Книга вторая
Около двух часов ночи генерал Миаха приехал в штаб. Он начал свою деятельность по обороне Мадрида со служебного преступления.
Оказывается, вчера в шесть часов вечера, в момент бегства из столицы, заместитель военного министра генерал Асенсио вызвал к себе Миаху и вручил ему запечатанный пакет с надписью: «Не вскрывать до шести часов утра 7 ноября 1936 года».
Миаха уехал к себе домой. Пакет жег ему руки. По телефону, от друзей, он узнал, что правительство и высшее командование уехали из города. Друзья же сообщили, что, по слухам, это ему, Миахе, доверено сдать Мадрид фашистам.
Это было похоже на правду. Миаха считается генералом-неудачником, простоватым, провинциальным человеком, тщетно пробующим занять видное место в военных кругах. Молодой генералитет, особенно Франко, Кейпо де Льяно, Варела, всегда издевались над ним, над его неуклюжестью, неотесанностью, неумением устроиться. Сама фамилия его (миаха — крошка) настраивала на шутку. В июле, в момент мятежа, многих развеселило назначение Миахи военным министром. В мадридских гостиных комически серьезно поднимали палец: «О да, только Миахе и быть сейчас во главе армии таких резервов!» Бедняга пробыл в министрах несколько часов, он пробовал по телефону разыскать какие-нибудь части, найти концы, дозвониться до каких-нибудь военачальников, — тщетно. Никого не оказалось дома, из некоторых квартир в телефон откровенно фыркали, услышав, что спрашивает военный министр генерал Миаха. Ничего не добившись, сконфузившись, он в тот же день подал в отставку.
В оставлении Миахи сейчас военным руководителем покинутого, беззащитного Мадрида тоже какая-то издевка. [214] Несомненно, это подсказал Асенсио — формально республиканский генерал, фактически однокашник Франко Варелы, Ягуэ, сходный с ними по воспитанию, стилю и вкусам.
После нескольких часов колебаний Миаха решил незаконно вскрыть пакет, не дожидаясь утра.
В пакете был приказ военного министра:
«Дабы иметь возможность выполнять основную задачу по обороне Республики, правительство решило выехать из Мадрида и поручает Вашему Превосходительству оборону столицы любой ценой. Для помощи Вам в этом трудном деле в Мадриде создается, кроме обычного административного аппарата, Хунта (Комитет) по обороне Мадрида, с представителями всех политических партий, входящих в правительство, и в той же пропорции, в какой они входят в правительство. Председательствование в Хунте поручается Вашему Превосходительству. Хунта обороны будет иметь полномочия правительства для координации всех нужных средств защиты Мадрида, которую нужно продолжать до конца. На случай, если, несмотря на все усилия, столицу придется оставить, тому же органу поручается спасти все имущество военного значения, равно как и все прочее, что может представлять ценность для противника. В этом случае части должны отступать в направлении на Куэнку, дабы создать оборонительную линию на рубеже, который укажет командующий Центральным фронтом. Ваше Превосходительство подчинено командующему Центральным фронтом, и Вы должны постоянно поддерживать с ним связь по военно-оперативным вопросам. От него же Вы будете получать приказы по обороне и наряды на боевое питание и интендантское снабжение. Штаб и Хунта обороны должны быть расположены в военном министерстве. В качестве Вашего штаба Вам придается Генеральный штаб, кроме той части, которую правительство сочтет необходимым взять с собой».
Миаха бросился искать приданный ему штаб и штаб Центрального фронта. Не нашел ни того, ни другого. Все разбежались. В военном министерстве не было ни души. Он стал звонить на дом. Никто не откликался. В некоторых квартирах, услышав, что говорит «президент Хунты по обороне Мадрида генерал Миаха», люди, ничего не отвечая, осторожно клали трубку.
Он стал искать Хунту обороны — ничего не нашел. Представители партий, назначенные в Хунту, самовольно [215] покинули Мадрид, кроме коммуниста Михе. Все это было абсолютно похоже на унижение, которому подвергли Миаху при назначении его в июле военным министром.
Он обратился к 5-му полку народной милиции. 5-й полк ответил, что целиком отдает в распоряжение генерала Миахи не только свои части, резервы, боеприпасы, но и весь штабной аппарат, командиров, комиссаров. Чека и Михе установили с ним контакт от имени Центрального Комитета. Поздно ночью появилось несколько офицеров для штабной работы — подполковник Рохо, подполковник Фонтана, майор Матальяна. 5-й полк дал для штабной работы Ортегу, члена ЦК, начальника отдела служб Генерального штаба.
Обо всем этом Миаха рассказывает сам, стоя посреди большой министерской приемной, в кругу людей, постепенно собирающихся в покинутое здание. Это высокий, румяный, совершенно лысый старик с обвислыми, пухлыми щеками, в больших роговых очках. У него облик совы. Он волнуется, сердится, хлопает себя по груди и животу.
Офицеры штаба пробуют установить связь с колоннами, отошедшими вчера внутрь черты города. Из этого ничего не получается. Никого разыскать нельзя. Подполковник Рохо, приняв на себя функции начальника штаба, рассылает нескольких офицеров и комиссаров, оказавшихся в его распоряжении, просто ездить по городу, по казармам, по баррикадам, обнаруживать части и притаскивать командиров и делегатов связи сюда, в штаб. Снарядов в наличности — на четыре часа огня. Патронов для всего Мадрида — сто двадцать два ящика. И снарядов и патронов есть на самом деле во много раз, может быть в десять раз, больше. Но неизвестно, где они, а это все равно, что их нет.
По берегу Мансанареса, у городских мостов, на свой страх и риск стоят и постреливают кое-какие части. Рохо старается установить связь прежде всего с ними. Надо им дать боеприпасы, пулеметы и притом проверить готовность мостов к взрыву в любой момент, минировать все близлежащие дома и руководить взрывами. Это последнее дело берет на себя Ксанти, доброволец, отчаянный человек, коммунист.
Танки тоже все еще гуляют вокруг города. Вчера, потеряв связь с командованием, они перешли на самостоятельную жизнь. Командир их сам или по просьбе удерживающихся частей делает короткие контратаки в Каса-де-Кампо [216] и у Западного парка. Ночью, когда танкам полагается спать, они изобразили из себя мощную артиллерию, то есть по просьбе дружинников просто стреляли наугад в темноту, в направлении фашистов. Капитан танкистов явился к трем часам в военное министерство, обшарпанный, бледный, усталый до изнеможения.
— Охрана труда, где ты? Кажется, так говорят у вас в Москве. Доблестные республиканские части на исходе дня шестого ноября ворвались в родной Мадрид...
Мрачными шутками он пробовал прогнать усталость:
— В таких случаях Клаузевиц и Александр Македонский рекомендовали коньяк.
Коньяк в министерстве оказался. Две бутылки стоят на окне в ванной комнате покинутых апартаментов Асенсио. Всех рассмешило, когда я предложил не откупоривать бутылок до шести часов утра, исходя из надписи на конверте. Выпили за здоровье доброго Асенсио, обеспечившего оборону Мадрида коньяком. Было очень тошно на душе.
Мигель Мартинес поехал в Центральный Комитет.
Снаружи дом казался покинутым и мертвым, внутри, за плотно задернутыми гардинами, кипела жизнь. Чека распоряжался вовсю. Вместе с секретарями районных комитетов он организовал поголовную мобилизацию всего боеспособного и работоспособного антифашистского населения. Партийные работники, связавшись с другими надежными элементами, обходят дома квартиру за квартирой, составляют списки добровольцев, создают внутренние домовые военные комитеты, задача которых — оборонять каждое отдельное здание до конца, оставляя его только в виде груды развалин. Часть трудового населения выделяется для непосредственной борьбы, другая часть — для фортификационных работ, остальные — для обеспечения снабжения и военного производства.
Кроме районных комитетов созданы пять секторных военно-партийных комитетов. Они принимают на себя функции чисто военного характера и политического обеспечения обороны четырех городских секторов. Нормальные районные комитеты обеспечивают оборонную работу гражданского населения. Все нетрудоспособные старики и матери семейств с детьми должны немедленно эвакуироваться из города.
Мигель спросил, как с эвакуацией арестованных фашистов. Чека ответил, что не сделано ничего и теперь уже поздно. Для восьми тысяч человек нужен огромный [217] транспорт, охрана, целая организация, — где же в такой момент все это раздобыть?
Все восемь тысяч эвакуировать незачем, там много барахла и безобидных. Надо отобрать самые злостные элементы и отправить в тыл пешком, небольшими группами, по двести человек.
— Разбегутся.
— Не разбегутся. Крестьянам поручить охрану, это будет, пожалуй, еще надежнее, чем тюремная стража, — она очень продажна. Если и разбежится часть, черт с ней, можно потом переловить. Лишь бы не отдавать Франко эти кадры. Сколько бы ни удалось отправить — две тысячи, тысячу, пятьсот человек, — все будет благо. По этапу гнать до Валенсии.
Чека подумал, утвердительно мотнул головой. На это дело выделили трех товарищей. Поехали в две большие тюрьмы.
У заключенных было отличное настроение. Они, усмехаясь, говорили администрации: «Это наша последняя ночь здесь. Завтра у вас будут другие клиенты». Они не угрожали тюремщикам. В Испании тюремная администрация остается при всех режимах на правах незаменимых специалистов. Меняются только арестанты.
Фашистов выводили во двор, выкликали по спискам. Это озадачило и потрясло их. Они думали — ведут на расстрел. Их отправили в сторону Арганды, туда с первой партией поехал надзиратель — устроить временный этапный пункт.
В шестом часу утра мы поехали к мостам. Трескотня стала тише. Люди дремлют. Все оцепенело в угрюмом, отчаянном ожидании. В ожидании чего? Спасти Мадрид невозможно, сдать его нельзя. А ведь сделано все именно для сдачи Мадрида и ничего для его спасения. История заклеймит тех, кто привел к этому несчастью. Бедная история, сколько хлопот мы на нее взваливаем!
Нельзя сдать Мадрид. Надо драться до исступления, до последнего патрона, а потом до последней щепотки динамита, потом штыками, потом камнями из мостовой, потом кулаками, а потом, когда уже схватят, кусаться. Пусть почувствуют, что значит взять такой город. В Карабанчель они ворвались слишком быстро, теперь же пусть ползут — каждая улица будет для них мясорубкой. Две недели можно так драться, месяц — пока захватят весь город!
Вдоль переулка стоит очередь — одни женщины и девочки-подростки. [218] Еще темно, а они уже стоят. Это очередь за оладьями. Она движется очень медленно, потому что оладьи надо жарить. Старуха торговка печет оладьи на сковородке, — она берет горсточку кукурузного теста из глиняной миски, раскатывает ладонями в лепешечку, затем из пивной бутылки льет оливковое масло на сковородку и шлепает лепешечку на масло. На сковороде помещаются три широкие оладьи и одна узенькая. Старуха подкидывает сковороду, оладьи шлепаются спинами и жарятся дальше. Маленькую оладью старуха откладывает себе в оловянное блюдо. Остальные три продает. У нее нарезана квадратиками газетная бумага. Она листочком захватывает оладью и выдает в окно. Оладья стоит один реал, совсем недорого. Про старуху не скажешь, что она спекулянтка. Покупательницы уходят по трое. Оладьи уносят домой. Их будут есть с кофе. Старуха продает только одну оладью в одни руки. Мы с шофером тоже встали в очередь, единственные двое мужчин. Очень захотелось оладий, а шофер — тот вообще целые сутки не ел.
Но чтобы драться, чтобы драться до исступления, для этого людям надо во что-то верить, чувствовать, что драться есть смысл. Что Мадрид можно удержать. Может быть, его в самом деле можно удержать... Если, например, держаться, пока подойдут резервы. Черт их знает, вдруг они в самом деле подойдут... Вообще-то говоря, они уже подходят, целые шесть бригад. Они где-то вокруг столицы. Одна бригада будто бы уже в Вальекас. Она прикрывает отступление по валенсийской дороге. Зачем прикрывать отступление? Пусть отступающие сами себя прикрывают! Собрать шесть бригад, если нельзя больше, ударить в тыл мятежникам, окружить их, прижать к Мадриду, захватить в ловушку, разбить... Было же «чудо на Марне». Чудо на Мансанаресе, что нужно, чтобы оно совершилось? Если бы оно совершилось! Его надо совершить...
Уже совсем светло, на улицах начинается оживление, оно растет, и вот, грозно нарастая, и с южной и с юго-западной части города катится огромная, все более возбужденная волна людей, экипажей, вещей и животных.
Только сейчас, поутру, столица узнала, что правительство уехало, что настоящей обороны города не имеется, что враг у ворот, в воротах, в дверях, переступил порог.
В течение двух часов быстро закупориваются магистральные улицы, затем боковые, затем переулки. Густая, [219] вязкая человеческая масса бурлит, клокочет, исходит воплями. Среди нее торчат застрявшие автомобили, грузовики, пустые трамвайные вагоны, двуколки со скарбом. Вот броневик, к крыше которого бесстыдно привязаны матрацы, подушки, лоханки, узлы с бельем. Вот катафалк с мертвецом, которого покинули все, и кучер.
Теперь паника стала стихийной. Люди мечутся и рыдают, разговаривают с незнакомыми, как во время землетрясения, матери кличут детей. Какой-то коммерсант пожадничал, он нагрузил на двуколку свой товар — разноцветные материи; одна штука шелка размоталась, зацепилась, владелец кричит, и кто-то равнодушно обрывает полосу яркой, блестящей материи, как ленту серпантина.
Это потоп, это светопреставление, это гибель Помпеи, массовое паническое безумие. Впрочем, и в безумии есть своя закономерность. Несметная масса людей хотя и закупорила все улицы, все-таки, пусть медленно, движется в восточном направлении.
Я оставил машину и шофера, предложив ему, если волна схлынет, проехать к военному министерству, а сам, действуя локтями, начал продираться к «Паласу». Я хотел навестить Симона.
Больше часу ушло на то, чтобы добраться до Пласа-де-лас-Кортес. У подъезда стояло множество санитарных карет с ранеными, никто их не разгружал. Нужно ли их вообще разгружать? Ведь раненых надо эвакуировать раньше всего.
Побежал в палату, где Симон. Люди с улицы толпились между кроватями, разговаривали с ранеными, рассуждали, как быть. Некоторые приходили с самодельными носилками и забирали раненых родственников, мадридцев, к себе домой, чтобы спрятать от фашистов.
Симона на его месте не было. Соседи сказали, что он умер час назад, его сразу унесли вниз, в морг.
Вход в морг с переулка — это был отдельный гараж для богатых туристов. Тел было много, их начали класть уже в два этажа. Симон лежал у стены, над ним висела большая автомобильная шина. Лицо его было спокойно.
На улице завизжала сирена. Появились «юнкерсы». Взрыв глухо послышался издали. Но затем, вместо того чтобы разбегаться, публика заинтересованно и радостно задрала лица кверху.
Бомбовозы переменили курс, они повернули на запад и быстро удалились. Осталась группа истребителей, на [220] которых напали сомкнутым строем сбоку подошедшие маленькие, очень скоростные и маневренные машины.
«Хейнкели» начали разбегаться, бой принял групповой характер. Один из самолетов рухнул вниз, объятый пламенем, он прочертил в небе линию черного дыма. Люди внизу восторгались, аплодировали, бросали береты и шляпы вверх.
— Чатос! — кричали они. — Вива лос чатос!
Через два дня после появления новых республиканских истребителей мадридский народ уже придумал им кличку «чатос» — «курносые». У машины в самом деле такой вид: винтомоторная часть чуть-чуть выдается холмиком впереди крыльев.
«Хейнкели» удрали. Чтобы подчеркнуть это, «курносые» специально сделали два круга над столицей, красиво пикируя, кувыркаясь в фигурах высшего пилотажа, показывая на малой высоте трехцветные республиканские знаки. Толпы на улицах в радостном волнении внимали звонкому рокоту моторов-друзей. Женщины махали платками и, став на цыпочки, вытянувши шеи, посылали воздушные поцелуи, как если бы их могли заметить сверху.
Сейчас в Москве ноябрьский парад в разгаре. Проходят или, наверно, уже прошли военные академии. Пролетарская дивизия, Осоавиахим, конница, артиллерия. Войдут или, может быть, уже вошли из двух проходов по сторонам Исторического музея шумные лавины танков. И в тот же момент показываются в небе первые группы самолетов. Публика будет аплодировать, то глядя вверх, то переводя взоры на тяжелые и быстрые стальные черепахи...
У подъезда «Паласа» со вчерашнего дня без движения стоит совсем новый пятиместный «бьюик». Я попросил найти шофера. Это оказался небольшого роста, средних лет человек, аккуратный, с галстуком.
— Что с вашей машиной? Она в порядке?
— Да. Я жду своего начальника. — Он назвал имя видного чиновника военно-инженерного управления.
— Ваш начальник вчера уехал в другом автомобиле в Валенсию.
— Этого не может быть. Он бы сказал мне.
— Не знаю. Я видел его с женой и детьми. Жена в синей шляпе, старший сын — лет двадцати, с фотоаппаратом на ремешке через плечо. Машина на вид побольше вашей. [221]
Он слушал нахмурившись.
— Пожалуй, вы правы. У него есть еще семиместный «паккард». Синяя шляпа, фотоаппарат... совершенно верно. В «паккард» у них, наверно, вошло много багажа... У меня тоже есть семья. Некоторые шоферы оставили начальников и увезли свои семьи. Я не сделал этого. Три дня назад я попрощался с семьей, хотя она живет здесь, в Мадриде.
— Как вас зовут?
— Дорадо.
— Будьте моим шофером.
Он очень медленно обошел автомобиль, осматривая как будто в первый раз. Поглядел на колеса, на радиатор и фигурку на нем, на ручки дверец, на багажник сзади. Все имело новый, опрятный, начищенный вид. Отпер переднее сиденье, сел за руль, нажал стартер, спросил просто:
— Куда ехать?
Во второй половине дня Мигель Мартинес попробовал сделать что-нибудь в комиссариате. Из начальства здесь не осталось никого, кроме Михе, а он занят в Хунте обороны. Три машинистки, которых вчера не известили об эвакуации, пришли на работу в пустые комнаты. Одну из них произвели в секретари, и она уселась за стол в кабинете. Появился комиссар Гомес, еще два-три человека. Работу стали продолжать, делая вид, что ничего не случилось. Позвонили к Чека с просьбой прислать человек сорок для направления политработниками в части, обороняющие мосты. Чека ответил, что у него нет ни одного свободного коммуниста, но уже через полчаса прислал пятерку людей. Им выдали мандаты, по блокноту, по три химических карандаша, по цветному плану Мадрида, по пачке сигарет и указали номера телефонов — звонить через каждые два часа о положении на участке. Из одной колонны прибыл моторист, привез записку от командира — немедленно дать ему комиссара, чтобы моторист привез его с собой в колясочке. Это всем понравилось и подняло настроение. Гомес и Мартинес разгуливали с важным видом; они чувствовали себя даже лучше без старших, на положении хозяев. Неизвестно, сколько все это продолжится... Чека прислал еще девять человек, какой молодец! «Что делать, чем заниматься?» — спрашивали вновь назначенные комиссары. Это были большей частью строительные рабочие. Некогда было читать им лекции о политработе. Мигель говорил: «Первое — поднимайте [222] дух бойцов, ни шагу назад. Второе — поднимайте дух командиров. Третье — организуйте дружины динамитчиков и антитанкистов. Четвертое — укрепляйте вторую и третью линии обороны, пусть жители домов строят баррикады. Пятое...» Комиссары записывали новыми карандашами в новые блокноты. «Что пятое?» — спрашивали они. Мигель не знал, что пятое. «Пятое, — сказал он, подумав, — это держаться крепко, ни шагу назад, пока не подойдут к нам мощные подкрепления, и Франко будет разбит наголову у ворот Мадрида». — «Пока не подойдут мощные подкрепления», — радостна записывали комиссары в новые блокноты. «А если не подойдут? — думал про себя Мигель. — Если подойдут слишком поздно?»
Проезжая по улице Алкала, я сказал новому шоферу завернуть в переулок, где помещалась Альянса писателей. Тяжелые ворота старинного особняка были раскрыты настежь.
— Уехали все? — спросил я привратника.
— Нет, не все...
— Как так?!
Внутри пустота, тишина. Мраморный бюст, как скелет, белел в полумраке. В зимнем саду никого, в салоне никого, в столовой никого.
Поднялся в бельэтаж. Открыл и закрыл одну за другой множество дверей, никого не встретил. Наверно, сторож ошибся.
