V. Бомбардировки и штурмы
1. Что делать, куда деваться?
Сведения эти сообщают с береговых батарей.
Батареи сухопутного фронта и суда стреляют [168] изредка по придвигающимся с Волчьих гор японцам. Наступление японцев на Дагушань отбито вчера без всяких потерь с нашей стороны и с большим уроном для них. При этом сбиты две японские батареи.
Перед судом развернулась довольно гнусная картина, настоящие виновники свалили всю свою вину на бедного Лопатина, и суд, ввиду строгости военных законов, не имел возможности оправдать его. Члены суда и обвинитель говорили, что это было самое тяжелое дело за все время их практики. Они были бы рады, если бы могли не принимать участия в нем. Некоторые из свидетелей защиты высказали много горькой правды и навлекли на себя этим гнев начальства. Это, вероятно, не пройдет им даром.
Это дело показало нам лишний раз, что нечего искать справедливости там, где властвует грубая сила. Другие говорят, что Лопатину не следовало отступать без приказания; они сознают, что Куинсан все равно был бы занят японцами, значит, от Лопатина требовалось лишь умереть там.
Истинными виновниками отдачи Куинсана японцам считают генерала Фока, начальника его штаба подполковника Дмитревского, полковника Савицкого и подполковника Киле-нина, не принявших мер для серьезной обороны этой горы.
После литургии в Отрядную церковь собралось духовенство и молящиеся из других церквей, и с иконами и хоругвями крестный ход двинулся на набережную. На углу у аптеки [169] Бишофа был отслужен молебен; потом пошли по Пушкинской улице, здесь также отслужили молебен против почтовой конторы. На цирковой площади, куда прибыл крестный ход, стеклось много народу. Молебствие уже близилось к концу, народ молился усердно, искренно. Лица всех серьезны, сосредоточенны.
Наши батареи стреляли изредка по замеченному неприятелю или по производимым им работам. Вдруг раздался выстрел — но с каким-то особенным, тимпаническим звуком. Что-то другое. Слышится в воздухе какой-то свист, переходящий в шипение — дзиу-с-ш-ж-ж-ж-крах! Сначала как бы тонкой ниточкой этот звук проходит через наши головы, потом все с большим и большим шипением и заканчивается зловещим воем и взрывом на набережной, где вся толпа народа была четверть часа тому назад...
Все лица побледнели — помертвели. Да, это неприятельский снаряд, японцы начали бомбардировать город! Мы было надеялись, что бомбардировка начнется с батарей, с крепости, а до нас, до города, быть может, будут долетать лишь перелетные снаряды...
Как будто кто сообщил японцам, что здесь собралось так много народу! Снаряд перелетел прямо через нас...
Благочинный отец Николай Глаголев опускается на колени, народ следует его примеру. Громко произносит он слова молитвы, повторяемые молящимися, но еще громче раздается снова выстрел с характерным тимпаническим звуком — снова свистит, воет через наши головы неприятельский снаряд и разрывается где-то по направлению набережной... Снова замирают все сердца. Что, если вдруг снаряд ляжет среди толпы молящихся?..
Еще и еще, снаряд за снарядом, но молебствие кончается благополучно. Народ рассыпается во все стороны. Но куда бежать, куда укрыться, никто не знает. Со стороны набережной бегут люди с помертвелыми лицами: «Стреляют! Там есть уже раненые и убитые!» Муж разыскивает жену, жена мужа, родители детей, а дети родителей. Там уже плачут; слышны возгласы:
— Ах, Господи! Спаси и помилуй! [170]
А там, со стороны Волчьих гор, раздается выстрел за выстрелом; летит снаряд за снарядом, и все в том же направлении, к гавани. Некоторые из них не рвутся — значит, попадают в воду. Должно быть, цель бомбардировки — наши суда в гавани или же центр Старого города. Куда деваться? Что делать?
И нет ответа на эти все навязывающиеся вопросы. Блиндажи устроены лишь несколькими торговыми фирмами для своих служащих да более состоятельными людьми для себя. Но людям менее состоятельным негде укрыться, да и выстроить такие укрытия, где было бы вполне безопасно, почти невозможно. Почва скалистая, и равнина Старого города так низка (чуть над уровнем моря), что подвалов вообще нет, их залила бы подпочвенная вода, горы — сплошной камень, и чтобы выстроить себе нору, нужен динамит, силы, умение и время. Как будем мы жить, если начнут нас этак обстреливать изо дня в день!
Божья воля! И только. Суждено — уцелеем, не суждено — погибнем. Но как приходится погибать-то! Изуродованным, разорванным на клочки! Какая мерзость эта война! Солдаты хотя имеют то удовлетворение, что и они могут также уничтожать врага, они защищают крепость с оружием в руках, с таким же смертоносным оружием. А мы — как мыши в ловушке. Над головами только и слышно зловещее джиуу, а там — крах!
Затихла стрельба — слава Богу!
Пообедали. Обед кажется безвкусным, не идет в глотку. В голове вертятся какие-то мысли, без связи, ясен лишь вопрос: что делать? Куда деваться? Что же будет? Значит, японцы подступили уже так близко, что свободно могут расстреливать нас как зайцев. На сердце лежит что-то тяжелое, и давит, и давит. А там, вдали, в России, наши родные и друзья не знают, что над нашими головами, вокруг нас, витают ужасы, разрушения, смерть. Увидимся ли мы еще?..
Стараешься отгонять эти назойливые, мучительные мысли, но они лезут в голову пуще и быстрее, как бы пляшут вокруг тебя волшебным хороводом и не выпускают тебя из этого заколдованного круга.
— Божья воля! — вырывается из глубины груди с тяжелым вздохом. — Божья воля!.. [171]
Пришедшие знакомые рассказывают, что там вот снаряд попал в дом и обратил все в щепы, к счастью, жильцов никого не было дома. На улице убило солдата, здесь какого-то портового десятника, там ранило солдата, в другом месте городового. Аптеку Бишофа разбило. Попади снаряд в то время, как там, на углу, молилась толпа, что бы только было... и т. д. Все это слушаешь как во сне.
Снова начинается бомбардировка, снова шипят над головой снаряды, летят по направлению к набережной и гавани. Выходим на веранду и прислушиваемся к каждому пролетающему снаряду — где он ляжет. А что, если вдруг да японцы изменят прицел? Куда деваться? Что делать? Снова кружатся мысли беспорядочной вереницей, путаются — и нет выхода из этого лабиринта. Божья воля!
Небо заволокло тучами, начинает накрапывать дождик. Подходят еще знакомые из обстреливаемого района — женщины с детьми. Их навещают здесь знакомые, между мужчинами есть и выпившие. Это раздражает. Эх, даже в такие тяжелые минуты не можем мы не напиваться!
Так просидели мы на веранде до вечера, до окончания бомбардировки, и сидели большей частью молча. Каждый сосредоточенно разбирался в своих мыслях, ища какой-нибудь выход, какое-нибудь утешение, успокоение.
Сидеть в это время в доме нет никакого смысла — стены не спасут от гранаты. На дворе, на вольном воздухе хоть дышит легче сдавленная ужасными впечатлениями грудь.
Прошел изрядный дождик, стало темнеть. Кто-то сбегал и узнал, что женщин и детей можно на ночь укрыть в блиндаже фирмы «Чурин и K°». Проводил жену в блиндаж и решил провести ночь под открытым небом.
Все дружинники призваны под ружье и расставлены по местам, биваками, на случай ночного штурма или попытки японцев прорваться в крепость.
Удалось собрать сведения о последствиях бомбардировки. Снаряды падали около моста на набережной, в склад Кларксона, за мостом, где убило 1 рядового 28-го полка и ранило 2, в бухту, между складом Кларксона и помещением «Нового края» — разбило грузовую шаланду, падали у магазинов Кондакова, [172] экономического общества, Константинова и Зазунова, где ранен 1 китаец, в квартиру техника Скорновича, в магазин Поздеева и аптеку Бишофа, у угольной панели убило десятника и ранило городового, в артиллерийском городке убит 1 солдат, 2 снаряда попали на броненосец «Цесаревич», рвались во внутреннем порту (Восточном бассейне), где легко ранен адмирал Витгефт, во дворе фирмы «Кунст и Альбере» — ранен индус-караульный, 2 снаряда упали у телефонной станции, 3 снаряда около крейсера «Диана», 1 — в квартиру доктора Гласко. В полицейском правлении ранен осколком дежурный городовой, где разорвался снаряд — неизвестно, нужно предполагать, что это был осколок от снарядов, рвавшихся на набережной, хотя расстояние дотуда не меньше полуверсты.
Чиновником артиллерии Грибановым пойман китаец с биноклем — вероятно, японский шпион, наблюдавший за падением снарядов.
Получены сведения с укреплений, что японцы обстреливали сегодня форт III и укрепление № 3 (в центре).
Бой за Дагушанем и Сяогушанем (на крайнем правом фланге крепости) начался в 2 часа дня. Японцы отбиты. Но не подлежит сомнению, что они поведут усиленные атаки на эти выдвинутые вперед позиции.
Ночь теплая, но довольно темная, иногда моросит дождик. Лежу на дворе под крышей. Не спится, одолевает какая-то полудремота, кошмар. На правом фланге начинается ружейная трескотня, стрельба залпами и пачками и переходит в частую, непрерывную дробь. Японцы наступают на Дагушань. Слышны и орудийные выстрелы. Потом все это постепенно утихает и замолкает, но через некоторое время бой возгорается снова. И так почти всю ночь. Дрожь пробегает по всему телу, когда прислушиваешься к этим зловещим звукам; там сражаются люди в непосредственной близости, быть может, даже на штыках. Какие ужасные сцены страданий и смерти прикрываются ночной тьмой и туманом, спутником нашего тропического дождя!
Потом японцы перенесли огонь на помещение 3-й батареи, расположенной на Перепелочной горе, за Сводным госпиталем, и почти все время стреляли по одному месту, но, к счастью, разбит только один офицерский флигель и убиты 2 лошади. Были перелеты и в район госпиталя, но вреда они не причинили.
Вчера принесли с позиций 2 раненых офицеров и 25 солдат.
Сегодня принесли с позиции 1 раненого офицера, капитана 16-го полка С.З. Верховского, и 49 солдат.
Сообщают, что после отступления наших войск с Волчьих гор (17/30 июля) генерал Стессель явился к коменданту, генералу Смирнову, со словами: «Ваше превосходительство, моя роль кончена. Теперь ваше дело — вам и книги в руки...»
Вследствие этого комендант объявил приказ, призывающий гарнизон к дружной защите крепости — этого маленького клочка русской земли — всеми силами.
Известие, что командование перешло к генералу Смирнову, подействовало на всех очень ободряюще. Всем было известно, что он человек очень образованный и сочувствующий мирному населению, бывает сам везде, где это нужно. Благодаря этому пал сам собою вопрос о насильственном удалении генерала Стесселя от командования. Впрочем, трудно сказать, насколько этот вопрос имел под собой реальную почву; кто-то высказал эту мысль, и она, кажется, осталась лишь теоретическим предположением. [174]
Если бы Волчьи горы были настолько укреплены, что наши войска могли бы на них держаться, то не пали бы так скоро Дагушань и Сяогушань и не началась бы так скоро бомбардировка гавани и Старого города. Точно так же, если бы горы Юпилаза и Куинсан{103} были укреплены и снабжены пулеметами и пушками, то удержали бы японцев вдали от крепости еще, пожалуй, несколько недель.
В прошлую ночь наши батареи, в том числе и Золотая гора, засыпали смертоносным дождем снарядов Дагушань и Сяогушань, чтобы не дать японцам укрепиться на них и поставить орудия.
Сообщают, что одному тяжелораненому солдату пришлось пролежать там, под адским огнем наших батарей, пока только сегодня утром санитарам-смельчакам не удалось его унести оттуда в крепость; бедняга будто поседел за ночь.
Попытки «Новика», канонерок и миноносцев еще и сегодня обстрелять из бухты Тахэ японские позиции не удались вследствие появления большого отряда неприятельских судов; пришлось вернуться в гавань. Сегодня японцы обстреливали только суда в Западном бассейне, в том числе госпитальное судно «Ангара», которое видно с западных отрогов Волчьих гор. Один снаряд упал около вокзала, но не ранил, к счастью, никого.
Начинаем привыкать к обстрелу. Японцы стреляют, видимо, по определенному квадрату — значит, вне сферы огня можно быть в безопасности.
Неприятно отзывается на всех то, что все дружинники дежурят на бивуаках, вследствие чего все магазины закрыты. Не только жителям, но и солдатам, присылаемым с позиций, негде купить самого необходимого. Вероятно, будут установлены известные часы для торговли.
Сегодня изловили около нового дока одного китайца с зеркалом; подозревая в нем сигнальщика-шпиона, толпа рабочих расправилась с ним без суда.
Под вечер затишье, японцы не стреляют; замолкли и наши батареи. Ожидают ночного штурма. [175]
2. Последний выход флота
Утром вышел весь наш боевой флот в море с очевидным намерением прорваться во Владивосток. С ним пошло и госпитальное судно «Монголия». Здесь остались лишь суда береговой обороны и «Баян», стоящий в сухом доке, исправляющий повреждения, полученные от мины. Командир «Баяна» капитан 2 ранга Вирен командует теперь морскими командами, оставленными для защиты крепости.
Сегодня с самого утра японцы сильно обстреливали город и порт. Есть и раненые, и убитые, между ними трое русских, остальные китайцы. Один снаряд попал в магазин Кунста и Альберса, один в здание Красного Креста, один в Отрядную церковь; кроме того, падали снаряды: у почтовой конторы, во дворе дворца наместника, в квартиру адмирала Витгефта, в магазине и во двор Кондакова и т. д. В бухту, позади «Нового края», легло 5 снарядов. Площадь обстрела сегодня очень обширная, но жертв сравнительно немного.
Как только начинается бомбардировка, улицы пустует. Куда прячется народ, трудно сказать; но лишь только стрельба прекратилась, улицы снова оживляются, жители вылезают один за другим, как мыши из своих норок, — и, как ни в чем не бывало, спешат по своим делам.
Говорят, с моря слышна канонада по направлению Шандуня; должно быть, эскадры встретились и завязался бой.
После небольшого перерыва стреляли снова, и все больше по городу. [176]
Еще с утра, в начале бомбардировки, получилось известие, что суда нашего флота возвращаются с разных сторон в Артур. Это известие, конечно, встревожило всех. Вскоре стали входить в гавань броненосцы с пробитыми трубами, сбитыми мачтами и пробоинами в бортах. Постепенно суда собрались в гавани, за исключением броненосца «Ретвизана», оставшегося под Золотой горой, у входа в гавань. Нет броненосца «Цесаревича», крейсеров «Аскольда», «Дианы» и «Новика», будто и миноносцы не все. Полагают, что они пошли на Владивосток. Есть слухи, что «Цесаревич» погиб в бою. Точных сведений нет. Был бой у мыса Шандуня, длившийся до ночи, во время которого убит адмирал Витгефт. С «Цесаревича» передали командование адмиралу князю Ухтомскому; «Цесаревич» ушел на юг, а князь Ухтомский отдал приказ пробиваться поодиночке обратно в Артур. Командир «Ретвизана» приказал было своему броненосцу идти таранить японский флагманский броненосец «Микаса» (сильно поврежденный артиллерийским огнем) и устремился к нему полным ходом, другие броненосцы не последовали за ним, и ему пришлось повернуть обратно, чтобы не быть потопленным японцами, так как весь огонь неприятельских судов был на нем сосредоточен. Наступила темная ночь, и воюющие эскадры потеряли друг друга из виду; никто не преследовал сегодня наши возвращающиеся вразброд суда{104}. Из [177] этого можно заключить, что и японские суда пострадали в бою не менее наших; некоторые лица утверждают даже, что при дружной атаке наши суда могли бы нанести японцам поражение и свободно пройти к Владивостоку. Но все это еще трудно проверить.
На защитников крепости возвращение наших судов подействовало удручающе.
— Ну, хорошо, — воскликнул один из артиллеристов на боевой линии, — теперь мы, по крайней мере, знаем, что нечего нам ждать помощи от флота! Мы должны рассчитывать только на себя!
Утверждают, что на некоторых наших броненосцах были женщины. Это на судах, идущих в неизбежный бой! [178]
Странно, но, по-видимому, японцам сообщают все, что творится в Городе. Вчера перевозили раненых из Пушкинского училища и военной школы, которые стоят прямо под обстрелом, в Новый город; и сегодня японцы бомбардируют уже Новый город и попадают прямо в госпиталя.
3. Начало штурмов
Сегодня на нашу долю выпала большая радость. После трех месяцев изолированности от всего мира мы получили письма от родных и близких. Волной прибило к морскому берегу около Голубиной бухты два кожаных мешка с письмами из Чифу в Артур. Джонка, везшая эту почту, вероятно, расстреляна японцами.
Море сжалилось над нами!
Целых 7 писем получил я на одну мою семью. Доставили много радости, но и возбудили много грустных мыслей эти измятые, вымокшие в морской воде клочки бумаги. Высказать этих ощущений нельзя, их надо пережить, надо прочувствовать. Некоторые из этих принесенных волной в осажденную крепость писем пришли слишком поздно. Адресаты их уже сложили свои головушки в бою за свое отечество. А близкие их узнают о том лишь после, когда-то.
Ночью японцы начали штурмовать наши позиции на левом фланге, гору Сиротку и предгорья Угловой. [179]
Сегодня японцы не стреляли по городу, а мы с напряженным вниманием ожидали, что вот-вот начнут бомбардировку.
Один стрелок ординарец будто доложил генералу Смирнову, наблюдавшему за боем:
— Так что, ваше превосходительство, японцев осталось только еще на одну атаку...
Поставленная наскоро мортирная батарея произвела ужасное опустошение среди неприятеля.
Дружинники, которых в последнее время по настоянию коменданта стали увольнять после ночных дежурств в город, чтобы текущие нужды населения и войск удовлетворялись без задержки, сегодня оставлены на позициях ввиду все еще продолжающегося боя.
В первые дни бомбардировок генерал Стессель воспретил всем и каждому бросать на время стрельбы по городу свое дело, в том числе и закрывать магазины{105}. Когда же дружины были на учении, магазины не открывались до обеда; наступила тесная осада, и все дружинники были призваны на позиции, следовательно, торговля прекратилась и все дела стали. Тогда их стали увольнять с позиции днем, с условием торговать даже во время бомбардировок... Только когда несколько бомб попало в магазины, причинив людям ранения, последовало разрешение на прекращение торговли во время бомбардировок города.
Прошло немного времени. Теперь нам говорят, что во время бомбардировок города незачем «попусту торчать» там, где не нужно. Приказано и городовым оставлять свои посты и укрываться от снарядов, так как уже несколько человек из них ранено осколками. Как-то у нас все не хватает здравого смысла. [180]
Знать, правду говорят, что русский задним умом крепок. Но жаль, что пока только в этом сказался у нас русский дух.
С начала тесной осады полиция принялась за выселение из крепости праздных китайцев, бедных кули. Их сажают в Голубиной бухте на шаланды и отправляют в Чифу. Говорят, что большинство из них едут из Чифу обратно в Дальний искать работу у японцев. Но разве нельзя было привлечь их к работе на укреплениях, где не хватает рабочих рук?
Все еще рассказывают, что в Дальнем у японцев живется весело — в саду играет музыка, понаехало много американок... Пьют шампанское... Идет оживленная торговля и свободное пассажирское движение{106}.
В обед японцы здорово обстреляли город по всем направлениям, хотя существенного вреда не нанесли. В седьмом часу вечера, должно быть озлобленные своими неудачами, пустили они десятка два-три снарядов по порту. В городе убиты два солдата и ранено 11 человек — солдат и матросов.
Наряду с высокими примерами геройства и беззаветной веры в то, что крепость устоит против натиска неприятеля, начинают встречаться и отрицательные явления — малодушное, чтобы не сказать трусливое, хныканье. Так, сегодня забрел ко мне во двор младший унтер-офицер 26-го полка, с Георгиевской ленточкой на груди{107}, разыскивающий бывшего здесь жильца — поляка. Из разговора его видно, что он посещал гимназию — значит, до некоторой степени интеллигент. На мои расспросы, как идут дела там, на позициях (бой шел как раз вблизи расположения 26-го полка), он начал мне говорить, что все [181] это ерунда — крепость нам не удержать, все попадем в плен. Это меня возмущало, но я старался уверить его, что этого быть не должно и что сейчас нет никакой еще надобности опускать руки.
Его малодушие объяснил я себе расстройством нервов, так как сомневаться в храбрости Георгиевского кавалера было невозможно. Потом забрел он вторично, уже изрядно выпивший, во двор и искал, где бы купить водки. Тут уже я понял, что унтер улизнул с позиции и что ленточка, чего доброго, и не его или же досталась ему не по заслугам. Да, это не защитник, это не русский солдат{108}!
В эти дни идет дождь — само небо, кажется, хочет смыть проливаемую целыми потоками кровь.
Сегодня выезжал к деревне Шуйшиен японский парламентер майор Ямоока. Ему навстречу прибыл начальник штаба генерала Стесселя и принял 2 пакета — на имя командующих сухопутными и морскими силами. В пакетах — формальное предложение сдать крепость без боя. Надо думать, что воспользуются случаем и поведут переговоры об уборке раненых и убитых. На Дагушане гниет такая масса японских трупов, что на батарее литера А нет мочи от зловония.
Врач Г. уверяет, что, по собранным им сведениям, у японцев за эти дни убитых около 10 тысяч. Какая ужасающая цифра!
Узнаем некоторые подробности о штурмах предгорья Угловых гор.
31-го июля японцы осмотрели местность с воздушного шара.
Первые наступления японцев на левый фланг крепостной обороны начались в ночь на 1 августа и отбиты. Но 1 августа наши передовые цепи начали очищать свои окопы, неприятель налегал сильнее и сильнее. Артиллерийским огнем снесено всякое прикрытие. Тут, как передают, сказались вредные последствия [182] наших постоянных отступлений, начиная от Кинчжоу, неподдержание редеющих частей резервами, находящимися под командой генерала Фока. Какие-то солдаты стали обходить окопы, заявляя, что нужно отступать.
— Что же мы здесь пропадать, что ли, будем? Отступай, ребята!
В других местах сообщали, что приказано отступить, когда никто такого приказа не отдавал.
Когда генерал Кондратенко заметил отступление с гребня Боковой и Трехголовой горы, он приказал полковнику Ирма-ну и подполковнику Иолшину вернуть отступавшие части на свои места, уже занимаемые японцами. Поручение это было исполнено блестяще — окопы взяты обратно штурмом. При этом был ранен подполковник Иолшин.
Потом было приказано нашим частям отступить, и огонь с наших батарей был направлен на эти окопы, чтобы помешать японцам укрепиться в них. Этим маневром был как бы внесен необходимый корректив — поднят дух войск, показано, что и мы можем вышибать японцев из занятых ими позиций; доказано, что при отступлении, разумно организованном, и потери не такие, и противник не получает тех преимуществ, как при самовольном и беспорядочном оставлении позиций.
В госпитале умер генерал-майор Разнатовский; болезнь пошла ускоренно, и смерть избавила его от мучившего страха.
Сегодня наши парламентеры отвезли ответ на японское предложение. При этом японский майор Ямоока вручил нашим офицерам пакет на имя германских морских агентов, которые в последнее время поселились на одной из батарей Тигрового полуострова и живут там в полной безопасности, имея возможность наблюдать за всем происходящим. Там же живет и французский военный агент.
Узнал кое-какие подробности о парламентерских переговорах. Японцы пишут, что, несмотря на проявленную русскими войсками стойкость и храбрость, крепость все же должна пасть. Поэтому командир японской осадной армии предлагает [183] начать переговоры о сдаче, чтобы предотвратить ненужное кровопролитие, как и насилие, грабежи и убийство со стороны японских войск при взятии крепости силой.
При обсуждении письма японского генерала Ноги на военном совете, как сообщают, дело не обошлось без довольно комичных недоразумений. Генерал Стессель не хотел вначале и слышать о каком-либо ответе, принимая предложение японцев за личное для себя оскорбление, так как, дескать, и японцам должен быть известен его приказ, в котором говорится, что крепость не сдастся, пока хотя один защитник будет жив... Генералу Смирнову удалось наконец убедить командующего укрепленным районом, что приличие и старые традиции требуют, чтобы был дан ответ, какого бы он ни был содержания. Затем генерал Смирнов составил ответное письмо — что честь и достоинство России не допускают даже предварительных переговоров о сдаче крепости. Подписали это письмо генералы Стессель и Смирнов.
Во время обеда японцы обстреляли нас по всем направлениям, но без особого вреда.
Сообщают, что около 6 часов вечера вблизи бухты Лунван-тань взорвалось на мине 2-трубное японское судно.
С позиций пригнали задержанных китайцев, человек 60, которые не признаются местным населением. Должно быть, японский авангард — шпионы.
Ежедневно высылают целые партии китайцев в Чифу.
Пока бомбардируют город, пока снаряды ложатся близко — страшно, но как только перестали стрелять, сразу все успокаиваются — как будто ничего и не бывало. Один-два убитых, один-два раненых, но к этому мы уже привыкли. Нервы, [184] по-видимому, начинают притупляться. В начале войны неприятно действовал уже один вид пустого санитарного фургона, его красный крест на белом холсте так и казался кровавым пятном.
Теперь каждый как будто ушел в себя и рад только тому, что «сегодня жив, здоров и — слава Богу!». Вопросы: куда деваться? что делать? и — что будет? — будто исчезли, замялись. Их снесли события дня с очереди обсуждения: что будет, то будет...
Сегодня утром канонерская лодка «Гремящий» наткнулась на рейде на японскую мину и вскоре пошла ко дну, команда спаслась.
С 4 часов дня японские батареи начали пристрелку по нашим укреплениям, по всему фронту, начиная от укрепления № 2 до Угловой горы.
