I. Перед войной

1. По дороге

Наконец еду и я на Дальний Восток, который меня интересовал уже несколько лет, благодаря тем разнообразным и часто совершенно противоположным слухам — от великого до смешного, — которые носились о нем более, так сказать, в воздухе, чем в осязаемых формах печатного слова.

Переход мой из мирного уголка на передовую позицию русского государства состоялся довольно просто — мне предложили лучшую оплату моего личного труда, и я поехал. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше, тем более знакомый с нуждой.

Железная дорога уносит меня все дальше от родины, то по тряской Сызрано-Вяземской дороге, то убаюкивая в мягко-рессорных, удобных вагонах Самаро-Златоустовской и Сибирской дороги.

На Урале еще всюду виднелся снег и прохлада иногда переходила далеко за пределы снежного покрова. Но оренбургская, около Челябинска, и далее сибирские степи уже начали зеленеть, становилось теплее, запахло весной. [16]

Любуясь ширью совершенно необработанной и малообработанной земли, через которую мчит нас железная дорога несколько дней подряд, задаешь себе вопрос: нужны ли нам при таком просторе пахотных полей еще какие-нибудь колонии — этот Дальний, или Крайний Восток, где, по словам людей дальновидных, едва ли дело может обойтись без войны? Что может дать нам этот Восток?

Но, ознакомившись с серьезными исследованиями Сибири и расспросив спутников-сибиряков, скоро приходишь к заключению, что несмотря на то, что Сибирь может еще приютить миллионы безземельного люда и прокормить их, все же благосостояние этого люда, расцвет этой страны немыслимы, пока Сибирь не имеет путей сбыта своих земледельческих продуктов и других природных богатств. Пока Сибирь не имеет обширного доступа к мировым рынкам, не имеет возможности сама обрабатывать хотя бы часть своего сырья, она обречена на участь капитала, запертого в сундук скупца, умирающего на этом сундуке с голоду. Культурный прогресс страны немыслим, если продукты, например земледелие, настолько малоценны, что не дают большинству средних пахарей возможности обменять эти продукты на все необходимое в их незатейливом обиходе и для приобретения всего этого приходится им прибегать к посторонним заработкам, преобладавшие между которыми: далеко не рационально поставленная добыча кедрового ореха, чисто хищническое истребление пушного и другого ценного зверя, такое же рыболовство и прочее, угрожают окончательным иссякновением этого добавочного дохода, добываемого уже и так все в меньших и меньших размерах. Культурный прогресс земледелия немыслим, если по крайней мере 90 процентов пахарей не в силах и подумать о приобретении более усовершенствованных орудий земледелия, которые при данных условиях сбыта и ценах слишком для него дороги.

Это точка замерзания — заколдованный круг, из которого Сибирь не могла выбраться в течение многих столетий русского ею владения, из которого она не выбилась и не может на то надеяться при существовании одной Сибирской железной дороги{4} — этой слишком малой артерии при таком огромном организме. [17]

Доисторические передвижения по Сибири разных народов, все же не осевших в ней и достигших более высокой степени культуры и благосостояния вне ее, только подтверждают вышеприведенный вывод.

Но вопрос в том, правилен ли путь, избранный нашей политикой на Дальнем Востоке, чтобы оживить, обогатить Сибирь и дать выгоду государству? Сумели ли мы обеспечить там наши интересы и сумеем ли мы там отстоять свои права от ненасытных аппетитов других народов?

Стоит лишь поверхностно ознакомиться с экономической жизнью Сибири до постройки железной дороги и данного времени, чтобы найти в ней уже много и существенной разницы.

Пожалеть стоит разве только о том, что железная дорога нарушила ее вековую патриархальную жизнь, ее полную обособленность от всей внешней, но не следует при этом забывать — культурной жизни и освежающих волн прогресса. Оставаясь и далее без железной дороги, она должна была бы оставаться и малонаселенной и труднонаселяемой страной — тем же мертвым капиталом.

Природная краса Забайкалья — уютные ущелья между гор, покрытых густой зеленью, быстро мчащиеся навстречу поезду горные потоки, меняющиеся один за другим ландшафты — все это заставило меня скоро забыть суетный Иркутск с его огромным переливом капиталов, в данное время преимущественно с Кругобайкальской и Забайкальской железных дорог, и с возбуждаемой легкой наживой алчностью и прочими страстями. Она заставила меня забыть и бурю на Байкале, мешавшую любоваться окружающими это в высшей степени интересное озеро снежными вершинам, а также забыть негодование всех и каждого на то, что, несмотря на бурю, пароход завозил кого-то из крупноокладных инженеров на какой-то еще строящийся участок Кругобайкальской дороги и заставил этой любезностью всех нас, платных пассажиров из числа обыкновенных смертных, промучиться морской болезнью лишних 4 часа и прибыть на станцию Мысовая лишь вечером.

Не могу не отметить, что прекрасное настроение, навеянное природой Забайкалья, нарушалось резким диссонансом — громадными, опустошительными лесными пожарами на склонах гор вблизи Байкала, этим бичом наших богатых лесами [18] окраин, плодом нашей преступной неострожности, что, в свою очередь, может быть объяснено тем, что всеми этими богатствами владеет казна, ее чиновники, а не само неселение, в интересах которого — экономно расходовать эти богатства, заботиться о сохранности их.

Небрежность, беспорядки и злоупотребления, особенно на строящихся вновь железных дорогах, у нас настолько обычны, что не нахожу нужным коснуться здесь Забайкальской и Китайской Восточной железных дорог. Одно не подлежит никакому сомнению — это то, что чем дальше от метрополии, тем резче, выпуклее, в полном своем безобразии выступают на свет Божий все эти прелести.

Забайкальская дорога находилась в то время, сколько помнится, еще во временной эксплуатации, а Китайская Восточная, или, короче, — Маньчжурская, только недавно открыла сквозное движение и возила пассажиров хотя по очень высокому тарифу, но как бы только из любезности и не допускала поэтому никаких претензий.

