Кортесы открылись сегодня ровно в десять утра, с подчеркнутой точностью. Пышный, раззолоченный парламентский зал полон только наполовину. Немало депутатов сражаются на фронтах, немало расстреляно и замучено фашистами. Небольшой сектор справа совершенно пуст. Его бывшие обитатели предпочитают собираться в Бургосе.
Публика на хорах — необычная для этого зала. На галерее, между фресками, изображающими средневековых рыцарей с аркебузами, сидят дружинники народной [135] милиции, держа автоматические пистолеты на коленях. Много рабочих, девушек в моно, много офицеров, которые раньше почти никогда не посещали парламент.
Внизу, в амфитеатре и на трибунах, по мере сил охраняется старый парламентский ритуал. Каждому оратору, хотя бы он сказал, даже не поднимаясь на трибуну, с места, хоть пять слов, служитель в старинной униформе, с золотыми лампасами на панталонах, почтительно подает бокал оранжаду.
С края синей министерской скамьи поднимается Ларго Кабальеро. Говорит очень мало. Он напоминает, что новое, его правительство, которое мятежники хотят свергнуть вооруженной силой, столь же законно, как и предыдущее. Оно возникло по инициативе главы предыдущего правительства, который потребовал, чтобы у власти находились представители всех кругов испанской демократии. Вместе с тем правительство не забывает о необходимости коренных социальных изменений в стране после победы над фашизмом. Испанские пролетарии, которые отдают свою кровь этой борьбе, дождутся того, что станет реальностью первый пункт конституции: «Испания есть республика трудящихся всех классов».
Ему устраивают овацию. Затем выступают с краткими речами: Энрике де Франсиско — от социалистов, Пестанья — от синдикалистов, Агирре — от националистов басков, Сантало — от каталонской левой, Хосе Диас — от коммунистов, Кирога и Альборнос — от левых республиканцев. Все они требуют объединения всех демократических сил против фашизма и неограниченной поддержки правительства.
Хосе Диас, среди прочего, говорит:
— Мы, коммунистическая партия, считаем, что нам предстоит пройти длинный путь вместе со всеми честными отрядами рабочего класса, со всей испанской демократией. Некоторые пробуют изобразить это правительство как правительство коммунистическое, или социалистическое, или вообще имеющее какие-то особые социальные взгляды. В ответ мы можем заявить со всей решительностью, что это правительство есть продолжение предыдущего. Что оно — республиканско-демократическое правительство, во главе с которым мы будем бороться и победим всех врагов Республики и Испании.
Без прений, единогласно кортесы принимают резолюцию доверия правительству. Вслед за этим, при всеобщем подъеме, оглашается проект автономного статута [136] Страны Басков. За этот статут баски боролись сотни лет при королевской власти и годы при республике Саморы — Лерруса. Сейчас его принимают буквально в пять минут. Долорес Ибаррури восклицает:
— Да здравствует автономия басков!
Парламент устраивает овацию депутату басков Агирре. Высокий, молодой, щеголеватый, он, улыбаясь, раскланивается во все стороны.
Президент кортесов Мартинес Баррио закрывает заседание, предлагая собрать кортесы в следующий раз первого декабря. Палата расходится, депутаты, многие в военной форме, сразу едут на фронты, теперь столь близкие к столице.
Опять после перерыва начались воздушные налеты на Мадрид.
Этот перерыв многими, особенно в дипломатических кругах, был воспринят как отказ мятежников от воздушной бомбардировки столицы.
По мнению одних, генерал Франко обещал Гитлеру больше не убивать мирного населения, а самому Гитлеру это понадобилось для успокоения британского общественного мнения.
Другие знатоки военно-политических и международных проблем уверяли, что бомбардировку запретил вовсе не Гитлер, а римский папа, ибо воздушные налеты на миллионный католический город отягощают совесть святейшего отца.
Третьи доказывали, что вовсе не Гитлер и не папа, а южноамериканские страны потребовали прекращения налетов, угрожая в противном случае приостановить помощь бразильских и аргентинских фашистов.
Причина перерыва оказалась гораздо проще. В темные ночи трудно было бомбить. Как только вернулась луна, вернулись и «юнкерсы».