Под вечер загорелось отделение арсенала, в котором хранились преимущественно китайские патроны и порох. Японцы усилили огонь и по этому пожарищу. К сожалению, есть убитые и раненые из команды, спасавшей боевые запасы из горящего здания. Зарево пожарища действует удручающе, между грохотом орудий и отдельными взрывами слышна трескотня массы взрывающихся китайских патронов. [185]
Японцы повели атаки на Кумирнский и Водопроводный редуты. Сильный артиллерийский огонь по редутам № 1 и № 2 и по Куропаткинскому люнету.
Японцы стали стрелять и по ночам по городу, притом вразброс, — ищут, должно быть, резервов. Совсем выбили город из строя — стеснили движение. С ночи начали обстреливать Перепелочную гору и ее батарею.
4. Первые жертвы и первые подвиги
Уже много у нас и убитых, и раненых, между ними хорошие знакомые — друзья. На правом фланге 7-го числа ужасно обожжен при взрыве порохового погреба на Залитерной{109} батарее и вскоре умер бывший начальник крепостной артиллерии на кинчжоуской позиции штабс-капитан Николай Алексеевич Высоких. Это был прекрасный человек и отличный офицер. Умер он в адских муках, но не испустив ни крика, ни стона, врачи были в изумлении от такого беспримерного мужества, необычайной силы воли.
6-го числа японцам удалось занять передовые окопы Угловой горы, а 7-го числа они заняли и Угловую гору.
Во время штурмов предгорья Угловых гор, где нашим отрядам приходилось уступать место подавляющему перевесу [186] японских сил, сильно изранен подполковник Лисаевский, под наблюдением которого, по проекту генерала Кондратенко, укреплялись эти предгорья.
По рассказам очевидцев, с редким упорством отстаивал немолодой уже подполковник свои позиции, не отдавал он даром ни пяди земли. Он уже ранен, левая рука, простреленная в двух местах, повисла бессильно, кровь сочится сквозь мундир и капает с пальцев.
В одном месте дрогнули наши цепи, он — к ним.
— Не отступай, ребята! Держись дружнее, целься, не торопясь! Не отдадим же им даром наши позиции! Не уйду от вас — помрем вместе!
У него уже ранена и правая рука. Солдаты уговаривают его пойти на перевязочный пункт.
— Не уйду!
И торопится туда, где его присутствие необходимо. Раны перевязываются санитаром наскоро — и он опять распоряжается, как ни в чем не бывало.
Вот — пуля пробила ему челюсть, кровь хлынула изо рта, солдаты снова уговаривают его отойти, идти на перевязочный пункт. А он берет у санитара вату, запихивает ее себе в рот и рычит.
— Не уйду! Держись, ребята, дружнее!
Еще нашлась у японца для него пуля. А он все еще продолжает размахивать уже перевязанной правой рукою, командовать, насколько позволяют разбитые челюсть и подбородок. Наконец, истекая кровью, падает он в обморок. Его уносят и передают велосипедистам-санитарам, которые и доставили его в госпиталь.
Дорогой встретил его полковник Третьяков, поцеловал безжизненное бледное лицо, перекрестил его со слезами на глазах и сказал:
— Будет жив!..
Немного позднее ранен там же, на левом фланге, капитан 2 ранга Г.Вл. Циммерман, командовавший батальоном флотского экипажа.
С падением предгорья Передовой, Боковой и Трехголовой (на Сиротке держались еще некоторое время охотники) на нашей [187] позиции на Угловой, обстреливаемой японцами и фронтовым и фланговым огнем, нельзя было долее держаться, но все же не покидали ее до ночи на 7-е число и отступили только тогда, когда уже не было возможности оставаться на ней, когда все прикрытия были сметены артиллерийским огнем неприятеля, после отступления старались нейтрализовать ее сосредоточенным огнем с наших батарей.
Нечего и говорить о том, что, будь на Угловой бетонные укрытия, эта позиция продержалась бы долго.
У японцев при этом штурме урон был огромный — не менее 75 процентов всех бывших в деле людей. Имея в виду этот урон, генерал Кондратенко хотел перейти там в наступление, но, как передают, генерал Фок, вообще не любивший давать свои резервы, помешал этому, он будто называет Кондратенко «азартным игроком». А успех был весьма вероятен, пока японцы не успели укрепиться на новых позициях.
Наша беда в том, что батареи строятся красивые{110}, но уже при первом сильном дожде они размываются, а при бомбардировках скоро оголяются орудия — орудия подбиваются и люди гибнут зря, не имея надежных прикрытий.
Кроме того, у нас самый порядок артиллерийской борьбы с неприятелем далеко не нормален. Например, не стрелять без разрешения или — не приказано стрелять.
С батареи замечают или передвижения неприятеля, или установку им орудия. Извольте-ка сперва донести по начальству, а пока получишь приказание, неприятель скроется, успеет укрепиться. А потому приходится иногда действовать без распоряжения начальства. Так, на левом фланге штабс-капитан крепостной артиллерии Андреев, капитан полевой артиллерии Цветков и другие подбивали неприятельские орудия, не спрашивая разрешения начальства, если видели, что необходимо стрелять немедленно. [188]
Это спрашиванье начальства, часто отсутствующего во время боя, ужасно стесняет личную инициативу сражающихся. На это жаловались повсюду — и на правом фланге, и в центре. К чему эта бессмысленная экономия снарядов, последствия которой совсем не экономичны для гарнизона и укреплений? Ведь если неприятелю позволили подойти близко да еще дали ему беспрепятственно укрепиться, то борьба с ним становится куда труднее, вред, наносимый им, много чувствительнее. А казалось бы, дело артиллерии именно удержать и уничтожать врага вдали, не допуская его подойти безнаказанно к крепости.
В боях на левом фланге отличились, как передают, капитаны Крамаренко и Янцевич, штабс-капитан Софронов, поручики Османов и Иванов, но будут ли они награждены и чем — это другой вопрос.
На батарее литера Б убит подпоручик Сандецкий и смертельно ранен поручик Коржинский.
На правом фланге японцы сильно наседают на редут № 1, гарнизон держится геройски, отчаянно.
Вот батальон моряков под командой капитана 2 ранга А. В. Лебедева отправляется на позиции, по направлению к Орлиному Гнезду. Уже сумерки, но богатырская фигура командира, бодро шагающего впереди отряда, видна издали. Идут на смену частей, измученных беспрерывным боем.
Пока все атаки блестяще отбиты, склоны горы покрыты японскими трупами. Еще поддерживается редкий артиллерийский огонь. Видно какое-то зарево, что-то догорает.
Японцы штурмовали фронт от укрепления N° 2 до форта III, особенно наступая на редуты, Куропаткинский люнет и открытые капониры.
На Куропаткинский люнет японцы взбирались уже несколько раз, но тотчас же стрелки и крепостные артиллеристы штыками сбрасывали их обратно. Японцы не могут устоять против нашего штыкового удара. Не удалось японцам взять и открытые капониры, они завладели вчера под вечер редутами № 1 и № 2 только благодаря своему сосредоточенному артиллерийскому [189] огню. Редуты были очищены после отчаянного сопротивления.
Второй уже день виднеется поднявшийся над Волчьими горами, против Орлиного Гнезда, японский воздушный шар, продолговатой формы с придатком в роде руля. Говорят, что шар этот — один из взятых японцами 27 января на пароходе «Маньчжурия».
Пытались подстрелить этот шар, но видимого успеха не имели, хотя вскоре шар опустился.
У нас нет правильно организованных наблюдательных пунктов для точного определения падений снарядов и корректирования стрельбы. Единственный снабженный нужными инструментами наблюдательный пункт устроен на Большой горе, на правом фланге, капитаном Виреном и обслуживается моряками. Говорят, что генерал Стессель находит это излишней и ненужной затеей.
Все эти ночи просиживал подолгу на горе, наблюдая за ходом боя, стараясь вывести заключение о бое, насколько это возможно определить по трескотне ружейных выстрелов, по гулу противоштурмовых и прочих орудий.
Боевые ракеты то и дело взвиваются змейкой и, рассыпаясь огромным снопом ослепительных звездочек, освещают на несколько секунд темные очертания гор, окаймляющих город, тыл наших позиций. В эти мгновения все точно затихает, чтобы в следующую минуту затрещать с новой силой. Кое-где видны лучи прожекторов, переходящих с места на место. После больших белесоватых вспышек глухо раздаются выстрелы более крупных орудий; если при этом хотя незаметный ветерок, то слышен вой прилетающего японского и удаляющегося нашего снаряда и взрыв его там, в расположении японцев. То изредка, то учащаясь, раздаются потрясающие воздух выстрелы с Электрического утеса, Золотой горы и с наших судов, снаряды пролетают через наши головы с шипением, свистом и воем. Но нас уже не страшат эти зловещие звуки, от которых в начале войны так сжималось сердце, по телу пробегала холодная дрожь, мы приучились различать шум перелета своих снарядов от неприятельских. Наши снаряды не кажутся нам такими ужасными, несущими смерть и разрушения, как неприятельские, [190] мы видим в своих снарядах лишь поддержку нашим храбрецам-защитникам там, впереди. Мы провожаем их голодный рев подчас пожеланиями большого успеха. Война бессердечна.
Сегодня вышли в море, чтобы обстрелять японские позиции с фланга, броненосец «Севастополь», канонерская лодка «Гиляк» и миноносцы, направились они к бухте Тахэ.
Вот некоторые подробности о вчерашнем штурме на правом фланге, на редуты № 1 и 2. После сосредоточенного артиллерийского огня, превратившего редуты в развалины, японцы взяли штурмом редут № 1. Туда были посланы резервы. Матросы под командой капитана 2 ранга Александра Васильевича Лебедева вскочили в редут и перебили японцев, занявших его. Лебедев, по словам очевидцев-матросов и стрелков, скосил своим увесистым палашом много японцев — послужил примером для всех, в левой руке у него был револьвер-наган, из которого он стрелял в сбившихся в кучу японцев, правой же рукой наносил смертельные удары.
— Храбрее этого рубаки мы не видали! — говорили уцелевшие в этом деле.
Но он погиб тут же. Как только японцы заметили, что их солдаты начали убегать назад поодиночке и что редут взят обратно русскими, они открыли снова адский артиллерийский огонь. Наши храбрецы должны были укрываться где кто мог, чтобы не быть уничтоженными массой рвущихся над редутом снарядов.
Лебедев, покончив с японцами, остался еще на момент на редуте.
— Вашбродие, — кричат ему приобретшие в боях уже некоторый опыт нижние чины, — прячьтесь! Сейчас начнет артиллерия!..
Но он не послушался, снял фуражку и вытер платком вспотевший лоб. В это время разорвалась над ним японская шрапнель, несколько шрапнельных пуль пробило череп, и Лебедева не стало.{111} [191]
Редуты переходили в этот день раза четыре из рук в руки, и, наконец, наши отряды очистили их за невозможностью укрываться от японских снарядов, все было превращено в груды камня и обломков — некуда спрятаться. Зато, как бы в отместку, наша артиллерия не перестает громить эти редуты, не давая японцам засесть и укрепиться в них. Туда посылаются с Золотой горы и с броненосцев «чемоданы» — как прозвали у нас 10–, 11– и 12-дюймовые снаряды.
Подобно капитану Лебедеву, геройски погиб в контратаке на Панлуншане полковник князь Иван Ильич Мачабелли, бывший командир 13-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, отрешенный от командования полком совершенно незаслуженно. Безусловно, храбрый офицер, честный, примерный служака — не преклонялся перед трусливыми бездарностями; его оскорбили, опозорили, так как ничто не может быть хуже для офицера, чем отрешение от командования во время войны{112}, — оно означает, что офицер этот никуда не годен, не выдержал боевого испытания. Его убили нравственно сперва свои начальники, потом прикончили японцы. Японцы убили его открыто, в честном бою; наши же — из-за угла, предательски, так как прекрасно сознавали его безвинность. Но им нужно было свалить с себя ответственность за один из своих бессмысленных, даже сумасбродных поступков, за свое распоряжение о таком укреплении Волчьих гор, которое противоречит самым элементарным положениям военной науки, которое противоречит и простому здравому смыслу. Князь Мачабелли не боялся умереть, он доказал это уже в нескольких боях. Теперь же, недостойно опозоренный недостойными людьми, он искал славной смерти и нашел ее. Он бился наряду с солдатами и положил наряду с ними свою голову. Но мы потеряли отличного офицера, отличного командира полка — такого человека, жизнью каких мы должны дорожить. [192]
Вечный мир тебе, герой — пасынок недостойного начальства!
Пусть напрасная смерть героя останется несмываемым пятном на тех, кто его погубил, кто алчно протягивает свои грязные руки за незаслуженным лавровым венком!
Тело князя Мачабелли не могли унести, оно осталось далеко впереди наших окопов, осталось в руках неприятеля, поэтому не могли быть оказаны ему последние почести ни уважавшими его сослуживцами, ни любящими его подчиненными, ни... лицемерная скорбь тех, кто его погубил, убил заживо.
Японцы, несомненно, благоговейно похоронили этого храброго русского полковника.
К сожалению, есть у нас и несколько отрицательных примеров. Капитан Б-ч, как сообщает полковник, раненный в боях, бежал от своей роты, был приведен обратно, но бежал снова. Капитан Л-ль, как подтверждается официально, оставил свою роту под видом болезни{113}...
Если верить злым языкам, «волчья болезнь» появилась то у одного, то у другого; она поражает даже и высших чинов, даже тех, для коих личная храбрость могла быть почти единственным оправданием. Также сообщают, что Угловая гора не была бы еще отдана, если бы две роты (кажется, 1-я и 7-я) 28-го полка не отступили самовольно и этим не заставили остальных отступить.
Прошлой ночью, с 3 часов было приказано одному батальону 14-го полка атаковать редуты № 1 и 2. Редут № 1 занят нашими стрелками, но с наступлением света они выбиты вновь японским артиллерийским огнем. Отряд, посланный в обход редута № 2, заблудился в потемках, и атака на этот редут не состоялась вовсе. Японцы укрепляются в редутах за горжами{114}, и поэтому нелегко выбивать их оттуда. Говорят, что, не будь этих горж, японцам не удержаться бы в этих редутах, [193] так сказать, у нас под носом; их вышибали бы оттуда не только артиллерийским, но и ружейным огнем, а укрепляться за фронтовым бруствером далеко не так удобно. Досадно, что таким образом неприятель пользуется нашим же укреплением против нас{115}. К чему же строить такие редуты?
Командир батареи подпоручик Кальнин, раненый множеством осколков, доставлен в Красный Крест; его батарея отчаянно боролась все эти дни с неприятельской артиллерией, разбивала шрапнелью колонны пехоты, подбивала орудия; весь израненный, лежа в блиндаже, он продолжал командовать батареей.
В эти дни из артиллеристов штурмуемого фронта — VII сектора — уцелели только прапорщик запаса Азаров и командир Волчьей мортирной батареи штабс-капитан Ручьев; последний благодаря тому, что батарея его неуязвима. Она хорошо установлена за естественным бруствером — недолеты японской артиллерии долбят скалу впереди батареи, перелеты же падают в глубокий овраг за батареей. Там нет линий попадания, зато японцы изощряются и бьют по мортирным дымовым столбам шрапнелью, стараясь хоть перебить прислугу. Но и это не удается им. Жаль, что не так установлены все наши батареи!
В траншее между Кумирнским и Водопроводным редутами сегодня убит подпоручик М.И. Аргузин. [194]
5. Личные делишки
Какие-то дикие диссонансы — личные дела и недовольство в это время, когда, казалось бы, все помыслы должны бы быть направлены к одной цели — как бы лучше защитить крепость, поддержать общий подъем духа, готовность каждого принести посильную жертву в общем деле, не исключая и жизни своей. Нет — грубый произвол, чуждый всяких патриотических чувств и не признающий ничего, кроме личных счетов, гнетет нас непрестанно, дает себя чувствовать. Во время большой опасности все было тихо, ничего не было слышно — выступил шкурный вопрос, вопрос убийственный для трусливой души. Но прошла гроза благополучно — и вновь зашевелилось в грязи что-то: появились и злоба, и ненависть.
Говорят, история скажет свое правдивое слово. Хорошо, если история будет написана, основываясь на правдивых фактах, не замаскированных всевозможными неправдами, ухищрениями, софизмами. Не понимаю, как можно делать доброе дело посредством дурных поступков! А у нас очень принято оправдывать такие неблаговидные поступки добрыми намерениями, когда этих добрых намерений не видно. Это какое-то ненормальное, болезненное состояние или возмутительнейший эгоизм. Пусть разберутся в этом историки.
Сейчас получил интересный документ — приказ начальника укрепленного района генерала Стесселя от 10 августа с. г. (дословно):
«№ 519. Масса трупов неприятельских заражают воздух около фортов и редутов. Санитарной комиссии под председательством подполковника Вершинина{116} немедля и не позже утра 12-го числа все убрать и дезинфицировать и подполковнику Вершинину лично убедиться, все ли исполнено и к 8 часам вечера 12-го числа мне об исполнении донести, причем не допускаю никаких невозможностей, чтобы было исполнено». [195]
Как-то, после столкновений высшей военной власти в лице генерала Стесселя и гражданской в лице подполковника Вершинина из-за интересов мирного городского населения, по городу носились слухи, будто генерал Стессель сказал кому-то про подполковника Вершинина:
— А все-таки я его поставлю под пули!..
На эту фразу, как и на многие подобные ей, никто не обращал внимания.
Но когда наши передовые части отступили с Зеленых и Волчьих гор, а японцы, так сказать, наседали на Дагушань, подполковнику Вершинину как бывшему артиллеристу было сообщено приказание генерала Стесселя тотчас же принять командование батареей на самых передовых позициях... На это подполковник Вершинин спросил штаб района, состоялся ли приказ о сложении с него обязанностей гражданского комиссара и председателя городского совета. Ему ответили, что такого приказа не было.
— В таком случае, — сказал подполковник Вершинин, — я не могу исполнить приказания генерала Стесселя относительно принятия батареи.
— Тогда вы пойдете под суд за неисполнение приказа! — ответил ему и. о. начальника штаба полковник Рейс.
— Если я самовольно оставлю возложенные на меня обязанности, — был окончательный ответ подполковника Вершинина, — то я должен также идти под суд. Поэтому и прошу передать генералу, что пока не состоится приказ об отчислении меня от занимаемых должностей и пока не будет мне указано лицо, которому я должен сдать все, что хранится на моей ответственности, до тех пор я не могу исполнить сообщенного мне приказания.
На следующий день ему сообщили, что за минованием недостатка в офицерах (!) приказание отменяется...
Быстро надвинувшиеся ужасные события — бомбардировки города и гавани, взятие японцами Дагушаня и Сяогушаня и первые штурмы самой крепости — отодвинули этот инцидент на задний план. Притом же мы не знали, верить или не верить этому слуху. Но тут налицо приказ — официальный документ, не подлежащий сомнению... [196]
Около десятка тысяч неприятельских трупов лежит впереди фортов и редутов, вокруг которых идет все еще непрерывная борьба, не дающая возможности убрать эти трупы; редуты в руках японцев. Японцы открывают по появляющимся санитарам убийственный огонь, не дают убирать раненых, не то что трупы.
Как организована у нас военно-санитарная часть, — не знаем, но, видимо, она не может справиться со своей задачей. Городской санитарный надзор{117} должен сделать то, с чем не может справиться военная санитарная часть, потому что генерал Стессель не признает невозможного в том случае, когда дело касается гражданского населения. Это мы видели при очищении Талиенвана и Дальнего...
И подполковник Вершинин должен лично обойти те места, куда генерала Стесселя и его присных, как говорится, и калачом не заманишь...
Для нас, мирных жителей, не совсем безразлично, убьют или не убьют единственного облеченного законной властью гражданского начальника. Перспектива попасть всецело под власть генерала Стесселя не может никого радовать. Он не признает гражданского населения и его какие-то там интересы и права. Гражданское население — это, в глазах генерала Стесселя, какая-то тля, которая может быть вся уничтожена, лишь бы это уничтожение уравнивало путь к бессмертной славе{118} его отныне «исторической личности». Это говорят все, знающие его поближе, и это уже подтверждается фактами.
Гражданское население и гражданские власти делают все, что в их силах, и уборка раненых и трупов производится именно ими все время, до сей поры. И поди ж...
6. Слава Богу!
По собранным сведениям, японцы наступали несколько раз, пытаясь завладеть отдельными укреплениями или же прорваться через нашу линию обороны. Штурмовали весь фронт, но особенно решительно форт II, Орлиную и Заредутную горы, направлялись и на Скалистый кряж. Первый штурм начался около полуночи, а второй — в половине третьего часа, оба блестяще отбиты под руководством генерала Горбатовского. Около Заредутной батареи, за Китайской стеной, по нашу сторону осталось более 2000 японских трупов. Говорят, что японцы чуть-чуть не прорвались в город.
Сегодня ружейный и артиллерийский огонь хотя поддерживается по всему фронту, но несравненно слабее.
Несмотря на все старания наших батарей нейтрализовать редуты № 1 и 2, японцы засели в них и укрепились.
Штурмы прекратились, японцы дают себе передышку, поддерживая огонь лишь для того, чтобы не допустить контратаки с нашей стороны. И — слава Богу! — отдохнем немного.
Вечером жители, собравшиеся к дешевой городской столовой на ужин, были очевидцами гибели на ближнем рейде миноносца «Властный», наткнувшегося на японскую мину. Миноносец пошел почти моментально ко дну, другой, кажется «Бурный», спешивший спасать погибающих, наткнулся на другую мину, сильно поврежден, но удержался на воде со спасенным экипажем «Властного». Все это произошло так быстро, что зрители не успели опомниться. Мы привыкли к картинам более ужасным, поэтому гибель миноносца не произвела потрясающего впечатления.
При бомбардировке Старого города возник по Стрелковой улице пожар, но вскоре затушен жителями, на Цирковой площади [198] пробита снарядом водопроводная труба, долго бурлила оттуда вода, пока удалось исправить трубу.
Сегодня бомбардировка Старого города обошлась без человеческих жертв.
Узнаем дальнейший ход дела по уборке трупов. Несмотря на отсутствие законной почвы у приведенного нами приказа (так как в городе не существовало санитарно-исполнительной комиссии{119}, а лишь обыкновенный санитарный надзор, имеющий точно определенный круг обязанностей и установленный район действия), но признавая уборку трупов нуждой настоятельной, подполковник Вершинин увеличил гражданские отряды для уборки трупов всеми наличными силами, распорядился точно, к кому из оставшихся гражданских чинов должна в случае, если он будет убит на передовых позициях, перейти власть и ответственность, как по гражданскому управлению, так и по делам города, и отправился на передовую линию обороны, чтобы организовать уборку гниющих трупов. Выяснив все на месте и посоветовавшись со встреченными на боевых позициях комендантом крепости генералом Смирновым и начальником обороны генералом Кондратенко, а также с врачами и представителями военно-санитарного дела на передовых перевязочных пунктах, ему удалось поставить дело так, что если к 12-му числу непосильная задача и не была еще закончена, то все же дело подвинулось настолько вперед, что можно было надеяться, что цель его будет достигнута.
Впереди Водопроводного редута и других передовых позиций, находящихся еще в наших руках, лежали сплошной массой трупы, быстро разлагающиеся и требующие немедленной уборки. Между тем днем немыслимо было производить эту работу.
Первым долгом нужно было позаботиться о прикрытии для санитарных отрядов, о снабжении их пищей и питьем, затем, так как трупы буквально расползались, а долго копошиться около трупов было нельзя (потому что японцы обстреливали каждого замеченного человека), то была употреблена [199] следующая хитрость: изготовили брезенты, с привязанными к ним веревками, особо придуманные для этой цели кошки (железные крючки), также на веревках и на шестах, набрасывались на трупы, при помощи их труп накатывался на брезент и тогда уже перетаскивался через обстреливаемое место к заготовляемым в ложбинах могилам. Ночью, если только ни луч прожектора, ни боевые ракеты не освещали данную местность, то работа эта шла успешнее. Исполнивши то, что можно было сделать, подполковник Вершинин вернулся благополучно и донес о сделанном генералу Стесселю, указав как на свидетелей на генералов Смирнова и Кондратенко. Инцидент исчерпан, гражданское ведомство не посрамило себя.
Получаем все больше подробностей о штурмах истекших дней; мало-помалу вырисовывается картина этих ожесточенных боев — массового истребления людей — и факт, что мы в каждом случае опоздали, прозевали, не успели укрепиться или же укреплялись так плохо, как, например, на Волчьих горах, что этим как бы сами нарочно помогали японцам.
Эх, кабы ту массу средств и труда, которая потрачена на бессмысленную «центральную ограду», применили на Волчьих горах, на Дагушане и Сяогушане, то тесная осада крепости была бы отодвинута на несколько месяцев, за нами остались бы сельские продукты всей долины, находящейся теперь в руках японцев. А кроме того, задерживая натиск неприятеля, крепость могла бы окончательно приготовиться к осаде. Убрали бы хоть гаолян, который снова служит японцам прекрасной маскировкой для передвижений и установки полевой артиллерии!
Вся наша несообразительность, недальновидность — все приносит пользу японцам. Но при том напыщенном самомнении, какое проявляется у нас чуть не ежедневно, нет места здравому рассудку.
Прошлой ночью снова ожидали отчаянной атаки, но на этот раз японцы оставили нас в покое.
Сейчас на позициях совершенно тихо. Японцы бросили штурмовать, дорого обошлась им попытка завладеть крепостью без правильной осады. [200]
Как бы в отместку за эти неудачи японцы бомбардировали свирепо город в течение целого часа. В сводный госпиталь упали два снаряда, которыми ранены два служителя; кроме того, ранены еще 3 человека. Снаряды ложились широко вразброс; повреждено много домов. В китайском городе ранен пулей в шею извозчик.
