II. Начало войны
1. Боевое крещение флота и крепости
Вечером китайцы начали праздновать свой Новый год. Треск от сжигаемого фейерверка, среди которого разрывались более крупные хлопушки, раздавался по всему Артуру и окружным селениям — казалось, началась война, будто идет повсеместный штурм. Нашего брата-европейца всегда раздражает эта нескончаемая пальба{18}. [44]
В этот день я не видался почти ни с кем и, когда вечером ложился, усталый, довольно рано спать, мне даже не вспомнилось о прерванных дипломатических сношениях. Но когда в двенадцатом часу ночи раздалась с моря канонада, я приподнялся в постели и понял, что началась, бесповоротно началась война. Меня охватила мелкая нервная дрожь, я прислушивался к зловещим звукам, мысли зароились с такой быстротой в голове, что я и не подумал встать и выйти посмотреть, что творится там, на море. Так просидел я в кровати очень долго, почти не слышал промежутков затишья, потом лежал в какой-то полудремоте, как бы в кошмаре. Когда раздались последние орудийные выстрелы, я посмотрел на часы, они показывали 5 часов 30 минут.
Как я узнал впоследствии, к немалому моему удивлению, многие приняли эту стрельбу за морской маневр, полагали, что наконец-то производится ночная практическая стрельба, о которой раньше поговаривали. На запросы некоторых горожан (и даже офицеров) по телефону, что это за выстрелы, им отвечали, что эта ночная стрельба флота{19}...
В эту ночь береговые батареи не стреляли вовсе. Нельзя было узнать, что происходит на море и по чему именно стрелять, опасаясь, чтобы не расстрелять собственные суда или миноносцы. Был ли у вице-адмирала Старка в этот вечер бал или просто ужин по случаю именин его супруги, не берусь также решать.
Теперь, когда вопрос этот перестал быть таким жгучим и когда выяснилось, что дело не в одном адмирале Старке, мне подвернулся случай спросить о нем одного из моряков, который лично в этом нисколько не заинтересован и не доверять которому я не имею никаких оснований. [45]
— Что там и как там было, не скажу, а бесспорный факт тот, что адмирала не было на эскадре во время первого нападения японцев на наши суда{20}.
Вот его ответ, который привожу как один из примеров тому, что было на самом деле и как повествовали о том.
По набережной, по направлению к порту, шествует какой-то лейтенант, заметно навеселе, ведет под руку двух дам и весело беседует с ними. Видно, что ему ничего не известно о случившемся.
— Должно быть, с тех миноносцев, которые еще в гавани, — говорит пристав околоточному. — Идите, скажите ему.
— Боюсь, — отвечает околоточный, — знаете, оскорбит и кинется, пожалуй, бить — не поверит.
— Верно, — соглашается с ним пристав и отправляется сам навстречу лейтенанту, козыряет ему с вежливым наклонением своей довольно внушительной фигуры: — Позвольте, господин лейтенант, доложить вам, что еще около полуночи пробита боевая тревога. Видите в проходе, на мели поврежденные минами суда.
Бравый моряк в первый момент приосанился, как бы недовольный неуместным вмешательством в его беседу полицейского чина, потом посмотрел растерянно на вход в гавань, где виднелись грустные силуэты раненых великанов, и в следующий момент скрылся бегом в воротах порта, бросив своих дам на произвол судьбы.
— Кабы вы видели, — обратился теперь ко мне пристав, — что было ночью. Вестовые, кто на извозчике, кто пешком, бегают по разным домам, разыскивая своих господ. Потом несутся [46] те, кто без фуражки, кто без кортика, во весь дух и на шампуньки{21}.
Что это факт, подтвердит вам каждый артурский житель того времени.
Суматоха, происходившая в это время в сухопутных частях крепости, была немногим лучше, с той только разницей, что господ офицеров не приходилось так разыскивать, разве за очень редким исключением; они были вскоре все на своих местах и их команды выстроились, ожидая дальнейших приказаний. Не было только при этих командах достаточного количества патронов; все надеялись «в случае чего» отбросить неприятеля штыками. Но и тут многие приняли все это за маневр, так как из приказания не было видно, что война действительно началась.
Что происходило в штабе крепости и в отдельных управлениях — не поддается описанию. Диспозиция вывода войск на позиции не была разработана. Отовсюду спрашивали, куда выводить такие-то части? Генерал Стессель потерял совсем голову: то кидается на начальника штаба и адъютантов, ежеминутно диктуя новые распоряжения, отменяя только что данные, то рвет и мечет, приказывая передать по телефону начальникам отдельных частей на их запросы, что они сами должны знать, что в данном случае делать и что он, комендант, имел, дескать, право расчитывать на то, что господа командиры будут на высоте своего долга и что у них все в должном порядке; то диктует им кое-какие распоряжения, которые те, в свою очередь, не знают, как исполнить и как согласовать между собою; то обращается к главноначальствующим с разными запросами.
Во всех отдельных управлениях происходит то же самое, лишь в меньших размерах. Начальники кидаются на адъютантов и писарей и приказывают, и удивляются, почему все то-то и то-то не было исполнено раньше, и получая ответы, что то-то не имелось совсем в виду, то-то отложено на более свободное время, а этого свободного времени все не оказывалось, что вот такое-то распоряжение по части не было еще санкционировано комендантом или осталось неисполненным по таким-то причинам, [47] кидаются вновь к телефонам, запрашивают снова комендантское управление и, не получая оттуда необходимых указаний, а вместо них часто незаслуженные упреки и даже колкости, обращаются снова к адъютантам, то приказывая, то советуясь, мешая им работать. Хватаются за голову, бегают по комнате, садятся, вскакивают, умоляют, чтобы скорее строчили и передавали приказы, и ругаются, что все это не клеится.
В высших инстанциях нервничают также, дают невыполнимые приказания, отменяют только что данные или уже начатые и стараются уверять спрашивающих, что они сами должны все это знать и все это должно было быть заранее предусмотрено. Везде оказываются недочеты, неподготовленность, которые все же должны были быть частью выяснены при прежней отправке частей гарнизона на Ташичао, направляя их на Ялу.
Наконец, войсковые части распределены, но они долго блуждают по горам, дорогам и тропинкам, покуда добираются до места назначения. Ведь офицерам не было позволено ходить в мирное время по укрепленным или предположенным укрепить вершинам, окружающим город, они совершенно не в силах ориентироваться в полумраке наступающего утра и даже на рассвете. Это одна из отрицательных заслуг сурового коменданта, всегда уверявшего, что у него все в порядке и он ко всему готов и спокоен. Тут в первый раз больно почувствовалось отсутствие третьей бригады{22}, наиболее знакомой с местностью, отправленной на север, в также незнакомые ей места.
Двуколок с запасами и кухонь части не имели с собой, первые были посланы в арсенал за патронами и прибыли к своим частям, также блуждая по горам, некоторые только на другой день. Трудно было голодным солдатам на холоде и без приюта, пока доставили все необходимое. Но русский солдат всегда отличался умением переносить то, что другим могло бы казаться непосильным. Вот видимая сторона в переполохе крепости, произведенном внезапным ночным нападением неприятеля.
Одним словом, увертюра была сыграна — сыграна плохо, занавес поднялся и началась трагедия — трагедия мировая. Но [48] на самом деле положение крепости было в эту минуту более ужасным, чего, однако, ни неприятель, ни мирное население города не могли даже подозревать.
Батареи берегового фронта не все были достроены и далеко не все были в боевой готовности, на сухопутном фронте не было ни одной вполне установленной пушки, не то что батареи, активного гарнизона, после отправки третьей бригады и полевой артиллерии на север осталась горсть, в сравнении даже с тем количеством войск, которое находилось здесь в мирное время.