Увозимый по Маньчжурской железной дороге на неведомый, но обещающий много интересного юг и восточную окраину все еще мало исследованного материка, в среду таких же малознакомых нам народов, я заметил, что железнодорожные служащие и прочие оседлые на станциях европейцы почти поголовно вооружены хлыстами и тростями и пускают эти хлысты без стеснения в ход среди китайцев, толпящихся около вокзалов ради заработка по переноске багажа и т. д. Этот способ прививки цивилизации был всегда глубоко ненавистен мне и возмущал меня здесь особенно. На одной из станций я не утерпел и обратился со следующим вопросом к дежурному по станции, уже немолодому человеку:

— Скажите, пожалуйста, неужели вы находите применение этого атрибута отжившей школы необходимым здесь и не роняющим имени русского человека и нашей, так сказать, культурности?

Он посмотрел на меня испытующе, подумал немного.

— Вы, наверное, впервые здесь, на Дальнем Востоке. Иначе вы не задали бы мне такого вопроса. С этой голытьбой нельзя поступать иначе. Впрочем, если вы ознакомитесь и с колониями [19] других стран, то убедитесь, что там применяется палка более сурово, и только палка. А мы же если и бьем палкой, то и приглаживаем рублем. Поверьте, что у нас вы встретите даже много излишних нежностей. Как будто вы не знаете бесхарактерность русского человека!

Я начал было возражать ему, доказывать, что это не может служить оправданием дурных поступков, что уже по одному тому, что Европа нас и посейчас называет «варварами», мы должны стремиться показать именно лучшие качества русской души — сочувствие к меньшему или к обиженному судьбой брату, нашу природную гуманность, — а не выносить напоказ миру лишь дурные привычки и т. д., но поезд тронулся.

Пока дорога шла по пустынной местности Северной Маньчжурии или даже еще Монголии, я имел много времени подумать над этим вопросом. Сколько я ни старался понять весь смысл данного мне ответа, я приходил к одному заключению, что, возможно, что местное население и зарабатывает около нас более денег, чем около прочих иностранцев, также очень может быть, что иногда с нашей стороны проявляется много ненужной и непонятной для других народов нежности, но все же такое отношение к голодной толпе, ищущей грошового заработка, — поступок скверный, если для оправдания его не имеется более веских аргументов. Тот, кто около нас зарабатывает крупные деньги, наверное, не находится в этой толпе, а эта голодная масса, получающая удары хлыстом безо всякого на то основания, всегда останется враждебной к обижающему ее иностранцу и всегда, в случае войны, перейдет на сторону врага и может отомстить нам за каждый удар хлыстом очень и очень чувствительно.

Чем дальше я углублялся в неведомую мне страну, чем гуще становилось население ее и чем многочисленнее толпа, собирающаяся около станций дороги, тем более навязывалась мне эта мысль.

Невольно испытывал я некоторое опасение, допуская всегда возможным здесь вооруженное столкновение с Японией или даже просто возможность, со временем, более интенсивного восстания китайцев против представителей белой расы, которых здесь, в сравнении с численностью коренного населения, — только горсть. [20]

Немало удивляли меня попадавшиеся уже на Сибирской железной дороге встречные поезда с войсками, возвращающимися из Маньчжурии, здесь встречались они чуть не ежедневно.

Неужели, думал я, там так много наших войск, что, несмотря на носящуюся в воздухе угрозу войны со стороны Японии, мы имеем там даже излишние силы?

Наш поезд врезался уже глубоко в Маньчжурию, но я все еще не мог найти тех грандиозных казарм на двести-триста тысяч солдат, постройка которых, по сообщению газет, была уже давно решена или уже предпринята, на случай необходимости эвакуации Маньчжурии. Сколько мне вспоминается из этого, в то время мало меня интересующего известия, казармы эти должны были строиться или на границе Забайкальской области, или же на полосе отчуждения Маньчжурской железной дороги, нарочито расширенной в намеченных местах.

Хотя у меня промелькнула мысль — неужели и эти постройки производились у нас только на бумаге? — я успокоил себя мыслью, что казармы эти, наверно, выстроены в местности, укрытой от любопытного взора проезжающих по Маньчжурской железной дороге иностранцев, тем более что здесь ожидалось огромное сквозное движение иностранных пассажиров, и в том числе массы военных. Эту предусмотрительность я одобрял вполне.

Казармы для пограничной (здесь вернее — железнодорожной) стражи нельзя сказать чтобы особенно восторгали меня. Зная истинную цену наших казенных построек, я не мог заставить себя поверить, что в этих низменных бараках жилось солдатам гигиенично, а главное, зимой, при здешних больших морозах, в них было бы тепло.

Но эти бараки не нарушали, так сказать, общего ансамбля среди всех возводимых нами вдоль дороги построек. Например, выстроенные и еще достраивающиеся станции железной дороги также не поражали ни красотой, ни своим объемом, их можно было признать вполне соответствующими любой захолустной, чахлой узкоколейке, но, конечно, не такому великому транзитному пути. [21]

Впрочем, это не дело путешественников, к какому бы званию они не принадлежали. На то существуют у нас приемные комиссии.

Кажется, я уклонился в сторону.

Когда мы уже минули Хинганский хребет с его тупиками на головокружительной круче (туннель только еще строили, и никто не мог мне сказать, когда именно он будет достроен), я заметил на одной из платформ вагона 3-го класса японца. Но дело не в нем — японцы встречались мне уже по Сибирской дороге, видал я их и раньше, особенно в труппах странствующих артистов-жонглеров. У этого японца висел через плечо прекрасный, больших размеров фотографический аппарат. Это явление, как-никак, а поразило меня в значительной степени. Недавно в России и Сибири был опубликован правительственный циркуляр, которым строго воспрещалось фотографировать какое бы то ни было железнодорожное сооружение и ближайшие их окрестности и была предписана конфискация открытых писем с таковыми фотографическими видами.

Не для защиты же строителей-инженеров от возможных обличений прессы издан такой циркуляр, мелькнуло у меня в голове. Можно было полагать, что при этом имелось в виду что-то более важное — чтобы неприятель, кто бы он ни был, не имел возможности слишком ознакомиться с нашими путями сообщения, изучить местности. А тут вдруг японец с аппаратом на платформе и может снимать все, что ему угодно!

Поэтому при первом удобном случае я обращаюсь к этому японцу с вопросом, что он тут делает со своим аппаратом.

Он разъяснил мне прехладнокровно, что он служит у русского участкового инженера и снимает сооружения и все, что ему велят или что он находит интересным.

На мое предложение продать мне интересные снимки он согласился охотно и обещал доставить мне возможно больший выбор таковых. При этом он пояснил мне, что японцы работают дешевле русских фотографов.