Но что обиднее всего — это то, что вот уже в продолжение нескольких дней наши 11-дюймовые снаряды с мортирной батареи Золотой горы стали рваться над городом и падают огромными глыбами, угрожая нашей жизни больше, чем неприятельские. Положение довольно скверное. Не знаешь, куда спрятаться от этих сюрпризов. Несколько таких снарядов упало целиком в район китайского города.
7. В госпиталях
За несколько дней до бомбардировки крепости замечали около 11-й версты железной дороги, на восточных отрогах Волчьих гор, при помощи биноклей{120}, оживленные передвижения японцев. Небольшими группами и поодиночке люди перебегали, переносили что-то, перевозили что-то на вагонетках устроенной уже ими узкоколейки. За ночь появились окопы на Волчьих горах и перед ними проволочные заграждения. Но где и когда они устанавливали свои батареи — этого не было заметно. Наши батареи стреляли по перебегающим людям и предполагаемым батареям; около станции 11-й версты произошли даже какие-то взрывы — должно быть, складов пороха, но существенный вред едва ли причинили им эти редкие выстрелы. [201]
Закрадывается даже подозрение — не посылали ли японцы нарочно солдат взад и вперед, чтобы заставить этим нас попусту тратить снаряды, чтобы отвлечь наше внимание от тех мест, где велись серьезные работы? Это возможно при замечательной хитрости азиатов.
Долина между Волчьими горами и крепостью испещрена глубокими, скрытыми от глаз оврагами, в которых ютятся китайские деревни; по этим оврагам идут сравнительно хорошие дороги. Далее — глубокие водомоины со склонов гор, на которых построены наши крепостные верки. Все это облегчает неприятелю подступ к крепости; все это дает ему возможность подходить все ближе и ближе без потери в людях, так как мы не можем при нашем малом гарнизоне держать далеко впереди свои сторожевые цепи и отряды.
Вскоре японцы начали обстреливать город и укрепления одиночными орудиями — как бы пристреливаясь. Как я уже сказал, японцы устанавливают свои орудия преимущественно за естественными прикрытиями, за складками местности{121}. Когда [202] наши батареи начинают обстреливать эти орудия, японцы замолкают — будто орудие сбито. А сбить неприятельское орудие, когда немыслимо в точности определить место его нахождения, более чем трудно. Иногда охотники-наблюдатели сообщали, что неприятельское орудие сбито, но проверить это было невозможно. Так продолжалась эта борьба артиллерии одиночными орудиями до 6 августа и днем и ночью. По ночам местность освещали наши прожектора, хотя и довольно тускло{122}, но все же не давали неприятелю незаметно пододвинуть более значительные массы войск.
5 августа была особенная тишина — в расположении неприятеля не замечали ни передвижений, ни работ. Только в 11 часов дня внезапно разорвалась шрапнель около Куропаткинс-кого люнета и вечером около 10 часов 2 шрапнели над Малой Орлиной батареей. Никто не уловил даже места, откуда последовали выстрелы.
Это была пристрелка к тому месту, на которое японцы намеревались направить штурмовые колонны.
6 августа, около 5 часов утра, когда рассеялся туман, вдруг появились белые дымки{123} по обе стороны станции 11-й версты железной дороги, на склонах Волчьих и Зеленых гор — и сразу засвистали, завыли снаряды над нашими батареями, разрывались, попадая в бруствера, в склоны гор, и поднимали огромные облака пыли, кругом зажужжали осколки.
Огонь неприятеля был сразу особенно сосредоточен на Заредутной батарее, на Орлином Гнезде и Малой Орлиной батарее. В ту же минуту заговорили и наши батареи. Для скромного, [203] незаметного в мирное время труженика — крепостного артиллериста настала страдная пора, ему пришлось первому стать грудью за царя и Отечество.
Но — сразу же сказалась вся непрактичность открытой установки батарей. Морская 6-дюймовая батарея Большого Орлиного Гнезда, имевшая очень низкий бруствер, так как установка морских орудий не позволяет устраивать высокий бруствер, — успела сделать лишь несколько выстрелов, командир ее, мичман Вильгельме, был убит, прислуга переранена и перебита, а орудия выведены из строя. Батарея эта стоила нам массу средств и труда, результаты же получились плачевные.
На Малой Орлиной — 3-орудийной, 42-линейной{124} батарее — находился кроме командира батареи начальник артиллерийского участка полковник Тохателов. Долго боролась эта батарея с невидимым противником, от брустверов ее мало что осталось, орудия оголялись и были скоро повреждены, прислуга таяла, но артиллеристы, насколько было возможно, исправляли свои орудия и починяли бреши в бруствере, чтобы иметь прикрытие, и снова поражали неприятеля своим метким огнем.
Помещения для офицеров и солдат были разбиты и сгорели, тушить было некому и нечем. Сгорело и все бывшее там имущество.
Не могу не отметить здесь следующее. Когда бой уже был в полном разгаре, один из солдат доложил командиру батареи, что генерал зовет его вниз на дорогу. Удивленный командир бежит вниз, задавая себе вопросы, какой бы это мог быть генерал и что ему нужно?
Оказывается, что генерал Горбатовский, начальник боевого фронта, пришел и спрашивает, не нуждается ли батарея в чем-либо...
— Вот уж не ожидал! — восклицает рассказчик. — Прошел пешком более версты под этаким адским огнем узнать, не нуждаемся ли в чем, не может ли он нам помочь чем-нибудь! Не [204] помощь важна тут — чем поможешь в таком аду! — а важно то громадное впечатление, которое произвел его приход на солдат, которым такая забота о них генерала, не побоявшегося под непрестанным огнем прийти на батарею — в минуту, когда казалось, что мы обречены на неминуемую гибель и никто этого не знает, никто о нас уже не думает, — была особенно дорога и глубоко тронула их. Они с любовью смотрели на своего генерала, они гордились им.
— Он не выдаст!..
— И одна забота у них — как бы сберечь своего генерала и как бы не показаться в глазах его недостойными этой заботы... О себе и думать позабыли.
— Генерал пошел спокойно дальше вдоль фронта, а мы все почувствовали, что на самом деле мы еще не погибли; мы стали хладнокровнее наблюдать за происходящим вокруг, хладнокровнее работать. Первоначальное, ошеломляющее впечатление отхлынуло.
Комендант крепости генерал Смирнов наблюдал в это время за ходом боя с Большой горы, обстреливаемой шрапнелью.
Лучше других держится Заредутная батарея, полууглубленная и имеющая солидные бруствера и траверсы. Напрасно летают кругом тучи неприятельских снарядов, она упорствует; тяжелые 6-дюймовые орудия не перестают громить неприятельские батареи и деревни, в которых прячутся подошедшие японские войска. Прислуга страдает преимущественно от шрапнели, но на место выбывшего тотчас становится другой и продолжает тяжелую работу.
Волчья 9-дюймовая мортирная батарея продолжает посылать неприятелю почти безнаказанно свои 8-пудовые бомбы, она расположена за скалой, и неприятельский огонь не причиняет ей никакого вреда.
Временами казалось, что японские батареи принуждены замолкнуть. Но сейчас же на новых местах появляются новые батареи и начинают работать с новой силой. Особенно хорошо пристрелялась их полевая артиллерия, расположенная впереди Волчьих гор, в гаоляне. Своими мелкими снарядами из скорострельных орудий, особенно шрапнелью, засыпает она наши позиции, выводит из строя много людей. Орудия у них расставлены [205] поодиночке, в растянутую линию, к тому же их не видно, а потому подбить их очень трудно.
Наравне с помянутыми батареями, можно сказать, забрасывались убийственным неприятельским огнем все расположенные ниже батареи, редуты, капониры, форт II и Куропат-кинский люнет, все они боролись с неприятелем по мере сил своих. Порой казалось, что наши орудия принуждены замолчать — некому продолжать стрельбу... Но снова вспыхивал дымок, другой — снова загрохотали орудия, как бы остервеневшие от упорной борьбы. Артиллерийский бой продолжался до вечера и умолкал постепенно; зловещим заревом догорали зажженные японскими снарядами деревянные помещения на батареях и каменное здание штаба 25-го полка на склоне Зали-терной горы в городской стороне. За ночь наскоро исправили те орудия, которые могли еще действовать, пополнили убыль в людях, заменили убитых и раненых офицеров.
7 августа японцы громили особенно сильно форт II и Куропаткинский люнет, подготовляясь к штурму.
8 ночь на 8 августа начали наступать штурмовые колонны; теперь заговорили наши противоштурмовые, мелкие орудия, сметая своей картечью одну за другой надвигающиеся колонны пехоты. Неприятельский артиллерийский огонь не прекращался.
На Куропаткинском люнете японцы побывали несколько раз, но едва они успевали расставить свои флаги-значки и принимались расстреливать уцелевших от артиллерийского огня защитников люнета, как их уже сбрасывали оттуда в овраг штыками и огнем с соседних батарей. Уцелевшие горсточки людей бросаются бегом обратно, но их встречает своя, японская шрапнель. Японский солдат должен идти только вперед — для него отступления нет!..
Вот подоспевает следующая, сильно поредевшая от нашего противоштурмового огня колонна, еще и еще — и снова взбираются японцы на бруствера люнета. Но и они опрокинуты, отступают. Уцелевших расстреливают наши стрелки, ближайшие батареи и собственная японская шрапнель.
Правда, у нас выбыло за эти дни много народу убитыми и ранеными, но японцам стоили эти штурмы убитыми и ранеными [206] более 10 тысяч (говорят, до 15 тыс.) человек. Здесь им не удалось завладеть ничем, кроме редутов, но они засели и укрепились в ближайших к крепости лощинах, в мертвых пространствах, овладели долиной и могли начать саперные осадные работы против отдельных укреплений.
После этого на позициях наступило сравнительное затишье, изредка нарушаемое отдельными орудийными выстрелами, треском ружейного огня и татаканьем пулеметов то с одной, то с другой стороны. Давно ли я был на батареях, кругом все зеленело, всюду слышались громкие, бодрые голоса, улыбались молодые, румяные лица солдат и офицеров, а теперь...
Теперь ходишь по госпиталям навещать этих же молодых людей, но уже изувеченных, изможденных, с трудом узнаешь в этих страдальцах весельчаков-артиллеристов и стрелков и удивляешься, откуда их так много набралось. А многих уж совсем не стало, вместо них на склоне Перепелочной горы виднеются лишь кучки свежевырытой земли. Мир праху их, так рано и так безвременно оторванных от близких и родных, так рано вычеркнутых из книги жизни!
В госпиталях кипит работа — работа, направленная к спасению погибающих — и для чего? — для того, чтобы снова их послать на убой. Такова война во всей ее ужасающей наготе. Между не знающим покоя ни днем, ни ночью персоналом госпиталей видишь на каждом шагу добровольных сестер и братьев милосердия, всякий, кто только мог, спешил помочь в этом трудном деле — переносить, переворачивать тяжелобольных, кормить голодных, поить томимых жаждой безруких, утешать безутешных, искалеченных на всю жизнь и борющихся со смертью. Ранеными наполнены все госпитали, лежат они и на полу, и в коридорах, лежат в палатках, на дворе. Повсюду видны костыли.
Но редко где раздается стон, как бы нечаянно вырвавшийся из раздавленной груди. Вот глухо бредит тяжелораненый солдат, в другой палате тяжело израненный офицер выкрикивает в бреду отрывистые фразы — продолжает командовать, ободрять свой отряд. Там, дальше, бледный, с лихорадочным блеском в глазах солдат, задыхаясь, шепчет сестре милосердия что-то, что вызывает слезы на ее глазах, это последняя мольба [207] умирающего написать домой письмо жене, детям, старухе матери. А вот лежит тихо, без движения молодой артиллерист, раненный пулей в голову, и лежит он так уже несколько дней. Придет ли он в себя или уйдет в вечность, не сознавая этого перехода, не раскрыв глаз, никто сказать не может, как не может сказать, вернется ли к нему рассудок, когда он очнется. В каждой палате видишь лишь картины страдания, людей изувеченных. Тяжело смотреть на все это.
Сегодня японцы с 4 часов 55 минут дня до сумерек бомбардировали Старый город, наделали порядочно бед.
По Стрелковой улице загорелся от снаряда заколоченный китайский магазин, при тушении пожара убит полицейский надзиратель С., ранен городовой и пожарная лошадь по Саперной улице, ранен в помещении полицейской команды 1 городовой. На Солдатской пробита стена помещения полицейской команды, в Красном Кресте убит 1 китаец и тяжело ранен другой, там же ранены 3 лошади, в портовых мастерских ранен 1 мастеровой, в ограде, там же убит 1 матрос, против квартиры строителя порта ранен 1 матрос, повреждено много зданий: дом инженера Олдаковского, по Стрелковой несколько магазинов, по Саперной дом Шафанжона, по Торговой улице 2 фанзы, по Солдатской 1 фанза, в павильон фотографа Линдпайнтнера (австрийца) попали 2 снаряда, обратив все в развалины, у старого Квантунского флотского экипажа упало 4 снаряда, повреждено 1 здание.
Задержан китаец-сигнальщик, назвавший себя Хоу-кио-цзай.
8. Домашние вопросы
Неоднократно случалось, что врасплох застигнутые японские часовые бросали ружья и спасались бегством. Из этого приходится убеждаться, что и широко восхваляемой храбрости японцев, их презрению к смерти также есть границы. Люди как люди с присущими им слабостями. Скажу больше — до сих пор не было слышно, чтобы русский часовой бросил свое ружье и спасался бегством; были случаи бегства с передовой цепи нескольких евреев — сдачи их в плен, были случаи, когда трусливые отступали назад из передовой цепи, но они приносили с собой свои ружья.
И много можно засвидетельствовать фактов, где японские атакующие отряды удерживались от отступления и панического бегства лишь своей шрапнелью; факты эти доказывают, что ни патриотизм, ни своеобразные взгляды на жизнь и смерть не могут совершенно уничтожить в нас врожденного страха смерти — непреодолимого желания спасти свою жизнь, когда она в высшей опасности, не могут придать человеку сверхъестественную храбрость. Что же касается японских офицеров, мне не приходилось слышать о бегстве их с боевой линии, обыкновенно они идут впереди своего отряда, несмотря на самый убийственный огонь, и если живыми дойдут до бруствера, то вскакивают первыми на него и, конечно, первыми же и гибнут.
Эти неоценимые боевые качества японских офицеров объясняются их серьезным военным воспитанием, а главное — вполне сознательным чувством долга, горячей любовью к своей родине и гордым, рыцарским (самурайским) самолюбием. Их лозунг — лучше погибнуть со славой, чем спастись с позором. Они сознают, что если каждый из них будет храбро умирать за величие своей родины, то величие это, рано или поздно, но будет достигнуто.
К сожалению, у нас нет такого сильного патриотизма, заставляющего забывать все, кроме блага родины, нет так сильно развитого чувства долга и самолюбия, если эти чувства проявляются и у нас, то далеко не в такой степени. Эти чувства зачахли [209] у нас вообще{125}. Тот, кто не любит своей родины и не знает чувства долга — плохой гражданин, но офицер без этих чувств совсем непригоден к своей службе, не должен быть терпим на службе, как плохой пример для воспитываемых им солдат. Но никто не скажет, чтобы наш русский солдат не умел стойко, спокойно умирать за царя и Отечество потому, что он неграмотен, что он человек темный{126}. В нем сохранился инстинкт долга.
Сегодня с 5 часов пополудни японцы вдруг открыли сильный артиллерийский огонь по фронту от укрепления № 3 до батареи литера Б; казалось, что подготовляется новый штурм, особенно сильно обстреливалась 120-миллиметровыми бомбами Малая Орлиная батарея.
Кстати, нужно заметить, что фальшивая батарея (глиняные трубы, из которых появлялись вспышки дымного пороха), устроенная между Орлиным Гнездом и Малой Орлиной батареей, сослужила свою службу. Во время усиленной бомбардировки крепости японцы изощрялись потушить и эту батарею, направляя на нее нередко массовый огонь, не причинив, однако, бравому канониру, сидящему под скалой и производящему эти невинные вспышки, никакого вреда; подступы к этой «батарее», а также находящейся за нею овраг были буквально вспаханы японскими снарядами. [210]
Бомбардировали город с половины второго дня, в продолжение полутора часов, и натворили немало бед. Около блиндажа Мариинской общины Красного Креста убит солдат, у арсенала переранено 6 человек, в арестный дом попало несколько снарядов, убито несколько китайцев, переранено 8 русских, 2 китайца и 2 японца, снаряды попали в канцелярию и в слесарню сводного госпиталя, падали по всем улицам.
В 9 часов 45 минут начали бомбардировать город вторично и продолжали до полуночи. Повреждены здания Морского лазарета, много зданий по Китайской, Штабной, Стрелковой и Бульварной улицам, к счастью, дело обошлось без человеческих жертв. Днем опять упал снаряд с Золотой горы в Новый (китайский) город, на площади около народного суда.
Привожу изданный сегодня приказ генерала Стесселя:
«№ 545. 10-го числа в газете «Новый край» было написано, что осколок снаряда упал близ генерала Кондратенко, который проходил вблизи бараков, но не было написано главного, что осколок-то этот от собственного нашего снаряда{127}. Поранение такого деятеля, как генерал Кондратенко, повело бы за собой неисчислимые последствия, о которых я и говорить не хочу{128}, но только предлагаю генералу Белому принять меры, дабы разрывы собственных снарядов уменьшались, так как и он сам видел этот разрыв, идя вместе с генералом Кондратенко».
Не менее интересны и следующие приказы генерала Стесселя:
«№ 526 (12 августа). Многие геройские части в передовых линиях по 7 и даже более дней. Не хвалить вас, а преклоняться надо, молча, без жалоб вы несете Царскую службу. Мало, но есть все-таки и такие, которые по третьему дню начинают выказывать и даже высказывать признаки переутомления, помните, что только полное напряжение нравственных и физических [211] сил каждого защитника, от генерала до рядового, спасет крепость, и не заикайтесь более ни о каких утомлениях и переутомлениях, а работайте, пока не ляжете костьми».«№ 536 (14 августа, экстренно). Не исполняют приказ мой о том, чтобы давали людям отдых и достаточно сна, что же вы думаете, что можно не спать и не ошалеть, я ведь требую это для пользы дела.
Да и напиханность в окопах людей надо уменьшить».
Прошлой ночью смертельно ранен подпоручик М.П. Лебедев. На Восточном фронте взорван нашим снарядом японский пороховой погреб.
9. Новый фазис внутренней жизни
Из Северной армии прибыли корнет Христофоров и прапорщик князь Радзивилл и привезли официальную почту.
Прибывшие офицеры ничего не знают о большом сражении под Аншаньчжаном, о котором у нас на днях прошли слухи, причем сообщалось, что победа осталась на стороне наших войск. Такие слухи о боях и победах Северной армии распространялись у нас уже не раз — мы верим, хотим верить, что армия генерала Куропаткина будет всегда победительницей.
Получены еще и другие депеши. Генерал Стессель пожалован, по случаю рождения наследника, генерал-адъютантом, а командир 26-го полка полковник Семенов — флигель-адъютантом. Всеобщее удивление. [212]
Ужасно неприятны эти разрывающиеся или падающие целиком с Золотой горы наши собственные снаряды. Говорят, что снаряды отлиты из плохого, раковинистого, пористого чугуна и поэтому не выдерживают сильного давления заряда. Падение их целиком в районе города объясняют меньшим зарядом, употребляемым с тем расчетом, чтобы снаряды не разрывались над городом. Следовательно, при большом заряде они рвутся над городом, а при меньшем не достигают до неприятеля. И так худо, и этак плохо. Но если они падают в город, то они должны падать также и на наши позиции, поражать там наших же солдат. И это, говорят, бывает. Кто же после этого еще может сомневаться в героизме артурского гарнизона?
Сегодня, как сообщают, командир Саперной батареи (на левом фланге) капитан Вельяминов удачной стрельбой, совместно с береговыми батареями (?), подбил 3 неприятельских орудия и разрушил 2 блиндажа.
Сегодня празднуем день рождения наследника цесаревича. Был парад, на котором говорились подобающие речи. Сообщают, что генерал Фок произнес очень лестную речь по адресу генерала Стесселя, а последний благодарил первого.
Генерал Фок сказал, что государь император оказал большую честь и милость артурскому гарнизону, назначив начальника укрепленного района генерал-лейтенанта Стесселя своим генерал-адъютантом, то есть особой, приближенной к государю императору, через которого обыкновенно государь император передает свою волю не только войскам, но и всему русскому народу, и что милости этой войска удостоились не только благодаря своей геройской, славной службе, но и благодаря личным качествам самого генерал-адъютанта Стесселя.
Поневоле вспомнились слова дедушки Крылова:
«Кукушка хвалит петухаВчера вечером на северном небосклоне была зарница. Всем хотелось видеть в этом наступление войск Куропаткина на Кинчжоу...
Японцы пытались штурмовать Длинную гору (на левом фланге), но были отбиты.
С 8 часов вечера до 11 редкая бомбардировка по городу, до этого японцы пустили в Китайский город 22 снаряда.
Задержан китаец-сигнальщик Кин-мау-лин.
Сообщают, что сегодня, около 10 часов утра, неприятельский миноносец милях в 14 от берега на юго-восток наскочил на мину и пошел ко дну.
Слухи о движении отряда Маньчжурской армии к нам на выручку продолжают циркулировать и расти.
Получены сведения о том, что «Новик» выбросился у Сахалина на берег, «Диана» ушла в Сайгон, «Аскольд» в Шанхай, а «Цесаревич» чинится в Цзинтау. Уверяют, что будто германский император приказал не задерживать «Цесаревича», как только он будет починен, не препятствовать его выходу в море.
Как нелепы бы ни были все эти слухи и предположения, все же они служат нам утешением. И не верится, и хотелось бы верить, что все идет к лучшему.
За прошлые сутки японцы выпустили по городу около 150 снарядов, кроме того, по Китайскому городу 21 снаряд. Всего убито 3 солдата и 3 китайца, ранен 1 городовой (тяжело), 2 жителя-европейца, 2 китайца и 1 китаянка.
На горе задержан китаец сигнальщик Лян-ю-ли.
Во время бомбардировки Старого города, после обеда, убит 1 портовой мастеровой и 1 ранен.
Сообщают, что в 3 часа 45 минут дня за бухтой Тахэ под правым бортом японского крейсера «Ицукисима» взорвалась мина, крейсер накренился, и на нем возник пожар. Но пожар потушили и выпрямили крен, должно быть, накачиванием воды в другое отделение, после того крейсер ушел медленным ходом к Дальнему. [214]
Сообщают, что неприятель начал осадные работы — заложил первую параллель и пошел тихой сапой прежде всего на форт II и на Кумирнский и Водопроводный редуты.
Мне передают, что японцы хотели на нашем левом фланге проделать тот же маневр, который им удался во время войны с китайцами, — завладев Панлуншанем и лощиной впереди форта IV, атаковать этот форт со всех сторон, а главное, установив там свои орудия, поражать укрепления правого фланга, Курганную батарею, укрепление № 3 и форт III во фланг. Во время штурмов предгорья Угловых гор японцам удалось захватить часть окопа на Панлуншане и укрепиться в нем, во время самых жестоких августовских штурмов им удалось захватить и люнет на Панлуншане. Будто был момент, когда генерал Кондратенко (которого генерал Фок называет азартным игроком, не жалеющим людей) не решался на контратаку. Узнав об этом, комендант крепости приказал полковнику Семенову послать роту, занимавшую Панлуншань, и, кроме того, из резерва батальон 13-го полка чтобы взяли люнет обратно во что бы то ни стало. Полковник князь Мачабелли повел атаку, взял люнет и погиб там, но там немыслимо было удержаться. Все же наши укрепились заново невдалеке и держатся стойко{130}.
Узнав про атаку, генерал Фок будто назвал коменданта живодером и жалел князя Мачабелли, которого сам жестоко обидел.
Старый город вчера вовсе не бомбардировали.
В Красном Кресте познакомился с капитаном 16-го полка С.З. Верховским, израненным еще при защите Дагушаня, у него повреждены обе челюсти и язык, объясняется он при помощи карандаша и бумаги. [215]
В той же палате лежит штабс-капитан артиллерии Н.В. Волков с тремя пулевыми ранами — пробито плечо, рука и шрапнельной пулей ступня, он ранен на батарее литера Б при отбитии штурма 8 августа. Командир Заредутной батареи подпоручик Э.А. Кальнин, израненный множеством осколков, уже почти оправился. Молодость, здоровые соки залечивают скоро раны.
Рассказывают про большие интриги в штабах. Генерал Фок будто фактически устранен от дел, после того как он задерживал требуемые резервы во время отчаянных японских штурмов, комендант стал распоряжаться резервами помимо его. Фок ненавидит генерала Смирнова всей душой, в этом они вполне сошлись с генералом Стесселем; они оба ненавидят его за то, что он образованнее их. Генерал Фок будто высказывался не раз с нескрываемым презрением: «Ну что такое генерал Смирнов? В то время как он был ничтожным капитаном Генерального штаба, я был уже известным майором!.. А теперь он мой начальник».
Генерала Кондратенко он будто побаивается, получив от него резкий отпор; зато он будто старается подчинить его своему влиянию добром и восстановить его против коменданта.
Генерал Никитин — друг Стесселя и будто поэтому остался здесь, не поехал в Северную армию, хотя ему здесь нечего делать. Вся крепостная артиллерия подчинена генералу Белому, и полевой артиллерии приходится действовать совместно с ней; притом ею командуют ее дивизионные начальники. Он, говорят, не трус — был во время штурмов вместе с генералом Смирновым на Скалистом кряже, когда тот давал диспозицию резервов генералу Горбатовскому среди адского артиллерийского огня. Говорят, более сдержан, но все же сторонник Стесселя и Фока. Генерал Смирнов обставлен людьми, которые обо всем доносят генералу Стесселю... Генерал Горбатовский тоже не в фаворе. О нем будто говорит генерал Фок, что это молодой генерал, желающий отличиться, выслужиться... Интересно бы знать, почему же сам Фок не желает отличиться?