Надо было благодарить Бога, что при этой нашей непростительной, даже преступной неподготовленности, неприятель не решился на более грандиозную и более энергичную минную атаку, не произвел тотчас же ночью бомбардировки наших судов всей своей эскадрой и не высадил в то же время в одной или нескольких ближайших бухтах десанта{23}. Участь всего нашего флота и крепости могла быть решена, если не в эту же ночь, то на следующий день, окончательно. Своей нерешительностью неприятель дал нам опомниться, оправиться.
Но вернемся к фактам и событиям.
У входа в гавань стояли приткнутые к мели броненосцы «Цесаревич» и «Ретвизан» — цвет нашей броненосной эскадры — и крейсер «Паллада», поврежденные японскими минами Уайтхеда. Вокруг них что-то суетились.
На берегу народ волновался и спорил, не имея никаких положительных сведений, никому не хотелось верить в эту ужасную действительность. Рассказывались всевозможные небылицы, между прочим передавали, что помимо потопленных ночью японских миноносцев взят один в плен и находится у Тигрового хвоста. Но это была невзорвавшаяся, выловленная мина Уайтхеда, коих в эту ночь было выпущено японцами множество.
Мне удалось вскоре получить газету. Но как я ни просматривал ее, не нашел ничего о ночных событиях, газета была в то время уже напечатана или же печаталась, и верных сведений нельзя было достать ночью. [49]
Зато когда я нашел текст телеграммы, извещающей о разрыве дипломатических сношений, — текст, явно указывающий, что Япония не желает мирного исхода переговоров, что военные действия должны начаться с первого удобного для Японии момента, — я не мог понять, как люди могли еще верить в мирный исход дела и почему наш флот и крепость не ожидали появления врага, не были в полной боевой готовности, тем более что телеграмма была от 25 января?
Простой здравый смысл требовал этого!
Между тем войска были уведены на позиции, и в городе не было заметно какой-либо суеты военного начальства. У наместника только что собралось высшее начальство на военный совет, начавший обсуждать положение и что надлежит предпринимать, как около 10 часов 35 минут утра было получено известие о том, что красавец крейсер «Боярин», посланный на разведку при появлении около 8 часов утра первых 4 японских крейсеров 2-го класса в виду берега, вдет с горизонта полным ходом и сигнализует приближение больших неприятельских сил.
Какое впечатление произвело это известие на собравшихся в доме наместника отдельных лиц, сказать трудно, но ясно, что оно встревожило всех и очень затруднило этим успешное разрешение вопросов.
Первым выехал, по свидетельству заслуживающего доверия очевидца, из ворот дома наместника вице-адмирал Старк и спешил на свое флагманское судно; это было в исходе одиннадцатого часа{24}. Потом уезжали один за другим все остальные начальствующие; все имели довольно растерянный вид. Генерал Стессель поспешил на Электрический утес и, кажется, успел прибыть туда до начала бомбардировки. Но когда наместник выехал в сопровождении своего штаба из дому, направляясь к Золотой горе, бомбардировка была уже в разгаре, и он только еще поднимался на Золотую гору, как стрельба уже заканчивалась.
Между тем в городе мало кто знал о готовящихся ужасах, каждый занимался, как ни в чем не бывало, своим делом. Кто и [50] знал об этом или мог предполагать, ожидать что-либо подобное, надеялся на «неприступную твердыню» крепости, как это всегда и всюду было принято говорить и уверять.
Мне было сообщено по телефону о приближении японской эскадры и об ожидаемой бомбардировке. Я было решил продолжать хладнокровно свою работу и не обращать внимания на то, что будет твориться на море и на береговых батареях, я признавал наперед безумием со стороны японцев решиться на бомбардировку такой крепости, не имея никаких шансов нанести ей серьезный вред, но рискуя при этом многим.
За несколько секунд или, быть может, за минуту до половины двенадцатого, по моим часам, раздался первый, довольно глухой орудийный выстрел. Ровно в 11 часов 30 минут заговорили орудия с такой силой, что земля дрожала, окна дребезжали и стекла грозили растрескаться, двери растворялись и ходили ходуном, увеличивая этим ужасающий хаотический гром, грохот, вой и треск. Кажется, около 10 минут я выдержал на месте, хотя работа шла все плоше и плоше; наконец нервы не выдержали. Вскочил, вышел на улицу, добрался до ближайшей возвышенности, так называемой Военной горы, и стал наблюдать за происходящим. Нервы были настолько потрясены силой адского рева орудий и какого-то стихийного шипения и свиста в воздухе, что все казалось как бы во сне. Голова перестала работать, глаза блуждали бессмысленно вокруг, не зная, на чем остановиться.
Над Золотой горой, стрелявшей из своих мортир дымным порохом, стояли густые клубы и вились огромные красивые столбы и кольца белого дыма; на остальных батареях виднелись тоже то белые, то желтоватые дымки. Что творилось на море, мне не было видно, я видел только огоньки и дымки на стоявших у входа раненых судах. Но что это было — попадание ли вражеских бомб или выстрелы с этих судов, я не был в силах разобрать, и некогда было об этом подумать.
Вдруг взрыв какой-то, облако дыма и пыли на набережной, вблизи полевого телеграфа и моста; не успело еще рассеяться это облако, как снова раздается какое-то шипение, и среди верхних домиков, облепивших восточный овраг Перепелочной горы, раздается резкий, как щелканье бича, треск, и белые с черным [51] дым и пыль разрушенных неприятельским снарядом зданий покрывают место катастрофы.
Собравшаяся выше этих домиков публика, наблюдавшая за боем, бросается в разные стороны, чтобы скорее избегнуть опасности. Вслед за этим взрывается еще снаряд, ниже первого, потом еще и еще. Ничего не видать, что происходит на местах взрывов. Смутно понимаешь, что неприятельские бомбы стали перелетать через укрепления или же посылаются нарочито в город через проход в гавань и что это худо. Внизу, по улице от места, где начали падать снаряды, бежит густой толпой народ, и китайцы, и европейцы, направляясь преимущественно в Китайский город, и по направлению к арсеналу, к Казачьему плацу.
В воздухе продолжает стоять оглушительный рокот, как будто ужасная гроза, громовые удары, словно огромнейший вулкан клокочет постоянно следующими друг за другом взрывами, сопровождаемыми землетрясением, подземными раскатами и грозит гибелью всему окружающему. Но небо чисто, солнышко светит и пригревает, лишь дым с батарей Золотой горы начинает его заволакивать легкими белыми полосами.
Человек замер на месте от ужаса, сознавая полное свое бессилие, свое ничтожество пред стихией, но в нем не угасла надежда на то, что все это должно скоро пройти, что не все будет уничтожено бедствием. Всякие понятия о месте и времени перестали существовать для него, барабанные перепонки надорваны оглушительными звуками, они, кажется, потеряли свою чуткость, а глаза острую восприимчивость.
Там, внизу, все еще бегут и бегут по улицам сотни народа, толпа, синеющая от преобладающих в ней китайских костюмов. Но что испытывают в эти минуты задыхающиеся там от пыли и усталости люди, не можешь сообразить, представить себе их муки, это не отзывается в твоей душе, она не чувствует; стоишь себе, точно прикованный к горе, как будто на облаках, вдруг оторванный этим адским гулом и рокотом от всего земного{25}. Становится холодно, будто кровь перестает циркулировать по жилам. [52]
Но вот рев орудий становится реже и реже, как бы удаляясь в море; еще и еще отдельные сильные выстрелы с ближайших батарей — и снова более долгая пауза, заполняемая лишь раскатами с моря, будто плоско расплывающимися по воде. Еще и еще минута — и все затихает как эхо, как удалившаяся грозовая туча...
От сердца отлегло, оно снова забилось ровнее, начинаешь приходить в себя; будто просыпаешься.
Выхватываю часы — ровно 12; следовательно, все эти ужасы, казавшиеся бесконечными, длились всего полчаса.
