IX. Сдача крепости и эвакуация
1. Очень тяжелый день
Ничего кругом не видно, как не видно того, что ожидает нас в будущем.
Всю ночь были слышны взрывы, спалось плохо. В пятом часу особенно сильный грохот; говорят, взрывали минный транспорт «Амур», втащенный в док. Сейчас на позициях полное затишье. Должно быть, заключено перемирие.
С трудом удалось собрать сведения о боях, происходивших вчера и ночью. На левом фланге японцы наступали сперва безуспешно, но когда получено было приказание не оказывать большего сопротивления, то наши отряды отошли к подножию Ляотешаня. На правом же фланге японцы атаковали большими силами Сигнальную горку у бухты Тахэ, но отброшены.
Про вчерашний бой в центре, об отступлении на вторую линию обороны, об очищении неатакованных позиций: Малого Орлиного Гнезда, Куропаткинского люнета, батареи литера Б и Залитерной горы — не удалось добыть никаких [515] сведений. Будто никто ничего не знает или же не хочет говорить.
Сообщают, что «Севастополь» потоплен в глубоком месте рейда; семь наших миноносцев ушли в море, неизвестно куда.
10 часов 30 минут. Со стороны штаба проехали два офицера в коляске, в сопровождении нескольких офицеров и конвоя, впереди у одного конвоира свернутый белый флаг, проехали они к Казачьему плацу. Несомненно, что ведутся переговоры о сдаче.
10 часов 5 1 минута. Солнце рассеяло окончательно туман — мы увидали на Залитерной горе водруженный японский флаг... и разгуливающих по горе японских солдат. При помощи бинокля хорошо видно, как они там собираются кучками и наблюдают за жизнью в городе.
Там видны пушки, повернутые дулами на город, наверно, и пулеметы...
День великолепный, теплый, светлый{298} — торжественный... но не для нас, а для японцев. Вчерашний день был серый, холодный, неприятный.
Нервы напряжены до крайности, как струны, вот-вот готовые лопнуть.
— Помоги нам, Боже, перенесть все это!
11 часов 26 минут дня. Китайцы, которых у Ч. около десятка, испуганно перешептываются, они узнали о том, что решена сдача, и теперь помышляют бежать, но сами не знают куда. Поговорил с ними; они опасаются, что японцы исполнят свою угрозу — начнут казнить всех китайцев, оставшихся в Артуре{299}. Успокоил их, что японцы этого не сделают и что угроза относится лишь к тем, которые служили нашими шпионами; прислугу и мирных жителей не тронут. Кажется, убедил. До сей поры они не верили, что японцы возьмут крепость или что она [516] будет сдана; они все говорили, что японцы скоро все будут «помирай», что это не то, что с китайцами воевать...
Жаль людей, стойко веривших в нашу непобедимость. А у самого на душе такое гадкое чувство, будто в чем-то провинился, будто самому себя стыдно. Иногда внутренний голос говорит: все-таки ты и твоя семья уцелела!.. Но это не может подавить сознания, что Артур потерян навсегда, что этот факт подымет дух японских войск до неимоверного и угнетет не только всю Россию, но и нашу Северную армию; потеряно слишком много, а возместить эти потери нечем. Все еще то там то сям появляются характерные облачка дыма — все еще взрывают...
2 часа дня. Пытался немного уснуть, так как ночью спал мало и плохо, но не спится. Что-то давит, беспокоит.
Сообщают, что остаток снарядов Электрического утеса бросили в море; на Лагерной батарее будто осталось 150 снарядов.
Еще не известно, как идут переговоры, но нет сомнения, что крепость сдана, что раз уже послан был парламентер и очистили Малую Орлиную, Куропаткинский люнет, литеру Б и Залитерную без боя, то и речи не может быть о том, что еще можно держаться, а более отстоять крепость.
Д. принес несколько приказов генерала Стесселя от 17 декабря, из которых видно, что, несмотря на решение военного совета от 16-го числа держаться до последней крайности, ожидалась скорая сдача или падение крепости и — какое было питание гарнизона.
«№ 974. Находящимся на позициях нижним чинам прибавить еще раз в неделю по ¼ фунта мяса, значит, будет 5 раз; по 1 фунту хлеба белого, взамен ½ фунта сухарей, значит, всего 3 фунта со ржаным; и давать им водку в размере не 1/3 чарки в день, а по полной чарке, давая ½ чарки на обед и ½ чарки на ужин{300}». [517]«№ 975. Полевому Казначею разрешаю производить выдачу денег золотом».
«№ 976. По всем частям разрешаю выдать в декабре гг. офицерам все содержание, т. е. выдать и столовые за январь».
«№ 977. Разрешаю для уплаты Торговым Домам за забранные в полки продукты, дабы долг не перешел на Новый год, выдать в каждый полк авансами по 10 тыс. рублей и затем вести по этим деньгам авансовые счета».
«№ 978. Выдать обязательно нижним чинам жалованье за последние 2 месяца. Выдачи по № 976,977 и 978 произвести из Корпусного Казначейства».
Остальные два приказа от 18 декабря свидетельствуют, что в гарнизоне всегда находились охотники на опасные предприятия, что ни продолжительность осады, ни жизнь на холоду и впроголодь, ни болезни не успели сломить богатырский дух русского воина.
«№ 981. В ночь с 14-го на 15-е сего декабря около 11 часов ночи стрелки 2-й роты 28-го В. С. Стрелкового полка Иван Быков, Аркадий Какайлов, Петр Морозюки Миний-Сизей Бик-боев вызвались прогнать японцев, которые, прикрываясь щитом, стреляли из блиндажа, находящегося в окопе на левом фланге Куропаткинского люнета, что и сделали с успехом, четыре японца бежали, унося пятого; стрелки преследовали их бомбочками и затем вошли в блиндаж, в котором находились эти японцы, бросили щит и разбросали землю. По разбрасыванию земли приняли участие спустя несколько времени еще 1 сапер Савелий Сотников и 5 матросов 4-й роты Морского десанта 1 ст. Яков Васин, Евдоким Вяткин, Лаврентий Мартынюк, Николай Тропин и 2 ст. Яков Шуненко; объявляю им благодарность, а вышеупомянутых стрелков 28-го полка сердечно благодарю за отвагу и молодечество, и все четверо жалуются, по Высочайше предоставленной мне власти, Знаками Отличия Военного Ордена 4-й степени. Командиру роты поручику Падейс-кому по долгу службы объявляю благодарность за отличный дух роты и за молодецкое направление. Из шести человек, т. е. одного сапера и 5 матросов, по выбору их самих, представить одного для награждения Знаком Отличия Военного Ордена». [518]«№ 982. Сейчас в 7 ½ часов вечера ко мне явился со взятого после взрыва Вр. Укр. № 3 старший унтер-офицер Саперной роты Иван Симонов, который избежал плена только благодаря своей необыкновенной отваге. В потерне, где остались раненые и убитые, японцы уже выносили их и очищали потерну, но Симонов с матросом с «Паллады» и с унтер-офицером 25-го В. С. С. полка, фамилии коих мне донести, решили бежать и где ползком, где бегом убежали под градом огня на Курганную батарею к своим. Симонову за его геройский поступок по Высочайше предоставленной мне власти жалую Знак Отличия Военного Ордена 2-й степени, как имеющейся (!) уже 3-й степени».
6 часов 30 минут вечера. Вернулся с прогулки, предпринятой для того, чтобы рассеять угнетающее чувство, чтобы освежить голову новыми впечатлениями. Каждый раз, когда наступали новые ужасы, замечал за собой, что как бы терялся, пока не освоился с новой мыслью, пока не примирился с фактом; особенно тяжело было в первый день бомбардировки города с суши. Сейчас, когда все опасности миновали, когда, очевидно, сдача крепости состоялась и стрелять уже не будут, казалось бы, должен был сразу успокоиться тем, что потерянное не вернешь и т. д.; но нет — блуждаешь в каком-то лабиринте вопросов, на которые сам не в силах ответить — не находишь утешительного выхода из этого лабиринта.
Около 3 часов дня вдруг раздался рокот по направлению Ляотешаня — словно орудийная пальба. Все мы встрепенулись: что это такое?.. А вдруг да пришла Балтийская эскадра!.. Но и эта мысль не могла радовать: если бы она и пришла, то было бы уже поздно помочь нашему горю.
Должно быть, взорвали что-то на Тигровом полуострове.
Подавленность, отсутствие воли не дали мне пойти узнать, что там такое творится.
Прошелся вдоль порта и набережной. Идешь как во сне; разрушения, произведенные бомбардировками, не вызывают уже прежних чувств сожаления, а скорее наоборот — какую-то досаду, что все это слишком мало разрушено и японцы все это исправят. Не хочется ни на что смотреть — будто все это чужое, до чего мне нет никакого дела. [519]
Жаль лишь красивых гор, красивой морской дали, чудного южного неба, на котором мирно плывут легкие облака, освещаемые опускающимся к закату солнцем. Мы должны покинуть Артур, в котором проведено столько ужасных, но великих дней. Не жаль того Артура, который до войны тонул в каком-то непробудном разгуле, банальном шике и блеске — тогда он не был привлекателен, скорее отталкивал человека, еще не завязнувшего в этом омуте. Жаль, несказанно жаль того Артура, который вот уже 11-й месяц принимал на себя удар за ударом, который страдал и боролся героически, который обливался кровью, который стонал от орудийного рокота, замирал при нескончаемой трескотне ружей и пулеметов... и жил спокойно, переносил терпеливо свою судьбу. Жаль великого Артура, великого своей самоотверженностью при всей его беспомощности. Жаль всех жертв, принесенных на алтарь Отечества, — тех тысяч богатырей, которые пали в бою, особенно тех, которые искалечены, переносят мужественно свои физические страдания и теперь лишены внутреннего удовлетворения. Все, все хорошее подернулось какой-то серой, мутной пеленой — неожиданной сдачей, тем, что борьба не доведена до конца, оборвана вдруг.
Все понапрасну!.. Вот что угнетает до того, что больно подумать о всех напрасных жертвах, о той бездне разочарования, перед которой мы очутились внезапно.
— Зачем все это случилось так, а не иначе? Почему про нас как бы забыли и дали нам дойти до такого конца? А дальше что?..
На все это не находишь ответа и рад бы ни о чем не думать, все позабыть...
Когда я возвращался с набережной, встретил К., идущего из штаба. Говорит, что сдача состоялась. Сообщение это не произвело на меня уже никакого нового чувства.
Дальше встретил Алексея Дмитриевича Поспелова, начальника нашей почтовой конторы. Говорит, что надо пойти в штаб, чтобы узнать, что будет при сдаче с его конторой, с той массой корреспонденции, которой загромождены помещения почты (в том числе множество писем от погибших защитников крепости к родным); он думает, что почтовые чины как служащие международному ведомству не подлежат плену и что корреспонденция [520] должна быть отправлена до ближайшей русской или нейтральной конторы, что корреспонденция ни в коем случае не должна стать «военной добычей» и что все это, наверно, предусмотрено в условиях капитуляции{301}.
8 часов 30 минут вечера. У К. собралось много знакомых, рассказывали злободневные новости.
Все утверждают, что генерал Стессель послал вчера парламентера, вел сегодня переговоры и сдал крепость, не спрося на то согласия ни военного совета, ни коменданта, ни прочих начальствующих лиц, ни гарнизона. Полагают, что сдача решена [521] им заранее совместно с генералом Фоком; полковник Рейс, разумеется, являлся главным уполномоченным по заключению капитуляции, им же были выработаны условия, предлагаемые с нашей стороны{302}. [522]
Надеются, что гарнизон будет отпущен в Россию, под условием не принимать участия в этой войне.
Передают, что сдача произвела на подавляющее большинство гарнизона и офицеров удручающее впечатление. (Из дневника сестры милосердия О.А. Баумгартен видно, что известие о сдаче произвело в госпитале на раненых очень тяжелое впечатление — многие плакали). Только те части, которые истомлены боем самых последних дней, говорят, отнеслись к факту равнодушно; бывали, хотя редкие, но случаи, когда тот или другой высказал довольство тем, что наконец кровопролитие прекратилось. То же наблюдается и среди мирных жителей. Вернее, думается мне, что мы еще не успели вполне взвесить совершившийся факт и его последствия. В эту минуту преобладает еще в нас чисто шкурный вопрос — мы уцелели, и слава Богу.
Сообщают, что наши и японские офицеры и солдаты на передовых позициях ходили сегодня друг к другу в гости по-мирному. [523]
Говорят, что и японцы рады, что кончились нескончаемые бои... Еще бы! Как им-то не радоваться!
Р-в уверяет, что он уже видел в городе японских офицеров, разъезжающих на извозчиках с нашими офицерами; хотя все выпившие, но предупредительно приветствуют встречных офицеров и отвечают отдающим честь нижним чинам.
Группы наших солдат и матросов шныряют по городу и разыскивают водку, ее за прошлую ночь и за день перебито огромное количество бутылок; местами лужи крепких напитков, канавки переполнены, но, говорят, еще не успели истребить все запасы. В Новом городе будто где-то нашли еще водку, перепились и устроили скандал.
Собирался пойти в Красный Крест или к кому-нибудь, от кого можно было бы узнать, как происходил бой последнего дня (19-го), как очистили позиции по приказанию и т. д., но подавленность, отсутствие воли помешали этому. [524]
Сижу себе дома и роюсь в своих несвязных мыслях. Из всего передуманного нашел одну немного утешающую мысль: если мы остались живы, то должны раскрыть истину, почему Артур пал несвоевременно, почему у нас многое не так, как следовало быть.
Вспомнилось, что как-то, вскоре после гибели японских броненосцев «Хацусе» и «Ясима», зашел ко мне мичман М. и удивил меня неожиданной фразой:
— Наше счастье, что адмирал Макаров погиб! Меня это поразило немало.
— Да, да, — продолжал он, — не погибни адмирал Макаров, он разбил бы японскую эскадру, покрыл бы нашу морскую гниль и плесень славой... и нам нельзя было бы надеяться на реформы, на лучшее будущее!
Хотелось бы сказать: слава Богу, что Артур пал именно так — он будет для нас ценным уроком!.. Но и это не веселит; что-то не верится{303}. 11 часов вечера. Зашел Б. И. Он какой-то угрюмый.
— Знаете что? — обращается он ко мне после долгого молчания. — Узнал интересную вещь — пакость: оказывается, что 13 мая генерал Фок обманул генерала Стесселя, полагавшегося на него больше, чем на себя. Он сообщил Стесселю, что был сам на позиции, видел, что все батареи разрушены и все пушки подбиты неприятельскими снарядами!
Б. уставил на меня свои широко раскрытые, злобно сверкающее глаза, как бы любуясь моим удивлением.
— Да, да! Стессель ответил ему, что если это так, что если уж нет возможности держаться, то разрешает отступить. Каково! Притом мне сообщили, что там остался неразгруженный вагон со снарядами, прибывший накануне, вечером... Депеши эти имеются, кажется, у подполковника Романовского.
Вот как мы дошли до сдачи крепости.
2. Совершившейся факт
Сегодня все говорят о состоявшейся сдаче, условия которой не объявлены. [525]
Ночью уснул крепко и поэтому чувствую себя бодрее.
2 часа дня. Ходил собирать сведения о положении вещей. Сперва узнал, будто по условиям капитуляции все офицеры остаются при оружии и отпускаются домой под честным словом не участвовать в этой войне против японцев, нижние чины будут перевезены в Японию и должны пробыть в плену до окончания войны, мирным жителям свободна дорога на все четыре стороны...
Каким-то режущим диссонансом звучит условие: офицеры с оружием домой, а нижние чины одни в плен! Не верится, чтобы такое условие было принято.
Наконец-то удалось собрать кое-какие сведения о ходе боя 19-го числа на атакованном фронте.
С самого утра японцы открыли артиллерийский огонь по Орлиному Гнезду и второй линии обороны, поддерживая огонь и по прочим укреплениям фронта. Затеялась ружейная перестрелка; японцы пытались атаковать вторую оборонительную линию, вышли из форта III и двинулись к Владимирской горе, но были тотчас же отбиты.
На Орлином Гнезде в последнее время были устроены прочные блиндажи — углубления в скале, но в них не мог быть укрыт большой отряд, притом артиллерийский и ружейный огонь все находил свои жертвы. Японцы, занявшие оставленный нами Скалистый кряж и Заредутную батарею, обстреливали ходы сообщения с Орлиным Гнездом, не давали подавать туда помощи. Затем японцы начали штурмовать Орлиное Гнездо с северной стороны.
Интересен факт, что утром начальник обороны генерал Фок поблагодарил (чуть ли не в первый раз) инженеров за то, что на правом (восточном) склоне Орлиного Гнезда окопы устроены прекрасно, но когда японцы начали штурмовать Орлиное Гнездо, то окопы эти оказались уже в руках японцев. Значит, генерал Фок, вероятно, забыл послать в эти окопы наших солдат или матросов... и они были взяты без боя.
Когда комендант Орлиного Гнезда капитан Голицинский сообщил, что необходимо прислать патроны и резервы, матросы десантной роты под командой лейтенанта Темирова вызвались охотниками доставить на Орлиное Гнездо патроны и были посланы в помощь капитану Голицинскому. Несмотря на адский [526] неприятельский огонь, матросы смело карабкались по ходу сообщения к вершине Орлиного Гнезда, обстреливаемому японцами, много легло их по пути туда, лейтенант Темиров был тоже ранен в это время, но они дошли.
Шесть раз японцы были отброшены, но они продвигались вперед при помощи летучих сап и достигли наконец вершины горы. К тому времени все защитники горы были или перебиты, или переранены, не имея никакого прикрытия, так как взрывом склада бомбочек оно было уничтожено, и, не получая больше поддержки, уцелевшие несколько человек отступили.
Все это время генерал Горбатовский просил по телефону то генерала Фока, то генерала Смирнова, то генерала Стесселя о скорейшей присылке резервов, сообщал, что иначе не удержать Орлиное Гнездо, но без результатов{304}. Люди таяли и в окопах второй оборонительной линии, вспахиваемых неприятельскими снарядами{305}. В присылке резервных частей произошло какое-то замешательство; своевременной помощи не было подано.
Около 3 часов дня начальник обороны участка подполковник Л-ский доносил по телефону генералу Горбатовскому, что японцы начали обстреливать его участок (восточнее Орлиного Гнезда) во фланг и что поэтому трудно держаться.
Генерал Горбатовский приказал соорудить траверсы и держаться.
Некоторое время спустя после оставления Орлиного Гнезда, подполковник Л-ский донес генералу Горбатовскому, что им получено приказание генерала Фока очистить весь участок от Орлиного Гнезда до укрепления № 2 (т. е. Малое Орлиное, Куропаткинский люнет, литеру Б, Залитерную гору и промежуток до укр. № 2).
Генерал Горбатовский приказал ему не сметь исполнять ничьих распоряжений, кроме тех, которые даются непосредственно им как начальником фронта. [527]
В шестом часу вечера к генералу Горбатовскому явился капитан Голицинский (или лейтенант Темиров) и доложил, что Орлиное Гнездо очищено за невозможностью держаться, за отсутствием всякой помощи... и упал в обморок. Бывший тут доктор Кефели привел его в чувство и отправил в госпиталь. Вид его был ужасен — вся одежда на нем была изодрана, при взрыве порохового погреба придавило его камнями и мешками, еле освободили его из-под них, кроме того, он был контужен, оглушен и, кажется, ранен.
Очевидец, передавая мне все это, говорит, что это подействовало на всех удручающе; все видели, что этот человек показал даже сверхчеловеческую стойкость и что дело обороны при таких условиях становится незавидным.
В это время кто-то крикнул, что стрелки стали отступать со второй линии обороны. Генерал Горбатовский кинулся, чтобы удержать их на местах. Как раз мимо перевязочного пункта проходит по направлению в город какой-то офицер в сопровождении стрелка; его догнали, остановили. Оказалось, что это 14-го полка капитан К-в, он ранен и отправлялся в госпиталь. Его спрашивают, кому он передал начальство над его участком. Отвечает, что никому...
Горбатовский послал к отступающим стрелкам двух офицеров, которые вернули их на свои места.
Очевидцы говорят, что положение было удручающее; все будто расползалось по швам, сдерживалось с трудом. Начатая уступка позиции подорвала снова стойкость изнуренного гарнизона.
Зато очевидцы с другой стороны, с Куропаткинского люнета, передают, что обидно, досадно было смотреть, как японцы почти безнаказанно подвигались с северной стороны при помощи летучей сапы все выше и выше к вершине Орлиного Гнезда; говорят, что было бы по-прежнему достаточно одной роты, чтобы совсем отбросить японцев. Они там все ожидали, что к нашим подоспеет еще помощь и что гора останется за нами{306}. [528]
Вскоре после этого генерал Горбатовский получил письмо от начальника штаба генерала Фока — подполковника Дмитревского, сообщающее о том, что к японцам послан парламентер.