В 3 часа дня японцы обстреливали Большую гору (наблюдательный пункт на правом фланге) шрапнелью; и шрапнельные пули сыпались в это время по Китайскому городу.
Наш китаец-бой{131} вернулся оттуда перепуганный.
— Шибеко худо есть, капэтан, — рассказывал он, показывая, как кругом шлепаются пули, — дзинь-дзинь... чжук-чжук!.. Меного, меного ипэн пули... Тун-тун люди ломайла... и помирай есть!
По проверке оказалось, что ничего не «ломайла» и «помирай» сегодня совсем не было.
Первые приказы генерала Стесселя за подписью «генерал-адъютант».
«№ 552 (18 августа). В ночь с 16-го на 17-е августа снова была произведена вылазка и атака редута № 2 охотниками и моряками. Охотники ворвались в траншеи, но моряки не исполнили всего того, что на них возлагалось, а потому атака вышла в общем неудачной, да и даром потери. Предписываю на будущее время, без моего на всякий раз личного разрешения, подобные атаки не повторять. Полагаю, что подобные вылазки наилучше объединять под командой, например, такого лица, как начальник штаба крепости{132} — как отлично знающего местность».«№ 553 (18 августа). Замечено, что на Дагушане у японцев идут усиленные работы, видны новые окопы и батарейки, везде проволоки. Их миноносцы и прочие суда все время тратят мины в бухтах Тахэ и Лунвантаня; сопоставляя эти наблюдения с полученными сведениями о том, что японцы 20,21 или 22-го хотят броситься снова в атаку с сухопутья и с моря, я смею полагать, что они, поставив у Лунвантаня суда, откроют огонь главное по батарее № 22 и по местности самого правого фланга, обстреливая одновременно со всех батарей вновь поставленных, в том числе и на Дагушане, и поведут атаки на те же примерно места, а если будет им страшно идти по трупам своих и дабы избежать плохого впечатления на войска, они могут избрать [217] литеру А и открытый капонир № 1 и прилегающие и одновременно Высокую{133}. Я прошу начальников всех степеней не забыть опыт предшествующих штурмов, прошу зря не напихивать по траншеям, всемерно сберегать резервы.
Генерал-майору Костенко и полиции организовать вынос раненых, не позволять носить их помимо передовых перевязочных пунктов прямо в госпитали, повторяю, что люди из строя могут донести раненого только до передового перевязочного пункта, откуда носильщики несут в госпитали.
Инспектору госпиталей указать, с каких перевязочных пунктов в какие госпитали нести. Чтобы была везде база. Давать людям более отдыха».
«№ 563 (20 августа). Против трупного запаха нужно настричь пакли, макать ее в скипидаре, разбавленном водой, и вкладывать в ноздри».
Передают как слух, будто комендант не верит в выручку нас армией генерала Куропаткина, единственная будто наша надежда — на помощь Балтийского флота, который, говорят, уже вышел сюда. Полагают, что сидеть в осаде, если останемся живы, будем еще по крайней мере месяц.
Осведомленные в местных делах круги сокрушаются о неудачном, несвоевременном производстве генерала Стесселя — последствии полного неведения в России о том, что у нас творилось и творится. В этом назначении не предвидят ничего доброго, лишь новые путаницы, вмешательство во все и вся, новые акты произвола без оглядки.
Все это нетрудно объяснить тем, что обо всем, что творится на отрезанном от всего мира Квантуне, доносит по начальству только один генерал Стессель. Если он здесь, в своих приказах благодарил генерала Фока за «геройскую защиту кинчжоуских позиций», то Бог весть что он не сообщал по начальству, какие подвиги не совершены по этим сведениям здесь — подвиги, о которых мы не имеем никакого понятия{134}. [218]
Пронесся слух, который очень радует, но не знаешь, верить ли ему, будто командиром эскадры назначен капитан Вирен.
Вчера издание газеты «Новый край» прекращено генералом Стесселем на один месяц. Вот дословный его приказ:
«№ 579 (26 августа). Ввиду того что, несмотря на неоднократные указания, в газете «Новый край» продолжают печатать не подлежащие оглашению сведения о расположении [219] и действиях наших войск, издание газеты прекращено на один месяц».
Говорят, что под преследованием газеты следует видеть преследование коменданта и его начальника штаба. Но едва ли не получится от них такой же отпор, да еще подкрепленный статьями военных законов, против которых ничего не поделает даже и генерал Стессель. Дело в том, что с началом осады в газете начали отмечать деятельность генерала Смирнова, его ежедневные поездки к боевому фронту и личные его распоряжения, в то время как о деятельности генерала Стесселя (о поездках его в такие места, где ему не грозила никакая опасность и не было нужды в каких-либо распоряжениях, да он и не распоряжался) газета молчала.
Вчера совершена была панихида по павшим в морском бою 28 июля на «Цесаревиче» — контр-адмирале Витгефте и по всем убитым вместе с ним. Получена официальная депеша о том, что контр-адмирал князь Ухтомский отставлен от командования эскадрой и откомандировывается в распоряжение наместника.
Он, вероятно, заболел, так как переехал на жительство на госпитальное судно «Ангара», но, говорят, не желает ехать к наместнику.
Командующим остатками эскадры назначен командир крейсера «Баян» капитан 1 ранга Вирен — человек очень энергичный, требовательный по службе и несомненно храбрый.
Большинство тех, с кем пришлось говорить об этом назначении, радуются этому назначению, высказывают убеждение, что, будь капитан Вирен назначен командующим порт-артурской эскадрой тотчас после гибели адмирала Макарова, он поддержал бы во флоте дух незаменимого адмирала. Теперь же большой вопрос, удастся ли исправить поврежденные в последнем бою суда, когда ежедневно получаются все новые и новые повреждения и когда каждая неприятельская бомбардировка с суши имеет главной целью уничтожение оставшихся судов? [220]
10. Приятные слухи
С каким удовольствием верим мы этим слухам!.. Многие мечтают вслух о том, что, наверно, и блокада с моря будет снята и заживем мы снова припеваючи... Видно, на севере (т. е. в Маньчжурии) дела японцев плохи...
Но здравый смысл — внутренний голос — настойчиво подсказывает, что японцы если и отошли в одном месте, то несомненно готовятся нанести нам новый удар в другом.
Ночью японцы подвели или подогнали к рейду какую-то горевшую джонку, загорелась ли она от наших снарядов или подожжена она японцами — трудно сказать. Джонка эта везла, пожалуй, почту для Артура, японцы догнали ее и подожгли; также, быть может, она у нас искала спасения от преследования японцев, но невозможно было пустить ночью в гавань неизвестную никому джонку, когда мы знали, что японцы уже ухитрялись всякими способами подбираться к нам.
Положение судна, идущего к нам, но о приходе которого нам заранее ничего неизвестно, положительно ужасно: ему приходится, с одной стороны, спасаться от преследования японцев, а с другой — спасаться от наших батарей, видящих в нем врага, желающего незаметно пробраться в гавань. Это в высшей степени опасное положение не раз, вероятно, останавливало самых храбрых, самых предприимчивых китайцев в их желании попытать счастье доставить нам извне сведения либо же необходимые нам перевязочные средства и съестные припасы. При этом едва ли удачная доставка их оплачивалась нами настолько щедро, чтобы этот заработок мог служить приманкой и поощрить раз побывавшего здесь к дальнейшим рискованным попыткам прорывать блокаду.
Слухи, так сказать, крупного калибра — будто Франция объявила войну Японии; Германия будто прервала дипломатические сношения с Американскими Штатами; послы этих [221] государств уже оставили свои посты, а Англия будто весьма предупредительно сообщила России, что она потребовала уже от Японии немедленного возврата миноносца «Решительный», захваченного в Чифу вопреки международным законам, с попранием со стороны японцев нейтралитета Китая...
Слухи эти ставятся в связь с укрытием крейсера «Диана» в Сайгоне и «Цесаревича» с миноносцами в Цзинтау. Ввиду того что японцы увели силой из порта Чифу наш уже разоруженный миноносец «Решительный» и имели дерзость подходить к Цзинтау для наблюдения за разоружением «Цесаревича», германский император будто распорядился предоставить «Цесаревичу», как только он будет исправлен, свободу действий, т. е. возможность присоединиться к Балтийской эскадре, идущей на выручку к нам...
Эти слухи здорово взбудоражили нас.
К ним прибавились еще новые, уверяющие чуть ли не в сотый раз о том, будто отряд Мадритова находится около Вафандяна, передовые отряды генерала Мищенко около Вафангоу и даже Бицзыво, а генерал Куропаткин перешел в наступление и двигается на юг...
И хотя бы раз слухи эти оказались верными! Наше положение надоело нам уже донельзя, хотелось бы как можно скорее вернуться к нормальной жизни. Поэтому охотно веришь всему, даже невероятному. Разобраться же в том, что правда, что фантазия, более чем трудно, так как каких-либо достоверных сведений мы не имеем.
Последние слухи, видимо, базируются на том, что по вечерам виднеется, особенно на севере, зарница, иногда точно орудийные вспышки, порой слышен отдаленный глухой рокот — не то гром, не то пальба. Солдаты с позиций уверяют, что когда приложишь ухо к земле, то слышно, как земля дрожит от пушечных выстрелов — быть может, то Куропаткин бомбардирует Кинчжоу осадными орудиями...
Кто-то сообщил, будто капитан Вирен имел уже недоразумения с адмиралами Лощинским и Григоровичем на служебной почве.
Говорят, что из штаба Стесселя пущен слух, что прибыли две джонки со снарядами и патронами и ожидаются еще... [222]
К чему прибегать к таким сомнительным средствам? Разве ими можно поддержать дух в войсках? Разве солдаты не доберутся до истины, не узнают, что это вранье?
Наши ожидания, вызванные назначением капитана Вирена командующим эскадрой, начинают оправдываться. Он действует энергично и уже показал себя молодцом. Ночью, объезжая эскадру, он застал вахту сторожевых судов далеко не на высоте своего долга — нашел людей спящими и написал письмо Л., в котором довольно резко поставил ему на вид, что отсутствие бдительности на сторожевых судах грозит гибелью всей оставшейся эскадре, а потому он требует, чтобы вперед этого не было. Говорят, что Л. как старший в чине очень обижен этим письмом, но должен покориться, так как оно вполне основательно.
По поводу малоуспешного, медленного исправления судов Вирен уже неоднократно обращался письменно к Г., но безо всякого результата. Тогда он отправился лично к последнему и потребовал категорического ответа, почему замедляется исправление судов, отчего не присылают нужных ему людей и материалов и когда он все это может получить?
На это ему замечают, что он забывается перед старшим в чине, не имеет права предъявлять такое требование...
— Вполне сознаю свой поступок, — возражает на это Вирен, — и сам сейчас же донесу об этом в Петербург, там разберут, кто прав, кто виноват. Теперь же требую дать мне категорический ответ!..
— Победа над своими, — говорит весьма почтенный полковник морской службы, — обещает победу и над врагом. Нужно же привести сперва своих к одному знаменателю!
Все уверены, что будь Вирен одновременно с назначением командующим эскадрой произведен в контр-адмиралы, этим смягчилось бы чувство обиды обойденных, подчинение ему оказалось бы более легким, не было бы напрасного раздражения, напрасной траты энергии.
Оказывается, что 28 июля, тотчас после выхода эскадры в море, старики: корабельный инженер Вешкурцев, обер-аудитор Эйкар и подполковник Меллер, ушли на миноносце в Чифу. [223]
Никто не удивляется тому, что первые двое постарались избегнуть опасности, удивляются лишь тому, что оказавший вооружению крепости много ценных услуг подполковник Мел-лер, в храбрости которого никто не сомневался, последовал за ними. Полагают, что его сумели уговорить, удачно застращать всевозможными аргументами вроде бесцельного принесения себя в жертву и т. д. А ведь он мог еще оказать нам в деле защиты крепости большую помощь.
Вешкурцеву ставят в упрек, что он вытеснил старых служак, занял место, а в минуту большой опасности бросил дело на произвол судьбы и уехал.
И это считают одной из причин безуспешности в исправлении судов.
— История довольно грязная, — замечает израненный в бою{135} капитан Б., — но кому дорога честь, а кому и жизнь.
И китайцы высказывают уверенность, что японцам не взять Артур. В японско-китайскую войну Артур был взят в три солнца (т. е. в три дня), говорят китайцы, а теперь уже прошло 37 солнц, и японцев «шибеко много, много помирай есть»...
Сегодня стреляли только наши батареи. Кто-то разнес слух, что японцы бомбардируют Новый город, ходил проверить — оказалось неправда.
Ожидаемых нами штурмов нет. Ночью и утром на левом фланге были легкие перестрелки, у нас несколько раненых. Были моменты, когда был слышен и пулемет. Батареи молчат, постреливает лишь «Бобр», ставший в западной бухте около солеварниц, стреляет перекидным огнем. Говорят, стреляют и ляотешанские батареи.
— Если бы каждое наше большое судно сделало в эту войну столько, — говорит В., наш ядовитый резонер, — сколько сделал «Бобр», то мы бы много выиграли! Смешно даже — эта [224] маленькая, паршивая канонерка, а громит неприятеля, да и как еще!
Все разговоры о Франции, Германии, Америке и Англии, т. е. о всех новых осложнениях в политическом мире, грозят оказаться слухами, сфабрикованными в осажденной крепости, представляют собой передовицу новой, невидимой газеты «Фантазия». Недурно на первый случай! Такими же оказались слухи о прибывших сегодня утром двух французских миноносцах.
На днях прошел слух, что ночью в Новый город прорвался отряд японцев, человек в 50; человек десять изловили, а остальные скрылись. На вопросы, в какой Новый город, одни отвечают, что в европейский, а другие, что в китайский...
Японцы изредка постреливают по Куропаткинскому люнету, Малой Орлиной и Заредутной батареям. Нет-нет да и вырвут горсть защитников. Из принесенных сегодня в госпиталь четырех тяжелораненых матросов едва ли кто останется в живых; кроме того, на Куропаткинском люнете убито снарядом несколько человек наповал.
Утренняя канонада береговых батарей была, оказывается, не совсем безуспешной — взята на рейде японская миноноска старого образца (или минный катер) и приведена в порт.
И что только за порядки у нас! Вместо того чтобы этот первый морской трофей поставить на видном месте в гавани, чтобы все — и жители, и гарнизон — могли бы его видеть, чтобы вид этой первой добычи подбодрил людей хотя бы немного, миноноску прячут куда-то во внутренний порт, и все дело держится как бы в секрете. Разве только и в этом случае «проспали» что-нибудь более значительное?..
Говорят, что миноноска запуталась в сетях; на ней нашли два трупа и оторванную ногу. Команда, оставшаяся в живых, должно быть, спаслась.
Поручик минной роты Р. командирован на Кумирнский редут прокладывать минные галереи — затевать минную войну, чтобы выиграть этим время. Вопрос лишь в том, удастся ли это предприятие?
Вечером смотрел, как жители ловят в устье бухты Таучин, около моста у полевого телеграфа, рыбу: при начале отлива все устье бухты загораживается сетью, вода спадает, и рыба, [225] зашедшая во время прилива в бухту, становится добычей старателей.
Осада сказывается — добыть пропитание с каждым днем становится труднее и труднее, следовательно, приходится всячески изощряться.
Слухи у нас фабрикуются не по дням, а по часам. Сейчас рассказывают, что Самсон-гора взята Куропаткиным — то наполовину, то целиком; то наших убито 10 тысяч и ранено 30 тысяч, то легло всего 45 тысяч. У японцев, конечно, потери больше — 130 тысяч человек, и взято у них 300 пушек... Через 2 недели Куропаткин будет в Артуре... То сказывают, что отряд Мадритова пробрался уже на Квантуй, и ожидают тылового боя; то говорят, что японцы перебираются уже на транспортах в Корею...
По словам одних очевидцев, утром на рейде потоплен 1 японский миноносец, по словам других, два. Приходили опять миноносцы и джонки, привезли, по всему вероятию, массу мин, чтобы закупорить ими выход нашей эскадры.
Тралящий караван так и не перестает работать; одна шаланда, землечерпалка и несколько катеров погибли при этой работе, а японцы все привозят и привозят целые партии новых мин. Видно, запаслись они ими основательно.
Который уже день японцы не обстреливают город, видно истощился у них запас снарядов. Кто-то заподозрил даже, не перестали ли японцы совсем бомбардировать город, ввиду бесцельности и безуспешности этих бомбардировок. С этим мнением согласиться нельзя, скорее нужно опасаться, чтобы они не принялись за это вдруг, неожиданно, в непривычное для нас время и с удесятеренной энергией.
Никаких сведений о том, где наш Балтийский флот — двинулся ли он в путь, не знаем, да и узнать неоткуда. Одни предположения.
Сегодня хоронили дружинника-кавказца, который при всем своем желании долго не мог попасть в число охотников на вылазки. Наконец попал и при первой же вылазке погиб героем. Имени его так и не удалось узнать.
11 часов 20 минут ночи. Сидел на горе и наблюдал за сухопутным горизонтом, который составляет пояс наших укреплений, — что творится на позициях. [226]
Сперва то «Бобр», то ляотешанские орудия посылали изредка по снаряду через наш левый фланг. Потом блеснули и за Перепелкой{136} раз-другой большие вспышки, и загрохотали орудия; не поймешь, стреляют ли это наши батареи, или же японцы по нашим окопам и укреплениям.
Пасмурно, довольно темно. Молодой месяц скрылся за густыми тучами; на востоке, на облаках светлое пятно, это отблеск Юпитера, напрасно старающийся прорваться сквозь густую пелену облаков. Вот на крайнем правом фланге блеснули белесоватые вспышки и донеслись очень глухие раскаты, еще и еще, но уже много левее, около батарей литера Б и Малой Орлиной. Должно быть, наши... Нет! Как только донесся гул выстрела, тотчас раздался и характерный «тиунннь». Шрапнели... Видно, японцы стреляют по работающим на батареях людям. Еще и еще, то тут, то там виднеются вспышки, слышится рокот, то глухой, то более резкий; должно быть, и наши батареи отвечают японцам. Снова все затихло; еле заметно, как-то лениво бродит кое-где луч прожектора, да изредка щелкнет ружейный выстрел. Японских прожекторов не видать уже несколько дней; говорят — их убрали.
Сегодня картина перестрелки довольно монотонна; обыкновенно ночная стрельба бывает более оживлена. Обыкновенно и орудийный огонь чаще, и нет-нет да японцы пошлют свои снаряды по городу — в надежде попасть по резервам или по обозу, снабжающему позиции всем необходимым; в промежутках трещат ружейные залпы, то щелкают отдельные выстрелы, то поднимется торопливая пачечная перестрелка и зататакают пулеметы, то один, то несколько зараз, то в одном, то в нескольких местах. Наши прожектора нервно передвигаются то в одну, то в другую сторону, ищут, желают схватить неприятеля; то вдруг широкий, яркий луч японского прожектора{137} перекинется поперек гор — ищет храбрецов-охотников, сделавших смелую вылазку и внезапно скрывшихся куда-то. Потом наступает затишье, и, кажется, все погрузилось в мирный сон. Кое-где [227] прогремит запоздалая двуколка, залает собака — точно в мирном селе... Но вот где-то, по направлению батарей, заревел жалобно мул{138}, как бы сетуя на ужасы, совершаемые здесь людьми... Подкравшаяся на минутку заманчивая иллюзия исчезает — в русской деревне не услышишь рева этого несчастнейшего из домашних животных, лишенного, благодаря расчетливости человека, своего потомства, изуродованного, обреченного на вечный тяжкий труд (потому, что мул очень вынослив)... И становится жаль животного, которое будто жалуется, что его, лишив от роду смысла жизни, подвергают здесь ежеминутно опасности быть истерзанным, искалеченным.
Снова заговорили орудия, ружья, пулеметы, и вмиг исчезли сентиментальные мысли; слух и зрение напряглись — чело-Век как бы съежился, ушел в себя, чуя близость смерти...
Сильно действовали на нервы и сердце картины — вернее, отголоски, рокот ночных боев в первые страдные дни крепости. Почти каждую ночь налегали японцы, опьяненные удачами на Зеленых и Волчьих горах; на рассвете происходили самые отчаянные штурмы — лихорадочная ружейная стрельба переходила в адский непрерывный трескоток, в какое-то переливающееся журчанье, среди которого раздавались выстрелы про-тивоштурмовых малокалиберных пушек и тиуканье шрапнели. Вот-вот прорвутся японцы в город и начнется истребление всего живого. Но нет, все постепенно стихает и хотя возобновляется еще не раз, но ухо начинает улавливать, что треск не приближается, а как бы раздается все в одном и том же месте, что что-то непреодолимое мешает ему идти вперед. Это непреодолимое — стойкость гарнизона, героев офицеров и солдат. Понемногу успокаиваешься, сознаешь всю нелепость преждевременной тревоги, и вместо нее наступает спокойная уверенность, что все это пройдет.
Японцы стреляют обыкновенно двоякими снарядами одновременно — бризантными, разрушающими с адской силой всякое прикрытие и разбрасывающими на далекое расстояние свои осколки, которые, попадая в тело, рвут, уродуют его, производят [228] страшные раны, и в то же время шрапнелью, рвущейся в воздухе над тем же местом и закидывающей местность целым дождем тяжелых свинцовых пуль, пронизывающих череп или другие части тела, прошибающих кости тем, кто уцелел при взрыве первого снаряда, кто выскочил из прикрытия, желая посмотреть, куда попал снаряд, или же ищет нового прикрытия за скалой или бугром.
Для нас, мирных зрителей, вечером или ночью картина эта является красивой, несмотря на все ее ужасы, к которым человек, как и ко всему вообще, постепенно привыкает, он притупевает скоро, относится все с большим равнодушием к ужасам, творящимся в отдаленности, — к ужасам, которых он не видит, а может лишь предполагать, мысленно представить себе; вначале казалось ему, что там, на позиции, немыслимо уцелеть кому-либо, что там лежат сплошные кровяные массы, слышишь лишь стоны да душераздирающие крики. Но оказалось, что там ни того ни другого нет — русский воин переносит нечеловеческие муки мужественно, молча, все скалы японец не в силах продолбить, сколь сильный огонь он бы по ним ни развивал, а каждая скала, каждый ее выступ, крутые ее откосы — все это лучшие укрытия для человека, они надежнее всех блиндажей и наскоро устроенных окопов. Поэтому мы наблюдаем спокойнее, находим и в этом зрелище некоторую красоту.
Там, за горами, вспыхнуло одно, другое белесоватое пламя, мы видим, конечно, только его отблеск. Через момент слышим один за другим орудийные выстрелы и в то же время видим взрыв неприятельского снаряда на линии расположения наших защитников — красное пламя вспыхивает воронкообразно кверху, в следующий момент вспыхивает над местом взрыва в воздухе небольшой, кажущийся совсем невинным огонек — комочек огня. В это время доносится взрыв — «крах», а затем мелодичный «тиунннь» шрапнели. Как бы эта картина ни была красива, все же при виде ее пробегает по телу холодная искорка — нервы реагируют.
Иногда такая стрельба производится целыми залпами, тогда огоньки появляются целыми рядами, целым роем.
Днем эта же картина не так эффектна, тогда видны на местах взрывов вздымающаяся пыль и черноватый дым, лишь [229] взрывы шрапнели кажутся красивыми белыми комочками ваты, появляющимися внезапно и медленно расплывающимися в воздухе. Первые кажутся более ужасными, а последние совершенно невинными, лишь характерное «тиунннь» говорит нам, что это за игрушки.
Ну ее, эту своеобразную красу, эти эффекты орудий разрушения и уничтожения — незаслуженной казни без разбора!
В мирное время замирают сердца жителей целых городов, когда становится известным, что предстоит казнь каких-нибудь известных разбойников — массовых убийц, угрожавших жизни и имуществу этих же жителей{139}, а тут довольно хладнокровно наблюдаешь, как «красиво» расстреливаются массами люди, преданные своему долгу перед Отечеством. Тут даже злорадствуешь, когда гибнут люди другой нации, другой расы — наш неприятель, враг, сожалеешь лишь о своих, да и то не без некоторой доли эгоизма, не без расчета, спекулятивной мысли о сохранении своей шкуры.
Каким гадким становится человек во время войны! Самому становится стыдно за себя.
Там войск наших немного всего — 1 рота, 2 пешие охотничьи команды и почти вся наша кавалерия — около сотни казаков [230] и конные охотники. Эти-то силы под командой капитана Генерального штаба Романовского составляют передовой отряд Западного фронта и прикрывают вышеназванную местность. В случаях наступлений неприятеля наш отряд поддерживается артиллерией, в том числе ляотешанскими дальнобойными батареями. Вот почему ночью я слышал грохот орудий и в этом направлении.
Мне передают, что дело с джонкой, сожженной в ночь на 30 августа не то японцами, не то нашей артиллерией, не совсем доблестно с нашей стороны. Говорят, 29 августа, около 11 часов утра, пришла на рейд большая джонка. Адмирал Л. телефонировал адмиралу Г., что он пошлет миноносец, чтобы осмотреть джонку, и просит послать портовой катер, который, в случае надобности, привел бы джонку в порт. Г. будто что-то заупрямился и ответил, что сейчас послать катер не может. Так прошел день; Л. не послал миноносца, ожидая катер, а Г. или забыл про джонку и катер, или просто не захотел послать катер. Наступил вечер, японские миноносцы пытались напасть на джонку, но батарея Электрического утеса отогнала их своими снарядами. Все же ночью японцы подкрались и подожгли джонку. А на ней, можно предполагать, была и почта для Артура, были съестные припасы и прочее такое. Иначе японцы не стали бы жечь ее.
