежитии. Спасали, обхаживали их... Мне помогло, что я мало ела и до войны. Уже в сорок втором году муж, комиссар батальона, приходил иногда за двадцать километров, из-за Московской заставы, пешком, приносил еду.
С шефской комиссией я объездила весь фронт — и Ленинградский и Волховский. Первый раз, летом сорок второго года, с агитмашиной на Карельский перешеек, чтобы там наладить агитработу. Потом аэродромы объездила и многие части. Сблизило меня это и с миром искусства и с фронтовиками.
Но сначала было только училище, работа с детьми. Народная артистка Ваганова была с нами. Весной все мы отправились на очистку города, очищали трамвайное кольцо за Казанским собором, превратившееся в общегородскую свалку.
А в июле сорок второго года дали традиционный, ежегодно бывающий в этом месяце, концерт в филармонии. Дети — тощие, как селедки, но успех был необычайный. После этого концерта старших детей мы эвакуировали на Урал.
...Первого декабря сорок первого года в училище попал снаряд. Внезапно. Я шла в «Пушкинский класс» — в комнату пятого этажа, хотела там столовую устроить. Неожиданно остановилась: холодно, не захотелось идти. И он попал! Первый снаряд, выпущенный по району в тот день! Рухнула стена, я увидела пустоту. Контузило волной, перевернуло, ударило об стену. И я побежала на чердак, на пост, боясь, что там наших дежурных убило.
Их только засыпало, и я их свела вниз, и детей тоже, и — минут через сорок — потеряла сознание. Очнулась. На мне сидела моя собака, спаниель, и выла (она пережила блокаду, — потом ей дали свой, собачий паек. И сейчас жива!).
Выла... Товарищи вокруг стояли и плакали. Это было на пятом этаже, на полу, на коврах, — я упала, не дойдя до кровати. Стали лечить. К вечеру началась бомбежка, и я побежала дежурить.
Полгода голова болела.
...После разрыва снаряда начались в пятом этаже протечки потолка. Мы берегли паркет, коридоры... На чердаке одно время мы занимались с композиторами. Ученицы в училище боялись бомб и снарядов. Мы выходили на чердак, чтоб им стыдно было бояться. Страшно было только перебираться с чердака на крышу и обратно: как в воду прыгать — с лестницы, с чердака! Но захватывающее было зрелище, когда падали бомбы!
Первую зажигательную бомбу мы тушили, таская ящики с песком. Это было в первые дни бомбежки. Потом еще одиннадцать. Потом зажигательных много было. Я уже позже испугалась: как это мы, гася бомбы, не упали с крыши? Но это уже когда мы настроили там всякие мостики. И «капитанский мостик» наверху — домик на чердаке выстроили: нужно было чем-то людей занять!» Снесли туда диванчик (печку нельзя было), круглые сутки там дежурили.
Фугаски падали только кругом, а ни одна на нас не упала. Но попали к нам два «чемодана» — по триста зажигательных бомб в каждом. Попали в декорационные» сараи во дворе, и оба сарая сразу вспыхнули, как порох, пожар такой, что все пожарные команды тушили (в октябре или в ноябре сорок первого случилось это). Потушить — невозможно, важно было отстоять жилые флигеля и школу... И мы тушили сами, первобытными способами — с десяти с половиной вечера до четырех утра: стены, занавески, репетиционный зал, проход в школу. Все вышли тушить! Сами — больные, старые, дети. Передавали ведра с водой, и огнетушителей много было. Два самых высоких товарища высовывались из окон, мы их держали за ноги, они поливали из огнетушителей. Потушили. Получили благодарность в приказе. На мне одни дырки от костюма остались. И потом дразнили меня: «брандмайор!»
...В эту зиму все уцелели, никто не погиб у нас, кроме трех мальчиков, чье спасение от нас не зависело, — погибли они не в здании. Один — первого января. Его мать умирала. Я его отправила во Дворец пионеров, а он ускользнул, от голода был уже не в себе. Он бы не погиб, я с ним делилась. Но он ушел за карточкой матери и замерз на улице. Были у нас лежавшие долго, но мы их выходили...
А знаете... Есть у нас черный кот: барометр! Если лежит на батарейке — значит, все тихо. Вдруг удирает, подняв хвост: будет бомбежка или обстрел!..
Вера Сергеевна Костровицкая — преподавательница классического танца. Лежала несколько месяцев. Думали, умрет. И решили перевезти в училище, чтоб здесь умерла, — хоть похоронили бы. Я ее нашла на Петроградской стороне. Ее, оказалось, нельзя было поднимать. И она — выжила!..
Л. С. Тагер заговорила о том, что война переменила ее, стала она другим человеком. «Лучше?» Скромничает: «Может быть, лучше, может быть, хуже, но — другим! Раньше, например, не пила, теперь могу пить, как мужчины. Это — хуже. Но все мелкое отсеялось, кругозор шире, прощаемость больше... Разве стала бы я теперь по пустякам нервничать? А те, кто вернулись из эвакуации, стали хуже: мелочны. Я это поняла. Учла. Приняла реэвакуантов хорошо, чтобы не было антагонизма. Но с ними трудно: нужно много работать с ними, чтобы вытравить из них их мелочность, их развившиеся в эвакуации обывательские качества!..»
Завтра Л. С. Тагер уезжает дней ,на десять в Москву...
Прощаюсь с ней.
Но вот перерыв. Сидя на заваленном известкою подоконнике, над проваленным полом соседней квартиры, многоопытные, искусные, звонкоголосые штукатуры, жадно съедая в перерыве пайку хлеба, рассказывают мне о том, как радостны для них видимые всем результаты их штукатурного творческого труда. И все в блокаде испытавшая, ничего не боявшаяся Вера Сергеевна Костровицкая говорит мне о том, каким эластичным, гибким становится от такой тренировки тело!.. Пожалуй, им очень довольна была бы сама Ваганова!..
Пройдут годы... Вспомнят ли жильцы дома № 15 на улице Ракова тех штукатуров из хореографического училища, которые веселой бригадой, любовно и вдохновенно отделывали их восстановленные после бомбежки квартиры?.. Надеюсь, верю: эти квартиранты будут жить между собой дружно!
Конец войны
Ленинград. 23 августа — 5 сентября 1944 г.
и — через пять государств, до Праги. Сентябрь 1944 г. — июль 1945 г
Пароход «Казахстан»
Последнее, с чем удалось мне познакомиться перед отъездом из Ленинграда на другой фронт, был Ленинградский торговый порт и находившиеся в нем корабли. Почти ежедневно ,с 23 по 29 августа я проводил время в Управлении порта и на кораблях Балтийского торгового флота, стоявших в Межевом канале, у причалов порта, — на «Казахстане», «Эверанне», «Беруте» и других. Но больше всего — на достойном легенды «Казахстане». Я сделал столько записей, что по ним следовало бы написать отдельную книгу. В изучении удивительной истории этого корабля мне помогли многие: главный инженер порта Вайханский, капитан порта Б. Л. Бернштейн, секретарь созданной здесь исторической комиссии, штурман дальнего плавания К. Е. Яковлева, начальник пароходства Коробцов, а больше всего команда самого корабля, и в частности старший его механик Ф. А. Фурса... Только в самом кратком изложении имею я возможность дать здесь историю этого корабля...
Торговый порт
Пароход «Казахстан», стоящий у причала № 34, по типу своему — лесовоз 6500 тонн водоизмещения, с машинами мощностью 1650 лошадиных сил, когда-то роскошно отделанный красавец, строился вместе с однотипным «Узбекистаном» во французском порту Сен-Назер, там же, где был спущен на воду самый большой в мире пароход «Нормандия».
14 июля 1938 года на «Казахстане» был поднят флаг, и с командою в тридцать восемь человек лесовоз ушел в свой первый рейс — на Архангельск. Мореходные его качества оказались отличными, до войны он сделал множество благополучных рейсов. 11 июня 1941 года, заканчивая последний рейс в Германию, он вышел из Гдыни в Либаву. С начала войны, превращенный в военный транспорт, он верно нес свою службу, рейсируя в Балтийском море, в Финском.заливе.