Итак, у нас в России конфискуют открытые письма с видами какой бы то ни было железной дороги, а наши инженеры, зарабатывающие здесь баснословные суммы, нанимают, все [22] равно, для нужд ли постройки, для собственного ли удовольствия, японских фотографов, потому что они дешевле русских...

Недурно на первый случай, не правда ли? Но куда мы идем при таких порядках{5}?

Чем дальше мы подвигались к югу, тем чаще встречались японцы и в нашем, и во встречных поездах, и на станциях, они, по-видимому, принадлежали к всевозможным профессиям. Между ними виднелись и несомненные интеллигенты, как бы путешествующие ради удовольствия и очень интересующиеся и красивой местностью, и русской деятельностью здесь.

Несмотря на то что я никогда не служил в полиции и что меня очень занимали встречающиеся все чаще около пути китайские селения, города, своеобразная архитектура, их способы обработки полей, их способы и пути сообщения и все наблюдаемое из их быта, я не мог избавиться от сверлящей в мозгу мысли, что Маньчжурская дорога кишит японскими шпионами или, по крайней мере, людьми, имеющими к тому все данные.

Но так как это не только могли, но были прямо-таки обязаны заметить, притом много раньше меня, многие другие, по долгу службы и положению, я был готов приписать это подозрение болезненному во мне явлению — мнительности, а последнюю признать последствием долгого, утомительного путешествия и полному моему незнакомству с истинным положением дел на востоке Азии...

Русский человек замечательно способен полагаться на попечение начальства, он приучен к этому веками. [23]

«Об этом начальство должно заботиться».

К несчастью моему, я не имел никого, кто бы мог давать мне необходимые объяснения местностей, игравших какую-либо роль в японско-китайской войне, а также в китайском походе 1900 года. В вагоне я был единственным русским, соседями моими были молодой француз-агроном, пожелавший изучить китайскую агрокультуру, и какой-то немец, не то коммерсант, не то чиновник, обремененный семьей. Каждый из них был занят своими интересами.

Впрочем, мое назначение было вполне мирное, и я никак не думал, что вскоре придется и мне очутиться среди ужасов войны.

Когда по времени поезд должен был подходить к Порт-Артуру, я заметил, что на вершинах гор производились какие-то земляные работы. Но вспомнилось мне тоже газетное описание, что стоит только попытаться подняться на какую-нибудь из окружающих эту крепость гор, как моментально вырастает перед вами жандарм...

«Что мне, — думал я, — любопытствовать, крепость строится и караулится строго. Ну, и ладно!»

2. В Порт-Артуре

Когда я, после почти целого месяца путешествия, оставил в Порт-Артуре поезд, то сразу попал в шумный водоворот людей, точно в муравейник. Масса всякого народа, преимущественно китайцев рабочих, сновала около вокзала и вагонов, а более того около гавани, ее складов и огромных груд всякого товара. Все копошилось, спешило куда-то и не обращало внимания на все остальное.

Шествуя пешком за моим багажом на китайской подводе, запряженной мулом и ослом, я обратил внимание на белые, как лебеди, наши крейсера, стоявшие на якоре в Западном бассейне гавани, их было несколько, кроме них тут же стояли минные транспорты, канонерки, а далее виднелись и миноносцы. Далеко на рейде была расположена эскадра броненосцев, также белея на темном фоне моря. Все побережье покрыто грозными фортами, между которыми особенно выделяется Золотая гора. [24]

Все это сразу так успокоило меня, что мучивших меня дорогой сомнений как не бывало. Наскоро поужинав, я лег спать и заснул так, как едва ли когда засыпал.

«Тут ведь работает масса людей, специалистов военного и морского дела — сынов Отечества, получающих значительные оклады, — шепнул мне с сарказмом внутренний голос, — а ты было вообразил, там, по дороге, что какие-то японцы могут угрожать нам войной, грозить нашей здесь колонии, нашему пути сообщения, могущему, в кою пору, доставить сюда многочисленную армию. Россия велика, излишние опасения не к лицу ее подданным и слугам».

Это была моя последняя мысль в этот день. Следующие дни я посвятил необходимым служебным визитам и ознакомлению с городом.

Город состоит преимущественно из старых китайских построек и ничего особенно интересного, в смысле архитектуры, из себя не представляет. Если китайская архитектура и характерна, то все же довольно однообразна.

Начальством я был принять весьма благосклонно, но тотчас мне было заявлено, что придется возможно скорее приняться за дело, ибо есть кое-какие запущения.

Оглядевшись, я заметил, что в Порт-Артуре не видно присущего всем большим портовым городам праздного и пьяного босяческого элемента. Китайцы, среди которых, несомненно, очень много бедноты — попадаются и нищие, — не выделили из себя отдельной группы типов-героев Максима Горького. Ими гордится, видимо, только культурный, но пропитанный алкоголем Запад.

Квартиры запираются здесь довольно примитивными китайскими замками, но не слыхать, чтобы кражи из квартир были в порядке вещей.

Нашим, арендуемым у Китая, новым краем управлял главный начальник Квантунской области генерал-адъютант адмирал Алексеев, он же командовал тихоокеанскими морскими силами и сухопутными войсками на Квантуне. Фактически подчинялись ему, кроме того, железнодорожная стража вдоль всей Восточной Китайской дороги, гарнизоны, расположенные в городах Маньчжурии, и все русские там учреждения. При нем [25] состоял областной совет, дипломатическая канцелярия, морской и сухопутный штабы. Второй инстанцией по управлению областью было гражданское управление, ведающее начальниками участков и полицейскими управлениями в городах. В городе Дальнем существовало особое градоначальство во главе с инженером Сахаровым. Городом Порт-Артуром заведывал особый городской совет, состоявший из офицеров, чиновников и нескольких представителей купечества, под председательством особого, назначенного на этот пост офицера — капитана, позднее подполковника Вершинина.

Начальником эскадры, расположенной в Порт-Артуре, был вице-адмирал Старк, младшим флагманом — контр-адмирал князь Ухтомский, владивостокским отрядом крейсеров и миноносцев командовал контр-адмирал барон Штакельберг. Помощником командующего сухопутными войсками области состоял Генерального штаба генерал-лейтенант Волков. И. о. коменданта крепости был генерал-лейтенант Стессель, о котором мы услышали впервые во время китайского похода. Командиром порта — контр-адмирал Греве. Вот все главное начальство.