Ведь в наших интересах было возможно скорее ввести джонку в гавань, пока японцы не заметили удачный прорыв блокады, и это было так легко исполнить, но что нам прикажете делать с нашими панами, когда у каждого из них свой гонор.
Мне передавали невероятную вещь, будто в распоряжении адмирала Вирена не имеется миноносцев, последние подчинены частью командиру порта, а частью начальнику береговой обороны. А мы считаем Вирена командующим эскадрой, когда [231] ему на самом деле подчинены только 5 пострадавших в бою и от бомбардировок броненосцев: «Ретвизан», «Пересвет», «Победа», «Севастополь» и «Полтава» и два крейсера: еще неисправленный от минной пробоины «Баян», машина которого уже повреждена бомбардировкой, и малоценная «Паллада»{140}.
Большинство орудий снято с судов на сухопутный фронт, снарядов для крупного калибра мало, а для бездымных зарядов недостает необходимого для воспламенения бурого призматического пороха, огромное количество которого потоплено портовым начальством, Бог весть по каким соображениям, в самом начале осады. Теперь бегают, выпрашивают где и сколько возможно (излишку нигде нет), и приходится воспламенять заряд половинным количеством, а при этом и случаются часто осечки и неудачные выстрелы.
К чему приводит нас неуместная расторопность! Взяли да потопили тысячи пудов пороха, не сообразив, что он еще нужен.
Уже с начала войны у нас подвизается пробравшийся сюда, несмотря на все препятствия, больной человек — курский помещик П.И. В-в, убежденный в том, что он нашел универсальное средство от всех недугов. Рецепт свой он в тайне не держит — это марганцево-кислый калий и йод, вместе вскипяченные. Дозировка всегда одинакова и более чем проста — 30 капель на рюмку воды вовнутрь и столовая ложка на клизму. Уверяет, что оно одинаково действует при любой болезни, начиная от глазной и кончая кишечной. Сказывают, что при дизентерии получались хорошие результаты, так как оно представляет хорошее вяжущее. Жаль человека, бросившего из-за болезненной идеи свое поместье и скитающегося здесь «во имя человеколюбия». Врачи, конечно, не верят его средству, а он видит в этом злостные происки...
Сегодня новый слух: Дальний взят генералом Мищенко, говорят, к нам прибыли от него два унтер-офицера «с бумагами».
Оказывается, что прилетел почтовый голубь, но без письма. В хвосте у него не хватает пера, к которому обыкновенно прикрепляются письма. Потерял ли голубь это письмо дорогой [232] сам, или же он побывал в руках японцев — трудно сказать, он мог и просто вырваться и прилететь на место своего прежнего жительства по собственному желанию. Кстати, наша голубиная почта, устроенная несколько лет тому назад (был особый заведующий ею), не принесла нам пока ни на грош пользы. Все это, должно быть, были опыты, опыты и опыты и приятное, между прочим, времяпровождение в мирное время...
Когда же, наконец, мы начнем серьезно заниматься делом? Когда это будет?
Вечером принимал участие в очень интересных спорах. Нам сообщили настолько же интересную, насколько страшную новость: в ночь на 11 августа японцам удалось прорвать в двух местах линию обороны на правом фланге, и если бы они не проявили обычную педантичность и нерешительность, а также не будь там генерала Горбатовского, то в эту же ночь они могли бы взять целый ряд наших батарей и укреплений с тыла и даже завладеть городом. Мы не успели бы и опомниться. И всему этому виной генерал Фок, этот отрицательный герой.
Дело в том, что еще 10-го числа, когда в предыдущий штурм наши отряды сильно пострадали, поредели, ближайшие резервы были исчерпаны, а японцы наседали все сильнее и сильнее, начальник боевого фронта генерал Горбатовский потребовал резервов. Командующей резервами генерал Фок, вместо того чтобы немедленно дать требуемые резервы, начал отписываться — прислал коменданту генералу Смирнову длинную записку, в которой доказывал необходимость беречь людей, а Горба-товскому письмо, полное укоризны. На это комендант кратко и категорически заявил Фоку, что в данном случае бережливость неуместна и ею можно погубить крепость, а поэтому он требует немедленной присылки нужных резервов (которые были расположены в Новом городе, т. е. дальше четырех верст от места боя). Но и на этот раз Фок вместо требуемых войск послал вторичную и длиннейшую записку с соображениями, в силу которых он не дает резервов. После этого коменданту пришлось пригрозить Фоку самой строгой ответственностью, если требование не будет немедленно исполнено.
Между тем японцы, пользуясь темнотой, начали новый штурм, прорвались с редутов № 1 и 2 и направились одной колонной [233] к Большому Орлиному Гнезду, а другой к Скалистому кряжу{141}.
Положение было настолько опасное, что, казалось, не было уже и спасения... Придвинь японцы в то же время и свои резервы, поддержи они свои штурмовые колонны большими силами, не пожалей они еще батальон-другой, и часть фронта была бы бесповоротно в их руках, так как в это время инженер-капитан Шварц лишь начал работы на одобренной генералом Кондратенко и комендантом второй линии обороны, необходимой на случай прорыва неприятеля.
До этого нельзя было и думать о постройке второй линии, так как еще не успели закончить первую вследствие недостатка в рабочих руках.
(Тут-то и, казалось, было бы целесообразнее употреблять дружины на работы по устройству окопов и ходов сообщения, чем мучить этих людей бесполезными муштровками и маневрами ради удовольствия генерала Стесселя, который, как большой фронтовик и шагист, все равно остался недоволен их маршировкой.)
Выручил нас в этот критический момент педантизм японцев: прорвавшиеся вперед колонны приостановились и поджидали, чтобы изгибы штурмовой линии выпрямились, т. е. чтобы и в прочих местах штурмующие части достигли той же высоты на хребте, а главное — чтобы подоспели их резервы, стоящие за редутами в значительных силах.
Этим временем генералу Горбатовскому удалось подтянуть последние две роты (между прочим, и роту, данную в распоряжение инженера Шварца) и ударить на врага, пока тот не успел вполне уяснить себе всю выгоду своего положения. Генерал повел буквально остатки своих резервов сам в атаку, блестяще опрокинул японцев и отбросил их обратно к редутам.
По силе удара и натиска и благодаря темноте японцы, вероятно, предположили, что подоспели наши резервы в больших силах, и поэтому, боясь не выдержать, они дрогнули (вот что [234] значит быстрота и натиск). Знай японцы наше истинное положение — дело бы было проиграно.
Только потом, когда миновала всякая опасность и японцы бросили на этот раз попытку взять крепость штурмом без подготовительных осадных работ, тогда подоспели резервы Фока.
При этом известии всплыли вновь воспоминания о деятельности генерала Фока на кинчжоуской позиции, на Зеленых горах — отдача Куинсана и Волчьих гор.
Узнаем, что во время боя на Кинчжоу командир бригады генерал Надеин послал было уже резервы — два батальона для предупреждения обхода японцами нашего левого фланга, и этим можно было предотвратить скорое падение позиции, предотвратить полное избиение геройского 5-го полка, и если бы удалось подвезти снаряды, то и продержаться на позиции значительное время, даже и в том случае, если бы наша эскадра не оказала позиции никакой помощи. Но Фок вернул эти резервы...
Роковая депеша об отступлении японцев была послана генералом Надеиным по приказанию Фока, который теперь всячески открещивается от нее. Но почему же генерал Стес-сель так благодарил Фока за Кинчжоу и еще сейчас выказывает ему свое благоволение? Большинство из присутствовавших высказало убеждение, что генерал Стессель давно подпал под влияние Фока и живет и мыслит теперь только мозгами Фока.
Причины этому следующие: после прошлогодней победы Фока{142} над Стесселем во время маневров, когда первый «взял» Артур, Стессель почувствовал к Фоку сильнейшее благоговение, как пред выдающимся военным гением{143}, сознавая свое ничтожество, он преклонялся перед эфемерной мощью духа Фока. Это — раз. Второе то, что и тот и другой возненавидели коменданта, генерала Смирнова как образованного человека, в этом они были вполне солидарны, так как ни тот ни другой не [235] получали высшего образования. К генералу Кондратенко{144} они относились снисходительнее, как к подчиненному и равному по положению, к Горбатовскому свысока. Третье то, что на параде по случаю рождения наследника генерал Фок сумел вскружить голову Стесселя льстивой речью о чрезвычайном значении полученных последним генерал-адъютантских аксельбантов и все время умел нашептывать ему свои взгляды настолько, что генерал Стессель стал слеп и глух ко всякому доказательству людей противоположных взглядов.
Кто-то даже высказал предположение, что во всем, что творит генерал Стессель, виноваты его наушники, и окружи он себя людьми честными и умными, он мог бы принести, несмотря на все свои личные недостатки, некоторую пользу защите района и крепости.
Дебаты приняли другое направление и опять-таки выяснили многое новое для меня, так что я отчасти склонялся примкнуть к последнему предположению, не снимая, однако, личной ответственности с генерала Стесселя, на которого возложена задача огромной важности, в силу чего ему не следовало заниматься личными счетами и делишками.
— Прекрасно, — говорит подполковник Р., до этого молча слушавший споры, — допустим, что в данное время генерал Фок [236] и кто там еще имеют вредное влияние на генерала Стесселя. Но почему же во время Китайского похода он оказался тем же? Там не было ни генерала Фока, ни госпожи Стессель. Между тем всем известно, что всю тяжесть тяньцзинских боев вынес на себе и руководил всем полковник Онисимов, заслуги же эти генерал Стессель приписал себе и своим присным, Онисимов остался в тени. Что же выказал за время похода генерал Стессель — ум, распорядительность, личную храбрость, доброту сердца, наконец, патриотизм? Скажите, пожалуйста, в чем эти качества проявились?.. Откуда же они взялись бы теперь?
Никто не мог ответить на эти вопросы.
Разговор перешел к вопросу, кто назначил генерала Стесселя начальником укрепленного района — наместник или же генерал Куропаткин? Мнения разделились.
Тут сообщили нам со слов ближайших свидетелей, будто при отъезде наместника на север, после назначения Стесселя временно командующим укрепленным районом, последний просил наместника, при обозрении им Кинчжоуской позиции, взять его лучше в Северную армию, но получил отказ.
— Я хочу, чтобы вы остались здесь, — сказал ему на это наместник.
Это, положим, не снимает с генерала Стесселя ответственности за те его поступки, которые шли не в пользу защиты района и крепости, а принесли огромный, даже непоправимый вред делу обороны.
Например, проект укрепления кинчжоуской позиции был прекрасно разработан, но генерал Фок не дал возможности его выполнить, заставлял производить никому не нужные работы, а главное — не дал в день боя необходимых войск для защиты позиции. Орудия на батарее, предназначенной отражать могущие приблизиться к левому флангу позиции неприятельские суда, не успели установить, а те, которые должны были охранять левый фланг от обхода японской пехоты, были давно сняты генералом Фоком и перенесены на правый фланг (где они не принесли ровно никакой пользы); взамен этих, крупных и дальнобойных орудий, были поставлены полевые. Поэтому все выгоды кинчжоуской позиции остались неиспользованными и она легко досталась японцам. На все действия Фока, постоянно [237] тормозящего необходимые работы, неоднократно жаловались генералу Стесселю, а тот лишь санкционировал приказания Фока или, по крайней мере, не вмешивался, предоставляя ему самостоятельно действовать.
После позорной потери и еще более позорного, беспорядочного отступления от Кинчжоу, оставления неразрушенного и неподготовленного к очищению Дальнего, а также и Талиенвана, казалось бы, не могло бы быть оправдания Фоку... Но не тут-то было — в то время как остатки 5-го полка и другие действительные герои обзывались изменниками, в то же самое время генерал Стессель горячо благодарил Фока за какую-то проявленную при этом доблесть, за какой-то подвиг!..
Уму непостижимо, до какой нелепости, до какого позора мы можем дойти по этому пути.
11. Сентябрьские штурмы
Штурмовой огонь по направлению Водопроводного редута, более редкий по всему фронту до батареи литера Б. Среди непрерывного ружейного трескотка слышны татакание пулеметов, противоштурмовые пушки и отдельные выстрелы из более крупных орудий. Отголоски боя доносятся переливами, то усиливаясь, то затихая; судя по ним, бой не так жесток, как это было во время августовских штурмов.
На ближайшей к бою окраине города отчаянно ревут мулы, как бы понимая, чуя недоброе, собаки заливаются раздраженным лаем, петухи поют почти беспрерывно; все эти звуки иногда кажутся то отдаленным «ура», то отдельными криками отчаяния, то сплошным ревом озверевшей толпы. Небольшой боковой ветерок придает полету крупных снарядов какой-то особенный, сухой, голодный вой... Все это действует подавляюще на нервы. Не прорываются ли вновь японцы в каком-нибудь более слабом месте?
Нет. Начинает светать, становится светлее и светлее, насколько усиливается рассвет, настолько же начинает стихать [238] бой, и все на том же месте; звуки не приблизились к нам. Значит — отстояли, отбросили врага.
Сейчас вспомнил, что вчера вечером говорили, будто к утру ожидается наступление японцев; другие уверяли, что теперь менее чем когда-либо можно ожидать нападения. Все же лучше ожидать нападения, чем не ожидать и быть застигнутыми врасплох.
Узнал результат утреннего боя. Штурм Водопроводного редута отбит очень удачно и с большим уроном в рядах японцев, у нас всего 2 убитых и 18 человек раненых.
Оказывается, что с вечера наши охотники сделали довольно удачную вылазку — застигли японцев врасплох и отбросили их из ближайших к редуту окопов. Дорого стоило японцам занятие вновь этих окопов — уничтожен целый батальон.
После обеда ввели во внутреннюю гавань трехмачтовую японскую шхуну, захваченную на море одним из миноносцев. Это второй наш морской трофей, вернее, приз. Шхуна оказалась пустой, в ней нашли около 50 ящиков пива. Команда шхуны состоит из 8 человек очень мелкорослых японцев — это какие-то пигмеи. Шхуна, видимо, выгрузилась — привозила японцам провиант.
Не везет, однако, нам и с призами. До сей поры наши миноносцы не изловили ни одного японского транспорта или иностранного судна, снабжающего японцев военной контрабандой.
Недавно был случай, когда наш миноносец, кажется, «Расторопный», встретил английский пароход «Гипсанг» и пустил в него мину. Пароход пошел, конечно, ко дну; с него сняли команду и капитана-англичанина, кроме него оказался там на пароходе еврей Серебрянник — бывший российский, а ныне американский подданный. Капитан и Серебрянник{145} (будто зафрахтовавший пароход) уверяли, что они возили провиант для русской армии в Инкоу, встретили миноносец на обратном пути и тот, не предупредив их, пустил мину в пароход; теперь они требуют возмещения убытков. Командир миноносца уверяет, что он предупреждал пароход, требовал его остановки, а когда он [239] приблизился к пароходу, оттуда открыли по миноносцу огонь из револьверов... и, кроме того, пароход будто собирался таранить миноносец... История довольно темная во всех отношениях{146}. Давно уже циркулируют у нас слухи, что разные иностранцы и некоторые евреи оказывают усердные услуги и нашим, и японцам.
Сегодня же передавали мне характерный ответ китайца-джоночника на вопрос нашего гражданского комиссара — можно ли еще пробраться в Артур из Чифу и обратно.
— Мошна, мошна, — ответил на это китаец, — хорошо мошна, но...
Тут он немного замялся.
— Что такое? Ну, говори, не бойся!
— Ипэн{147} человек храбрый есть, ходи близко наша джонка, посмотри — ничего нету, говори цуба, манза!.. Русский миноноска далеко, далеко, бойся, стреляй, стреляй, шибко худо есть — много китайский человек помирай, джонка ломай... Худо есть! (То есть японцы, встретив джонку, подходят к ней вплотную, осматривают ее и, если там ничего нет, говорят китайцам: [240] ступай! Русские же миноносцы боятся подойти близко, стреляют издалека; при этом напрасно гибнут китайцы и, конечно, джонка расстреливается.)
Трудно допустить, чтобы порядочный китаец лгал, — значит, бывали случаи. Этим отчасти объясняется незначительный прорыв к нашим китайских джонок с провиантом, с зеленью и прочей провизией, так необходимой нам. Этим же как бы дано некоторое объяснение происшествия с «Гипсангом».
Неоднократно носились у нас слухи, будто среди японской эскадры имеются суда бутафорные, с картонными башнями и деревянными пушками. Сказывают, что китайцы принесли это известие из Дальнего. Солдаты с береговых батарей уверяют, что это правда:
— Иногда появляется на горизонте японский броненосец — настоящий броненосец с двумя или тремя трубами, с броневыми башнями, все как следует быть. Пока он идет боком вдоль рейда, ничего; а как только повернется, глядишь, «селедка»!..
То есть корпус судна узкий, чего не бывает у броненосцев{148}.
В последние дни по гавани шныряют наши судовые шлюпки под парусами. Говорят — Вирен подтянул. А то парусное дело совсем забросили, только знают разъезжать на паровых катерах. [241]
Мне передают, будто предшествовавшая последнему штурму (на Водопроводный редут) вылазка была, вопреки первым слухам, неудачна; японцы поджидали ее, и поэтому мы понесли совершенно напрасные жертвы.
В штабах рассуждают о том, что если японскую армию прижмут с севера к Кинчжоу, то и Артуру будет жарко — японцы попытаются все-таки овладеть Артуром, при этом высказывается уверенность, что все же отстоим крепость...
А давно ли японцы чуть не прорвались в город?
Эх, надоели все эти толкования!
Как можно было ожидать, сведения о доставленных 6000 снарядов и 3 миллионов патронов оказались жирной уткой, говорят, пущенной генералом Стесселем.
Удивительно, как хочется верить в данное время самым невероятным слухам, несмотря на скептицизм внутреннего голоса.
Сейчас рассказывают, будто блокаду Артура с моря поддерживают только бывший китайский броненосец 2-го класса [242] «Чин-Иен», крейсер «Ицукисима» с пластырем и 23 миноносца, из них будто половина должна была на днях присоединиться к эскадре, ожидающей наш Балтийский флот, который будто уже находится между Сайгоном и Шанхаем.
Спрашивается — не рановато ли это?
Глупое положение быть отрезанным от всего мира в то время, когда кругом ураган войны и на политическом горизонте новые зловещие тучи! Положительно ничего не знаешь.
Рассуждают о том, когда нас, наконец, освободят от осады. Одни говорят, что к половине сентября, другие — что только через несколько месяцев. Мне думается, что не раньше прихода Балтийской эскадры, который должен прервать пути сообщения японцев, завладеть морем. Но никто не может сказать, где этот флот — далеко ли, близко ли.
Где-то ночью была снова вылазка, японцев вышибли из окопа, причем их потери считаются около 50 человек. Ночью же будто стреляла японская канонерка из Голубиной бухты по расположению наших войск, но ляотешанская батарея прогнала ее вскоре.
Рассказывают, что вчера, когда наш миноносец захватил шхуну и взял ее на буксир, за ним погнались два японских миноносца. Тогда он подтащил шхуну под защиту батарей Тигрового полуострова и стал сам за шхуну. Батареи отогнали японцев тремя выстрелами. После этого наш миноносец потащил снова шхуну, как паук муху, в гавань. На шхуне оказалось 8 взрослых японцев, из них некоторые бывшие в Артуре, и мальчик лет семи. Этот мальчик, видимо думая, что их не оставят живыми, сильно упрашивал о чем-то командира порта: «капитана, капитана»!..
Мальчика допрашивали отдельно. Интересно, чего от этих моряков-рыбаков можно добиться? Разве только необходимых данных для призового суда.
Сейчас пришло на ум — не имела ли атака японцев на Водопроводный редут всего одним батальоном целью отвлечь наше внимание от другого места, для того, например, чтобы этим временем придвинуть и установить свои осадные орудия или перевезти таковые через опасное открытое место?..
Этого, конечно, не узнаешь, а все возможно. Орудовали же японцы с морского фронта всегда с какой-нибудь новой хитростью, и мы всегда попадались на эти удочки. [243]
Нельзя не отметить, что появилась необычайная масса мух, обыкновенных и зеленых, очень больших, несомненно, они перебрались в город после того, как зарыли на позициях трупы. Также необычайно много комаров, которые жалят очень больно, особенно по ночам, они забираются не только в комнаты, но и в казематы, не дают и там покоя, особенно изводят они детей. Конечно, появление комаров легко объясняется нынешним чрезвычайно дождливым летом и необыкновенным ростом травы. В сухое лето их мало.
Мухи, конечно, много безобиднее, они менее подвижны, не жалят, но когда они садятся на тело, то чувствуешь их мохнатые ножки и невольно отряхаешься, надоедают они своим металлическим жужжанием и противны тем, что набиваются в комнаты, кухни, казематы, садятся и бродят по хлебу и всюду. Глядя на них, не можешь избавиться от мысли, что они также сиживали на гниющих трупах. В комнатах у запертых окон погибают они целыми кучами. Где только какие-либо отбросы, все кишит червями — их личинками.
Интересно бы выяснить, приносят ли они пользу как ассенизаторы, т. е. уничтожающие все гниющее и поддающееся гниению, или же вред — как распространители трупного яда и других нечистот. Мне кажется более вероятным первое, так как в разных явлениях природы нельзя не усмотреть какую-то мудрую предусмотрительность, целесообразность.
Положим, по этой же теории мы должны допустить и некоторую пользу от нашествия комаров. Так ли это? Пусть ответят нам на это ученые специалисты.
Сегодня японцы обстреливали Соборную гору, Новый город, порт и Перепелочную гору.
Наши предположения, что они перестанут бомбардировать город, оказались преждевременными, скорее всего, они молчали потому, что у них вышли снаряды, теперь же их подвезли вновь.
На дальнейшие мои расспросы мне объяснили, что в бытность в Артуре начальником артиллерии генерал-майора Хо-лодовского была выработана смета, планы, определен удобный участок земли и все подготовлено для того, чтобы устроить эти лаборатории в одном месте, тут же должны были быть открыты специальные курсы для нижних чинов-лаборатористов, но по уходе Холодовского дело осталось по-старому, всему будто помешали личные счеты, другие взгляды. Старая история.
...А воз и поныне там!..
По берегу моря солдаты усердно ловят во время отлива крабов{149}, эта ловля доставляет им развлечение, улучшение пиши, а также и небольшой доход, так как при хорошем улове остается и на продажу.
Пока вода теплая, ловля эта не грозит простудой, против же ущемления крабов клешнями, причиняющего ранения иногда с очень сильными болями и иногда долго не заживающие, солдаты надевают кожаные рукавицы и ухитряются поймать краба так, чтобы он не мог ущемить. Солдаты показывали нам экземпляры фиолетовых крабов и говорили, что это и есть самые злые и ядовитые, т. е. ущемления этих заживают нескоро. А пойманные красивые крабы злобно хватали все вокруг себя клешнями, как бы в подтверждение сказанного о них. [245]
— И наше положение сейчас не лучше этих крабов в корзине!..
Сказавший это молодой офицер было весело захохотал, но потом задумался и долго молчал.
На самом деле много сходства с нашим положением.
Направляясь на Маячную горку, мы проходили мимо неразорвавшегося японского 12-дюймового снаряда, попавшего сюда во время первых морских бомбардировок крепости. Чугунная или же стальная глыба — чурбан, длиною в 1 ¼ аршина, лежит на песке, не долетев до укрепления по крайней мере на четверть версты; недалеко от нее, в луже морской воды, видна огромная воронкообразная яма — должно быть, там разорвалось такое же чудовище.
— Все же безумие, — говорит артиллерист, — бомбардировать крепость с моря. Ну, что они этим достигли? Ровно ничего. В этом отношении Артур прекрасная крепость — скалы не скоро сшибешь с места.
Поднялись на Маячную горку, полюбовались морем, которое еле колышется. Направо виднеется множество лодок, это прибережные китайцы и наши команды ловят рыбу для себя и для нужд крепости. А налево вдали, около острова Кеба, виднеется какое-то японское военное судно. Здесь, на Тигровке, на берегу моря так тихо, веет таким спокойствием, будто и нет осады, будто мы находимся в другой части света...
Поднимаемся на самую вершину горы и перед нами открывается картина сухопутного фронта. Кое-где мелькнет дымок и донесется гул пушечного выстрела. Кто и куда стреляет, нельзя разобрать.
Опасаемся, как бы не началась бомбардировка гавани, тогда придется просидеть здесь до ночи, семьи будут беспокоиться. К тому же быть в гостях{150} по нынешним обстоятельствам не значит быть и сытым; зачастую у радушного хозяина нечем перекусить, он сам нередко сидит впроголодь; если удастся купить банку мясных консервов — это целый праздник. Приходится перебиваться на чае да на рисе, то так, то этак. Коли выпил рюмку портвейна да закусил сухим чайным печеньем, больше [246] уж и не спрашивай. Это сознает каждый. Настало время, когда злоупотребление гостеприимством является чуть не преступлением!..
Только что переправились обратно через гавань, как началась бомбардировка города и гавани, продолжавшаяся более часу.
Вечером был в госпитале, навестил тяжелораненых друзей, отнес одному карту Маньчжурии, чтобы поразобрался по ней в положении Северной армии, о котором мы не имеем никаких сведений, другому — старый указатель железнодорожных движений для составления маршрутов и смет для будущего отпуска в видах дополнительного лечения...
Ну и народ эти врачи! Привыкли резать и пилить ежедневно человеческое тело и рассуждают об операциях и человеческой жизни как сапожники о старом сапоге!.. Впрочем, все они прекрасные люди и работают не покладая рук, не заботясь о себе, не обращая никакого внимания на то, что в любую минуту может ворваться в госпиталь неприятельский снаряд и перекрошить всех.
Передают, будто вчера вечером одно из японских судов береговой обороны (из старых китайских броненосцев) нарвалось в бухте Луизы на мину, и еще сегодня утром видели его лагом{151} несомое течением; надо-де было послать миноносцы «добивать» это судно, но это представляло риск, так как оно было уже далеко, почти на горизонте. Кто-то высказал сомнение, не накренили ли японцы сами это судно для лучшего обстрела берега, но такое предположение не выдерживает критики — им нечего так высоко обстреливать, большой же подъем орудия укорачивает, а не удлиняет полет снаряда.