Это все-таки не убедило генерала Горбатовского в необходимости очищать неатакованный в этот день фронт, и он не отменил приказания, данного подполковнику Л-скому. Утомленный волнениями тяжелого дня, генерал передал начальство над фронтом полковнику Мехмандарову, при котором остался капитан Генерального штаба Степанов, и лег спать с тем, что с 2 часов ночи он и инженер-капитан Шварц сменят их, дадут им уснуть.
Однако генерал Горбатовский только что успел лечь, как было получено приказание генерала Фока как начальника всей сухопутной обороны крепости о немедленном очищении фронта до укрепления № 2 — с пригрозой отдачи под суд...
Только после этого наши войска отошли, и японцы вскоре заняли без выстрела брошенные наши места. Но, заняв Залитерную гору, они начали заходить в тыл укрепления № 2, так что почти пришлось бросить и его{307}...
Сообщают, что с 9 часов утра должна была начинаться формальная сдача крепости и при этом имела состояться какая-то церемония на Казачьем плацу, но туда посторонних не пускали.
11 часов 30 минут. Говорят, что в городе появились уже японские солдаты.
Мы перебрались окончательно в свою квартиру; оказывается, что понемногу, по мере надобности, многое из домашнего скарба, необходимое жене для обихода и работы, было перетаскано в каземат.
На улицах встречается много пьяных.
2 часа дня. На углу Цирковой площади увидел первых в городе японских солдат; это отряд телефонистов, устраивающих [529] в доме Трофимова телефонную станцию. Народ далеко не такой мелкорослый, как мы привыкли за время осады о них думать, — молодые, коренастые, упитанные, хорошо одетые. При них несколько обозных двуколок, очень легких и удобных для подвоза провианта и амуниции по ходам сообщения и окопам{308}. В них запряжены мелкорослые, но, кажется, шустрые австралийские лошади, что-то среднее между лошадью и пони. Видел несколько кавалеристов или же тех же телефонистов верхом, некоторые сидят в седле неважно, но, в общем, недурно, некоторые же просто молодцами.
Говорят, что и у японцев много заморенных работой и боевой жизнью людей с обносившейся одеждой — просто оборванцев, но их они нам, наверное, не покажут.
Наши нижние чины, рабочие и мирный люд, как очумелые шатаются праздно, большей частью подвыпившие, ищут случая поглазеть на японцев. Поведение этих первых в городе японцев в высшей мере корректно — они нигде не останавливаются, чтобы полюбоваться разрушениями, произведенными бомбардировкой; на их лицах видна лишь серьезная сосредоточенность, озабоченность исполнением своей прямой задачи, ни тени надменности или злорадства.
Трудно допустить, чтобы мы сумели так себя вести в роли победителей.
Недавно забежал ко мне артиллерист В. А. В.
— Еду, — говорит, — в Японию, в плен. Как же иначе! Какими же глазами я могу смотреть в глаза России, если мои солдаты будут в плену, а я вернусь домой?..
Бывший при этом иностранец — Л. привскочил с места:
— Вот, это благородно, справедливо!
Меня очень обрадовало решение В. А. разделить участь гарнизона, сколь тяжела она бы ни была.
Оказывается, что по вопросу о плене образовались два течения. Одно исходит из сферы штаба генерала Стесселя, доказывает бесполезность ухода офицеров в плен, и это мотивируется тем, что ныне всякий офицер может принести пользу родине, [530] занимая хотя бы мирно-гарнизонные должности, заменяя тех, которые должны отправиться на войну{309}. Перспектива увидать родину и своих близких соблазняет многих и не дает им задуматься над тем, что за задний смысл имеет эта коварная статья японского великодушия по отношению гарнизона героической крепости и как при этом опростоволосились те, кто заключал капитуляцию.
Цель отпуска офицеров домой с оружием в то время, когда весь гарнизон должен пойти в плен, ясна — желание довести нас до полного разрыва связей между офицерами и нижними чинами, деморализовать этим не только артурский гарнизон, но и всю нашу армию в Маньчжурии и России, образовать между офицерами и нижними чинами пропасть...
Другое течение, исходной точкой которого была, кажется, среда молодых артиллеристов во главе с полковниками Мех-мандаровым и Тохателовым, предвидит вышесказанное или же руководствуется просто чувством порядочности, остатками некоторого рыцарства. Артиллеристы будто высказались первыми за уход в плен, и они собираются чуть не поголовно ехать в Японию одновременно с нижними чинами{310}. Оно мотивируется тем, что порядочный человек, давший честное слово японцам не участвовать в течение этой войны ни в чем во вред интересов Японии, нарушает свое слово уже тем, что он заменяет [531] офицера, отправляющегося на войну, а главное, что бросить гарнизон, перенесший за время осады больше, чем сами офицеры, в такое тяжелое для него время, недобропорядочно, не по-товарищески.
Это течение находится только в периоде возникновения, и поэтому еще трудно сказать, возьмет ли оно верх над соблазном скорее вернуться на родину, быть встреченным с овациями, фигурировать в качестве героя, перенесшего столь тяжелую осаду и т. д. Соблазн очень велик, а долг совести обещает пока лишь трудноопределимую вереницу сереньких дней, недель, месяцев, а может быть, и лет.
Среди мирных жителей оживленно обсуждается вопрос, как выехать в Россию; оставаться здесь, когда крепость будет в руках японцев, никому не хочется, да и смысла нет. Но если японцы отправят нас по железной дороге к Мукдену, то понадобится теплая одежда и обувь, которой здесь нет; в Сибири теперь самые большие морозы. Перспектива не из розовых. Если же дадут нам возможность выехать в Чифу или Шанхай, тоже горе — морской путь далекий, и редко у кого хватит на то средств. Притом все мы оборвались, обносились за время осады так, что стыдно будет показываться в Россию, если не удастся приодеться дорогой. Морской путь страшит всех мало бывавших на море своим зеленым призраком — морской болезнью.
3. Мрачные размышления
Навертываются невеселые думы: теперь уже знают и в России, что Артур сдан; известие произвело, наверное, потрясающее впечатление.
Все, у кого здесь близкие, родственники, сгорают нетерпением узнать что-нибудь о судьбе своих. Многие из них так и не дождутся радостной вести.
11 часов вечера. Не спится, и нет возможности чем-либо заняться; какое-то отвращение ко всему. И думать-то не хочется. Поздно вечером зашел П. Р. и сообщил, что и он едет в плен, но говорит, что и в инженерных войсках большой разлад по вопросу о плене; многие собираются уехать в Россию. [532]
Слышал, будто несколько стрелковых офицеров, бывших до последних дней на боевых позициях, застрелилось — не находя возможным перенести позора сдачи крепости и плена, а также не желая дать японцам честное слово. Говорит, что офицеры эти, кажется, из состава 27-го, 28-го и 5-го полков; фамилии их не знает{311}.
Все это не вызывает яркого, определенного чувства, а увеличивает лишь сумбур в голове, будто налитой свинцом.
Переболело сердце об Артуре и о том, что Россия, великая Россия оказалась столь слабой, столь неподготовленной к давно готовившемуся удару. Порой вскипает зло, и винишь в этом весь государственный строй, весь уклад нашей жизни; то примешься рыться в причинах, создавших и удержавших такой строй, и находишь, что многие из людей, захвативших власть или облеченных ею, меньше всего думают о пользе государства, не понимают или же не желают его понимать...
Сегодня вышел № 247 «Нового края» — последний в Артуре. Газета исполнила свой долг по мере условий, в которых она находилась, — просуществовала всю осаду крепости.
Кажется, что это первый такой случай в мировой истории.
Редакция обещает возродить газету в другом месте, но когда и где — пока неизвестно{312}.
В этом номере газеты опубликованы два приказа генерала Стесселя о сдаче крепости. Документы характерные, поэтому привожу их здесь целиком.
«Приказ по Войскам Квантунского Укрепленного района. Кр. Порт-Артур.№ 984 (20 декабря 1904 г.). Герои защитники Артура. 26-го Января сего года Артур впервые был потрясен выстрелами неприятеля: это миноносцы атаковали нашу Эскадру, стоявшую на рейде: с тех пор прошло 11 месяцев. Сначала бомбардировки Крепости с моря, затем, начиная с начала Мая бои уже на сухопутье, геройская оборона Кинчжоуской позиции получила [533] справедливую оценку по заслугам [?). По оставлении нами Кинчжоуской позиции начались знаменитые (!) бои на передовых позициях, где не знаем, чему удивляться, упорству или настойчивости противника, сосредоточившего против нас большое превосходство сил и особенно артиллерии, или Вашей необыкновенной отваге и храбрости и умению нашей полевой артиллерии. Позиции у Суайцангоу, Талингоу, Юпилазы, Шининзы, высоты 173,163,86, Зеленые горы всегда останутся в памяти нас, участников и потомства. Все будем удивляться, как отбивались и погибали на Юпилаз и других позициях. Начиная с середины Мая и до 17-го июля, вы держали{313} противника вдали от Крепости, и только с конца шля он мог начать обстреливать верки Крепости. Приказ не может указать всех тех геройских подвигов, всего того героизма, который проявлен Гарнизоном с 26-го января и проявляет по сие время; и подойдя к Крепости, к нашим ближайшим позициям: Дагушань, Сяогушань, Угловая. Кумирнский, Водопроводный № 1 и 2 редуты, Вы долго сдерживали противника перед Крепостью; а Высокая, сколько она оказала заслуг и геройства. Иностранцы уже в сентябре диву давались, как мы держимся, не получая ничего извне. Да действительно это беспримерное дело. Громадное число убитых и умерших указывает на то упорство, которое проявили войска, и на тот необычайный, нечеловеческий труд, который вы несете: только вы, славные воины Белого Царя и могли это вынести. 11-дюймовые бомбы, этот небывалый фактор войны, внесли страшные разрушения, лучше сказать, уничтожение всего; еще недавно, 2-го Декабря наш герой Генерал-Майор Кондратенко с 8-ми славными офицерами был убит наповал разрывом подобной бомбы, разорвавшейся в соседнем (?) каземате 2-го форта; никакие преграды и закрытия не спасают от 15–18 пудовых бомб. Все наши госпиталя и больницы ныне расстреляны (?). Суда эскадры, через 3–4 дня после занятия Высокой тоже расстреляны. Бетоны на фортах и орудия подбиты. [534]
Снаряды почти иссякли или уничтожены [!]; кроме того еще — цинга, враг этот тоже неумолимый и беспощадный. При всем том если ваша храбрость, мужество и терпение не имеет границ, то всему есть пределы, есть предел и сопротивления. По мере сближения неприятель подводил и батареи, и наконец Артур был опоясан кольцом и начались штурмы, начиная с августа, сентября, октября, ноября и декабря. Штурмы эти не имеют ничего похожего во всей военной истории; на этих штурмах о ваши груди, как об скалы, разбилась многочисленная армия храброго врага. Пользуясь превосходством огня на самых близких расстояниях, артиллерия наносила нам всегда огромный вред. Наконец все порасходовали и главное защитников: из 40 т. гарн. на 27-верстной обороне осталось менее 9 т. и то полубольных [?!]. При таких обстоятельствах и после взятия противником главнейшего форта № 3. Укрепл. № 3, Всей Китайской Стены, Куропаткинского люнета, Батареи Лит. Б, т. е. почти всего Восточного фронта (?!] и на Западном — до Ляотешаня (?!) продолжать оборону значило бы подвергать ежедневно бесполезному убийству войска наши, сохранение (?) коих есть долг всякого Начальника. Я с полным прискорбием в душе (!), но и с полным убеждением, что исполняю Священный долг, решился прекратить борьбу и установив наивыгоднейшие (!) условия очистить Крепость, которая теперь уже с потоплением судов эскадры не имеет важного значения (?) — убежище флота, так как флота нет. Второе важное значение: оттянуть силы неприятеля от главной армии: мы выполнили это, более 100 т. армии разбилось о ваши груди. Я с сокрушением в сердце, но и с полнейшим убеждением, что исполняю Священный долг перед Царем и Отечеством, решил очистить (?!) Крепость. Славные герои, тяжело после 11-ти месячной обороны оставить Крепость, но я решил это сделать, убедившись, что дальнейшее сопротивление дасттолько бесполезные потери воинов, со славой дравшихся с 26-го Января. Великий Государь наш и дорогая родина не будут судить нас (!). Дела Ваши известны всему миру, и все восхищались ими. Беру на себя смелость, как Генерал-Адъютант ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА благодарить Вас именем ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА за Вашу беспримерную храбрость и за беспримерные труды во все время тяжелой осады, осады, вырвавшей [535] из строя более... защитников (?!). С чувством благоговения, осенив себя Крестным Знамением, помянем славные имена доблестных защитников на полях брани за Веру, Царя и Отечество, живот свой положивших, начиная от Генералов до рядовых борцов. Великое спасибо Вам, дорогие, храбрые товарищи, за все Вами содеянное. Долгом почитаю принести мою благодарность доблестным Начальникам Вашим, моим сотрудникам в боевых делах. Благодарю беззаветных тружеников: Врачей, Ветеринаров, Красный Крест и Сестер. Благодарю всех тех, кои оказали обороне услуги: Велосипедистов, извозчиков и др.{314}
Объявляя заслуженную благодарность оставшимся в живых и достойным Начальникам Вашим, — почтем, боевые товарищи, память павших со славою и честью во всех боях и битвах сей кровопролитной кампании. Да ниспошлет Господь мир праху их, а память о них вечно будет жить в среде благодарного потомства. Условия передачи будут объявлены в приказе. Ныне и впредь, до возвращения на родину, Вы поведете себя как достойным воинам надлежит, и в годину нашего тяжелого испытания будете молиться Господу и не омрачите славного своего имени никаким недостойным поступком, помня, что на Вас смотрит Царь, Россия и все державы. Надо, чтобы знали и ведали, что русский воин тверд и в счастии и в тяжелом Богом посылаемом испытании».
«№ 975 (экстренно). Так как условия капитуляции заключены, то для передачи фортов японцам предписываю исполнить следующее: 1 ] Завтра к 9 часам утра должны быть выведены гарнизоны всех фортов, батарей и укреплений между Лун-хе и Укреплением № 5, т. е. пехота, артиллерия скорострельная и запряжка, прислуга крепостных и прочих орудий. 2) Остается для передачи Комендант форта с двумя нижними чинами. 3) По очищении указанных фортов морские команды выделить от сухопутных и тотчас передать в ведение их морского Начальства по принадлежности. 4) Начальники участков и фортов обязываются наблюсти за полнейшим порядком всего изложенного. 5] Казачья сотня, а затем охотничьи конные команды под [536] общим начальством Генерального Штаба Капитана Романовского, тотчас занимают позади в Новом и Старом городах заставы для наблюдений за исполнением всех установлений, за полным порядком и благочинием в городе и в недопущении безобразия, памятуя, что всякий безобразный поступок какого-либо негодяя может вызвать резню на улицах и истребление больных и раненых. 6) Приведение всего этого в исполнение возлагаю на Коменданта Крепости, в помощь ему назначается Начальник 7-й В. С. С. дивизии Генерал-Майор Надеин. 7) Прошу Гг. Адмиралов и Командира Экипажа усилить во всю (!] наблюдение за морскими командами, назначая для сего офицеров с патрулями; необходимо не допускать производство беспорядков. 8) Коменданту города и Полицеймейстеру иметь за порядком самый строжайшие надзор. 9] Гарнизон очищенных фортов отвести в казармы и никуда не расходиться.
П. П. Начальник Укреплен, района, Генерал-Адъютант Стессель.
С подл, верно: Начальник Штаба, Полковник Рейс».
10 часов утра. Сегодня сообщают мне, что все офицеры, не исключая генералов Стесселя и Смирнова, поедут в плен вместе с войсками. На завтра назначен вывод войск к форту V. В Голубиной бухте будто уже ожидают японские пароходы.
Наши матросы и солдаты все еще ищут случая напиться, побезобразить — разгуляться.
Офицерам будто разрешается взять с собой лишь 45 фунтов багажа; больше не возьмут перевозить и за плату.
И нам приходится осваиваться с мыслью, что придется взять с собой лишь крайне необходимое, а все остальное бросить, т. е. оставить победителям. Не правда ли, не особенно-то благородный прием присвоения себе чужого имущества! Хотя юридически это нельзя назвать грабежом...
9 часов вечера. По дороге в Новый город встретил отряд японских матросов, предводительствуемых офицером. Тип лица заметно разнится с типом сухопутных войск, лица более смуглые и скуластые. Их гримасы уже не чета вчерашним корректным телеграфистам — улыбаются злорадно во все лицо, поглядывая на затопленные в гавани наши военные суда и на [537] нас, встречных. Встретил и сухопутного офицера верхом, и в нем не заметил скромного величия.
По всей дороге, всюду валяются разорванные патронташи и патроны поодиночке, обоймами, пачками... Наши солдаты разбросали этот ненужный им теперь хлам, чтобы он не достался неприятелю. По ним идут, едут, говорят, что были уже случаи, что патроны эти взрывались под копытами лошадей и под колесами телег. При этом могли бы случиться и ранения.
У моста дамбы, ведущей в Новый город, видна в воде во время отлива масса патронов целыми ящиками; там же навалено много унитарных артиллерийских патронов 47–57-миллиметрового калибра. Говорят, что и в других местах в бухту сбросано много патронов и даже ружей. Полагают, что, пролежав в морской воде, эти патроны испортятся.
4. Условия сдачи
Встретил капитана А. П. Г-ва. Он удивлен, почему генерал Стессель не нашел нужным поручить выработать условия сдачи и участвовать в заключении капитуляции ни одного ни военного, ни гражданского юриста. Он как бы нарочито обошел всех юристов, которых у нас в крепости далеко не малое число. Г. сомневается, был ли Стессель вправе игнорировать в данном случае людей специально образованных, тем более потому, что за время осады как он, так и начальник его штаба полковник Рейс многократно доказали незнание тех законов, которые было необходимо им знать на каждом шагу. Капитуляция же крепости очень сложная вещь, и в ней следовало бы предусмотреть многое.
Но, как оказывается, все это «обделано» штабом генерала Стесселя и под строгим секретом{315}.
Характерно, что сегодня высказали мне Н. Н. В. и С. З. В., живущие в разных концах города, занимающие совершенно разные житейские положения и совершенно незнакомые между собой, одну и туже мысль и почти теми же словами: [538]
— В сдаче крепости, после того как мы уже съели добрую половину лошадей, мулов, ослов и даже собак, — много позорного, много обидного для «славы русского оружия» и для сердца русского. Будь крепость взята подавляющей силой, не было бы этой обиды. Не все еще силы истощены, не все еще использовано до конца, не говоря о том, что ничего не сумели использовать с самого начала и этим сами приблизили конец...
На каждом шагу встречаю знакомых; впрочем, проживши в осажденной крепости чуть не год, мало кого совсем не знаешь. Все спрашивают, что будет с нами — мирными жителями, — когда, куда и как отправят нас из крепости. Всем один ответ: не знаю.
Это заставило меня приложить все старания к тому, чтобы узнать условия сдачи. После некоторого усилия получил возможность списать копию с официально заверенного документа. Привожу здесь все статьи и разъяснения капитуляции целиком, без пропусков:
«КАПИТУЛЯЦИЯ ПОРТ-АРТУРАСт. I. Русская армия, флот, охотники и должностные лица в крепости и в водах Порт-Артура становятся военнопленными.
Ст. II. Все форты, батареи, броненосцы, корабли, лодки, оружие, амуниция, лошади и все другие предметы войны, равно как и деньги и другие предметы, принадлежащие русскому правительству, должны быть переданы японской армии в том виде, в котором находятся в данный момент.
Ст. III. Если две предыдущие статьи будут приняты, то, в виде гарантии за точное исполнение, русская армия и флот должны вывести все гарнизоны из всех фортов и батарей на Итцушане, Шуаныиишане и Тайяншишане и со всей цепи холмов на юго-восток от вышепоименованных гор и передать форты и батареи японской армии 3-го января до полудня.
Ст. IV. Если будет замечено, что русская армия и флот разрушают и каким бы то ни было способом изменяют настоящее состояние предметов, указанных в ст. II, после подписания капитуляции, японская армия прекратит всякие переговоры и будет иметь свободу действий. [539]
Ст. V. Русские военные и морские власти должны выбрать и передать японской армии планы и укрепления Порт-Артура и карту, с указанием мест фугасов, подводных мин и других опасных предметов, таблицу организации армии и флота, находящихся в Порт-Артуре, номенклатуру военных и морских офицеров, определяющую их чины и обязанности; то же самое относительно военных и гражданских чиновников; то же самое о броненосцах, кораблях и лодках с номенклатурой экипажей; таблицу, показывающую число, пол, расу и профессию мирных жителей.
Ст. VI. Все оружие, включая носимое частными лицами, амуниция, предметы, принадлежащие правительству, лошади, броненосцы, корабли и лодки со всем находящимся на них имуществом, кроме частного, должны содержаться в порядке на прежних местах. Способ передачи их должен быть решен русско-японским комитетом.