В ночь на 28 августа, набрав в качестве пассажиров до трех тысяч пятисот бойцов и командиров прижатой к морю 8-й армии, он вышел из горящего, штурмуемого с суши и воздуха Таллина вместе со всеми военными транспортами и боевыми судами Балтфлота в трагический поход — в Кронштадт. Развороченный уже утром фугасными авиабомбами, лишенный хода и управления, объятый страшным пожаром, расстреливаемый с воздуха, он, как и все транспорты, в море, кишащем минами, оказался перед лицом явно неминуемой гибели. Из тридцати восьми человек его команды в живых осталось семеро. Несколько сот армейцев-пассажиров перегруженного донельзя парохода погибли от бомб, пожара, пулеметного обстрела с фашистских самолетов и бросаясь с борта в воду. Но то, что произошло дальше и что во всех подробностях рассказал мне Ф. А. Фурса, было не только подвигом семерых уцелевших членов команды «Казахстана» и помогавших им воинов Красной Армии! Нет! Ликвидацию паники и спасение пылавшего корабля можно смело назвать свершенным советскими людьми чудом!
Главный очаг пожара был потушен. Семь человек команды сумели восстановить ручное управление, механизмы, поднять пар и под продолжающимися атаками бомбардировщиков и штурмовиков шли дальше, видя, как вокруг на минных полях, пересекаемых наугад, гибли другие корабли и тысячи людей, даже в воде расстреливаемых фашистами.
Корабль удалось сначала довести до острова Стэншир, там у самого острова пароход влез носом на валуны. Всю ночь желающие покинуть корабль на шлюпках, высланных комендантом крошечного островка, высаживались на берег.
В ночь на 31 августа с оставшимися на борту двумя тысячами бойцов и командиров 8-й армии «Казахстан» — вновь под обстрелом и бомбежками — шел в Кронштадт. Простояв там трое суток, своим ходом пошел в Ленинград.
Считаю долгом перечислить имена семерых героев, сумевших спасти свой пароход и — его пассажиров. Это были: второй помощник капитана Л. Н. Загорулько (капитан был выброшен взрывной волной с мостика в море), старший механик Ф. А. Фурса, боцман Николай Гайнутдинов, машинист I класса Николай Шишин, машинист I класса Л. А. Слепнер, кочегар I класса Андрей Шумило и «дядя Петя» — повар Монахов, единственный из экипажа корабля плававший на нем со дня поднятия флага в Сен-Назере{177}.
Конечно, много героев нашлось и среди воинов армии: полковой комиссар Лазученков, батальонный комиссар Гош, майор Рыженко, полковник Потемкин, капитан Горохов, политрук Блохин, пограничники под командованием майора Авдеенко, старшина 1-й статьи Абрамов и многие другие. Среди стойко выдержавших испытание на гибнувшем корабле пассажиров был и писатель Александр Зонин...
Пароход «Казахстан» оказался единственным уцелевшим в этом трагическом походе торговым кораблем, превращенным в военный транспорт. Все остальные погибли. Только боевые корабли Балтфлота понесли сравнительно небольшие потери...
На долгий период блокады «Казахстан» остался в Ленинграде.
3 сентября 1943 года на этот, превращенный огнем и бомбежками в страшный скелет, пароход явились несколько моряков из той уцелевшей семерки. Они решили, чего бы это ни стоило им, восстановить пароход.
Как черные обгоревшие обломки костей гигантского трупа, перед ними громоздились груды извитого огненным жаром, бесформенного железного лома. Трудно было даже проникнуть внутрь этого безобразного хаотического сплетения. Только корпус корабля оставался целым, вся надпалубная часть его была разрушена. Невозможно было поверить, что тс два-три десятка людей, которых удалось собрать старым «казахстанцам», — неопытных, никогда не бравшихся за подобные дела — могут хоть что-либо изменить в этом хаосе разрушения. Никаких чертежей, планов, схем не было. Блокада продолжалась, неоткуда было взять конструкторов, негде было найти те сложнейшие металлорежущие станки, без каких казалось немыслимым начинать дело. Любой завод предпочел бы отправить всю эту исполинскую груду перекрученного металла в плавильные печи, заявив, что проще построить новое судно.
Но моряки «Казахстана» от своей фантастической мечты не отказались. Они почти все делали вручную, без чертежей, на глазок. Немцы следили за их работой в стереотрубы, обстреливали «Казахстан» артиллерией, разбили снарядом трубу, осыпали корпус и палубу восстанавливаемого парохода осколками рвавшихся вокруг снарядов.
Вопреки всему, хотя на корабле зараз больше пятидесяти человек не работало, «Казахстан» был полностью восстановлен через восемь месяцев титанического труда. В мае 1944 года, дав первые обороты огромного четырехлопастного винта, вскружив рыжую балтийскую воду, пароход «Казахстан» встал у пирса, и его капитан Беклемишев доложил неожиданно поднявшемуся по трапу на палубу наркому морского флота, что, вступив в строй действующих единиц Балтийского торгового флота, «Казахстан» готов выйти в рейс для выполнения любого боевого задания. Повар Монахов угостил всех отличным по блокадным возможностям обедом!
Нет, прежней роскоши в отделке корабля уже нет. Но все сделано отлично, прочно, так, чтобы ничем не оконфузить себя в любом, хотя бы океанском, рейсе.
Единственно на что в простоте душевной пожаловался мне капитан Владимир Михайлович Беклемишев: «Линолеум, черт бы его побрал, застилают, полы коридоров и кают, немножко бугрится! Не учли, расстилая его зимой, расширение, вызываемое летней температурой! Придется еще с ним повозиться!..»
Первый рейс команда корабля хочет совершить в Таллин, в тот самый Таллин, который на днях, вот-вот будет освобожден.
Не сомневаюсь: сверкающий огнями, чистенький и нарядный, «Казахстан» когда-нибудь придет и в Сен-Назер, и там все будут глядеть на него, как на чудо, потому что такой, каков он сейчас, он и есть чудо, сотворенное ленинградцами!
Уезжаю из Ленинграда
Военный подвиг Ленинграда сменился подвигом мирного восстановительного труда. В Ленинграде войны уже нет. А война между тем на наших широко раскинутых от Баренцева моря до Черного моря фронтах, а теперь уже и на Западе, где союзники наконец крепко взялись за дело, продолжается. 1 августа нашими войсками освобожден Каунас, 25 августа — Тарту; с 20 августа развернулось гигантское наступление в направлении на Яссы и Кишинев; через три дня началось восстание против гитлеровских войск в Румынии; 24-го взят Кишинев; позавчера Черноморским флотом и 3-м Украинским фронтом Толбухина взята Констанца, и в тот же день началось народное восстание в Словакии, а сегодня войска 2-го Украинского фронта под командованием Р. Я. Малиновского вошли в Бухарест. Народ Болгарии рвется из пут, которыми душит его прогитлеровское правительство. Все ближе наша Красная Армия к геройски, самостоятельно сражающейся с гитлеровцами Югославии — ее огромная, трехсоттысячная партизанская армия ширится, умножается; организуемая маршалом Тито, она становится всенародной регулярной освободительной армией...
А на Западе, после высадки 15 августа на средиземноморском побережье англо-американских войск, разыгрывается большая война во Франции. В Париже было восстание, и неделю назад французы освободили свою прекрасную столицу от гитлеровцев. На очереди — Брюссель. А на нашем севере на очереди разрыв с Германией Финляндии...
Впервые за три с лишним года войны я не хочу больше оставаться в Ленинграде. Мой долг перед родным городом выполнен до конца. Я хочу ощутить вкус полной победы над гитлеризмом, видеть своими глазами счастливые лица освобождаемых всюду людей и радоваться вместе с ними; видеть не здесь — издали, а на фронте, как гребень исполинского Девятого вала в последний раз обрушится на устрашенный фашизм и гневным всесильным ударом сметет его с лица земли навсегда.
Да... Такое у меня сейчас настроение, что невмоготу мне сидеть на месте!