Как это бывает на далеких окраинах, вокруг главного начальника стояла группа высших чинов и составляла его, так сказать, придворную сферу, которая, в свою очередь, кичилась этой честью, интриговала и разносила разные сплетни в ближайшую среду.

Среди европейского населения города значительно преобладал военный элемент.

Купечество города состояло из разных народностей и менее всего могло быть названо русским. Только одна большая русская торговая фирма существовала в Порт-Артуре — Чу-рин и К°, остальные более мелкие чисто русские торговцы терялись среди иностранцев и выходцев преимущественно из южной полосы России. Тут были армяне, евреи, греки, молдаване и прочие, преимущественно из Одессы. Из иностранных торговых фирм главенствовали немецкие — Кунст и Альбере, Сиэтас, Блок и К», потом английские — Кларксон и К°, французские — Шретер и Марсеру и т. д. Количеством преобладало китайское купечество. И японских торговцев было здесь немало. [26]

Подрядные работы по постройкам и сооружениям были также в разных руках, рабочие же руки исключительно китайские, ужасно эксплуатируемые подрядчиками и переводчиками — компрадорами. Кроме того, в городе прямо-таки бросалась в глаза масса легкомысленного элемента — прожигателей жизни, искателей приключений обоего пола, разных прихлебателей.

Не могло также ускользнуть от наблюдателя то, что здесь два совершенно разных военных элемента живут разрозненно и в разных условиях. Это моряки и сухопутные войска.

Первые имеют во всем преимущество, получают значительно большие оклады, имеют, видимо, более свободного времени{6}; по крайней мере, они более заметны всюду, на улицах, в садиках, ресторанах и т. п.; они одеты всегда в безукоризненно белые костюмы; видно также, что они не стесняются в средствах. Например, извозчики, ожидающие вечером у ворот порта выхода морских офицеров, берут весьма неохотно сухопутного или просто частного пассажира, причем заявляют без особого стеснения, что моряки расплачиваются много щедрее.

— Поездишь с ним, и знаешь за что!

Как сухопутные офицеры, так и солдаты, в сравнении со своими морскими товарищами одинакового чина и положения, являются как бы пасынками, замарашками, во внешнем блеске далеко уступая вторым и всюду перед ними стушевываясь. Мне объяснили их привилегированное положение и вытекающие из этого преимущества.

— Зато это народ отчаянный, жизнь ему нипочем! В случае войны они принимают первый удар и побеждают или гибнут вместе со своим судном. (А именно здесь может грозить нам, первым долгом, морская война. Поэтому и не грешно им погулять, пока на то есть время.) Разве вам не знакомы славные традиции нашего доблестного флота?..

Что я мог ответить на такие веские доводы?

— Куда нашему брату, сухопутному, до столь высокого полета! И образование мы получаем в подавляющем большинстве далеко низшее, и роль наша на войне куда проще — сиди себе в [27] окопе или на форту, ройся в земле или чахни в каком-нибудь штабе — и только.

И сухопутные офицеры имеют свое приличное гарнизонное собрание, где устраивались регулярно танцевальные вечера и прочее, и если здесь не выпивается столько шампанского, сколько в морском собрании, то, во всяком случае, живется и сытно и весело.

— Да, наш брат сызмала менее избалован. Наша роль не светская, — говорили мне офицеры гарнизона.

Явное недовольство этих двух категорий офицеров усиливалось нескрываемым высокомерием морской молодежи над сухопутными. Бывали даже неприятные столкновения. От наблюдателя не ускользала и некоторая расшатанность дисциплины среди нижних чинов, всевозможной вольности, не терпимых в благоустроенных войсках. И этот оттенок стушевывался в общей шумной, веселой, чтобы не сказать довольно бесшабашной жизни Порт-Артура.

Человек способен иногда примириться со всем, что бы не посылала ему судьба.

И флотские, и армейские офицеры встречались дружелюбно в домах общих знакомых и совместно чувствовали себя хорошо. Только когда дело касалось более крупных расходов на что-либо, тут уже сухопутная молодежь должна была стушевываться и затаенная обида на сравнительно неравномерную оценку труда пробуждалась каждый раз снова и оставляла в душе их надолго желчный осадок недовольства.

Меня уже не так удивляло и не так беспокоило то, что и в Порт-Артуре много всевозможных японцев{7}. Сперва, конечно, казалось странным, что в крепости проживает такая масса [28] иностранцев и тем более бесспорно враждебно к нам настроенных. Но что было делать? Порт-Артур составлял в одно и то же время крепость, город и весьма оживленный коммерческий порт{8}, в который входили иностранные торговые суда ежедневно и, став на якорь в гавани, были уже среди крепости. Несмотря на все затраты правительства, ему все еще не удавалось направить волну торговых сношений на специально для того созданный порт и город Дальний. Главным потребителем на всем Ляодунском полуострове оказался пока Порт-Артур с эскадрой и гарнизоном, а также с начавшим строиться новым европейским городом. Также необходимые для построек крепости материалы составляли значительную часть морского ввоза. Во всяком случае, я верил, что над иностранным элементом, могущим угрожать нашим крепостным и военно-портовым тайнам, существует здесь специальный и особенно бдительный надзор.

Это, дескать, само собой разумеется!..

Что мне не понравилось, это — воспрещение нашим офицерам посещать верки крепости без особого на то каждый раз разрешения коменданта крепости. Получать это разрешение, говорили мне знакомые и сослуживцы, процедура довольно неприятная, нелюбезные расспросы, зачем и почему понадобилось посетить то или другое укрепление, отбивали охоту даже у более любознательных.

«Должно быть, имеются на все это веские причины», — подумал я и мирился с фактом, хотя чувствовал большую потребность ознакомиться с нашей твердыней, о которой говорили, что она неприступна.

— Я всегда стригусь и бреюсь у парикмахера главного начальника Квантунской области (так и увидите на вывеске, по Широкой улице), у японца. Это у нас принято, считается как бы хорошим тоном. — Так ответил мне один из младших сослуживцев, но уже из «старых артурцев», на мой вопрос, где он стрижется.

— Притом у него все так опрятно, имеется и индийский комнатный веер (панка). Пока стрижетесь, вас овевает приятная [29] прохлада, — счел он нужным добавить и, сам того не сознавая, поразил меня в «ахиллесову пяту».