Ст. VII. В воздаяние почести храбрым защитникам Порт-Артура, русским военным и морским офицерам и чиновникам разрешается носить холодное оружие и иметь при себе предметы, необходимые для их жизни. И решено, что те из офицеров, охотников и чиновников, которые дадут письменное обещание не браться снова за оружие и ни в каком случае не действовать против интересов Японии во время настоящей войны, могут отправиться на свою родину. Каждый офицер имеет право иметь одного денщика, который, как исключение, освобождается от письменного обещания.
Ст. VIII. Обезоруженные унтер-офицеры, солдаты и моряки русской армии и флота, а также охотники должны двинуться целыми частями под командой их непосредственных офицеров к месту сбора, указанному японской армией, в присвоенной им форме, имея при себе походные палатки и собственные вещи первой необходимости. Детали этого будут указаны японским комитетом.
Ст. IX. Для ухода за больными и ранеными и для обеспечения пленных, санитарный персонал и интендантская часть русской армии и флота в Порт-Артуре должны оставаться до тех пор, пока японская армия считает их необходимыми, и оказывать услуги под управлением японских санитарных и интендантских чинов. [540]
Ст. X. Размещение частных жителей, передача административных дел и финансов города, вместе с документами относительно последних и другие дела, связанные с исполнением настоящей капитуляции, должны быть рассматриваемы в дополнении, которое имеет такую же обязательную силу, как статьи капитуляции.
Ст. XI. Настоящая капитуляция должна быть подписана уполномоченными обеих сторон и вступить в силу тотчас же после подписания».
К этому соглашению последовало следующее дополнение:
«Разъяснение 1: Для исполнения капитуляции должны быть назначены японскими и русскими властями следующие комитеты: во-первых, комитет относительно шестой статьи капитуляции, состоящий из подкомиссии, для фортов, батарей, оружия, амуниции и пр. на суше. Подкомиссия для броненосцев, кораблей и лодок; подкомиссия для провиантских складов; подкомиссия для удаления опасных предметов. Во-вторых, комитет относительно восьмой статьи капитуляции; в-третьих, комитет относительно девятой статьи капитуляции; в-четвертых, комитет относительно десятой статьи капитуляции.
Разъяснение 2: Комитеты, упомянутые в разъяснении первом, должны быть в Шуйшиине ровно в 9 часов утра 3-го января и приступить к исполнению возложенных на них обязанностей.
Разъяснение 3: Армия и флот, находящиеся в крепости Порт-Артур, должны выступить по частям, согласно установленного японской армией плана, так чтобы голова колонны прибыла к восточному концу Кокоси ровно в 9 часов утра 5-го января для получения приказания от комитета согласно восьмой статьи капитуляции. Только офицерам и чиновникам позволено иметь холодное оружие. Унтер-офицерам, солдатам и матросам не разрешается иметь никакого оружия. Все лица ниже офицеров должны иметь при себе провизии на одни сутки.
Разъяснение 4: Русские должностные лица, не принадлежащие к армии и флоту, должны образовать группы по специальностям и следовать за войсками, упомянутыми в разъяснении [541] третьем. Те должностные лица, которые не были внесены в списки волонтеров, должны быть освобождены без всякого обещания.
Разъяснение 5: Для передачи фортов, батарей, зданий, складов и др. предметов несколько офицеров, унтер-офицеров и др. назначенные лица должны остаться, где эти предметы находятся.
Разъяснение 6: Лица, входящие в состав русской армии и флота, добровольцы, должностные лица, которые будут носить оружие после 9 часов утра 5-го января или не явятся на место сбора, подвергнутся должному обращению со стороны японской армии, кроме больных и раненых.
Разъяснение 7: Необходимые предметы, составляющее частную собственность офицеров, гражданских чиновников и должностных лиц, помещенные в седьмой статье капитуляции, будут подвергнуты осмотру, если сочтут нужным, и их багаж не должен превышать веса, дозволенного офицерам соответствующего чина в японской армии.
Разъяснение 8: Военные и морские госпитали и госпитальные суда в Порт-Артуре будут осмотрены японским комитетом и будут использованы согласно правилам, выработанным этой комиссией.
Разъяснение 9: Мирные жители могут спокойно продолжать жить, но тем из них, которые пожелают оставить Порт-Артур, будет разрешено взять с собой всю их частную собственность. Семействам офицеров и чиновников, которые пожелают уехать, японская армия предоставит все удобства, какие в ее силах.
Разъяснение 10: Если японская армия найдет нужным некоторых из жителей Порт-Артура выселить, то они обязаны сделать это своевременно и путем, указанным сей армией.
Разъяснение 11: Русский комитет, помеченный 10 ст. капитуляции, должен сообщить условия администрации и финансов, передать тому же комитету все документы, общественные суммы, относящиеся к этим делам.
Разъяснение 12: Японские военнопленные, находящиеся теперь в Порт-Артуре, должны быть переданы японскому комитету, упомянутому в 9 ст. капитуляции, в 3 часа пополудни 3-го января». [542]
На обратном пути из Нового города матрос, идущий со своим скарбом из госпиталя, обратился ко мне:
— Скажите, пожалуйста, что это будет: неужто мы пойдем в плен, а офицеры себе домой? В бой посылали нас вперед, а тут до нас нет им и дела! Обидно! Вот, например, когда мы пришли под Высокую гору, наш командир и говорит: «Ну, с Богом, ребята! Я буду вами командовать отсюда...». Где там ему командовать, он и не видал, что мы там делали, а наверное, и орденок получит, и героем себя назовет. Мы пошли, но из всей роты вернулось всего 10 человек. Там и меня ранило, а тут еще цинга проклятая. Не совсем еще поправился, но неохота отстать от товарищей; взял и выписался.
Говорю ему, что, вероятно, большинство офицеров пойдет в плен. Будто успокоился этим.
Зашел А.Д. Горловский. Ему сознался один из японских врачей, что японская армия потеряла под Артуром 102 тысячи человек{316}; другой врач говорил, что только 98 тысяч; третий говорил, что больше 60 тысяч. Ближе к истине, конечно, первая цифра.
Н. П. сообщает, со слов японца-переводчика, что мирных жителей японцы отправят в Чифу и сдадут там русскому консулу.
Переводчик будто подтвердил, что через Кинчжоуский перешеек прорыт канал. Он же сказал, что русские нескоро возьмут обратно Артур, т. е. если они вообще вздумают брать его...
И тех офицеров, которые возвращаются в Россию, японцы все-таки повезут в Японию как трофеи победы, покажут народу и только тогда отпустят домой.
Сегодня целый день сдавали японцам оружие и укрепления.
Говорят, что японских войск здесь очень мало: было будто всего тысяч 30–40, но сейчас здесь всего около 10 тысяч; остальные отправлены на север, в Маньчжурию.
По словам японцев, их дела на севере лучше, чем здесь. Но к чему, в таком случае, они торопятся отправить излишние войска в Маньчжурию?.. [543]
Офицеры нестроевой службы уезжают все в Россию, чины штабов тоже, но говорят, что многие из строевых решили уехать домой — значит, не устояли против соблазна скорого свидания с родными или у них на это какие-нибудь особые соображения, особые взгляды на этот вопрос. Впрочем, это их дело.
5. Выступление гарнизона
Проснулся в начале пятого часа утра, не спится, и только, сон не хочет явиться на выручку перенапряженным нервам.
Кто-то зашабарчал нашей телефонной проволокой на крыше, быть может, гуляющие там кошки. Прежде не просыпался даже от падения вблизи 11-дюймового снаряда!
В 6 часов 10 минут где-то вдали загрохотали колеса; чем-то больным отдалась в сердце мысль, что это наши войска начинают выступать из крепости, которую сами построили и так стойко защищали, не помышляя о сдаче, все надеялись удержать ее за собой. А теперь все рухнуло вдруг, и все пропало...
Вспомнил переданный мне вечером случай в инженерном управлении. Туда пришел кондуктор Рыбников, представленный к трем Георгиевским крестам, вполне заслуживший их, притом в последние, самые тяжелые дни крепости; получил пока из них только один — IV степени. Пришел откланяться начальству перед уходом в плен (хотя он мог и не уходить в плен, если бы захотел этого сам).
— Ишь, — говорит начальник инженеров полковник Г. с презрительной усмешкой, — навесили себе побрякушек!
Рыбников опешил.
— Простите, господин полковник, эти побрякушки заслужены мною...
— Пустяки! Мы не ради их работали...
Так относятся к действительным заслугам те, которые сами и не испытывали, каково заслужить Георгиевский крест. Дело другое, если бы таких наград не существовало вовсе, но пока они существуют, то заслуживший награду должен получить ее, и не вижу причины стыдиться носить ее. Когда нужно было совершать [544] подвиги, в тот момент никто и не думал о награде и не ради ее творили чудеса, рисковали собой в высшей мере. Например, Рыбникова, во время спускания одной мины к неприятелю, задели 5 пулеметных пуль, но замечательно счастливо для него — одной он ранен легко в голову, другой в шею, третьей в плечо и т. д. Это лишь случай, что он уцелел, а полковник Г. считает себя вправе надсмехаться над ним за то, что он надел крестик.
Впрочем, говорят, что по инженерному ведомству дело о наградах стояло вообще незавидно из-за несочувствия к ним начальника{317}.
И инженеры сделали очень многое, внесли немалую лепту в дело защиты крепости, этого никто не может отрицать. Также немыслимо отрицать и то, что и они рисковали на каждом шагу своей жизнью — совершали подвиги, но это были подвиги, не бросающиеся в глаза своей картинностью. Если один-другой из них проявил лишь отрицательные черты, то этим не сказано, что все они были одного покроя, и валить все на всех их грешно. Кто-то же вел все эти работы под непрерывным огнем неприятеля! Но у нас всегда так: на кого нападут, того ругают все без разбора и оглядки, огульно; а главное, за спиной лишают невиновного возможности защищаться, доказать свою правоту.
Вспомнил характерный случай, переданный мне одним из раненых моряков. Случилось это довольно давно, еще в то время, когда лейтенант Хоменко и инженер-капитан Родионов начали устраивать морские батареи на кряже над Китайским городом — на так называемом Камнеломном кряже{318}. Приезжает к ним генерал Фок и ругается, что наши инженеры любят копаться лишь кирочкой и лопаточкой, а не любят приниматься [545] за подрывные работы (это, положим, вздор, так как все крепостные работы велись именно при помощи взрывов скал, и в легком грунте совсем редко где приходилось работать).
Его приглашают наверх, на кряж, где ведутся сами работы, и именно подрывные. Генерал остается, видимо, очень доволен работами, капитан Р. объясняет ему подробно, какой глубины делаются буровые скважины, как нужно поворачивать при этом зубилом, как тупятся при этом зубила и что пришлось поэтому устроить тут же кузницу для заостривания зубил, как закладывается и какое количество рок-о-рока или самсона (взрывчатых веществ), с какой предосторожностью делается забивка заряда и т. д.
Фок поблагодарил за произведенные работы и уехал.
Говорят, капитан Р. было обрадовался, ожидал, что генерал представит его к награде.
Получилось же совершенно неожиданное: на следующий день появился очередной подпольный листок — записка генерала Фока, в которой он говорит, что нечего бы господам инженерам рыться в мягкой землице, пора бы им приняться подрывать скалы — от этого было бы много больше пользы. И перечисляет, и рекомендует им все приемы для этих работ до мельчайших подробностей — точь-в-точь, как ему накануне объяснил капитан Р., вплоть до необходимости иметь поблизости и кузницу...
Генерал Стессель и прочие поклонники талантов Фока давались лишь диву, что этот феноменальный «герой» знает все — и инженерные работы, и все детали подрыва скал!{319}
Пришла на ум известная аллегорическая картина императора Вильгельма II, изображающая «желтую опасность»:
«Vulker Europas, wahrtet eure heiligsten Giiter»!{320}
Ее следовало бы теперь переделать так — навстречу желтой опасности вытолкнули Россию; остальные народы наблюдают не то со страхом, не то с любопытством, не то со злорадством за кровавой борьбой, при этом они проливают крокодиловы слезы и патетически выкрикивают (как это недавно сделала [546] с большой откровенностью Франция) «Россия должна непременно победить!.. Ради наших интересов на Дальнем Востоке!..»
Что же касается Японии, мне кажется, что Америке, Англии и Германии желалось бы видеть этого опасного конкурента окончательно разоренным...
Россия не была пока ничьим конкурентом по торговле и промышленности, а лишь потребителем. Вот почему иностранцы жалеют порой и нас...
Выйди Россия победительницей из этой войны, иностранцы станут вновь уверять, что «желтой опасности» не бывало и быть не может, а существует лишь одна реальная — русская опасность...
Сейчас все сознают, что если русская армия не справилась с японцами, то не справиться и ни одной другой армии, так как у всех них свои недостатки. Теперь каждый видит, что японцы переняли из европейских армий только их положительные, лучшие стороны и применяют все это изумительно ловко на деле.
О численности же японской армии до сей поры никто ничего точного не знает. Никто не ожидал, что эта маленькая страна выкинет на континент такие огромные силы{321}.
10 часов утра. Промаявшись большую часть без сна, заснул, когда было уже светло, и проспал небывало долго.
Наши войска вышли уже к месту приемки — к форту V еще уезжают запоздалые двуколки с багажом. Сегодня еще кое-где догорают дома, должно быть, ночью подожгли пьяные — кто по неосторожности, а кто и нарочито.
Настроение войск было вчера местами такое, что опасались открытого неповиновения офицерам при уходе из крепости. Но все обошлось сравнительно благополучно, если не считать два-три инцидента и того, что среди уходящих было еще много подвыпивших. Одного штабс-капитана сегодня утром, во время [547] сбора, солдаты укорили, что на позициях он сидел только в блиндаже, а тут вздумал командовать ими — начальство выказывать...
Передают, что полковнику С-му пришлось спрятаться в клозет, чтобы не быть избитому солдатами его полка; побушевали, поругали и отправились.
Будто и генерал Фок вздумал сказать речь собранному к уходу гарнизону. Солдаты сперва будто мирно слушали его, но затем будто кто-то крикнул:
— Что вы его слушаете, ребята! Довольно наслушались мы его краснобайства... Он говорит одно, а думает совсем другое!..
Тот будто выругался втихомолку и поспешил уйти.
А генерал Стессель и не показался уходящему в плен гарнизону.
Сомневаются, что японцы успеют принять всех в один день, так как войск набралось всего более 20 тысяч человек, не считая около 14 тысяч больных, остающихся в госпиталях.
Сообщают, что генерал Смирнов сказал:
— Я иду в плен с гарнизоном крепости, которую я не сдавал!..
С. сообщил мне, что вчера прибыл в крепость начальник японской артиллерии со штабом и разыскал полковника (произведенного во время осады в генерал-майоры) Мехмандарова, начальника артиллерии правого фланга крепости, фактически руководившего там артиллерией с половины августа месяца. Тот было оговорился, что почетные гости ошиблись, что они, наверно, желают видеть начальника крепостной артиллерии генерала Белого; но те ответили ему, что им интересно познакомиться именно со своим почтенным противником, с которым им пришлось так тяжело бороться. Сказали массу очень лестных комплиментов. Сознались, что потери японской артиллерии под Артуром большие — до 25 тысяч человек, что много японских орудий было подбито и что их задача была облегчена лишь недостатком в Артуре снарядов.
Генерал Мехмандаров уехал в плен; он один из ярых противников сдачи и ухода «домой» под честным словом.
В 12 часов дня. Был у раненых. Везде одни и те же разговоры — о сдаче крепости и о плене. [548]
Т. сетует на генерала Никитина — друга генерала Стесселя, которого последний рекламировал всеми силами, чтобы дать ему отличия, что тот, в свою очередь, бросил своего приятеля в самые трудные для него дни, не отговорил его от сдачи крепости. На военном совете 16 декабря генерал Никитин высказался против сдачи и будто с тех пор не показался Стесселю на глаза; это в то время, когда он не мог не знать, с каким намерением носится его друг и что некому его поддержать из окружающей его среды.
В. говорит, что, быть может, генерал Никитин сознавал, что его друг все равно сдаст крепость, находясь под более сильным влиянием других и подталкиваемый на это соглашающимися на все льстецами{322}, а поэтому не захотел замарать свое имя якобы участием в сдаче.
Ш. говорит, что это узкий эгоизм и что если уже пользоваться добродушием друга, то нужно было и компенсировать его в нужную минуту дружеской поддержкой{323}.
— В чем же вам показалось это «добродушие» друга? — спросил не без иронии В. — Не можете ли указать мне хотя бы один случай, где «добродушие» это принесло бы делу хотя бы каплю пользы? Безобразное хозяйничанье с наградами, так сказать, вербованье этим себе сторонников, как вам угодно, не могу признать деятельностью в интересах Отечества, а наоборот! Возьмите, например, то, сколько нас, старых, притом израненных боевых капитанов, осталось без производства в подполковники, а капитан Ж-ко, «подвиги» которого всем известны, получил и боевые награды, и представлен к чину подполковника! Так нарождаются будущие Стессели...
Затем дебаты перешли на вопрос: принес ли генерал Стессель какую-либо пользу обороне вообще? Сперва казалось, что вопрос может быть решен только отрицательно, несмотря [549] на слабые попытки приверженцев этого генерала указать на его якобы добрые поступки, которые не относились к ходу обороны.
— Господа, — вмешался в разговор К., — будем хоть раз беспристрастны, отбросим наши личные чувства. Мне кажется, что грубая требовательность генерала Стесселя принесла и долю пользы обороне — его боялись... Нам нечего скрывать, что среди нас очень мало развито чувство долга и что мы склонны к разным вольностям... Вспомните, как в начале войны многие из нас не любили подолгу оставаться на позициях — нас тянуло в город... Его грубая требовательность, скажем даже — произвол, поставили этому предел, заставили оглядываться. Он заставлял каждого быть на своем месте. Мне кажется, если бы он не поступал с нами так круто, то распущенность эта сказалась бы у нас сильнее как среди офицеров, так и солдат, а про моряков и говорить нечего — были грешки... Не будь его, едва ли кто из прочих начальников сумел бы взять всех в такие ежовые рукавицы. Вам известно, что в Северной нашей армии «вольности» эти доходят иногда до отвратительного, как нам передавали об этом очевидцы{324}. Подумайте сами, что было бы, если бы мы и с наступлением тесной осады начиная с первых августовских дней продолжали бы свою склонность отлучаться с позиции... После не помогли бы делу даже расстрелы, без которых мы, слава Богу, обошлись. Возьмите, например, запрет продажи водки...
Все замолчали. Было видно, что под сказанным К-м есть и основание. Снова начались споры, доказывалось, что эта же грубая требовательность, проявленный генералом Стесселем порой грубый произвол внесли много ненужного огорчения, даже озлобления, отбивали нередко охоту ко всякому самопожертвованию, задевали самолюбие, словом, принесли и много вреда обороне. Перечислялись факты. И с этим нельзя было не согласиться.
Тем не менее и К. был прав. Вопрос сводится к тому, что дал характер Стесселя обороне больше — пользы или вреда?.. [550]
Сдача им крепости зачеркнула все его заслуги; осталось на виду только все отрицательное. И в этом виной то, что в нем нет меры разума — ни в его «добродушии», ни в грубой требовательности, он не знал, где что нужно, не знал, где поставить точку...
Разговоры перешли на некоторые моменты обороны, когда высший командный персонал не предусмотрел то, что нужно было предусмотреть.
Так, например, командир Заредутной батареи докладывал коменданту еще до обложения японцами Артура о том, что за тыловым гребнем следовало бы устроить окопы для стрелков, чтобы в случае штурма редутов, когда наша артиллерия будет уже частью выведена из строя, штурмы эти отбивать ружейным огнем, не давать японцам укрепиться в редутах{325}. После оказалось, что такие окопы принесли бы в то время огромную пользу защите, но они не были еще сооружены.
8 августа генерал Горбатовский обратился к подпоручику К. с вопросом, где бы там лучше установить полевые пушки для отражения неприятельских штурмовых колонн. Тот ответил ему, что теперь уже поздно об этом думать, что японцы теперь уже не дадут подвезти пушек, что, по его мнению, японские цепи уже залегли всего на 300–400 саженей впереди редутов и скоро начнется штурм. Так и случилось. Но Горбатовский тут ни при чем — вся наша полевая артиллерия была на левом фланге, лишь потом перевели часть ее на правый. Будь же полевая артиллерия установлена в одну из предыдущих ночей в складках местности впереди укрепления № 3, и если бы она притаилась там до начала штурма, то японцам не удалось бы в начале августа занять редуты № 1 и 2; также было бы отодвинуто падение Водопроводного и Кумирнского редутов.