Поднялся еще выше, в мезонин. Здесь раньше жила младшее маркизово поколение, юноши и девицы. Сейчас здесь тоже никого не было.
— Ола! — крикнул я, уже входя.
Слабый голос ответил издали.
Кинулся вперед, к самой последней комнате.
На неубранной постели сидели Рафаэль Альберти и Мария Тереса Леон. Перед ними на столике стояли две чашки с остатками кофе и лежал маленький серебряный пистолет, знакомый по талаверской дороге. С этим пистолетом Мария Тереса останавливала в сентябре бегущих бойцов, останавливала и умоляла вернуться обратно на линию огня.
Они привстали, рука Рафаэля протянулась к пистолету. Движение прекратилось, когда он узнал меня.
— Ола! Ты здесь?! Что это значит!
— Вы здесь?! Почему вы не уехали?
— Мы не уедем. Мы остаемся. [223]
— Что за глупости!
— Это не глупости!
Я их никогда не видел такими. Лицо Рафаэля вытянулось. Его глаза, всегда рассматривавшие мир как спектакль, были жестки и не хотели больше ничего видеть. Мария Тереса глядела с изумлением, — ее потревожили, ее вывели из столбняка. Нежное лицо, в округлостях и ямочках, сейчас было неприятно гипсовым, как маска, которую с нее сняли в Москве. На московском съезде писателей кому-то пришло в голову снять гипсовые маски со всех литераторов-гостей. Этим очень увлекались, все устремлялись в скульптурную мастерскую, но маски оказались неприятные, они никому не понравились, их поломали и затеряли.
— Какого черта вы остаетесь здесь?
— Нам больше некуда идти. Мы в своем городе, в своем доме. Мы будем обороняться, когда очередь дойдет до нас. Правда, недолго обороняться. — Он бледно улыбнулся, показав на серебряный пистолетик. — Три пули им, остальные две нам.
— Это бред!
— Мы испанцы, антифашисты, революционеры. Мы агитировали за оборону Мадрида, мы руководили антифашистским союзом писателей, — значит, мы должны погибнуть вместе с городом, мы сами приговорили себя к этому, и приговор должен быть приведен в исполнение.
— А другие члены Альянсы?
— Почти все тоже остались в городе с таким же решением.
— Это бред. Это собачья чушь. Это гнусная интеллигентщина. Мадрид не обороняется пока... Вам надо уйти, пока не поздно. Уйти и увезти с собой, спасти всю честную мадридскую интеллигенцию, спасти ее от умерщвления, от погрома, от фашистского позора.
— Мы считали правильнее демонстративно погибнуть, чтобы показать всему миру пример массового самопожертвования перед лицом фашизма.
— Бред! Идиотство! Подумаешь, самопожертвование! Марокканский мясник зарежет тебя и Марию Тересу среди запыленных книг, подтяжек старого импотента маркиза и вонючих мраморных бюстов. Революционер — это не животное для убоя, не покорный фанатик, не самоубийца. Пока можно, он сражается, наступает, сопротивляется. Когда нельзя, он отходит, сохраняя силы, прячется, убегает. И опять при первой возможности возобновляет [224] борьбу, продолжает ее, опять наступает. Это очень трагично, то, что вы задумали, но совсем не так красиво. А по отношению к вашим товарищам, к Альянсе, это преступление.
Они смотрели на меня и друг на друга недовольно и почти враждебно. Мертвая стройность их решения нарушилась. Альберти сказал нерешительно:
— Это можно толковать по-разному.
Я рассвирепел:
— Почему по-разному? Если вам угодно пустить себе пули в лбы из вашей жалкой стрелялки — пожалуйста, я вам не указчик. Но будьте любезны сначала выполнить свой долг руководителей: в порядке антифашистской дисциплины и вообще в полном порядке эвакуировать весь состав мадридской Альянсы, литераторов, художников, композиторов, их жен и детей. Простите меня за нетактичность, но зло, которое может произойти, не ограничится убийствами и пытками антифашистской интеллигенции. Найдутся такие, волю которых фашисты сломят, заставят их подчиниться, раболепствовать, замаливать свои провинности, выслуживаться, — разве у вас есть гарантия, что не найдется таких? И причиной этому будет тот случайный факт, что им сегодня не помогли эвакуироваться из Мадрида. Кто за это отвечает?
Теперь они оба, неимоверно волнуясь, ходили по комнате. Мария Тереса ломала пальцы.
— Но ты сам! Ты требуешь, чтобы мы уехали, а ты, русский, останешься здесь...
— Ничего подобного! Я пока здесь потому, что... ну, потому, что у меня есть еще какая-то надежда. Может быть, город все-таки будет обороняться. Хотя бы даже некоторое время... А если все будет кончено, если последняя баррикада падет, будьте уверены, я не останусь здесь, я уеду. У меня нет никакого желания видеть физиономию генерала Франко.
— А мы... Мы тоже можем уйти последними?
— Конечно. Вас никто не торопит. Но сначала отправьте других. Увезите стариков, слабых телом, слабых духом, вам самим виднее, кого именно.
Их окаменение начало смягчаться.
— У нас есть только один маленький грузовичок...
— Мы достанем еще две машины в комиссариате. И моя третья. Отличный «бьюик», сегодня подарили, в него можно посадить четырех академиков или одного нобелевского лауреата... [225]
Мария Тереса улыбнулась сквозь слезы:
— Он и сейчас шутит.
— Вовсе не нужно всех таскать до Валенсии или до Куэнки. Надо довозить до Алькала-де-Энарес, это двадцать пять километров. Машины могут оборачиваться в один час. Вопрос, сколько у нас будет часов... Ну ладно, это видно будет.
Рафаэль подошел к телефону, на полпути с сомнением обернулся, все-таки снял трубку и набрал номер. Он сказал кому-то уже почти деловым голосом:
— Решено эвакуировать значительную часть интеллигенции... Что?.. Да. Скажи, что правительство предоставляет все удобства, лучшие машины, отъезд с семьями... Что? Ничего подобного!
Он нахмурился и прибавил в трубку уже твердым голосом начальника:
— Речь идет о спасении культурных кадров. Возьми лист бумаги, записывай имена, я тебе буду называть.
В пять часов пополудни фашистские части попытались обойти парк Каса-де-Кампо. Их встретил здесь очень энергичный пулеметный и артиллерийский огонь (под псевдонимом артиллерии работали четыре танка). В Карабанчеле появилась марокканская конница. Два броневика открыли сильный огонь вдоль улицы от площади Боен. Конница отступила.
Более того, части, прикрывавшие Толедский мост, решили сделать контратаку и сделали. В сумерках, подкравшись через дворы к южной части Карабанчеля, дружинники взорвали ручными гранатами небольшой итальянский танк. Экипаж в нем был перебит. Самый танк дружинники просто на руках протащили сто шагов, затем подвезли грузовик и вытащили трофей через Толедский мост. Истерзанную и изломанную итальянскую машину, при неописуемых криках восторга, везли по улицам столицы.
Противник атаковал город на нескольких участках, но пока небольшими силами, по-видимому нащупывая, как стойко намерен и намерен ли сопротивляться гарнизон Мадрида, существует ли он.
Повсюду дружинники удержались на своих местах, У баррикад. Рохо определил командиров колонн на городских участках: Барсело, Галан, Эскобар, Листер, Прада, Клаирак, Буэно. Это частью профессионалы-офицеры, частью командиры милиции из 5-го полка.
Основной атаки, того, что можно было бы назвать [226] штурмом Мадрида, фашисты до вечера не предприняли. Очевидно, они подтягивают главные силы, чтобы завтра решительным толчком проникнуть в центр города.
Огромная волна беженцев постепенно перекатывается через город. Сейчас она, хоть и понемногу, минует восточную часть города. На валенсийском шоссе анархисты устроили дорожные патрули, кого хотят — пропускают, кого не хотят — не пропускают. Им очень нравится заградительная патрульная служба. Оказывается, вчера они задержали несколько видных сановников из высших правительственных органов, издевались над ними и чуть не расстреляли. Алькальда города Мадрида, знаменитого толстяка Педро Рико, они заставили вернуться в столицу. Перепуганный, он укрылся в здании иностранного посольства, — что за позор!
На боковых улицах, прилегающих к бульвару Кастельяна, было несколько кровавых стычек. Фашисты из «пятой колонны», устроившись на чердаках, подстреливают дружинников или просто прохожих. По одиночкам они стреляют из винтовок, по группам — из пулеметов. Они бросают небольшие бомбы, иногда просто ручные полевые гранаты. Нужно сказать, это очень деморализующий способ борьбы. Мы ехали по улице Гойи, и впереди, на перекрестке, примерно за полквартала, сверкнул взрыв, упали на мостовую люди, раздались стоны и крики. В поле все это гораздо проще. Здесь люди теряются, боятся выйти на улицу, а если выходят, то пробираются очень робко, прижимаясь к стенам. Но действия «пятой колонны» вызвали вспышки страшной ярости. Народ врывался в дома, из которых стреляли, не только делал повальные обыски во всех квартирах, но при этом убивал много людей, правых и виноватых, крушил и бил все, что попадалось под руку. Один дом даже подожгли. Кто-то догадался объявить обо всем этом по радио и предупредить, что так будет с любым домом и его населением, где будут обнаружены фашистские террористы и диверсанты. Пусть обитатели каждого дома сами проверяют себя — они несут поголовную и круговую ответственность.
Сразу, в два-три часа, в городе создался внутренний фронт. В тыловых кварталах организуется нечто вроде домовых комитетов бедноты, вернее, антифашистских комитетов. Они несут охрану, проверяют жильцов, сообщаются с районными властями. Какая-то судорога проходит по городу, хорошая судорога, — пожалуй, Мадрид [227] в самом деле будет хорошо драться, квартал за кварталом. Оцепенение страха и обреченности ослабевает, оно сменяется порывом упрямства, гнева, непримиримости.
К семи часам на маленьком сером листочке вышел «Мундо обреро». Объявление от редакции: «Сегодня мы приведены к необходимости уменьшить размер нашей газеты по причинам, далеким от нашего желания. Когда положение на фронтах Мадрида прояснится, «Мундо обреро» выйдет в своем обычном формате».
Заголовок над текстом: «Бойцы, отметьте девятнадцатую годовщину славной русской революции непреклонным сопротивлением!»
Телеграмма из Москвы: «СССР торжественно и весело празднует девятнадцатую годовщину революции. Города и колхозы по всей стране, приукрашенные и иллюминированные, приняли праздничный вид. Вечером повсюду прошли собрания, посвященные годовщине революции. В Большом театре в Москве состоялось торжественное заседание столичного Совета совместно с партийными и профсоюзными организациями. Сталин появился в президиуме вместе с другими руководителями партии и правительства, встреченный восторженными овациями. Калинин, президент Центрального Исполнительного Комитета, сделал подробный доклад об успехах СССР во всех областях. (Агентство Фабра)».
Еще телеграмма:
«Фашистская угроза Бразилии».
Еще: вчерашняя сводка военного министерства с подробностями мелких перестрелок на Северном и Арагонском фронтах.
Еще телеграмма: из Барселоны, сводка тамошнего военного советника полковника Сандино о том, что у Бухаралоса на нашу сторону перешло три солдата.
Объявления: «Посетите ателье мод Гутьерес», «Каса Донато: вина, ликеры, вермут. Улица Галилея, 18», «Бар Бенито: кофе-крем, кофе-экспресс».
Извещения: «Собрание профсоюза сторожей и швейцаров гражданских министерств состоится завтра, в десять часов утра, улица Абад, 9», «Найдены портфель и два удостоверения на имя Тимотео Луна. Спросить в профсоюзе работников банков и бирж».
Н-да, не густо... Хорошо, что все-таки газета вышла. Одновременно на улицах продается другой, ранее отпечатанный тридцатидвухстраничный специальный иллюстрированный [228] номер «Мундо обреро», посвященный девятнадцатой годовщине Советской власти.
А о нас что знают в Москве? Фашисты возвестили, что седьмого ноября в Мадрид вступили. Никакой информации отсюда нет. Поехал к телеграфу — закрыто, не работает. Из комиссариата соединился с междугородней телефонной станцией. Спросил, с кем есть связь. Только с Барселоной. Отлично! Дайте! Попросил отель «Мажестик» — дали. Вызвал Лизу Кольцову, она на днях приехала в Барселону.
— Ты еще там, в Мадриде?
— Да. И поздравляю с праздником.
Она не стала больше расспрашивать.
— У меня карандаш в руке. Диктуй.
Передал кратко, по часам, сводку за протекшие восемнадцать часов.
Она не переспрашивала. В конце сказала:
— Сейчас же передаю в Москву.
Редакция сейчас не работает — праздник. Но есть дежурные. Кому нужно — позвонит дежурным и будет знать, что Мадрид седьмого ноября был в руках народа.
Опять поехал к мостам. Редкий артиллерийский огонь. Число бойцов у всех баррикад сильно возросло. Паники не чувствуется. Наоборот, люди деловито и спокойно устраивают пулеметные гнезда, подвозят мешки с песком. Появилось несколько пушек, для них устраивают блиндажи. Часть бойцов, завернувшись в одеяла, спит на тротуаре.
В штабе застал необычайное возбуждение. Оказывается, захваченный итальянский танк был командирской машиной. При убитом фашистском офицере, испанце, был найден оперативный приказ генерала Варелы о взятии Мадрида. Подполковник Рохо ровным голосом перечитывал его во второй раз, останавливаясь, и ставил у каждого пункта птички красным и синим карандашами. Командиры колонн сидели на столах и стульях, жадно слушали.
Варела указывает «задачу на день «Д»: занять исходное положение для атаки и штурма Мадрида, занять и удержать линию, прикрывающую наш левый фланг».
Он так формулирует идею маневра: «Атаковать противника на фронте между Сеговийским и Андалусийским мостами с целью сковать его. Перевести ударную [229] группу на северо-запад с задачей занять район между Университетским городком и площадью Эспанья, которая явится исходным пунктом для последующего продвижения вглубь Мадрида».
Для этого Варела дает задачи:
Своему левому флангу, «под непосредственным командованием полковника иностранного легиона», обеспечить фланг операции от «возможного наступления красных частей с севера и северо-запада», двигаясь в направлении Лагерь инженеров — ворота Родахос — высота Гарабитас — Новый мост (переправиться) — Круглая площадь — Клинический госпиталь Университетского городка. Начало движения — шесть часов.
Своей ударной группе — атаковать в лоб центральную часть города, для чего:
Колонне № 1 войти в Каса-де-Кампо через проломы в стене, наступать под прикрытием колонны № 4 (левофланговой), перейти реку вброд, продолжать наступление через Западный парк, занять «Образцовую тюрьму» и казармы. Затем продолжать наступление до улицы Маркизы Уркихо. Обеспечить из «Образцовой тюрьмы» огневое взаимодействие с левым флангом, когда он достигнет Университетского городка. Держать под огнем все улицы впереди своего расположения.
Колонне № 3 войти в Каса-де-Кампо с аэродрома Четырех Ветров. Пулеметной ротой разведать парк до южной стены, захватить ворота Ангела и Королевский мост. Переправиться через Мансанарес, построив понтонный мост. Атаковать казармы «Монтанья», занять церковь Кармелиток на площади Эспанья, держать под пулеметным и артиллерийским огнем Королевский дворец и улицу Гран Виа.
Колонне № 2 атаковать Карабанчель Бахо, чтобы отвлечь внимание противника. Заняв Карабанчель Бахо, двигаться в направлении Сеговийского моста, не переходя его без приказа. Не ввязываться в решительный бой во избежание больших потерь, а лишь привлечь внимание противника для облегчения наступления первых трех колонн.
Колонне № 5 атаковать Толедский мост с задачей, аналогичной колонне № 2 (демонстративной).
Колонну № 9 и колонну № 6, состоящие из марокканских стрелков и пулеметчиков Ифни, «гвардии сивиль», отрядов «рекете», Варела оставляет как резерв, непосредственно себе подчиненный. [230]
К этой части приказа есть много топографических деталей, я не успел их записать, пока Рохо читал вслух.
По артиллерии непосредственного сопровождения и непосредственной поддержки есть ссылка на особый приказ. Централизованная группа артиллерии получает задачу контрбатарейной стрельбы, стрельбы на запрещение по шоссе, выходящим из Мадрида, и по выходам с Андалусийского моста, также задачу усиления непосредственной поддержки ударных колонн и огня по непредвиденным целям. Указаны районы ее расположения — Вильяверде, высоты Гарабитас и аэродром Четырех Ветров. Группы стопятидесятипятимиллиметровых орудий открывают огонь по приказу Варелы или полковника Ягуэ, остальные — по непосредственному требованию командиров колонн.
По авиации, танкам и броневикам — ссылка на особые приказы.
Каждая артиллерийская группа получает взвод зенитных пулеметов.
Далее идут подробные указания по связи — адреса командных пунктов по артиллерийскому снабжению и прочим видам боеприпасов, по интендантству, по военно-санитарной службе и прочие детали.
Приказ устрашающий. В нем нет никаких колебаний и вариантов. Речь идет о штурме и захвате Мадрида полностью, даже то здание, в котором мы находимся, включено в боевую задачу дня. Противопоставить этой железной лавине почти нечего. Разрозненные, пестрые по составу, некомплектные, лоскутные колонны. Особенно на направлении Каса-де-Кампо. Здесь стоит колонна Эскобара, сборище случайных групп, случайно собранных при бегстве к стенам столицы.
И все-таки захват неприятельского военного приказа поднял настроение. Теперь по крайней мере известно, что нас ждет.
Какая-то заминка произошла у противника. Его колонны № 2 и № 5 — единственные, которые выполнили сегодня задачу сковывающей атаки у Сеговийского и Толедского мостов. Да и то — выполнили ли, еще как сказать. Они чересчур переусердствовали в выполнении фразы «не ввязываться в решительный бой во избежание больших потерь». Чего они испугались — наших двух броневиков и трех танков?.. Остальные колонны движения почти не обозначили. [231]
Но в приказе у Варелы штурм вовсе не назначен точно на седьмое ноября. Сказано — задача на день «Д». Несомненно, день «Д» теперь перенесен на завтра.
Рохо попросил не мешать ему. Он сел за столик лицом к стене и начал обдумывать приказ, время от времени подзывая к себе командиров колонн, советуясь с ними. Он тыкал карандашиком в приказ генерала Варелы. Все-таки всем было приятно, что рабочие-дружинники раздолбали итальянский танк и выудили этот хамский приказ, где мадридскими улицами уже распоряжаются, как своими.
Вышел, поехал вверх, к площади Эспанья. Улица Гран Виа еще не была под пулеметным и артиллерийским огнем колонны № 3, предусмотренным в приказе Варелы. В конце этой улицы, у входа в «Капитоль», горел замазанный синей краской фонарь, стояли люди.
— Что там?
— Идет русская картина «Чапаев».
Трудно было удержаться, не зайти. Огромный театр набит до отказа. Много женщин, а еще больше дружинников. Им бы, собственно, сейчас быть у баррикад, — ну ладно...
Напряжение крайнее. Василия Ивановича только что настигли. Затрещал пулемет, в зале по привычке хватаются за оружие — до того у всех обострен рефлекс на выстрелы... Горящий дом стали громить пушкой, даже храброму Петьке стало не по себе.
«Амба, Василиваныч... Отступать надо!»
«Чапай... никогда не отступал».
И три тысячи человек в ответ кричат:
— Вива, Русиа, вива!
Точно так кричали арагонские бедняки, смотря «Чапаева» в деревне Тардьента, три месяца назад. Русские партизаны, русские моряки посмертно вдохновляют народы мира на борьбу с угнетателями.
Из комиссариата опять вызвал Барселону, передал последнюю на сегодня телефонограмму для Москвы:
«Через двадцать минут пробьет полночь. Мы сможем по праву сказать, что и в Мадриде провели праздничный день. Банды фашистов рвались сегодня в столицу. Но мадридские рабочие сорвали приказы фашистских генералов. Пусть ценой крови, но они отстояли сегодня Мадрид. Праздник трудящихся всего мира не был омрачен! На завтра, по некоторым сведениям, противник готовит большой штурм множеством колонн, с поддержкой [232] сильных огневых средств. Но и боеспособность Мадрида возрастает с каждым часом».
Рохо уже составил приказ. Интернациональную бригаду решено ввести в действие, не дожидаясь подхода других обещанных правительством резервов. Пусть это нерасчетливо и разбивает идею мощного кулака, где-то сосредоточиваемого на выручку столицы, — так ли еще это? — ждать больше нельзя.