Затосковав по большой свободе, думая о Балканах, о Югославии (о партизанах которой я много слышал в блокаде), сегодня утром я сорвался из дома, побежал к Николаю Тихонову, потом к Прокофьеву, стремясь «между прочим» посоветоваться. Тихонов — советовал, Прокофьев — отговаривал. Днем я почти было решил завтра утром послать в ТАСС телеграмму, проситься. Были еще колебания. Но только что, ночью, — телефонный звонок из Москвы. Лезин: «Мы решили извлечь вас из Ленинграда». Он назвал мне три направления: Румынию, Польшу или Восточную Пруссию. Я мгновенно ответил согласием.
Странное это совпадение! Словно либо я угадал мысли Лезина и Пальгунова в Москве, либо мои мысли достигли их и возбудили в них решение вызвать меня.
Бывают же на свете странности!
Буду проситься в Румынию. Думаю, оттуда пойдем далеко!
Сижу в «Стреле». Идет дождь, косой, длинный. В половине третьего звонил в госпиталь отцу, встретился с его голосом: в эту минуту он звонил мне. Был у него вчера — застал его в постели за работой над мемуарами, как заставал его и во все другие частые мои посещения.
И вот еду. На сколько еду, не знаю, — наверное, не меньше чем на два месяца. Может быть, и на гораздо более длительное время. Кое-кто из писателей в Ленинграде мне завидует: считают, такая поездка свидетельство того, что ТАСС меня ценит, что я там на хорошем счету.
После трёх лет войны как бы заново еду на войну, потому что эта война — иная, и все там будет совсем не похоже на все знакомое здесь, в Ленинграде. Ехать интересно. Единственное, что тревожит и волнует: болезнь отца, тяжелая болезнь, и страшно думать, что, может быть, вчера я с ним виделся, а сегодня разговаривал по телефону в последний раз. Тяжело, оставлять его с думами о том же. Но, может быть, судьба окажется к нам благосклонна и я увижу его если не совсем здоровым, то — оправившимся...
Вот — поехали!.. Щемящее чувство, как всегда, когда уезжаешь надолго и особенно погружаясь в такую неопределенность!
Чемодан, вещевой мешок, шинель, походное снаряжение. Как все это будет трудно таскать! А ведь взял только самое необходимое! Еду, поглядывая на серое, в каплях дождя, стекло окна, немного грущу. Соседи по купе — два интендантских майора — читают газеты.
...Только сейчас, прочитав газеты, узнал: сегодня в восемь утра прекращены военные действия с Финляндией; вчера англичане вошли в Брюссель; вчера американцы заняли Намюр, Мец и Нанси; декларация болгарского правительства, наша отповедь и так далее. Как повернут нашими победами весь мир и как быстро развиваются все события!.. Да... Война, может быть, кончится еще в этом году!
Коротко обо всем прочем
За время, прошедшее с начала войны, когда Ленинград сковал вокруг своих рубежей пятую часть всех гитлеровских сил, брошенных на восток, войсками одного только Ленинградского фронта было уничтожено, ранено и взято в плен больше миллиона гитлеровских солдат и офицеров, захвачено и уничтожено больше четырнадцати тысяч орудий и минометов, двух тысяч танков, девять тысяч самолетов и около двухсот тысяч пулеметов, автоматов, винтовок. Только за август и сентябрь 1944 года на Балтике было потоплено тридцать шесть вражеских кораблей, а с октября 1944 по апрель 1945 года силами КБФ и авиации — еще сто двадцать кораблей...
...Расстояние до Берлина сокращалось для нас с каждым днем. А весной 1945 года среди войск нашей армии, вступивших в Берлин и праздновавших в нем нашу победу, были и многие, упомянутые в этой книге, защитники Ленинграда!
17 сентября, на следующий день после торжественного вступления наших войск в столицу Болгарии Софию, я вылетел в Бухарест. В начале октября с отрядом югославских партизан дошел до предместий Белграда. Затем с войсками 2-го и 3-го Украинских фронтов прошел весь дальнейший путь наступления, — был при штурмах и освобождении Белграда, Будапешта, Вены и закончил войну в майской, ликующей Праге. Повсюду там, в войсках, сражающихся за эти и многие другие города, я встречал давних знакомых, подружился со многими из них, особенно с членом Военного совета 53-й армии генерал-лейтенантом П. И. Гороховым (с ним вместе я достиг Праги); искал по госпиталям, но, увы, в горячке боев за Будапешт не нашел тяжелораненого командира артиллерийской бригады, уже не майора, а полковника К. А. Седаша, «выкормившего» меня в феврале сорок второго года в своем артиллерийском полку, в боях под Погостъем, когда я едва не погиб от голода... {178}
Будапешт в числе других штурмовали и войска генерала Свиридова, и полковника Батлука, и танкисты полковника Родина, и еще многие ленинградцы; в числе освободителей Белграда были войска защитников Ленинграда Гагена, Балдынова, Быковского, — да разве перечислишь всех?
Берлин, как известно, был полностью взят 2 мая 1945 года. И в его штурме участвовали многие ленинградцы. Но 7 мая, когда весь мир уже восторженно славил нашу победу, войска Ленинградского фронта еще вели жестокие бои с огромной вражеской группировкой в Курляндии, окруженной ими совместно с войсками 2-го Прибалтийского фронта и Краснознаменным Балтийским флотом. Маршал Л. А. Говоров, подвергнув эту трехсоттысячную группировку блокаде, не торопился силой оружия уничтожить ее: ведь пролита была бы кровь не только десятков тысяч наших, уже торжествовавших великую победу над Германией, слишком много настрадавшихся за годы обороны Ленинграда воинов, но и тех трехсот тысяч немцев, которые были окружены. Желая избежать излишнего страшного кровопролития, гуманно не желая мстить поверженному врагу, маршал Л. А. Говоров 7 мая предъявил по радио командованию окруженной группы «Норд» ультиматум о сдаче, дав командующему этой группой генералу Гильперту (сменившему снятого Гитлером за поражение под Ленинградом фельдмаршала Кюхлера) двадцать четыре часа на размышления. Никакие уловки и ухищрения Гильперта, пытавшегося за эти сутки угнать через море больше ста тысяч немцев, не помогли. Все пути отступления, все лазейки были перекрыты мгновенно организованными Л. А. Говоровым подвижными группами наших войск. Штабы окруженных 16-й и 18-й армий, Гильперт, начальник штаба группы «Норд» Ферч{179} потеряли контроль над своими войсками и уже ничего не могли поделать. В 6 часов 55 минут 8 мая, за пять напряженнейших минут до истечения срока, когда десятки тысяч наших орудий должны были начать кровопролитнейший штурм, в штаб Ленинградского фронта, находившийся в Мажейкяе, поступила радиограмма Гильперта о принятии условий всеобщей капитуляции группы «Курляндия» (так была переименована группа «Норд»), вступающей в силу в 14 часов того же дня. В 10 часов 40 минут 9 мая 1945 года наши передовые части вступили в Пелчи, где находились Гильперт и его командный пункт. Сорок пять генералов Гитлера — среди них Гильперт, руководившие варварскими обстрелами Ленинграда Ферч, генералы артиллерии Герцог и Томашке — вскоре оказались за колючей проволокой в специальном лагере в Мажейкяе. Гильперт перед принятием ультиматума не знал, что маршал Говоров командует Ленинградским фронтом, полагал, что сдаваться они будут маршалу Говорову, «командующему 2-м Прибалтийским фронтом», — это казалось немцам, зверствовавшим под Ленинградом, не столь страшным: «прибалтийцы», не испытав ужасов блокады, не имеют оснований так «беспощадно мстить», как это якобы сделают ленинградцы! Узнав, что всю группировку примет в плен именно Ленинградский фронт, немцы впали в невероятную панику, стали, бросая оружие, бежать в леса, кое-кто кончал самоубийством. Другие, нарушая условия капитуляции, завязали безнадежные отчаянные бои.