Говорят, что опять прилетели целых три почтовых голубя, но также без писем, вероятно вырвались.
Появились слухи, будто японцы готовят к 10-му числу минную атаку, чтобы в то же время садиться на транспорты и убираться [247] подобру-поздорову в Корею или домой, так как их дела на севере плохи и они не надеются овладеть Порт-Артуром. Что-то слух этот уж слишком благоприятен нам. Тем не менее пресерьезно рассказывают, что видели около 50–54 японских транспортов, пришедших за осадной армией, кто говорит, что суда эти пришли к Инченцзы, а кто — что к Дальнему.
О наместнике, адмирале Алексееве, сразу три слуха: по одному — он застрелился, по другому — он проболел 6 дней и умер, а по третьему он или сам отравился, или же его отравили.
Рассказывают, что наши лазутчики, убедившись, что всюду впереди расположения японцев протянута проволока с подвешенными на ней колокольчиками и пустыми коробками из-под консервов, мешает им пробраться незамеченными и разведать силы японцев, решили отомстить — подкрались к этой проволоке, привязали к ней тонкую веревочку и вернулись к себе, предупредив об этом наши цепи, они начали от времени до времени подергивать за веревочку. Японцы всполошатся и давай стрелять куда попало. Так заставили они японцев потратить массу патронов попусту и не давали им спать в то время, как наши отряды спокойно отдыхали и потешались выдумкой лазутчиков.
В то время как всюду, в городе и на позициях, наступила жизнь впроголодь, узнаем, что у генерала Стесселя имеются еще сто свиней и много всякой другой съедобной живности. Он запасся основательно всем.
По его адресу слышны злобно-иронические замечания, между прочим, задается вопрос — если у генерала Стесселя 100 свиней, так сколько же там свиней всего? Ответы не сходятся.
После обеда канонада усилилась и сейчас еще не смолкла. Должно быть, японцам подвезли свежие запасы снарядов, и они успели установить новые батареи и орудия вместо сбитых.
Необходимо отметить, что у нас и посейчас еще верят, будто для обстрела города установлены специальные орудия. Так мне сегодня пресерьезно сообщали, будто на Дагушане установлено 6 орудий для бомбардировки города.
В самом начале бомбардировок усердно доискивались, откуда это стреляют по городу; говорили, что даже назначена награда тому, кто обнаружит эти орудия и заставит их замолчать, [248] сообщали, что эти орудия установлены в китайской деревне, в одной из фанз, или же что наконец батарея эта обнаружена, но она поставлена за скалой и совершенно неуязвима, так как из-за скалы видны лишь дула орудий; то еще рассказывали, что полицмейстер Тауц поехал в сопровождении какого-то кавказца, чтобы обнаружить орудия, стреляющие по городу, а потом, что он нашел их и указал артиллеристам по карте, где они находятся, и теперь, дескать, они будут сбиты... Раз сообщали даже, будто собралась пара смельчаков, запаслась пироксилиновыми шашками, бикфордовым шнуром и прочим и ушла ночью в расположение японцев, чтобы взорвать там эти орудия, — люди решили пожертвовать собой, но спасти город от обстрела...
Канонада ничуть не смолкает, даже как будто еще усиливается. Кто-то принес известие, что первая атака уже отбита 13-м полком, японцы наступали на Водопроводный и Кумирнский редуты, будто на этих редутах сосредоточен главный артиллерийский огонь и подготовляется штурм.
Сегодня довольно сильный ветер, и поэтому достигающие нас звуки совершенно особенные, какие-то плоские, расплывчатые — шрапнель рвется со звуком, похожим на удар по железной крыше, а общий рев орудий сливается в какой-то сухой грохот, будто буря колышет огромную железную крышу; между этим то и дело слышен какой-то глухой стук, будто от падения чего-то тяжелого, твердого — взрывы и выстрелы. Береговой фронт и суда посылают японцам, то реже, то чаще, свои тяжелые бомбы; Золотая гора растеряла при этом по городу несколько крупных осколков, но как-то счастливо, несмотря на движение народа, никого не ранила, один упал близ городской столовой, другой напротив почтовой конторы, около магазина Чурина, а третий где-то дальше. Да кто их считает, лишь бы они не причиняли вреда!
От стрельбы наших крупных орудий окна дребезжат и колышутся, того и гляди, что стекла могут вылететь, что нередко и бывает в ближайших к гавани домах. Нельзя держать окна раскрытыми, ветер гонит по улицам облака пыли.
Становится свежо, в обед было всего 15,5° тепла, нужно одеваться потеплее. [249]
Вот уже 11 часов вечера, а ружейный огонь, начавшийся с сумерек, почти не умолкает; иногда он усиливается до сплошной трескотни, между которой слышны пулеметы, потом станет редеть, редеть и почти затихает, но вдруг разгорается с новой силой.
Мне сообщают, что положение Водопроводного и Кумирн-ского редутов в высшей степени опасно.
С самого утра слышна канонада далеко на левом фланге. Бой по направлению редутов почти не прекращался до сей поры.
Около 8 часов первое известие с позиции — будто за ночь отбито 6 отчаянных атак, взорвано несколько фугасов, нанесших большой урон японцам; потери японцев от ружейного и пулеметного огня огромны. Наши потери за ночь всего около 200 человек убитыми и ранеными. Одними фугасами будто взорваны на воздух 4 роты японцев. Кто говорит, будто японцы заняли первый и второй окоп Водопроводного редута, хотя поясняет, что их запустили туда для того, чтобы взорвать... Что-то сомнительно.
Пришли дружинники со своей позиции и рассказывают, как их обдало осколками разорвавшегося снаряда с «Ретвизана», но счастливо — никого не ранило; это уже второй в это утро разорвавшийся снаряд с «Ретвизана». Вот удовольствие! Свои снаряды усердно посыпают город осколками; несомненно также и тыл наших позиций... Ну и снаряды!
А стоят эти снаряды казне не меньше, чем хорошие. Интересно бы узнать, где их делают и как зовут тех, кто принимал такие снаряды как годные?.. Очень было бы интересно узнать Имена господ приемщиков, а также пообстоятельнее, как производится эта приемка. Нам это интересно потому, что мы видим, испытываем на себе результаты этой приемки. [250]
Раненые, возвращающиеся с позиций, бодры и говорят: «Ничего, не бойтесь! Ничего не отдадим японцам».
Около половины девятого по направлению редутов вновь поднялся ружейный огонь. С 9 часов началась в том же направлении сильная канонада.
Стрелок-доброволец из охотничьей команды с левого фланга сообщает, что вчера на левом фланге не было ничего серьезного. Около часу ночи открыли для отвлечения японцев сильный ружейный огонь — фальшивое обходное движение; японцы в это время отхлынули от редутов.
Зашел подпоручик К., оправившийся от ран; идет за новым назначением в строй, ему предлагали нестроевую должность — не желает.
Говорит, нужно ожидать штурма, и основательного{152}.
Он рассказал, что история с веревочкой и проволокой с колокольчиками имела серьезные последствия для японцев. Наши подготовились основательно и сделали тревогу. Японцы подтянули свои резервы. Тогда наши стали выманивать их из окопов посредством колокольчиков и расстреливать ружейным и пулеметным огнем; нанесли им большой урон. Отомстили.
Жестоки шутки военного времени.
Другой рассказывал, как наши моряки скатили мину с Кумирнского редута в японский окоп; мина было застряла, тогда выскочил один лейтенант и один матрос, пихнули мину вперед и вернулись целыми на редут. Взрыв мины сильно переполошил японцев, долго не могли они опомниться от этого сюрприза.
С батареи капитана Страшникова улетела к японцам, вместе со снарядом, половина дула пушки. Такой же случай был в морском бою 28 июля, когда на палубу броненосца «Полтава» прилетело дуло японского орудия.
С десятого часа японцы жестоко обстреливают Перепелочную батарею; снаряды так и воют беспрестанно. Но эту батарею нелегко уязвить. Было время, когда мы думали, что она [251] разбита, но нет. Около 12 часов она открыла вновь беглый огонь по неприятелю, который с нее хорошо виден.
Сообщают, что японцы ночью штурмовали и Высокую гору.
Узнаем, что к 11 часам очищены нашими отрядами сперва Водопроводный, а потом и Кумирнский редуты, за невозможностью там укрыться против сосредоточенного неприятельского артиллерийского огня. Наша артиллерия не дает теперь неприятелю укрепиться в редутах. Но все же не удержать нам эти редуты нейтральными, на это нужно множество снарядов, а их у нас мало.
Водопровод закрыт. Но он закрыт не японцами, а нашими властями из опасения, как бы неприятель не отравил воду; голова водопровода теперь в его руках. Теперь будем брать воду из колодцев, которых у нас довольно много. Чтобы вода не была отравлена и в колодцах китайцами-шпионами, у каждого колодца дежурит стража из дружинников{153}.
Во втором часу видел с горы огромный столб дыма, потом донесся глухой взрыв, дым расползался медленно. Где-то взорвали фугас или пороховой погреб.
Рассказывают, что сегодня около Водопроводного редута легло костьми 9 штурмовых колонн; из них шесть уничтожены ружейным огнем, а остальные фугасами и заложенными в редуте минами. У солдат от частой стрельбы деревенели пальцы.
Встретил врачей Красного Креста; по собранным ими сведениям, наши потери около 300 человек. Японских войск под Артуром сейчас будто около 80 тысяч.
Под вечер японцы вновь обстреливали Перепелочную батарею, причем много перелетных снарядов легло в район города.
Вечером наблюдал с горы за редким артиллерийским огнем. Больше других стреляет какая-то батарея из скорострелок, [252] будто рубит топором, изредка посылает Золотая гора свой «чемодан»; стреляют и наши суда, иногда же раздается откуда-то выстрел и слышен лишь свист снаряда, летящего к японцам. Должно быть, с Электрического утеса. Но все же довольно тихо и будто все больше утихает; должно быть, до захода луны, а там снова начнутся штурмы.
Тихо. Еле уловимая перестрелка на левом фланге; она возгорается и минут через 10 становится сильнее, можно предполагать, что по направлению Высокой горы начался бой. В центре и на правом фланге редкие выстрелы. Канонада то усиливается, то стихает.
Узнаем, что за ночь отбиты целых семь атак на Высокую гору.
Еще вчера наши отряды очистили Длинную гору; при этом японцам достались две пушки, которых не успели ни увезти, ни взорвать.
В это время подошли японские канонерки, которым было приказано обстрелять Длинную гору, и открыли убийственный огонь по своим. Японцы махали флажками, чтобы канонерки прекратили огонь, но их никто не видит; жарили себе, да и только.
Наши войска с окрестных высот заметили это, но вообразили сперва, что это наши канонерки, и давай кричать «ура»; когда же разобрались, в чем дело, то закричали и пуще того. Говорят, жалко было смотреть, как японцы метались, прятались, перебегали от своего огня. Огнем с канонерок уничтожено не меньше батальона японцев.
Сообщают, будто генерал Стессель захворал; получил от Куропаткина депешу: «Бейтесь сами, надейтесь на себя, помочь не могу» и упал даже в обморок. И комендант, говорят, не надеется на этот раз отстоять крепость, или, быть может, он это говорил только зазнавшемуся было генерал-адъютанту... Все это, конечно, предположения, но весьма вероятные. Генерал Смирнов хотя и не вполне оправился еще от дизентерии, но все же ездит на позиции. [253]
Рассказывают, будто армия генерала Оку налегает на Артур, а армия Куроки окружена Куропаткиным.
С 9 часов 15 минут утра японцы начали обстреливать Золотую гору; снаряды ложились довольно высоко, под батареи, большинство их легло у подножия горы, в бухту, а некоторые даже около дачных мест. Наши батареи берегового фронта открыли сильный ответный огонь, и через полчаса японцы прекратили бомбардировку Золотой горы.
Зато они с часу до четырех обстреливали довольно редким огнем весь Старый город.
Под вечер японцы еще раз стреляли по городу, но недолго. Подумаешь, как мы привыкли к обстрелу! Помнится, как жутко было в начале бомбардировок, в последних числах июля и первых числах августа.
Куда ни повернись, всюду рассуждения о том, сколько именно японских войск под Артуром.
Ясно одно — что те транспорты, о которых рассказывали, будто они пришли затем, чтобы увезти отсюда осадную армию, без сомнения, привезли японцам подкрепления.
По штабным сведениям было: на левом фланге 5 тысяч, на правом 6 тысяч, а за Волчьими горами, в резерве, 20 тысяч — всего 31 000 (?). Подкрепления получено, по одним сведениям, 20, а по другим — 40 тысяч. Солдаты говорят, что все это еще не страшно, лишь бы не навалили северные японские армии.
Вечером всюду тихо; редко где раздастся одиночный выстрел.
В 4 часа утра я выходил послушать, все было тихо, только широкий, яркий луч японского прожектора лизал Перепелку и весь фронт до батареи литера Б. Хороши прожектора у японцев!
С 8 часов утра японцы снова усиленно обстреливают Золотую гору, но с одинаковым успехом; снаряды ложатся высоко, но не на батарее.
Сейчас генерал Смирнов проехал на левый фланг; там слышна редкая канонада. [254]
Предположения, что ночь прошла спокойно, оказываются ошибочными. За ночь отбиты японские атаки на Высокую гору (говорят, целых 6), в занятые японцами окопы и блиндажи{154} были спущены, под руководством лейтенанта Подгурского, мины. В то же время кинулся он со стрелками 5-го полка с ручными бомбочками и в штыки. Не только отбросили, а, вернее, уничтожили там японцев, как ни старались японцы, но завладеть потерянным им уже не удалось. Нашими захвачены два японских пулемета, много ружей и амуниции. 5-й полк отличился вновь, в нем, кажется, все герои, начиная от командира полка полковника Третьякова и кончая последним стрелком. Коменданты горы, капитан Стемпневский и штабс-капитан Сычев, как передают, отличные, храбрые офицеры.
Кстати, начиная с первых отбитых штурмов в городе появилось много японских ружей и даже офицерских сабель. Солдаты приносят их с позиций и охотно продают любителям за рубль-два, говорят — наберем еще вдоволь! Покупка и продажа японского оружия воспрещены комендантом как военной добычи, принадлежащей казне, но все же находятся на них охотники. Солдату, конечно, выгоднее продать, чем сдавать в казну. Во время последних боев нередко пускали в ход против японцев их же ружья. При усиленной стрельбе винтовки накаливаются и лужно иметь их несколько на смену. Конечно, довольно и наших винтовок (от убитых), но почему же не пострелять и из неприятельских, благо и патронов к ним набрано вдоволь. С виду эти японские винтовки довольно топорной работы. Офицерские сабли лучше наших.
Много крови пролито опять за эти дни. Потери японцев считают до 12 тысяч, наши потери исчисляют всего в 800 человек.
Наши солдаты не верят, чтобы японцы могли взять Порт-Артур, несмотря на появившийся слух, будто к японцам подошли 20 тысяч охотников из армии Оку (по другой версии, из Японии), поклявшихся взять Артур или умереть. Сообщают, что японские солдаты переругиваются с нашими из ближайших окопов. [255]
— Догадались, черти, — кричат будто японцы, — устроить ручные бомбы — мы вас научили!
Другие кричат:
— Не стреляйте, русские, так далеко, а то попадете в Куропаткина!..
Вот чем они там занимаются, глядя ежеминутно в глаза смерти! Разумеется, и наши солдаты не остаются в долгу по части балагурства и колкостей.
Добыл сведения, по которым у нас выбыло из строя по 8 сентября всего 11 636 человек, из них убиты и умерли от ран 3600 нижних чинов и 65 офицеров, выздоровели и вернулись в строй 4300 нижних чинов и 106 офицеров, а 3500 нижних чинов и 65 офицеров находятся еще в госпиталях, и большая часть их (за исключением искалеченных) вернется в строй{155}.
Общие наши потери, сравнительно с японскими, довольно-таки незначительны.
Сегодня заметен всеобщий подъем духа даже среди малодушных. Снова сетуют на закрытие генералом Стесселем газеты. Кому, спрашивают, принес он пользу тем, что закрыл газету? Разве японцы теперь меньше осведомлены о том, какая батарея открыла по ним огонь? Ничуть!
Как было бы хорошо, если бы была газета, — сегодня же узнали бы на всех дальнейших позициях про молодецкое дело прошлой ночи на Высокой горе. Было бы недурно опубликовать и вышеприведенные сведения о наших потерях и выздоровевших, цифры эти весьма красноречивы для каждого солдата — весьма утешительны.
Сообщают, что около Высокой горы японских трупов лежит до 10 тысяч. Был случай, что японцы строили себе траверсы из трупов товарищей.
Будто сегодня виднелись на горизонте 4 крейсера и 4 броненосца. Не верится. Чьи бы суда могли это быть? После гибели «Хацусе» и «Ясимы» осталось у японцев всего 4 броненосца, а сильно поврежденный 28 июля «Микаса» не мог еще исправиться. Говорили про появление иностранной эскадры... Но [256] чья же она могла бы быть? Английская, американская, французская или германская?
Японцы стреляли сегодня по Золотой горе, порту и городу до 12 часов 50 минут дня. Около дворца наместника загорелось. По пожарищу японцы участили огонь. Были будто сегодня и попадания на батарею Золотой горы.
Нельзя не отметить своеобразное явление из жизни в осаде, которое в другое время и немыслимо. Собаки дерутся около... коробки из-под консервов. Победительница схватывает коробку зубами и убегает с нею подальше, чтобы вылизать ее основательно... «Слишком уж аккуратными стали эти люди, — рассуждают, должно быть, при этом собаки, — стали очень опрятно опорожнять эти посудины. Хотя бы подумали о нашем брате... Нынче о косточке и подумать не смей... Когда, когда ее увидишь! И то, разве, конскую...» И замечательно приловчились они вылизывать эти коробки и банки — не боятся и острых краев выреза. Да, голодно становится и собакам.
Еще сегодня рассуждали, что провианта в городе так мало, что дай Бог, чтобы хватило его еще месяца на два. Если до тех пор не подоспеет выручка... будет худо.
Оказывается, что японские снаряды попали и в старую им-пань Красного Креста, в аптеку, в квартиры егермейстера Балашова и его помощника, статского советника Тардана; к счастью, их не было дома. Там ранило лишь несколько китайцев и то легко. Попал снаряд и в сад Мариинской общины Красного Креста; ранил проезжавшего извозчика и еще кого-то.
Во время штурмов Высокой горы взвод полевой артиллерии под командой штабс-капитана Ясенского, посланный полковником Ирманом в тыл японцам, к Голубиной бухте, оказал большие услуги.
Известие, что японцы, облепившие было Высокую гору, отброшены, радует всех, только и слышны разговоры о том, что в пылу схватки наши поддевали японцев на штыки и сбрасывали под гору... Все возможно. Растерявшихся от взрывов и внезапного нападения японцев били наши охотники и с тылу, и с флангов, и с фронта. Утверждают, что вчера вечером японцы [257] пытались подобраться к Куропаткинскому люнету, но безуспешно. Быть может, они хотят попытать счастья на правом фланге — перенесут свои атаки снова сюда.
Сообщают, что один из наших саперов перебежал на виду у всех к японцам. Это первый подобный случай. Причиной перебежки послужило будто то, что этого сапера наказали розгами по приказанию генерала Стесселя.
Сегодня снова взбудоражила наши нервы похоронная музыка — хоронили несчастного капитана Лопатина, осужденного за отступление с горы Куинсана без особого на то приказания. Смерть избавила его от исполнения приговора суда; но он умер вследствие этого же приговора — от паралича сердца.
Суть в том, что неон виноват в отдаче горы, а те из начальства{156}, которые, не признавая в Куинсане ключа наших позиций, не вняли многократным о том докладам младших офицеров, не укрепили его, не поставили на него более значительный гарнизон и пулеметы{157}, а также не дали, несмотря на неоднократные о том просьбы капитана Лопатина, необходимого подкрепления. Будто капитану Лопатину было даже приказано не ввязываться в бой, поэтому, потеряв в бою очень много людей и не получая никакого ответа на требования о подкреплении, он решил отступить с остатками своей роты, рискуя и так и этак быть судимым за неисполнение приказания.
Когда обнаружилась вся важность Куинсана, то нужно было найти козла отпущения — и все обрушилось на бедного стрелкового офицера... Нашелся «стрелочник».
Сегодня снова вспомнилась омерзительная сцена, переданная нам очевидцем и разыгравшаяся еще там, на Зеленых горах. Генерал Фок кричал тогда, что нужно расстрелять его — изменника{158}. А полковник Савицкий увивался пред ним и заявлял [258] театрально расходившемуся генералу с дьявольской готовностью:
— Сейчас распоряжусь, ваше превосходительство!..
И удивительно, как еще не смыли свой позор кровью другого, кровью козла отпущения. Смерть капитана Лопатина как бы сняла тяготеющий над всеми тяжелый гнет и как бы зачеркнула грязную страничку из геройской защиты Артура. Многие прямо радуются смерти капитана Лопатина.
Еще во время штурмов Высокой горы, 9-го числа, передавали мне слух, будто на другой день (10-го) наша эскадра должна выйти к Кинчжоу. Получено, дескать, приказание... Но едва ли кто этому поверил.
Сегодня на позициях спокойно. Передают, что с нашей стороны была попытка атаковать Длинную гору так же, как атаковали Высокую, но без результата — японцы очень бдительны.
Один из раненых офицеров, с которым беседовал сегодня в госпитале, уверяет, что японцы повторяют в точности кампанию 1895 года, что они неспособны придумать ничего нового и что если не все протекает так, как было тогда, то причина этому лишь та, что теперь здесь русские вместо китайцев.
Генерал Стессель будто ездил сегодня на левый фланг, но на какие укрепления — не знаю. Там везде спокойно.
С 9 часов 55 минут утра японцы начали обстреливать западную часть гавани перекидным огнем со стороны Дагушаня. В это время ходил прогуляться, был как раз на бульваре (Этажерке) и сразу не понял, в чем дело, — гляжу, в порту забегали люди, прячутся как мыши по норам. Снаряды пролетают довольно высоко, только один как бы оборвался около Большой [259] горы. Им начали отвечать с судов. Все же бомбардировка продолжалась более двух часов.
Мне рассказали, будто во время боев как-то в один из брошенных нашими войсками блиндажей — дело, кажется, было при отступлении от Зеленых гор — забрались ночью и наш, и японский раненые солдаты и легли спать, не замечая друг друга, утомление брало свое. Наутро проснулись и было испугались друг друга — хватились за ружья, но, заметив, что оба ранены, подали друг другу руки и начали объясняться мимикой, так как русский не знал ни слова по-японски, а японец так же по-русски. Оба проголодались. У русского нашелся хлеб, а у японца в фляжке вино, выпили, закусили. Наш солдат свернул «цигарку», и оба покурили с наслаждением. Посидели, перевязали получше друг другу раны и решили пойти дальше, японец было звал нашего солдата пойти с ним, но тот пригрозил ему смеясь кулаком. Оба противника были из запасных, и у того и у другого дома жена и дети, все это выяснили мимикой, руками — друг другу посочувствовали. Решили каждый пойти к своим. Но это было нелегко, так как те и другие ушли вперед и заняли другие позиции. Выяснив положение, пошли, поддерживая друг друга, так как оба были ранены в ноги. Когда добрались почти до расположения японцев, то японец, высмотрев с горки внимательно местность, указал русскому, как добраться до своих незамеченным. Снова пожали друг другу руки и расстались.
Сегодня опять целый ворох слухов. Слух, будто Балтийская эскадра прошла во Владивосток, продолжает держаться. Будто вчера прошли по направлению к Кинчжоу 13 русских судов с миноносцами. Прошлую ночь будто полковник С. доносил штабу два раза о том, что за Волчьими горами, по направлению Кинчжоу, слышна довольно сильная, как бы морская канонада.
Что это такое? Не верится, чтобы там могли быть русские суда, но кто же там палит?
Разве опять какая-нибудь грандиозная хитрость со стороны японцев — желают выманить наши суда или гарнизон в хорошо устроенную засаду? [260]
Китайцы очень довольны тем, что японцам не удается взять Артур; они как бы чувствуют в этом некоторую отместку за взятие японцами Артура в 1895 году.
Сообщают, что в ожидании и во время первых штурмов китайцы пали духом, особенно боялись и будто даже плакали, плохо ели арестованные китайцы — подсудимые, говорили, что им всем будет «кантами», т. е. японцы отрубят им головы. Теперь все успокоились.
Те из китайской бедноты и из арестованных за более легкие преступления, которых отпускают на уборку японских трупов, очень довольны тем, что им разрешили снимать с трупов обувь и носить ее. И тут они пускаются на некоторую хитрость — каждое утро они отправляются на работу чуть не босиком, а по вечерам возвращаются все в новых японских башмаках. Они рассказывают:
— Сто тысяч, пятьдесят тысяч ипэн ломай, помирай есть — тун-тун ломай. Холосоооо!..
Разумеется, их понятия о тысячах очень смутны.
Говорят, что джонка, недавно отправленная с официальной и частной почтой, вернулась обратно; того китайца, которому была поручена официальная почта, нет{159} и нельзя добиться толку, куда он девался. Говорят, не беда, если его перехватили японцы. Там не было никаких секретов.
Какие тут секреты — можем пока держаться и продержимся до тех пор, пока нас не выручит подоспевшая помощь. Вот и все.