Приказ мадридского командования на завтра много короче и скромнее приказа генерала Варелы:
«Сведения о противнике. Противник проводил сегодня демонстративные атаки, подготовив генеральный штурм Мадрида.
Идея маневра: колонны центра и Каса-де-Кампо удерживают всеми силами занимаемый ими фронт с целью задержать наступление противника.
Фланговые колонны правого фланга (Барсело), левого фланга (Буэно и Листер) атакуют противника во фланг и тыл.
Колонны резерва (Интербригада и Альварес Коке) преграждают доступ противнику на возвышенность Университетского городка, Западного парка и Росалес.
Задачи колонн:
Барсело. Атаковать во фланг и тыл колонны противника, наступающего на Каса-де-Кампо. В распоряжение командира колонны поступает 3-я сводная бригада (Галан).
Клаирак. На рассвете развернуть колонну вдоль шоссе от станции Посуэло на Карабанчель, имея свой правый фланг на разветвлении этого шоссе от Посуэло-де-Аларкон на Карабанчель. Левым флангом держать связь с колонной Эскобара. В случае необходимости отхода отводить части в порядке через ворота Родахос к мосту Республики, который упорно оборонять.
Эскобар, Мена, Прада. Все три колонны объединяются под руководством полковника Альсугарай. Удерживать любой ценой занимаемый участок и задержать наступление противника.
Листер. Из восточной части района моста Вальекас атаковать на Вильяверде.
Буэно. Из западной части района моста Вальекас атаковать на Карабанчель Бахо.
Энсисо. Размещается внутри Каса-де-Кампо с задачей уничтожить противника, который ворвется в Каса-де-Кампо. [233]
Интербригада. Прикрывать подступ к высотам Университетского городка и Западного парка.
Альварес Коке. С батальоном штурмовой гвардии прикрывает бульвар Росалес и казармы «Монтанья».
Танки. Придаются колонне Барсело.
Артиллерия. Пятнадцать минут подготовки, начиная с шести часов сорока пяти минут. Непосредственная поддержка — по требованиям командиров колонн, через начальника артиллерии. Его командный пункт в здании телефонной станции».
...Надо устроиться хоть где-нибудь поспать. Хоть три-четыре часа. Иначе можно совсем свалиться. Можно здесь, в штабе, или в комиссариате, на диване. Дорадо, новый шофер, предлагает поехать к нему домой, на окраину города. Там будет тесно, но чисто.
— Не стоит, товарищ Дорадо, беспокоить и волновать вашу семью. А что, если мы попробуем тот же «Палас»?
Едем к «Паласу».
Портье бесприютно пригорюнился за стойкой, среди хаоса санитарных носилок, плевательниц и ночных горшков, загромоздивших вестибюль. Он бледно улыбается, ему неловко за роскошный отель.
— Можно у вас поспать сегодня?
Я спрашиваю, как если бы в первый раз в жизни попал сюда.
— Вероятно, можно... Там у нас оставлен левый угол второго этажа, на всякий случай. Несколько апартаментов.
Что он подразумевает под всяким случаем? Не будем вдумываться.
— Хорошо, дайте апартамент. В какую они цену?
— Я не знаю теперь точно. Администрации больше нет... Даже не знаю, нужно ли теперь платить и кому.
Я выбрал апартамент сто десятый — кабинет, салон-столовая и спальня с двумя огромными кроватями.
— Товарищ Дорадо, мы будем спать вместе. Дверь забаррикадируем стульями. Кровати сдвинем. Оружие положим на постель, между нами. Как бы не проспать — в пять часов надо опять быть у мостов. Надеюсь, что до пяти нас не очень будут тревожить.
— У меня чуткий сон, я могу вас разбудить в любой час.
В дверь осторожно постучали. Портье притащил мой чемодан, сданный вчера, шестого ноября, на хранение. [234]
Разве это было вчера? Как будто год назад. Ну и денек, елки зеленые!
— Это излишне, чемодан мне пока не нужен... Ладно, оставьте его.
Мы начали раздеваться, потом передумали, сняли только башмаки, расстегнули ворот. Лучше спать одетыми.
— Вы еще не знаете, — сказал Дорадо, — я вам не сказал, ведь я коммунист, член партии. Раньше был социалистом, а не так давно вступил в коммунистическую партию.
— Это замечательно! Это меня очень радует, товарищ Дорадо! Это приятный сюрприз. Да, позвольте, мы сейчас выпьем по этому поводу!
Он вежливо улыбнулся.
— Не смейтесь, мы выпьем, и такого выпьем, чего вам никогда и не снилось! Да и мне не снилось.
Я открыл чемодан и вытащил оттуда тщательно завернутую бутылку бургундского вина разлива 1821 года, драгоценную бутылку из погребов герцога Альбы, чей род знатнее и славнее испанского королевского дома. Бурбонов.
Я обещал рабочей охране дворца Альбы распить это вино при первой победе республиканских войск. Не рано ли?.. Нет, не будем дольше испытывать судьбу.
Мы сходили в ванную комнату и взяли два матовых стакана для зубного полоскания.
— Выпьем, товарищ Дорадо, мы, два коммуниста, по случаю праздника Седьмого ноября. А также за то, что этот день не стал днем «Д».
Он не понял. Я добавил:
— Выпьем в том смысле, что этот день провели все-таки в Мадриде, и в том смысле, что не боимся ни завтрашних, ни послезавтрашних и никаких будущих боев.
Мы стукнулись зубными стаканами, и шофер приветливо сказал:
— Очень рад с вами познакомиться.
Мы проснулись не от бомб и не от стука прикладов ворвавшихся в город фашистов, от которых баррикадировали дверь, а от крика петуха. Сначала это воспринималось как сон. На мгновение мелькнул колхоз, Пугачевский район, хлебозаготовки, изба председателя сельсовета; не удержалось, сменилось [235] Россошью, птицефермой, девушка-зоотехник, как ее звали — Поликарпова, Поликанова? Она плакала: куры заболели дифтеритом. Россошанский райзо не оказывал помощи, — хорошая девушка... Петух кричал, надрывался... Это Испания. Почему Испания? Апартамент... Будуар, глупое слово. Петух в апартаменте — очень глупо. Где же петух?
Дорадо уже встал, неслышно двигался по большой спальне, причесывал редкие волосы обломком гребня.
Петух в самом деле орал здесь, в роскошном отеле «Палас», даже не один, а несколько. Госпиталь перевез с собой свою продовольственную базу, живое диетическое питание для раненых. Курятник временно поместили в салоне первого этажа.
У подъезда уже стояли кареты со свежими ранеными, — значит, бой возобновился, шел седьмой час.
За Толедским и Сеговийским мостами яростная трескотня. Дружинники держатся хорошо, они крепко засели в зданиях. Они даже чуть-чуть продвигаются вперед, отвоевывая перебежками и взрывами ручных гранат пустыри, мелкие постройки и сараи. Обычный состав колонн несколько изменился. Среди дружинников прежнего типа — молодежи в солдатских шапочках — появились средних лет и пожилые рабочие, немного неуклюжие, но очень сердитые и усердные. Они пришли на баррикады, как люди приходят тушить пожар, как у нас рабочие приходили на субботник разгружать дрова — не прохлаждаться, не терять время, а делать дело. Оттого и потери резко повысились с утра. Убиты и ранены сегодня большей частью именно рабочие постарше, вчера пришедшие драться. Но боевой дух от этого резко возрос. Молодежь следует за старшим поколением, она заражается осмысленностью и целеустремленностью борьбы: ведь до сих пор она, эта масса молодых дружинников, впитывала в себя только тоску бесконечного отступления, бессмыслицу глупых и противоречивых приказов, недоразумения и конфликты с неопытными или подозрительными командирами. Здесь же все стало ясно, бежать некуда: если сдать эту улицу, и еще вот эту, и еще вот те две — наступит конец всему.
Еще одно преимущество появилось у мадридцев: они у себя дома, знают, особенно здесь, на рабочих окраинах, каждый переулок, каждый дом, каждый чердак, а осаждающие — наваррские кулаки-крестьяне, галисийские помещичьи сынки, африканцы, иностранные легионеры — [236] непривычно и не очень разборчиво бьются о стену чужого, им, в сущности, незнакомого города. Ведь только высшее фашистское командование и часть офицеров жили в столице и разбираются в лабиринте ее улиц.
Однако здесь согласно приказу Варелы (вряд ли он изменил этот приказ) против нас действует группа сковывания и демонстрации. Главный удар направлен через Каса-де-Кампо. Еду туда — положение и тут неплохое. Артиллерия — четыре батареи, правда, из ветхих орудий, — удерживает фашистов на их исходном положении. Наши части очень энергично окапываются — аллеи и тропинки простреливаются пулеметным огнем. На двух участках встретил бойцов Интернациональной бригады. Они опрятно одеты, в новых куртках, в беретах защитного цвета, в обмотках или крагах, с новыми винтовками; большей частью немцы и французы. Они расположены первым эшелоном здесь, вторым — позади, в Западном парке и на южной оконечности Университетского городка. Один батальон брошен в Вильяверде, в помощь Листеру. По внешнему виду среди них вовсе не так много солдат с опытом мировой войны, как рассказывали. Это люди в среднем от двадцати пяти до тридцати лет. Некоторые из них довольно неумело обращаются с оружием, смущенно и растерянно разглядывают пулемет даже при простых задержках.
Около полудня здесь удалось провести небольшую контратаку. Испанцы и иностранные добровольцы, после артиллерийской подготовки, бросились двумя группами сквозь деревья, окружили два павильона с марокканцами. Их, конечно, можно было взять в плен или перебить — не хватило умения. С устрашающими криками, бросая кругом себя ручные гранаты, мавры выскочили из павильонов и прорвались к себе. Но все-таки противник задержался, он даже немного отступил назад.
В штабе сведения со всех участков пока удовлетворительные. Дружинники держатся. Только Барсело еще не раскачался со своим фланговым ударом. Вдруг сирена. Над городом семерка «юнкерсов» в сопровождении истребителей. «Курносых» не видно. Фашисты спокойно, безнаказанно движутся по небу. Ага, сейчас они лупят по самому центру города. Взрывы грохочут, раздирают уши. Дымные столбы видны кругом, над крышами домов. Идут сюда, к военному министерству. Да, они метят сюда. Еще грохот, совсем рядом, видимо на бульваре Реколетос... Стекла дрожат, частью со звоном выпадают. [237]
Военное министерство не имеет противовоздушного убежища... Миаху и Рохо уговаривают спуститься в подвал, где архивы. Но «юнкерсы» уже прошли. Ушли. В небе появились республиканские истребители — поздно. Их оповестили на пять минут позже; эти пять минут решают, ведь для того, чтобы удрать на свою территорию, фашистской авиации нужно мгновение. У нее есть аэродром Хетафе, прикрываемый зенитной артиллерией. «Курносым» командование пока запрещает залетать далеко — ведь их горсточка, дорог каждый человек, каждый аппарат.
На этот раз разрушения от бомбардировки велики, жертвы тяжелы. Много женщин, детей, безоружных, безобидных людей. Смерть застала их в случайных, невинных позах. Одна старуха развешивала белье, ее нашли распростертой на обгорелых простынях и пеленках, с веревкой в руке, без головы. Взрыв, который мы слышали так близко от военного министерства, пришелся на большой гараж. Бомба прошла через крышу — стеклянную крышу! — воспламенила множество грузовиков и легковых машин. Сейчас все это пылало жарким бензиновым пламенем.
В самый разгар суматохи с «юнкерсами» меня позвали к телефону — из Москвы! Звонили по комиссариатскому телефону — все прочие, частные штаб обороны Мадрида приказал выключить во избежание переговоров с кварталами, захваченными фашистами.
У телефона был опять Радиокомитет. Поздравляли с праздником, рассказали о параде и демонстрации, попросили в ответ сообщить свои впечатления.
Впечатления!..
Передал коротко о том, как держится Мадрид, о виденных сегодня боях у реки и в Каса-де-Кампо, о налете «юнкерсов», происходящем сию минуту. Правда ли, что взят Толедо? — спросил Радиокомитет. Кем взят?! Республиканцами. Толедо взят республиканцами? Нет, неправда. Как они себе это там представляют, не пойму...
Коммунистическая партия работает великолепно. Вовсе не будет пристрастием, если сказать, что из партий она одна сейчас чувствуется в Мадриде. Все антифашисты, вплоть до крайне умеренных и «болотных» групп, охотно слушаются ее руководства, принимают все указания по обороне Мадрида, сами приходят за этими указаниями. Члены Центрального Комитета и Мадридского провинциального комитета партии весь день проводят на [238] боевых участках, с частями, участвуют в контратаках, строят новые баррикады и укрепления.
Под вечер громкоговорители и не менее громко говорящие мальчишки, продавцы «Мундо обреро», созывают народ на «грандиозный, сенсационный, изумительный митинг» в кино «Монументаль».
Кино переполнено, зал разукрашен знаменами, лозунгами в честь девятнадцатой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, портретами Маркса, Ленина, Сталина, Хосе Диаса, Тельмана.
В президиуме появляются члены Мадридского комитета, затем Педро Чека и Антонио Михе, затем — зал в восторге встает и бурно аплодирует — Долорес!
Председатель собрания объявляет, что оно посвящается девятнадцатой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции и обороне Мадрида. Овации, музыка — ах, как хорошо, что музыка! Вот чего не хватало! В эти дни, особенно когда в душе поднималось высокое и горько-торжественное, было как-то сухо в ушах, как бывает сухо в горле. Вот теперь, когда оркестр — есть еще оркестры в Мадриде! — бросил в воздух величавую, звонкую медь «Интернационала», грудь радостно, впервые за все это время радостно выдохнула то, что томило, — желание боевой песни. И если бы на этом кончился весь митинг в кино «Монументаль», он уже по справедливости мог бы считаться «грандиозным, сенсационным, изумительным». Слезы на глазах, вдохновенные лица рабочих, военных, молодежи, женщин говорят о том, что для них всех огромная поддержка, праздничный подарок — иметь возможность в тягчайшую минуту их жизни, в катастрофические, решающие часы иметь возможность собраться здесь огромным боевым партийным коллективом и петь, вместе, стройно, жадно, под музыку, грозную песню пролетарской борьбы и победы.
Антонио Михе произносит речь; он и вообще хороший оратор, на этот раз он прекрасно, сильно, откровенно описывает критическое положение Мадрида, отсутствие в данный момент всякой помощи извне, жизненную, революционную, непререкаемую необходимость драться и держаться, пока не придут подкрепления. Он перечисляет кратко, точно, оперативно все условия, без которых оборона Мадрида, даже кратковременная, невозможна: создание еще и еще боеспособных отрядов, упорное сопротивление, борьба за каждый дом, фортификации, окопы, баррикады, строжайшая военная дисциплина, порядок [239] в тыловых кварталах, беспощадная расправа с «пятой колонной», со всеми террористами, провокаторами, шпионами, сбор всего оружия; производство боеприпасов, строгая экономия в продовольствии. Собрание слушает внимательно, прерывает аплодисментами и криками «Муй бьен!». Вторую часть своей речи Михе посвящает Советскому Союзу, Октябрьской революции, гражданской войне в России, победам социализма, борьбе с троцкистами и правыми, пятилеткам, партийному руководству, политике Коминтерна. Он призывает мадридских большевиков оказаться достойными их звания, не уступить фашистам Мадрида ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра, никогда, как не был уступлен Мадрид вчера, в день Седьмого ноября!
А потом говорит Долорес.
Она исхудала, очень бледна, кажется сейчас еще выше, повелительнее и как-то моложе. Как всегда, в черном и, несмотря на простоту одежды, нарядна.
— Товарищи рабочие Мадрида! Не верится глазам, что в этот момент, когда снаряды врага уже начали разрушать здания нашей столицы, когда в небе Мадрида летают мятежные самолеты, направляя смерть против беззащитных женщин и детей, — не верится глазам, что мы сошлись здесь сегодня на подобное собрание... Но мы все-таки собрались здесь, и вовсе не только для того, чтобы поднять наш дух. Он и без того высок, наш боевой дух, в дни тягчайших испытаний. Мы собрались здесь, чтобы соблюсти наш любимый обычай, мы собрались здесь, чтобы воздать должное чудесной стране, которая называется Союзом Советских Социалистических Республик. Воздать должное за великодушную помощь, которую страна эта оказала испанскому народу. За ее твердую позицию в Женеве и ее деяния, которые позволяют испанскому народу собраться с силами для контрнаступления, для отражения и изгнания врага.
Ныне этот народ, который смог победить и внутренних и внешних своих врагов, говорит нам: «Испанские братья, следуйте нашему примеру!» Русский народ был порабощен больше всех. Но он создал большевистскую партию, партию Ленина, которая с изумительным искусством победила все трудности революции, расчистила путь борцам коммунизма и победила вопреки всему.
Коммунистическая партия Испании требовала и требует от своих членов, чтобы они дрались с врагом в передних рядах. Мы требуем, чтобы коммунист, будь он [240] начальником, организатором или политическим комиссаром, был первым всегда!
Товарищи! Нам надо сопротивляться неприятельскому штурму еще два, три, четыре, восемь дней, столько, сколько придется, сколько нужно будет! И мы будем сопротивляться! Фашизм смог бы найти в Мадриде только развалины, только наши трупы. Но он не дождется и этого. Мадрид будет могилой для многих и многих фашистов!
Пока зал бурлит рукоплесканиями, она смотрит на женщин — их много здесь. Она обращается к ним, поднимает руки ладонями вверх, как будто несет в пригоршнях что-то драгоценное, что нельзя пролить...
— Женщины Мадрида! Вы здесь! Я вижу, еще не перевелись героини Освободительной войны, отважные испанки из того племени, которое боролось и изгнало из страны войска Наполеона Бонапарта! Я знаю, вы готовы и вы сможете повторить подвиг освобождения! Подруги Мадрида! В семнадцатом году один народ своей решимостью сделал себя хозяином страны. Покажем и мы свою решимость, убережем нашу столицу, сделаем так, что лозунг «Но пасаран» («Они не пройдут») станет реальностью! Сделаем так, что мужчины и женщины трудящегося Мадрида останутся свободными и непорабощенными, что они покажут всему миру, как надо бороться и побеждать!
Представители других партий и организаций пришли на этот коммунистический митинг, чтобы приветствовать советскую годовщину. Выступает Ариэль — оратор-анархист, Регуло Мартинес — от левых республиканцев. Президиум и собрание просят меня передать приветствие газете «Правда» по случаю Октябрьской годовщины; текст приветствия принимается бурными аплодисментами.
«Народ Мадрида приветствует храбрых советских рабочих, строителей социализма. Мы решительно боремся, отстаивая каждую пядь нашей земли от полчищ наемников фашизма. Следуя вашему примеру героической обороны Петрограда, мы не уйдем из траншей, будем держаться до последнего человека, до последней капли крови. Мы упорствуем в нашем желании счастливой жизни, похожей на жизнь вашего народа. Ваша решительная и вдохновенная поддержка подняла наш дух. Вместе с вами все, что есть прогрессивного и демократического в мире, стоит на нашей стороне, и это сознание вливает в нас силы и энергию. В эти трагические часы, [241] перед жерлами фашистских пушек, Мадрид братски приветствует советских рабочих. Клянемся вам, что они не пройдут! Да здравствует советский народ!»
Митинг кончается. Люди осторожно в темноте расходятся — домой или на фронт. Недалеко от фронта, несколько кварталов. Редкие выстрелы. На центральном участке, у мостов, за эти часы ничего не изменилось. На нашем левом фланге колонне Барсело с приданными ей шестью танками удалось если не продвинуться вперед, то обозначить движение. Во всяком случае, противник был здесь смущен и своего собственного охватывающего движения не развил. Зато в Каса-де-Кампо фашисты к концу дня прорвали на фланге республиканские линии и прорвались на целых полтора километра внутрь парка.
И все-таки — пусть противник на полтора километра ближе — все-таки я глубоко счастлив сегодня ночью. Теперь уже ясно: Мадрид сопротивляется. Он не склоняет, как на бойне, шею для удара мясника. Он будет драться «еще два, три, четыре, восемь дней, сколько придется», как говорит Долорес. Он не будет сдан без боя. Очень тихо я говорю себе: может быть, совсем не будет сдан.