Когда я спустился с Военной горы в город, то только тогда увидел, что происходило здесь во время паники, — везде по улице валялись дамские туфли, китайская обувь, галоши, разные принадлежности платья, домашние вещи, разные коробки, даже лампы. Все это было стоптано, помято; по-видимому, охваченные паникой люди схватывали, что попадалось под руки, желая спасти более ценное имущество, потом бросали все эти вещи, куски одежды и обувь, мешавшую быстро убегать, — у кого спадала с ноги обувь, тот и не думал подымать ее, да это было бы немыслимо. Каждый думал об одном: как бы поскорее уйти подальше отсюда, попасть в безопасное место, спасти свою жизнь. И эта картина была видна на всех улицах, по которым убегал народ.
К счастью, день был солнечный, теплый. Серьезных увечий и несчастных случаев, однако, не было, более всего, конечно, были случаи легкой простуды. Некоторые свободные от службы офицеры оказали большие услуги охваченной страхом толпе, помогая и успокаивая во время паники. Улицы еще пустынны, но народ уже начинает возвращаться в свои дома.
Когда я приближался к набережной, слышу музыку — спешу туда скорее. На рейде играют на всех судах встречный марш, «Боже, Царя храни», и марш наместника. Это встречали, как мне потом сказывали, возвращающиеся с лихой атаки крейсера «Баян» и «Новик».
В эту минуту нельзя было добыть среди встречаемых на набережной людей никаких сведений о том, что именно произошло и велики ли наши потери за время боя. Говорили о всяких возможных и невозможных подвигах и успехах, а потерь [53] как будто и не бывало. Вот дух уверенности в силу нашего оружия и непобедимость крепости. Этот-то дух и поддержал нашу бодрость и после, в более трудные дни.
Под этими впечатлениями, успокоенный музыкой, пошел я осмотреть яму вблизи моста, образовавшуюся при взрыве 12-дюймового японского снаряда. Яма эта была воронкообразная, в центре глубиной в человеческий рост, шириной около 3 сажен. Вокруг нее собралась уже порядочная толпа народу, старательно разыскивая осколки снаряда, как будто они составляли большую ценность.
За мостом, в саду конторы богача Тифонтая, лег один неразорвавшийся 12-дюймовый снаряд, вокруг него также стояла толпа любопытных. На набережной были выбиты взрывом бомбы все оконные стекла, пустые рамы производили неприятное впечатление, как глазницы черепа. Но это только в первый момент, потом, так сказать, пригляделись.
Зато взорвавшаяся на пустом скалистом месте, на первом уступе Перепелочной горы граната оставила мало следов, на небольшом пространстве, аршина на полтора всего в диаметре, верхний слой в 2 вершка скалы раздроблен. Среди домиков вокруг восточного ущелья Перепелки, как эту гору обыкновенно называли, одна фанза (домик китайской постройки и их же образца) разрушена, а у другой поврежден край и крыша. Сколько при этом убито и поранено, так и не удалось тогда разузнать, говорили, что есть раненые, но и только. Вернее всего, что жители взобрались при самом начале бомбардировки выше на гору, чтобы лучше наблюдать. Снаряды же стали попадать сюда только к концу боя.
Вечером 26-го числа (8 февраля), пока у наместника радушно угощали обильным хлебом-солью японского консула, прибывший с ним из Чифу в качестве слуги офицер японского флота пробрался на лодке на внешний рейд, выяснил расположение нашей эскадры и убедился в том, что тут не ожидают никакого нападения. Потом он отбыл благополучно с консулом и пересел на свою эскадру, чтобы руководить атакой миноносцев.
Наши суда были на рейде в трех параллельных колоннах, ближе к берегу стояли броненосцы, морские крейсера, из коих « Паллада» имела дежурство. [54]
Там стояло у нас 7 броненосцев: «Цесаревич», «Ретвизан», «Пересвет», «Победа», «Петропавловск», «Полтава» и «Севастополь» и 6 крейсеров: «Баян», «Аскольд», «Диана», «Паллада», «Боярин» и «Новик», кроме того, транспорт «Ангара» (недавно купленный у Добровольного флота пароход «Москва»). Два наших миноносца, «Бесстрашный» и «Расторопный», ушли в дозор — крейсировать впереди рейда миль на двадцать, остальные лежали преспокойно в гавани.
Миноносцам, крейсирующим впереди эскадры, было приказано идти при полном освещении, медленным, экономическим ходом и в случае чего сообщить о том адмиралу, но к бою не готовиться. В начале двенадцатого часа ночи часовые на судах увидали приближающиеся со стороны Дальнего миноносцы, часовые приняли лх за свои, потому что на спрос сигналом они будто ответили нашим же русским сигналом{26}, а когда подошли еще ближе и их окликнули, то послышалась одновременно с ответом «свои» преестественная русская ругань, так привычная морякам. Возможно ли было тут еще сомневаться, что это свои, возвращающиеся с разведки миноносцы! Говорят даже, что когда уже мины взорвались у трех наших судов и эти суда снялись с якоря, чтобы скорее войти в гавань, будто был момент, когда японские миноносцы оказались между нашими судами и тогда еще кричали «что вы, дураки, стреляете по своим!» и приводили этим в смущение наших бравых комендоров{27}.
Поврежденные суда направились в гавань, причем «Цесаревичу», стоявшему левым фланговым в ближайшей к берегу линии, когда рулевой привод оказался поврежденным миной и приходилось управляться одними машинами, пришлось обогнуть всю эскадру. Когда он приближался ко входу, то заметил идущих со стороны Ляотешаня еще два миноносца и не принимал их уже за своих, а открыл по ним огонь. Потом их преследовали крейсера «Новик» и «Аскольд». [55]
О том, сколько именно было атакующих японских миноносцев, не удалось собрать данных. Потом узнали мы это из японских официальных сведений. Их было сперва пять (из них три миноносца приближались со стороны Дальнего, а два со стороны Ляотешаня, с некоторым опозданием), а затем присоединились еще десять — всего 15 миноносцев, выпустивших, по японским сведениям, всего 18 мин Уайтхеда.
Сравнительно малый успех при данных условиях, достигнутый такой значительной флотилией японских миноносцев и большим количеством выпущенных ими мин, объясняется только нерешительностью удара, наносимого без объявления войны, и тем, что оправившаяся от первого переполоха наша эскадра встретила их дружным огнем даже с поврежденных уже судов. Раненый медведь проснулся, и его действительно нужно было бояться. Насколько пострадали при этом японские миноносцы, так и осталось не вполне выясненным, ибо японцы обыкновенно не сознаются в действительных своих потерях. Один несомненно потоплен.
Когда поврежденные суда, одно за другим, прибыли ко входу в гавань, то оказалось, что войти в гавань нельзя — стоял отлив, пришлось приткнуться к мели. При этом заметим и то, что японцы выбрали первый момент атаки именно с тем расчетом, чтобы суда не могли ретироваться в гавань.
Этими соображениями они руководствовались и в последовавших затем действиях с моря, при бомбардировках, например, выбирали время отлива, чтобы броненосцы не могли в это время выйти из гавани и напасть на них; приводя свои брандера или после спуская на рейде свои плавучие мины, они пользовались всегда приливом, чтобы лучше достигнуть своей цели.
Следовательно, в этой морской войне были японцами использованы и прилив, и отлив в такой степени, в какой едва ли пользовались ими воюющие в прежние времена.
Суда наши были повреждены: «Цесаревич» в кормовой, «Ретвизан» в носовой части{28}, а крейсер «Паллада» почти в середине левого борта. При этом было убито 2, утонуло и задохнулись [56] от газов 5 и было ранено 8 нижних чинов, из офицеров не пострадал никто.
Повреждения требовали довольно значительных исправлений, а док у нас был только один, и в него могли входить только крейсера, ворота дока были узки. Новый большой сухой док только недавно начали строить. В Петербурге будто все не признавали его необходимость и долго не утверждали его план и смету.
Пришлось приступить к исправлению броненосцев при помощи кессонов, «Паллада» должна была чиниться в доке. Но прежде чем начать исправления, нужно было снять суда с мели и ввести в гавань, а это было нелегко. Вода залила поврежденные части, и нужно было ее откачать.