Кроме того, были упущены из виду чудные позиции для артиллерии у Голубиной бухты, имеющие очень хорошую площадь обстрела; поставленная там своевременно артиллерия могла бы не допустить скорого падения позиций нашего [551] левого фланга, ибо она била бы японцев всегда по тылу и флангу, они могли бы двигаться только при помощи тяжелых осадных работ, только при помощи хорошо укрытых ходов сообщения.
Это произошло потому, что никто из высшего командного персонала не побывал после начала осады на Голубиной бухте и не взвесил там все преимущества для артиллерийских позиций.
Пошел навестить раненых. Там наткнулся снова на дебаты о наградах, заслугах, о «козлах отпущения» и о приписывании себе или кому-нибудь другому счастливую мысль или сообразительность какого-нибудь третьего лица, приведшую к хорошим результатам.
Из приведенных фактов один очень характерен.
Штабс-капитан Ерофеев, командовавший ротой моряков в отряде капитана Романовского у Голубиной бухты, заметил 9 сентября во время штурма японцами Высокой горы, что неприятель собирается очень скученно на юго-западном склоне горы, и сообразил, что скорострельная артиллерия, поставленная у Голубиной бухты, могла бы прекрасно поражать неприятеля, а этим сильно помочь защите горы; он тотчас донес об этом по начальству. Начальство нашло эту мысль правильной и послало туда всего один взвод (2 орудия) скорострельной артиллерии под командой штабс-капитана Ясенского. Результаты получились хорошие: японцы, поражаемые с тыла, отступили, а ночью лейтенант Подгурский с минами и охотники штыками окончательно отбросили японцев, выбили их из занятых ими окопов. После того японцы не решались штурмовать Высокую гору вплоть до ноября месяца. Штабс-капитана Ясенского наградили, наградили и других; мало того — из начальства каждый приписывал себе посылку артиллерии к Голубиной бухте и удачу всего дела. Но про штабс-капитан Ерофеева совсем забыли, ему и «спасибо» не сказали.
— Допустим, — говорит Д., — в чем заключается заслуга Ерофеева? Он исполнил только свой долг. И Ясенский исполнил только свой долг, а начальство не могло не посылать туда артиллерии, когда дело требовало этого, значит, и оно не совершило этим никакого подвига, а исполнило лишь свой долг... [552]
Но все они исполнили этот свой долг только потому, что там, на Голубиной бухте, какой-то неизвестный штабс-капитан Ерофеев заметил вовремя, что это можно и нужно сделать, и полез докладывать об этом начальству, едва ли он думал о наградах и заслугах, но он сделал то, что было полезно. Поэтому если уж награждать кого-либо за это, если кому-нибудь приписать эту счастливую мысль, то несправедливо обойти молчанием Ерофеева!..
В обороне Артура участвовало много таких Ерофеевых. А про них-то и забываем.
12 часов дня. Сообщают, что с гарнизоном выехали комендант и все генералы. Только генерал Стессель остался здесь, при нем оставлены казаки как почетная охрана; говорят, что все эти дни дом генерала Стесселя охранялся казаками и что он еще сейчас не чувствует себя в безопасности.
Получил еще некоторые приказы. Часть их привожу здесь.
«№ 980 (21 декабря, экстренно). Предписываю сегодня же сдать все оружие в Новую тюрьму, считать от каждого полка, начиная 13, 14, 15, 16, 5-й, затем 7-я дивизия (25, 26, 27, 28-й), три Запасных батальона, Крепостная Артиллерия, Саперная, Железнодорожная и Минная роты, Пограничная стража, Полевая Артиллерия{326}. Все это должно быть сложено к 12 часам дня 22-го сего числа. С 12 часов дня 22-го числа туда сложить оружие, взятое у японцев. Морякам сдавать оружие по распоряжению Командира Порта в Порт, сегодня же. Дружинникам — в Арсеналах сегодня же. Для казаков будет назначено время. Подтверждаю строжайше, чтобы ни единого ружья не оставалось в казармах. Каждый полк доносит точно по Начальству о сдаче. Караул поставить 20 человек от казаков к тюрьме. Сегодня с 2 часов дня очистить все форты и перейти в казармы. Остаться для сдачи, указанной в приказе за № 985, т. е. Коменданту и 2 нижним чинам».«№ 981. Признаю настоятельно необходимым, чтобы с командами нижних чинов, отправляемых в Японию, следовало бы [553] хотя 3 Священника для пастырского напутствия, которое будет необходимо каждому православному воину, а потому прошу Священников завтра к 2 часам дня заявить; если же не будет желающих, чего не думаю, то из 4-й и 7-й дивизии по одному, от Морских команд и прочих частей еще одного.
П. П. Начальник Квантунского Укрепленного района, Гене-рал-Адъютант Стессель. С подл, верно: Начальник Штаба Полковник Рейс».
«Приказание по Войскам Квантунского Укрепленного района. Кр. Порт-Артур.
№ 88 (экстренно). Начальник Квантунского Укрепленного района приказал: 1 ] Старшим врачам всех частей войск немедленно сделать медицинский осмотр нижних чинов и всех больных цингою и другими болезнями, неспособных находиться в строю, зачислить в околотки и слабосильные команды и Командирам частей 22 декабря к 9 часам утра представить в Штаб района точные цифровые сведения, сколько нижних чинов состоит в Госпиталях и при части в околотках, лазаретах и слабосильных командах раненых, цингою и прочими болезнями. Подписал: Начальник Штаба, Полковник Рейс».
6. Победители и побежденные
Меня разбудил испуганный крик жены. Вскакиваю — два выпивших японца, унтер-офицер или ефрейтор и солдат, ломятся в нашу квартиру. Вышел и оттолкнул их от дверей. Они что-то толкуют по-своему и лезут к дверям. Не пускаю их и стараюсь им объяснить, пуская в ход все мое языкознание, что им нечего здесь искать, что это нехорошо и, наконец, что позову японский патруль, но они ничего не понимают и продолжают лезть к двери. Унтер-офицер показал мне на свой тесак, что он вооружен. Это возмутило меня окончательно, я взял его за шиворот, довел до ворот и вытолкал со двора, солдат поплелся покорно за ним... Оригинальная картина.
Тут у меня невольно вырвалось сердитое слово неудовольствия по адресу наших властей, которые поторопились сдать и побросать крепость на произвол судьбы. Нашей полиции [554] что-то не видать, а японская не успела еще вступить в свои права{327}.
Затем пришел к нам Н. В., один из друзей, раненых русских офицеров. Мы обрадовались ему несказанно, быть может, его присутствие избавит нас от нахальства японских солдат.
5 часов дня. Пошел с Н. В. прогуляться по городу. По улицам встречаются японские патрули и пьяные солдаты, как наши, так и японские.
Проходя мимо группы японских офицеров, О. подошел к ним, вежливо поклонившись, с вопросом — не говорит ли кто из господ офицеров по-русски. Ни ответа, ни другого признака вежливости он не встретил.
Дорогой В. рассказал мне, что И. П. Балашов сильно удручен сдачей крепости.
Прошли на бульвар — Этажерку и сели в музыкальном павильоне. Поблизости стоит японский солдат с белой перевязкой на руке, оказывается, что это временный полицейский пост, из выздоровевших раненых, был ранен в голову пулей, околыш фуражки пробит, и видна зажившая рана.
Он отбирает у проходящих японских солдат все, что имеет характер «взятого»: куски материи, одежду и т. д., и кладет все в кучу. Отобрал, между прочим, совершенно новую солдатскую шинель артиллерийского ведомства.
Японские солдаты, иногда целая группа их с унтер-офицерами, повинуются требованию поста, хотя иногда пытаются и возражать.
Проехал японский комендант Старого города, майор в жандармской форме, в сопровождении двух жандармов. Постовой солдат отдал ему честь и доложил об отобранных вещах, тот одобрительно кивнул головой, сказал что-то и поехал дальше. После этого постовой солдат также продолжал отбирать разные вещи у японских солдат и предлагал их прохожим русским, шинель отдал проходившему русскому солдату, хотя тот говорил, что у него есть своя. [555]
Грустно смотреть на разрушенный порт, на русских, как бы блуждающих сиротами по уже не русскому Артуру.
Пошли дальше. Всюду встречаются японские солдаты в разноцветных околышах и кантах. Нас обогнал отряд санитаров с вьючным обозом. Сзади их шел молодой врач в легких, матерчатых, сильно стоптанных сандалиях... Как обувь — это одна печаль, а во время холода — горе. Видно, недостатки заставляют носить такую обувь.
Японцы не избалованы большими окладами.
Взобрались на Военную гору, поглядели сверху на Старый город. Улицы уже опустели, картина хотя мирная, но нисколько не веселит сердце.
И. Т. принес из Нового города известие, что наши солдаты и матросы вчера разбили там все кладовые на базарной площади, между прочим, ценную библиотеку и склад книг «Нового края». Говорит, все изорвали, истоптали ногами, разбросали, чтобы ничего не досталось японцам!..
Вот на чем излили свою досаду на сдачу крепости.
Забыл отметить, что сегодня в обед было (на солнце) 15° тепла. Все эти дни, пока крепость сдана, погода стоит чудная, теплая. Будто сама природа радуется тому, что люди перестали зверски истреблять друг друга и разрушать созданное многолетним трудом с затратою огромных средств. Природе чужды наши понятия о позоре побежденных и торжестве победителей.
Рассказывают, что утром многие из мирных жителей — бедноты потащились вслед за войсками, направились к Голубиной бухте, чтобы поскорее убраться отсюда. Но что они там будут делать? Там ни приюта, ни средств пропитания. Пошли на произвол судьбы, потому что никакое наше начальство не нашло нужным объявить населению, что делать и что с ним будет. Про население города совсем забыли.
Ночь прошла совершенно спокойно, без всякого безобразия. Быть может, они уже не повторятся, т. е. если японская полиция и офицеры возьмут своих людей в руки. [556]
Быть может, сегодня наконец узнаем что-нибудь о нашем выезде, что и как.
7 часов 45 минут утра. На склоне Военной горы, на задах дома Шафанжона, ниже бывшей военной школы, горит какой-то дом. Место очень густо застроенное, и пожар может истребить много зданий, будь ветерок, то и целую часть города.
8 часов 30 минут. Пожар локализован и догорает. Говорят, что в этом доме был склад разных напитков и там всю ночь пьянствовали русские и японцы.
С. Г. М. говорил мне, что И.П. Балашов так сильно удручен сдачей крепости, что надо опасаться, как бы он не заболел. Разочаровался в генерале Стесселе{328}.
Там же я узнал, что все военно-врачебное начальство постаралось уехать с гарнизоном, постаралось свалить всю обузу — раненых и больных защитников крепости — на плечи младших врачей и японцев...
В 9 часов 48 минут утра отправился в Новый город.
Во всем теле необычайная усталость, будто все оно налито свинцом. Идешь только потому, что нужно идти. Явление, впрочем, естественное — реакция энергии — перенапряженные нервы ослабли, как струны на скрипке.
По дороге все чаще и чаще встречаются японские войска, небольшими отрядами, обозы и офицеры, — и все меньше и меньше русских.
Помимо обозов на двуколках, встречаются и вьючные, укладка вьюков и вообще упаковка тюков у японцев образцовая, тюки известного материала у них все совершенно одинаковые и удобно перекладываемые, все прочно перевязано, на всем надписи.
Нельзя не отметить, что среди японских солдат встречаются нередко люди в оптических очках, кроме того, у них целые части снабжены прекрасными окулярами-консервами с сетками, [557] дающими им возможность во время бури с песком свободно глядеть и стрелять.
У нас же — ничего подобного.
Приближаясь к книжному магазину, я встретил японскую приемную комиссию с нашим гражданским комиссаром, подполковником Вершининым, направляющихся в городское управление.
Сообщают, что в бывшем здании гражданского управления поместился какой-то японский штаб.
Пошел в офицерские палаты морского госпиталя. Там мне рассказали, будто японцы расстреляли, по настоянию генерала Стесселя, несколько наших солдат за мародерство, японцы будто расстреляли 12 своих солдат за то же самое, Л. сообщил, будто вчера же японцы расстреляли 8 портовых рабочих, убивших в порту несколько спавших там японских солдат или матросов{329}.
Пока я сидел у М. Л., в палату вошли три японца-жандарма (кажется, один офицер и два унтер-офицера), посмотрели, раскланялись и ушли, вероятно, пересчитывали находящихся здесь людей.
С завтрашнего дня госпитали будут получать японскую провизию, врачи подали выписки всего необходимого для того, чтобы скорее побороть цингу. Японцы будто говорят, что все будет выдано.
Из разных разговоров могу отметить высказанное кем-то из офицеров мнение, что начальство старалось расходовать съестные припасы с таким расчетом, чтобы их хватило до марта месяца, — в результате заморило гарнизон голодом и сдалось, не израсходовав имеющихся припасов.
Говорят, что и консервов осталось довольно много, но по книгам они были уже израсходованы... Будто после сдачи чуть ли не валили в море и чуть ли не жгли их.
Говорят, что японцы не особенно рады занятому Артуру, т. е. тому, что они здесь нашли... Что Артур сейчас для них не находка, так как оставшийся свободным после брандеров выход из гавани загроможден нашими мелкими судами (правду [558] сказать, загроможден не ахти как), рейд завален нашими оторвавшимися и японскими плавучими минами, очистить его нелегко, на это потребуется много времени{330}, что все ценное разрушено и т. д.
Этим, конечно, мы утешаем себя, стараемся доказать, что мы потеряли сущие пустяки...
Но один из японских офицеров высказал, что они нашли в Артуре на самом деле всего много больше и во много раз лучшем состоянии, чем они ожидали...
10 часов вечера. В городе мертвая тишина. Ничто не напоминает нам наступления радостного праздника.
Сегодня канун Рождества Христова.
Много раз приходилось мне невесело встречать этот праздник... Но всегда было на душе что-нибудь утешающее, ободряющее к предстоящей борьбе. Никогда еще не встречал я этот праздник в столь подавленном настроении, в такой степени нравственно и физически разбитым, как сегодня.
Зашел К. М. и сообщил, что узнал среди японских морских офицеров одного из бывших содержателей публичных домов в Артуре. Теперь, когда мы уже знаем, что среди японских парикмахеров, торговцев, чернорабочих и т. д. были офицеры, и будто даже офицеры генерального штаба, — это нас уже не удивляет. Сообщают также, что бывший подрядчик по ассенизации города, крепости и порта г. Каваками все время осады находился при штабе армии генерала Ноги...
У всех ворот центральной ограды крепости стоят японские часовые.
Встретил некоторых наших раненых офицеров, взявших на себя обязанность заведования нашими больными солдатами до их выздоровления, все они возмущены тем, что наше начальство побросало больных солдат без средств, без указаний, где [559] что хранится из оставшихся припасов (например, артиллеристы разыскивают немалое количество сахара, которое должно было быть еще в налицо{331}, словом, на произвол судьбы, на милость победителей.
Меня спрашивают: правда ли, что первый пароход, нагруженный пленными, нарвался в море на мину и пошел ко дну?.. Думаю, что это фантазия привыкших к разным слухам.
Мне передают, что японцы, видимо, еще не совсем потеряли надежду выиграть или же, по крайней мере, не скоро проиграть кампанию; они уверяют, что японских войск на севере до 600 тысяч человек, а у Куропаткина около миллиона. Многие думают, что неизвестность исхода войны заставляет японцев быть более корректными с нами.
На обратном пути против гауптвахты встретил целый ряд двуколок с покойниками, зашитыми в холст, наши солдаты, оставленные при госпиталях, везут этих умерших в госпиталях на новое кладбище под Крестовой горой, где похоронен генерал Кондратенко.
Никто не сопровождает их, некому оказать им последнюю воинскую почесть, некому бросить им последнюю горсть земли дружеской рукой. Все эти похороны так вошли в привычку, все наши чувства к умершим за родину иссякли: их не стало так же, как рухнули все наши надежды на то, что крепость устоит, как рухнуло все то, что поддерживало в нас душевные, силы и бодрость в тяжелые дни осады. Крепость сдана — и все эти жертвы стали напрасными; вместо прежних слез, внутреннего трепета умиления, вдохновения остается какой-то горький осадок, осталось чувство обиды, все потускнело в наших глазах, стало серым, ничего светлого.
Вечером зашел П. и сообщил, что по дороге из Нового города его встретил какой-то японский солдат, который дал ему прочесть объявление, приглашающее мирных жителей сдавать с сего дня все свое оружие, как огнестрельное, так и холодное, в японский штаб, в Новом городе. [560]
7. Одна из разгадок
К-й принес мне пачку собранных им где-то на улице официальных документов; между ними есть и с надписями «секретно» и «не подлежит оглашению». Несколько нашел и я сегодня. Позднее пришел Г. с такой же находкой. Образовалась целая кипа, но неохота их рассматривать. Головные боли совсем парализовали волю. Неохота ни говорить, ни слушать, ни смотреть на что-либо, и спать не хочется. Они уверяют, что есть тут и довольно интересные бумаги, толкуют о предстоящем выезде в Россию, говорят, что скоро должно произойти на севере решительное сражение и если Куропаткин разобьет японцев наголову, то, пожалуй, было бы лучше не выезжать отсюда.
Все эти разговоры кажутся пустыми, не интересуют, и они говорят все это вяло, безжизненно, будто все это не касается их самих. Какая-то давящая скука, мертвечина, а время будто тянется медленно, медленно...
Вечер и ночь прошли так тихо, будто нет вовсе праздника и будто весь город вымер. Спалось плохо, и встаешь с той же больной, тяжелой головой.
Пока неохота выходить из дому, порылся в собранных и принесенных вчера документах. Большей частью это разные приказы по разным ведомствам. Между ними два стоят особого внимания: это предписание и инструкция штаба Тихоокеанской эскадры до начала войны, первое написано на пишущей машине, а вторая напечатана в типографии штаба. Вот их дословное содержание.
«Штаб начальника эскадры Тихого океана Порт-Артур.№ 42 (18 января 1904 г. Секретно. Экстренно). Заведующему 1-м отрядом эскадренных миноносцев.
Ввиду учреждаемого в ночное время крейсерства миноносцев для осмотра моря в расстоянии от 30 до 40 миль от рейда, начальник эскадры приказал для этой цели ежедневно высылать два миноносца, по одному от каждого отряда. [561]
Сообщая о том, штаб по приказанию его превосходительства предлагает вашему высокоблагородию составить расписание очереди крейсерства миноносцев вверенного вам отряда, которое срочно представить для доклада его превосходительству, начальнику эскадры.
Сторожевая служба миноносцев начинается завтра, 19 января, с заходом солнца, когда очередным миноносцам, по одному от каждого отряда, надлежит подойти к флагманскому броненосцу на случай могущих быть особых приказаний и затем следовать по назначению.
Впредь до объявления подробной инструкции главные обязанности сторожевого миноносца будут заключаться в следующем:
1. Осматривать море на расстоянии от 30 до 40 миль от рейда и обо всем усматриваемом сообщать старшему на рейде флагману, для чего миноносцу возвращаться на рейд к флагманскому кораблю.
2. Крейсировать экономическим ходом, но возвращаться на рейд, для сообщения какого-либо сведения наибольшим при имеющемся числе котлов.
3. При приближении к рейду делать опознавательный сигнал с точным соблюдением всех установленных правил, в том же случае если не будет причин к возвращению на рейд, возвращаться не менее одного раза в ночь как для практики в производстве опознавательных сигналов, так и для получения приказаний».
Подлинное подписали: флаг-капитан капитан 1 ранга Эбер-гард и старший флаг-офицер (фамилия неразборчива).
«Секретно.
ИНСТРУКЦИЯ ДЛЯ ОХРАНЫ СТРАТЕГИЧЕСКОЙ ЗОНЫ И РЕЙДА ПОРТА-АРТУР
I
Дежурство крейсеров
Ввиду могущей явиться экстренной надобности в поселке крейсеров с каким-либо поручением, преимущественно разведочного характера, учреждается дежурство крейсеров продолжительностью [562] от захода до восхода солнца, по два крейсера ежедневно.
Главная обязанность дежурного крейсера заключается в готовности его к походу, для чего ко времени захода солнца он должен иметь в половинном числе котлов пары и машины провернутыми. При уверенности в исправности механизмов, пары должны поддерживаться малые, с расчетом, что будет дано еще некоторое необходимое на подъем пара и окончательное прогревание машин время.
В случае посылки крейсеров с каким-либо поручением и возвращения их после того на рейд правила об опознавательных сигналах должны быть соблюдены в точности.
Все офицеры к заходу солнца на дежурных крейсерах должны быть налицо.
По смыслу настоящей инструкции, дежурство крейсеров оканчивается с восходом солнца и потому пары в котлах в это время должны прекращаться без особого на то приказания.
Впредь, до изменения, дежурство крейсеров распределяется в нижеследующем порядке.
Крейсера «Аскольд» и «Диана»,
« «Паллада» и «Новик»,
« «Баян» и «Боярин».
Настоящая инструкция входит в силу с 19-го сего января, с которого надлежит вести и указанную очередь дежурства.