Весь день прошел в тяжелых боях. Фашисты продолжают, правда замедленным темпом, штурмовать город по параграфам приказа генерала Варелы. Правда, день «Д» растянулся уже почти на семьдесят часов. Фашистские колонны № 1, 4 и 3 настаивают на своем обходном движении и пытаются пройти в город через парковые массивы. Интернациональная бригада с большими потерями держит фронт на подступах к возвышенности Университетского городка.
Где же резервы? О них ничего толком неизвестно. Пять бригад должны ударить противнику в тыл, взаимодействуя с частями, сидящими в городе. Пять бригад и еще одна — 2-я интернациональная. Об этом нет никаких сведений. Нет связи со штабом Центрального фронта, генералом Посасом. Оттуда время от времени раздаются странные звонки или приезжают странные офицеры связи — узнать, в чьих руках Мадрид. Из Валенсии, от военного министра, от Генерального штаба, вообще Ни слуху ни духу. [242]
Но ведь так невозможно. Надо знать, сколько держаться, пока придут резервы или вообще какая-нибудь помощь. От этого зависит тактика обороны. Если помощь придет завтра, тогда сегодня можно смелее контратаковать, более решительно отстаивать каждую сотню метров территории, не давать противнику никакого выигрыша в пространстве. Если помощь может подойти только через четыре-пять дней... ну что ж, тогда следует гораздо экономнее расходовать живую силу и боеприпасы, тогда придется медленно, с боем отодвигаться, уступать по кварталу в день, выигрывая время, затягивая борьбу, тогда будем цепляться хоть за часть города, не давая фашистам основания говорить, что они овладели столицей. Пока все делается без перспективы хотя бы на сутки вперед. Неясно, что будет через два часа. Около полудня в Карабанчеле, у Толедского моста, где все время противника удавалось сдерживать, что-то хрустнуло. Броневики в это время пошли заправляться, на баррикадах решили закусить, и вдруг концентрированный, несколькими веерами расставленный пулеметный огонь погнал передовые охранения. Сразу паника передалась на площадь Эспанья, оттуда кто-то брякнул по телефону на улицу Алкала, и вот из штаба, сбивая друг друга с ног, побежали опрометью люди. Миаху и Рохо почти насильно потащили к автомобилям — скорей перебраться на восточную окраину города... Через час суматоха улеглась, атаку отразили, даже не взяв подкреплений из другого сектора.
Одна маленькая часть пока прибавилась к защитникам Мадрида, впрочем без всякого содействия в этом фронтового или верховного командования. Пришел партизанский батальон Кампесино — смелые, отчаянные ребята, они дрались все эти месяцы в Гвадарраме, которая считалась самым близким мадридским фронтом, а теперь стала самым отдаленным от города.
Солдаты батальона — большей частью крестьяне, отличные стрелки и гранатометчики. Командир подбирал их по одному, подвергал испытанию отвагу каждого. Табель взысканий в батальоне не бог весть какая сложная — за мелкие проступки здесь любят съездить по загривку, а за настоящие воинские преступления ликвидируют, отведя за большой камень или в лесок. При этом Кампесино страстно заботится о своих бойцах — чтобы они были всегда сыты и напоены, обуты и в хорошем настроении. Сам он — маленький, коренастый, цыганского [243] вида человек с густой черной бородой, страховитый по облику. Выдают его белые, веселые, как у подростка, зубы и плутовские, озорные глаза навыкате. Он вместе с батальоном принадлежит к 5-му полку, член коммунистической партии. В ЦК кряхтели по поводу крайней умеренности его марксистской эрудиции и чересчур уж простых нравов в батальоне. Но Кампесино и его ребята так честно, так преданно, так смело сражаются против фашизма, так дисциплинированно выполняют все приказы, — решено было, что красными профессорами они успеют стать и позже.
Вскоре после суматохи и ликвидации прорыва у Толедского моста к штабу подъехала очень запыленная машина. Офицер вышел из нее и, на ходу козыряя во все стороны, побежал вверх по парадной лестнице. В нем узнали адъютанта из свиты Ларго Кабальеро. Наконец-то! Мы все радостно поспешили в большую комнату председателя Хунты обороны Мадрида. Начальник штаба вышел из соседнего, оперативного зала и заинтересованно встал у дверей. Офицер откозырял председателю Хунты обороны и широким взмахом вынул из-за ворота тужурки большой пакет.
— От главы правительства, военного министра.
Прежде чем разорвать конверт, председатель сердечно и крепко пожал руку первому гонцу из Валенсии в осажденный Мадрид.
Он уселся за стол и поискал глазами разрезной нож из слоновой кости, бывший министерский. Ножа не оказалось. Мы ждали. Проволочной скрепкой он распорол тугую полотняную бумагу. Вынул письмо. Прочел. Посмотрел на приехавшего офицера. Еще раз прочел.
Он встал из-за стола с письмом в руке, медленно, тяжелыми шагами, багровый, с отвислыми щеками, пошел к выходу, потом вдруг вернулся назад, к столу, вытащил снизу корзинку для бумаг, бросил туда письмо и очень быстро удалился.
Мы кинулись к корзинке, вытащили письмо. Никто этому не препятствовал.
Глава правительства и военный министр Ларго Кабальеро в письме обращался к генералу, председателю Хунты обороны Мадрида, со срочной просьбой: ввиду того что военное министерство и Генеральный штаб не успели при отъезде взять с собой столовую посуду и белье, что теперь создает известные затруднения, выдать подателю сего столовые и чайные сервизы военного [244] министерства, соответствующие комплекты скатертей и салфеток, а также предоставить необходимый автотранспорт для немедленной отправки названных предметов в Валенсию.
Под вечер положение сильно осложнилось. Закипел горячий бой у моста Принцессы. Два раза мавры прорывались к реке, их чудом удалось отогнать. Опять налетела авиация, очень сильно громила; наши истребители настигли, правда, ее, но уже за чертой города, после бомбометания; сбили один «хейнкель». Один из «курносых» был слегка подбит, сделал вынужденную посадку у Викальваро, на нашей территории. Затем вылетело несколько республиканских бомбовозов, бомбили западную часть Каса-де-Кампо, занятую фашистами. Нашли по дороге из Умеры колонну итальянских танков, бомбили ее. На участках у «Образцовой тюрьмы» дружинники расстреляли все свои патроны, и кто-то начал их провоцировать на уход. Это чуть не случилось. Тяжелая артиллерия мятежников где-то придвинулась ближе и стала рушить дома позади площади Эспанья. Из Карабанчеля Бахо пробрались две женщины, рассказали, что там уже третий день идет чудовищная резня рабочих. Нет, не расстрелы только, — фашисты говорят, что нужно беречь патроны, — а именно резня. Мавры и фалангисты упражняются, перерезывая связанным рабочим горло от уха до уха.
Опять Москве удалось связаться со мной по телефону. Я услышал голос из «Правды»:
— Каково положение?
— Фашисты подошли ближе к реке. У них прибавилась артиллерия. Артиллерийский огонь затрудняет оборону мостов. Тоже и воздушные налеты. В захваченных кварталах режут рабочее население. Но это лишь подняло боевой дух. Драться будут крепко.
— Драться будут крепко?
— Да, драться будут крепко. Мы ждем подкреплений.
— К вам подходят большие подкрепления?
Я не сказал: «К нам подходят большие подкрепления». Я сказал только: «Мы ждем подкреплений». Голос опять настойчиво, наводяще спросил:
— К вам подходят большие подкрепления?
Голосом и вопросом напомнилось: мы здесь забыли о том, что, кроме осажденного врагом, изолированного и пока беспомощного Мадрида, есть еще целый мир, есть [245] целых два смертельно враждующих друг с другом лагеря, что они оба, притаившись, ждут, как обернется эта отчаянная схватка здесь. Что от хода и исхода этой схватки может зависеть многое вдалеке от Мадрида. Я прокричал в трубку и звонко повторил два раза:
— Да, к нам подходят большие и сильные подкрепления! Крупные подкрепления республиканских войск приходят на помощь Мадриду!
— Значит, подкрепления будут большие?
Теперь я чувствовал уже не только товарища на другом конце воображаемой радио-телефонной нити, но весь миллион ушей между нами, всех профессиональных подслушивателей в шести странах, разделяющих нас, всех врагов и друзей, жадно настроивших приемники на волну республиканского, народного Мадрида, я закричал что есть силы:
— Да, подкрепления будут солидные! Они скоро будут, со дня на день! И мы вполне можем продержаться до их прихода!
Товарищ быстро задал еще несколько вопросов об обстановке. Спросил, почему я не уехал в Валенсию.
— Береги себя, — сказал он.
— Я берегу.
— У нас в «Правде» сейчас ноябрьская испанская делегация.
— Передай ей большой привет.
После него к аппарату подошла стенографистка, я ей сделал сообщение о том, как прошел день девятого ноября. В Москве послепраздничные газеты выйдут только завтра. Но эти сообщения уже передаются по радио, наша страна знает, что Мадрид не пал седьмого, держался восьмого, держался и сегодня.
Еще сутки прошли, и Мадрид по-прежнему в наших руках. И силы защитников не ослабели. Хотя и напряжение боя не уменьшается. На рассвете дружинникам, с помощью авиации, удалось тремя батальонами продвинуться в Каса-де-Кампо. С юга бригада Листера захватила несколько улиц у Вильяверде.
Прекрасно дерутся солдаты Интернациональной бригады. Очень жаль, что эта часть, которая вместе с танками могла бы послужить хорошим тараном для наступления, [246] брошена сюда и расходуется очень невыгодно на обороне городских кварталов. Ничего не поделаешь. Надо удержаться. Это сейчас важнее всего на свете. Пожилые люди, заслуженные ветераны и руководители, прошедшие по две, по три революции, отсидевшие годы в тюрьмах и концентрационных лагерях, сражаются рядом с молодежью как простые солдаты, они своими телами преграждают фашизму путь к Мадриду.
Миаха издал сегодня приказ, простой, очень краткий:
«Милисианос и солдаты! Силы противника во всей своей совокупности атакуют Мадрид. Надеюсь, что никто из вас не отступит ни на шаг, пока лично я не дам приказ наступать. Поздравляю вас с блестящими действиями сегодняшнего дня. Ваш генерал Миаха».
Налеты авиации беспрерывно мучают город. «Юнкерсы» появляются почти каждые два-три часа. Республиканская авиация не может много заниматься противовоздушной обороной — она летает над наступающими частями мятежников.
«Пятая колонна» не утихает. По-прежнему подпольные фашисты швыряют, особенно по ночам, бомбы в прохожих. Они почти не отваживаются нападать на вооруженных людей. Их цель — сеять панику среди гражданских жителей. Одна бомба убила двух детей, игравших у подъезда.
Хунта обороны издала новый декрет о регистрации оружия. Всякое лицо, задержанное с незарегистрированным оружием, считается принадлежащим к фашистскому подполью. Хунта объединила все мелкие вооруженные отряды самообороны — таких расплодилось в городе очень много. Учреждения и организации имеют право создавать по специальному разрешению охрану только внутри своих зданий. Наружная охрана улиц централизована. На улицах относительный порядок.
Под вечер всех взволновал приятный случай. Над аэродромом Алькала-де-Энарес, недалеко от Мадрида, появился бомбардировщик «юнкерс». Не обращая внимания на взлет истребителей, он выключил моторы и демонстративно пошел на посадку. В машине не оказалось боевого экипажа, из нее вышел только пилот, испанский офицер. Он заявил, что давно хотел отдать себя в распоряжение республиканского командования и [247] использовал для этого первый удобный момент — когда германские пулеметчики и бомбардировщики пошли закусывать.
Кое-кто из уехавших вернулся. Некоторые приезжают в Мадрид на день, а ночевать уезжают в Алькала или в другие городки на восток от столицы. Осели в «Паласе» кинооператор Кармен и Жорж Сориа, корреспондент «Юманите». Мы составили здесь крохотную колонию.
Я распаковал чемодан, сменил белье, опять запаковал чемодан. Шофер Дорадо видел эту операцию, он взял затем чемодан, снес вниз, поставил в автомобильный багажник.
Мы разговаривали с Карменом и Сориа, стоя у окна моей комнаты. Прямо через дорогу на наших глазах — это было поразительно — ударил в здание кортесов артиллерийский снаряд. Он взорвался внутри, нас слегка шатнуло.
Сбежали вниз, на другой тротуар, через боковой подъезд проникли внутрь. Служители и сторожа парламента в панике, но постепенно приходят в себя. Старушка уборщица вся обсыпана штукатуркой, как булочница. Она ничего не соображает, но цела-целехонька. Смотрим, где разорвался снаряд. Оказывается, он пробил крышу рядом с главным залом и исковеркал комнату, где обычно работают журналисты. Некоторые предметы и картины на стене уцелели. Старые часы идут как ни в чем не бывало.
Сегодня истекает последний срок для прихода обещанных резервов, для контрнаступления против мятежников. Но резервов пока нет никаких, они где-то организуются и реорганизуются. Люди на исходе сил, снаряды и патроны кончаются. Будет чудовищно, если придется уступить город именно теперь, после четырех самых мучительных дней, теперь, когда защитники столицы обрели самое главное, самое драгоценное — боевой дух, волю к сопротивлению, бесстрашие перед неприятелем! А ведь, может быть, придется! Кроме телеграмм сочувствия от собраний и профсоюзов, Мадрид не получает пока ничего.
По комиссариатскому телефону вызвал голос на русском языке:
— Михаиль Ефимович, это с вами один добрый приятель говорит, один о-очен добрый приятель, вы, наверно, его узнаете, когда увидите... [248]
Говорили издалека, по какому-то пригородному проводу, но я тотчас же ответил:
— Здравствуйте, Залка! Где вы? Давайте сюда!
Голоса и руки я помню, как лица. Конечно, это говорок Залки, протяжный и музыкальный, с западным «л», с украинским «га», со звонким «р», с венгерским соскальзыванием ударения на первый слог, с крошечными паузами после каждого слова. Вспомнил его руки, небольшие, широкие в ладонях, пальцы короткие, мягкие, с крепкими ногтями, в густых светлых волосках.
В трубке захихикали. Он сказал, очень довольный:
— Это не Залка, дорогой Михаиль Ефимович, это другая личность. Но вы не совсем ошиблись. Скоро я вас увижу, а пока счастлив слышать ваш голос, мой р-родной!
К подполковнику Рохо пришли договариваться о заданиях командир Интернациональной бригады Эмиль Клебер и его помощник Ганс. От них я узнал, что сформирована 2-я бригада и командиром ее намечается Павел Лукач.
— Это венгерец, писатель, — сказал Клебер. — Вы должны его знать, он много жил в Москве. Товарищ Марти хотел, чтобы 2-я бригада была только резервным пополнением к 1-й. Теперь он же приходит к заключению, что ее надо срочно выделить как самостоятельную оперативную единицу.
За эти четыре дня командиры, комиссары, штаб хорошо перезнакомились друг с другом и успели подружиться. Не слышно споров и пререканий, какие были в военном министерстве до осады Мадрида. Все подчеркнуто повинуются, не оспаривают приказов, хотя и не всегда выполняют их. Отошла в сторону игра военных самолюбий, появилась коллективность в работе. Миаха очень мало вмешивается в оперативные детали, он даже мало в курсе их, — это он предоставляет начальнику штаба и командирам колонн и секторов.
Зато он охотно и усидчиво разговаривает с людьми, с военными и штатскими, со всеми делегациями и депутациями. Для них у него есть хороший, крепкий язык, стиль старого рубаки, краткого и непреклонного в заявлениях. Это подтягивает и ободряет людей, а заодно и самого Миаху. Он видит, что дело не безнадежно, что оно еще может обернуться вовсе не так скверно, как представлялось это людям, направившим его на этот [249] пост. Пусть даже завтра Мадрид будет взят — все-таки он храбро оборонялся, и немалая заслуга в этом приходится на долю Миахи. Ему нравится административная работа, и у него явный нюх к этим вещам...
Рохо привлекает людей своими скромными манерами, прикрывающими большие конкретные знания, и необычайной работоспособностью. Вот уже четверо суток, как он не разгибает спины над картой Мадрида. Непрерывной чередой подходят к нему командиры, комиссары, и всем им он вполголоса, спокойно, терпеливо, как из справочной будки на вокзале, иногда повторяясь по двадцать раз, объясняет, втолковывает, указывает, записывает на бумажках, часто рисует.
Сейчас, поздно ночью, вдруг опять завязался горячий бой в Каса-де-Кампо. Мятежники решили вернуть себе часть парка, отнятую у них днем. Трескотня отчаянная. Темно, трудно разобраться, где что, люди наскакивают друг на друга, поминутно расспрашивают и опять разбегаются. От снарядов загорелось несколько деревьев, и это еще больше усилило темноту кругом. Осколочный снаряд попал в ложбинку, где мы сидели, — никого абсолютно не ранило, но меня с разбегу кто-то саданул в висок каблуком так, что в глазах все помутилось. И тотчас же другой черт брыкнул кованым сапогом в грудь. После этого еще долго стреляли над головой, орали и бегали кругом, я лежал недвижно в овраге с огромной шишкой, не желая никуда двигаться, смертельно злой и обиженный на всех, на фашистов и республиканцев. Ну хорошо, война, но нельзя же так лягать человека каблуком по виску, ведь это невозможное дело!
Вечером я телеграфировал «Правде»:
«В ночной и сегодняшней утренней атаках республиканцами взято много пленных. Сегодня утром республиканская авиация совершила блестящий налет на фашистский аэродром Авила и уничтожила двенадцать самолетов.
Вчерашний контрудар, направленный против фашистов в парке Каса-де-Кампо, заставил их отступить и остановиться в этом направлении. Мы увидели, что марокканцы умеют удирать не хуже других, когда на них хорошенько нажимают пулеметным и ружейным огнем, авиацией и внезапной штыковой атакой. Они умеют охотно [250] сдаваться в плен. Они не прочь признать свои ошибки и обещать, что в следующий раз не будут драться, если даже их насильно мобилизуют.
Встретив сильный удар, противник несколько перегруппировался и возобновил главную атаку со стороны предместья Карабанчель. Здесь вчера и сегодня опять идут ожесточенные уличные схватки. Отдельные дома берутся с бою в штыковых и гранатных атаках.
С четырнадцати часов фашисты начали здесь сильную артиллерийскую атаку по Толедскому мосту. К этому моменту я был в прилегающем к мосту квартале Карабанчель Бахо, — квартал во время атаки оказался отрезанным от моста. С огромным трудом бойцы удерживают баррикады под ураганным огнем артиллерии. Все-таки до сих пор, к восемнадцати часам, мост и несколько улиц впереди него находятся в руках республиканцев. От зажигательного снаряда пылает громадное здание «Капитаниа Хенераль» — в прошлом управление Мадридского военного округа.
Кипит бой, а рядом, по соседству, на маленькой площади идет летучий митинг. Агитаторы и политработники, нередко женщины, поднимают дух бойцов.
Осажденный Мадрид оплакивает смерть Антонио Коля, которого называли «моряком из Кронштадта»... Посмотрев знаменитый советский фильм, Антонио Коль, моряк испанского республиканского флота, перешедший сражаться на сушу, поставил себе целью останавливать и выводить из строя гранатами фашистские танки. И добился этого. Пять итальянских танков были взорваны. Антонио Коль подползал к ним, имея на поясе дюжину гранат. Он был ранен случайно и до последней минуты надеялся поправиться, чтобы продолжать свою блестящую работу.
Тяжелый бомбовоз «юнкерс», который вчера перелетел на сторону республиканцев, сегодня уже получил номер правительственной авиации и вылетел с новым экипажем на бомбежку фашистских частей. Ему не надо было брать с собой бомб — полный запас их оказался на самолете и на бомбодержателях. Теперь офицеры иностранного легиона почувствовали на своей шкуре приятное прикосновение германских бомб».
(Я не упомянул в телеграмме, что с этими бомбами была большая возня. Кто-то вздумал открепить их на земле, запутался в сложной сети проводов от электронагревателей и чуть не погубил все дело. Пилот корабля не [251] знал, как открепить бомбы. Летчики долго совещались и вдруг пришли к самому простому выводу — взлететь над противником и облегчиться от бомб над фашистскими позициями нажимом кнопок.)
«К вечеру замечены накопления противника в районе Вильяверде. Очевидно, фашисты хотят нанести третий охватывающий удар с юго-востока Мадрида, чтобы отрезать единственную свободную дорогу на Валенсию и в основном полностью окружить город.
Республиканские части, народная милиция и рабочие Мадрида сопротивляются поистине героически и наносят противнику все более сильные ответные удары. Ближайшие два-три дня могут решить судьбу Мадрида и, может быть, всей гражданской войны».