Дело в том, что меня, прожившего последние годы только на севере, замучила на первых порах артурская жара — нигде не найдешь прохлады, чтобы отдохнуть, пот льет с тебя градом и днем и ночью. С первых же дней наступившей жары я мечтал только об одном: как бы устроить себе искусственную прохладу. Поэтому, несмотря на лакействующий «хороший тон», я все же решил пойти постричься у японца с такой громкой вывеской, лишь бы рассмотреть устройство индийского комнатного веера. Не знаю почему, быть может, чувствуя ко мне инстинктивную антипатию, японцы, парикмахеры, приняли меня так нелюбезно, как будто они оказывали мне великое одолжение и будто совсем не в их интересах завлекать к себе возможно больше публики. А мне говорили, что японцы очень галантны, предупредительны.

Такой прием испортил мне все настроение, и я не только не рассматривал у них устройство комнатного веера, но даже раз и навсегда оставил мысль устроить у себя что-нибудь в этом роде. Таким же образом я был принят в одном из многих здесь японских магазинов и решил не пользоваться без крайней на то надобности одолжениями славящихся вежливостью японцев. Только после начала войны я нашел разгадку своим, казалось, исключительным неудачам в сношениях с этими сынами неприязненной нам страны. Но об этом после.

Вскоре предстоял приезд военного министра генерала Куропаткина, гостившего в Японии. Все штабы и прочие учреждения старались, как обыкновенно, подобрать запущения, чтобы в случае посещения министром быть на высоте своего призвания. Работа кипела. И. о. коменданта крепости генерал Стессель подтягивал гарнизон с фронтовой стороны маршировками, учебной стрельбой, мелкими маневрами и эволюциями, подтягивал до того усердно, что среди войск было несколько смертей от солнечного удара. Этим путем погиб, между прочим, весьма почтенный офицер крепостной артиллерии капитан Голубев.

Жара стояла, по мнению такого непривычного к ней человека, каким был я, очень сильная, но мне говорили, что бывало здесь и жарче. Факты налицо: здесь необходимо считаться с солнечным [30] ударом, и головные уборы наших войск — белые чехлы — мало, чтобы не сказать совсем не соответствуют этой цели.

Приезд генерала Куропаткина затянулся; министр, говорят, отдыхал в мирном уголке Японии, на берегу моря, как бы удалившись на время от всех работ и забот. Ходили слухи, что его приезд может доставить кой-кому много неприятностей, так как будто по постройке фортов и установке орудий многое не в должном совершенстве. Так как генерал просил приготовить ему поезд, то полагали, что он не намерен погостить в городе, а остановится до отъезда своего в поезде.

Все это повергло наши артурские высшие сферы в уныние, чреватое опасениями, будто перед грозой. Единственным утешением в данные мрачные минуты считали дружественные отношения министра к помощнику главного начальника края, командующему сухопутными силами генерал-лейтенанту Волкову.

К приезду министра, по мановению свыше, город разукрасился флагами и все приготовлялось к иллюминации. Положим, это делалось с большим удовольствием, так как генерала Куропаткина не только уважали, но и любили все русские люди, а тем более военный элемент, всегда доминирующий в Артуре. Китайцы же всегда рады приезду сановных гостей и всякой церемонии, тем более в данном случае, они надеялись, что этот генерал убережет их от ненавистных им японцев, вожделения коих не были им чужды.

За несколько дней до приезда министра возвратился в Артур на экстренном поезде статс-секретарь Безобразов, будто по особому высочайшему повелению отправился тотчас к адмиралу Алексееву и, как передают, потребовал, чтобы тотчас разбудили отдыхающего адмирала и чтобы тот его немедленно принял.

Наконец дождались приезда министра. Сойдя на берег и приняв почетный караул, при представлении генерала Стессе-ля как и. о. коменданта крепости министр сразу высказал далеко не любезное пожелание, чтобы господа офицеры впредь не стреляли в генерала Стесселя...

Дело в том, что этой же весной поручик К., обиженный будто бы генералом Стесселем и желая застрелить последнего, во время встречи адмирала Алексеева, возвратившегося из Петербурга, [31] ранил по ошибке другого, ни в чем не повинного офицера, этому будто помешала близорукость К. и излишне выпитое для храбрости. Поручика осудили за это покушение, кажется, в каторжные работы. Генералу Куропаткину, должно быть, были известны отношения генерала Стесселя к офицерам и то, что в обращении с солдатами он бил на популярность, позволяя себе при этом делать оскорбительные замечания по адресу офицеров, подрывая этим дисциплину и озлобляя последних.

Значит, первый гром грянул, ожидали еще и еще. Но сверх ожидания министр уехал к адмиралу Алексееву и остановился у него, в поезд поместились лишь лица свиты. Быть может, были еще кое у кого серьезные неприятности, но чисто келейные и не получившие огласки.

Кому охота похвастать полученной головомойкой?

Вместо уныния наступило праздничное настроение. Вечерами великолепная иллюминация. С военных судов светили боевые фонари, играя снопами электрического света, освещая то Перепелочную гору, то склоны других скал. Зрелище было величественное. На следующий день был парад войск на Казачьем плацу; министр благодарил гарнизон от имени царя за молодцеватый вид и выправку. Войска ликовали. Потом торжественная закладка собора имени Св. Николая Чудотворца. Шпалеры войск с музыкой, торжественный обед от города, на котором генерал высказал несколько лестных слов по адресу адмирала Алексеева и уверенность в расцвете города под защитой неприступной твердыни{9}...

Говорили, что при министре будет из крепости учебная морская стрельба (которая меня очень интересовала), но дело обошлось почему-то без нее. Министр, имевший будто первоначально намерение остаться в Порт-Артуре лишь несколько дней, отложил свой отъезд на две недели.

Ввиду носившихся, так сказать, в воздухе симптомов серьезных осложнений по поводу предстоящего договорного срока [32] эвакуации наших войск из Маньчжурии, грозящей подрывом наших интересов, должно было состояться совещание для разрешения многих вопросов.

Кроме военного министра генерала Куропаткина и статс-секретаря Безобразова прибыли к этому времени в Артур: посланник в Пекине Лессар, посланник в Сеуле Павлов, свиты его величества генерал-майор Вогак (бывший военный агент в Китае) и военный агент в Китае генерал-майор Десино. Все эти лица собирались на совещание у адмирала Алексеева. Из местных властей иногда будто участвовал в совещаниях уполномоченный Красного Креста егермейстер Балашов{10}.