И только убедившись, что никто мстить им не собирается, стали повально и повсеместно, даже радуясь, что жизнь их будет сохранена и возвращение в Германию гарантировано, сдаваться десятками тысяч в плен. Прием в плен осуществлялся под руководством генерал-полковника М. М. Попова{180}. 8 мая был подписан в Берлине всем известный акт о безоговорочной капитуляции Германии. 9 мая весь мир праздновал великий праздник Победы наших и союзных войск. А до 14 мая в Курляндии еще продолжался прием пленных немцев. В чехословацком городе Влашиме, взятом накануне войсками 2-го Украинского фронта, в армейской газете — «Родина зовет» от 13 мая я прочел оперативную сводку Совинформбюро. В ней говорилось о том, что в течение 12 мая войска Ленфронта продолжали прием сдающихся в плен немцев и что «...с 9 по 12 мая сдалось в плен 140 408 солдат и унтер-офицеров, 5083 офицера и 28 генералов... Войска фронта полностью заняли Курляндский полуостров, выйдя на побережье Рижского залива и Балтийского моря...». К 14 мая войскам Ленинградского фронта сдалось в Курляндии 231 611 немцев со всем вооружением, в числе которого было 486 танков, 1722 орудия, 136 самолетов и множество всего другого.
«...Более 50 тысяч немецких солдат и офицеров, бросив оружие, несколько дней скрывались в лесах блокированной зоны и, наконец, были выловлены нашими частями».
Только в Чехословакии еще сопротивлялась в эти дни последняя немецкая группировка генерал-фельдмаршала Шернера и генерал-полковника Ведера. Но и ее остатки сдались{181}. 16 мая 1945 года, находясь в Чехословакии, я прочел в. армейской газете «Суворовский натиск» сводку Информбюро за 15 мая: «..Прием пленных немецких солдат и офицеров на всех фронтах закончен». Это была последняя в Отечественной войне «оперсводка Совинформбюро»!
В июле 1945 года с одним из эшелонов радостных победителей я через Карпаты и Украину вернулся в родной Ленинград.
...26 января 1945 года, к годовщине полного снятия блокады. Ленинграда, был подписан указ Президиума Верховного Совета СССР:
«За выдающиеся заслуги трудящихся Ленинграда перед Родиной, мужество и героизм, дисциплину и стойкость, проявленные в борьбе с немецкими захватчиками в трудных условиях вражеской блокады, наградить город Ленинград орденом Ленина».
Как и каждый ленинградец, участвовавший в защите родного города, я счастлив, что кроме медали «За оборону Ленинграда» мне принадлежит и одна миллионная часть этого высокого ордена.
В родном городе я застал отца поздоровевшим и энергично работающим. {182}
8 июля, совершая в подаренном мне маршалом Р. Я. Малиновским маленьком автомобиле поездку с И. Г, Эренбургом и его женой вокруг бывшего переднего края — в Петергоф (Петродворец), Красное Село, Пушкин, — я перед Пулковскими высотами встретился с колоннами наших возвращающихся с победой в Ленинград, весело марширующих, овеянных славой и награжденных орденами гвардейцев. Среди них я увидел и многих своих друзей, которых, как и других, ликующие ленинградские девушки забрасывали цветами. Ликовал весь город в этот и в следующие дни...
Раздумье после войны
Ленинград
Февраль 1947 г.
В числе моих послевоенных ленинградских записей я нашел одну, датированную февралем 1947 года. Здесь уместно ее привести.
... Бывают люди, от которых внешние впечатления отскакивают, как искры, вылетающие из дымовой трубы, отскакивают от холодного кровельного железа крыши. Искры гаснут, от них накапливается только черная пыль.
Таких людей не трогает ничто в мире, кроме касающегося их лично.
Эти люди, вероятно, счастливы — тупым и эгоистическим счастьем, имя которому — ограниченность. Инертная масса таких людей и есть та неразрытая, неподнятая целина, в которую напрасно было бы закладывать семена питающих человечество растений. Семена заглохли бы, ростки не принялись бы — эта почва неплодоносна, на ней поднимаются только сорняки. Эта почва — замедлитель всякой общественно полезной энергии, глушитель ее. Эта почва состоит из элементов косности. И то, что мы называем дикостью, невежеством, тупостью, грубостью, жадностью, бюрократизмом, — суть составные части этой сухой и бесплодной почвы.
Гигантская работа нужна, чтобы разрыхлить, удобрить, оплодотворить эту безрадостную целину, в которой удобно жить лишь вредным насекомым пустыни. Такая работа по плечу только исполинам мысли и творчества.
История человечества повернулась иначе, с тех пор как законы исторического развития взрастили такого исполина, как Ленин. Но и он оказался бы бессилен, если б был изолированным, одиночным гением. Его поддержали другие, близкие к нему по своему духу, по качеству горящей в них животворной энергии — такого же, как он, состава люди, сначала десятки, потом сотни и тысячи, ныне миллионы действующих заодно с ним, по его предначертаниям, стремящихся к единой цели людей.
И потому моя Родина сдвинулась с места, на котором стояла тысячелетие.. высвобождая из-под спуда неизмеримые потоки животворной энергии.
И потому, когда Гитлер, как страшное насекомое мертвой пустыни, собрав вокруг себя мириады других насекомых, вздумал пожрать человечество, иссушить весь мир, убить в нем всякую жизнь, кроме жизни ядовитых насекомых пустыни, нашлась сила, противодействующая ему. Это была борьба Жизни и Смерти — их борьба на жизнь и на смерть.
Жизнь победила потому, что в нашей стране были взращены и воспитаны люди, каждый из которых подобен той искре, из которой разгорается пламя, — идеи Ленина создали для их духа благодатную почву.
Эти люди личным делом считают всякое полезное дело, где бы в мире ни совершалось оно, и руководствуются только великим принципом общественной пользы.
Советский человек стал человеком, который болеет за все, что представляется ему тревожным. Внешние впечатления, казалось бы не имеющие никакого отношения к его личной жизни, долетев до него, проникают в самую глубь его существа, и там — в уме, в сердце, говоря широко — в его душе, горят, переплавляясь, превращаясь в частицы сгущенной энергии.
Влияя на него — мыслями, поступками, действиями, — вливаются в русло общего, подобного электрическому, света. Исходя из таких же, как он, людей, этот ток, подобно атомной энергии в технике, знаменует собою новую эру в сознании, в психике человечества.
Все волнует советского человека. Если американские полицейские бьют негра где-нибудь в Сан-Франциско, советский человек испытывает чувство личной обиды и негодования. Если в Афинах хитосы сажают в тюрьму крестьянина, который во время войны сражался как партизан с оккупантами, советский человек возмущается, размышляя об этой несправедливости. Если на невиданные советским человеком даже на фотографиях хижины Сурабайи низвергаются зажигательные бомбы с визжащих «спитфайеров», он вспоминает сорок первый год, когда беспомощно грозил кулаком вражеским самолетам, пикирующим на растянувшуюся по дороге толпу обезумевших беженок.
Чувство справедливости, как высшее начало, столь развито в нас, что всякое нарушение ее даже в мелочах быта терзает каждого советского человека, причиняет боль, вызывает негодование. Поэтому столь ненавистны нам лицемеры и ханжи, равнодушные бюрократы и демагоги, корыстолюбцы и взяточники. Я говорю пусть о несравнимых по масштабу, но однородных по сути явлениях — о нарушении прав Человека!
Конечно, поэтому советскому человеку трудно жить: он всегда — в борьбе. И если он готов не щадя себя бороться с мелкой несправедливостью, то как же мог бы он примириться с тем чудовищным всемирным преступлением, какое совершено фашизмом?
Империалистические страны заболевают социальной и психической тифозной горячкой. Да, главный распространитель ее, в безумии преступных мечтаний создавший гигантский питомник отвратительных бацилл, чтобы заразить и убить ими человечество, обезврежен и сам повержен в прах, но все еще широка и уныла взлелеянная им в угоду Смерти пустыня.
Наше дело и дело тех жителей других стран, которые ныне мыслят и чувствуют заодно с нами, — взрыхлить, удобрить, оплодотворить эту пустынную целину, чтобы Жизнь восторжествовала всюду.