Последними словами телеграммы я имел в виду резервы, которые, однако, до сих пор не вступили в сражение, не имеют настоящего контакта с мадридским командованием и дай бог если завтра только сконцентрируются.
Оставленные на произвол судьбы военным министром, разрозненные мадридские колонны смогли благодаря преданности нескольких командиров, благодаря мужеству и энергии мадридских рабочих, благодаря политическому руководству мадридских коммунистов сдержать первый натиск врага, затормозить штурм столицы, создать порядок в собственных рядах, оборонять Мадрид, почти без вооружения, пять суток. Это в самом деле чудо, но сколько оно может еще длиться без поддержки извне?
Натиск врага возрастает, и завтра он будет еще сильнее. Укладываясь спать, не находишь в себе никакой мысли, кроме этой.
Туманная, слякотная погода. Это к лучшему — приостанавливает работу авиации.
Сокрушительный, яростный штурм фашистов почти на все мосты по Мансанаресу. Мятежники засыпают огнем все набережные. Настоящие огненные вихри. Часто самому не по себе становится. А дружинники держатся, они держатся и сегодня, — все это зачастую те же самые люди, что опрометью бежали из-под Талаверы, из-под Толедо от одного звука пулемета!
У Сеговийского моста рота под командованием сержанта Веласкеса бросилась на фашистов в контратаку. [252]
Здесь дрались астурийцы-динамитчики. С пением «Интернационала», под пулеметным дождем, они кинулись вперед, на эстремадурскую дорогу, и отвоевали у противника почти полтора километра!
У моста Принцессы пошли в атаку фашистские танки «ансальдо». Они меньше и слабее республиканских, но в городской обстановке довольно вертлявы. А все-таки ребята из «Социалистической молодежи» забросали их гранатами.
Я не знаю, продолжает ли соблюдать генерал Варела свой приказ на день «Д». Фашистское командование теперь меняет направление своих ударов по Мадриду и комбинирует их. Неудачи пехотных и танковых атак оно возмещает непрерывным мощным артиллерийским огнем. Грохот взрывов почти не смолкает. В окнах беспрерывно дрожат стекла. Пожарные команды еле успевают локализовать пожары.
На столе у меня три радиограммы, принятые мадридским телеграфом, но он их передал в комиссариат.
«Мадрид. Генералу Франко. В восторге и благоговении преклоняемся перед победителем, вошедшим со своим благословенным войском в столицу Испании. Шлем свои молитвы рыцарям святой церкви, освободителям родины. Алькальд города Бургоса Аделья. Ответ оплачен, пятнадцать слов».
Другая: «Мадрид. Генералу Франко. Аве Цезарь, император! Антонио Аренверо».
Третья: «Мадрид. Генералу Вареле. Поздравляю с победоносным вхождением в Мадрид. История смотрит на вас. Боливаро».
Героическое сопротивление Мадрида оказалось сюрпризом не только для фашистов. Вчера и сегодня здесь появилось несколько физиономий, которые бесследно исчезли пятого и шестого ноября. «Возвращенцы» заглядывают с небрежным видом в свои бывшие кабинеты и канцелярии. Они видят за своими письменными столами работников Хунты обороны. Они делают незамечающий, туристический, проездной вид. Утром, выходя из «Паласа» с шофером Дорадо, мы натолкнулись на его бывшего начальника. Со мной он вежливо раскланялся, а на Дорадо и на «бьюик» посмотрел как если бы в первый раз в жизни. Дорадо тоже не поклонился и хмуро сел за руль... Во второй половине дня, когда в городе стало особенно шумно, валенсийские туристы опять улетучились. [253]
Хунта обороны приняла новый порядок пропусков на выезд и въезд в город. Этим предотвращаются беспорядочное бегство и ненужное возвращение в Мадрид лиц, покинувших его.
Хунта работает очень энергично. Она регулирует порядок в городе в розничной торговле, в продовольственном снабжении, организует эвакуацию. Арестованные фашисты постепенно, начиная с седьмого ноября, вывезены из Мадрида...
К вечеру, наконец, определились перспективы на завтрашний контрудар против фашистов вместе с резервами. В штабе это называют громко контрнаступлением, но, по-моему, в окончательном виде это только контрудар. Большие планы широкого маневра шестью бригадами из района Арганды на Пинто-Парла и вспомогательными маршрутами других четырех бригад на Леганес и Ильескас — эти большие планы очень сузились. Часть бригад Рохо потребовал себе на оборонительные городские сектора — «не до жиру, быть бы живу». Остается весьма небольшой ударный кулак из четырех бригад, с дюжиной орудий и дюжиной танков, который завтра должен ударить на фашистов с тыла, в направлении горы Ангелов и Хетафе. Со своей стороны Мадрид ударит всем своим правым флангом и центром обороны.
Конечно, это никак не Марна, но...
День разочарований и тяжелых огорчений. Из контрнаступления, по-видимому, ничего не выйдет. Главная ударная группа очень поздно вступила в бой. Артиллерийская подготовка была просто жалкая. Новые, плохо обученные бойцы вяло пошли вперед, а приблизившись к горе Ангелов, смутились встречного огня и залегли по складкам местности. Они пока лежат там.
Мадридские части тоже вначале рванулись в атаку, но далеко не ушли. Трудно фашистам продвигаться в глубь Мадрида, но не менее трудно выковыривать их из тех мест, где они уже закрепились. Отбросить мятежников одним махом далеко от реки оказалось на сегодняшний день делом невозможным.
Интернациональная бригада храбро ринулась вдоль стены парка Каса-де-Кампо. Умело перебегая группами и одиночками, используя пригорки и камешки, выбрасывая [254] вперед пулеметные отделения, два батальона продвинулись более чем на километр. Можно было выйти гораздо дальше, но фланги, колонна Галана и другая, анархистская, колонна отстали и не пытались догонять. Танки, приданные этой группе, несколько раз отрывались, уходя вперед, возвращались к пехоте и тянули ее за собой. Танкисты уговаривали бойцов не терять времени, броситься вперед, захватить широкое пространство, обстреливаемое весьма слабым огнем, — из уговоров ничего не получилось. «Мы свистим», — сказал по обыкновению танковый капитан. У него это получается всегда кстати. Разозлившись, два танковых взвода еще раз удрали вперед, ворвались в проволочные заграждения, передавили пулеметные гнезда, изничтожили какое-то артиллерийское имущество, исковеркали несколько фашистских автомобилей. Они немного отвели душу, а то всю неделю они стояли у мостов, «как пугало на огороде», по выражению того же капитана.
Эта неудача очень тяжела, но воспринимается не так прискорбно, как это могло казаться раньше. Для разгрома Франко под Мадридом время, видно, еще не пришло, а с приходом пополнений оборона города, пусть пока пассивная, но жестокая оборона, становится более верным делом.
Как и в предыдущие дни, в два часа пополудни над городом появились «юнкерсы» в сопровождении своих истребителей. Миаха покраснел от злости, он ударил пухлым своим кулаком по обеденному столу:
— Когда они завтракают?! И сами не едят, и другим не дают. Прошу вас не вставать из-за стола.
Впрочем, он сам соблазнился и побежал с салфеткой на шее на балкон, когда ему сказали, что бой идет над самым зданием военного министерства.
«Юнкерсы» уже сбежали, «курносые» атаковали «хейнкелей». На крутых виражах и пике они мелькали раскрашенными, как у бабочек, крыльями, — это повергало в восторг публику, жадно наблюдавшую с земли.
Затем бой отнесло за угол дома, и ничего не стало видно. Все уселись продолжать завтрак. Еще через пять минут сообщили по телефону, что несколько машин сбито, один из пилотов спрыгнул на парашюте и взят в плен. Миаха приказал привезти его сюда, в штаб. Минут через десять послышался невероятный шум и вопль толпы. С балкона видно было, как к ограде медленно подъехал автомобиль, облепленный со всех сторон и даже [255] сверху людьми. Дверца раскрылась, изнутри вытащили кого-то, поволокли через сад министерства.
Куча сопровождающих и зевак хлынула внутрь здания. Я вышел на лестницу — по ее широким ступеням наполовину вели, наполовину несли вверх атлетического молодого человека с гримасой боли на лице; он обхватил руками живот, как если бы у него лопнул пояс и падали брюки.
Это вовсе не был фашистский летчик. Это был — я узнал его с первого взгляда — капитан Антонио, командир истребительного отряда «курносых».
Почему его так волокут? Он очень бледен, спотыкается, плохо видит перед собой. В большой комнате, где работает Рохо со своими помощниками, он рушится на диван, чуть не сломав его могучим телом.
— Антонио, это ты прыгнул с парашютом? Тебя атаковали?
Он тяжело дышит.
— Дай мне воды. У меня прострелен живот.
— Антонио!
— Это сумасшедший дом какой-то! Почему они стреляют в своих? Дай мне воды тотчас же! У меня огонь в животе. Много пуль в кишках. Дай воды, и тогда я расскажу, как было.
— Антонио, не надо рассказывать. Нельзя пить, если рана в животе. Сейчас тебя положат, отвезут в «Палас».
— Скорее в госпиталь и немножко воды! Надо потушить огонь от пуль. Не теряйся, пожалуйста, из виду! Шесть штук гадов на меня напали. Я пошел под облака, и вдруг сразу шесть «хейнкелей» — со всех сторон, все на меня! Очень прошу, не теряйся из виду!
— Я не потеряюсь из виду. Я с тобой поеду в «Палас». Это госпиталь. Я там же и живу, рядом с тобой. Антонио, милый, не разговаривай, я тебе запрещаю!
Вся комната слушает в ужасе. Зачем раненого республиканского летчика притащили сюда, почему не в лазарет? Начинается галдеж, все взаимно обвиняют друг друга. Все сходятся на том, что во всем виноват приказ Миахи. Велено было им привезти летчика сюда, вот и привезли. Но приказ был основан на ложной информации, на том, что с парашютом сбросился летчик-фашист. Нужно ли было идиотски или провокационно выполнять приказ, основанный на ложной информации? Все сходятся [256] на том, что исполнять не надо было. Никто не зовет санитаров и носилки. Все сходятся на том, что надо позвать санитара и носилки. Антонио начинает сползать с дивана, веки его опускаются. Наконец, вот санитары и носилки. Антонио берут, весьма неловко, с дивана, кладут на носилки, кладут вкось. Одного санитара толкнули, он выпустил ручку, Антонио грохнулся на пол. Все кричат от ужаса и боли, один только Антонио не кричит. Его опять берут, опять кладут, мы спускаемся к санитарной карете, едем до «Паласа» только три минуты. Его несут в операционную. Здесь толчея, курят, груды грязной ваты, неубранные пальцы рук, ступни ног и еще какая-то непонятная часть тела, похожая на колено, лежат в большом тазу, дожидаясь санитарки; на стене висит плакат с танцующей парой: «Проводите лето в Сантандере». Антонио кладут на операционный стол, он вдруг кажется ребенком, а ведь такой большой...
Через два часа доктор Гомес Улья пришел сказать, что Антонио уже оперирован, лежит рядом в комнате, зовет и нервничает. Из кишечника извлечены четыре пули, еще две оставлены во внутренних органах, извлекать их очень опасно. Все дело в том, чтобы раненый был совершенно неподвижен, иначе начнется перитонит — и тогда все кончено. У летчика, видимо, богатырское здоровье, у него есть шансы спастись, если только будет обеспечена полная неподвижность его в постели. Но он очень беспокоен. Он нервничает и зовет. Он хочет что-то объяснить.
Я пошел к Антонио. Он и в самом деле очень нервничает. Прежде всего я должен взять листок бумаги и записать его рапорт.
— Понимаешь, документа нет. Надо составить документ...
— Какой тебе документ? Ты дрался, мужественно, героически дрался, ранен, поправляешься — о документах другие позаботятся.
— Нельзя без документа. В аэродромном журнале записано, когда мы вылетали по тревоге. Пожалуйста, эту дату возьми и подставь в рапорт. Я-то помню точно — пятнадцать сорок восемь, — но ты сверь с журналом, ведь это же документ!
— Ты хочешь сказать: тринадцать сорок восемь? В пятнадцать сорок восемь тебя уже оперировали...
— Постой, постой! Я ведь помню точно — вчера, в пятнадцать сорок восемь, в пятнадцать... [257]
— Не вчера, а сегодня, — ведь бой-то был сегодня, три часа тому назад!
Он встревожился:
— Сегодня?! Разве сегодня?! Что же это у меня память отшибло? Ты шутишь! Разве сегодня был бой? Какое же сегодня число?
— Сегодня... Ты был под наркозом. Все это неважно. Главное — не двигаться, поправляться.
Он очень подавлен, что спутал дни.
— В мозгу-то у меня ничего нет? Ты мне скажи прямо.
— Ничего у тебя в мозгу нет, голова садовая! Лежи смирно.
— А с ребятками что? Целы ребятки?
— Больше чем целы. Твои ребятки сбили пять машин, да ты одну, — итого шесть.
— Ну что за орлы! Ах, ребятки, милые! Они ведь у меня молодые, ребятки мои, я шестерых послал на «юнкерсы», а сам с двумя, поопытнее которые, стал удерживать боем истребителей... Мы хорошо с шестеркой подрались. Сбили каждый по одному гаду... Вдруг вижу, товарищ с правой стороны исчез и все фашисты тоже. Ясно, пошли под облака. Тревожусь за молодежь. Мировые ребята, да ведь еще не совсем опытные. Пикирую... Я ведь ничего не путаю? Ты мне скажи.
— Ты ничего не путаешь. Молчи, пожалуйста. Тебе нельзя говорить.
— Я тревожусь за молодежь. Пикирую... И тут сразу опять шесть «хейнкелей», другие, со всех сторон, как псы все на меня! Не успел разобраться — мне сразу перерезали пулеметной струей левое крыло и элероны. Пошел в штопор. Время от времени пробую выравнивать машину мотором — ничего не выходит. Понимаешь, ничего не выходит. Понимаешь?!
— Понимаю. Молчи, милый, потом расскажешь.
— Понимаешь? Машину жалко. А ничего не выходит. Машин у нас мало, понимаешь? Тогда я отстегнулся, ногами толкнул машину и прыгнул. Прыгнул и соображаю: ветер на юг, в сторону фашистов, поэтому надо падать быстрее, затяжным прыжком... Метрах в четырехстах раскрыл парашют, опускаюсь на улицу, не знаю, на чью... Какие-нибудь двадцать метров решат мою судьбу. Ты понимаешь? Ты можешь себе представить, что я думал в это время?.. И вдобавок начинают стрелять с земли — не то по самолетам, не то по мне. И опять неизвестно, кто [258] стреляет. И вот сразу что-то загорелось в животе. Может быть, сдуру кто-нибудь даже с нашей стороны стрелял... Но никому не говори. Мои ребята ни в коем случае знать этого не должны. Это для их политико-морального состояния бесполезно знать. Такие ошибки могут быть, они не показательны. На таких ошибках летно-подъемный состав воспитывать не нужно. Понимаешь? Ты об этом деле молчи.
— Не я молчи, а ты молчи, слышишь? Сейчас же уйду, если ты будешь разговаривать. Для тебя одно спасение — не двигаться, лежать, молчать.
— Одно спасение?.. Значит, плохо мое дело, говоришь?
Он замолчал и скоро опять начал:
— Имея ранение в области живота, я по правилам спуститься уже не мог. Стукнулся очень сильно о землю. Ясно помню, что ко мне бежали какие-то неизвестные лица. Какие именно — опять неизвестно...
— Ты не слушаешься. Я ухожу...
— Пожалуйста, молчу. Очень обидно, что подстрелили. Я бы приземлился благополучно и сегодня опять в бой пошел... Против фашистов. Против фашистов! Против фашистов!
— Я прошу тебя и предлагаю — прекрати разговаривать. Так ты скорее выздоровеешь и вернешься в строй.
— Думаешь, вернусь?
Он посмотрел мне в глаза таким внезапно всевидящим, пронизывающим взглядом — я испугался, что он прочтет слово «перитонит». Но он не прочел. Ослабев, он сразу задремал.
Отряд капитана Антонио вылетел сегодня второй раз в бой, в шестнадцать часов с минутами. Он сбил еще четыре истребителя, три «хейнкеля» и один «фиат».
Итого за сегодняшний день над Мадридом сбито десять фашистских самолетов — восемь германских и два итальянских. Потеряны бомбардировщик «бреге», устарелой конструкции, и машина Антонио.
Заголовки сегодня вечером в «Мундо обреро»:
«Воздушный бой над крышами Мадрида».
«Слава героям воздуха! Фашистские самолеты, сбитые летчиками свободы, свидетельствуют перед миром, что фашизм будет побежден у ворот Мадрида».
«Да здравствуют пилоты Республики!»
Ночью объехал пригородные участки. Наступление уже замерло. Большинство частей отошло в исходное положение, [259] кроме Каса-де-Кампо, где интернациональная пехота и 3-я бригада Галана с помощью танков все-таки продвинулись вдоль стены на целых четыре километра. Бойцы ударной группировки так и лежат перед горой Ангелов, ни вперед, ни назад. А все-таки сегодняшний день в совокупности принес много пользы. Фашисты видят, что Мадрид не только отбивается, но и атакует, что он не так уж одинок, что ему приходят на помощь. Это озадачит противника, заставит его перестраиваться, подкрепляться, отнимет время. А время это нужно здесь, в Мадриде. Каждый лишний день укрепляет республиканцев, хотя бы и ценой укрепления врага.
Сегодня сравнительно тихий день. Напряжение в городе чуть-чуть ослабло. У Толедского моста идет перестрелка. Два автомобиля застигнуты снарядами — окровавленные обломки валяются на мостовой. У баррикад бойцы сидят спокойно, терпеливо, отвечают на огонь методически, без излишней трескотни.
Сеговийский мост поутру взорван. Разрушил его бомбой «юнкерс», сам того не желая. Он метил в республиканские части, стоявшие у моста.
У вокзала Аточа бомбы исковеркали фасад здания министерства общественных работ. Две громадные мраморные колонны рассыпались, как сахарные головы. Рядом с министерством бомба вырыла глубокую воронку, через нее видны рельсы метро. Правда, метро здесь проходит не глубоко.
Сила бомб громадная. Это бомбы-полутонки, по пятьсот килограммов. Прибыла каталонская колонна во главе с Дуррути. Три тысячи человек, очень хорошо вооружены и обмундированы, внешне совершенно не похожи на фантастических воинов, окружавших Дуррути в Бухаралосе.
Он обнял меня очень радостно, как старого приятеля. И тотчас же пошутил:
— Ты видишь, я не взял Сарагосу, меня не убили и я не стал марксистом. Все еще впереди.
Он похудел, подтянулся, вид более военный, у него адъютанты, и разговаривает он с ними не митинговым, а командирским тоном. Он попросил себе советника-офицера. Ему предложили Ксанти. Он расспросил о нем и [260] взял. Ксанти — первый коммунист в частях Дуррути. Когда Ксанти пришел, Дуррути сказал ему:
— Ты коммунист. Ладно, посмотрим. Ты будешь всегда рядом со мной. Будем обедать вместе и спать в одной комнате. Посмотрим.
Ксанти ответил:
— У меня все-таки будут свободные часы. На войне всегда бывает много свободных часов. Я прошу разрешения отлучаться в свободные часы.
— Что ты хочешь делать?
— Я хочу использовать свободные часы для обучения твоих бойцов пулеметной стрельбе. Они очень плохо стреляют из пулемета. Я хочу обучить несколько групп и создать пулеметные взводы.
Дуррути улыбнулся.
— Я хочу тоже. Обучи меня пулемету.
Одновременно в Мадрид приехал Гарсиа Оливер; он теперь министр юстиции. Они ходят вдвоем.
Оба знаменитых анархиста беседовали с Миахой и Рохо. Они объяснили, что анархистские части пришли из Каталонии спасти Мадрид и Мадрид спасут, но после этого здесь не останутся, а возвратятся в Каталонию и к стенам Сарагосы. Далее, они просят отвести колонне Дуррути самостоятельный участок, на котором анархисты смогут показать свои успехи. Иначе возможны недоразумения, вплоть до того, что другие партии начнут себе приписывать успехи анархистов.
Рохо предложил поставить колонну в Каса-де-Кампо, с тем чтобы завтра атаковать фашистов и выбить их из парка в юго-западном направлении. Дуррути и Оливер согласились. Я с ними потом беседовал — они убеждены, что колонна отлично выполнит задачу. Оливер спросил меня, существуют ли в Красной Армии особо храбрые, специально ударные пехотные части, такие, которые можно было бы поставить впереди более слабых войск, нанести удар, увлечь за собой более слабые части, а затем, после боя, уйти в тыл и перейти на другой участок с той же функцией.