Обсуждавшиеся вопросы и резолюции, принятые этими совещаниями, остались для нас пока тайной. Японская, английская, американская и даже немецкая пресса на Дальнем Востоке муссировала якобы угрозу со стороны русской «наступательной» политики миру — разжигала страсти, не стесняясь всевозможными [33] выдумками, намеками. Тотчас после отъезда генерала Куропаткина были подтянуты некоторые части войск с севера в Талиенван.

В газете «Новый край», в этом до некоторой степени политическом барометре Крайнего Востока, послышалось бряцание оружием — давались настолько подробные сведения о прибывающих с севера войсковых частях и провиантских грузах, что трудно было понять, какая именно масса того и другого прибывала на Квантуй.

В Читу была пододвинута одна дивизия, предназначенная к дальнейшему передвижению в Маньчжурии в то время, как истекал договорный срок эвакуации страны.

Добыть точные сведения о том, сколько у нас военных сил по всей Маньчжурии и на Ляодуне для успокоения моих внутренних сомнений, не было возможности, чтобы не быть заподозренным в неблаговидных намерениях, да и собственная работа, которой я был буквально завален, не давала возможности увлекаться посторонними вопросами из любопытства, хотя бы возбуждаемого чисто патриотическими чувствами.

В Порт-Артуре не существовало жандармерии, о которой я читал в какой-то газете. Как мне передавали, казаки, составляющие почетную охрану главного начальника, исполняют и обязанности жандармов. Их деятельности на этом поприще, ни по отношению к русским, ни по отношению враждебных к нам иностранцам, особенно японцам, я ничуть не замечал.

Дело в том, что я все еще предполагал, что в Артуре должна существовать тайная антишпионская полиция, но, как потом оказалось, здесь и в помине не было чего-либо подобного.

Довольно скоро после прибытия господина Безобразова в Петербург последовало назначение адмирала Алексеева наместником всего Дальнего Востока, т. е. района до озера Байкал и границ Якутской области. Новая торжественная, хотя и неудачная встреча при возвращении его из Владивостока и иллюминация, но ненастная погода помешала этому празднеству. Начались совещания по устройству управления наместничеством. Нужно же было объединить управление краем во дабежание ненужных прений, препирательств разных ведомств. [34]

Нельзя не отметить, что как только получилось известие о новом назначении адмирала, приамурский генерал-губернатор генерал-лейтенант Д. И. Суботич попросил об увольнении его от занимаемой им должности и отказался встретить наместника во Владивостоке. Между ним как предшественником адмирала по управлению Квантунской областью и новым наместником будто было какое-то крупное недовольство. Кроме того, назначением наместника был положен конец самостоятельному приамурскому генерал-губернаторству, оно должно было стать лишь составной частью наместничества и этим уже потеряло все, из-за чего оно боролось с новыми, более южными нашими владениями, как с ненавистными во всем соперницами.

Учреждение наместничества выставлялось колониальной прессой также мерой, угрожающей якобы миру на Дальнем Востоке. Все это истолковывалось якобы направленным против интересов — жизненных интересов Японии, и что Япония наверно этого не потерпит... В самой Японии разжигались страсти против России большинством низшей прессы, агитацией противорусской лиги «Тайро-доши-кай», выступившими особо семью профессорами и пр. Поэтому травля колониальной прессы находила благодарную почву, и она старалась использовать ее.

Между прочим, я убежден, что подготовления к открытию в городе Дальнем нашей таможни возмущали японцев больше, чем наши лесные концессии на Ялу. О последних лишь переливалось в прессе многое из пустого в порожнее.

То, что Россия, потратившая на Маньчжурию миллионы{11}, превратившая это, до того недоступное царство хунхузов в цветущую страну, открывшая ее для мировой торговли (которая увеличивалась с поразительной быстротой), стала заботиться о некотором возврате затрат посредством таможни, — это возмутило всех «защитников свободы», какими себя выставляли английские и американские агитаторы.

Вездесущие японские агенты следили за каждым шагом нашего правительства, и в Токио прекрасно знали обо всем тотчас [35] же. В то же время мы знали лишь то, что Япония усиленно готовится к войне, но верили, что дело уладится дипломатическим путем — взаимными уступками, ибо ясно было видно, что иностранная травля имела целью обоюдное кровопускание между Россией и Японией, чтобы извлечь из этого свои выгоды.

Не бросать же было тогда России от испуга пред газетной травлей всего, что стоило много лет труда и уйму средств, для того чтобы только умолкли беззастенчивые колониальные публицисты!

Между тем приблизился срок договорной окончательной эвакуации Маньчжурии (8 октября нового стиля). В «Новом крае» появилась передовица, заявляющая, что и после этого срока будет сохранено существующее в Маньчжурии status quo Интересен маленький дипломатический инцидент по поводу этой статьи, про который я узнал из окружающей адмирала сферы.

По поручению ли японского министерства иностранных дел или же по собственному почину, один из ближайших японских консулов обратился будто бы к наместнику с запросом, как следует понимать статью «Нового края» о сохранении и впредь существующего в Маньчжурии status qua На это дипломатическая канцелярия при наместнике выразила лишь свое удивление, что почтенный консул нашел нужным обратиться с запросом к наместнику по поводу того, что пишется в частной газете...

Дело в том, что «Новый край» считали чуть ли не всюду официальным изданием.

Немалым сюрпризом для нас выплыл вдруг заключенный Японией и Соединенными Штатами договор с Китаем о том, что эти государства имеют право приобрести сетльменты и учредить консульства в Мукдене и Андуне... Этот договор был заключен с соблюдением такой тайны, что нашей дипломатии пришлось только считаться с совершившимся уже фактом.

В то же время колониальная пресса извещала о том, что Китай открывает еще такие-то порты для мировой торговли...

Тогда же я искал, но не мог найти ни на одной карте эти порты — и до сей поры не слыхал о них ни полуслова более...

Около этого же времени посещали иностранные высшие морские офицеры на своих военных судах Порт-Артур для поздравления [36] адмирала с высоким назначением. Гостей принимали с чисто русским хлебосольством и сердечностью. Но когда прибывший в это время с подобной же целью в Дальний японский адмирал будто спросил позволения прибыть на рейд Артура на своем судне, ему отказали.

Эти частичные, мелкие обиды, конечно, не могли иметь большого влияния на важные политические события. И адмирал Алексеев едва ли был вправе поступить иначе, ввиду натянутых с Японией отношений.