Советский человек научился смотреть пристально, видеть зорко, проникать мыслью в глубину тех явлений, в самую суть вещей. Война научила его быть выше личных обид, личных интересов и личных страданий. Война научила всегда видеть перед собою — сквозь дым пожарищ и горечь неудач — великий, ясный лик Победы.
Но только после войны понял он, что военное поражение врага — это солнце пока еще только в момент восхода, медленно поднявшееся в дымных красках зари, пробившей волны гнилостных испарений тумана. Полная победа — это солнце в зените, когда не будет ни туманов, ни дыма, ни прячущихся по закоулкам длинных теней, когда ни один человек не будет испытывать чувства страха и ни при каких обстоятельствах не утратит чести и совести...
Великая справедливость во всем сущем — цель нашего бытия!
Судьбы героев книги
Сразу же после войны мне захотелось найти и повидать многих моих фронтовых друзей и товарищей. В Ленинграде и в первых поездках удалось найти очень немногих: кто, демобилизовавшись, ушел «на гражданку»; кто со своими передислоцированными в другие места воинскими частями оказался в неведомом для меня далеке; кто, после встреч со мною на фронте, пал смертью храбрых в последовавших боях — под Ленинградом, в наступлениях Ленинградского и Волховского фронтов или на других фронтах — где-нибудь при освобождении Польши, Чехословакии, Югославии...
Чтобы узнать судьбы этих людей, я упоминал их имена в журнальных и газетных публикациях, в выступлениях по радио и телевидению; много ездил по городам и селениям, возрожденным на' опустошенной войною земле; расспрашивал местных жителей, писал письма по тем адресам, какие мне были известны...
Когда 30-й гвардейский корпус Н. П. Симоняка после победы парадным маршем вступил в торжественно встретивший своих защитников Ленинград, я в рядах шагающих, забрасываемых цветами воинов увидел гвардии полковника Н. Г. Арсеньева, с которым перед тем на фронте виделся последний раз под Выборгом летом 1944 года. Мы радостно обнялись и, пока корпус был в Ленинграде, дружески общались. Позже я Арсеньева уже не встречал, и за четверть века все мои розыски оказались безуспешными, дальнейшая его судьба неизвестна мне.
Года через три после войны ко мне неожиданно пришла Вера Лебедева — бывший комиссар батареи. Мы с нею поехали в Пулково, ходили по местам боев. Потом она исчезла из поля моего зрения. В 1959 году, разузнав, что Вера Васильевна живет в Заполярье, на станции Апатиты, я послал ей письмо и получил ответное — подробное, искреннее, в котором было и такое признание:
«...последняя встреча с вами в Ленинграде и особенно ваши слова, сказанные о жизни, справедливости и человечности, часто помогали мне в трудные дни... Хотелось найти вас, посоветоваться...» (я в эти годы жил уже не в Ленинграде, а в Москве).
В этом письме Вера Лебедева (с 1949 года, в замужестве, — Соловьева) рассказывала о себе, о своей семье, о том, что, окончив в 1954 году Ленинградскую юридическую школу, была направлена в Мурманскую область и там избрана народным судьей, а позже депутатом поселкового совета и председателем постройкома...
Через полгода Вера Васильевна, столь же неожиданно, проездом из Заполярья на курорт в Евпаторию, пришла ко мне на несколько часов. Мы уточняли многое, что относилось к ее боевой жизни. Уехала, прислала открытку и... опять исчезла, и до сих пор мне вновь не удается ее найти... Где она, что с нею — не знаю. Знаю только, что при ее прямодушии ей жилось не легко, а жаловаться на что бы то ни было — не в ее характере.
Защитника Невского «пятачка», снайпера Тзшабоя Адилова я упорно разыскивал больше двадцати лет, — и на его родине в Ферганской долине, и всевозможною перепиской. Тэшабой бесследно исчез. Из одной фронтовой газеты в июле 1944 года мне было известно, что Адилов в наступлении на Нарву был ранен. Полагаю теперь, что мой друг Тэшабой тогда же погиб.
А вот тот его боевой напарник, с которым в 1941 году Тэшабой, вдвоем отражая атаки врага, целую ночь удерживал «пятачок» и который наутро погиб от авиабомбы и остался в памяти людей безымянным героем, — через два с лишним десятка лет... прислал мне письмо. Я получил это письмо, по чистой случайности, в тот вечер, когда уезжал из Москвы в Ленинград, в Невскую Дубровку, на празднование 20-летия со дня прорыва блокады — и чтобы, как делаю это часто, из года в год, обойти в молчании мертвое, сплошь изувеченное воронками, поле «пятачка»... Письмо писал из Удмуртии, из города Глазова, бывший солдат, а ныне строитель жилых домов — плотник, стекольщик Андрей Петрович Марченко, случайно прочитавший первый том моей книги... Нет, не убит, а только тяжело контужен был он, морские пехотинцы эвакуировали его с «пятачка». После госпиталя был отправлен под Тихвин, там ранен; излечился, был направлен под Сталинград и снова тяжело ранен. И наконец был демобилизован награжденный за свои подвиги солдат. Только за высший подвиг свой — на Невском «пятачке», числясь в убитых и безымянных, не был награжден ничем...
По моей просьбе А. П. Марченко сообщил мне нужные подробности, прислал подлинные, уцелевшие документы; по моему ходатайству Марченко был вручен почетный нагрудный знак «Ветерану Невской Дубровки»... О «восставшем из мертвых» герое невских боев много пишут теперь, а мы с ним дружески переписываемся...
После выхода в свет в 1961 году первого тома книги посыпались первые сотни писем, — о чем только не писали мне в своих дружеских посланиях бывшие защитники Ленинграда!
Двадцать лет перед тем я настойчиво разыскивал друзей из 1-го отдельного особого батальона морской пехоты, с которыми тесно сблизился в осенние месяцы боев 1941 года под Белоостровом. После войны не раз ездил на места боев, ища хоть какой-нибудь след хорошо знакомого мне боевого быта морских пехотинцев в развалившихся, заросших молодой растительностью блиндажах, в заболоченных противотанковых рвах..в лабиринтах полусглаженных ходов сообщения... Обрывок нот моряцкой песни, кусок поясного ремня, ржавые мины, осколки металла!.. За двадцать лет не удалось разыскать никого из этого батальона. Но печаль не оставляла меня все эти двадцать лет. Найти бы хоть одного из них!.. Мне говорили: «Нет! От этого батальона никого в живых не осталось!» А для меня, запечатленные в дневнике, все люди его были живыми, энергичными, веселыми, бесстрашно сражающимися с врагом, замечательными товарищами... Я по-прежнему верил: найду!..
В начале 1962 года я нежданно-негаданно получил письмо от бывшего старшего политрука, комбата Алексея Игнатьевича Трепалина:
«...недавно во время дежурства в Главном Политическом Управлении я увидел в кабинете маршала Вашу книгу «Ленинград действует...».
Полковник. Живет в Москве. Женат. Растит сына и дочь... Обрадовался я необычайно. И мы сразу же сговорились: встретиться у меня в такой-то вечер. А накануне встречи — еще письмо: от Вали Потаповой, той самой, что была в батальоне медсестрою, в ту пору жены моего друга разведчика Георгия Иониди.
Живет поблизости от меня. Зубной техник, секретарь парторганизации поликлиники... Позвонил тотчас же: «Валя, хочешь увидеться?» — «Ой!» — «Ну тогда завтра, в восемь вечера!.. Встречала кого-нибудь?» — «Никого!» — «А узнала бы, если б встретилась?» — «Пожалуй, нет... Разве что комбата, уж его бы — наверняка узнала!» — «А что Георгий?» — «Погиб. В октябре сорок третьего. Я теперь снова замужем. За моряком. Фамилия теперь — Лебедева. Есть дети, учатся!..»
Я ничего не сказал Вале о завтрашней встрече с с А. И. Трепалиным.
И можно бы долго рассказывать, какой удивительной, какой душевной была эта встреча!..