Я сказал, что, насколько мне известно, таких частей у нас нет. Тактика ударных войсковых кулаков — самая правильная, но командование должно иметь возможность создать такой кулак в любое время из любых свежих, боеспособных частей.
Оливер сказал, что для Испании в данный период подобные части очень необходимы и он не представляет [261] себе, как можно будет в ближайшее время драться без них.
Ларго Кабальеро посетил некоторые центры формирований вокруг Мадрида и вернулся обратно в Валенсию, не заезжая в Мадрид. Говорят, будто ему отсоветовали посещать сейчас город, потому что отношение рабочих к нему очень озлобленное из-за столь внезапного, панического, украдкой, отъезда шестого ноября.
Разговоры эти, вообще говоря, очень неприятны. Не без основания, конечно, но слишком огульно в Мадриде стали ругать и поносить всех, кто уехал и эвакуировался. Те, кому пятого и шестого не удалось выпросить себе места в автобусе или грузовике на Валенсию, теперь шумно презирают «подлых трусов». В свою очередь «валенсийцы» буквально за одну эту страшную неделю создали легенду о заносчивых, драчливых, самонадеянных мадридцах, об их дерзости и самостийности, вплоть до неповиновения центральному правительству. Валенсию потрясла озорная демонстрация солидной мадридской левореспубликанской газеты «Политика», которая на самом видном месте, рядом с заголовком, напечатала: «Некоторые любители мягкого морского климата слишком поспешно отправились на побережье. Пусть попробуют эти туристы сунуться обратно в Мадрид!»
Эти разговоры обеспокоили коммунистическую партию — они подрывают атмосферу дисциплины и доверия. Карлос, комиссар 5-го полка, выступил по этому поводу со специальной статьей:
«Правительство уехало в Валенсию. Правительство не может себе позволить роскошь из сентиментальных соображений и из ложного понимания своих функций оставаться в Мадриде, когда Мадрид не является лучшим пунктом, где правительство могло бы выполнять свои функции национального и международного характера. Испанский народ нуждается в том, чтобы правительство было там, где оно с наибольшей пользой может организовать победу. Поэтому бойцы приветствуют переезд правительства. Мы находимся в распоряжении Хунты обороны Мадрида, которая является достойным представительством правительства Народного фронта.
Понятно, что противник хочет окружить Мадрид, запереть в Мадриде испанское правительство, чтобы этим облегчить фашистским государствам признание «правительства» Франко и Молы ссылкой на то, что правительство, [262] окруженное в Мадриде, не имеет связи со всей остальной страной.
В ответ на это мы отвечаем как бойцы, как испанцы:
— Товарищи члены правительства, вы пользуетесь нашим полным доверием, мы хотим, чтобы вы были на месте, где вы можете с наибольшим удобством руководить страной и обороной. Другое дело разные чиновники и сановники, которые просто струсили и бежали из Мадрида без надобности, оставив свои посты. К этим людям мы относимся как к трусам, как к канальям, и только эту оценку они заслуживают.
Мы поддерживаем полностью и безусловно наше правительство, правительство Ларго Кабальеро, составленное всеми антифашистскими партиями и организациями».
Случай с Антонио произвел очень тяжелое впечатление в штабе. Отдан специальный приказ об охране жизни всех пилотов, хотя бы и неприятельских, совершающих вынужденные посадки или спрыгивающих с парашютами на республиканскую территорию. Всех невредимых летчиков приказано немедленно направлять в штаб, не подвергая никаким оскорблениям ни словами, ни действием. Раненых предписывается тотчас же отвозить в госпиталь. Нарушители приказа подлежат военному суду.
В приказе говорится:
«Мы отлично понимаем чувство гнева и ярости, охватывающее бойцов милиции при виде фашистских разрушителей наших домов. Но причины военного порядка заставляют нас требовать от всех частей корректного отношения к пленным летчикам. Пилот, спрыгнувший на парашюте, выходит из боя и вместе с тем представляет большую ценность информацией, которую от него можно добыть. Командование надеется, что не меры взыскания, а сознательность республиканских бойцов поможет провести этот приказ в жизнь».
Приказ опубликован во всех газетах и оглашен по радио.
Сегодня пробовал наступать Дуррути. Он очень нервничал перед боем, потребовал дать ему всю артиллерию и всю авиацию, и в самом деле ему наскребли орудий со всего города, республиканская авиация сделала два налета на позиции мятежников в Каса-де-Кампо, затем «курносые» патрулировали над колонной, охраняя ее от фашистской авиации. [263]
Ничего из всего этого не вышло, анархисты побоялись довольно слабого пулеметного огня и в бой не пошли. Бедняга Дуррути был вне себя, приказал расстрелять несколько трусов, потом отменил приказ, потом совещался с Оливером, потом заявил штабу, что плохая артиллерийская подготовка виной всему, и, наконец, принял решение завтра повторить атаку.
Мятежники предприняли ожесточенный штурм Французского моста. Сюда они направили артиллерийский огонь, пулеметы и танки «ансальдо». Сюда же прилетели восемь «юнкерсов», они почти одновременно сбросили около семидесяти бомб на отряды, прикрывающие мост. В течение нескольких минут земля буквально дрожала от чудовищных ударов стокилограммовых бомб. Поднялся смерч огня, песка, камней и обломков. Дружинники взорвали мост.
Как бы в ответ на великодушный приказ о гуманном обращении с летчиками фашисты сбросили на мадридский аэродром Барахас чудовищный груз. К парашюту был привязан деревянный ящик с надписью: «Вальядолид». Ящик раскрыли — в нем оказался изрубленный в куски труп, куча страшного кровавого мяса и обрывки одежды. По некоторым признакам удалось опознать тело республиканского летчика-истребителя Хосе Галарса, который вчера участвовал в воздушном бою и совершил вынужденную посадку на неприятельской территории.
Для того чтобы совершить свое деяние, фашисты должны были провозиться не менее нескольких часов. Им надо было по-мясницки рубить Хосе Галарса (мертвого или живого?) на куски, затем сложить эти куски на простыню, завязать ее узлом, поместить в ящик, прицепить к парашюту, вручить летчику, совершить с ящиком полет и сбросить.
Капитан Антонио томится в постели. Ему трудно лежать не двигаясь. Он требует, чтобы его навестили его «ребятки» из эскадрильи «курносых», он называет их имена и в том числе имя Хосе Галарса. Один снаряд опять разорвался у самого «Паласа». Стены задрожали. Раненые повскакали со своих кроватей и выбежали в коридор. Вскочил и выбежал Антонио. Его с трудом уложили в постель. У него блуждают глаза, он заговаривается. Врач сказал, что это начинается перитонит... [264]
Случилось несчастье. Фашистам удалось-таки прорваться через Мансанарес.
Дуррути хотел сегодня возобновить атаку на Каса-де-Кампо, но, пока его штаб и батальоны сговаривались, как и кому первому идти, мятежники сами начали контратаковать. Мавры перебрались через реку и проникли в Университетский городок.
Туда тотчас же бросили Интернациональную бригаду, но поздно. Мавры овладели несколькими зданиями, они просачиваются дальше.
Начались рукопашные схватки. Люди дерутся штыками, иногда даже прикладами.
Француз, боец Интернациональной бригады, сцепился с огромным марокканцем, они не могли одолеть друг друга. Француз вытащил у мавра из-за пояса ручную гранату и стукнул ею мавра по голове. Граната взорвалась, погибли оба.
К заходу солнца удалось вышибить марокканцев из здания философского факультета. В остальных они держатся.
В это же время фашисты усилили атаки по всей линии своего наступления. Мадридцам приходится вести оборону на линии почти шестнадцати километров.
Весь день — беспрерывные ожесточенные воздушные бои. «Курносые» отважно сражаются против почти втрое превосходящей фашистской авиации. В шестнадцать часов, в четвертом по счету бою, республиканский истребитель, оторвавшись от своего звена, один храбро атаковал группу «юнкерсов». За ним устремилась целая стая «хейнкелей», подбила его. Летчик спрыгнул на парашюте и невредимым спустился на бульваре Кастельяна прямо на тротуар. Толпа в восторге понесла храбреца на руках к автомобилю. Через пять минут он уже в здании военного министерства. Члены Хунты обороны аплодируют герою, обнимают его. Пилот, капитан Пабло Паланкар, смущен этой встречей. Волосы его всклокочены, в дерзких глазах еще не потухло возбуждение борьбы и опасности. Он коротко рапортует и просит разрешения сейчас же уехать к себе в часть. [265]
Кошмарная ночь. «Юнкерсы» бесновались с одиннадцати вечера до пяти утра. Они громили полутонными бомбами весь центр города. Досталось больше всего госпиталям.
Беспрерывно дрожали стены, звенели разбитые стекла, истерически кричали раненые в «Паласе». Лазарет превратился в окровавленный сумасшедший дом. Я не мог никуда уйти, просидел до рассвета на кровати у Антонио, держа его большие, но уже слабые, влажные руки в своих руках, стараясь не вздрагивать вместе с ним, когда сотрясались своды, когда кромешную тьму пронизывали молнии взрывов и топот ног в коридоре вызывал стадное желание бежать вниз, укрыться в подвале. Ведь Антонио бежать не может, его перенести никуда нельзя!
— Меня не бросят здесь?! Меня не оставят? Мне кажется, уже все ушли отсюда. Чего же мы остаемся?
— Никто не ушел, лежи спокойно. Над нами еще четыре этажа. Ведь и я с тобой тут, рядом, — значит, ничего страшного нет, не так ли?
— Ни в коем случае не уходи! Иначе я тоже встану и пойду за тобой.
Он заснул, вернее, забылся в пятом часу. Я вышел на улицу — кругом развалины, обломки, пожарища. «Палас» пострадал немного, зато рядом сгорел дотла большой великосветский отель «Савой», один из лучших в Мадриде. От бара в нижнем этаже почему-то осталась стойка с напитками. Ежась от утреннего холода, я смотрел, как два парня, посмеиваясь, пробовали содержимое бутылок.
В госпитале Сан-Карлос полностью разрушены два верхних этажа. Тяжело пострадали мадридский провинциальный госпиталь Санитарной федерации и госпиталь медицинского факультета Мадридского университета. В Сан-Карлосе двадцать три убитых бомбами и девяносто три раненых. В результате спешной ночной эвакуации из госпиталя умерло сверх того девяносто раненых.
Есть предположение, что бомбы упали на госпитали не случайно. Бомбардировщики сначала бросали вниз осветительные ракеты, разбирались в зданиях, а затем бомбили.
В Университетском городке идет страшное побоище. Фашисты продвинулись пока не очень глубоко, но у них [266] дьявольская способность очень быстро закрепляться. Интернациональная бригада и испанские дружинники показывают чудеса героизма. Бойцы батальонов имени Тельмана и Эдгара Андре шесть раз кидались на штурм. Очень много убитых. Мавры держатся цепко.
Какие люди эти добровольцы-антифашисты! Комиссар батальона имени Тельмана Ганс Баймлер говорит мне:
— Возьми любого, на выбор — это плоть от плоти и кровь от крови революционного рабочего класса. Карл, подойди к нам, расскажи о себе.
— Мне тридцать четыре года, — говорит Карл Крейн. — Раньше я работал мастером на крупнейших германских металлических предприятиях, у Симменса, у Борзига, зарабатывал очень хорошо. Мой заработок, как мастера, был втрое больше, чем у рядовых рабочих моей бригады. Когда Гитлер пришел, я, как числившийся в списках неблагонадежных, был арестован, потом по ошибке освобожден и тотчас же бежал со своей семьей во Францию. Здесь я получил гораздо менее квалифицированную работу и все-таки зарабатывал пятьдесят франков в день. Но когда услышал, что сюда, в Испанию, пришли германские наци, я бросил все, поспешил сюда, чтобы добраться до их шкуры.
— Сколько детей у вас?
— Двое.
— А что сказала жена, когда вы захотели оставить ее и пойти воевать?
— У меня хорошая жена. Она товарищ. У нее те же мысли, что и у меня. Она сказала: «Иди сражайся против фашизма. Помоги испанцам, а я как-нибудь просуществую с детьми».
— Как вам дались эти первые дни?
— Тяжеловато, откровенно говоря. Я доволен и своим батальоном, и товарищами, и пулеметом. Но очень плохо с артиллерией. Они нас режут артиллерией. Все, чем они нас осыпают, германской и итальянской фабрикации. Мне, как германскому металлисту, это яснее, чем другим. Я подобрал несколько гранат противника, на них выгравированы буквы «К» и «Э», то есть «Крупп», «Эссен». Они стреляют пулями «дум-дум» итальянской фабрикации. Я присутствовал при допросе пленных, расспрашивал их сам. У них там хорошая техника, черт подери!
— А с испанцами какие у вас отношения? [267]
— Хорошие отношения. Ведь в нашем интернациональном батальоне немало испанцев. Мы с ними дружим, как братья. Вы не думайте, ведь я все время изучаю испанский язык!
Он показал маленькую записную книжку в клеенчатой обложке.
Эти двое суток — самое страшное из того, что пока испытал несчастный город.
Мадрид горит. На улицах светло, на улицах жарко, но это не день, не лето, а ноябрьская ночь. Хожу по городу — огромное зарево освещает путь со всех сторон, куда ни повернешь.
Мадрид горит, его подожгла германская авиация.
Горят общественные здания, гостиницы, лазареты, институты. Горят без конца жилые дома.
Тушить все эти пожары невозможно, пожарные части сбились с ног. Если бы пожарных было в пять раз больше, они не управились бы. Они стараются, с помощью добровольцев, только предупредить осложнения — взрывы и гибель людей. Они спешат перерезать газопроводы, выносят бензин, изолируют соседние дома.
Сопротивление Мадрида привело фашистов в слепую ярость. Они решили стереть с лица земли столицу Испании, истребить ее обитателей или, по крайней мере, заставить защитников Мадрида сдать город ради сохранения миллиона человеческих жизней. То, что происходит сейчас, может вывести из равновесия даже стойкого человека. Не знаю, можно ли поручиться даже за взрослых мадридцев, что у них в порядке психика. В городе появилось много душевнобольных.
А ведь это испытание еще не кончилось. Фашистское командование ведет бомбардировку Мадрида с возрастающей силой. Сюда вызвана в основном вся авиация мятежников. Сегодня днем столицу бомбили двадцать «юнкерсов» в сопровождении тридцати истребителей — всего сразу пятьдесят машин в воздухе. Республиканская авиация численно куда слабее. Ее отвага не всегда может возместить превосходство сил противника. Все-таки «курносые» сегодня сбили два «юнкерса» и два истребителя.
Бомбардировка возобновляется каждые три-четыре часа. И после каждого налета все больше и больше пылающих развалин, все больше и больше окровавленного человеческого мяса. Плач, рыдания, вопли обезумевших [268] людей разносятся по улицам. Старухи и дети падают на колени и в мольбе поднимают руки к небесам. Они просят пощадить их, а зоркие спокойные убийцы в темно-серых стальных кораблях еще и еще кружат над городом, еще и еще обрушивают грохот смерти на беззащитных людей. Три-четыре часа проходят. С улиц успевают убрать жертвы; в комнатах веют холодные сквозняки — мало целых, неразбитых оконных стекол. И все опять начинается сначала. То, что казалось зловещей утопией, книжным прообразом будущей войны, теперь стало фактом. На пороге 1937 года фашистский милитаризм перед глазами всего мира уничтожает громадный европейский столичный город.
Двухсоткилограммовая бомба при прямом попадании разрушает пятиэтажный дом. Она иногда проникает даже в подвал. Такие попадания встречаются в городе десятками. Но фашисты бьют и трехсоткилограммовыми и полутонными бомбами — разрушают восьмиэтажные здания. Чтобы уничтожить рабочий район, с его хрупкими, тонкостенными домами, фашистам не нужны и такие затраты взрывчатых веществ. Несколько зажигательных бомб поднимают в десять минут пожар в любом окраинном квартале.
Поздно ночью мы пробираемся по улицам. Еще вчера фашистской авиации нужны были осветительные ракеты. Сегодня пылающий город сам себя освещает. Опьяненные зрелищем пожаров, убийцы все приходят и приходят, все кидают новые бомбы в новые и новые живые мишени.
Рынок на площади Кармен охвачен горячим, жадным огнем. Удушливый дым, прогорклый смрад оливкового масла, паленой рыбы. Сюда с таким трудом привезли продовольствие... Завтра большая часть города останется голодной. С грохотом падают бревна, балки перекрытий. Огромный столб пламени накаляет дома кругом. Сжав руки, тихо плача, смотрит Мария Тереса Леон на пожарище. Неподвижны, зеркальны, как фотообъективы, глаза Рафаэля Альберти. Мадрид горит, неужели возможно, что он сгорит дотла, что он будет уничтожен совсем? Да, сейчас это кажется возможным.
На холме в красивом парке пылает дворец герцогов Альба, сокровищница искусств, с библиотекой, с картинной галереей. Я был там в конце октября, рабочая милиция с гордостью показывала, как она охраняет этот памятник искусства и старины, от огромных статуй, картин [269] и гобеленов до мельчайших безделушек, до старых перчаток герцога. Хозяин дома удрал в Лондон, он оттуда вопил о вандализме красных, пока дружинники заботливо стирали пыль с книжных корешков. Германский бомбардировщик влепил во дворец зажигательную бомбу, да, видно, не одну. Теперь все корчится и обугливается в пламени. И опять рабочие-дружинники, рискуя собой, вытаскивают из огня, складывают на траве картины, доспехи средневековых рыцарей, старинное оружие, драгоценные фолианты из библиотеки. Вот картина для тех, кто добросовестно хочет разобраться в том, какой класс обороняет культуру и какой разрушает ее...
В это время мятежники яростно штурмуют Университетский городок. Они подводят все больше подкреплений, артиллерии, минометов. Атаки даются им очень дорого, потери, особенно у марокканцев, огромные. Площадки между зданиями Университетского городка усеяны мертвыми телами.
Дуррути был очень подавлен тем, что именно его колонна допустила проникновение врага в город. Но он хочет возместить неудачу новой атакой, на том самом месте, где анархисты отступили. Беспрерывные бомбардировки, убийства беззащитных жителей приводят его в слепую ярость. Большие кулаки сжимаются, высокая фигура как-то горбится, весь он принимает облик древнеримского гладиатора-раба, напрягающегося в отчаянном освободительном порыве.
Дипломатический корпус стал проявлять какие-то признаки жизни. Нельзя сказать, чтобы это было от любви к республиканскому правительству или к мадридскому народу. Просто у господ дипломатов сдали нервы. Ведь бомбы с «юнкерсов» не очень разбираются. Они уничтожили в Университетском городке здание французского лицея, украшенное новеньким большим национальным флагом. Несколько бомб упало поблизости от британского посольства. Представители Франции и Англии осматривали разрушения в городе, особенно в госпиталях. Они опубликовали ноту протеста против бомбардировки. Все подобающие слова значатся в этой ноте: и «гуманность», и «беззащитное население», и «ужасы разрушения», и «принципы человечности». Нет только одной маленькой детали: нет адреса. Нота направлена почему-то только в редакции мадридских газет. [270]
С утра проливной дождь. Это все-таки какое-то облегчение — авиация не появилась. Дружинники вместе с бойцами Интернациональной бригады атакуют здания Клинического госпиталя и богадельни Санта-Кристина. Пока три атаки не дали результата.
Опять весь день дождь.
К полудню вместе с штурмующими подразделениями республиканцев мне удалось пробраться в Клинический госпиталь и богадельню Санта-Кристина. Оба здания взяты лобовой атакой, ручными гранатами и штыками.
Марокканцы и «регулярес» отошли метров на двести, не больше. Они держат под огнем отнятые у них здания, надо подползать или перебегать — ходы сообщения еще не вырыты.
Рядом с недостроенным кирпичным корпусом какое-то совершенно разгромленное медицинское здание. Потолки и полы пробиты снарядами, оборудование разбито, изуродовано. Поставлены ребром кровати, полы сплошь покрыты осколками разбитой посуды.
Внизу, в морге, натолкнулся на старика сторожа, он ухитрился уцелеть здесь после троекратного штурма и перехода дома из рук в руки. Упрашивает воюющие стороны отдавать своих мертвецов в морг на сохранение и очень огорчается отказом. Видимо, рехнулся. Да и то сказать — разве мечтал скромный университетский морг о таком изобилии трупов? Кто мог думать, что самый тихий, ученый, академический уголок станет ареной самых ожесточенных, самых яростных боев!