Пока еще осматривали суда, было получено сообщение с Ляотешанского маяка о том, что показались 4 японских крейсера 2-го класса, крейсера эти шли вдоль рейда на юго-восток, с очевидной целью вызвать за собой погоню, увлечь нашу эскадру в море, чтобы главные силы японского флота могли дать ей там бой. Но маневр этот не удался. Был послан наш быстроходный крейсер 2 ранга «Боярин», а за ним и «Новик», разведать, нет ли поблизости всего японского флота.
Когда уже приближался неприятельский флот из 6 броненосцев, 6 крейсеров 1-го класса, с присоединившимися к ним 4 крейсерами 2-го класса, сопровождаемый миноносцами, тогда наша уцелевшая броненосная эскадра выстроилась в боевом порядке, имея на флангах крейсера «Боярин» и «Аскольд» с левой, а «Диана» и «Новик» с правой стороны, около Ляотешаня, а впереди себя крейсер «Баян», наши миноносцы стояли в стороне, у берега.
Наблюдавшие за ходом морского боя восторгались особенно лихими атаками «Баяна» и «Новика». Некоторые говорили, напротив, что какие-то суда впереди нашей эскадры («Баян» и «Новик») только мешали стрелять броненосцам, это говорили люди, видимо, некомпетентные. Но чем все были недовольны, это тем, что за бросившимся в атаку на начавшую отступать японскую эскадру крейсером «Баян» не последовали другие суда, а ему было приказано вернуться обратно. Чувствовалось, что у флота не доставало одухотворяющего [57] его в бою начальника, и поэтому все произошло не так, как бы хотелось{29}.
Команды проявили чудеса хладнокровия и храбрости и рвались в более жаркий бой, никто не обращал внимания на полученные ранения, если они позволяли продолжать дело. Даже свободные кочегары выскакивали посмотреть и помогали подавать комендорам снаряды. Присущий русским добродушный юмор не покидал работающих посреди этого ада, дыма, грохота орудий, свиста и треска снарядов: встречали японские снаряды и провожали свои, посылаемые в ответ, веселыми прибауточками, как будто на маневрах.
В бою получили более серьезные повреждения только крейсера «Новик» (пробоину снарядом в кормовой части), «Аскольд» и «Диана». Но повреждения эти могли быть исправлены в несколько дней. Наши потери в людях за этот бой, сколько удалось узнать, следующие: убит 21 нижний чин, ранено 4 офицера и 97 нижних чинов.
Несмотря на то что на Золотую гору, Электрический утес и Тигровый полуостров падали японские снаряды, повреждений на фортах не было никаких. Легко повреждено одно здание между батареями. Потери в людях на фортах: убит 1, тяжело ранен 1, легко ранены 4 нижних чина — осколками гранат.
Бомбы попадали более всего в подножие горы и ниже батарей, много снарядов оказалось неразорвавшимися, а более того попадало в воду на рейде, в проходе в гавань и даже в Западный бассейн. Говорили, что одну шампуньку потопило вместе с гребцом-китайцем, но достоверно установить этот факт не удалось. В этот же день удалось ввести «Цесаревича» в Западный, а «Паладу» в Восточный бассейн (порт), не так скоро удалось снять с мели «Ретвизана».
По городу циркулируют всевозможные слухи и волнуют публику, уже и без того потерявшую голову. Уже в день первой бомбардировки стали рассказывать, что японцы высадили десант, который уничтожен на месте штыками; сперва говорили, что это было у Плоского мыса, потом, что у бухты Тахэ, потом у Голубиной бухты, потом еще дальше и, наконец, около Дальнего и Талиенвана. Цифра десанта колебалась в этих слухах от 400 до 800 человек, всюду японцы уничтожались с одинаковым успехом и одной нашей пехотой. Все это продолжало циркулировать, пока не было официально объявлено, что никакого десанта, ни даже попытки к его высадке на Ляодунский полуостров еще не было.
Слух о том, что некоторые наши береговые батареи стреляли во время бомбардировки холостыми зарядами, что утверждают и поныне, так и остались слухами. Правда, многие из них выпустили лишь несколько снарядов или совсем молчали, так как их снаряды не долетали до неприятеля, не достигали цели. Также передали мне в этот день, будто генерал Стессель имел очень неприятное для него объяснение с наместником по поводу неготовности командуемой им много лет крепости, и что ему, наверно, придется покинуть свой пост. В этом никто и не сомневался.
Вечером получили известие, что наш отряд оставил Шанхай-Гуань, передав свой форт французам, и прибыл в Инкоу.
Но что же сталось с нашими судами, находящимися в иностранных портах, — с крейсером «Варяг» и канонеркой «Кореец»{30} в Чемульпо, с «Манджуром» в Шанхае и с «Сивучем» в Инкоу? — Почему эти суда не отозваны в Порт-Артур, когда уже нельзя было надеяться, что дело окончится мирным исходом дипломатических переговоров?
Больно думать обо всем этом.
Узнаем очень неприятную новость — наш ассенизационный обоз перестал действовать. Подрядчик-арендатор его, японец Казаками, скрылся, его рабочие китайцы разбежались. Теперь городу грозило бедствие от собственных нечистот. Устройство клозетов было таково, что требовалась ежедневная очистка. Все они были переполнены. Это грозило заразой воздуха в то время, когда и без того ненормальная жизнь военного времени сулила сама по себе возможность разных эпидемических заболеваний.
Послышались громкие запросы — почему столь серьезная отрасль городского хозяйства оказалась в городе и в крепости Порт-Артур в руках японца? Аргумент, что японец стоил городу меньше средств, не удовлетворял вопрошающих, так как из-за дешевизны нельзя было упускать из виду другие соображения. Разве не должны были об этом подумать? Но вопрос этот так и остался открытым до сей поры.
Теперь каждый сознавал, что услуги юрких японцев имели везде весьма неприятную для нас заднюю цель. Если они что делали, то не только ради наживы, но желали при этом выведать обо всем, узнать с точностью все, что мы тут делаем — изучить все наши привычки, способности и слабости. Кругом заговорили открыто, что японцы-парикмахеры и некоторые из купцов были офицеры японского Генерального штаба и что не было уголка, который был бы им недоступен. Поговаривали также, что немало, должно быть, осталось в крепости японцев, переодетых китайцами или припрятавшихся в укромных уголках для наблюдения за ходом событий, за нашими действиями.
Японский переводчик, служивший при полицейском управлении, православный и чуть ли не женатый на русской, скрылся также, хотя все время уверял, что останется здесь, на службе. И он, вероятно, успел пробраться на иностранное судно, стоявшее еще в гавани и ожидавшее прибытия остальных выезжающих из Маньчжурии японских подданных. [60]
Довольно значительное число китайского населения покинуло город; оказалось, что японцы тайком пригрозили смертью всем, кто останется и будет помогать русским. В этом не было бы особенной беды, если бы одновременно с их отъездом не закрылось бы много китайских лавок и сразу не вздорожали бы некоторые товары. На базаре не стало торгующих зеленью, корнеплодами, птицей. Иногда ничего нельзя было купить ни за какие деньги.
Стали убегать также рабочие из портовых мастерских и из порта — это были сплошь китайцы, работавшие дешевле русских. Теперь, когда потребовалось чинить поврежденные суда и каждый рабочий был дорог, почувствовался недостаток рабочих рук, необходимо было значительно усилить штат рабочих, но бежавшего ведь не вернешь. Именно те, которые опасались, как бы их не вернули обратно, убегали сперва в деревни, а оттуда или на джонках, или же сухим путем через Инкоу пробирались домой, на Шандунь.