...Георгий Иониди погиб трагически, в морской разведке, выполнив опаснейшее задание: на спущенной с катера резиновой лодке подойти с двумя матросами к занятому врагом острову, высадиться, взять в плен немецкого офицера и доставить его в тот квадрат моря, где будет ждать катер.. Взял в плен. Вышел на лодке с «языком». В штормующем море, в условленном квадрате, катера не оказалось. Георгий Иониди и его пленный «язык», замерзнув насмерть, были выброшены волнами на берег у Толбухина маяка. Там и были найдены... Судьба двух матросов осталась никому не известной...
После встречи с Валей и Трепалиным снова долго никого не удавалось найти... Ну, а потом... Помогли обращения по радио и телевидению. Больше всех помогла в общих поисках энергичная Любовь Прокопьевна Ольшева (в 1941 году — связистка батальона, однажды отбивавшая из пулемета атаки врагов, преодолевшая тяжелое ранение, а ныне — монтер Ленинградской междугородной телефонной станции).
Словом, к концу 1968 года нашлись еще тридцать человек — из тех первых девятисот шестидесяти снятых с кораблей балтийцев, которые утром 2 сентября 1941 года вышли с музыкой и песнями из здания Балтийского Полуэкипажа, чтобы закрыть собою участок передовой линии фронта, угрожавший прорывом врага в Ленинград. И также из тех, других, приходивших в батальон позже, как пополнение, сотен воинов...
...Тысячи ленинградцев каждый день бывают пассажирами электрички Ленинград — Зеленогорск — Рощино. Поезд проходит Песочное, Дибуны... Еще несколько минут, и возникнет станция Белоостров. Вот последнее перед нею пересечение шоссейной дороги. Мелькнул с двух сторон шлагбаум, мелькнула будка дорожного мастера... Теперь взгляните в окна: по обеим сторонам за ними в декабре глубоки снега. Направо — лесной молодняк, массив тонкостволых осин да берез. Налево лес густ, могучи сосны и ели, прогалины тоже сплошь в мелколесье. Через минуту-две разветвятся за стрелками железнодорожные пути. Слева, под кромкою сосняка, виднеются торчащие из глубокого снега руины, а за ними — небольшое мертвоглазое бетонное сооружение. Еще метров двести на пути к станции — коричневый, деревянный и — судя по изломанным бревнам — явно необитаемый дом. Но это не дом. Что это?.. А справа от поезда — уходящая в лес просекою канава, заполненная белейшим снегом. Но зачем она здесь? Ни жилья, ни колхозных угодий! Она рассекает серый, девственный лесок...
За несколько дней до нового, 1969 года здесь, утопая в снежных буграх, проваливаясь в припорошенные ямы, падая и вставая, о чем-то бурно спорили, останавливались и подолгу молчали, что-то искали мужчины в зимних пальто, женщины в шубах, дети... Дети резвились, смеялись, прокладывая валенцами тропинки, а потом, что-то услышав, тоже приумолкали. Одна из женщин ногой долго разгребала снег и наконец расчистила обнажившиеся под снегом каменные ступени. Остановилась, выпрямилась, побледнела. Отвернулась от всех, смахнула шерстяною перчаткой слезы...
Будь здесь посторонний наблюдательный прохожий, он обратил бы внимание: среди десятков взрослых здесь были люди только старше сорокалетнего возраста, а в стайке школьниц и школьников не было никого старше пятнадцати лет. Людей среднего возраста не было. Ни единого! Странно? Но еще более странным покажется вам, читатели, если я, вместе с именами, назову профессии этих людей — столь несхожие, что не поймешь, по какому же признаку объединились все, кто собрался здесь?.. Вот некоторые из них! Высокий, статный мужчина — ученый, кандидат педагогических наук Александр Куракин. Монтер междугородной станции — Любовь Олыпева. Проектировщик железнодорожных мостов, исследователь Диксона, Таймыра, Колымы, Чукотки и полуострова Мангышлак — Александр Оленский. Начальник смены Ленинградской 2-й ГЭС — Никита Азаров. Машинистка военно-медицинской академии — Клава Первова-Гультяева. Начальник отдела кадров Ленпромтранса — Федор Шамрыха. Начальник производственной базы одной из ленинградских военно-строительных организаций — Юрий Сафонов. Инструктор по профилактике Балтийского завода — Анатолий Маков, Зубной техник — Валя Потапова-Лебедева. Партработник — Владимир Сидоров. Полковник из Главного политуправления Вооруженных Сил — Алексей Трепалин... А дети — Галя, Света, Дима, Саша, Ира и другие — учащиеся восьмиклассной белоостровской школы № 428...
Так вот, чтобы не томить читателей загадками, объясню: тот деревянный дом, что виден был из окна вагона, — лишь изветшалый с военного времени маскировочный «чехол», покрывающий собою большой, круглый железобетонный дот, избитый осколками мин и снарядов. Тот маленький — из бетона — был в разгар, боев складом арт-снабжения. Та канава — былой противотанковый ров. Мелколесья не было: местность в кустарничке просматривалась насквозь. По тем каменным ступеням медсестра Валя Потапова и ее подруга Аня Дунаева в сорок первом году вносили в здание медпункта (позже сметенное огнем) сотни раненых, вытащенных ими с поля боя, и отсюда, после перевязок, отправляли в тыловые госпитали под надсадный вой мин. 8 декабря 1941 года Аня, спасая в бою раненого бойца, была убита...
А все взрослые, собравшиеся здесь лица, 27 лет назад были боевой семьей 1-го отдельного особого батальона морской пехоты, спешно сформированного из снятых с кораблей балтийцев 1 сентября 1941 года.
Люди, о которых я писал в сорок первом году и пишу сейчас, — все храбрецы, все герои. Только детей этих еще не было, — были другие, убитые вражескими снарядами в самом Белоострове и окрест него. А эти — «красные следопыты», под руководством своих учительниц истории Ирины Чудновской и Валентины Шевелевой создавшие при школе «Музей боевой славы морской пехоты». Они знают давнее поле ожесточенных боев не хуже, чем сами балтийцы — тогдашние краснофлотцы, командиры, политработники... Мало кто из бойцов батальона, выходя впервые в атаку, был знаком с приемами боя на сухопутье, умел владеть гранатой, винтовкой, минометом, — на кораблях воюют иначе! В первом же бою за захваченный врагом Белоостров на этом, пронесшемся мимо окон электрички, клочке земли батальон потерял больше половины состава. В критический момент боя политрук минометной роты Алексей Трепалин, взяв командование батальоном на себя, вывел из-под губительного огня прижатых к болотной земле всех уцелевших, организовал на закрепленном рубеже отпор. А затем, за несколько суток, совмещая обязанности комбата и комиссара, сплотил, обучил балтийцев, вновь зажег их боевым духом. И враг не прошел!.. 20 сентября Белоостров был отбит у врага, стал, вместе с Сестрорецком, незыблемым северным рубежом Ленинграда, вплоть до победного наступления наших войск в 1944 году, когда Выборг и весь Карельский перешеек были освобождены навеки.
На участке Белоостров — Александровка — Каменка батальон вел бои до весны 1942 года. Тогда некоторые морские специалисты были возвращены на флот, а все прочие переброшены в составе стрелковой дивизии на еще более ответственный участок — под Красный Бор. Перед тем один из отважнейших воинов батальона — рослый, красивый душой и телом лесгафтовец, командир разведки, старший лейтенант Георгий Иониди — в письме к своей отозванной из батальона морской пехоты в Кронштадт жене Вале Потаповой написал:
«...Ты спрашиваешь, как дела в батальоне? Тает он, как свечка. 14 мая 1942 года на моей операции убит Микола Цыбенко (он все же перешел ко мне). На этот раз две пули попали ему прямо в сердце. Как раз перед этой операцией у меня был и беседовал бригадный комиссар Вс. Вишневский. Он пишет книгу о балтийцах на защите Ленинграда, и сказал, что наш батальон войдет в историю...»