Бедный Мадрид! Его считали таким беззаботным, таким безопасным, таким благополучным городом. Мировая война прошла мимо, вдалеке от него. Сейчас он испытал только за пятнадцать дней больше, чем все европейские столицы за все годы войны. Город сам стал полем битвы!
Уже когда мы, измученные, мокрые, грязные, ошалелые и довольные, переползли из Клинического назад, во вторую линию, кто-то прибежал и рассказал, что на соседнем участке, в Западном парке, убит Дуррути.
Рано утром я его еще видел на площадке лестницы в военном министерстве. Приглашал поехать вместе на [271] штурм Санта-Кристины. Он покачал головой, сказал, что едет подготовлять свой собственный участок и прежде всего укрыть часть бойцов от дождя.
Я пошутил:
— Разве они сахарные?
Он ответил хмуро:
— Да, они из сахара. Они тают от воды. Из двух становится один. Они портятся здесь, в Мадриде.
Это были последние слова, которые я слышал от него. Он был в плохом настроении.
Шальная или, может быть, кем-нибудь направленная пуля смертельно ранила его при выходе из автомобиля, перед зданием его командного пункта.
Очень жаль Дуррути. Несмотря на анархистские ошибки и заблуждения, он был несомненно одним из самых ярких людей Каталонии и всего испанского рабочего движения. Он пришел оборонять Мадрид с мыслями очень отличными от тех, с какими он стоял под Сарагосой.
Жаль Дуррути!
От имени коммунистической партии Хосе Диас отправил Гарсиа Оливеру сочувственное письмо.
Туман и слякоть приглушили борьбу. Стороны медленно перестреливаются. В Карабанчеле в некоторых местах линии расположены друг от друга на расстоянии не более тридцати шагов. В серых сумерках противники перекликаются между собой:
— Эй вы, бандиты! Германофилы!
Молчание. Затем ответ:
— Долой большевизм!..
Я целый день на ногах, целый день двигаюсь, а поспеть повсюду не могу. При этом жизнь сузилась. Крупным планом, оттеснив все на свете, громоздятся, расположенные эллипсом, фашистские позиции. Внутри этого овала — секторы, на них баррикады, у каждой столько-то пушек, пулеметов, столько-то людей. Между этими секторами, в метании с одного на другой, мгновенно пролетают сутки. Множество вещей как-то совсем ушло вдаль, стало абстрактным, выключилось. Куда-то вдаль ушли и кажутся нереальными правительственные комбинации, государственные сложности и оттенки. Нет истории, литературы, нет географии, кроме плана Мадрида; на всем земном шаре уцелела Москва, особенно Ленинградское шоссе, улица «Правды», четвертый этаж... В самом Мадриде все живые люди делятся прежде всего [272] на невредимых и раненых. Невредимые — на военных и штатских. Штатские — все те, у кого нет при себе оружия (это потому, что и на баррикадах, и в колоннах, и в штабах очень много бойцов и командиров, одетых как попало, без всяких признаков военной формы). А ведь еще три недели тому назад Мадрид был нормальным большим, сложным столичным городом, у него было множество разных ликов, категорий и формаций, человеческих, классовых типов. Конечно, все это есть и сейчас, но или уехало в Валенсию, или пока попряталось, притаилось, напряглось. Все дышит и пульсирует в ритм с трепетанием овального огненного кольца, все ждет каждый час, каждую минуту, как изогнется кольцо. Прорвется, распрямится ли оно или, напротив, затянется петлей, захлестнет огнем горло антифашистского Мадрида.
Мигель Мартинес короткие промежутки между политработой на секторах проводит в комиссариате и штабе. Новых комиссаров прибавилось мало — их берут больше всего для резервных частей. «Старики», те, что комиссарствуют по пятнадцать — двадцать дней, выуживают подходящих людей и направляют в комиссариат. В этот горячий период комиссары могли проявить себя единственно своим оптимизмом и мужеством — те, у которых оно было. Остальные стушевались, перешли на второстепенные, обслуживающие роли при командирах колонн и секторов, на положение интендантов, толкачей по части боеприпасов и одежды.
Плохой комиссар — убогое, жалкое зрелище. Лучше пусть не будет никого, надо тотчас же убрать его с глаз. Хороший боевой комиссар еще раз оправдал здесь свое назначение.
Опять дождь и слякоть. Борьба все-таки продолжалась весь день. Фашисты пробовали отнять здание Клинического госпиталя. Это им не удалось. Сейчас только длинный, тонкий язык соединяет фашистские части с внутренностью городка.
Республиканские бойцы захватили горящие развалины Каса Веласкес. В верхнем этаже они нашли несколько убитых своих товарищей. Перед тем как расстрелять, фашисты раздели их догола.
Немножко поправилась наша артиллерия. На небоскребе телефонной станции установлено артиллерийское [273] наблюдение. Оно обнаружило в Каса-де-Кампо батарею противника, обстреливающую республиканскую пехоту. Тотчас же, по телефону, огонь мадридской артиллерии был направлен на эту батарею, одно орудие сразу уничтожено, другое замолчало. Дружинники, использовав этот успех, рванулись вперед и заняли новый участок в парке.
Сегодня же артиллеристы обнаружили большую, около полутора тысяч человек, колонну мятежников, которая сушилась на солнышке в промежутке между двумя дождями. Опять-таки вовремя поданный огонь угодил в самый центр колонны и очень ее растрепал.
Вечером, когда немного притихает стрельба, когда после боя люди, завернувшись в сырые одеяла, отдыхают у скупых огней, — вечером оживают невидимые испанские радиопросторы.
«Ночной зефир струит эфир». В эфире с берегов Гвадалквивира, из Севильи, в девять с половиной часов несутся солдафонские остроты и грозные матюки генерала Кейпо де Льяно, пьяницы-наркомана, садиста и похабника.
Кейпо струит в эфир угрозы. Он напоминает генералу Миахе какие-то обиды 1908 года, он обещает выпороть старика на конюшне, он смачно расписывает, как сотня марокканцев будет по очереди управляться с Маргаритой Нелькен.
Миаха ужинает в это время со штабом. Подполковник Рохо устало смеется. Миаха же в отвращении стучит пальцем по радиоприемнику:
— Бандит! Ах, бандит!
Без четверти десять радио Саламанки начинает шифрованную передачу для мадридского фашистского подполья. Мадридские станции заглушают эту передачу, милиция и домовые комитеты делают обходы и обыски по квартирам, стараясь накрыть слушателей, вернее, слухачей из «пятой колонны».
В десять часов мадридское «Унион радио» передает военные сводки и политические новости. Обыкновенно в это же время кто-нибудь из комиссаров или депутатов произносит речь.
После десяти начинают соревноваться передатчики из Тетуана, Тенерифе и лиссабонский «радиоклуб».
Тетуан передает завывания и пляски под барабан. На арабском языке многословно объявляется, что Геринг-паша передал Франко-паше селям алейкум от шейха [274] Гитлера, что полковник Магомет ибн Омар был вчера приглашен к столу Варела-паши и что все правоверные должны оценить эту великую честь.
Тенерифе угощает слушателей сборной солянкой самых бредовых известий. Даже и фашисты считают, что этой станции терять нечего.
Из Тенерифе можно узнать, что Рузвельт провалился на президентских выборах. Что британский посол растерзан республиканской милицией на улицах Картахены. И даже что «Испанская фаланга», войдя в Мадрид, организовала раздачу молока детям, которых республиканцы морили голодом.
Португальский «радиоклуб» обычно старается давать глубокий и прочувствованный анализ военного, политического и международного положения.
Например:
«Замедление в мадридской операции вовсе не есть замедление, а есть пауза, которая дает возможность национальным войскам подготовить все эффективные средства для нападения, а противнику — реорганизовать свои средства обороны».
Или другое:
«Марксистские лидеры стоят на своем и упорствуют в намерении защищать Мадрид в Мадриде».
Военный обозреватель «радиоклуба» в корне не согласен с такой тактикой. По его мнению, защитники Мадрида должны оставить город и драться с фашистской армией в каком-нибудь, по договоренности с ней, другом месте.
Посожалев о таком упрямстве «марксистских лидеров», докладчик приходит к признанию неизбежности факта:
«Вполне логично, что они обороняют столицу. В конце концов это их долг».
Лучше всего конечный вывод лиссабонского теоретика:
«Мадрид до сих пор не сдается. Военное дело — дело очень опасное и трудное. Мы в этом убеждаемся сейчас особенно ясно и четко».
Передатчик Бургоса начинает работать позже всех. Это орган самого верховного правителя, потому он напускает на себя солидность и серьезность:
«Япония и Германия уже покинули Лигу наций. Италия поддерживает с ней самые поверхностные отношения. Это три фашистские державы, которые начали священную [275] борьбу с коммунизмом. Несомненно, первой страной, которая от этого больше всего пострадает, будет Великобритания. Что останется от этого огромного колониального государства, если Япония утвердит свое превосходство в Азии, а Италия в Средиземном море!»
Представитель Франко в эфире предлагает Англии не ломаться и, пока не поздно, присоединиться к дружному блоку Берлин — Токио — Рим — Бургос. Бедная Англия, до чего ты дожила, кто тебе угрожает!
В этой передаче с четвертого ноября был введен особый раздел: «Последние часы Мадрида». Сообщался порядок фашистского парада перед зданием военного министерства, имена капельмейстеров военных оркестров, разграничивались районы действия карательных отрядов «Испанской фаланги», излагался план переезда бургосских учреждений в мадридские здания.
После пятнадцати дней раздел переименован. Теперь он называется уже не «Последние часы», а «Последние дни Мадрида». Диктор объявляет: «Глава государства, высокопревосходительный сеньор генерал Франко, указал, что предстоящее взятие Эскориала и его монастыря Сан Лоренсо, являющихся главным историческим и религиозным центром Испании, будет равносильно взятию столицы. Что касается Мадрида, то сеньор Франко не считает правильным овладение городом огнем и мечом и будет в этой операции избегать излишнего пролития крови».
Хорошие речи приятно слушать. Особенно когда в это же время трехмоторные самолеты оратора сбрасывают фугасные и зажигательные бомбы на частные дома, на лазареты столицы.
Утром умер капитан Антонио. До последних часов жизни он метался в бреду: садился в истребитель, атаковал фашистские бомбовозы, отдавал приказы. За четверть часа до смерти сознание вдруг прояснилось.
Он спросил, который час и как сражается его эскадрилья. Получив ответ, улыбнулся.
— Как я счастлив, что хоть перед смертью повел ребяток в бой... Ведь это мои ученики, мое семя, моя кровь!
Сейчас он больше не воюет. Он лежит без движения, большой, смирный, с цветком на подушке. [276]
Его положили сначала вниз, в гараж-морг, где был и танкист Симон. Потом мы отвезли его на кладбище в восточной части города. Красивое кладбище. Сюда непрестанно подвозят людей. Оно сейчас чуть ли не единственное. То кладбище, где мы раньше хоронили летчиков из интернациональной эскадрильи, на окраине Карабанчеля, теперь уже в руках врага.
Только пять человек идет за гробом Антонио, в том числе врач и сестра милосердия, ухаживавшая за ним. «Курносые» не смогли прийти проводить командира. Погода ясная, они сражаются. Вот как раз они пролетели высоко-высоко над кладбищем; смелая стайка опять и опять кидается в новые битвы.
Гробы на этом кладбище не зарывают в землю, а вставляют в бетонные ниши, в два этажа.
Мы еще раз посмотрели на Антонио.
Смотритель кладбища проверил документ из больницы, закрыл крышку и запер. Странный обычай в Испании: гроб запирают на ключ.
— Кто здесь самый близкий родственник? — спросил он.
— Я самый близкий родственник, — сказал я.
Он протянул мне маленький железный ключик на черной ленте. Мы подняли гроб до уровня плеч и вставили в верхний ряд ниш. Мы смотрели, как рабочий быстро, ловко лопаточкой замуровал отверстие.
— Какую надпись надо сделать? — спросил смотритель.
— Надписи не надо никакой, — ответил я. — Он будет здесь лежать пока без надписи. Там, где надо, напишут о нем.
Около двух часов ночи молчаливая темнота прорвалась яростной перестрелкой, грохотом орудий, огненными змеями в небе — следами от трассирующих снарядов, — как будто совсем в центре города. По проверке оказалось, что в самом деле атака и попытка ночного прорыва, но пока на прежних линиях.
Ночью бой вообще кажется совсем за окном; днем стрельба все-таки заглушается шумом города.
Фашисты предприняли одну атаку с южной и другую с юго-западной стороны города. Удар был хорошо подготовлен. Пехота шла с ручными гранатами, [277] осветительными ракетами, предводительствуемая танками.
Атаку отбили после двух часов борьбы. Нападающие понесли большие потери.
На трупах марокканцев нашли бумажные германские деньги ассигнациями по сто тысяч марок, напечатанные в 1923 году. Реальная ценность такого «стотысячного» дензнака была в то время равна коробке спичек. Какие бережливые люди немцы! Они хранили где-то на складах горы этого бумажного мусора, чтобы через тринадцать лет цинически расплачиваться здесь с наемными убийцами, с несчастными, невежественными, обманутыми маврами!
При контратаках захвачен фашистский танк. Еще три танка мятежников застряли между боевыми линиями.
Третий удар противник направил в Университетский городок. По узкой полосе, которой он здесь пересекает республиканское расположение, он подвел части и попробовал прорваться в центральную часть города. Эту атаку полностью отбила 12-я (2-я) интернациональная бригада.
Бой очень жестокий, весь день. В Университетском городке борьба идет за каждые десять метров. Интернационалисты сражаются не щадя себя, но потери у фашистов куда более велики. Сейчас Франко предпринял новую тактику: вместо того чтобы гнать в мясорубку свои поредевшие ударные части, мавров и иностранный легион, он смешивает этих лучших бойцов с обычными кадровыми и мобилизованными солдатами. Это и дает ему преимущество в массовости.
После совещания со своими помощниками в Леганесе Франко объявил по радио, что завтра, двадцать пятого, окончательно вступит в Мадрид.
Командовать 2-й (она же 12-я) интернациональной бригадой назначен Матэ Залка. Трудный пост он принял с решимостью и оптимизмом. За несколько дней он привлек к себе симпатии бойцов восемнадцати национальностей, соединившихся в бригаде. В нем нет жесткости и особой властности, однако влияние его на часть очень велико; это тип скорее командира-отца, командира-брата, храброго, сердечного, веселого, бодрого. Для всех он находит по нескольку слов, иногда на весьма неопределенном наречии — испано-франко-немецко-венгерско-русском. Но никто не жалуется, что не понимает его: [278] послушав, даже строптивые люди, поворчав, делают именно то, чего хотел Залка, он же генерал Павел Лукач. После таких объяснений он оборачивается и лукаво подмигивает мне большим добрым голубым глазом.
— Будет дело! Будет дело, дорогой Михаиль Ефимович!
Потери людей потрясают его. При посторонних он еще держится, но, запершись вдвоем, роняет голову на руки, плечи у него трясутся, уста роняют проклятья и стоны, проклятья и стоны.
И сегодня Франко не вступил в столицу, как обещал. Далось это мадридцам очень дорого. Драться надо было сразу на всех участках. С утра особенно свирепы были атаки с юга. Здесь мужественно отбивались части Листера и Прады. Вторая атака была направлена на «Образцовую тюрьму». Ее поддерживал концентрированный артиллерийский огонь и девять танков. Эту атаку республиканцы отразили с большим искусством и мужеством. Они кинулись вперед, до самых артиллерийских позиций, разбили ручными гранатами орудия и вернулись назад. Здесь погибли сегодня два немца-антифашиста — Вилли Вилле, лейтенант батальона Тельмана, и Густав Керна. Эти дни — дни потерь множества отличных командиров, социалистов, коммунистов, анархистов, республиканцев. Они гибнут в бою, идя впереди своих атакующих частей. С тактической точки зрения это безумие. Но обстановка требует этих актов самопожертвования и героизма. Формируется новая боевая мораль — мораль защитников Мадрида!
Вечером пробовал настроить приемник на Москву — никак не удалось.
«Тринадцатого ноября в городе Ухе во Дворце культуры открылся десятый экстренный съезд Башкирской Автономной Советской Республики. Конгресс обсудил доклад президента Башкирской Хунты о проекте новой конституции и единогласно одобрил его. Конгресс послал приветствие героической Испанской республике».
Это написано в здешней газете «Эль Либераль», на ее единственном, тускло отпечатанном листочке, единственном, потому что фашистская блокада лишила Мадрид [279] газетной бумаги, а германские летчики сбросили на типографию «Либераль» бомбу в сто двадцать килограммов.
Не все в телеграмме формально точно. Но в Ухе я без труда узнал Уфу, в Башкирской Хунте — Башкирский ЦИК. Да и вообще — откуда еще из-за границы может сейчас государственная власть приветствовать Испанскую республику, если не из Уфы, не из Нальчика, не из Москвы?
Мадридские либералы знают это очень хорошо. Иностранная информация в их газете почти не выходит за рамки телеграмм из СССР. Была Европа, были Ллойд Джордж в Лондоне и Дельбос в Париже, ездили делегации, гремели речи на межпарламентских обедах, звенели бокалы в знак дружбы и верности, а когда генерал Франко с другими, с берлинскими, с римскими, друзьями двинул в Испанию батальоны, чтобы в парламенте разместить свою комендатуру, тогда куда-то сразу исчезли все знатные друзья, пропали со стола бокалы, стихли разговоры о взаимной поддержке демократических стран. Зато мадридские либералы узнали о том, что есть Башкирская Автономная Социалистическая Советская Республика и что она активно сочувствует Испанской республике, узнали то, что до них давно было известно испанским рабочим.
Съезд собрался в эпоху разгрома в капиталистическом мире даже самых убогих демократических свобод, завоеванных полутора столетиями буржуазных революций и парламентской борьбы.
В эпоху, когда упразднены даже бумажные права, числившиеся за гражданами пролетарского и крестьянского сословия.
В эпоху, когда в ряде стран полностью проведена в жизнь теория Бенжамена Констана о различии между жителями государства и членами его: полноправными членами государства считаются только те, кто обладает определенным образовательным цензом и досугом для своего образования и собственностью, капиталом, обеспечивающим этот досуг.
В эпоху, когда капиталистические государства откатились от демократического строя к строю римских патрициев, всадников, клиентов и рабов.
Буржуазная демократия опрокинута фашизмом навзничь в нескольких странах. Она должна либо кончать самоубийством, как в Германии, либо начинать подлинную [280] вооруженную борьбу, найдя себе союзников в пролетариате и крестьянстве, как сегодня в Испании.
Но рабочий класс в таком союзе не бедный и не бездомный родственник. У него есть силы и мужество, у него есть единство, у него есть свой идеал демократического строя, и этот идеал уже осуществлен, он предстанет как факт сегодня в Москве, в Большом Кремлевском дворце, в облике новой Советской Конституции.
Светло и тепло в ярком кругу у подножия советского маяка, но насколько еще сильнее и ослепительнее свет, насколько радостнее светит он, когда смотришь издалека, из глубины темной ночи!
Трудно придумать ночь более темную, чем сегодняшняя, здесь. Снаружи даже караулы прикрывают рукой маленькие фонарики, курят в рукав. Закрыты ставни, плотно занавешены окна. За стеной стонут раненые. Пушки громят Мадрид. Это пушки Круппа, старого оружейника кайзера Вильгельма и — ныне — его наследника Адольфа Гитлера. Бомбовозы гудят над нашими крышами — это бомбовозы «юнкерс», хищные птицы германского империализма. Танки рвутся через мосты к сердцу Мадрида — это танки черного властелина Италии Муссолини. Все силы мировой реакции обрушились на этот город и душат его железным, огненным кольцом — за что? Только за то, что он и вся страна хотят жить свободно, не насилуя человеческой личности и ее прав, не пресмыкаясь перед угнетателями своими и чужих стран.
Перед этой страстной ночной вакханалией, перед диким вихрем темных сил в испуге присмирела Европа. Правительства, лидеры государств и партий, те, кому завтра грозит тот же фашистский ураган, не борются, не спорят, не возражают, они трусливо укрыли головы в наивной надежде, что от фашизма можно отпроситься, откупиться, отделаться уступочками, подарками. Лишь пролетарии мира пришли в темную, холодную мадридскую ночь, они бодрствуют и зябнут на баррикадах», и без устали сжимают мокрые винтовки, и без устали глядят в кромешную мглу. Им ясно то, чего не могут или не хотят постигнуть знаменитые политики и министры на их родине. Обороняя Мадрид, они обороняют Париж, Лондон, Копенгаген, Женеву, потому что, расправившись сегодня с испанской демократией, с испанским народом, фашистские разбойники попытаются завтра взять за горло французский, английский, чехословацкий и другие народы [281] Европы и мира, как вчера они терзали абиссинский и китайский народы.