Мы, несколько человек, теперь переехали из «Флориды» напротив, через площадь, в отель «Капитоль». Во «Флориде» стало невозможно от нервозности иностранцев, от слухов, от паники, от склок.
В «Капитоле» администрация предложила нам устраиваться где и как хотим, платить сколько хотим, лишь бы жили, — иначе отель, совершенно пустой, будет занят под склад. Это американского типа небоскреб, механизированный, со стальной мебелью и всякими штучками, вроде кроватей, выскакивающих из стены при нажиме кнопки. Можно, лежа в постели, кнопкой открыть дверь [137] официанту, принесшему кофе. Но официанты ничего не приносят, кофе нет, ничего нет, по утрам мы бегаем пить кофе во «Флориду».
Я занял себе полукруглый стеклянный салон на вершине башни, с длинным балконом. Не вставая с дивана, можно видеть всю Гран Виа, полгорода и даже пепельные складки гор вокруг. Днем кипит, переливается красками столичная река автомобилей, магазинных витрин, публики, газетчиков, женских нарядов. Но когда небо темнеет и серебряная кастильская луна струится над крышами, когда пронзительно вопит сирена, и щупают небо прожекторы, и глухие взрывы прерывают нервную, притаившуюся тишину, — тогда Мадрид, со своим миллионом жителей, с правительством, с небоскребами, становится одинок, как на льдине.
...И тогда его улицы пусты, звонко отдаются шаги патрулей, оружейные и револьверные выстрелы. Вчера ночью в комнату вбежал с перекошенным лицом юный Жорж Сориа, корреспондент «Юманите». Он неплотно задернул штору, патруль выстрелил на луч света, и пуля пролетела в двух сантиметрах от Жоржиной головы. Вслед за тем в лифте поднялся наверх к нам стрелявший патруль, начался долгий ругательный разговор с взаимной проверкой документов — патруль у нас, мы у патруля. Не договорились ни до чего, но помирились и долго хлопали друг друга по плечу.
Во время бомбардировки самое удобное — это, задернув все шторы и потушив свет в салоне, выскользнуть и лечь на балконе, только не шевелиться, иначе патрули застрелят, скажут, что подавал сигналы зеркальцем или еще чем-нибудь. Сегодня с правого края балкона видны вспышки и пламя с юго-запада — там аэродром Хетафе и рабочий квартал Карабанчель.
Под нами, внизу, кинематограф «Капитоль», принадлежавший «Парамаунт», самый большой в Мадриде. В его фойе устроено убежище. Стулья повалены, инструменты джаза разбросаны, около пятисот человек сидят и полулежат в сонном, угрюмом молчании. Все больше старики и женщины с полуодетыми детьми вокруг себя. Серые, затекшие, усталые лица, как у пассажиров, что заждались поезда на узловой станции. [138]
Медленно светает, тревога кончилась. Едем в Карабанчель — старый квартал мадридской бедноты. Узкие улички, одноэтажные дома, убогие лавчонки. Здесь живут строительные рабочие — каменщики, бетонщики, штукатуры, маляры. Это их руками выстроены дворцы банков и отелей.
Сейчас взрослых рабочих осталось мало — ушли на фронт. Женщины и дети остались в Карабанчеле. Они стоят в черных потертых платьях и разглядывают огромную, еще дымящуюся воронку. В такой воронке могут свободно лечь три коня со всадниками. Это воронка от стокилограммовой бомбы. Сильные эти бомбы. Никогда таких не изготовляли в Испании. И не скоро научатся изготовлять. Бомбы германского производства, заводов «Рейнметалл» и Круппа. Они за один раз и взрывают и зажигают то, что взорвали. Вот только этой бедной бомбе не повезло. Она упала на пустырь, ничего не разрушила, никого не убила. И пролетарские мамаши радостно шумят: какое счастье!
Мамаши узнали, что здесь расхаживает русский. Сейчас же обступили, сейчас же сообщили, что Люсия Ортега, вдова, уже получила продовольствие от советских женщин.