Одна из торговых фирм обещает своим служащим выплатить награду за время осады в размере половинного жалованья; но сейчас, когда цены на все необходимое для жизни возросли и возрастают до неимоверного, не прибавили к жалованью ни копейки. Служащие возмущаются, говорят, что деньги есть, отчего бы не выплатить обещанное сейчас? Точно рассчитывают на то, что авось того или другого убьют, и тогда деньги останутся в [261] хозяйском кармане... Кажется, ни при каких других обстоятельствах всякие такие обещания не могут иметь меньше цены, чем сейчас у нас, и не делают меньше чести таким обещателям; все это отдает недобросовестностью, жидомордством.
Сообщают, будто замечено некоторое скопление неприятельских сил против Высокой горы.
Туда проехал комендант — генерал Смирнов.
Передают, что ему все время приходится бороться с внутренними врагами. Генерал Фок будто натравляет на него генерала Стесселя, всюду ругает коменданта, насмехается над ним в присутствии офицеров и солдат, критикует его распоряжения, тормозит выполнение их. Да вообще, по рассказам людей более осведомленных, генерал Фок предался всецело интригам, ссорит всех начальников между собой — все у него и «подлецы», и «изменники», всюду вносит самую грубую ругань и разлад.
Благодаря тому что генерал Стессель подпал под гипноз Фока, а на струнах самолюбия наигрывать легко, — все сходит ему с рук. Все же трудно понять, что такое представляет из себя генерал Фок — психически ли ненормального человека или же злого гения (выражение, пожалуй, немного громковатое для характеристики его отрицательных заслуг).
Еще до боев на Кинчжоу он раз высказался после того, как переругал всех дураками из дураков:
— И Фок дурак, такой же дурак! Но нет, он знает свое дело: пройдет все благополучно — подавай Фоку чины и награды! Если же будет худо — Фок не виноват, он человек с дырявой головой{160}; не назначай такого!..
На то и походит. А говорят, что он уже представлен не к первой награде и всегда впереди всех.
Приходится удивляться самому себе. В первое время бомбардировка города и каждый бой отдавался какой-то болью в сердце. Теперь все это как будто нипочем. «Привыкнешь, и в аду хорошо». Так и мы привыкли. Порой нет ни воодушевления, ни уныния — наступает как бы полная апатия, которая давит, как кошмар; неведение, что есть, что было, что творится [262] сейчас на свете, и когда, и откуда можем ожидать помощь — освобождение. Нервы как будто надсажены. Иногда какая-то скука. Нет нормальной работы, нет нормального отдыха и нормальной пищи. Наверное, и питание отзывается на настроении. Желудок как бы не хочет переваривать всю эту консервированную дрянь; надо бы иметь какую-нибудь перемену в питании, а тут предвидится только все больший и больший недостаток всего съедобного. Поневоле вечные головные боли, какая-то придавленность.
Сообщают, что прилетел еще один голубь с севера и также без письма. Непонятно, что это такое — неужели японцы устроили на Кинчжоуских высотах какую-нибудь приманочную станцию? Или же там, в Ляояне, их выпускают зря, некому досмотреть.
Дело с нашими воздушными шарами дальше опытов не пошло; то же самое и с воздушными змеями. Для шаров скупили в городе весь шелк; говорят даже, что дамы жертвовали на это дело свои шелковые юбки. Шары сшиты, но, говорят, нет кислоты для газа; другие уверяют, что и это вздор, что можно сфабриковать и газ.
Досадно, что у нас нет ничего серьезного — бирюльки, опыты как бы ради рекламы. А понадобилось показать и доказать на деле — ничего не выходит. Виновата погода, затишье, ветер — все, но только не мы сами. Скажут — виновато начальство... Не верю! И сами кругом виноваты — не принимаемся серьезно за дело, лишь бы тянуть служебную лямку, лишь бы поскорее пристроиться куда-нибудь потеплее, а опытами пусть занимаются те, кому еще надо обратить на себя внимание начальства. Пусть работают другие...
Расспрашивал об очищении нашими отрядами Длинной горы. По одной версии солдаты бросили офицеров, не предупредив их об опасности, по другой — капитан Москвин, не получив приказания отступить, отпустил солдат, а сам остался на месте; убит или попал в плен — неизвестно. Эпизод довольно неясный.
Сегодня японцы не обстреливали город.
Вечер чудный, но зловещие признаки неспокойной ночи — пулеметы потатакивают. Сижу на горке. Мимо проезжают солдаты [263] на двуколках, везут строительные материалы. За одной из подвод идут два солдата и разговаривают. Слышны отрывистые фразы.
— Сами ляжем все, но и их уложим всех...
Первым долгом узнаю, будто прибыла из Чифу джонка, на ней будто прибыла г-жа Ц. привезла письма и известие, что у Куропаткина был 12-дневный бой и японцы разбиты.
Бегу, чтобы убедиться. Верно только то, что прибыла джонка и Ц. Получил от жены из Чифу письмо. Пишет, что, по слухам, Балтийский флот вышел сюда 20 июля. Известий о нашей Северной армии не имеется.
А на днях сообщали, что по газетам, найденным у убитых японцев, видно, что Балтийский флот вышел из Либавы 3 сентября старого стиля.
Интересен приказ генерала Стесселя.
«№ 661. В последнее время подвоз китайцами продуктов на шаландах почти совершенно прекратился, и по имеющимся сведениям произошло это не столько от усиления наблюдения со стороны японцев, сколько оттого, что цены, по которым рассчитывают китайцев, слишком низки и не вознаграждают за риск, сопряженный с доставкой продуктов, а также оттого, что шаланды слишком долго задерживаются, чем увеличивается риск обратного возвращения. Имея в виду, что в настоящее время следует заботиться не об экономии, а о привлечении всеми мерами китайцев к подвозу продуктов, покупку последних возлагаю на капитана Павловского, которому по приходе шаланд немедленно сгружать все привезенные товары, уплачивая по цене, заявленной китайцами, без всякого замедления. Все приобретенные таким образом продукты передавать в крепостное интендантство для распределения между частями войск. Лицам, наблюдающим за побережьем, о всякой прибывшей с товаром шаланде тотчас же сообщать капитану Павловскому. Грузы, привезенные не для продажи с шаланд, а адресованные торговым фирмам или частным лицам, должны быть [264] беспрепятственно выдаваемы адресатам, уведомляя о количестве и роде грузов крепостного интенданта. Крепостному интенданту выдать капитану Павловскому аванс на покупку привозимых продуктов».
Бесспорно очень дельный приказ, но появился он слишком поздно. Об этом нужно было подумать раньше.
Теперь уже не заманишь китайцев сюда калачиком, они научены горьким опытом. Очень жаль, что это так, китайцы могли доставить огромное количество необходимых нам продуктов, особенно зелени, они идут охотно на риск, лишь бы это хорошо оплачивалось.
По этому поводу говорят, что генерал Стессель живет только настоящим днем, он не способен предугадать будущее. Поэтому у него столько оплошностей. Но думается, что тут сыграло видную роль и упрямство, нежелание слушать чьего-либо указания. Мало ли указывали ему на необходимость запасаться, особенно зеленью, и в «Новом крае» было несколько статей на эту тему. Неуважение к чужому мнению, особенно если оно дельное — великий недостаток и никогда не может принести пользы.
Узнал про ночной бой. Наши устроили вылазку на редут № 2; бросили туда метательную мину, которая натворила среди японцев что-то ужасное, потом кинулись вперед и заняли редут. Но удержаться там немыслимо; к редуту ведут японские ходы сообщения, по которым быстро подоспевает помощь. Через полчаса японцы заняли редут снова; наши отступили с трофеями, потеряв только несколько человек (из принесенных в Красный Крест трех раненых умер один). Как только охотники отступили, наши батареи открыли убийственный огонь по редуту. Японские потери насчитываются до 400 человек.
12. Еще о Кинчжоуском бое
Наконец удалось мне выяснить верную картину Кинчжоуского боя и состояния позиции; для этого пришлось побеседовать с несколькими участниками боя, ознакомиться с картой — и после всего это прийти в ужас. Не хотелось бы верить, что мы [265] так позорно потеряли эту позицию, побросали ее ни за что — и все это при богатырской стойкости наших солдат!
В 1900 году кинчжоуская позиция была укреплена для того, чтобы предупредить прорыв боксерских полчищ на Квантуй, когда все войска с Квантуна были отправлены в Китай; но потом все было заброшено, разрушилось, поросло травой.
Прямо-таки удивительно, что в то время когда над нами давно висела угроза войны, т. е. с лета 1903 года, никто не подумал о заблаговременном укреплении Кинчжоу.
После того как артурский гарнизон — 3-я дивизия — был отправлен на север, на Ялу, т. е. в январе с. г., приезжал на Кинчжоу генерал Кондратенко (чуть ли не по собственному почину), осматривал прежние наши там укрепления и поинтересовался, что уцелело от прежних китайских укреплений. Прекрасно устроенные китайцами талиенванские батареи были разрушены... нашими подрядчиками; оттуда брали строительные материалы на разные надобности.
Первоначальная смета инженера Шварца на восстановление кинчжоуских укреплений{161} не была утверждена, областной совет предлагал всего четверть требуемой суммы. Это необходимо отметить как образец нашей неуместной экономии, тогда как на другие статьи, например на Дальний, расходовались миллионы. Это было накануне войны. Грянула война, и только тогда было приказано приступить к укреплению Кинчжоу.
Теперь уже нельзя было думать о спокойном возведении долговременных укреплений, а пришлось — хватай, имай! — броситься работать, чтобы на первый случай соорудить какое-нибудь препятствие японцам, высадку которых ожидали с часу на час. Нельзя было и думать о бетонных казематах; дай Бог возвести земляные прикрытия. Теперь работа обошлась втрое дороже, чем это стоило бы в мирное время, и страшно утомляла своей лихорадочной спешкой. Она обошлась бы еще дороже, если бы комендант Кинчжоуской позиции, командир 5-го Восточно-Сибирского стрелкового полка полковник Третьяков не разрешил работать и своим стрелкам за ту же плату, какая [266] платилась китайцам. Позднее было получено распоряжение, чтобы солдаты работали бесплатно.
Возобновляли, а где прорывали новые окопы, устраивали проволочные заграждения, закладывали фугасы — нужно было преградить почти весь перешеек. Батареи и редуты устраивались преимущественно за естественными брустверами и траверсами в несколько сажен толщиной — очень прочными{162}. Сперва делалось только крайне необходимое, а лишь потом все, что нужно и возможно. Там были устроены блиндажи для орудийной прислуги, блиндированные склады для амуниции и припасов и такой же перевязочный пункт{163}; в траншеях были прикрытия от шрапнели, бойницы и т. п.
Словом, позиция была далеко не так плохо укреплена, как про нее говорили после Кинчжоуского боя, когда нужно было найти оправдание позорному отступлению. Позиция не была взята с фронта, и поэтому не были использованы все ее преимущества — ни проволочные заграждения, ни целые линии фугасов{164}, японцам не пришлось брать штурмом ни одного окопа, ни одного редута, а что стоит такой штурм, этому мы имеем поучительные цифры за августовский штурм, где японские потери были в пятнадцать раз больше наших.
По всему фронту позиции японцам нигде не удалось приблизиться к окопам ближе 700 шагов (местами даже 1200 шагов); как только залегшие японские цепи пытались подняться и двинуться вперед, их буквально скашивал меткий огонь стрелков, и уцелевшие должны были снова залечь.
Поэтому японцы употребили все усилия, чтобы обойти под прикрытием огня с канонерок наш левый фланг. Даже передние наши заставы оказали им такое стойкое и дружное сопротивление, что не раз пришлось им отступать. Когда наша артиллерия замолчала за недостатком снарядов и японцы попытались [267] пододвинуть свою артиллерию, то и это не увенчалось успехом, одна батарея только что выехала и стала на место, как огнем стрелков была сразу уничтожена вся прислуга, и пушки остались стоять беспомощными, как в англо-бурскую войну у Моддерривера{165}.
Попытки японцев обойти левый фланг бродом были также безуспешны — меткий огонь стрелков не давал продвигаться вперед, расстреливал колонны японцев, и те отступали и двигались снова вперед лишь тогда, когда получали значительные подкрепления.
Наших стрелков на левом нашем фланге били артиллерией с фронта, с канонерок, с фланга и ружейным огнем придвинувшихся японских цепей и наступающих колонн; они таяли, но держались богатырски, не думали отступать и удержались бы. Дай бы им подкрепление — один-два батальона, и японцам не взять в этот день Кинчжоу, а за ночь могли подвезти для артиллерии снаряды{166}. Японцам пришлось бы пойти на штурм фронта при помощи траншей, сапов, дело могло затянуться надолго, стоило бы японцам несомненно много больших потерь, и армия. Ноги была бы принуждена высаживаться также в Биц-зыво, а армия генерала Оку была бы надолго задержана и сильно ослаблена кинчжоуской позицией. Вся картина войны могла получить другой оборот. Подвести крупные осадные орудия сухим путем через Бицзыво было делом, требующим много времени и огромного труда. Этим временем могли мы спокойно очистить и разрушить Дальний и Талиенван, вывести оттуда все припасы и все ценное, а главное — куда лучше укрепить Артур!
Кроме того, что генерал Фок не был сам на позиции, не слушал просьб полковника Третьякова о присылке подкрепления и не дал послать их Надеину (вернул посланный последним батальон), он приказал, помимо полковника Третьякова, отступить. [268]
Третьяков было кинулся остановить отступление, но это оказалось невозможным. Присланные Фоком две роты с категорическим приказом употреблять их только для прикрытия отступления не могли прикрыть и отступления. За время боя, за целый день с рассвета до вечера, наши потери были не больше 450 человек, а одно отступление, совершавшееся не более часа, стоило нам 650 человек{167}.
И это доказывает, что позиция не была плоха{168}; на ней можно было держаться — было бы только разумное руководительство боем, необходимая поддержка резервами. Наши войска не знали пресловутого принципа отступления — «в видах сбережения войск»{169}... Их усиленно приучали к этому отступлению — и вот вам Куинсан, Зеленые и Волчьи горы, Дагушань и Сяогушань, Длинная гора... Стойкость, как-никак, надломлена — пожинаем плоды.
Описания Кинчжоуского боя, появившиеся в печати, односторонни и неполны. В них сообщалось, что и защитники центра позиции отступили и их прикрывали в это время другие части. На самом же деле в центре позиции отступления не было и защитники его, за исключением небольшой части, отправленной в тыл несколько ранее, погибли с поразительным геройством, самоотвержением и стойкостью. Окруженные, без преувеличения, в пятьдесят раз сильнейшим противником и поражаемые со всех сторон, они на предложение сдаться, выраженное наклонением вниз флагов и наглядным показыванием положить оружие, всякий раз отвечали более ожесточенной стрельбой, а когда сошлись вплотную — то штыком и шашкой. Дело дошло до прикладов, кулаков и зубов. Отбивались и отстреливались тяжелораненые. Погибли, конечно, все. Из всего участка (3, 4, 8-й рот, полуроты 9-й роты и 2-й пешей охотн. команды 5-го полка) благодаря особой случайности уцелели и [269] находятся в плену два тяжелораненых офицера, подполковник Белозор и штабс-капитан Шастин. Остальные несколько сот человек легли, свято выполнив свою присягу. Вот как дрался 5-й полк, не помышляя об отступлении и о сохранении своей жизни!
Чтобы дать более полную картину проявленного здесь войсками геройства, должен сказать, что отряд, защищавший кинчжоуские позиции (5-й полк, 2 роты 13-го полка и охотничья команда 16-го полка), был растянут жидкой линией на протяжении 6–7 верст, без всяких резервов. В тылу отряда действовала импровизированная артиллерия, прекратившая свою деятельность вскоре после того, как японцы двинули свои колонны на приступ (приблизительно в половине одиннадцатого утра).
Артиллерия прекратила свою деятельность потому, что не было больше снарядов и никто не думал их подвозить. Для примера приведу некоторые цифры.
На одной из батарей, имевшей 8 орудий, боевой комплект состоял всего из 560 снарядов, т. е. по 70 снарядов на орудие. Снаряды подразделялись на следующие: 216 гранат, 303 шрапнели и 42 картечи. Их было расстреляно 216 гранат, 287 шрапнелей; 15 шрапнелей дали осечку; картечь пришлось взорвать, так как ею не пришлось стрелять и унести ее не было возможности.
Против гарнизона кинчжоуских позиций действовало: 3 дивизии пехоты, 216 орудий с фронта и 4 канонерки и 6 миноносцев с фланга и тыла. (Цифры эти взяты из сообщений иностранных корреспондентов.) Чтобы ярче обрисовать неравенство сил и стойкость наших войск, необходимо пояснить, что в начале боя противопоставлена была десяти нашим стрелкам одна скорострельная пушка, в полдень осталось на каждую неприятельскую пушку лишь по 5, а к концу боя всего по 3 стрелка. При таких условиях полк держался 16 часов, а центральный участок, не получивший приказания об отступлении, и не думал отступать, а предпочел остаться на месте, хотя и видел в этом неизбежную смерть. Едва ли найдется в истории другой пример такой стойкости горсти войск против целой столь сильно вооруженной армии. Поистине фермопильская стойкость! [270]
И артиллерия исполнила в этом бою добросовестно свой долг. Для подтверждения этого привожу выдержки из скромного, правдивого рапорта одного из фейерверкеров, командовавших отдельной батареей.
«Чуть рассвело, как неприятель открыл огонь по всей нашей позиции; наши батареи открыли огонь по неприятелю из всех орудий. Когда неприятель сосредоточил весь свой огонь на нашей батарее, младший фейерверкер Василий Сулин приказал прекратить огонь на 5 минут. Неприятель потерял цель и перенес весь огонь на соседние батареи. Тогда мы снова открыли огонь из наших орудий по неприятельской батарее около бухты Хунуэза (из 8 орудий) и несколькими удачными залпами заставили замолчать ее. В это время неприятель стал стрелять с канонерок из Кинчжоуской бухты. Один снаряд попал в пустой снарядный передок, разбил его и ранил канониров Тита Дрогана в левый бок и Константина Немочкина в правую ногу ниже колена. Оба остались в строю, но так как раны стали их ослаблять, то они перешли к установке дистанционных трубок. В 8 час. утра был ранен в левую руку шрапнельной пулей навылет бомбардир-наводчик Эдуард Трей; после перевязки стал обратно на свое место и остался до конца боя.Когда показались неприятельские колонны, батарея открыла шрапнельный огонь по ним, колонны не выдержали и отступили к железнодорожной станции. В это время снарядом ранило бомбардира-наводчика Хриспана Павуля в кисть левой руки; сделали перевязку чем могли, и он остался в строю. Снаряды были уже на исходе. В это время снова появились неприятельские колонны. Мы открыли по ним огонь шрапнелью, а в то же время стреляли гранатой по неприятельской батарее. Тут неприятельский снаряд попал во второе орудие, подбил его и убил наповал канонира Федора Селезнева, вторично ранил бомбардира Эдуарда Трея в правую ногу ниже колена с переломом кости. Только что его убрали в блиндаж и расстреляли последние 6 шрапнелей и 3 гранаты, как снова попал к нам снаряд, убил наповал раненого канонира Константина Немочкина, вторично ранил канонира Тита Дрогана в правый бок смертельно и контузил в правое ухо фейерверкера Василия Сулина. Остались [271] здоровыми бомбардир-лаборант Тимофей Новокийанов и бомбардир Николай Павлушин. В это время было прислано приказание отступить, убрав раненых и попортив орудия. Пришел командир артиллерии штабс-капитан Высоких 1-й и распорядился, как все это сделать. Разобрали замки; я приготовил динамит для взрыва орудий, отправил раненых на попавшейся нам походной кухне, вернулся сам на батарею, заложил динамит в орудия, зажег шнуры, взорвал и благополучно дошел до станции Тафашин».
Все это так просто, без прикрас; люди сделали, что могли, и, получив приказание отступить, ушли. Некоторые артиллеристы не дождались приказания отступить, но, когда вышли снаряды, взяли свои винтовки и пошли в окопы помогать стрелкам{170}.
Эх-ма! — вырывается с болью в сердце.
Не подлежит сомнению, что будь на Кинчжоу вместо Фока и Надеина генералы Кондратенко и Горбатовский или даже только один из них — и сопротивление кинчжоуской позиции удивило бы мир, эта позиция стоила бы японцам вдесятеро больше жертв по крайней мере, и у них не развилась бы та уверенность, та стихийная храбрость, которую они начали выказывать, их сломила бы доказанная русская стойкость{171}. [272]
Глупо, конечно, жалеть о том, что непоправимо, но жалко, досадно, обидно! И вместо заслуженного порицания, даже суда над ним, генерал Фок называется героем и творит здесь Бог знает что — тормозит все, что может, вносит сумбур, разлад и озлобление. И он же называет других изменниками!
Сейчас пришедший с позиции раненый стрелок говорил нам, что по ночам японские пулеметы татакают большей частью зря — попусту. Японцы копают себе окопы — параллели, а так как они всегда должны опасаться внезапной нашей вылазки (в ночь на понедельник наши охотники опять засыпали один японский окоп), то они нет-нет да и потатакивают пулеметом в сторону наших — мы-де видим.
При рассуждениях о Кинчжоу вспомнились два мирно-военных или военно-мирных приключения с нашими солдатами. Еще в то время, как японцы осторожно подвигались к Кинчжоу и с нашей стороны велись разведки одиночными конными охотниками и небольшими отрядами, один из наших конных охотников взбирается на небольшую горку и — встречается там лицом к лицу с японским офицером. Не опомнившись от неожиданности, [273] он инстинктивно козыряет офицеру. Тот отвечает на привет тем же и, спохватившись, задает с улыбкой, как бы грозно, вопрос:
— Ты что здесь ищешь?
— А так что, вашбродие, ничего, разведки произвожу!
— Ну, нечего разговаривать — слезай с коня! Наших здесь много.
— Нет уж, дудки, вашбродие! И наших здесь видимо-невидимо!
В это время на самом деле к японскому офицеру скачут несколько его кавалеристов. Наш стрелок поворотил коня и улепетывает во весь дух, схватив с плеча винтовку и отстреливаясь на ходу.
Так и ушел себе благополучно. Но после он страшно досадовал на себя, что не схватил японского офицера. Все это случилось так неожиданно и скоро, что он не успел и опомниться. Он говорит, будто офицер был в русской форме{172}. И японский офицер опростоволосился.
И тот и другой не вошли еще в свою роль, роль воюющих.
Другой случай на передовых позициях за Волчьими горами. К часовому подъезжает в сумерках офицер и спрашивает, где находится такой-то полк. Тот отвечает. Офицер спрашивает еще и еще. Солдат отвечает, но спохватился, что офицер-то офицер, и форма-то русская, настоящая, «а рожа будто японская», как он говорит.
— Что вы тут расспрашиваете, — окрысился вдруг наш солдат, — вот позову разводящего! Наших полков тут тьма тьмущая!
— Не ври, не ври, — говорит ему со смехом офицер, — мы знаем хорошо, сколько вас!
Поворотил коня и был таков. Тут только спохватился наш солдат, что попал впросак. Но больше уже не слыхать, чтобы кто-нибудь из наших солдат опростоволосился.
Китайцы сообщают все о мелких стычках нашей Северной армии, результаты которых всегда благоприятны для нас, [274] у японцев постоянно большой урон. Но Куропаткин будто все еще не имел серьезного боя, все вызывает японцев в наступление.
Китайцы же сообщают, что японцы готовятся к общему штурму Артура. Наши солдаты только этого и ждут, надеются встретить их достойно.
Был в Красном Кресте. Там на днях поступили с позиций лейтенант Хоменко и еще два моряка с обожженными веками и другими ранениями. Говорят, шли, увидали неразорвавшийся японский снаряд, кто-то из них толкнул ногой — и вот, поизуродовали себя, к счастью легко. Знакомый артиллерист говорит, что он этому не верит, что тут что-то не то, по его мнению, эти господа или разряжали японский снаряд, или производили какой-нибудь опыт, маленькая неосторожность, в которой неохота сознаться. Хоменко считают очень дельным офицером, ему поручено поставить морские орудия на кряже над китайским городом. Это вторая оборонительная линия сзади Орлиных батарей.
— Вот, позавидуешь, — говорил артиллерист, — как они дружны: решили сказать так, и тут уже от них не услышите другого. А у нас, сухопутинцев, совсем другое — все я да я герой, а другой ничего!..
Бедного С., тяжело раненого в голову (он только недавно начал гулять), прозвали «мумией» за то, что голова его вся забинтована; кроме того, он должен носить темные очки-консервы. Незлобно потешаются друг над другом.
Там же встретил выздоровевшего К., который говорит, что после сытного питания в Красном Кресте ему сейчас «на воле» голодно... И деньги есть, а купить нечего, нельзя досыта поесть, а ему бы хотелось скорее оправиться и пойти вновь на позиции. Он ютится пока у подпоручика 25-го полка В.Н. Никольского, у того тоже ничего нет, тот перебивается так же.
Кстати, пару слов о Никольском. Это малозаметный, но ценный труженик, заведует мастерскими плавсредствами на Тигровом хвосте, под Маячной горой, и там оказывает великую услугу обороне, исправляет подбитые пушки, пулеметы, изготовляет картечь для противоштурмовых орудий, изобретает то одно, то другое крайне необходимое — капсюли, ударные трубки и т. п., [275] предался этому делу с любовью. Он инженер-механик, поступивший на военную службу более из любознательности, много путешествовавший, много наблюдавший. И весь свой богатый опыт он применяет теперь на деле. Для того чтобы дать ему отличиться, генерал Кондратенко назначил его на короткое время на Кумирнский редут; нисколько не сомневаясь в его храбрости, можно все же сказать, что здесь он приносит много больше пользы, чем будучи там, на позициях{173}. Мне удалось раз заглянуть в эти мастерские, видеть исправленные пушки, которые считались уже никуда не годными, проследить все разнообразные работы, которые кипят в умелых руках.