II
Дежурство стоящих на внешнем рейд судов по освещению
Вследствие выхода на внешний рейд всех судов эскадры и для более надежного наблюдения за подходом к рейду, во изменение циркуляра от 5 января № 5, но с сохранением его полного смысла, учреждается одновременное дежурство, взамен одного-двух кораблей эскадры, которые все окружающее пространство делят между собой на восточную и западную части, считая общим пределом освещения приблизительно меридиан, проходящий через якорное место № 5.
В дополнение к указанному в циркуляре № 5 дежурным по освещению кораблям вменяется в обязанность не допускать в [563] ночное время приход коммерческих судов в район, занимаемый эскадрой, с указанием им якорного места вне эскадры, с морской ее стороны.
Остановку такого парохода производить настойчивым освещением его боевым фонарем и своевременной посылкой парового катера, который у дежурного по освещению корабля должен быть в полной для того готовности и посылаться для этой цели непременно с офицером.
Сообразно с настоящим расположением якорных мест судов эскадры, дежурство по освещению распределяются в нижеследующем порядке:
Крейсера «Аскольд» и «Диана», броненосец «Ретвизан» и крейсер «Паллада», крейсер «Баян» и броненосец «Пересвет», броненосец «Победа» и минный транспорт «Амур», броненосец «Цесаревич» и минный транспорт «Енисей». Очередь ведется с 18 января при продолжительности дежурства от захода до восхода солнца.
Дежурство эскадренных миноносцев
Для непосредственного наблюдения за пространством моря, прилегающим к рейду, и для осмотра его учреждается крейсерство миноносцев, по два ежедневно.
Сторожевая служба миноносцев продолжается от захода до восхода солнца и заключается в нижеуказанном:
Миноносцы, назначенные в крейсерство, с заходом солнца выходят на наружный рейд и подходят к старшему флагманскому броненосцу на случай могущих быть дополнительных приказаний, и только по получении разрешения следуют по назначению.
Главное назначение сторожевых миноносцев — осматривать море на расстоянии до 20 миль от рейда и обо всем усматриваемом в зависимости от степени важности сообщать старшему на рейде флагману, возвращаясь на рейд и подходя к флагманскому броненосцу для получения новых приказаний. [564]
В настоящее время в крейсерство выходить двум миноносцам, по одному от каждого отряда, по назначению заведующих отрядами миноносцев, которые о последовавшем назначении доносят начальнику эскадры.
Миноносцам крейсировать соединенно, экономическим ходом, но возвращаться на рейд для сообщения какого-либо известия непременно наибольшим ходом при наличном числе котлов.
При всяком приближении к рейду делать опознавательные сигналы с точным соблюдением всех установленных правил, помня, что несоблюдение их в военное время будет иметь последствием открытие огня по миноносцу.
Без особого приказания боевого вооружения к бою не готовить и крейсировать с открыть/ми отличительными огнями.
На первое время, для практики, около одиннадцати часов вечера-миноносцам возвращаться на рейд с производством опознавательных сигналов и подходом к флагманскому броненосцу, после чего с разрешения флагмана снова идти в крейсерство и возвращаться в порт с восходом солнца».
Подписал: флаг-капитан капитан 1 ранга Эбергард.
(На инструкции нет указаний, какого числа она издана).
Когда я прочитал эти документы, мне стало ясно, почему японцам удалось внезапное нападение на наши суда в ночь на 27 января.
Если перевести смысл приведенных документов на общепонятный, обыденный язык, то дело происходило так: в темную ночь послали двух сторожей в дозор, причем им наказали идти вместе с зажженными фонарями (которые не давали им смотреть вдаль, в то время как они сами были издали видны), идти не торопясь, но обойти такое пространство, которое они не в силах достаточно окараулить, даже рыская изо всех сил, в случае если они кого и встретят, не пускать в ход свои дубинки, а бежать домой и сказать об этом хозяину (при этом они должны еще пропеть издали условную молитву по условному мотиву, чтобы придержали цепных собак, не подпускающих решительно никого), а если они там никого и не видали, то все-таки им приказано вернуться с полдороги к 11 часам домой и [565] рассказать, что они там видели... закурить трубки — и опять, с Богом, в дозор...
Кругозор миноносца в открытом море вообще невелик, а ночью при огнях его нет вовсе. Между тем японцы, шедшие с закрытыми огнями, прекрасно видели издали наши миноносцы, обошли их — и напали себе на дремлющую эскадру.
Какая же тут роковая случайность! Это естественные последствия нашей удивительной непредусмотрительности!{332}
Утром пошел с женой в Красный Крест. На мосту около цирка ехала нам навстречу вереница японских кавалеристов, по своему обыкновению гуськом{333}. Впереди ехали несколько солдат, затем несколько офицеров (их можно отличить лишь по просвету на околыше), за ними японский (буддистский) [566] священнослужитель в золотистом облачении, покрой облачения и разноцветная вышивка придавала ему вид бабочки, за ним ехали еще один или два офицера и несколько солдат. Стоявшие около здания базара японские солдаты, увидев процессию, быстро схватили свои ружья, выстроились и отдали честь едущей шагом процессии. Зная по разным сочинениям о Востоке, что японцы малорелигиозны, подумал, что это шествие имеет более демонстративный характер, напоминало нам, что отныне христианский город стал буддистским.
В Красном Кресте жалуются, что целый день надоедают им японцы: приходят и офицеры, и солдаты, ходят по палатам, рассматривают больных, будто потешаются над побежденными.
В импани Красного Креста японцам было понравились лошади Красного Креста, и они принялись уже забирать их себе, когда об этом узнал А.Л. Тардан, то пришел и выпроводил их из импани самым решительным образом, тем дело и кончилось.
Раненые офицеры сообщили мне о производстве наших полковников в генерал-майоры и о награждении их орденом Святого Георгия, удивляются тому, что наряду с Третьяковым, Ирманом и Мехмандаровым произведен и награжден орденом Святого Георгия полковник Савицкий. Также награждены этим орденом и другие, ничем не доказавшие свою личную храбрость, не совершившие никакого подвига — даже не бывавшие в боях.
— Это, сравнительно, обида! — говорят они. — Одни отличились, рисковали постоянно своей жизнью, показывали пример неустрашимости, ободряли этим гарнизон, другие — ничего подобного, а награждены также!..
То же самое видим и в награждении обер-офицеров{334}.
В 12 часов дня было 16° тепла. [567]
Вечером перечитывал «Три разговора» Владимира Соловьева. Много у него такого, с чем нельзя не согласиться, чего нельзя отрицать. Надо удивляться, как верно он схватил десять лет тому назад грозящую желтую опасность, когда многие из нас отрицали ее и тогда, когда она была уже на носу, когда многие из нас не признают ее и сейчас, где она уже осуществляется.
Когда я вышел на прогулку, то встретил провизора Вейнблума (остзейца), он рассказал, как ему во время первых штурмов захотелось видеть своими глазами бой. Он пошел на левый фланг, где как раз японцы штурмовали Высокую гору. Там он встретил егермейстера Балашова, который на вопрос, откуда можно было бы наблюдать за боем, указал на одну из трех сопок между фортом V и Высокой горой. В. взобрался на указанную вершинку и пристроился там за кучей камня, он рассказал, что при помощи бинокля видел хорошо, как японцы лезут, как их скашивает ружейный огонь, как они то подадутся назад, то опять идут вперед, как рвется над ними и над нашими шрапнель и т. д. Говорит, что так увлекся наблюдением, что и не заметил, как японцы открыли жестокий артиллерийский огонь по всей окрестности, и что этим огнем ему отрезан всякий обратный путь. День был жаркий, его начала мучить жажда, потом еще и проголодался, но не только уйти, а высунуться из-за прикрывающей его кучи камня было нельзя. Так ему пришлось просидеть на своем наблюдательном посту до сумерек, пока не затих артиллерийский огонь. Зато, говорит, знаю хотя в некоторой степени, что такое бои и каково солдатам быть целый день в бою. [568]
Встретив затем доктора К., коснулся вопроса о нашем военно-санитарном неустройстве. Он говорит, что эта сторона военного дела у нас из рук вон плоха{335}. По его мнению, суть в том, что все попытки реформировать это дело всегда наталкивались на большинство рутинеров, нежелающих допустить уравнение прав врачей с правами офицеров, тогда-де нельзя будет помыкать врачом, как каким-то пасынком армии. Пока санитарное дело не будет у нас выделено в особые санитарные корпуса, как принято за границей и как это переняли японцы, дело не может быть улучшено.
Как, например, указал он на морской санитарный отряд, действовавший самостоятельно, не подчиненный сухопутному начальству и оборудованный по усмотрению самих врачей. Он функционировал начиная с боев на Зеленых горах до самой сдачи крепости и принес немало поддержки военно-санитарному ведомству, которое еле-еле справлялось с непосильным делом за отсутствием устройства, организации. Так же действовали санитарные отряды Красного Креста, являющиеся как бы волонтерами, но не зависящие от военного начальства.
Он засыпая меня доводами и доказательствами, и я вынес из этого разговора твердое убеждение, что он прав — нам нужны и в этом коренные реформы.
После того я зашел к знакомым и узнал между прочим о двух моряках — незаметных тружениках, которые стоят того, чтобы упомянуть и о них. Это лейтенанты Александр Матвеевич Басов и Павел Васильевич Волков. Первый состоял минным офицером на броненосце «Севастополь», а второй с апреля был минным офицером минного транспорта «Амур», а впоследствии командиром пароходика «Богатырь», приспособленного для закладки мин. Оба эти офицера участвовали в боях с самого начала войны, а потом работали большей частью вместе: то очищали рейд от неприятельских мин (тралили), то закладывая свои, то устраивали заграждения, приспособляли то, что они могли добыть в свое распоряжение. Они трудились и не кричали о себе, поэтому их мало знают. Так не знают и не [569] будут знать, быть может, еще многих скромных, но неутомимых тружеников как из рядов морских, так и сухопутных наших сил{336}.
Расстановка мин спасла нас от одновременной бомбардировки крепости с суши и с моря, а это было бы что-то ужасное, если бы в то же время, когда осадные батареи громили наши крепостные верки с фронта, японская эскадра засыпала бы снарядами тыл позиций, подступы резервов и самые помещения резервов в городе, заставляла бы батареи берегового фронта заняться отражением эскадры, лишила бы их возможности поддержать сухопутный фронт.
Говорили также, что прапорщик запаса инженерного ведомства Берг, уцелевший при гибели генерала Кондратенко, все время находившийся на форту II, считался очень полезным работником. До сих пор на Золотой горе еще не поднят японский флаг, хотя наш там давно спущен. Объясняют это тем, что генералы Стессель и Белый еще не выехали из крепости.
8. Изобретательность осажденных
Вечером разобрал многое из собранных деловых бумаг, которые оказались никому не нужными и потому, должно быть, брошены{337}. Нашел довольно интересные заметки и докладные записки.
В это время собрались у меня некоторые из раненых защитников разных ведомств. При помощи их удалось мне восстановить некоторую картину того, как гарнизону Артура приходилось изощряться, чтобы бороться с неприятелем, превосходящим подавляющим числом войск и если не более совершенной [570] техникой, то достатком всех припасов и материалов, постоянным подвозом всего, что оказывалось нужным.
Если мы устояли так долго и могли устоять еще некоторое время, если бы крепость не была неожиданно сдана, то в этом немалая заслуга и наших изобретателей, которых я отчасти уже упомянул. Но таких изобретателей было у нас много, всех их не знаю и трудно перечесть.
Упомяну здесь только о тех, о которых узнал некоторые факты. Коснусь всего намеренно сжато, упуская известные мне детали, чтобы не упрекнули меня в разглашении «секретов»{338}.
Среди всех «изобретений» видное место должно быть отведено ручным гранатам — «бомбочкам», как их звали у нас. Мысль о применении их при обороне Артура возникла еще в самом начале войны и была высказана подпоручиком 25-го полка Никольским при обсуждении вопроса об оборудовании рвов форта II. Туда хотели поставить скорострельные капонирные пушки или пулеметы, но тех и других было у нас немного. Притом что рвы были коротки, нужно было опасаться, что пули будут отскакивать и могут поражать гарнизон форта. Предложение Никольского применять здесь ручные гранаты, какие прежде были у наших гренадеров, которые можно было бы удобно бросать из-за бруствера, было встречено насмешками и предано забвению.
Впервые бомбочки появились у нас тогда, когда японцы были уже под самой крепостью, их стали выделывать по системе, предложенной поручиком-минером Дебогорий-Мокриевичем, из старых китайских снарядов, их снаряжали очень просто — порохом, и воспламеняли бикфордовым шнуром с капсюлем. Особенно удобны были для этой цели старинные ядра: солдаты при помощи веревки умудрялись подобные бомбы бросать довольно далеко. Неудобство было то, что нужен [571] был фитиль и спички, а их-то иногда не хватало, ветер и дождь мешали, притом ночью была далеко видна эта процедура зажигания.
Лейтенант Подгурский предложил бомбочки снаряжать пироксилином и доказал все их преимущество блестящей вылазкой на Высокой горе в ночь на 10 сентября.
Мичман по фамилии, кажется, Мышкин предложил употребить в качестве бомбочек шрапнель от орудий Барановского, установленную на 4 секунды. Она действовала хорошо, но у нас оказалось мало дистанционных трубок. Притом трубки эти отличались такими недостатками, что поневоле опасались употреблять их, при стрельбе по неприятелю шрапнелью нередко погибали свои люди{339}.
Чиновник крепостной артиллерии Бережной придумал бомбочки, взрывающиеся при падении на землю, бомбочки эти были употреблены при некоторых вылазках на правом фланге с успехом. Но так как он работал один и устройство их было сложное, то не мог заготовить нужное количество.
В конце октября генерал Кондратенко поручил капитану 2 ранга Герасимову и подпоручику Никольскому, как временно заведующему артиллерийскими мастерскими, придумать какую-нибудь ручную бомбочку, которой было бы удобнее пользоваться, чем предыдущими, и которую можно было бы изготовить в большом количестве. Они воспользовались стреляными гильзами орудийных патронов и китайскими вытяжными трубками как воспламенителями. 6 ноября состоялось испытание этих бомбочек и они были одобрены даже героями по бросанию бомбочек на форту III унтер-офицером Кошкиным и матросами Щепетовым и Максимовым, эти бомбочки понравились стрелкам и матросам как очень удобные, и ими стали пользоваться в широких размерах{340}.
Снаряжали бомбочки разными взрывчатыми веществами, по предложению поручика-минера Мелик-Просаданова даже «самсоном», но так как это вещество капризно, то с ним опасно [572] обращаться, и бомбочки этого вида изготовлялись в небольшом количестве.
В числе изобретателей упоминали и капитана артиллерии Гобято (академика), но не знаю, над чем он работал. Взятый в плен японец сказал, что больше всего они несут потерь от бомбочек и шрапнели, когда наша артиллерия бьет по их резервам и колоннам.
В. Н. говорил, что будто даже генерал Стессель, будучи в середине ноября у генерала Кондратенко, сказал:
— Все у меня требуют бомбочек. Со всех фортов только и слышишь — бомбочек, бомбочек... давайте их побольше, ваше превосходительство! Я уже им сказал, чтобы они бомбочками-то пользовались, да и винтовок все-таки не забывали{341}.
Большой недостаток ощущался во взрывчатых веществах, в инженерном ведомстве их было мало, а морское ведомство почему-то не давало их. Много хлопот стоило генералу Кондратенко добыть необходимые взрывчатые вещества. Пироксилин добывали, между прочим, из сфероконических мин минной роты, вытаскиваемых для этого со дна моря, в них не было сухого пироксилина, сушили на печках, так как специальная сушилка была занята прачечной...
Команда плавучих средств военного ведомства с прикомандированными матросами изготовляла в день до 600 бомбочек. Бомбочки образца Герасимова-Никольского изготовлялись и в других местах.
Главные неудобства в изготовлении бомбочек были постоянный обстрел и отсутствие хороших инструментов, приходилось пользоваться примитивными, а поэтому бывали несчастные случаи.
Кроме бомбочек, генерал Кондратенко{342} поручил тем же Герасимову и Никольскому изобрести аппарат для бросания значительных масс взрывчатых веществ на расстояние не меньше [573] ста шагов. Для этого воспользовались гладкоствольными пушками и стреляными гильзами, китайские запасы оказали и при этом большие услуги. 6 ноября капитан 2 ранга Герасимов и лейтенанты Развозов и Гертнер произвели в присутствии генерала Кондратенко на форту III первые опыты с новыми аппаратами, а 7 ноября уже пользовались ими для отражения штурма, снаряды в 10–12 фунтов взрывчатого вещества производили сильное впечатление на неприятеля, причиняли ему большой урон. Но по недостатку рабочих рук и материала нельзя было изготовлять много таких снарядов{343}. Кроме этого, были изобретены другие метательные аппараты и снаряды с начинкой до 25 фунтов. Однажды, несмотря на проявленное присутствие духа и выдающееся мужество лейтенанта Развозова, снарядом разорвало весь аппарат и ранило самого лейтенанта. Пришлось усовершенствовать воспламенение. 9 ноября удалось сбить подобный же японский аппарат, которым они метали динамитные бомбы. Другой раз удалось около редутов № 1 и № 2 разрушить сооруженный там японский люнетик, с которым раньше никак не могли справиться, после этого японцам так и не дали там устроиться вновь.
Высказывают убеждение, что если бы мы имели средства изготовить эти мины в большем количестве, то японцам не удалось бы подкопаться под наши форты.
До этого были применены на суше морские мины и минные аппараты, но мин было немного и они были очень дороги. Для этой стрельбы мичманом Власьевым были придуманы особые ударники, мины взрывались прекрасно и принесли несомненную пользу у форта II и на Высокой горе.
Кроме морских мин, лейтенант Подгурский скатывал в японские окопы мины до 6 пудов веса и превратил морской минный аппарат в метательный станок, но станок этот имел тот недостаток, что мину приходилось воспламенять от руки, это было очень рискованно при частых осечках аппарата.
Кроме бомбочек и метательных мин изготовляли у нас и артиллерийские снаряды. И если это дело не дало столь же блестящих результатов, то только потому, что людей было [574] мало — одних и тех же дергали на разные работы в одно и то же время.
В июне подпоручик Никольский представил в штаб крепости первый отлитый им из чугуна 3-дюймовый снаряд, он имел много недостатков, и специалисты заявили, что в Артуре вообще нельзя из чугуна лить снаряды, а для литья из стали нет средств. Опытов по литыо снарядов и по пригодности их к стрельбе не производили, самое дорогое время — когда все портовые и прочие материалы были вне сферы неприятельского огня — было пропущено, лишь в октябре нашли возможным лить вполне пригодные 6-дюймовые и 42-линейные снаряды, лейтенант Черкасов отливал даже снаряды для пушек Канэ. Но в это время можно было работать только урывками и только по ночам, много мастеровых было к тому времени уже переранено, много их уже болело, работать приходилось с ежеминутной опасностью для жизни. Поэтому в сутки могли изготовить не больше 40–50 снарядов. Самая плавка чугуна в вагранках была просто подвигом, потому что всякий раз, как японцы видели дым из труб, тотчас сосредоточивали по ним огонь. Никольский, после того как забраковали его чугунный снаряд, начал приискивать другой подходящий материал и решил воспользоваться для этой цели старыми китайскими бронзовыми пушками, отливка бронзовых снарядов очень удобна и при ней не было предательского большого дыма. Но он не мог заняться этой отливкой, т. к. то требовали его на позиции, на Куропат-кинский люнет, на Кумирнский редут, то были спешные ремонты. Он представил свой проект специалистам, между прочим, и капитану Гобято, проект был одобрен, составили чертеж и сделали модель гранаты к скорострельной полевой пушке.
Никольскому было поручено заняться другими спешными работами, а чертежи, модели и прочее передать полковнику Дубицкому в мастерские землечерпательного каравана, который займется отливкой снарядов. Прошли недели три, в течение которых Никольствий работал над бомбочками и пр., побывал со своей командой на Высокой и Плоских горах во время ноябрьских штурмов, там два токаря его команды потеряли по глазу, третьего ранило в руку и лучшего литейщика убило. [575]
Вернувшись с позиций, он поинтересовался, как идет отливка бронзовых снарядов, недостаток снарядов давал себя все более и более чувствовать. Оказалось, что в мастерских каравана было отлито всего около десятка снарядов и дело заброшено, перешли к другим работам. Тогда Никольский взялся снова за отливку своих бронзовых снарядов, но при одном уцелевшем токаре нельзя было уже сделать многого, мастерские разрушались все больше неприятельскими снарядами, наконец последний токарь заболел цингою. Когда литье стало невозможным, то Никольский придумал снаряд к полевой скорострельной пушке из толстостенной железной трубы, донная и головная часть которого вытачивалась из 3-дюймового же круглого железа, свинчивая все эти части, между ними зажимались медные пояски, ведущий и направляющий. Но и это изобретение не удалось уже использовать{344}.