Хозяйки признали очень правильным, что именно Люсия первой получила провизию. Во-первых, она вдова, во-вторых, многовато для вдовы детей — семеро и, в-третьих, многовато среди детей девочек — шестеро.
Мы пошли к Люсии, и она сама выбежала нам навстречу. Совсем еще молодая женщина, очень бодрая. Между прочим, еще неизвестно, вдова ли. Муж ее, Педро Ортега, шесть недель назад пропал без вести у Мериды.
Люсия представила мне своих детей и была явно польщена, что я записал их имена в книжку. Девочек зовут: Кларита, Кончита, Пепита, Инкарна, Росита и Карменсита. Мальчика зовут Хуанито, полностью — Хуан Буэнавентура Адольфо Ортега Гарсиа, а по-нашему — просто Ваня. Он еще очень мал и не знает, как обращаться с таким нехитрым инструментом, как нос. Шесть старших сестер помогают ему пальцами и подолами юбчонок.
Из ветхого шкафа Люсия торжественно вынимает целый ассортимент. Сливочное масло в пергаментной бумаге, кулек сахару, две плитки шоколаду, банки со сгущенным молоком, мясными и рыбными консервами и [139] баклажанной икрой, пакеты печенья «Пушкин». Все это совершенно не тронуто и уже третий день служит экспонатом для соседок. Сейчас хозяйка гостеприимным образом открывает баклажанную икру завода имени Ворошилова, надламывает шоколад. Масло она не решается трогать — масла в Испании вообще почти не едят, разве что иностранные туристы или очень богатые люди.
— Вот, — говорит Люсия, без всякого желания обобщать или пропагандировать, — из вашей страны нам шлют шоколад и масло, а из Германии и Италии — бомбы.
Пепита и Росита, наученные мною, тычут печенье в сливочное масло и шумно его слизывают, а Хуанито воткнулся носом в баклажанную икру.
Мигель Мартинес говорил в кортесах с Прието. После этого в «Эль сосиалиста», органе Прието, одна заметка, без подписи, была выделена жирным шрифтом на первой странице:
«Пять тысяч людей, полных решимости разбить врага! Пять тысяч! Имеет ли Мадрид эти пять тысяч? Все наши рабочие-читатели воскликнут: конечно да! Но мы все-таки повторяем: нам нужны пять тысяч, конечно, лучше восемь, но хотя бы пять тысяч, только пять тысяч молодцов. Пять тысяч, но дисциплинированных и выдержанных до конца. Пять тысяч таких солдат сейчас важнее, чем двадцать пять тысяч неорганизованных, хотя и преданных товарищей. Мы ждем превращения милисианос в подлинных солдат народной армии. Это сократит борьбу и приведет нас к быстрой победе».
В интернациональной эскадрилье осталось очень мало машин. На них, сменяясь, работают пятнадцать человек.
Абелю Гидезу приходится драться больше всех, то в бомбовозе, то на истребителе. Я приехал на аэродром в Барахас в неприятный момент. Бомбовоз с тремя истребителями ушел вот уже два часа, и никто пока не вернулся. По времени у машин должен уже кончиться бензин.
Наконец, долгожданная точка. Растет, приближается, превращается в маленький самолет. Вот он круто идет на посадку, вот уже катится по сухой, колючей траве. [140]
Ему бегут навстречу, и, еще не выключив мотор, он кричит с пилотского сиденья:
— Они выполнили задание, нашли колонну броневиков, сбросили бомбы. Они уже возвращались домой, когда их нагнала целая стая, девять истребителей, и начала клевать. В общем, два маленьких невредимы, бомбардировщик идет как пьяный, я боюсь, что Гюстав ранен.
О третьем истребителе его не спрашивают. Пока он отстегивает ремни, товарищи считают пулевые пробоины на крыльях и на хвосте. Их пять... Кто же в погибшем истребителе? Но нет, Гидез жив. Конечно, это он мастерски, почти отвесно, опускается на поле. Его чернобровая мордочка выражает волнение и тоску. Он кричит, чтобы скорее приготовили санитарную карету. Кареты нет. Тогда носилки. А вот и большая машина. Пошатываясь в воздухе, припадая на один бок, она неуклюже, козлом, садится.