Теперь вспомнили, и не без горечи, что когда из Уссурийского края прибыли сюда русские переселенцы, нуждавшиеся в заработках, и предложили свои услуги в качестве рабочих в порту и в мастерских, то им отказали по той простой причине, что китайцы-де работают много дешевле, и нашим мужичкам пришлось вернуться обратно ни с чем. На железной дороге также всюду работали китайцы и китайцы. Новый сухой док, с постройкой которого надо было безумно спешить, строили также только руками китайцев. И эти работы стали. Конечно, полетели телеграммы всюду, откуда можно было надеяться получить столь необходимых мастеровых и рабочих. Но улита едет, когда-то будет, а время, столь дорогое время уходило.
Сегодня вечером из Дальнего получено удручающее известие, что в Талиенванской бухте погиб минный транспорт «Енисей» на одной из расставленных им самим мин, при этом будто погибло много людей и сам командир судна — капитан 2 ранга Владимир Алексеевич Степанов.
Не хотелось верить этому ужасному известию, не хотелось допускать, что последние его слова, сказанные мне, были продиктованы ему мрачным предчувствием. Что такой светлый ум не мог не предвидеть возможных случайностей, это, конечно, [61] ясно. Но он был с виду при этом так спокоен, фаталистически спокоен; только торопился туда, куда призывал его долг. Вспомнилось, что ему не особенно везло в жизни: он сам считал себя неудачником и нисколько не ценил своих недюжинных способностей, в семейной жизни он был глубоко несчастлив. Итак, это первая жертва войны из круга близких знакомых. Быть может, спасся он потом, случайно, как-нибудь...
Сегодня началось вооружение сухопутного фронта крепости.
Когда транспортом были расставлены мины, заграждающие вход в Талиенванскую бухту и рейд порта Дальнего, с него заметили одну сорвавшуюся с места мину и готовились расстрелять ее, чтобы ее не унесло течением; для этого транспорт должен был приблизиться к ней.
В это время капитан Степанов находился в своем кабинете и был занят какой-то работой. Ветер крепчал, и волнение становилось все чувствительнее; этим и объясняется срыв поставленной мины. Расстреливание не удавалось сразу, и это привлекло на себя внимание всех.
Когда капитан Степанов выбежал наверх и справился по плану расстановки мин, он убедился, что судно нажало, нанесло незаметно ветром на ближайшую линию заграждения. Он сразу скомандовал спускать все шлюпки и приказал спасаться всем, кто может.
— Сейчас судно должно взорваться от собственной мины. Нас нанесло ветром. Спасения нет! — крикнул он в дополнение своих приказаний.
Вскоре последовал взрыв, судно приподнялось, а потом стало быстро погружаться в воду. Команда упрашивала своего любимого командира сесть также в шлюпку, но он пригрозил стрелять в того, кто не поторопится спасаться. [62]
— Обо мне не заботьтесь, — кричал он им вслед, — спасайтесь только сами.
Когда первый успевший разгрузиться вельбот вернулся к месту несчастья, он мог только подобрать окоченевшего в ледяной воде, державшегося при помощи двух коек (спасательных кругов) часового с денежного сундука, спрыгнувшего с погибающего судна последним, по приказанию командира. Ни судна, ни его командира не было уже на воде. На поверхности воды плавали только кое-какие деревянные предметы, всплывшие при гибели транспорта.
Человеческих жертв при этом несчастье оказалось много: кроме командира, капитана Степанова, погибли мичманы Хру-щов и Дриженко, инженер-механик Яновский, машинный кондуктор Крамов и 92 нижних чина. Часть из них убило взрывом, часть потонула, а некоторые умерли на берегу. Ветер дул очень холодный, вблизи же не было ни жилого помещения, не имелось сухого платья, не было возможности отогреть уже было спасшихся, вытащенных из ледяной воды людей.
Спаслись при этом лейтенанты Дрешер{31} и Ромашев, мичманы де Симон, Власьев и Вильгельме{32}, судовой врач Агафонов и 92 нижних чина.
Из полученных сведений ясно видно, что капитан Степанов, уцелевший при взрыве мины, имел возможность спастись. Скорбя об утрате хорошего знакомого и редкого офицера, нельзя было не задать себе вопроса: прав ли он был, сознательно погибая вместе со своим судном в то время, когда имел возможность спастись?
Вопрос этот решен уже давно европейской прессой отрицательно. Требование традиционной этики моряков, по которой капитан должен погибнуть вместе со своим судном, признано несостоятельным и отжившим свой век бесцельным рыцарским самолюбием. Но в данном случае нельзя применить к капитану Степанову общую меру.
Как командир и строитель судна, как редко даровитый офицер, в каких в данное время Отечество нуждается более, чем [63] когда-либо, он не был прав, погубив себя. Ведь можно было выстроить новый транспорт, который был бы совершеннее погибшего; все недостатки, выяснившиеся на практике, были бы устранены, и применены более совершенные приспособления. Помимо того, как дельный и храбрый офицер он мог бы принести много пользы в деле общей защиты крепости.
Но, с другой стороны, как командир — строитель судна и как человек он имел право сознательно погибнуть в то время, как его детище-судно, не будучи в силах, по сложившимся обстоятельствам, выполнить прямое и главное свое назначение, погибало, исполнив лишь второстепенное; он был прав, не пожелав спасаться в то время, когда не все подчиненные ему люди могли спастись и когда он чувствовал себя ответственным за их гибель, когда его убивало неудачное начало войны, когда, наконец, он видел в этом несчастье довершение всех выпавших на его долю неудач и жизнь ничем не прельщала его. Да, он имел право уйти из этой опостылевшей ему жизни. Мир праху героически погибшего!
Не успели мы еще примириться с этой потерей, как явились подозрения — не попал ли пароход Российского общества транспортования кладей «Маньчжурия», вышедший из Шанхая еще до начала военных действий сюда, в руки японцев? Он был нагружен снарядами и другими военными припасами и вез предназначенный для Артура воздухоплавательный парк — три воздушных шара со всеми необходимыми принадлежностями. Все справки о нем подтверждали одно: что пароход должен был прибыть в Порт-Артур 27, самое позднее 28 января. Теперь вспомнили, что пароход этот нагружался в разных портах очень долго и вышел сюда слишком поздно. Японцам, наверно, было известно, с каким грузом шел этот пароход; их агенты не дремали. Осталась еще маленькая надежда — авось придет еще... Но он так и не пришел. (Потом узнали мы из иностранных газет, что пароход взят японцами 27 января (9 февраля) под самым Артуром и уведен в Сасебо.)
Одно только непонятно — почему высочайшее повеление об осадном и военном положении, полученное 25 января (7 февраля), объявлено только 27, а если его нельзя было обнародовать до начала враждебных действий со стороны японцев, то почему крепость (хотя бы береговой фронт) не была в боевой готовности, почему не были приняты все меры предосторожности военного времени, почему нападение неприятеля могло быть как для флота, так и для крепости неожиданностью?
Эти вопросы нуждаются в основательном разъяснении со стороны наших ответственных властей.
Начинаем получать сведения о захвате японцами наших торговых судов уже 25 января (7 февраля) и в последующие дни. Возникли предположения о гибели «Варяга» и «Корейца» в Чемульпо, но никто не знает истинного положения дела.
Чем дальше, тем мрачнее становится на душе. Все складывается для нас так неудачно, так неблагоприятно, что хуже и быть не может. Что нас радует, это только сочувственная телеграмма [65] из России, вести, что там выражают готовность постоять за честь Родины, что там уже добровольцы записываются на войну. Да разве еще сознание, что несчастье наше могло быть еще много больше.
Наместник предлагает коменданту крепости принять меры к выселению мирных жителей из всего укрепленного района Порт-Артур — Кинчжоу. Предоставляется оставаться только тем, кто обязуется в случае надобности ухаживать за больными.
2. Новые атаки
К утру буря улеглась, и настал день солнечный, но все же холодный. Жители на этот раз мало беспокоились о происшедшем ночью, хотя возникли слухи об ожидаемой новой бомбардировке. В отрядной (гарнизонной) церкви был торжественно прочитан манифест по поводу начала войны, состоялось молебствие и парад войск, потом наместник присутствовал на панихиде по павшим в бою воинам, которые служили на броненосце «Петропавловск».