В самом начале осады оказался недостаток в гильзах к 57-мм полевым и к горным пушкам (последние были собраны из разрозненных частей старой китайской горной артиллерии). Для этой цели в артиллерийских и портовых мастерских использовали старые китайские гильзы 53-мм калибра: укорачивали эти гильзы и увеличили диаметр донной части поясом из других старых гильз. Этими гильзами пользовались с сентября до самой сдачи.
25-го полка штабс-капитан Шеметилло, геройски погибший на укреплении № 3, предложил в свое время соединить на особом станке шесть винтовок системы Манлихера (китайских, к которым имелось огромное количество патронов), закрепить их затворы в одной обойме, а спусковые крючки в другой. Таким путем получался своего рода пулемет, при помощи которого один стрелок мог дать подряд шесть залпов. Таких пулеметов по чертежам инженеров Рашевского и Шварца изготовили в портовых мастерских около десяти; пулеметы эти действовали с успехом, пока их не разбило снарядами. [576]
Ввиду недостатка снарядов к полевой скорострельной пушке приспособляли старые китайские гранаты и делали картечь. Картечь изготовляли и для разных других пушек.
Когда ощутился недостаток в боевых ракетах, то ухитрялись освещать местность впереди окопов посредством выбрасываемых вперед зажженных мешочков с горящим взрывчатым составом.
Много работы было по всевозможным приспособлениям ударных и дистанционных трубок к другим калибрам. Ведущий поясок некоторых китайских снарядов пришлось переделать, а самый снаряд немного обточить — и они пригодились к некоторым нашим пушкам. Вместо капсюлей приходилось приспособливать ружейные и револьверные холостые патроны и т. д.
Все приспособления и замены принесли свою пользу, но всюду ощущался, главным образом, недостаток рабочих рук — умелых рук, а вверху недоставало руководящей всем инициативы и авторитета; не было достаточно ясной и своевременной оценки.
Наряду с этими явлениями сообщают и об отрицательных, между прочим, говорят, что при постоянном недостатке на позициях саперных инструментов их будто было немало в инженерном складе, откуда их... не давали. Между тем будто кто-то из «близких людей» ухищрялся выгодно торговать инструментом, скупая его по дешевке от всякого, кто бы ни принес таковой{345}...
9. Заботы о выезде
Прошлую ночь спалось плохо — во сне переживал бомбардировку, будто наяву. Нервы повторяют переиспытанное, можно ожидать этого и в будущем.
Сегодня пришлось самим приниматься за заготовку топлива: японцы не продают угля из складов порта. Мы пожгли уже [577] все, что могли: разные щепки, доски разрушенных заборов, ненужные двери и т. д.
Хорошо еще, что погода стоит теплая, а то померзли бы и в «японском» Артуре.
В 9 часов утра отправился в Новый город, для того чтобы записаться в гражданском управлении как мирный житель, желающий выехать из крепости.
По дороге увидел расклеенное японцами объявление:
«Штаб Императорской японской армии приказал объявить, что русским военным и морским офицерам{346}, а также их семействам надлежит прибыть на станцию Чалинца, в 19 верстах от Порт-Артура, 29 сего декабря, в 10 часов утра.Этим офицерам и их семействам будет оказано возможное содействие для возвращения на родину. 9 декабря 1905 г.».
Это точная копия. В подписи явная ошибка: следовало бы 9 января (нового стиля). Она произошла, вероятно, оттого, что срок выезда назначен по нашему стилю.
Японцы словно издеваются над нами: объясняют, что где-то за крепостью ими приготовлены перевозочные средства для уезжающих — двуколки, а туда, значит, нужно тащить свой чемоданы на себе!..
Капитуляцией японцы в этом ничем не обязались, и они во всем придерживаются ее с той стороны, с которой это для них выгоднее. Это и понятно. Нужно лишь удивляться нашим мудрецам, заключившим этот не только исторический, но и достопримечательный по всем пунктам документ.
Пошел в гражданское управление. Там толкотня, как во всех наших учреждениях, каждый старается записаться первым, протиснуться вперед, присмотреть за порядком некому. Толпа обступила двух писарей, работающих не торопясь и не без сознания своего достоинства. После небольшого пререкания дали мне списать форму, по которой нужно дать о себе и семье сведения. [578]
Я пошел домой, составил на свою семью и М-х список и унес, сдал в гражданское управление писарю. Там все еще толпа народу.
В другом конце здания заседают какие-то японские офицеры и объясняются при помощи переводчиков с русскими.
На обратном пути зашел к П. А., там несколько знакомых. Темы разговоров все те же, наболевшие.
Возмущаются тем, что генерал Стессель сдал крепость вопреки решению военного совета 16 декабря и не уведомив ни коменданта, ни гарнизон.
Сообщают, будто гарнизона оказалось при сдаче больше 30 тысяч человек, из них более 22 тысяч ушло 23 декабря на сдачу и тысяч 13–15 осталось здесь больных, раненых и калек.
Говорят, будто осталось более 60 тысяч артиллерийских снарядов и целые амбары сухарей, консервов и солонины... Будто многое частью свалили в море, частью сожгли.
Сведения просто невероятные{347}! [579]
На укреплениях № 4 и № 5 будто остались по полному боевому комплекту снарядов, на Перепелке будто было несколько сот (говорили даже, что около тысячи) 6-дюймовых снарядов, на Ляотешане осталось по 300 снарядов на пушку и много консервов «на крайний случай»...
Н. Н. крайне возмущается остатком снарядов, говорит, что если уже решили сдаваться, то нужно было расстрелять сперва все снаряды — устроить японцам грандиозную огненную баню. Другие говорят, что можно было бы после такого артиллерийского огня устроить еще и грандиозную вылазку в тыл японцам.
Меня же заинтересовал вопрос, откуда и как могли оказаться остатки мясных консервов при существовавшем у нас крепостном контроле и, говорят, довольно строгом.
На меня посмотрели не то с удивлением, не то с сожалением, не то с презрением, как, дескать, можно задавать такие вопросы! [580]
— А покойнички-то на что имеются!.. — сказал кто-то, и все расхохотались над моей наивностью.
Но где именно гнездились эти злоупотребления и каких они достигли размеров, так и не удалось выяснить.
О. и Д. рассказывают, что, по словам японцев, на севере их дела неважны, и они поэтому прилагают все старание, чтобы доставить морем возможно больше всяких припасов до прихода нашей Балтийской эскадры.
Прогуливаясь, забрел в один из районов казарм. Куда ни взглянешь — разорение: груды всевозможных кусков одежды, белья, разных домашних вещей, все это перемешано, стоптано, уничтожено — лишь бы не досталось врагу...
В одной из команд выздоравливающих мне сказали, что японцы дают всех припасов вдоволь, так что они питаются теперь лучше, чем у нас здоровые в мирное время... [581]
Вечером зашел к друзьям-раненым, к ним собралось много врачей и офицеров из других палат. По обыкновению затеялись дебаты и споры вокруг наболевших вопросов: о сдаче, о плене, о всех перенесенных невзгодах и мрачном пока будущем.
Врачи уверяют и доказывают, что цинга, голодный тиф и другие болезни ослабили гарнизон больше, чем японские штурмы и бомбардировки — потребовали больше жертв. Оказывается, что цинга распространилась больше, чем мы этого подозревали; среди кажущихся здоровыми было очень много цинготных первой стадии. Всякое поранение цинготного могло оказаться смертельным — раны гноились, не заживали.
Морской врач Я.И. Кефели предпринял два раза точное обследование — перепись заболеваемости цингой на крайнем правом (мало атакованном) фланге, через небольшой промежуток времени. Результаты оказались ужасающими. В скором будущем не было бы нецинготных вовсе, их осталось небольшой процент{348}.
Но все цинготные несли службу без ропота, пока могли, и не хотели отправляться в госпиталь, так как не верили в лечение без необходимой сытной пищи. Они говорили:
— Так и этак — один конец, так лучше помрем здесь!..
Дебаты перешли на военные темы. [582]
Установили как аксиому, что ныне войну нельзя приравнять прежним походам, похождениям и приключениям, красивым схваткам и т. д., что ныне война представляет собой беспрерывную тяжелую работу, напряжение всех сил.
Далее большинство выдвигало тезис, что в интересах нашего дорогого Отечества — России было потерять Порт-Артур и потерять именно так — испить горькую чашу до дна, для того чтобы не забыть ее, вскрыть всю гниль, все гноевые язвы, при которых мы никогда и ни в чем не можем достичь успеха, добиться благоденствии для всего народа и стать мощным государством.
Дебатируя вокруг этого, высказывалось, между прочим, что невольно позавидуешь японцам, у них всюду видно, что казенные деньги израсходованы на дело, что все действительно налицо, вещь хорошая, прочная. А у нас, дескать, за что ни возьмись, за любую дрянь... и никак не можешь определить, во что она обошлась казне, что если бы даже казне удалось приобрести ее за действительную ее стоимость, и то такая дрянь не могла бы принести требуемой от нее пользы и т. д. Крадут, дескать, у нас и качеством, и количеством неимоверно и едва ли где еще в мире может процветать подобное хищение.
— Одно утешение, — заметил вечно иронизирующий С., — что хоть этим мы перещеголяли весь мир.
Был опять в Новом городе, зашел к редактору «Нового края» П.А. Артемьеву и его помощнику Н.Н. Веревкину. У них встретил знакомых. Все слушают с напряженным вниманием рассказ П. А. о разговорах с зашедшим к нему вчера юрисконсультом японского штаба, доктором международных прав господином И. Синода.
Господин Синода высказался, что если мы, мирные жители, находимся сейчас в крайне неопределенном положении и наши интересы ничем не ограждены, то этим мы обязаны всецело нашим уполномоченным по заключению капитуляции, даже не затронувшим вопрос об обеспечении выезда и имущества мирных жителей. [583]
Он уверяет, будто японцы вовсе не ожидали, что в крепости окажется так много мирных жителей. Японцы будто предлагали еще 3 августа через майора Ямоока генералу Стесселю свободный выпуск из крепости всех мирных жителей, но генерал Стессель будто ответил, что в крепости нет вовсе мирных жителей{349}.
Статья капитуляции о том, что частное имущество не составляет военной добычи и что невоюющие не считаются пленными, будто предложена самими японцами.
Далее господин Синода высказал удивление, что мы не выработали таких своих условий сдачи, которые были бы более почетны и выгодны для нас, которые устранили бы всякие недоразумения. Он уверяет, что японский штаб ожидал контрпредложений и пошел бы на многие уступки ради прекращения этой тяжелой кровопролитной эпопеи, чтобы только завладеть дорого им стоящим Артуром без дальнейших жертв. Они будто не ожидали, что в крепости еще так много войск и что им придется эвакуировать сразу 23 тысячи пленных... Поэтому, дескать, они сейчас даже не в силах вскоре отправить на родину мирных жителей — некомбатантов. Вообще, с падением Артура они встретили много неожиданного...
Относительно причин войны г-н Синода высказался, что уступкой Кореи, т. е. невмешательством в дела Японии, нам можно было устранить конфликт, приведший к войне, что японцы решились на эту войну лишь после того, как изучили всю нашу беспомощность здесь, на Дальнем Востоке, и невозможность ни подвезти достаточно войск, ни снабдить войска всем необходимым по одноколейной Сибирской железной дороге, что если бы Россия часть того, что она сейчас тратит на войну, истратила на предупреждение войны, то ее и не могло бы случиться.
Он будто даже сознался, что японцы поставили на карту очень многое, почти все, но с полной вероятностью на выигрыш...
Тяжелое впечатление произвели на всех слова господина Синода, переданные П. А-чем, тем, что он высказал те элементарные [584] истины, к которым только наш Петербург упорно остался глухим и слепым.
Генерал-адъютант Стессель выехал вчера из Артура на 19-ю версту и оттуда в Дальний со всем своим «двором»{350}; одних подвод с багажом, говорят, было не меньше сорока, а кто говорит, что и 60{351}.
— Не знаю, — говорит Т., — можно ли было уронить всякий русский престиж в глазах неприятеля и всего мира, и государеву власть в глазах граждан более, чем это удалось генералу Стесселю; он вообразил, что со дня производства его в генерал-адъютанты для него уже не существует ни закона, ни указа, все прикрывается государевым именем.
В. возражает ему на это, что дело не в одном генерале Стес-селе, что печален сам по себе тот факт, что у нас ответственная власть может быть отдана в такие руки.
Л. замечает, что генерал Стессель мог выйти из этой «неприятной истории» со славой, хотя далеко не заслуженной, если бы у него хватило еще на несколько дней, на недельку-другую мужества оставаться под риском быть случайно убитым и потерять свое имущество, если бы он это время даже просидел в блиндаже, например, на Дачных местах... Болезни шли ускоренно вперед, обхватывали изнуренный гарнизон все шире и шире, стойкость гарнизона подрывалась все больше и больше... Запасы истощились бы, крепость пала бы со славою, далее генерал Стессель мог бы отвергнуть предложение победителей [585] вернуться на родину, и пойти в плен вместе с гарнизоном... И тогда никто не был бы в силах лишить его того ореола, который он сумел сгустить вокруг своего имени...
Но это было бы плохо для России, в таком случае она бы, пожалуй, никогда не узнала правды — не поверила бы ей.
Н. высказывает мнение, что острая личная неприязнь между С. и В., а также и другими, объясняется очень просто: до войны все они низкопоклонствовали перед наместником, изощрялись перед ним в заискивании; ныне же С. захотел, чтобы все низкопоклонствовали перед ним; это не понравилось тем, кто прежде с ним сталкивались при обивании одного порога, одинаково слащаво улыбались и дрожали перед другим, вместе с ним интриговали, сплетничали...
— Досадно то, что все эти мелкие личные недовольства отразились на деле, на высших интересах!
Сегодня расклеено новое объявление:
«Штаб Императорской японской армии приказал объявить, что русские и другие иностранные подданные могут с разрешения гражданского комитета свободно выезжать на шаландах из Голубиной бухты в места их назначения после 14 января (н. ст.). Шаланды должны быть наняты на свой счет...Гражданский комитет японской армии»{352}.
С переходом крепости в руки японцев все мы выброшены из обычной колеи, словно рыба из воды, делать нечего — вся работа наша была бы сейчас бессмысленной, даже изменой отечеству.
Скучно и невесело. Поэтому собираемся то у того, то у другого и рады, если можем о чем-либо спорить.
Р. сообщил, будто ежедневно масса русских прибегает к содействию японской полиции, будто воруют и грабят свои друг у друга и японские солдаты. Японцы высказались, что они должны быть очень строги к своим солдатам, иначе не совладать с [586] ними. Так, им будто пришлось на днях расстрелять одного, который имел уже много заслуг за эту войну...
Среди японских солдат действительно много кавалеров разных знаков отличия — у другого полная грудь, начиная от медалей красной меди и серебра или никеля и кончая какими-то звездами на ленточках разных цветов. У них, вероятно, проявленная храбрость вознаграждается без всяких ужимок, заслужил — на, получи!..
Так, сказывают, что все участвовавшие в Кинчжоуском бою солдаты получили от микадо карманные часы, много их находили наши солдаты на павших при штурмах крепости.
Д. рассказывал об умершем в госпитале защитнике-герое поручике 27-го полка Седельницком, командовавшем ротою Квантунского экипажа, что после отступления с Длинной горы (на левом фланге) 8 сентября его принесли в госпиталь № 10 в бесчувственном состоянии. Ночью он соскакивал с кровати с криком: «Сорви флаг, флаг сорви!» (т. е. японский флаг-значок), хватался руками в воздухе и падал в обморок. До этого он был ранен в грудь навылет и в ногу, после — сорвавшейся с горы бочкой ему переломило два ребра, потом был ранен в плечо с раздроблением кости. От всех ранений он оправился, но от истощения сил при плохом питании умер в госпитале № 9.
По словам поручика Седельницкого, сдача японцам Длинной горы произошла так: на горе находились справа охотничья команда, две роты 5-го полка, рота 28-го полка (7-я), рота запасного батальона и рота матросов под командой поручика Седельницкого. Штурм начался 6 сентября вечером, шел с перерывами всю ночь, утро и день 7 сентября; все атаки были отбиты с большим уроном для неприятеля. Вечером этого дня все как бы успокоилось. Поэтому комендант горы капитан Москвин пригласил к себе всех офицеров отдохнуть, выпить, закусить, ну и выпивали. Приглашению не последовал командир 7-й роты 28-го полка Франц, имевший личную неприятность с некоторыми офицерами 5-го полка, будто свалившими вину по оставлению Угловой горы в начале августа на совершенно неповинные роты 28-го полка. Через некоторое время японцы внезапно начали новую атаку. Солдаты, оставшиеся без офицеров, стали уходить с горы. Таким образом сошла с горы рота [587] 5-го полка, у подножья ее поймали и повели обратно на гору; но навстречу ей спускалась уже в беспорядке рота запасного батальона, а за ним другая рота 5-го полка. Все бросились врассыпную, так как японцы, заняв хребтовину, поражали убийственным огнем. Поручик Седельницкий бросился еще со своими матросами в штыки и был контужен до потери сознания, но он помнил, что пулеметы спасала рота 28-го полка. Офицеры, бывшие в блиндаже у коменданта горы, попали в плен. Говорят, что от капитана Москвина была отобрана подписка, что он не оставит горы. Он сдержал свое слово: японцы окружили блиндаж и взяли его в плен. Но потом в силу реляций вину за сдачу Длинной горы свалили на капитана Франца, и его отрешили от командования. Франц просил суда над ним, но его не предали суду, а назначили вновь командовать ротой, и дело было замято обещанием повышения... Такие случаи сваливания вины на других встречались еще.
10. Торжественное вступление победителей
Около 9 часов утра к мосту у Цирковой площади стали собираться китайцы в праздничных, разноцветных платьях, при отдельных их группах большие знамена. От них мы узнали, что скоро будут вступать японцы в крепость. Настроение их по наружному виду невеселое.
Около 10 часов показалась со стороны Казачьего плаца вереница верховых. Впереди их шли музыканты, далее штаб верхом, за ним тянулась пехота со знаменами.
Никакого блеска, кроме музыкальных инструментов. Начиная от командующего армией и кончая последним рядовым все одеты в шинели из желтовато-серого (цвета хаки) сукна, с пристегнутыми к ним собачьими, лисьими и волчьими воротниками, только процвет на околыше фуражки отличает штаб и обер-офицеров от рядовых.
Генерал Ноги — седой старичок с очень живыми умными глазами — ехал впереди, за ним свита и иностранные атташе [588] или просто корреспонденты, затем шла пехота порою полубеговым шагом. С «парадной» точки зрения войска шли очень неважно и своим видом не представляли ни силы, ни отваги.
В Новом городе, на базарной площади, генерал Ноги принимал парад. После того войсковые части опять ушли куда-то обратно.
Из группы русских, наблюдавших за происходившим, кто-то сказал:
— И музыка-то у них не ахти какая — один нестройный писк, и весь парад, вся маршировка, выправка скорее плачевна, чем внушительна...
— Но они взяли Артур — победили! — заметил стоявший тут же иностранец, артурский старожил, симпатия которого, несомненно, на стороне России.
Он был прав — ныне показная сторона, которой мы были сильны, ни при чем, и его замечание отдалось болью в сердце, обидою.
Уходим с парада и рассуждаем, какое нам, казалось бы, дело, что тут сейчас войска японские... Но один их вид трогает наше изболевшее, попранное самолюбие, раздражает. Эх, скорее бы убраться отсюда!
— Удивительно то, — говорит Н., всегда любивший поговорить о том, что его угнетает, лишь бы нашлись слушатели, — что у японских офицеров незаметно то, что у наших и, впрочем, у всех европейских, прямо бросается в глаза: кичливость, самонадеянность, надменность, ведущие к прочим ненормальностям — к дуэлям между собою, к столкновениям со штатскими, к дурному обращению с нижними чинами и младшими и т. д. Зато у них знание своего дела, беззаветное исполнение приказаний начальства и все прочие военные качества, ведущие к победе. А у нас дурные, совсем не нужные, вредные стороны характера развиты, а необходимые как бы атрофировались неправильным воспитанием, извращенными понятиями о чести...
Под вечер в Красном Кресте присутствовал при интересных дебатах сухопутных и флотских офицеров на тему о роли моряков в обороне крепости. Сначала, как обыкновенно, много горячились, сыпались колкости.
Особенно горячился артиллерист В. [589]
— Не нужно нам сухопутных моряков, без них обойдемся!
— Всяк должен знать свое дело.
— К чему привело их высокомерие, барство, сравнительно с нами, до войны и в начале ее?
Ш. передал слова капитана 2 ранга Клюпфеля, сказанные им еще весной:
— Первым и единственным примером в истории будет то, что флот будет охранять крепость из бухт Луизы и Тахэ и не подпустит японцев к ней!..
— И что же? — горячился В. — Все вышло наоборот: крепость должна была охранять флот... Впрочем, это, кажется, не первый пример в истории.