Издалека сквозь мглу светит нам сюда великий маяк — Москва в ожерелье бриллиантовых огней, и высокий Кремль под самоцветными звездами на башнях, и белый зал дворца, и люди в нем. Только там, в этом дворце, в этом городе, в этой стране, не испугались фашистского шквала. Только там хладнокровно и уверенно готовятся к боевой встрече с ним. И там сегодня будет развернута хартия свобод и прав трудящегося народа.
Этот документ — единственный из существующих сейчас на земле, который может ободрить и успокоить людей, уставших и отчаявшихся в борьбе с империализмом. И не потому лишь, что документ этот показывает с предельной ясностью результаты, к которым приводит последовательная борьба за свободу, за счастье людей, против угнетения и эксплуатации. А потому еще, что этот документ не только знамя и программа для осуществления, но и твердый список того, что сделано, что существует. Сделано все, существует все, что значится в новой Советской Конституции. Прежде чем объявить о всех правах советского гражданина, народ добыл и закрепил их. Прежде чем провозгласить советскую демократию во всем ее размахе, народ создал, вырастил и воспитал ее в сознании своей правоты и силы, вооружил ее против нападения врага.
«Значит, победить можно, — говорит себе рабочий, крестьянин, интеллигент, застигнутый один на один чудовищем фашизма. — Значит, все это существует. Значит, это не только мечта».
Да, победить можно. Да, все это существует — и без разрешения, без спроса Гитлера и Муссолини. Это живет и дышит, все, что описано в новой Советской Конституции. Живет и цветет непобедимая сила — советская демократия. Она на виду у всех — можно приезжать, смотреть, слушать, изучать, трогать руками. Она думает, эта демократия, не только о себе. Башкиры говорили на своем съезде не только о своих, но и об испанских делах. Они послали приветствие в Мадрид — и не только приветствие. Мадридские матери и дети питаются хлебом, мясом и молоком, присланными башкирским и всеми советскими народами. Когда астурийские горняки, разбитые два года назад реакционной военщиной, должны были покинуть свою родину, они нашли и новое отечество, и хлеб, и труд под крылом советской демократии. [282]
Говорят, что это не нравится гитлерам и франкистским генералам. Может быть...
Одна радость есть у испанского, у германского, у китайского рабочего, но большая. Есть советская страна, есть советская демократия, и ей ничего не страшно, и с ней ничего не страшно, и ее ничто не сокрушит. Значит, можно и стоит бороться, значит, есть где-то победа и ее плоды. Один свет пронизывает глухую, опасную, смертоносную мадридскую ночь. Но этот свет не меркнет, его никто, ничто, никогда не сможет потушить.
Сегодня совершенно тихо. Очевидно, вчерашний день очень измотал фашистов. У них большие потери.
И авиация сегодня нас совсем не тревожит. Это, видимо, результат того, что вчера республиканские летчики напали на аэродром в Талавере и разгромили его.
Фашистские и сочувствовавшие им телеграфные агентства распространяют душераздирающие известия о будто бы захвате якобы германского посольства будто бы анархистами якобы народной милицией.
На самом деле произошло нечто совсем другое.
После того как германское правительство официально признало мятежную хунту Бургоса, республиканцы дали германскому посольству в Мадриде определенный срок на отъезд и эвакуацию.
Когда этот срок кончился, представители министерства напомнили об этом посольству. Днем посольские чиновники уехали из Мадрида целым караваном автомобилей и грузовиков. При выезде из города их не обыскивали, не досматривали, а только проверили документы.
После отъезда персонала посольства к зданию прибыли представители министерства внутренних дел и полиции — наложить печати на входные двери. Они изумились, увидев, что посольство еще населено, и весьма.
На оклики полиции из дома вышла целая толпа людей с поднятыми вверх руками — в знак сдачи. Здесь оказалось тридцать очень крупных и известных фашистов, которых или разыскивали, или считали давно сбежавшими в лагерь фашистов. Сегодня опубликованы их имена.
Перед эвакуацией посольство в автомобилях под дипломатическим флагом спешно распихало по городу, по [283] другим миссиям, некоторых самых крупных своих постояльцев, в числе их подполковника Авиа, маркиза Уркихо, графиню де Лос Морилес и других почтенных личностей. Остальные так и застряли здесь.
Войдя вслед за фашистами в здание посольства, мадридцы увидели настоящую крепость. Входы, переходы, лестницы забаррикадированы мешками с песком, цементом, с бойницами и брустверами для винтовок и пулеметов.
Большинство оружия посольство увезло с собой, но кое-что осталось: двадцать один револьвер, три ручных пулемета и еще семь прикладов к другим ручным пулеметам, автоматические пистолеты, семь винтовок, двенадцать охотничьих ружей, одна зенитная винтовка, один бомбомет, три ящика ручных гранат, противогазы, четыре кинжала, испанское монархическое знамя и куча всяких испанских фашистских эмблем. Мигель Мартинес, бродивший вместе с полицией по комнатам, выпросил пистолеты и ручные пулеметы для своих комиссаров.
Во дворе посольства осталось семь автомобилей и один грузовик. В этих машинах полиция по целому ряду признаков опознала те самые «автомобили-привидения», которые по ночам обстреливали прохожих и патрули милиции, наводили панику в городе.
Германское посольство было пристанищем моторизованных ночных бандитов!
Арестованные показали, что чиновники посольства, офицеры резерва Мейер и Алесс, сформировали из них настоящую боевую единицу. За каждым было закреплено оружие, военные функции и точное место. Немецкие командиры производили здесь учения и тревоги!
Чтобы служить в полной мере копией «третьей империи», германское посольство устроило у себя и маленький концентрационный лагерь. Очень маленький, на одну персону. Посадили в него еврея. Старик Якоб Воос поставлял мясо к посольскому столу. Однажды он сказал на кухне, что сочувствует Испанской республике. Назавтра его задержали в посольстве, заперли в кладовке и продержали, под охраной двух испанских фашистов, без допроса, но с издевательствами и битьем, сорок три дня — до самой эвакуации. Чем не Дахау! Сейчас он на свободе, вне себя от радости. Мигель долго со смешанными чувствами рассматривал его, простого, с рыжевато-седоватой [284] обкусанной бородой, тощего, захудалого двинско-могилевско-мадридского старика, с которым никак не может ужиться на одной планете рейхсканцлер и фюрер Адольф Гитлер.
Наш разговор седьмого ноября с Рафаэлем Альберти и Марией Тересой Леон повторился на широкой базе. В доме 5-го полка собрались виднейшие ученые испанской столицы. Здесь доктор Рио Ортега, профессор Мадридского университета Энрике Молес, писатель Антонио Мачадо, доктор Санчес Ковиса, дон Антонио Мединавейтия, доктор Сакристан, Артуро Дюперье и еще много других. Седые головы окружены молодыми лицами коммунистов, дружинников и командиров народной милиции. Центральный Комитет коммунистической партии организовал эту встречу. Партия убеждает мадридскую интеллигенцию в лице ее виднейших представителей — знаменитых ученых, писателей, деятелей искусства — временно покинуть Мадрид, чтобы продолжать свою работу в тылу, в более спокойной обстановке.
Предложение очень взволновало гостей. Начались прения, что правильнее и важнее — оставаться сейчас в Мадриде или эвакуироваться, пока не стихнут ужасы бомбардировки и пожаров.
Спорили долго. Антонио Мачадо сказал:
— Я не хотел уезжать. Я стар и болен. Но я хочу сражаться вместе с вами, хочу закончить свою жизнь с достоинством, хочу умереть с достоинством, продолжая свою работу. Именно это убеждает меня согласиться с вами. Я поеду, я буду бороться вместе с вами за наше общее дело, которое вы делаете.
5-й полк принял на себя все заботы по эвакуации ученых, он предоставляет автомобили для семей, грузовики для библиотек и лабораторий.
Беседа кончилась очень поздно, все были взволнованы, академики со слезами обнимали рабочих и благодарили рабочий класс за оборону испанской культуры.
Мы поехали оттуда с Рафаэлем Альберти и Марией Тересой к ним, в Альянсу. Сторож долго не отпирал.
— Кто там?! — кричал он.
В ответ мы запели «Веселых ребят».
— Не пущу! — ругался за дверью сторож. — Товарищ [285] Альберти сказал — не пускать никаких посторонних и особенно фашистов.
— Врешь, пустишь! Тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!
Наконец он узнал и впустил. В холодном обеденном зале Мария Тереса расставила на столе фамильное серебро и хрусталь маркиза де Дуэро. Положила на маркизовы тарелки гарбансас — бобы на прогорклом, остывшем оливковом масле. Добавила хлеба и апельсины, которые мы схлопотали в 5-м полку. Получилось шикарно.
Теперь в Альянсе другая атмосфера. Стариков, больных и нытиков отправили в Валенсию и Барселону. Осталась молодежь, днем она на боевых участках, выступает перед бойцами, вечером сходится сюда читать стихи и вместе мечтать.
Сторож присоединился к нашему небогатому, но аристократическому ужину под портретами знатнейших грандов. Он сказал, что какие-то маркизовы родственники потихоньку справляются, цела ли серебряная посуда, не растащили ли ее писатели, не растащат ли до возвращения маркиза.
— Подождет возвращаться, — небрежно сказал Рафаэль, поливая уксусом и посыпая солью каждый отдельный боб. — Подождет!
И я тоже подумал: подождет маркиз, трясця его маме!
Фронт образует глубокий выступ на юго-запад, почти до самой Талаверы. Это те места, где в сентябре застрял и чуть не попал в плен к белым Мигель Мартинес. Сюда направились колонны Бурильо и Уррибари, с артиллерией и броневиками. Расчет был — неожиданно переправиться через Тахо, прервать коммуникации мятежников и, если можно будет, захватить самое Талаверу. Македонец Ксанти пошел с колонной, чтобы организовать ночные партизанские вылазки и налеты.
Колонны двигались хорошо, но командование не имело терпения выждать ночи для своего продвижения. Днем почти у цели их заметила фашистская воздушная разведка, после этого авиация бомбила их семь или восемь часов подряд. Это очень издергало группу, но не остановило маневра. Республиканцы подошли к самому берегу [286] реки, взяли под артиллерийский огонь аэродром, кладбище и самый город Талаверу. Паника у мятежников была необычайная, они спешно сняли войска из-под Мадрида, около восьми батальонов, и бросили их на оборону Талаверы. Будь у республиканцев немножко больше решительности и опыта, они безусловно могли бы захватить город! Но даже и в таком виде маневр принес большую пользу — он оттянул часть фашистских сил от Мадрида, ослабил натиск на столицу.
Как все-таки обидно, что мадридцам самим приходится делать отвлекающие маневры! Мы читаем некоторые сводки — и кулаки сжимаются от злости. Командование одного из фронтов не стесняется писать в своих сводках, что «вчера происходил смотр нашим войскам и чистка орудий». Это сейчас, в дни величайшего напряжения у стен столицы! Те же командиры непрестанно загромождают мадридский телеграф приветствиями и заявлениями, что они «с восторгом наблюдают несравненную героическую оборону Мадрида».
Сегодня двадцать дней этой обороны. Двадцать дней с того момента, как вооруженный фашизм пробрался к самому сердцу Испании и начал штурмовать столицу. Двадцать дней сопротивляется республиканский, народный Мадрид. Двадцать дней! Мало кому верилось, что Мадрид будет так обороняться. Скажу честно: и мне не очень верилось.
Двадцать дней и ночей яростных боев, артиллерийского обстрела, воздушных бомбардировок, баррикадных схваток, танковых атак и контратак, пожаров, штыковой рукопашной борьбы.
Тысячи бойцов пали смертью храбрых у ворот Мадрида. Погибли прекрасные командиры и комиссары, боевые руководители масс и рядовые бойцы-герои. Мертвы Дуррути, Эредия, Вилли Вилле, летчик Антонио, танкист Симон, антитанкист Коль и еще, и еще... Но Мадрид устоял, он обороняется и уже сам наносит удары.
В момент стремительного наступления фашистских войск, при появлении их у стен столицы фашистскому/ да, если угодно, и республиканскому, командованию взятие Мадрида казалось неизбежным. Оно вообще воспринималось скорее как факт политический, чем военный: какая может быть битва здесь, у неукрепленного, беззащитного города! Обе стороны считали, что решающий поединок двух армий произойдет уже за Мадридом. Любители исторических параллелей вспоминали Бородино. [287] Испанские горе-Кутузовы забывали, что у русского полководца было то, ради чего стоило временно пожертвовать столицей. Оставляя Москву, он сохранял для свободного маневра большую, хорошо организованную, объединенную патриотическим порывом армию. Здесь же, наоборот, с потерей Мадрида терялось все мало-мальски боеспособное и морально устойчивое, что имела республиканская армия, оставались разрозненные лохмотки частей плюс пять-шесть новых наскоро сформированных, необстрелянных бригад.
Но народ, но рабочий класс с коммунистами во главе сам вмешался в борьбу, своей решимостью и ясно выраженной волей он исправил панические ошибки командования. Оборона Мадрида, во-первых, состоялась. Это вряд ли кто-нибудь возьмется теперь опровергать. Во-вторых, эта оборона развернулась в генеральное, а может быть, и решающее сражение гражданской войны. И сражение идет пока с хорошими для республиканцев результатами.
За двадцать дней до седьмого ноября фашисты прошли на путях к Мадриду около ста двадцати километров, в среднем по шести километров в день. В последующие двадцать дней Франко продвинулся на два километра, то есть совсем не продвинулся. Мадрид остановил фашистскую армию. И не только остановил. Обороняя свой город, мадридские части постепенно притянули к себе весь основной массив военных сил противника. Франко стоит здесь почти со всей армией. По логике борьбы он вынужден подтягивать сюда же все новые резервы и даже новые формирования. Защитники Мадрида, принимая на себя удары осаждающих сил, наносят еще большие удары противнику.
Нигде Франко не имел таких больших, таких чувствительных потерь, как под Мадридом. Каса-де-Кампо — настоящая мельница, тысячи и тысячи фашистов перемолоты здесь под республиканским огнем. Мятежникам приходится беспрерывно менять войска, посылаемые в парк, — больше трех дней там никто не выдерживает.
Притянув к себе основные силы противника, держа их в постоянном напряжении, Мадрид сковывает их, лишает прежней мобильности, отрывает от других секторов и фронтов и тем самым поддерживает другие республиканские фронты и сектора. Оттого так обидно, что кое-где отдыхают, занимаются смотрами, вместо того чтобы драться, помогать и Мадриду и себе! [288]
Здесь, в огне, в борьбе, перерождаются сами республиканские войска. Сейчас уже можно с основанием сказать, что это храбрые, стойкие, обстрелянные части. Посещаешь знакомые колонны — и изумляешься, как в них изменились и солдаты и командиры. Батальон Маргариты Нелькен прекрасно сражается в Вильяверде. За четыре дня он имеет двадцать убитых и пятьдесят раненых — тот самый батальон, который так хулиганил и дезертирствовал в Аранхуэсе, пробовал захватить поезд, чтобы удрать с фронта! У бойцов появились спокойствие, выдержка под огнем, инициатива и предприимчивость. Даже ночью — о чем раньше речи не было — ведутся поиски противника, боевая разведка, и, как правило, возвращаясь, бойцы приносят не только впечатления, но и что-нибудь вещественное: пулемет противника, винтовки, пленного.
Под Мадридом республиканцы освоили новые для них роды оружия — от истребителей и танков до простых минометов и волчьих ям. Здесь же они научились сопротивляться тем же видам оружия в руках у противника. В телеграмме от двадцать пятого ноября я в пяти строках сказал об атаках фашистов на «Образцовую тюрьму», а ведь это был большой штурм, с жестокой артиллерийской подготовкой, с десятью танками, пулеметами и ручными гранатами! Его мужественно и умело отразила, не требуя подкреплений, одна колонна «Социалистической молодежи». Раньше такой бой был бы огромным событием. Сейчас он воспринимается как нечто само собой разумеющееся.
Сопротивление Мадрида уже вызвало головокружение от успехов, причем не у самих мадридцев, которые каждую минуту чувствуют прикосновение вражеского меча к своей груди, а у людей, наблюдающих борьбу издалека. Некоторые газеты объявляют, что Мадрид вне опасности. Это чепуха. Если город будет обороняться хоть два года, имея хоть полумиллионную армию, все равно нельзя будет сказать, что ему не угрожает захват; нельзя будет этого сказать, пока неприятель не будет отброшен на сто — полтораста километров.
Очень красивые, но бессодержательные гипотезы строят военные обозреватели. Один автор изображает Франко в виде безрассудного игрока, который ведет свою операцию «ва-банк». «Клин, перестающий двигаться вперед, — пишет обозреватель, — всегда и легко срезается фланговым ударом любого направления». [289]
Не всегда и не легко! Автор статьи абсолютно уверен, что «соотношение сил таково, что лучшие части Франко могут быть в окрестностях Мадрида и на его западных окраинах захлопнуты, как в ловушке». Однако это соотношение сил ему самому представляется очень смутно. Он думает, как и многие другие, что силы фашистов под Мадридом численно ничтожны по сравнению с республиканскими. Это неверно. Силы пехоты почти равны с обеих сторон. В артиллерии и в авиации фашисты имеют большое численное превосходство. Риску, да еще «огромному», никак Франко себя не подвергает. И в ловушку не обязательно ему попасть. Конечно, случаев неожиданного окружения и полного уничтожения атакующих армий в истории войн было немало. Но, стремясь понять военную обстановку, надо не слепо перебирать военно-исторические примеры, а искать и находить в каждой обстановке все новое и поучительное. В данном случае Франко и его германские советники, тоже зная военную историю, зорко, я бы даже сказал, нервно следят за своими флангами, укрепили их и свои коммуникации артиллерией, пулеметами, проволочными заграждениями. Они стараются не рисковать, не срываться, и именно это, боязнь окружения, тормозит войско, атакующее Мадрид. Именно это отчасти затянуло мадридское сражение. Республиканцы кое-что предпринимают для фланговых ударов, но наивно думать, что Франко будет двадцать дней покорно дожидаться ловушки, которая предназначена ему учебником военной истории.
При всем этом оборона Мадрида уже стала большой победой в борьбе с фашизмом. Трудно судить обо всех отзвуках борьбы. Некоторые из них, расходясь по миру, повторным эхом возвращаются к нам. Друзья, уже оплакивавшие Мадрид, радуются его сопротивлению. Враги, уже видевшие триумфальный въезд фашистского диктатора в покоренную столицу, разочарованы и удручены.
Ослабла угроза столице? Нет, не ослабла. Нисколько не ослабла. Но с другой стороны, можно с полным основанием сказать, что сейчас фашистам брать Мадрид не легче, а намного труднее. И если им даже удалось бы сейчас как-нибудь двигаться вперед, они будут еще страшнее ломать, крошить себе зубы о каждый квартал, о каждую улицу, о каждый дом.
Двадцать дней, кровавых, мучительных, напряженных и радостных. Никогда их не забыть! [290]
В городе тихо. Слышна только артиллерийская стрельба — у баррикад и окопов перестрелка почти прекратилась. Воздушные бомбардировщики тоже стали появляться гораздо реже: «курносые» — республиканские истребители — все больше вытесняют фашистов с мадридского неба.
Это показалось сначала отдыхом, передышкой. Но к концу дня секрет затишья разъяснился. Крупные силы мятежников в сопровождении артиллерии и танков ринулись на северо-западные пригороды Мадрида, прорвали слабые, неплотные охранения колонны Барсело и атакуют район королевского парка Эль Пардо.
Удар ясен, — отчаявшись в лобовых штурмах, мятежники решили охватить Мадрид с флангов и прежде всего отрезать его от Гвадаррамы, задушить горные отряды, заставить их сдаться, лишить Мадрид резервуаров питьевой воды и главных источников электрической энергии.
Они, кроме того, хотят вытащить мадридцев из городских стен в полевую обстановку, в которой они, фашисты, были до сих пор опытнее и сильнее.
Борьба принимает новую форму, нужны новые силы, новая выдержка, новая кровь, новые нервы.