Георгий Семенович Иониди и Николай Антонович Цыбенко, совершившие подвиги, о которых еще очень мало рассказано, были известны всему фронту. Славой и гордостью батальона были также командир стрелковой роты Н. И. Азаров; изобретатель метода «кочующих» минометов, командир минометной роты Ю. П. Сафонов; краснофлотец А. Т. Куракин, вынесший с поля боя раненого капитана Голубева (сам раненый, о» тащил его по канаве более полутора километров), и некоторые другие. Все они проявляли храбрость, необычную даже для моряков.
Первая послевоенная встреча уцелевших в боях друзей состоялась 20 декабря 1968 года в Ленинградском матросском клубе — в том самом здании, где прежде помещался Балтийский Полуэкипаж и откуда батальон (сформированный там за шесть грозных часов) впервые уходил на фронт. Бывают же такие редкие и многозначительные совпадения! Мне выпало счастье участвовать в этой встрече, во время которой люди плакали и смеялись, грустили и радовались. Здесь познакомился я с вдовою Цыбенко и с матерью Ани Дунаевой. Встреча эта передавалась по телевидению, — она произвела сильное впечатление на тех ленинградцев, которые ее видели на голубом экране. На следующее утро вместе с балтийцами отправился я в Белоостров и Каменку — на места боев...
А в конце 1969 года произошло еще одно событие в жизни встречающихся теперь часто друзей: в торжественной обстановке ветеранам морской пехоты Балтийского, Черноморского и Северного флотов вручены были только что учрежденные почетные нагрудные знаки «Ветерану морской пехоты»... Получили эти знаки и все разысканные до сей поры воины 1-го отдельного особого батальона морской пехоты... Это был удивительный праздник тесной и дружной семьи моряков.
И вот что еще хочется мне сказать. Жили на свете перед войной люди, неведомые один другому, ничем до начала службы в КБФ не связанные: электромонтер Кировского завода Сафонов; секретарь Териокского горкома партии В. Сидоров; ученик медицинского училища Толя Маков; зоотехник Ф. Шамрыха; рабочий — из семьи революционеров Пятого года, — а потом начальник проектного отдела бумажной фабрики им. Володарского Н. И. Азаров и другие... Много, много других, разных по своим интересам и целям, комсомольская молодежь, кто постарше — члены партии, мирные люди! Все стали моряками КБФ. И вдруг — война! С первых дней ее они оказались вместе в боях. И, даже еще не успев познакомиться, но равно презирая страх и самую смерть, выручали один другого, прикрывали соседа оружием, а надо — и своим телом. С честью и достоинством, свято храня память о потерянных навсегда друзьях, защитили Родину, — единодушно, бесстрашно и вдохновенно!.. И после войны каждый вновь нашел свой трудовой путь, вырос в труде. Потерявший ногу Сафонов и поныне не расстается с военной службой, матрос Куракин стал кандидатом наук. Почти все они были не раз и не дважды ранены. И дружба их меж собой — навсегда, нет роднее людей друг другу, ибо удивительно свойство вместе пролитой животворной крови! Все они по-прежнему — мирные люди. Все трудящиеся. Слава им!..
А на месте гибели боевых товарищей балтийцы обязательно поставят памятник. Еще один памятник героям Великой Отечественной войны!
В первом томе я описываю подвиг старшего сержанта-танкиста Николая Ивановича Барышева, который, восстановив под огнем подбитый нами немецкий танк, совершил на нем смелый пятисуточный рейд по тылам врага, громил фашистов и сумел благополучно вернуться в расположение своего 107-го отдельного танкового батальона, которым тогда, в апреле 1942 года, командовал майор Б. А. Шалимов... В дальнейшем я потерял Барышева из виду на весь период войны, тщетно разыскивал его и долгие годы после войны. Книга помогла мне найти Б. А. Шалимова — уже полковника в отставке. Но и он с 1942 года ничего не знал о дальнейшей судьбе Барышева.
И вдруг... На официальной встрече с героями освобождения Белграда, состоявшейся в посольстве Югославии, в разговоре с генералом армии Тюленевым я услышал произнесенную им фамилию: Барышев. «Какой Барышев? — спросил я. — Не Николай ли Иванович?» — «Да, Николай Иванович!» — «Танкист?» — «Да, в прошлом танкист». — «Старший сержант?» — «Нет, полковник, служит и ныне. Вы его знаете по войне?» — «Да... Двадцать пять лет ищу!» — «Подождите минуту, — вот он стоит в этом зале, сейчас закончит разговор с атташе!»
Через пять минут мы с Барышевым, узнав, конечно, друг друга, взволнованно вспоминали прошлое. Оказалось: в дни освобождения Белграда он уже был начальником оперативного отдела штаба 4-го гвардейского механизированного корпуса, который первым был встречен ликующим населением югославской столицы... В составе корпуса была и 36-я танковая бригада полковника П. С. Жукова, в которой в момент уличных боев находился и я... Но нам двоим тогда не случилось встретиться и даже услышать друг о друге...
Перед тем, в битве на Орловско-Курской дуге, Барышев командовал танковым полком ( «Не знаю, как тогда жив остался!»). А еще ранее, когда под Ленинградом, в боях за Синявино, нашими войсками был подбит первый, до того еще неведомый войскам Ленинградского и Волховского фронтов немецкий «тигр», Барышев, как «специалист по трофейным танкам», был вызван из своего танкового батальона, восстановил под огнем двигатель «тигра», вывел его самоходом в Жихарево, погрузил на платформу и отправился с ним в глубокий тыл — на полигон, где испытывал броню и все качества этого «тигра», после чего была создана специальная самоходная «противотигриная» установка и наши войска получили возможность легко уничтожать эту, брошенную на нас везде, «новинку».
И так, навестив меня на квартире, в числе новонайденных моих друзей появился еще один замечательный добрый друг, о котором можно написать целую книгу. Кстати, он и сам недавно опубликовал очень хорошо написанную им вместе со своим боевым товарищем книгу: «От Видина до Белграда» — о походе мехкорпуса генерала В. И. Жданова...
В числе найденных благодаря моей книге фронтовых друзей назову прибористку 13-й батареи 189-го зенитного полка Зою Кондратьеву (ныне Грязнову), встретившуюся мне, как и командир той же батареи Платов и командир орудия Федор Байшир, в Невской Дубровке, где батарея осенью 1942 года участвовала в описанном мною сражении, в котором была разгромлена гитлеровская армия Манштейна, брошенная из Севастополя под Синявино, чтобы штурмовать Ленинград. Батарея била не только по авиации противника, но и по наземным его войскам.
«Кабельщик» — газета ленинградского завода «Сев-кабель» — опубликовала статью «Трудовая династия Кондратьевых» — о первом представителе этой революционной династии, Николае Кондратьевиче, прошедшем на заводе путь от ученика до высококвалифицированного прессовщика, — участнике гражданской войны, погибшем в 1942 году в блокированном Ленинграде. Газета рассказывает и о Зое, защитнице Ленинграда, отмеченной пятью правительственными наградами, вернувшейся после контузии на завод, ставшей старшей нормировщицей цеха. Вот только жилья завод ей все не улучшит!
И о другой защитнице Ленинграда хочется мне сказать о бывшей медсестре 120-го истребительного батальона, уберегшего в 1941 году Сестрорецк от вражеского вторжения, — об Ольге Андреевне Мурашевой, пять раз раненной в бою, но не желающей признавать свое нездоровье, не только работающей ныне сестрою-диспетчером в поликлинике Зеленогорска, но и вдохновенной общественнице, любимой всем коллективом, энергичной собирательнице материалов по истории своего батальона, объединяющей вокруг себя его ветеранов...
Книга моя недавно привела меня и на слет ветеранов 142-й стрелковой дивизии в карельский городок Лахденпохья, где я радостно встретился с героем пятинедельной обороны границы в первых боях войны — комбатом 461-го стрелкового полка И. И. Шутовым, ныне полковником в отставке, и с артиллеристом С. А. Музыченко, награжденным тогда, в августе 1941 года, орденом Ленина, и с Л. П. Карасевым, и с другими боевыми друзьями...