— А если бы не было здесь моряков, то Артур пал бы, быть может, несколько месяцев тому назад! — говорят моряки. — Как только японцы, бывало, займут какой-нибудь окоп или редут, кого посылали вышибать их оттуда? Не моряков ли? Недаром, однако, нас прозвали «вышибалами»!..
— Но не всех! — ядовито огрызается В. — Еще бы! Вы бы сидели в крепости, мы бы охраняли вас, а вы бы и не думали нам помогать!
Вскоре дебаты приняли мирный, деловой тон.
Выяснили ту помощь, которую оказали обороне Квантун-ский экипаж, десант, морская артиллерия, прожектора и пр. на сухопутье.
Досадуют на то, что у нас встречаются всюду не приводящие к цели полумеры. Например, с того момента, когда стало ясным, что эскадра наша не может быть исправлена и приведена в боевую готовность, не может ни предпринять прорыва во Владивосток, ни выдержать морского боя с блокирующими Артур небольшими морскими силами неприятеля, следовало бы снять с судов всю пригодную для борьбы с неприятелем артиллерию, усилить ею крепость, такой артиллерии было немало. Но у нас сняли лишь мелкокалиберные и несколько 6-дюймовых орудий, одних 6-дюймовых пушек осталось на судах десятки, и все они пошли ко дну с судами, не использованными для обороны. Это явный минус вместо имевшегося в руках плюса.
Матросы — народ лучше упитанный, физически сильнее, бодрее духом изнуренных осадой сухопутных войск, вызывались [590] для более решительных действий и уходили назад, когда требовалось терпеливое сидение в окопах под адским огнем неприятеля.
Допускали, конечно, что флот мог при другом начальнике — не погибни, например, адмирал Макаров — при более удачных морских операциях оказать большие услуги всему делу, мешать японцам привозить войска и припасы, топить их транспорты, разбивать блокирующие отряды, встречать суда с припасами, идущие в Артур и т. д. Многое зависело бы от разных предвидимых случайностей и умения пользоваться обстоятельствами.
И Высокую гору отдали бы раньше, если бы не было морских резервов, десанта, его отрядов, предводимых нередко инженер-механиками флота, даже один портовой чиновник, Булатов, тогда исполнявший должность адъютанта, ранен в окопах Высокой горы во время командования отрядом матросов. Перечисляется ряд храбрых моряков-офицеров.
Приводятся и обратные примеры, как некоторые лейтенанты, прибыв на позиции и осмотревшись, убедившись, что там опасно, заболевали, кто головой, кто животом, кто глазами... и уходили обратно, посылали вместо себя мичманов и инженер-механиков{353}.
Матросы и офицеры много помогли в работах по устройству, созиданию и достройке укреплений до осады и впоследствии.
Лишившись судов, наши моряки слились с гарнизоном и умирали наряду с сухопутными, рознь и ненависть между моряками и сухопутными в начале войны, не только поддерживаемая, но еще и разжигаемая некоторыми из старших начальников, исчезла — все объединились в одном желании не отдавать нашей крепости!
Потом разговоры коснулись наших инженеров.
Характерен тот факт, что из всех прежних артурских инженеров, строивших крепость, остались здесь лишь трое: Григоренко, Лилье и Родионов, все остальные выехали до осады из [591] Артура, предоставили поработать людям новым. И эти новые люди работали, а слава досталась им традиционно артурская — слава мирного времени.
Выяснилось, что недостаток в инженерном инструменте, в проволоке для заграждений, в проводах, даже лесном материале произошел частью не оттого, что всего этого не имелось до войны в крепости, а оттого, что всех этих материалов вывезли целыми вагонами из Артура в Ляоян, пока сообщение с крепостью не было отрезано. Следовательно, крепость Артур, помимо своей неготовности к войне, должна была оказать помощь общей нашей неготовности в Маньчжурии — снабжать северную армию, помимо крайне необходимых самой крепости съестных и других припасов житейского обихода, еще и инженерными материалами, в которых мы сами так нуждались впоследствии.
Куда ни повернись, все тот же Тришкин кафтан.
Тут же разъясняли мне, что недоразумения артиллерийских офицеров с инженерным ведомством по приему новых построек, на которое употреблено и старое железо, не заключают в себе злоупотребления, так как сараи на батареях всегда могли быть построены из старого железа без ущерба для дела (в счетах инженеров, идущих через контроль, будто железо это никогда не показывалось новым и цены ставились соответствующие качеству).
На мое недоумение, почему же в таком случае писались такие непонятные для постороннего приказы, мне объяснили, что в приказе сказано, что, если приемщик сомневается в чем-либо и находит материал несоответствующим, то он должен составить отдельный акт, по которому производится особое расследование при участии контроля.
Значит, с одной стороны, соблюдается строго бюрократическая форма делопроизводства, а, с другой, т. е. со стороны артиллерийского управления, в данном случае не догадались объяснить в приказе просто и ясно, что употребление старого железа, если оно оплачивается соответствующей ценой и пригодно в данном случае, нельзя считать злоупотреблением.
Далее уверяли, что требования генерала Стесселя о том, чтобы инженеры находились непременно на фортах, отнюдь не [592] приносили желаемых результатов, иногда, скорее, наоборот. Инженеры находились все время при своих работах (разве лишь за исключением одного-двух), где это требовалось. Например, капитан Р-в, числящийся на укреплении № 4 на левом фланге, на таком месте, которому японцы и не думали угрожать чем-либо, руководил работами на Камнеломном кряже, на правом фланге; и он должен был после известных приказов сидеть на своем месте без дела, приезжать урывками, как бы крадучись, на место своих работ.
Впрочем, приказы эти писались больше всего под влиянием рассуждений генерала Фока, которые мной уже были отмечены.
Сегодня канун Нового года. Не хочу дожидаться, встречать его. И так придет.
Только японцы могут встретить его с радостью.
11. В ожидании выезда
Сегодня вступил в свои права специально артурский календарь, изданный «Новым краем». Это небольшая табличка, указывающая дни и числа, с перечнем больших праздников (с оговоркой, что дни рождения и тезоименитства наследника цесаревича Российского престола нам пока неизвестны). Не будь его, мы могли бы окончательно потерять счет дням и неделям.
В морском госпитале побыл у Делакура; он довольно бодр, ожил духом.
Там затеялась интересная беседа.
Лейтенант, лишившийся ноги, кажется, во время первых морских боев (если не ошибаюсь, Бестужев-Рюмин), высказался, что крепость могла еще держаться, но недолго, после всех допущенных ошибок, начиная с Кинчжоу, что расстрелять все снаряды был резон и следовало, а вылазку большими силами считает невозможной: народ был слишком изнурен, а более свежие люди, нестроевые, денщики и др., не пошли бы охотно на вылазку и от них было бы мало толку, матросов же осталось [593] мало. Говорит, что все нужно было взорвать основательнее, что к этому нельзя приготовиться в час-два. Словом, сдачу крепости нужно было подготовить сознательно, чтобы, если бы она даже пала, не оставить неприятелю ценную добычу, чтобы не оставить ничего, кроме груды обломков, развалин{354}.
В Красном Кресте у подполковника Воеводского встретил поручика 25-го полка Спесивцева, его жена служила добровольной сестрой милосердия, и ей теперь предоставлено самой позаботиться о своем выезде.
В Гарнизонном собрании японцы открыли склад аптекарских товаров и перевязочных средств. Всего у них вдоволь, и они снабжают ими все наши госпитали.
Отряды японских артиллеристов прямо поражают своим ростом (выше среднего), крепким сложением и упитанностью. Это совсем не те пигмеи, о которых писали наши газеты — скорее богатыри. Они много крупнее пехоты и кавалерии.
Вывешены новые объявления: одно о том, чтобы жители соблюдали тишину и спокойствие и в случае надобности обращались в японские жандармские управления. Затем:
«ПРИКАЗ!Народу воспрещается ходить по улицам города с 9 часов вечера до В часов утра, кроме японских войск. Гражданский комитет в Порт-Артуре»{355}.
«ОБЪЯВЛЕНИЕ
Вследствие плохого санитарного состояния города, вызванного обстоятельствами осадного времени, оздоровление города [594] является делом первой необходимости, а потому Гражданский комитет предлагает к немедленному и обязательному исполнению нижеследующие правила:
1. Жители должны наблюдать за чистотой своего двора и улицы перед домом.
2. Весь мусор ежедневно утром должен собираться в особо устроенные при каждом дворе ящики.
3. Нечистоты и мусор будут ежедневно убираемы особым обозом и вывозиться в указанное место для сжигания.
4. Строго воспрещается выбрасывать нечистоты и мусор в реки, площади и пруды.
5. Если кто-либо обнаружит трупы людей или животных, то обязан сообщить о месте нахождения трупов в ближайшее жандармское управление.
Гражданский комитет Императорской японской армии в Порт-Артуре».
«ОБЪЯВЛЕНИЕ
1. Кладбище для японцев назначается на свободной площади среди европейского кладбища за Казачьим плацем, под 4-м фортом.
2. Для европейцев отведены; а) кладбище под восточным склоном Ляотяшана, близ дер. Бейлиндза; б) старое кладбище за казачьим плацем, под 4-м фортом, около Чан-ча-тэн. Примечание. Трупы умерших от заразных болезней предавать погребению в северо-западной части кладбища за казачьим плацем около Чан-ча-тэн.
3. Для китайцев назначается старое кладбище Чан-ча-тэн, под восточным склоном 4-го форта.
Примечание:
трупы умерших от заразных болезней будут похоронены на кладбище Сан-ли-цзао, на старом кладбище для заразных больных.Гражданский комитет Императорской японской армии в Порт-Артуре».
Из Нового города возвращались мы целой компанией. На Пушкинской улице мы встретили каких-то людей в неопределимых костюмах, верхом, впереди и сзади их ехали японские [595] офицеры и солдаты. Говорят, что это иностранные корреспонденты при японской армии. Они оставили на нас неважное впечатление (наверно, такое же и мы на них); физиономии какие-то приторно кислые, будто измочаленные, на некоторых что-то похожее на чванство.
Вернувшись домой, занимался целый час уничтожением писем, старых своих дневников, заметок и материалов, все порвал и сжег в плите. Все это делал потому, что казалось ясным, что вывезти отсюда придется лишь крайне необходимое, а все, без чего только можно обойтись в дороге, придется бросить на произвол судьбы, оставить японцам. Прошлое закончилось полным крахом прежних понятий, надежд, уверенности, потеряны все прежние верования, кроме веры в Бога.
Ко мне зашла группа бывших дружинников-санитаров, освобожденных от работы заступившими их места японскими санитарами; зашли справиться, не знаю ли я, когда же наконец нам будет предоставлена возможность выехать из опостылевшего нам теперь Артура.
Моим ответом они не могли удовлетвориться.
— Наши власти только и знают, как требовать от нас налоги, гражданский наш долг — повиновение иногда даже самым нелепым распоряжениям, они имеют право грозить нам наказаниями и расстрелом, могут заставлять нас работать на позициях, заставлять нас отдать нашу жизнь за отечество... но охранить нас, наше достояние, позаботиться о нас — это не их дело, в этом случае нет у нас ни отечества, ни властей Государевых!..
— Мало ли грозил нам генерал Стессель и судом, и поркой, и расстрелом! Сейчас же дружинники не только не награждены за оказанную храбрость, никто не сказал им даже «спасибо» (и солдаты-то не все получили свои заслуженные награды!), но мы даже брошены на произвол судьбы, на милость врага-победителя: существуй как знаешь, выбирайся отсюда как знаешь — издохни, погибай — ты уже не нужен Отечеству, не нужен для карьеры генерала Стесселя!..
Говорю им, что отечество тут не виновато и что оно должно быть для нас святым.
— Только при других условиях! Не только мы должны знать наше отечество, но и оно должно знать нас! [596]
Подъехал штабс-капитан Владимир Алексеевич Высоких (рука его еще не совсем поправилась и последствия контузии еще не совсем исчезли, он остался здесь заведовать выздоравливающими крепостными артиллеристами до отправки их в плен или на родину), он ездил на кладбище под «Белым Волком» и под Ляотешанем разыскивать могилу своего брата Николая Алексеевича. Он удручен тем, что могилы брата не нашел, хотя нашел могилы всех других артиллерийских офицеров. Некому было поставить крест с надписью!
Ездивший туда же уважаемый всеми Д-т очень огорчен, возмущен:
— Увидал я там, — говорит, — около 70 трупов защитников Артура, валяющихся непогребенными! Это убило меня совсем. Никто в России, в Петербурге, не увидит эти трупы несчастных наших героев, эти душу надрывающие картины, это нежелание отдать последний долг умершим за Отечество! — Там будут кричать «ура», махать платками и оказывать разные нежности приехавшим домой «героям», которые позаботились только о себе, у которых были только свои интересы, а не глупая какая-то готовность умереть за Отечество. Это дело наше, дело простачков!..
— Вчера при мне хоронили 42 человека, умерших от цинги в одном госпитале (чуть не ежедневная цифра). Это все те же беззаветные герои, опухшие на позициях от холода и голода, в то время как обильно упитанное наше начальство, с одной стороны, экономило припасами, желая растянуть эти припасы до марта, с другой стороны, экономило снарядами, с третьей — само подготовляло сдачу и сдало крепость нелепейшим образом. И все это в погоне за «славой». А вот удел тех, кто должен был заслужить им эту «славу» — бессмертие тем, кто сам боялся смерти!
Выезжавшие 29-го числа на 19-ю версту провожать уезжавших, передают, что при отъезде генерала Стесселя японский штаб высказал ему публично сожаление о том, что им не удалось познакомиться с генералом Кондратенко, — что их очень, очень интересовал этот генерал-Здорово кивнули! [597]
Вечером в Красном Кресте заспорили о положении генерала Смирнова как коменданта при подчинении его начальнику укрепленного района, рассуждали о том, мог он или не мог устранить генерала Стесселя, для того чтобы помешать несвоевременной сдаче крепости. Положение очень осложненное постепенным захватом всей власти генералом Стесселем и могло бы привести к плачевным для первого последствиям. Дебаты привели к тому, что устранить генерала Стесселя был бы смысл до падения Кинчжоуских позиций и прочих допущенных вначале ошибок, пожалуй, еще в самом начале осады, но перед самой сдачей, когда уже дела нельзя было поправить, было уже поздно устранять его. В крайнем случае, нужно было устранить его тотчас после смерти Кондратенко. Но тогда не было к тому достаточных причин. А когда Стессель послал парламентера, то уже было поздно. Крепость продержалась бы недолго, а тогда судили бы Смирнова. И едва ли кому бы удалось убедить мир, что Стессель не был никогда героем. Он так успел прогреметь по миру, и ему верили. Могла бы еще случиться междоусобица, т. к. у Стесселя нашлось много приверженцев. Кто-то заметил, что, устраняя Стесселя, нужно было устранить, и в первую голову, Фока{356}, манипуляциями которого подготовлена сдача.
Относительно «захвата власти» возникли споры, высказывались разные взгляды.
Ходил с женой на китайский базар в Китайском городе. [598]
Тотчас за театром Тифонтая, около кучи с мусором навалены артиллерийские снаряды, насчитал 38 штук 6-дюймовых или 120-мм; должно быть, кто-нибудь вез эти снаряды на позиции, когда узнал о сдаче, то взял и вывалил.
На базаре идет кипучая торговля съестными припасами.
Появление такого обилия съестных припасов объясняется двояко: во-первых, тем, что в китайских деревнях севернее крепости, находившихся вне сферы осады, осталось всего довольно, потому что японское интендантство снабжает свои войска так, чтобы не приходилось прибегать к реквизиции и, во-вторых, тем, что китайцы успели подвести припасы с Шандуня на джонках.
Ясно, что если бы эскадра адмирала Рожественского появилась в Желтом море до сдачи крепости и этим была бы снята блокада Артура с моря, то тотчас на Артур устремились бы с китайских берегов целые тучи джонок со всевозможными съестными припасами — ешь — не хочу!
Сегодня опять дебаты. Некоторые винят во всем нашем несчастье систему, создавшую такие порядки, выдвинувшую на ответственные должности таких лиц, которые не могли привести к другим результатам.
Другие, соглашаясь с этим положением в общем, не соглашаются с тем, чтобы свалить всю вину на систему, они считают каждое лицо ответственным в том, что возложено на его ответственности и что оно в силах исполнить хорошо или худо.
— Даже смешно — горячились В. и Д-а, — утверждать, что во всем виновата одна система: система эта создана людьми же!.. Если так, то ни один шулер не виноват в своей бесчестной игре, а виновато лишь отвлеченное понятие «шулерство» или карты! Но кто же мешает любому шулеру сыграть хотя бы только один раз честно!..
Им заметили, что этот пример чересчур резок и не всегда применим, что другой сыграет плохо и проиграет деньги людей, доверившихся ему, только потому, что он плохо играет, не умеет играть.
— Бросьте, пожалуйста, такие экивоки! — продолжал В., но уже с заметным озлоблением. — Почему эти «плохие игроки» умеют, хорошо умеют соблюсти все свои личные выгоды, прибегают [599] к удивительно тонким дипломатическим приемам и гоняются даже за славой хорошего и честного игрока, совершившего подвиг... тем, что продул состояние других!..
Ш. и З. рассказали, что ослики, приобретенные у китайцев, оказали нам много ценных услуг как на передовых позициях, так и на крепостных верках во время боев. Несмотря на то что у ослов прекрасный слух, они не особенно боялись свиста пуль и снарядов. На передовых позициях они были незаменимы по доставке вьюков с патронами по сильно обстреливаемым тропинкам на самые крутые скалистые вершины. Каждый осел знал свою часть и, приведенный раз-другой взад и вперед, ходил без проводника куда следовало; его отпускали навьюченного в тылу патронами и он шел себе к своей роте; там с него снимали груз и он возвращался веселой рысцой к месту нагрузки.
Офицеры и солдаты, которые имели дело с ослами, говорят, что это очень умные, очень хитрые животные и что обзы-вание глупого человека «ослом» является прямой обидой для этого животного...
А. В. рассказал еще интересное о генерале Фоке. Еще до Кинчжоуского боя генерал как-то в обществе офицеров высказался так:
— На войне всегда будет считаться храбрым не тот, кто подставляет свой лоб под пули, а тот, кто умеет подумать, кто соображает. Например, на Шипке считался храбрым один капитан Фок, только потому, что когда турки начнут пристреливаться, он лежит где-нибудь за скалою и высматривает, куда они стреляют. Определив в точности стрельбу, капитан Фок становился в том месте, где не было никакой опасности, во весь рост и наблюдал за боем, зная, что из-за одного человека турки не перенесут прицела пушек. Другие же говорили с удивлением: «Вот храбрый человек! Ничего он не боится, когда нам нельзя высунуть и головы из-за бруствера!» Они не соображали, что вокруг их рвутся турецкие снаряды, а вблизи капитана Фока ничего подобного..
— Но этот номер не прошел здесь, — продолжал рассказчик, — хотя Фок пытался повторить его не раз. Факт, однако, тот, что он в последнее время всегда успевал уехать с позиции до начала бомбардировок, он умеет наблюдать. Его рассказом [600] легко объяснить и то, почему он 13 мая «заблудился» в Тафа-шинских горах, не нашел дороги к Кинчжоуским позициям, когда не найти эту дорогу было невозможно вследствие канонады. Это простой фокус: на Кинчжоу рвались неприятельские снаряды, а генерал Фок не из числа тех, кто любит подставлять свой лоб... Вот и все.
— Тем не менее он, однако, донес генералу Стесселю, что был на позициях и видал, что невозможно дольше держаться!..
— Он достиг своего: ему поверили, его благодарили, наградили за храбрость и доблесть!
Д. говорил, что он встретил со своим отрядом убегавших тогда дальнинских жителей в горах, недалеко от самого Дальнего. Картина была подавляющая; в особенно жалком состоянии были женщины и дети. Вся дорога была забросана домашними вещами: подушками, одеждой, шкатулками, швейными машинами и пр. Когда они на рассвете увидали наших солдат, то обрадовались до слез, так как они ночью, из боязни встретить японцев, убегали от всякой тени других, таких же несчастных людей.
Коснувшись вопроса о расстреле японцами наших госпиталей, некоторые находили в этом больше вины в том, что наши госпитали были расположены очень бестолково, без обдуманного плана, в малозащищенных от обстрела местах и поблизости чего-нибудь такого, что нельзя запретить неприятелю обстреливать, например: поблизости мукомольной мельницы, казарм, артиллерийских парков, складов ружейных патронов, русско-китайского банка и разных торговель.
Сегодня сообщают, что доктору Малову сказали известные ему китайцы, будто Ляоян взят обратно и наши войска продвинулись верст на 30 южнее Ляояна.