«Новый край» продолжал уверять, что наше положение в Маньчжурии, опираясь на солидную военную силу, непоколебимо; но в то же время высказывал, что если наши постоянные военные силы на Дальнем Востоке будут доведены численностью до 300 000 и усилится состав боевых судов, то, само собой разумеется, мир будет сохранен.

Но этого упорно не хотели понять в Петербурге. На это жаловался и адмирал Алексеев своим ближайшим окружающим. Говорили, что его категорические заявления о необходимости усиления военных сил оставлялись там без внимания. Говорили, что будто враги адмирала в Петербурге тормозили его ходатайства.

Очень жаль, если в этом есть хотя бы капля правды, если на самом деле у нас личные расчеты могут быть ведены на счет интересов целого государства и его народов. Во всяком случае, несвоевременное усиление военных сил на Дальнем Востоке привело нас к очень печальным, если не сказать ужасным результатам.

Чем дальше, тем больше чувствовалось, что не миновать нам грозы — кровопролитной войны, что война эта совсем не за горами. Многие, конечно, уверяли, что Япония не осмелится мериться силами с таким великаном, каким является в сравнении с нею Россия. Трактовали также о том, что пока мы здесь имеем сильный флот, можно совсем не допустить высадки японцев на материк, объясняли, какую огромную силу представляют из себя эти плавучие крепости, сколь страшны они тем, что они могут передвинуться именно туда, куда это нужно. Но уверяли, что, во всяком случае, раньше весны не может быть и разговоров о войне. [37]

Притом все еще допускали, что начатые с Японией дипломатические переговоры могут, при некоторой уступчивости с обеих сторон, закончиться даже более упроченным миром.

Не можем обойти молчанием и последние до войны осенние маневры нашей Тихоокеанской эскадры и сухопутных сил, в тех чертах, которые особенно бросились нам в глаза. Как известно, японские морские и сухопутные силы были заняты чуть ли не целый 1903 год серьезными маневрами, при которых далеко не всегда и везде было дозволено присутствовать иностранным военным агентам и специально на то командированным офицерам. Мы узнавали об этих маневрах по газетным и другим сообщениям.

Наконец начались и наши маневры, сперва морские, которые производились преимущественно где-то около Талиенвана, и как они прошли, этого мы не видели. Знали мы только, что по ночам стерегли вход в Артурскую гавань два или три миноносца, чтобы «неприятель» (Владивостокская эскадра, усиленная несколькими судами из базирующих в Артуре главных морских сил) не проник внутрь ее. Часть входа в гавань была затянута боном — сцепленными параллельно бревнами, концы которых заострены и окованы железом. Мне как совершенному профану в военно-морском деле было совсем непонятно, как может такой бон удержать неприятельское судно, если бы ему вздумалось форсировать гавань. Напрасно ломал я свою голову. Разве, думал я, бревна эти заменяются страшными плавучими минами, дотронувшись до которых любой исполин-броненосец должен пойти ко дну, или тут что-нибудь другое в таком же роде. Опять же не мог я себе уяснить, почему неприятельское судно, добравшись до бона (который был поставлен даже не в самом узком месте входа, а ближе к самой гавани), должно было прорываться дальше, когда оно могло отсюда прекрасно расстреливать все суда, находящиеся во всей гавани и в Восточном бассейне, а также удобно превратить весь город, расположенный вокруг гавани, в развалины. Впрочем, тут по одной стороне стояли две полубатареи скорострельных пушек 57-мм калибра, а по другой, в загибе Тигрового хвоста (врезающегося в гавань узкого продолжения Тигрового полуострова), виднелись какие-то бруствера с более крупными пушками. [38]

Видимо, эти пушки должны были окончательно изрешетить и потопить прорывающееся неприятельское судно. Но в таком случае оно должно загородить своим корпусом чуть не весь вход в гавань!

Так путались мои мысли в разгадке военно-морских тайн. Мне казалось, что маневры эти, по крайней мере что касается защиты гавани, слишком отдают добродушной опереттой.

Теперь же имею полное право сказать, что это была недостойная кукольная комедия. Когда началась война, бона этого не было ни здесь, ни на другом месте, а после, при испытании его способности удержать судно (когда после первых японских брандеров-заградителей решено было искусственное заграждение входа в гавань), он не выдержал серьезной критики — простое паровое судно прорвало бон{12} при среднем ходе пополам. Оберегающие вход батареи были вскоре убраны как совершенно бесполезные на этих местах.

Как-то утром рано разбудил нас грохот крупных орудий. Наскоро одевшись, я вышел на улицу узнать, в чем дело. Оказалось, что крепость отражает «неприятельские» суда, показавшиеся в бухте Луизы. С большим интересом наблюдал я, как на большой и малой мортирных батареях Золотой горы подымались жерла орудий, выбрасывали густые клубы дыма, раздавался оглушительный раскат и орудие вновь скрывалось за бруствером.

Стреляли недолго. Неприятель считался отраженным, как передавали мне люди более осведомленные.

И это было не что иное, как кукольная комедия. Впоследствии, во время осады, часто действительные неприятельские суда приходили в бухту Луизы, а с Золотой горы даже не думали открывать по ним огонь, так как расстояние до этой бухты было слишком большое, чтобы хотя бы один снаряд мог долететь до берега, не то чтобы поразить неприятеля на воде.

Один из офицеров с миноносца, сторожившего в то время вход в гавань, сознался мне, что они раз чуть не проспали «неприятеля», [39] старавшегося пробраться в гавань. И тогда я поверил ему, а сейчас не имею уже ни малейшего сомнения в том, что он говорил чистейшую и вполне характерную правду.

Что касается сухопутных маневров, они заключались в следующем: войска, находившиеся в Талиенване и Дальнем (позднее развернутые в 4-ю дивизию), наступали под командой генерал-майора Фока, а гарнизон под руководством и. о. коменданта генерал-лейтенанта Стесселя защищал крепость. Генерал Фок предпринял диверсию и занял Казачий плац без выстрела, т. е. завладел крепостью, как будто пришел в гости к генералу Стесселю, и как доносили его передовые посты и разведочные отряды, что «неприятель» двигается сюда, т. е. по Большой Мандаринской дороге, а там, где его ожидает генерал Стессель, движутся только обозы, для отвода глаз, но он не поверил. Посланная им все-таки для защиты Казачьего плаца артиллерия была расположена так, что не только не могла отразить неприятеля, но и не видела, как он явился уже в тылу ее. Этим, конечно, закончились маневры.