Все бегут к самолету. Никто не открывает изнутри. Начальник аэродрома сам отковыривает дверку. Вся кабина в крови. Пилот в изнеможении сидит, вернее, висит на ремнях, склонившись на штурвал. Вокруг него на полу большая красная лужа. У него прострелены не только плечи, ноги и руки, но и кисти рук. Спинка пилотского кресла разодрана в клочья над самой его головой. Сколько выдержки и мужества надо было, чтобы вот так, распятым пулями, вырваться из кольца воздушных хищников, долететь к себе, спасти самолет, товарищей!
Бомбометатель и пулеметчик тоже ранены, но менее тяжело, чем пилот: фашистские истребители атаковали снизу и спереди.
Самолет весь издырявлен, стекла разбиты, механизмы помяты. Инженер испанец лазит по нему, пробует тросы и одобрительно качает головой.
— Пойдет?
— Пойдет.
— Когда?
— Через полчаса. Его только заправят бензином, прочистят пулеметы.
— Вы хоть кровь смойте. А пилот? А бомбардиры?
Гидез объясняет:
— Люди есть. В том и беда, что у нас больше стрелков, чем пулеметов, и больше пилотов, чем машин.
Он грустен.
— Мы даем, что можем. Франция не поддержала [141] нас. Испанцы — бравые парни, но с ними пока еще должен кто-нибудь быть вместе, чтобы растормошить их. В августе они не бомбили ниже чем с трех тысяч, теперь они ходят с нами на пятьсот метров. Вчера разбился еще один из них, он умер в больнице, сегодня мы хороним его.
Нас зовут в хирургический покой. Там шум и споры. Раненому пилоту вынули осколки и затампонировали дырки ран. Но он требует завтрака по всей форме — закуска, жаркое и вино. Он орет благим матом, пока Гидез не заказывает при нем сардины, томаты, филе и бутылку вальдепеньяс. Затихнув и закрыв глаза, он вдруг предупреждает, чтобы филе готовили на коровьем, а не на этом страшном оливковом масле, иначе он будет блевать и у него будет кровоизлияние в мозг, — он себя знает. Гидез стыдит его:
— Имей стыд, товарищ, ведь эта страна находится в состоянии войны, пойми это, ведь ты товарищ!
Слово «товарищ» у Гидеза получается празднично. Знакомя со своими пилотами или механиками, он о некоторых говорит: «Это товарищ», что звучит как титул. О себе он тоже, не принадлежа к партии, говорит: «Я — товарищ» — или: «Мне, поскольку я товарищ, напоминать об этом излишне...»
Мы едем хоронить испанского летчика. Он умер от ран в военном госпитале номер один в Карабанчеле. Из его ворот часто выходят небольшие траурные процессии. Вместо музыки гремит военный барабан. Простые гробы покрыты республиканскими знаменами. За гробами молча идут люди в военном и штатском.
Наша процессия такая же. Человек тридцать. Идти недалеко. Вот уже ограда муниципального кладбища.
Гроб проносят по дорожкам. Могила приготовлена, узкая, твердая, бетонированная щель. Наши могилы в России шире, мягче, прохладнее. Гроб опускают — из бетонной дыры вырывается облако сухой, удушливой, известковой пыли. Минуты тишины, все стоят с поднятыми кулаками — это последний привет, и память о погибшем, и залог будущей борьбы.
Провожающие расходятся и на прощание жмут руки родным. Родные выстроились в ряд, двенадцать человек, спокойные, без слезинки в глазах. Старик в строгом сюртуке, с белой бородой, подчеркнуто и гордо поднял красивую голову. Он схоронил сегодня старшего сына, капитана воздушных войск. Но еще два сына в синих моно [142] стоят рядом с ним. У ворот кладбища они прощаются с отцом. Их увозит большая машина с надписью: «Авиасьон».