Что будет с нами дальше, если уже сейчас обнаруживаются такие недочеты! Удастся ли нам пополнить все эти пробелы при помощи железной дороги? Сомнительно. Вот что значит потеря такого дорогого груза, какой был на «Маньчжурии».
Сегодня опубликован в газете приказ и. о. коменданта крепости генерала Стесселя, в котором он, описывая события, уверяет, что 27 января, «в 11 часов с батареи Электрического утеса открыт огонь», что «бомбардировка продолжалась с крепости и эскадры около часу» и что «Наш Высокочтимый Наместник Его Величества{34} был на Золотой горе и ясно видел, как дрался флот совместно с сухопутными батареями».
Первые уведомления его о ходе событий если и уклоняются от истины, то, несомненно, выказывают способности генерала писать громкие реляции, а последние рассчитаны на то, чтобы понравиться наместнику, ибо бытность его на Золотой горе во время боя очень нуждалась в подтверждении, потому что, как сообщали очевидцы, он прибыл туда поздно.
Такие способности генерала Стесселя — видеть в угоду начальству даже с Электрического утеса то, что другие и на самой Золотой горе не могли видеть, вероятно, не раз поспешествовали его карьере, объясняют ее.
Отправили на Кинчжоу пушки, между ними старую китайскую рухлядь. Комендантом позиции назначен командир 5-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, полковник Николай Александрович Третьяков, работа по укреплению поручена военному инженеру, капитану Алексею Владимировичу Шварцу, а командиром крепостной артиллерии назначен штабс-капитан Николай Алексеевич Высоких. [67]
Мне сообщили под строгим секретом, что крейсер 2 ранга «Боярин» погиб у входа в Талиенванскую бухту. О гибели этого судна решено молчать. Точных подробностей добыть нельзя. Крейсер будто был послан разыскивать спасшихся на одном из островов людей с минного транспорта «Енисей», но его забыли снабдить планом минного заграждения, или же такого вовсе не имелось, так как «Енисей» погиб тотчас по окончании расстановки мин, и едва ли планы могли быть спасены, или же, наконец, по собственной неосмотрительности, но крейсер наткнулся на мину и погиб, и хотя его можно было еще спасти, но командир приказал всем спасаться на находившиеся вблизи (должно быть, сопровождавшие крейсер) наши миноносцы, не слыхать, чтобы сам командир сходил последним с судна{35}. Говорили также, будто миноносцы предлагали свои услуги, хотели отбуксировать подбитый миной крейсер или в Дальний, или в Порт-Артур, но командир будто отклонил это предложение с руганью{36}.
На этих днях узнали мы достоверно о геройской гибели в Чемульпо крейсера 1 ранга «Варяг» и канонерской лодки «Кореец». [68]
Бой этот представляет собою все же светлую, среди других, страничку в истории этой войны.
В депешах иностранных газет появляются самые невероятные сведения о войне, плоды фантазий. События совершаются слишком медленно для мира, жаждущего сенсационных сообщений, жаждущего всевозможных кровавых, ужасающих происшествий.
Сегодня опубликован в бюллетене «Нового края» приказ наместника от 2 февраля № 87, крайне интересный по существу. В нем перечисляются все суда и их командиры, которые участвовали в бою 27 января, высказывается всем благодарность и объявляется число Георгиевских крестов, пожалованных нижним чинам. Посыпались награды, по примеру китайской войны, направо и налево. На суда 1 и 2 ранга, имеющие более 200 человек команды дано по 6 знаков отличия на каждую роту, на остальные суда 2 ранга по 4 знака на роту, на миноносцы по одному знаку и на сигнальную станцию 1 знак. Награды офицерам не объявлены, но они будут, наверное, в той же пропорции.
Каждый знак отличия, а тем более Георгиевский крест имеет свой устав, который точно указывает, за что, за какой подвиг полагается воину получить этот знак. Если же знаки эти жалуются огульно на известные части войск, тогда неизбежно то, что в одной, например, роте несколько человек получат кресты совершенно незаслуженно, тогда как в другой некоторые останутся без действительно и сознательно заслуженного отличия. Далее, в данном случае совершенно непонятно, зачем награждены команды миноносцев, которые никакого участия в бою не принимали? Разве за то, что они могли быть «храбрыми» зрителями боя?..
Получается профанация, обесценивание знака отличия и вместе с тем самого подвига. Каждая несправедливость в этом отношении имеет вредные последствия, а потому я останавливаюсь на этом вопросе. Георгиевский крест — эта желательная награда всякого воина — должен служить к поднятию духа войск и поощрением к дальнейшим подвигам, им должен быть награжден лишь действительно достойный. Награждение же им как бы в счет будущих подвигов является средством весьма [69] сомнительным и, скорее, настолько же вредным, как несправедливое обхождение отличившегося заслуженной наградой.
Привожу характерный приказ генерала Стесселя, опубликованный сегодня.
«№ 73. До сведения моего дошло, что в гарнизонном собрании господа офицеры занимаются совершенно не своими делами, вкривь и вкось обсуждают военные события, сообщают разные нелепые слухи, Бог знает откуда ими набранные. Дело офицера хорошенько подумать и обсудить, как бы лучше выполнить данное приказание или распоряжение, а не осуждать действий высших начальников. Такие господа крайне вредны, и я, разумеется, буду их карать по силе данной мне власти. И. о. коменданта крепости генерал-лейтенант Стессель».
Не правда ли, приказ весьма красноречивый и знаменательный. У генерала Стесселя есть приспешники, сообщающие ему, что говорят товарищи в гарнизонном собрании, и он собирается покарать всех тех, кто осмеливается рассуждать на досуге.
В то же время узнаем, что командующим Маньчжурской армией назначен военный министр генерал Куропаткин. Это известие также оживило всех уверенностью, что армия наша в лучших руках, что с Куропаткиным во главе нашей армии нечего бояться. Это опытный боевой генерал, ученик, соратник и друг Скобелева, легендарное геройство которого еще свежо в памяти всех. [70]
С самого начала военных действий возникли среди темных масс войска и простонародья слухи — легенды о том, что Скобелев не умер, что он еще жив и, услыхав про войну, не утерпит — явится и вновь поведет русские войска к победам. Это рассказывалось с наивной уверенностью, повторялось в причудливых вариациях.
Назначение комендантом крепости Порт-Артура генерал-лейтенанта Смирнова хотя не могло вызвать воодушевления, так как никто не знал его, но все же успокаивало, подавало надежду на улучшение положения.
Кстати, генералом Стесселем сегодня издан приказ о формировании из охотников и других свободных от дела жителей города вольных дружин. Желающие поступить в дружину должны записываться в полицейском правлении. Не можем мы обойтись без полиции даже тогда, когда готовы всей душой помочь Родине, умереть за нее!
Генерал Стессель приказывает принять полицейские меры против рабочих и служащих Невского завода, воспрещает им выезд и учреждает за ними надзор.
К отъезду наместника относятся двояко: одни говорят, что он опасается новой бомбардировки, другие уверяют, что ему необходимо уехать в интересах дела, нельзя же ему рисковать быть отрезанным от всего наместничества. Областное управление переведено в Харбин, туда выехало старшее начальство разных ведомств.
Начинают циркулировать слухи, будто на Ялу были уже сражения, и цифры потерь с обоих сторон большие — считаются тысячами. [71]
Пальба усиливается, становится реже и затихает, и так несколько раз. Холодно. Иду домой в надежде, что к утру все выяснится. Пальба становится все реже. Уже пятый час утра. Лег не раздеваясь, но заснул так крепко, что уже не слышал редких выстрелов, раздававшихся до 7 часов утра.