Уже солнце садилось за горизонт, когда японцы начали обстреливать батарею на Перепелке. Все перелеты да недолеты. Какая красивая картина (хотя и опасно любоваться — в любую минуту может прилететь осколок), когда на теневой стороне горы рвутся японские снаряды: одновременно с густым клубом дыма и пыли сверкнет сноп темно-красного огня, а от места взрыва нередко подымается красивое кольцо дыма и долго плывет по вечернему небу. Такие же кольца мы часто видим при выстрелах из мортир на Золотой горе, они напоминают кольца, какие иногда пускает искусный курильщик... Вот чем мы любуемся, вот что нас потешает!
Не могу не отметить, что Т. М. Д-ва, жена запасного унтер-офицера из коммерсантов, взятых здесь же на службу, вечно боявшаяся бомбардировок и убегавшая всегда при первом выстреле в ближайший каземат, вечно охавшая и вздыхавшая, собралась сегодня и навестила мужа на позициях, посидела с ним в окопах, посмотрела через бойницы на расположение японцев, но жалеет, что никого из них не видала. Набрала там массу шрапнельных пуль — на память. Угощала и товарищей мужа вином и пирожками; все, говорит, так рады, что она пришла. И она рада, что не побоялась навестить мужа и что теперь знает, где он там сидит. [276]
— Снаряды так и падают, так и падают, — говорит она, задыхаясь от восторга или страха, — но в окопе не страшно, не то что на чистом поле. Шла обратно, совсем близко — «бац» — и ничего, только осколки пропели...
При ней вызывали охотников на какую-то вылазку, и ее муж хотел было идти, но она уговорила:
— Что ты, что ты! Я-то как тогда останусь!.. Будь ты один — другое дело!
Муж старался уверить ее, что все равно, что и так можно погибнуть и что вылазки не так страшны, но согласился сегодня не пойти. И не было нужды, так как охотников всегда больше, чем надо.
— Господи, Господи! — удивляется она. — И все готовы сейчас вот идти почти на верную смерть!..
Забыл еще отметить, будто один из наших артиллерийских подпоручиков, забубённая головушка, разрядил небольшой снаряд, вложил в него письмо к японцам и послал. Пишет им, что напрасно они стараются попасть в Артур этим путем, чтобы они имели побольше терпения — вскоре будут, мол, доставлять их прямо из Нагасаки в Артур по удешевленному тарифу.
Все еще бравируем.
Говорят, что если узнает про то начальство, то достанется ему на орешки.
Сообщают, что прибыли две джонки из Чифу, одна с сапогами, а другая со съестными припасами.
13. История с корреспондентами
Мельница Тифонтая, взятая в казну, работает тихо, лишь дым из трубы паровика стелется сегодня густым облаком, стоит, как большое тенистое дерево, как столетний ветвистый дуб, на одном месте в неподвижной сегодня атмосфере, чтобы медленно, медленно расплыться и висеть как бы зловещей тучей в будто редком, прозрачном, как хрусталь, воздухе. [277]
Вечером почти не было слышно выстрелов из пушек на линии сухопутной обороны — видишь огонь и клуб дыма, а звук как будто из ружья. Это объясняется своеобразным состоянием атмосферы.
За этой тишиной таится страшный призрак — вызванные вчера охотники где-то крадутся с миной, с бомбочками, чтобы вдруг забросать неприятельский окоп. В любую минуту могут замелькать зловещие огоньки с мягкими звуками взрывов — превращающих, быть может, сотни людей в ничто... Сотни людей, того не подозревающих, могут быть вмиг изорваны на клочки или тяжело изувечены, будут умирать в эту чудную, серебристо-ясную лунную ночь — вдали от своих, от родины, во славу своей родины, интересы коей требуют этих жестокостей, этих ужасов, этих жертв. Война превратила людей в кровожадных зверей, не знающих жалости.
Мы не могли обойтись без этой войны, мы не могли избегнуть ее, потому что как японцев, так и нас толкнул в нее культурный Запад. Ему хотелось, ему нужно, чтобы было побольше этих ужасов, побольше текло крови, побольше погибало жизней. Его интересы — эгоистичные, торгашеские интересы, боязнь за свою шкуру, заставили его желать, чтобы русский и японский народы ослабляли друг друга, разоряли свою казну, задолжались, чтобы они нескоро могли оправиться и не могли помешать «культурному Западу» обогащать себя за счет довольно беспомощного, детски добродушного Дальнего Востока.
Нет на свете хищнее, алчнее, ненасытнее зверей, чем люди.
В 9 часов 17 минут просвистел первый неприятельский снаряд в западную часть гавани, но взрыва не было — должно быть, упал в воду. Стреляют усердно.
Встретил знакомого моряка, от которого узнал, что по приказанию командира порта контр-адмирала Григоровича назначено следствие по делу об исчезнувших проводах. Говорит, что можно ожидать раскрытия массы злоупотреблений. Он же говорит, что в прошлом году началось было следствие о бесцеремонном хозяйничании с казенным углем, но наместник приказал прекратить дело, чтобы не выносить на свет Божий второй севастопольский скандал. Сейчас, по его мнению, [278] разгорится скандал еще крупнее, коль скоро начнут обличать друг друга.
Он же сообщает сенсационную новость — сегодня утром прибыли на рейд в вельботе под французским флагом два иностранных корреспондента. Их привезли в гавань и на «Пересвет», накормили и напоили. Было приказано доставить их под конвоем в штаб крепости, но тут явился адъютант из штаба района и увел их к генералу Стесселю{174}. Они привезли не совсем радостную весть — будто на севере был кровопролитный бой с огромными потерями с обеих сторон (у японцев будто почти вдвое большие потери, чем у нас) и Куропаткин отступил к Мукдену. Ляоян в руках японцев. Будто ловко отступил (?).
Больше он ничего не знал и очень торопился. Но и это известие сильно подействовало на меня, слишком оно неблагоприятно для нас, артурцев, как ни утешай себя тем, что Куропаткин знает, что он делает. Если уж он ушел на север, то, следовательно, и не думает выручать Порт-Артур, идти на юг. Одна надежда на флот.
В моем кабинете собралась целая компания знакомых — люди разных ведомств и разного рода оружия. Разговоры, конечно, о последних новостях. Каждый высказывает свое мнение.
И. В. Я. уверял, что отступление Куропаткина к северу есть несомненный для него плюс, — чем вышибать японцев из их укрепленных позиций, лучше вызывать их на открытый бой.
— Уступая японцам свои укрепленные позиции? — вопрошает кто-то с отчаянием в голосе.
— Вопрос еще в том, — говорит другой, — пойдут ли японцы на открытый бой, ввиду наступления зимы? А если они укрепятся в Ляояне и зазимуют там? Изволь-ка тогда вышибать их оттуда!
И как не верти этот вопрос, а утешительного не найдешь ничего. Корреспонденты говорят, что весь мир удивляется храбрецам — защитникам Артура.
А надолго ли хватит этих храбрецов и провианта для них, если помощи ниоткуда не будет? [279]
Балтийский флот будто вышел сюда только в 20-х числах августа. Но вот вопрос — что это за корреспонденты и как они прибыли в Артур?
На это никто не может дать определенного ответа. Кто их знает! Прибыли на вельботе с парусом — из Чифу! Не спустили ли их японцы с крейсера или миноносца, чтобы эти господа разведали, чем мы тут дышим, что делаем, как живем? Все время было на море порядочное волнение, а они вдруг явились на вельботе! Подозрительно что-то. Не шпионы ли на самом деле?
Б-в приехал из Голубиной бухты — ездил к пришедшей туда джонке — и сообщает, что к северу от бухты ясно слышна морская пальба. Никто не может объяснить, что это такое.
Вечером был в Красном Кресте и узнал, что прибывшие на вельботе корреспонденты гуляли по городу, побывали и в Ма-риинской общине. Их провожал кто-то из адъютантов штаба — не то штабс-капитан Колесников, не то подпоручик Малченко, знающий иностранные языки и, как говорят, оказывающий генералу Стесселю большие услуги сообщением в иностранные газеты благоприятных ему сведений, делающих ему рекламу.
Что-то просто невероятное! Или же, быть может, эти корреспонденты снабжены особыми доверительными письмами со стороны русских властей?
Уважаемый всеми мсье Тардан уверяет, что один из этих корреспондентов несомненно француз. Но ведь этого еще слишком мало для того, чтобы им доверять.
Японцы стреляли сегодня по гавани с утра до 4 часов дня. В 9 часов вечера они пустили еще два снаряда в порт.
Ночь прошла спокойно.
Первое, что узнаю сегодня, это то, что вчера вечером, в 10 часов, у генерала Стесселя чествовали иностранных корреспондентов богатым ужином — конечно, для того, чтобы те возвестили миру приятные рекламным героям известия.
Корреспонденты — имена которых все еще не удалось узнать — будто шествовали к генералу Стесселю в сопровождении нового флигель-адъютанта полковника Семенова и поручика [280] Малченко. Но где они побывали, этого не знаем. Потом будто приехал к Стесселю генерал Смирнов. Его любезно просили принять участие в трапезе, а он сухо, формально заявил генералу Стесселю, что этих господ следует не чествовать ужином, а арестовать. Тогда только почуяли что-то подозрительное в документах этих корреспондентов. Теперь будто они уже арестованы и содержатся на «Ретвизане».
— Не привезены ли на самом деле эти господа сюда японцами из бухты Луизы? — спрашивает возмущенный всем этим один из наших собеседников.
Другой говорит, что это несомненные шпионы. Посылали разыскивать джонку, спустившую их якобы около Артура, но ничего не нашли.
Пока мы так беседовали, теряясь в загадках и возмущаясь неосторожностью генерала Стесселя, к нам принесли экстренный приказ его:
«№ 663 (16 сентября). Вчера, 15-го сего сентября, в Артур из Чифу прибыли два корреспондента иностранных газет — французской и немецкой (?!){175}. Были они спущены на берег без тщательного осмотра бумаг. У них имеются консульские удостоверения, но нет официального разрешения из штаба армии быть военными корреспондентами. Прибыли они, разумеется, чтобы пронюхать, каково настроение в Артуре, так как в одной газете пишут, что мы уже землю едим (!), в другой, что у нас музыка играет и мы ни в чем не нуждаемся. Продержав их сутки при штабе корпуса под надзором офицера (?!), я предписал начальнику штаба произвести осмотр бумаг их, так как они прибыли без вещей, а затем немедля выселить из крепости, так как я не имею данных разрешить им пребывание, и без того в иностранных газетах печатается всякий вздор, начиная от взятия Порт-Артура и до отступления генерал-адъютанта Куропаткина чуть не до Харбина. А ведь у нас известно, как делается, мы первые всякой газете верим, будь там написано хотя видимый для всех вздор, например, что Куропаткин отошел куда-то, [281] а когда посмотришь это расстояние, то видно, что надо в два дня сделать 150 верст, но наши умники все-таки верят, потому — в газете написано, да еще в иностранной{176}. Впредь прошу портовое начальство отнюдь никого не спускать на берег без разрешения коменданта крепости или, разумеется, моего и без тщательного осмотра документов. Коменданту же предлагаю организовать это дело. П. п. Начальник Квантунского Укрепленного района Генерал-Адъютант Стессель. С под. Верно: Начальник Штаба, Полковник Рейс».
Прочитали и обомлели. Что же это такое? К чему нам такие сказки, такая ложь! Приказ, судя по стилю, писан самим генералом Стесселем. Неужели мы можем чувствовать к нему уважение при его бесцеремонном извращении фактов, известных всем и каждому в Артуре! Из приказа получается впечатление, будто портовое начальство и комендант виноваты в том, что Стессель угощал неведомых нам корреспондентов. И спрашивается, к чему такое балаганное отношение к газетам? Ведь газеты же разнесли по белу свету славу о неслыханном геройстве генерала Стесселя! Но что-то не слыхать, чтобы он обижался на это или чтобы пожелал опровергнуть эти сведения...
Если прибывшие действительно шпионы, то с ними следует и обойтись как с таковыми. Если же они вполне порядочные и честные люди, то и из этого еще не следует давать им возможность разгуливать по городу, в тесно осажденной крепости, а затем беспрепятственно выпустить их обратно из крепости. Разве они не могут разгласить то, что важно знать японцам? Нам же это разглашение может принести страшный вред! Почему было не задержать их в крепости? Если они прибыли сюда из-за жгучего любопытства, то следовало удовлетворить его — пусть бы остались в крепости, поиспытали бы осаду.
Корреспондентов выслали обратно в море. Там их перехватит японский миноносец (пожалуй, даже ожидавший их возвращения) и увезет их в японский лагерь, а там уж их допросят, и допросят подробно. И думать нечего, чтобы они решились [282] там не рассказать того, что они видели. Незачем им рисковать, в противном случае, жизнью{177}.
Поговорили, повозмущались и разошлись. Разве у нас мыслимы какие либо протесты!
Встречаю на набережной другую группу знакомых, которые возмущаются тем, что на днях городскую прачечную взяли [283] да взорвали — будто по распоряжению генерала Стесселя — вместе с машинами и бельем, отданным в стирку, не предупредив никого об этом. Арендатор прачечной ездил в город по делам, возвращается и видит — одни безобразные развалины. Там у него было 2 тысячи штук белья Красного Креста, затем белье остальных госпиталей, а также частных лиц. И все это погибло. Как будто мы так богаты бельем! Когда на самом деле добровольные сестры милосердия и почти все женщины в городе собирают и шьют на солдат, оставшихся и так без белья, обносившихся вконец. И машины можно было бы вывезти все, чтобы устроить прачечную в другом месте.
Как глупо, как бестолково все делается у нас!
Прачечная будто взорвана для того, чтобы японцы не воспользовались ею так же, как гаоляном, который был оставлен невыкошенным... Но японцы еще не наседали на это место до сей поры!
Кажется, можно было бы предоставить японцам разрушать эти здания артиллерийским огнем, они не преминули бы это сделать из опасения, что там могут скрываться наши резервы или что-либо прочее. Все же потратили бы немало снарядов.
Сообщают, что корреспондентов отправили отсюда на небольшой джонке, которую портовой катер отбуксировал через минное заграждение в открытое море. С наших наблюдательных постов сообщали, что на море к джонке подошел японский крейсер, наверное, снял с нее корреспондентов и отвез их в бухту Луизы — к японцам{178}.
Снова началась бомбардировка гавани.
Вчера японцы корректировали стрельбу по гавани с двух воздушных шаров.
Досадно, что наша артиллерия не может сбить японские воздушные шары.
Приятное известие — сегодня утром пришла в Голубиную бухту джонка с почтой. Вирен произведен в контр-адмиралы. Его флаг уже развевается на «Пересвете». Сказывают, что Фок [284] произведен в генерал-лейтенанты — должно быть, за «подвиги» при Кинчжоу... Спрашивается, за что же именно?
В наших аптеках обнаруживается недостаток разных медикаментов, притом самых необходимых при дезинтерии — боткинских капель. Впрочем, и в мирное время не всегда все лекарства имелись в наших аптеках. А цены — Боже мой! — что это за цены! И все-то сходит у нас с рук и называется «все обстоит благополучно».
По городу ходят всевозможные толки о Куропаткине. Он будто отступил для того, чтобы завлечь японцев, завлек их, и тогда наша кавалерия врезалась в тыл и во фланги дивизии, или сколько их там было, и покрошила японцев немилосердно.
Не верим, не хотим верить в действительное отступление Куропаткина. Нам страшно поверить!
Японцы обстреливали сегодня гавань до 5 часов; последние снаряды ложились около землечерпательного каравана. Мы наблюдали с набережной. Звуки выстрелов кажутся очень близкими, и свист снарядов стал значительно короче, что позволяет думать, что стреляющие орудия установлены японцами очень близко.
Вечером мне рассказывал знакомый полковник, что взятый в плен раненый японец все упрашивал, даже когда его уже принесли в госпиталь, чтобы его не добивали — он-де человек богатый, расплатится за все, вознаградит за это. Когда же убедился в том, что никто и не думает добивать его, то расчувствовался и рассказал, будто в Японии сильный разлад между партиями старых людей, требующих прекращения войны, и молодых, желающих ее продолжения. Когда потребовались подкрепления для осаждающей Артур армии, то молодой воинственной партии было предложено вступить в ее ряды. И пошли милиционеры-волонтеры, между ними есть и профессора, и студенты (он сам должен был пойти в числе этих охотников); всего набралось их будто около 10 тысяч. Когда они прибыли под Артур, то высказали презрительное недоверие:
— Чтобы Артура не взять!..
Их тогда и послали в первую голову на сентябрьские штурмы, поставили в первые колонны. Кажется, убедили.
В настоящих японских войсках будто полное угнетение. Приятно слушать, но трудно поверить всему этому. [285]
Когда стемнело, за Перепелочной горой и Орлиным Гнездом засверкала отдаленная молния. Публика готова поверить, спорит, что это Куропаткинские войска сражаются уже за Волчьими горами. Оспариваю; уверяю, что был бы не меньше их рад приходу помощи. Но не слушают. Каждый остается при своем убеждении.
Около 10 часов, когда уже взошла луна, японцы пустили по городу несколько снарядов; один лег у Красного Креста, другой у мельницы Тифонтая, третий в Китайском городе, а четвертый где-то около Казачьего плаца. По-видимому, пристреливаются. У них есть несомненно в городе свои наблюдатели, которые должны им сообщать, как ложатся снаряды.
Забыл отметить, что корреспонденты говорили, будто французский агент Кювервилль и германский — Гильгенгеймб — исчезли; с ними, по всей вероятности, случилось какое-либо несчастье. До сих пор они никуда не прибыли; между тем отсюда они выехали на джонке давно. Все розыски пока не привели ни к чему. Быть может, они схвачены пиратами-хунхузами, которые и предложат выкупить их за большую сумму. Или же они попали в плен к японцам, и те не поверили им, что они агенты, а не шпионы.
Зашел Р. и сообщил, что поручик минной роты Багговут остался на поле битвы впереди Водопроводного редута; его денщик хотел только снять с него часы и шашку. Сколько у нас легло так храбрых офицеров, и нам неизвестны даже имена их всех! А кажется, можно было бы объявить в приказах списки погибших, с отметками, при каком деле и как погибли они. Ведь они, положившие свои головы за Отечество, бесспорно стоят того; наш долг — почтить их память.
Тут же узнал, что морская пальба, о которой сообщали третьего дня, объясняется просто — в одной из бухт западного фронта стали японские канонерки и обстреливали наши позиции. О попадании по нашим позициям что-то не слыхать, должно быть, опять стреляли по своим.
По городу усиленно циркулируют слухи: 1) будто Куропаткин окружил японцев в Ляояне и требует их сдачи без боя; [286]
2) что он ушел за Ляоян и, заманивши японцев в Ляоян, уничтожил их там и 3) что он начал наступать на юг.
Блажен, кто верует.
Рассказывают, будто в прошлую ночь была снова довольно удачная вылазка на редут № 2.
Поздно вечером японцы опять бросили несколько снарядов по гавани, как бы желая помешать сообщению и помешать исправлению судов.
Вечером был на именинах, ел жареные сосиски (из консервов) и европейскую картофель. Какая роскошь в это время!
Наш больной вопрос — что и как Куропаткин. Рассуждаем: он, стягивая на себя все японские армии и отступая с ними на север, готовит, наверное, им тыльный или, по крайней мере, фланговый удар, в то же время он, видимо, поджидает прибытия Балтийской эскадры, которая должна отрезать японцам при помощи артурской и владивостокских эскадр пути отступления. Все это хорошо, но нам теперь приходится рассчитывать только на Балтийскую эскадру как на освободительницу. Осада грозит затянуться, а никто не знает, где эта эскадра и каким путем она идет.
Оказывается, мортир у нас мало и мало снарядов к ним, так же мало артиллерийских снарядов вообще. Теперь, когда японцы начали стрелять и в потемках, можно бы легче обнаружить и разбить их батареи, обстреливающие город и гавань{179}. Хотя и тут они могут вводить нас в заблуждение фальшивыми вспышками.
Узнал некоторые подробности об очищении Кумирнского редута. Когда японцы буквально сметали прикрытия артиллерийским огнем, то солдаты из одного люнета боковой траншеи кинулись на редут, чтобы хотя там, под блиндажом, найти некоторое спасение от адского огня; редут японцы поливали таким [287] же артиллерийским огнем, поэтому и тут они не могли укрыться, так как блиндажи эти были битком набиты гарнизоном самого редута. Стоять же на редуте без прикрытия не было возможности — и вот солдаты стали перебегать назад, отступать, увлекли с собой, так сказать, стадным чувством и гарнизон редута. Офицеры отступали последними, и, говорят, с достоинством — отходили, не торопясь, по сильно обстреливаемой площади, предварительно испортив оставшиеся на редуте 2 пушки и 2 пулемета. Говорят, что полковник, флигель-адъютант Семенов не предусмотрел возможности этого отступления и не велел увезти оттуда заблаговременно хотя бы пушки, которые там были безо всякой надобности, так как на барбетах были пулеметы и снимать их, чтобы дать место пушкам, было немыслимо, да и было бы неразумно. Мало того — он прислал на редут вечером, накануне отступления, еще одну пушку, но офицеры вернули ее обратно на свой риск и страх, так как пользы от нее не могло быть, она бы досталась также японцам. Да вообще можно отметить отсутствие единства руководства. Если самому Семенову некогда было посещать редут, то следовало бы посылать туда одного из батальонных командиров либо кого-нибудь из прочих штаб-офицеров.
— На что же они имеются у нас! — говорят офицеры. — Не мирное же время! А так никто другому не подчинен, все молодые, и каждый по своей части старший. А нас-то и в штабе не слушают, если мы о чем просим.
Из разговоров узнал, что вчера полковник Т. был принят генералом Стесселем особенно холодно, и это потому, что Т. единственный человек, который постоянно напоминает Стес-селю, что он присвоил себе права, не предоставленные ему ни законами, ни обстоятельствами.
Всюду слышны возмущения по поводу бездеятельности нашего вице-консула в Чифу — Тидемана. В то время как тамошний японский консул проявляет энергичную деятельность, имеет даже свои разведочные пароходы (один такой был взят еще адмиралом Макаровым во время выхода с эскадрой к островам Мяо-Тао), наш консул не предпринимает ровно ничего, он даже не позаботился послать нам с теми джонками, которые прорываются к нам по собственному почину, хотя бы по пачке [288] газет. Не трудно было бы послать нам каждый раз хотя бы краткие перечни важнейших мировых событий за время тесной осады. У нас устроили на Ляотешане беспроволочный телеграф, а он и не думал устроить таковой же у себя. Японский консул делает все, что служит интересам его Отечества, а наш — ничего. Говорят, что он человек больной. В таком случае ему не в Чифу место, где нужен человек энергичный, предприимчивый. Говорят, что ему покровительствует наместник. Но ведь его можно бы перевести на такое место, где не нужно особенной деятельности. Мало ли таких мест!{180}
К часу дня повел я давно болеющую жену в Красный Крест. (Извозчики и рикши давно стали для большинства ар-турцев недоступной роскошью, и все, кто только в силах, передвигаются пешком.) Уже давно ей нужно было клиническое лечение, но она перемогалась кое-как, все не решаясь, ввиду ежедневных бомбардировок, отправиться к врачу. Ухудшение болезни заставило ее наконец решиться. Но только мы вошли в сад Мариинской общины, как вокруг нас завыли, зашипели японские снаряды и рвались очень близко. С трудом довел, так сказать, застывшую от ужаса жену до вестибюля больницы, куда со всех сторон сбегались и тащились выздоравливающие солдаты, не менее нас перепуганные бомбардировкой вблизи. Японцы доказали уже не раз свое неуважение к флагу Красного Креста и не раз уже стреляли по госпиталям, расположение которых прекрасно им известно (например, Сводного военного госпиталя) по имеющимся у них несомненно хорошим планам города, и поэтому никто не мог ожидать, чтобы они пощадили на этот раз Красный Крест. Но вскоре выяснилось, что они обстреливали только мельницу Тифонтая, работающую и день и ночь для нужд гарнизона и города, как единственную в Артуре мельницу. Было уже несколько попаданий. С улицы принесли только что раненого солдата, посланного с казенными пакетами...
В продолжение часа сыпались вокруг Красного Креста снаряды. [289]
Тут вспомнили — что же это такое? — после отъезда незнакомцев-корреспондентов японцы стали более интенсивно обстреливать и гавань, и город. Уж не узнали ли на самом деле японцы кое-что от взятых ими корреспондентов? В первый же вечер после отъезда этих господ как будто была пристрелка к мельнице; теперь же обстреляли ее, как по точной цели{181}.
Жена, конечно, не решилась остаться при такой обстановке в Красном Кресте и вернулась домой.
Узнал еще некоторые подробности об отступлении с Кин-чжоу 13 мая.
Офицер полевой артиллерии уверяет, что генерал Фок после боя приказал занять позиции на Тафашинских высотах. Но когда стали на позиции, выпрягли лошадей и дали им корм, в это время было получено приказание генерала Стесселя о немедленном отступлении. Эта новость поставила меня в тупик: неужели это правда? Значит, не Фок виноват в отступлении? Как мог генерал Стессель, сидевший в Артуре, дать приказ об отступлении?
Но люди, более знающие закулисье штаба района, разъяснили дело просто. Генерал Стессель отдавал разные приказания только ради того, чтобы этим показать свою деятельность, доказать, что он, а не кто другой командует районом. Когда Фок сообщил ему по телефону, что необходимо занять Тафашинс-кие высоты, он приказал занять их, а когда немного погодя Фок телефонировал или телеграфировал ему, что «в видах сбережения людей» лучше отступить, то Стессель тотчас же приказал отступить. Этим Фок снял с себя ответственность. [290]
Внезапный приказ об отступлении, когда люди уже приготовлялись к ночлегу и к предстоящей обороне новых позиций, а также и то, что генерал Фок и его штаб уехали в Артур, т. е. отступили поспешно, вызвали тревогу, люди полагали, что японцы уже налегают в больших силах. Отсюда паника в отступавших в темноте войсках. [291]