На аэродроме я окончательно добился того, о чем хлопотал эти дни. Послезавтра можно будет перелететь на Северный фронт. На «Дугласе» туда повезут оружие, секретную почту от правительства и несколько ответственных представителей от центрального правительства и Генерального штаба. С огромным трудом удалось выпросить два места — для меня и для кинооператора Кармена. Когда я с аэродрома по телефону благодарил Прието, он, верный своему стилю, сказал: «Будете благодарить после посадки, да и то в зависимости от того, где она совершится».
На аэродроме ждал сюрприз, не узнаю уж, приятный или неприятный. Мы приехали с Карменом и его переводчицей, аргентинкой Линой, к семи утра, как было нам указано. Конечно, долго дожидались, пока приедут пилот и механик, испанцы. Хорошо еще, открылся бар эскадрильи, мы у французов заправились горячим кофе, сандвичами и ромом. А потом, часам к десяти, когда уже выкатили из ангара великолепную большую машину, внесли в нее груз и начали запускать моторы, оказалось, что из пятнадцати пассажиров налицо только мы с Карменом. Комендант аэродрома стал трезвонить по министерствам, разыскивая знатных делегатов, — одних не нашел, о других ему сказали, что они в пути, третьи срочно заболели, четвертых новые неотложные дела заставили отказаться от полета. Ждали до полудня — за это время явился только один моряк, командированный в Бильбао. Комендант был так разъярен, что, не спрашивая ни у кого, разрешил нам взять в самолет провожающую нас Лину. Одиннадцать кресел из кабины выбросили, вместо них нагрузили ящики с ручными пулеметами и патронами.
Гидез, как всегда, хлопотал на аэродроме, он же был и последним, чью улыбку и белый шлем мы видели на земле. Машина мощно набирала высоту и с трех тысяч метров рванулась на север. Уже через четверть часа мы были над территорией мятежников. Пилот, роскошный чернобровый красавец в не менее роскошной, расшитой золотом форме и фуражке, курил у штурвала огромную [143] сигару. Он вел «дуглас» зигзагами, стараясь лететь над горами, над безлюдьем, подальше от населенных мест. Мы прошли сначала влево, до реки Дуэро; еще левее остался город Вальядолид. Затем, не долетая до Кинтана-дель-Пуэнте, повернули западнее. На это ушло около часа.
Вблизи Бургоса пилот набрал еще высоты, до четырех с половиной тысяч. Где-то здесь предполагались германские аэродромы, те, что прикрывают фашистскую столицу. Механик пошел в хвост, и мы тоже, усевшись на ящиках, стали высматривать, не покажутся ли истребители. Как раз в это время скис левый мотор. Кармен, крайне почтительно к моим авиационным знаниям, стал спрашивать разъяснений. Я ему сказал только: «Здесь это не смешно». Он махнул рукой и начал пробовать снимать Бургос — довольно четкую полосу белых зданий с правой стороны. Но пилот и механик сигарами невыносимо задымили кабину. Моряк спал, как бревно. Механик — чисто испанская страсть к сенсации — растолкал моряка и, показав в окно, крикнул: «Бургос!» Моряк, не проснувшись, кивнул головой и вытащил пистолет.
Так, с неработающим левым мотором, понемногу снижаясь, мы через двадцать пять минут вышли на Рейносу. Это уже территория республиканского Севера, хотя и здесь вынужденная посадка в горах, с бомбами никак не устраивала.
Еще через десять минут, издали, но стремительно приближаясь, открылось море. Изрезанные бухтами берега, зелень, парки, лужайки и причудливая длинная коса Сантандера, с королевским дворцом на мысу. Выключив моторы, на нескончаемо долгом вираже мы подошли к летному полю и мягко покатились по мокрой траве, поднимая фонтаны брызг. Открыли окна, двери — кругом моросил осенний мелкий дождичек, первый дождь после отлета из Великих Лук. Мокрые овцы, мокрые крыши, красные кирпичные дома издалека, морской влажный воздух — все почему-то напоминало Англию.
Сантандер на полпути между Бильбао и Хихоном. К кому ехать раньше — к астурийцам или к баскам? Хочется раньше в Астурию: ведь там осада Овьедо уже подходит к концу, горняки уже заняли часть городских кварталов. А баски — те шесть дней назад стали автономным краем и сейчас вовсю развертывают бурную правительственную деятельность. Между прочим, из Бильбао есть прямой телеграфный кабель на Лондон, [144] можно отлично связаться с Москвой. Но нет, сначала в Астурию!