Нас утешают надеждой, что, быть может, удастся нанять джонку и выехать. Между тем не слыхать, чтобы кто-нибудь уже уехал из Голубиной бухты. Несколько джонок там наняты за большие деньги и взяты чуть не с боя, нет ветра и джонки [601] не могут уйти, оставшаяся на берегу публика, говорят, мерзнет там под открытым небом и нуждается во всем. Наши власти бросили о них всякое попечение, а японские — рады, что их не тревожат.
Если японцы, вступив в город, и упразднили этим наши городское и гражданское управление, однако ничто не мешало тем отдельным представителям наших властей, которые все еще налицо, оказать побольше забот о русских подданных, направляя их, разъясняя им все необходимое, оказывая ту или иную поддержку. Нет — каждый заботится лишь о себе. Говорят, что они очень озабочены показать себя в высшей степени корректными по отношению властей японских{357}...
И сегодня сыро, холодно; всего 3° тепла.
Сообщают, будто со слов японцев, что общие потери японцев, начиная с Кинчжоу до сдачи, до 150 тысяч человек окончательно выбывших из строя.
Вечером снова дебаты, и на ту же, наболевшую тему — о причинах японской победы и поражений, постигших нас. Приведу из них лишь более рельефные места, не называя даже инициалов говоривших, так как такие рассуждения со стороны офицеров считаются недисциплинарными.
— Всегда у нас преобладала слабость к выправке, к паради-ровке, будто это нужно и на войне!.. На эту муштру тратится все время и все внимание, все силы как офицеров, так и войск, а самый смысл военного дела совершенно заброшен. Японцы, наоборот, маршируют очень плохо, очень неприглядно, зато они умеют наступать, присасываться к каждой местности, использовать всю выгоду своего положения и слабые стороны противника.
— Мы должны иметь гражданское мужество сознаться, что победил нас не «слепой случай» и не «ряд несчастных для нас случайностей», а то, что мы не знали своего дела так, как неприятель. Это все равно как на экзаменах, например в военном училище, в гимназии, в реальном, воспитанники заведений смотрят свысока на экстернов, приготовившихся к экзамену, [602] «где-то на стороне»; а те сдают экзамен лучше; воспитанники проваливаются. Побеждает тот, кто лучше приготовился. Так и мы провалились, провалились со срамом, наши «традиции» не выиграли ни одной битвы!..
— Учись, не ленись! — говорит нам этот урок. Неужто мы ослепли, оглохли, ничего не понимаем!..
Затем дебаты перешли на разные частные случаи, всех не перечтешь.
— Высокую гору японцы не тревожили целых два месяца. Разве за это время нельзя было обеспечить себя от адских бомбардировок, вырыть туннели, что ли? Разве не знали, как вспахиваются неприятельскими снарядами вершины правого фланга? Предаваться мечтам, что японцы сюда уже не полезут — это снова хапать — авось! Герои героями, а ум и предусмотрительность тоже нужны!..
Говорят, что там кто-то строил блиндажи по-своему, не слушая никого, а когда начался разгром его построек, то у него заболел глаз... и он ушел с позиции.
Сегодня уезжают портовые мастеровые и рабочие на 19-ю версту, и оттуда в Дальний. Эвакуацией их заведует капитан 2 ранга Альерихович. А наша судьба остается пока неизвестной, некому хлопотать об эвакуации мирных жителей.
Кстати, о портовых рабочих, привезенных в начале войны из Петербурга.
Лица, стоявшие близко к делу, уверяют, что из всех привезенных наскоро людей только пара мастеровых Балтийского завода, привезенная корабельным инженером Кутейниковым, оказалась на высоте своей задачи. Остальные партии составляли сброд довольно сомнительного свойства, даже в качестве дружинников, в работах на позициях они далеко уступали дружинникам из мирных жителей, последние работали, сознавая необходимость этих работ, а первые заявляли всевозможные претензии — например: «Савьте нас в окопы, и мы будем стрелять по неприятелю!.. Сперва накормите нас, тогда будем и работать!..»
Они же хвастали, что они нанимались в Петербурге или Кронштадте при содействии рубля... При этом даже молотобойцы [603] попали в разряд слесарей, а плохие плотники попали в разряд лучших столяров и т. д., получили такие хорошие оклады, о которых раньше и не мечтали.
Говорят, что если кто исправлял наши суда и работал вообще серьезно, то только одни «балтийцы» и те действительно мастеровые, которые были в Артуре еще до войны{358}.
Говорят, что всех мирных жителей и рабочих было здесь до 6 тысяч; уверяют, что даже больше. Мирных жителей, не принадлежащих ни к порту, ни к железной дороге, ни к морскому пароходству, записалось в гражданском управлении желающими выехать из Артура всего 1842 человека: 1181 мужчина, 374 женщины и 287 детей.
По собранным мною официальным сведениям за время осады в район города (за исключением района порта, района военного ведомства и позиций) из числа мирных жителей (вообще невоенных) убиты: 12 мужчин, 6 женщин и 1 ребенок из русских подданных и 1 взрослый иностранец; китайцев убито 34 мужчины и 4 женщины. Число раненых не удалось выяснить.
Убыль мирных жителей от неприятельского огня небольшая потому, что во время бомбардировок каждый прятался от грозящей опасности как и куда мог, и потому, что неприятель не сосредоточивал по городу такого артиллерийского огня, как по позициям, притом большое пространство, по которому разбросан город, не давало неприятелю возможности держать его под постоянным огнем{359}, как он иногда к тому и стремился. [604]
Вечером опять дебаты в Красном Кресте. Отмечаю лишь более выдающиеся мнения и факты.
— Не одни укрепления, как хорошо бы они не были устроены, обусловливают устойчивость крепости, но, главным образом, количество жизненных припасов — продовольствия и боевого материала. В Артуре оказалось меньше того и другого даже против того количества, которое было исчислено старым способом на случай войны.
— Из солдатской ноши в походе летом всегда бросали при разных обстоятельствах сухари и шинели... Дайте солдату хорошее одеяло — он будет на ночлеге сух и согрет, следовательно — здоров. Снабдите крепость сушеной зеленью, луком и чесноком в обильном количестве — и не будет цинги.
— Пушек было у нас достаточно, но снарядов к ним мало. Кроме того, японцы подавляли нас скорострельностью своей артиллерий, например, 42-линейные пушки{360} у нас отличны своей меткостью и дальнобойностью, но установка их плохая и они не скорострельны, японцы давали по нам 5 выстрелов, пока мы им отвечали всего раз.
Далее рассказывали, что иногда одна часть сваливала свою вину на другую, так, на левом фланге все валили на 28-й полк, а между тем генерал Кондратенко был доволен участвовавшими в бою частями и, например, за сентябрьские штурмы у Высокой горы наградил зауряд-прапорщика 1-й роты 28-го полка Чверкалова Георгиевским крестом 3-й степени.
О моряках генерал Кондратенко отозвался на параде 21-го октября так:
— Я все с большим и большим уважением отношусь к морякам — молодцами дерутся!
От плохого питания появились в войсках разные заболевания с самого начала тесной осады, например, куриная слепота, лишавшая солдата возможности исполнять сторожевую, наблюдательную службу, эта болезнь вызывала массу недоразумений и могла стать даже роковой для крепости. [605]
Г. рассказал нам, что подпоручик 28-го полка Крайко уцелел на форту II, в то время как там убило генерала Кондратенко и других, лишь благодаря случайности, он был в том же каземате, сидел на кровати, но в роковой момент потянулся к столу, чтобы взять конфеты, в это время большой осколок перешиб ему ногу, оставшуюся у кровати. Не потянись он сам к столу, был бы убит этим осколком. Вначале он не почувствовал ничего, кроме удара, и добрался на своей перебитой ноге до Куропаткинского люнета, только там появились сильные боли и он не мог уже сам уйти. От форта II до Куропаткинского люнета никак не меньше шагов двухсот.
Один из моряков уверял, что минные аппараты на больших крейсерах и броненосцах никогда не могут принести пользы, а служат вечной угрозой, вечной опасностью для самого судна.
Попади неприятельский снаряд в заряженный минный аппарат, и судно погибнет от собственной мины!..
— У нас нет военных советов, — горячился штабс-капитан В. — в которых участвовали бы строевые подпоручики, имея право голоса. Пусть их мысли будут иногда шальные, но они могут дать весьма ценную новую идею!
Кто-то высказал любопытство, сколько плавучих мин японцы спустили на артурском рейде за время войны? Число их должно быть огромное, так как их официальные известия о спущенных ими здесь минах начинаются с 26 февраля (10 марта). Теперь, дескать, им придется самим расхлебывать эту кашу.
Сегодня снова удручающий слух, будто вся Россия мобилизуется ввиду возможности войны с Англией.
Вчера японский майор в гостях у Г. высказался, что не следует стремиться уехать на джонках, это и трудно, и опасно — могут нарваться на мины и погибнуть на скалах или на мели; будто были уже случаи, притом джонки не отопливаются, холод берет свое, и что джонки могут идти только при попутном ветре. Он советует обождать — дорога устроится, и тогда все могут уехать через Дальний на пароходах.
В 12 часов 8 минут термометр показывает на солнце +14,5°. [606]
После обеда заехал В. А. В., чтобы взять меня с собой; он получил от егермейстера Балашова четыре номера «Нового времени»: от 13, 15,19 и 28 октября.
Прочитали мы эти газеты, что называется, в один присест.
Нас возмутило описание (в «Новом времени» от 28 октября) подвигов генерала Никитина, о которых мы и «сном-духом» ничего не ведаем.
Не безынтересен интимный разговор с почтенным И. П. Б.
Он винит генерала Смирнова в том, что он не арестовал генерала Стесселя в самом начале осады:
— Ты-де человек неграмотный, ничего в этом деле не понимаешь — чтобы ты мне не мешал!
— Не Георгиев им следовало давать, а Станиславов последних снять с них — вот что нужно было!..
Относительно В. высказался, что он не берется утверждать, что это человек честный, несомненно то, что он умен, хитер и способен работать. Но чтобы он что-нибудь сделал для общей пользы, для артурцев, он сильно сомневается.
— А он мог бы многое сделать, он выдающийся из среды наших чинов, если бы не страдал так распространенным недугом стяжания на счет службы, положения...
Хотя я лег в час ночи, но проснулся в шестом часу и не мог более уснуть: головные боли, состояние подавленное, какая-то тяжесть во всем теле.
Когда я отправился в Новый город, около Телеграфного моста стояло много китайских подвод — арб, запряженных мулами, ослами, лошадьми, смешанными парами и тройками, это немного радовало: есть кого нанимать, когда представится возможность выехать.
В Новом городе нашел вывешенным японское объявление:
«Сверх допускавшегося до сих пор выезда мирных жителей города Порт-Артур исключительно из Голубиной бухты, с сегодняшнего числа кроме того еще разрешается выехать через город Дальний. [607]Желающие выбрать этот путь должны заявить об этом в жандармское управление Старого или Нового городов (бывшие полицейские участки).
После осмотра багажа уезжающих жителей они могут отправиться на станцию Чинлиндзе, на 19-й версте, откуда они будут отвезены в город Дальний по железной дороге.
Из Дальнего будут ходить пароходы в порт Чифу.
(Печать). Административный комитет Императорской японской армии».
(Приписка красными чернилами)
«Отправляющимся по этому пути не следует платить за перевозку до Чифу».
(Приписка черными чернилами:)
«7/1. 1905. Примечание. На днях будет особенно много пароходов».
В. рассказывал, что генерал Стессель подарил генералу Ноги свою верховую лошадь — сивого жеребца, взятого реквизицией из цирка Боровского в начале войны — лучшую лошадь этого цирка. Генерал Ноги заметил, что лошадь эта как казенная принадлежит к военной добыче... но поблагодарил нашего генерала за подарок.
Сообщают, что уехавшие на Голубиную бухту, в том числе и подполковник Вершинин, находятся все еще там; кто на джонках (попутного ветра еще не было), а кто на берегу, под открытым небом, за неимением пока достаточного числа джонок. Терпят они там от холода и голода. Для того чтобы съездить в город по провизией, нужен новый пропуск, японцы большие формалисты и педанты. Быть может, впрочем, они показывают себя такими только по отношению к нам, побежденным.
Среди ожидающих там отъезда бедняков будто были уже случаи смерти от холода; а из-за владения джонками были крупные скандалы.
После обеда отправился в жандармское управление заявить об отъезде, оказалось, что на сегодня опоздал — занятия окончены. [608]
Переводчик уверял меня, что завтра успею уехать, если даже выйду в 10 часов, в Дальний ходят 3 поезда, а когда там наберется партия, то отправят нас на пароходе в Чифу.
Вечером удалось нанять китайскую арбу под багаж за 15 рублей золотом. Серебра и бумажных денег китайцы сейчас не признают.
В. А. обещал послать солдата-санитара с двуколкой, чтобы жене не пришлось идти пешком. Послать экипаж опасно — японцы могут отобрать, несмотря на данный обратный пропуск.
Весь вечер укладывались. Всю мебель, всю обстановку, все приобретенное за трудовые гроши приходится бросить на произвол судьбы. Японцы не принимают ничего на сбережение.
12. Отъезд
Сегодня воскресенье.
Встали рано, в последний раз попили чаю в Артуре, дело стало за японским жандармом, который должен осмотреть наш багаж.
Наконец явился и он. За полученную от нас канарейку с клеткой и небольшую «благодарность» он не заставил перерыть уложенный багаж, а сам помог завязать тюки и налепил на них ярлыки досмотра. Затем я получил в жандармском управлении пропуск на всю семью, на багаж и обратный пропуск на солдата-санитара с двуколкой.
В 9 часов 45 минут мы отправились в дорогу, на горе за Сводным госпиталем посмотрели еще раз на залитый солнцем чудного утра Артур, — на Артур во власти неприятеля, — на Артур, в котором пережито столько ужасного и который покидаем сейчас с болью в сердце, но и с радостью, что наконец вырываемся из рук приторно-любезных победителей.
За нами остается Артур — мрачное прошлое, а впереди неизвестное... Надеемся, что более светлое. [609]
У ворот центральной ограды японский пост, требующий предъявления пропуска — и с Богом...
Проезжаем арсенал, миновали Казачий плац, Курганную батарею, вправо осталось укрепление № 3, вдали форт III и прочие бывшие наши укрепления, влево остается Кумыр-нинский редут; далее форт IV, Зубчатая, Обелисковая батареи, Панлуньшань. Всюду видны японские окопы, ходы сообщения.
Выезжая из крепости, мы встретили кавалькаду: впереди и сзади японские офицеры и солдаты, среди них иностранные офицеры, в числе коих германские мундиры{361}; иностранцы любезно раскланялись с нами, обменялись несколькими фразами.
Когда мы проехали деревню Шуй-шиин, в которой было что-то вроде базара, и, миновав массу встречных китайцев и японцев с разным обозом, направляющимся в Артур, выехали в поле, то почувствовали некоторое облегчение, будто мы вырвались из могилы, вернулись в жизнь. День великолепный, стало очень тепло, а так как мы шли пешком, то даже жарко.
Вот когда начинаем оживать!
Вдоль всей дороги, по водомоинам и углубленным канавам были устроены японские ходы сообщения, по которым они придвигались к Водопроводному редуту, а потом к Артуру, далее их первые окопы, затем батареи.
Вся местность вспахана нашими снарядами, много валяется и неразорвавшихся.
За Шуй-шиином, на горе, большая ограда с памятником павшему под Артуром генералу, дальше, около дороги, еще памятники. Встречные японцы объясняют нам, что это большие капитаны.
Проходим западную часть Волчьих гор — и мы в долине, в которой японцы сосредоточивали свои резервы и где войска отдыхали после неудачных штурмов, там видны склады запасов, парки и проч. [610]
Нашим войскам негде было иметь такую передышку, они были на позициях бессменно{362}.
Над одной из китайских деревушек влево от дороги развеваются огромные флаги — должно быть квартира японского штаба.
Нас встретил японский фотограф-корреспондент какой-то газеты, очень вежливо попросил разрешения снять уезжающих артурцев и поблагодарил, щелкнув аппаратом.
К 3 часам дня прибыли на ст. Чанлиндза — к баракам из циновок. Кругом станции целые горы разных японских боевых и прочих припасов; все у них упаковано и сложено аккуратно.
Оказывается, что сегодня поезда в Дальний для нас не будет; он будет лишь завтра утром. Барак набит артурцами, негде ни присесть, ни прилечь, на улице нагроможден багаж. Наконец при любезности друзей и мы устроились кое-как. Решено, что ночью необходимо посменно дежурить около багажа и посменно спать{363}.
Нам сообщали, что сегодня японцы отправили на север артиллерию и кавалерию. Будто «там» был бой... [611]
Мое дежурство было от 12 до 2 часов ночи. Ночь довольно теплая, лунная, легкий ветерок будто с юго-востока, порою совсем тихо. Затем начало заволакивать и наступили матовые сумерки. Где-то в горах закричала какая-то ночная птица: ду-ду-ду-ду... В китайских деревнях залаяли собаки, а птица все не унимается{364}.
В бараке заплакали ребята; им, бедняжкам, холодно.
С 5 часов 20 минут утра подул северный ветер и стало очень холодно.
В 8 часов утра подали поезд, состоящий из открытых товарных платформ; на них мы уложили свой багаж и расселись сами, как могли. Холод пронизывал нашу довольно легкую одежду, руки коченели. За этот день позябли мы так, как едва ли когда в жизни.
В 9 часов поезд тронулся и шел довольно медленно, на станции Инчендзи нас держали довольно долго.
Всюду видны двигающиеся пешком на север японские войска, артиллерия, вьюки войсковые, обозы. Значит, в Артуре останется их горсть.
Наконец, положительно окоченевших от холода, нас привезли в Дальний, пропустили сквозь карантин и препроводили под конвоем к зданию недостроенных русских училищ.
Навстречу нам шли с пристани только что привезенные из Японии свежие отряды пехоты. Солдаты ухмылялись во все лицо, любуясь нашими съежившимися от холода фигурами.
— Бедное пушечное мясо! — думалось нам. — Рано вам ухмыляться, вы еще не знаете, что будет там, дальше...
Жили мы в Дальнем 11 дней, японцы все отговаривались неимением свободных пароходов, жили в холодном помещении, валялись на полу, на грязных циновках, угорали от угольного чада, заболевали, некоторые даже умерли там. Погода стояла холодная, по утрам доходило до 14° ниже нуля; выпал большой снег.
Тут японцы дали нам почувствовать, почувствовать в полной мере, что они победители, а мы побежденные... И убедили [612] нас в том, что лоск внешней культуры иногда еле прикрывает азиата — дикаря, ненавидящего белолицых. Понатешились они над нашей беспомощностью, хотя старались увертываться от заслуженных упреков. Приезжали полюбоваться и члены парламента, и принц Канин-младший, ездивший в Артур и к северной японской армии. Любовались и злорадствовали.
Здесь мы узнали, что и генералы Фок{365} и Никитин ушли в плен и что генерал Горбатовский и полковник Третьяков поехали в Россию. Признаться, как то, так и другое удивило нас немало.
Несмотря на то что в Дальнинской гавани было и приходило много пароходов, японцы все уверяли нас, что нет свободного парохода — выгружают. Кроме торговых судов виднелись в гавани и военные суда — канонерки или крейсера 2-го [613] или 3-го класса и миноносцы. Провиантом, фуражом и боевыми припасами завалены все склады и вся площадь вблизи гавани. По всему видно, что японцы запаслись всем необходимым основательно, всюду виден строгий порядок — система.
Вечером транспорт вышел на рейд, а утром 20 января (2 февраля) мы двинулись в путь. Транспорт был, как говорили наши спутники-шкипера, «старая таратайка», которого японцам не жалко, если и наскочим на плавучую мину...
В тот же день вечером мы благополучно прибыли в гавань Чифу; но нас спустили на берег лишь на другой день к обеду.
С тех пор мы опять почувствовали, что мы люди, что мы свободны...
В Чифу нам бросились в глаза расклеенные на всех углах японские лубочные картины на темы осады и продолжавшейся на севере войны и такие же лубочные карикатуры для убеждения китайцев в бессилии и коварстве России...
Но должен заметить, что Чифу и его далекие окрестности жили и воспряли в течение последних лет лишь за счет русского Артура — и если где не скоро забудут русскую щедрость, если где особенно хорошо оценят разницу между русскими и японцами в Артуре, так это в Чифу.
На другой день утром наш пароход зашел в порт Цзинтау (германская колония) и простоял там до вечера. Тем временем мы успели побыть на нашем броненосце «Цесаревич» и миноносцах, [614] разоружившихся здесь, побеседовали с офицерами-героями, которые не виноваты в том, что артурская эскадра вернулась обратно и «Цесаревичу» пришлось искать спасения от японских миноносцев в нейтральном порту.
Осмотрели и немецкий «Порт-Артур» — Цзинтау с его красивыми постройками.
Но мы нашли ее почти такою же инертною к делам Дальнего Востока, какою мы ее оставили в 1902 году. Она жила своими старыми и новыми внутренними интересами.
Но она волновалась, томилась, ждала новой зари... [615]