Не скоро удалось добыть сведения о происшедшем. Наконец узнал следующее: с «Ретвизана» заметили какое-то приближающееся ко входу судно и открыли огонь; вслед за тем начали стрелять с Тигрового полуострова и Электрического утеса. Одно за другим шли какие-то суда; наши батареи и «Ретвизан» засыпали их снарядами, до тех пор пока они не пошли ко дну. Одно из них приткнулось к мели под Золотой горой, второе под маяком, вблизи «Ретвизана», а другие по направлению Ляотешаня{38}. Ночью было насчитали их больше, но на рассвете [72] увидали только четыре затонувших судна{39}. Ставшее вблизи «Ретвизана» судно все еще горело, несмотря на старания затушить пожар. Выяснилось, что суда эти нагружены камнем и углем, облитым керосином; кроме того, имелись провода, ведущие в трюм, где, должно быть, были заложены мины. Становилось ясным, что японцы, по примеру американцев у Сантьяго, на Кубе, желая воспрепятствовать выходу нашей эскадры из гавани, послали эти суда. Их назвали у нас «брандерами-заградителями». Это были все старые торговые суда. Что стало с командами этих судов, осталось неизвестным. На судах были найдены лишь части одежды, из чего можно было заключить, что люди бросались вплавь, спасаясь от неминуемой гибели. Подозревали, что часть команды спаслась на берег; но все поиски ее остались без результатов.
Одно было ясно, что адский замысел японцев не удался, хотя они были недалеки от удачи. Попади эти суда — особенно те, которые сели на мель под Золотой горой и у маяка, — в самый проход гавани, то вся эскадра наша была бы заперта в ней, и нескоро удалось бы очистить выход для нее. Поднять затопленные суда было бы нелегко, оно, пожалуй, могло бы оказаться даже невозможным, так как японцы, конечно, не дали бы нам спокойно работать, тревожили бы нас ежеминутно. Эта неудача грандиозного замысла японцев озарила нас надеждой, что мы сумеем отстоять крепость при всех ее недочетах{40} и что не так-то легко завладеть ею с моря, как бы это ни казалось легким с первого взгляда.
Начались опасения, не появится ли сейчас опять японский флот, чтобы снова бомбардировать крепость. Во время атаки брандеров японские военные суда держались далеко от берега и стреляли изредка, видимо, только для прикрытия отступления команд с брандеров. Их снаряды не долетали до берега. [73]
Утром действительно появились на горизонте 6 больших судов; к ним присоединились 4 крейсера 2-го класса и около 17 миноносцев. Навстречу этой эскадре вышли наши крейсера: «Аскольд», «Баян» и «Новик», чтобы показать, что выход из гавани не загражден. Издали обменялись несколькими выстрелами, далеко не долетавшими до цели. Японцы не давали привлечь себя под обстрел батарей, а отошли подальше. На горизонте показались еще какие-то суда, потом удалось рассмотреть, что помимо броненосцев, крейсеров и миноносцев были какие-то как бы торговые суда. Из этого вывели заключение, что японцы проконвоировали свои транспорты в Корею, попытавшись заградить выход русской эскадре, чтобы она не вздумала напасть на эти транспорты. Но наша эскадра и не подумала выйти в море, предпринять что-нибудь. Японцы продержались на горизонте до полудня, потом скрылись.
Кто-то пустил слух, что горящее у маяка судно — «доброволец», т. е. судно, принадлежащее нашему Добровольному флоту. Все были готовы поверить этому и допускали даже, что все эти суда, пожалуй, не что иное, как захваченные в начале войны наши торговые суда.
Эти неудавшиеся попытки японцев, при всей нашей беспомощности и все еще большой неподготовленности, очень ободряли всех и каждого. Все убеждались, что если мы не подготовлены к встрече врага, то и неприятель не особенно подготовлен и решителен, чтобы воспользоваться нашей слабостью. Уверенность в том, что удастся отстоять крепость, росла с каждым днем. [74]
Наши крейсера вышли утром на рейд, некоторые миноносцы высланы на разведки. В десятом часу утра появились на горизонте неприятельские морские силы с разных сторон и приближались к Артуру. Наши крейсера пошли было навстречу им и завязали перестрелку, но должны были вскоре ретироваться в гавань; казалось, что неприятель на этот раз идет сам под батареи и не нужно подманивать его.
Броненосцы приближались с юго-востока к батареям Крестовой горы, а крейсера держались отдельными отрядами. Всего насчитывали 6 броненосцев, 6 крейсеров 1-го и 4 крейсера 2-го класса и еще два каких-то судна, должно быть авизо, за эскадрой виднелись и миноносцы.
Броненосцы приблизились, как мне передавали об этом очевидцы, к Крестовой горе верст на восемь с половиной и открыли огонь по крепости, батареи отвечали им, но наши снаряды не долетали до них. Между тем уже несколько неприятельских снарядов попало в восточную часть Старого города, один из них упал на гору за комендантским управлением, второй около городской больницы и смертельно ранил там китайца, третий упал около зданий флотского экипажа, а остальные падали по берегу, вблизи батарей. Осколки рвавшихся снарядов отлетали далеко, что заставляло ожидать больших бед. Но на этот раз грохот орудий был менее потрясающий, так как наши 12-дюймовые орудия молчали. Эскадра наша была в гавани, стоял отлив, и броненосцы не могли выйти, если бы даже и захотели.
С воем прилетавшие в район города снаряды заставляли сжиматься сердце, каждый искал себе местечко побезопаснее, где мог бы спрятаться от летающих осколков. Залезали даже под мосты. Но было и множество любопытных, проявлявших большую смелость во все время бомбардировки на Перепелке, и на одной из горок за интендантским складом виднелись зрители, наблюдавшие за ходом стрельбы, хотя последнее место было под обстрелом.
На этот раз бомбардировка длилась почти целый час. Японские крейсера, стоявшие западнее, заметили идущие со стороны Ляотешаня два наших миноносца и устремились им наперерез, желая отрезать их от гавани. В это время канонада вновь [75] усилилась, но ненадолго, миноносец «Бесстрашный» проскочил благополучно в гавань, а другому, «Внушительному», пришлось вернуться обратно, искать спасения в Голубиной бухте. Но и там не нашлось для него укрытия. Миноносец бросился к берегу. Команда выбралась благополучно на берег и сама затопила миноносец, в который не попал ни один неприятельский снаряд. В это время другие японские суда уже отступали. Была слышна только залповая бортовая стрельба по направлению к Голубиной бухте, в которую японцы все же не решались входить, опасаясь береговых батарей и подводных мин, а их там и не было.
Сообщают, будто один снаряд с Тигрового полуострова попал в один из крейсеров, преследовавших «Внушительного», стрельба эта озадачила японцев.
На этот раз артурская публика успокоилась тотчас же, как только прекратилась канонада. Все знали, что такие бомбардировки не могут длиться целыми днями. На следующий день все же уехали некоторые из жителей, намеревавшихся было остаться.
Сколько мне удалось выяснить, наши потери за эту бомбардировку были: 1 матрос ранен в ногу и убит 1 китаец; говорили, что еще кое-кто получил легкие ранения. На «Аскольде» была повреждена одна пушка.
Но что нас поразило очень неприятно — это то, что японская эскадра могла подойти так близко к крепости и наши снаряды не достигали ее в то время, когда японские снаряды рвались даже в районе города. Наши батареи вооружены пушками старого образца и не могут состязаться с японской судовой артиллерией. У нас всего только пять хороших батарей на береговом фронте, оборудованных пушками Кане: на Электрическом утесе 5 пушек 10-дюймовых, на Тигровом полуострове 2 батареи 6-дюймовых и 2 такие же по обеим сторонам Крестовой горы (влево от Электрического утеса). Этим-то неприятель воспользовался (как хорошо он знал даже установку наших пушек!) и стал бомбардировать крепость с такого места и расстояния, которое было недостигаемо нашими батареями.