Комендант аэродрома дал машину, мы поехали в город, в комитет Народного фронта.
Прием здесь недружелюбный, сухой. Председатель Народного фронта, он же военный комиссар Сантандера, не хочет пропустить нас ни в Астурию, ни к баскам. Он холоден ко всем моим мандатам, удостоверениям военного министерства и даже к тому факту, что мы перелетели сюда прямо из Мадрида, через фашистскую территорию, привезли сюда оружие, бомбы, информацию. Он заявляет, что запросит по радио Мадрид и тогда только установит размеры своего содействия нам.
Мадрид может ответить через две недели, если вообще ответит. Все это скучно. Мы спрашиваем адрес коммунистической партии. Адрес нам дают, но аэродромный шофер уже уехал, в комитет партии надо тащиться пешком, под дождем, с карменовской киношарманкой, с чемоданом запасных кассет.
У города типичный вид курорта на зимней консервации; на лето сюда раньше перебирался королевский двор и вся мадридская знать. Сейчас ни короля, ни знати. Но на тротуаре попадается уйма буржуазной публики, очень хмурого вида, многие с собаками на поводке. И сколько зонтиков! Все здесь с зонтиками. Никогда не думал, что во всей Испании может быть столько зонтиков, сколько здесь, на одной набережной Сантандера.
Мы убого шагаем без зонтиков, но беда не в этом, а в Лине. Пройдя десять шагов, я ясно вижу, что с Линой мы здесь не жильцы. Перед отлетом Кармен и я на всякий случай сбросили моно, переоделись в штатское. А бедная девушка села в самолет в своих драных бумажных солдатских штанах, в огромных ободранных башмаках, в которых она топала на Гвадарраме и варила бойцам суп под Толедо. Курчавая, блестящая грива, большие губы на креольском лице — все вместе это в лучшем случае для детского фильма «Хижина дяди Тома», но не для этих недострелянных буржуев.
Мы погнали ее покупать юбку, но магазины все закрыты на обед. Пошли в ресторан на набережной — в нижнем этаже, в кафе и в баре, много народу спекулянтского вида, появление нас и Лины в штанах встречено враждебным гулом. Поднялись наверх — официант во фраке, тоже очень злой, в полном молчании подал прекрасный обед — рыбу, утку, артишоки, сыр — то, от чего [145] в Мадриде уже почти отвыкли. Только хлеба по маленькому ломтику: здесь, на севере, нет хлеба.
В партийном комитете рассказали, что в Сантандере еще полно фашистов, республиканская власть слаба и засорена, с положением справляется плохо. Связи с центральным правительством почти никакой, гражданский губернатор и комитет Народного фронта управляют как бог на душу положит. Недавно был придуман (или подсказан) трюк: власти составили список всех наиболее подозреваемых в симпатиях к мятежникам, в том числе военнообязанной молодежи, их вызвали и предложили либо уезжать за границу, либо оставаться с перспективой попасть в тюрьму. Большинство, конечно, предпочло заграничные паспорта, они уехали на пароходе во Францию, и некоторые, даже не останавливаясь, отправились прямо в Бургос и Саламанку, в штаб мятежников. Сантандер часто посещают иностранные пароходы, никто не разбирается толком в их происхождении и назначении; недавно английский пароход, постояв десять дней в сантандерском порту, набрав груза и каких-то людей, ушел из Сантандера якобы в Лондон, а на самом деле — прямо в фашистский порт Виго.
Сам партийный комитет тоже здесь слабенький, видимо влиянием большим не пользуется и идет на поводу у других партий.
Поговорили по телефону с Хихоном. Астурийцы очень рады приезду нашему, первых русских, они просят немедленно же приезжать без всяких специальных пропусков. Навстречу, в Льянес, выедет секретарь астурийского комитета партии.