Большую радость доставляет мне подаренное книгой «Ленинград действует...» постоянное дружеское общение с генералом армии Иваном Ивановичем Федюнинским и его женой. Уже в 1941 году я отмечал в своем дневнике, какие надежды на полководческое искусство И. И. Федюнинского возлагало тогда все население блокированного, стойко терпящего беды и лишения Ленинграда. Уже тогда имя Федюнинского стало для нас, «блокадников», легендарным. Надежды ленинградцев оправдались — именно 2-я Ударная армия под командованием И. И. Федюнинского нанесла врагу 14 января 1944 года первый решающий удар, которым началась блистательная операция по полному освобождению Ленинграда от блокады... И именно армия И. И. Федюнинского провела последнее сражение на территории Ленинградской области, штурмуя Нарву.
Радуюсь я и встречам с танкистом С. М. Сибирцевым, полковником в отставке, — героем боев за Выборг...
Книга моя подарила мне столько надежных, искренних, верных друзей, привела к доброму знакомству со столькими замечательными личностями нашей эпохи — коммунистами чистой души, героями Отечественной войны, энтузиастами труда в наши дни, — что я счастлив, признательный собственной судьбе, позволившей мне завершить этот трехтомный, нелегко осуществленный за долгие годы труд.
И грустно только мне от мыслей о тех, кого потеряли все мы в годы войны, и еще о тех, с кем довелось дружески встречаться после победы, но кого смерть унесла от нас в послевоенные годы:.уже нет с нами чудесного летчика полковника П. А. Пилютова, нет совсем недавно ушедшего генерала М. П. Духанова — полководца, прорвавшего с ленинградской земли блокаду, талантливого художника и кристально честного старого коммуниста... Нет партизана И. Д. Дмитриева. Нет Н. П. Симоняка, В. А. Трубачева, В. П. Якутовича, выдающегося флотоводца, ученого, талантливого писателя И. С. Исакова. Нет Всеволода Вишневского, нет среди моих друзей писателей — блокадников Виссариона Саянова, Бориса Лихарева, Дмитрия Щеглова... Нет многих еще... Что ж... Неизменны законы жизни и смерти. Тысячи писем читателей-фронтовиков бережно храню я в своем архиве. Благодарная память о тех, кто мужественно защищал Ленинград в тяжелые годы войны, — не умирает и не умрет никогда! Достойные памяти народной люди — бессмертны!
...А вот Вера Лебедева накануне выхода этой книги, нашлась! Работает в Ленинграде, прислала мне телеграмму!..
Послесловие
В США, в журнале «Нейшн» за 9 марта 1963 года, помещена рецензия Карла Дрейера на книгу американского социолога Леона Гуре «Блокада Ленинграда», изданную «Стэнфорд юниверсити пресс»,
Леон Гуре — ученый, специалист «Рэнд корпорейшн» по Советскому Союзу. Вот несколько точно цитируемых мною отрывков из рецензии Дрейера на его книгу;
«...Его рассказ о блокаде Ленинграда ценен не только сам по себе, но и как напоминание обо всем том, что испытали русские во второй мировой войне, которая обогатила нас и разорила их, в которой мы потеряли 300 тысяч, а они — 30 миллионов человек. Эта книга поможет получить правильное представление о том, каким будет положение в американских (и русских) городах после того, как страна потеряет 40, 80 или 160 миллионов человек, и каковы будут наши шансы на «победу», даже если мы сумеем немного опередить СССР в ракетном вооружении......С точки зрения прогнозов на будущее Ленинград может служить ценным арифметическим примером. Если предположить, что людские потери США составят 80 млн. человек, из них 50 млн. — убитыми, то общая смертность будет равняться 22 процентам. До войны в Ленинграде жило более 3 миллионов человек. В первое время после объявления войны, убыль населения за счет эвакуировавшихся компенсировалась притоком беженцев. Данные о смертности в кошмарную зиму 1941–42 гг. сильно разнятся между собой, однако погибло, по всей вероятности, 1 000 000–1 250 000 человек, т. е. 33 процента населения города. Соответствующая цифра людских потерь в Хиросиме и Нагасаки составляла 23 и 30 процентов. Во всех четырех случаях процент смертности приблизительно одинаков, и не приходится сомневаться, что в случае ядерной войны он будет значительно выше...
Святые, герои и мученики встречаются не так часто.
Вот почему их так запоминают. Среди ленинградцев нашлись и святые, и герои, и мученики. Но среди них нашлось также и небольшое количество людей, сочувствовавших немцам, и много таких, которые просто хотели конца блокады, не зная, что Гитлер поклялся стереть город с лица земли.
Те, кто были ревностными коммунистами или просто русскими патриотами, имели большое психологическое преимущество перед теми, кто уцелеет после ядерной войны: у ворот их города стоял осязаемый враг и продолжал их обстреливать. Многие из тех, кого могли эвакуировать, предпочли остаться в родном городе. «Если суждено погибнуть, — писала одна женщина, — погибнем здесь». Один член партии сказал: «Будем есть кирпичи, но не сдадим города». «Дави насмерть проклятых фашистских гадов», — писала какая-то девушка своему жениху на фронт...
...Всякий, кто еще не совсем ослеплен предубеждениями, рожденными холодной войной, читая книгу Гуре, должен прийти к заключению, что блокада Ленинграда наряду с обороной Москвы и разгромом немцев под Сталинградом является одной из величайших эпопей в истории человечества...»
Далее, рассуждая о том, к чему приводит «свободное предпринимательство», и рассуждая о возможной ядерной войне, Дрейер пишет:
«... Что же произойдет тогда в стране, где свободное предпринимательство восхваляется как источник всех благ? В стране, настолько уважающей права частной собственности, что почтенный священник способен уверить свою паству в том, что было бы вполне законно застрелить соседа, который попытался бы забраться в их семейное убежище от радиоактивных осадков?.. В такой стране после ядерного нападения могут возникнуть звериные условия существования и возврат к нормальному существованию будет еще труднее или даже совсем невозможен.Чем тяжелее ситуация, тем более развитым должно быть чувство коллективизма в обществе для того, чтобы оно могло справиться со всеми трудностями...»
Гуре пишет:
«Наличие социальных групп придавало каждому ленинградцу сознание принадлежности к более крупной единице, чем его семья, и в какой-то степени они заменяли ему семью. Они обеспечивали ему моральную поддержку, сознание безопасности и различные формы помощи, когда последняя требовалась ему......Если мы ввяжемся в большую войну с русскими, преимущества, которыми мы сейчас пользуемся, могут оказаться нашими недостатками, быть может непреодолимыми, — если только мы сами, не превратимся в коллективистов...
...Ни одна страна не подготовлена к таким потерям в людском составе, которые вызовет ядерная война, но из всех стран Запада меньше всего к подобным потерям и лишениям подготовлены американцы.
...Военная и промышленная интеллигенция, возможно, увидит в ней (в книге Гуре. — П. Л.) всего-навсего лишний довод в пользу превентивного удара... Однако это было бы такой военной и политической авантюрой, при мысли о которой волосы на голове становятся дыбом. Если допустить наиболее вероятный случай, что война возникнет непроизвольно в результате наращивания вооружений, то у коммунистического общества шансов на восстановление будет больше, чем у нас, и оно возродится почти в той же форме, в какой существует сейчас, даже при более тяжелых потерях, чем наши. Наше же общество, возродившись, возможно, станет неотличимым от их общества или же будет отличаться только тем, что их общество будет неокоммунистическим, наше же — неофашистским. Пока на земле сохраняется мир, противопоставление, заключающееся в поговорке «лучше быть красным, чем мертвым», является неправомерным. Но после ядерной войны, возможно, эта поговорка покажется уцелевшим как нельзя более верной».
Такими словами заканчивает свою рецензию цитируемый мною американец. Такими его словами заканчиваю мою книгу и я, потому что комментировать их излишне и потому еще, что каждому советскому человеку, каждому прогрессивному человеку на всем земном шаре ясно и из слов этого американца и из всей моей книги: священный долг каждого честного человека не жалеть своих сил для борьбы за мир!