Вот она, крепость в боевой готовности, в чем нас всегда уверял генерал Стессель. [76]
Сегодня, оказывается, как раз во время бомбардировки, происходило заседание временного военно-морского суда. Прервать заседание было невозможно, и оно продолжалось под гром наших и неприятельских орудий. Конечно, все присутствовавшие были бледны и чрезвычайно серьезны. Каждую минуту можно было ожидать, что ворвется неприятельский снаряд.
Голубиную бухту охранял от попытки высадки всего один взвод (2 орудия) вновь сформированной вылазочной батареи.
3. За кулисами войны
Зато нас всех не на шутку встревожил приказ генерала Стесселя:
«№ 126,14 февраля. Славные защитники крепости Порт-Артура и всего укрепленного района, и все население области! Обращаюсь к вам со следующим: по той назойливости, с которой неприятель ведет атаки и бомбардировки против крепости и различных бухт полуострова [?!), я заключаю, что он намерен [77] высадиться на полуострове и попытаться захватить крепость, а в случае неудачи — попортить железную дорогу и, сев на суда, уйти. Помните, что захват Артура они считают вопросом своей национальной чести; но враг ошибется, как он уже во многом ошибся. Войска твердо знают, а населению объявляю, что отступления ниоткуда не будет, 1) потому что крепость должна драться до последнего, и я, как комендант, никогда не отдам приказ об отступлении и 2) потому, что отступить решительно некуда. Обращая на это внимание более робких, призываю всех к тому, чтобы прониклись твердым убеждением в необходимости каждому драться до смерти; человек, который решился на это, страшен, и он дорого продает свою жизнь, кто же без драки, думая спастись, уйдет, тот сам себя все ровно не спасет, так как идти некуда, с трех сторон море, а с четвертой будет неприятель: драться надо, и тогда противник со срамом уйдет и будет вечно помнить ту трепку, которая ожидает его от русской доблести, при которой, я уверен, каждый русский, кто бы он не был, будет биться, забыв даже о возможности отступления. Помните, что вечная память убитым и вечная слава живым. И. о. коменданта крепости генерал-лейтенант Стессель».
Нас озадачило всех — к чему все эти жалкие слова? Разве неприятель уже где высадился и от нас это скрыли? Разве наши войска нуждаются в таком застращивании для того, чтобы они исполнили свой долг? Разве неприятель, узнав (и несомненно вскоре, через своих шпионов и друзей) об этих громких фразах, оставит крепость в покое?
Выяснив, что пока не грозит крепости никакой опасности, неприятель нигде еще не высадился, и не было заметно, чтобы он собирался вскоре высаживаться, пришлось убедиться, что имеем дело с геройством на словах.
Итак, приказ генерала Стесселя достиг вполне цели — о нем, как о герое, заговорили повсюду. Говорили, будто генерал Стессель получил «свыше» маленькое наставление по поводу этого приказа, но дальнейшие события заставляют сомневаться в правдивости этих слухов.
В этот же день опубликованы еще два приказа генерала Стесселя по поводу сигнализации и шпионства. [78]
«№ 120 (14 февраля). Несмотря на то что вчера поймали 20 человек, замеченных в производстве какой-то сигнализации, сего числа ночью, около 3-х часов, на площадке между моим домом и интендантскими складами{43}, кто-то сигнализировал фонарем; поймать его не могли, убежал он по направлению к Новому китайскому городу. Всех задержанных за этим невинным занятием буду предавать суду по законам военного времени. Постам, которые будут для сего учреждены, вменить в обязанность стрелять по убегающим сигнализаторам. Предлагаю гражданскому комиссару приказ сей объявить во всеобщее сведение».«№125. Согласно телеграммы Наместника Его Императорского Величества на Дальнем Востоке от 13 февраля за № 355 вверенная мне крепость Порт-Артур объявляется в осадном положении{44} с применением во всей строгости предоставленных мне, как коменданту, прав и обязанностей в особенности по отношению к гражданскому и туземному населению.
Вновь подтверждаю, что с уличенными в сигнализации с неприятелем китайцами буду поступать по всей строгости законов. Гражданскому начальству разъяснить населению, какой ответственности подвергается каждый уличенный в шпионстве и сигнализации с неприятелем. Везде это расклеить на китайском, английском и русском языках».
Эти приказы были вызваны тем, что, начиная с первой минной атаки японцев появлялись то в одном, то в другом месте подозрительные огни, они то подымались, то опускались, то вспыхивали, то потухали, подобно огням при морской сигнализации. Все знали, по описаниям японо-китайской войны, как ловко была устроена в то время японцами сигнализация на берегах и островах Кореи, — следовательно, можно было с уверенностью сказать, что японцы имели и у нас своих шпионов, передающих им все необходимые сведения. Среди китайского населения Артура и его окрестностей могло быть много переодетых [79] японцев и нанятых ими китайцев-шпионов. Средств к борьбе с этими шпионами не было никаких.
В один из первых вечеров после начала войны было поймано 8 китайцев, подававших с берега какие-то сигналы. При этом выяснилось, что их было всего 11 человек, но трое успели скрыться и остались неразысканными. Эти 8 китайцев отказались сказать, кто были убежавшие, отговариваясь незнанием их. Что же касается сигнализации — поднимания и опускания фонаря, они объясняли, что молились Богу, молились своему Будде и подымали фонарь для того, чтобы Будда лучше заметил, услышал их молитву...
Чуть не каждую ночь то в одном, то в другом месте появлялись подозрительные огни; иногда удавалось изловить китайцев на месте преступления; но чаще всего, покуда дозоры подоспевали к месту сигнализации, там уже не было никого. Эти неудачи страшно раздражали.
Жизнь нашего с лишком наполовину опустевшего города начинает все же входить как бы в обычную свою колею — по улицам двигаются и пешие, и в экипажах, на извозчиках и на рикшах; каждый спешит на свою работу или с работы. Масса китайских телег, запряженных нередко быком, мулом и ослом или же только парой этих животных, но редко лошадьми, перевозит интендантские грузы с вокзала или доставляет строительные материалы на позиции сухопутного фронта.
По вечерам и по праздникам видны гуляющие, и улицы кажутся довольно оживленными. Два раза в неделю играет на бульваре и в Новом городе музыка; в это время там собирается много публики, слышны веселые разговоры, смех — будто войны и нет. Вместо уехавших прибывают новые лица, чины разных ведомств, добровольцы, между которыми видны студенческие и гимназические формы. Вернулись многие из уехавших под впечатлением первого страха. Стали прибывать запасные — сибиряки. Глядя на этих бородатых рослых людей, видишь, что не вымерли еще русские богатыри! С их помощью отбросим врага, отстоим крепость.
И за них, этих семейных сибирских пахарей, радуешься в душе, что и им здесь, за стенами крепости, будет легче, их жизнь в меньшей опасности, чем там, на севере, в открытом бою{46}...
Ввиду начавшегося было сильного пьянства, по приказанию генерала Стесселя закрыты все питейные заведения. Конечно, сейчас же нашлись «благодетели», которые продают водку тайком по двойной-тройной цене. Продажа эта производится все же в ограниченном количестве. Но не одна водка вздорожала, поднялись цены и на все необходимые съестные припасы, и на [81] предметы первой необходимости. Изданные обязательные таксы не всегда помогают покупателю. Хочешь купить по таксе — товара нет, покупаешь по вольной цене — его сколько угодно.
Приказ генерала Стесселя (от 14 февраля) начинает приносить ему желанные плоды. Известный издатель патриотических книжек и картин генерал Богданович прислал ему приветственную телеграмму, в которой в высокопарных выражениях говорит, что в этом приказе слышатся заветы Суворова, Нахимова и Скобелева. Постоянно появляются новые слухи об ожидаемых высадках японцев то в той, то в другой бухте.
При оборудовании сухопутных батарей оказывается уже недостаток некоторых материалов, необходимого железа. Пускают в ход всевозможные «замены». Запасы снарядов далеко еще не полны.
Прибыл 3-й батальон крепостной артиллерии с офицерами. [82]