Бывший при этом наместник обратился к своему начальнику штаба, генерал-майору Флуге, с ироническим вопросом:

— А что, Василий Егорович, если бы на самом деле так случилось?..

Теперь, конечно, имеем полную возможность утверждать, что если на самом деле падение Артура произошло не так, то в этом ни в коем случае нельзя обвинять генерала Стесселя...

В заключение маневров состоялся, конечно, парад, завтрак у наместника для высших и угощение между собой прочих офицеров — и победителей, и побежденных, — причем, разумеется, не было недостатка в тостах и спичах. После того наступил зимний отдых.

На парад, состоявшийся на Казачьем плацу, я немного опоздал. По дороге встречаю возвращающегося оттуда японца с... фотографическим аппаратом; далее двух японцев-интеллигентов, на лицах которых играла нескрываемо презрительная улыбка, они беседовали между собой оживленно. В толпе публики всех наций около самого парада я заметил еще много японцев. Можно быть уверенным, что они также проследили весь ход [40] маневров. Это опять-таки покоробило меня, но, поглядев на наш бравый гарнизон во время церемониального марша, я снова успокоился.

Об этом параде сообщали миру, что будто на нем участвовало 40 тысяч войск, на самом же деле было тут всего около 14 тысяч. Но время было такое, что требовалось бряцать оружием, чтобы отдалить катастрофу. Насколько это удалось — вопрос другой.

Кстати, должен заметить, что в это время генерал-майор Фок стал героем дня. О нем рассказывали, что это чудный генерал — например, в турецкую кампанию он будто, еще в чине капитана, раз как-то велел связать нерешительного своего начальника, командира батальона, повел батальон в атаку и взял турецкую позицию, за что награжден Георгиевским крестом. Ранен в ту же кампанию в голову, но это де не мешает ему быть по-прежнему героем. Таким он слыл вплоть до Кинчжоуского боя. Все ожидали от него прямо чудес{13}.

Переговоры с Японией тянулись; требования Японии стали частью известны, также обсуждались ответы России и предполагаемые уступки с той и с другой стороны. Большинство уверяло, что дело обойдется без нарушения мира. Та часть военных, на долю которых выпали дешевые лавры Китайского похода 1900 года, высказывалась довольно открыто за войну. Усиленный оклад военного времени — тоже искушение немалое. В одно прекрасное утро наша эскадра начала окрашиваться в темный боевой цвет. Снимался весь излишний такелаж и прочее, без чего можно было обойтись; принимали все необходимые запасы в кратчайшие сроки, чтобы, как говорили, по данному сигналу выйти в море. Желаешь мира — готовься к войне...

Это были громкие фразы, которые мало кого утешали. Мрачный вид недавних белых красавцев прямо угнетал. Некоторые крейсера 2-го класса старого типа, как «Разбойник» и «Джигит», получили, по снятию рангоута, очень жалкий вид; [41] они не внушали никакого доверия в свою боевую силу и походили на ощипанных ворон.

Тут же стало известно, что при быстрой сдаче на берег всей ненужной мебели и приемке запасов была масса злоупотреблений; наживались поставщики и содержатели разных отраслей судового хозяйства и береговых, портовых складов. Контроль был совершенно невозможен.

И в мирное время не обходилось без этого. Некоторые содержатели судовых частей хвастались, под пьяную руку, что им ничего не стоит выдать, например, расписку в получении нескольких сот тонн угля, принять на деле всего одну сотню тонн и получить остальное деньгами; то же относительно качества угля. При этом они называли имена тех из начальствующих, с кем приходилось делиться добычей.

Так готовились мы отстоять мир и — честь Родины.

В декабре стало известно, что наместник собирается уехать в Петербург, как только переговоры с японцами будут благополучно закончены. Поезд стоял уже наготове.

Многие уезжали в отпуск отдохнуть, полечиться.

Прошло Рождество и Новый год. Отъезд наместника все еще откладывался. Иногда маршировали по городу отряды гарнизона в зимней походной одежде, полушубках, иногда в полной боевой амуниции. Все это были прогулки{14}.

Наконец, в начале января стали уходить части наших войск{15} куда-то на север, прогрохотала на вокзал и вся наша полевая артиллерия{16}. Но все это не особенно тревожило нас. Всякий сознавал, что время настало критическое, но всякий также еще надеялся на мирное улажение дела. А если дело дойдет до войны, то не раньше весны...

Несколько раз, во время ранних утренних прогулок, когда улицы еще пустынны и кроме китайцев-караульных, подметающих [42] свой участок улицы, никого не встретишь, мне попадались навстречу спешившие по направлению к гавани отдельные японцы-интеллигенты.

Но и это меня не особенно беспокоило; я был все еще уверен, что в такое тревожное время бдительность наша, наверное, на должной своей высоте.

Встретив как-то перед самым началом войны в доме общих знакомых одного из морских штаб-офицеров, из числа командующих миноносцами, я поинтересовался, оберегается ли вход в гавань миноносцами и освещает ли хотя бы дежурное судно горизонт боевым фонарем. Почтенный капитан ответил мне, что все это делается в должном порядке. Это успокаивало все возникающие у меня новые сомнения. С другой стороны, передавали мне уже давно, что наши крейсера предпринимают по ночам таинственные и весьма рискованные рекогносцировочные рейсы{17}.

Наконец, японцы начали ликвидировать свои дела и оставлять город. И это объяснялось только желанием японского правительства произвести некоторое давление на русские дипломатические сферы.

26 января (8 февраля нового стиля) приехал в Порт-Артур японский консул из Чифу, просил наместника оказать в случае осложнений покровительсто японским подданным, что и было ему обещано. В честь гостя был дан богатый обед, и он уехал в тот же вечер, провожаемый дружественными рукопожатиями довольных всякому гостю русских людей. И этот приезд считался только мерой на всякий случай, да и этот «всякий случай» не принимали всерьез.

Было несколько случаев, что власти стали разыскивать внезапно исчезнувших японцев. Но и это не тревожило никого. Город жил и в этот вечер обычной своей разгульной жизнью и лег спать со спокойной совестью. Ведь война еще не была объявлена, как это принято вековыми обычаями культурного Запада. [43]