Вечером Сантандер — мокрый, темный, неприютный. Четыре пустых, плохо освещенных бара. Мы ночуем в отеле «Мексико». За ужином несколько помятых буржуазных семейств озлобленного вида; в нашем присутствии они все молчат, хотя на Лине уже фланелевая юбка за тридцать две песеты. Портье несколько раз напоминает, что, если мы хотим, мы можем расплатиться долларами.
Величественный и красивый горный и приморский край. Глубокие ущелья, острые нагромождения и складки изрезали и вздыбили эту землю. Дороги бегут, возносятся и падают смелыми спиралями. Быстрые реки свергают ледяные воды с высот и, [146] прорвав себе выходы через горные цепи, низвергаются прямо в Атлантический океан. Снежные вершины Морсин и Арамо строго повелевают над горизонтом. В горах и ущельях запрятаны маленькие города и поселки. Это Швейцария плюс Донбасс и немного дальневосточного Приморья. Для Кавказа это слишком мокро и туманно. Совсем недавно эти красоты были приманкой для самых изысканных и избалованных путешественников. Сейчас здесь сезон никак не для туристов. Все течет, все сочится, да и хлеба нет, да и общая обстановка совсем не уютна. В ущельях гремят выстрелы, льется кровь.
Мы сильно задержались в дороге: почти на каждом повороте Кармен выходил снимать поразительные виды; я сердился, ругал его и тотчас же сам уговаривал снять еще один пейзаж, еще одну лощину, еще одну упряжку могучих быков с шерстяными подушками на головах. Не много из этих съемок получится — туман не развеивался ни разу.
В Льянесе на постоялом дворе нас встретил Анхелин, секретарь астурийского областного комитета коммунистов, и повез дальше до Хихона в своей просторной карете «испано-сюиса». В город приехали поздно вечером, отелей здесь никаких нет, все занято дружинниками и беженцами из Овьедо. Комитет не имеет отдельного здания, он занимает одну большую квартиру в жилом доме, тут же и обедают и спят. Встретили очень радушно, как-то просто и по-братски. Жена Анхелина готовит на всех, жены других членов комитета стирают общее белье, следят за чистотой в комнатах.
За столом засиделись допоздна, рассказывали друг другу: они — о здешних делах, мы — о Москве, которую здесь любят как вторую родину. Много астурийцев были и работали в СССР после восстания тридцать четвертого года.
Этот край отделен сейчас от мира не только природой. С запада и юга его прижимают фашистские войска из Галисии, Леона, Бургоса. С моря обстреливают мятежные крейсера. Тонкая полоска вдоль берега соединяет его с Сантандером и Страной Басков, а дальше, в Сан-Себастьяне, в Ируне, опять фашисты. Главный город Астурии Овьедо почти целиком занят большим, отлично вооруженным гарнизоном мятежников. [147]
Все-таки астурийские пролетарии пока самые передовые бойцы испанского народа. Здесь уже есть организация, боевой опыт, твердый, упорный стиль борьбы в труднейших условиях. Анхелин — молодой, но серьезный, вдумчивый человек, рабочий, он трезво видит всю сложность положения. Коммунисты в боевой обстановке выдвинулись на передний план, но комитет старается это не подчеркивать, он не хочет отодвигать от руководства краем социалистов, у которых здесь старые связи и опорные пункты в рабочем движении, в профсоюзах. Анархистов здесь мало; левые республиканцы — мелкобуржуазная партия, хотя и участвует в управлении, в политической жизни совсем почти незаметна; ликвидировав заводчиков и горнопромышленников, местная власть увлеклась и заодно социализировала мелкую, кустарную промышленность, мелкую торговлю — все, чуть ли не до чистильщиков сапог. Анхелин почесывает затылок, он признается, что в Астурии Народный фронт не совсем в полном комплекте...
Он торопит нас нанести визит гражданскому губернатору. Маленькое областное правительство Астурии приютилось временно здесь, в Хихоне, в тридцати километрах от Овьедо. Председатель его, он же губернатор, Белармино Томас — социалист, рабочий-горняк. Скромная обстановка райисполкома.
В очень теплых словах Томас просит передать советскому народу огромную благодарность за убежище и помощь астурийским революционным борцам 1934 года.
— Эту братскую помощь никогда не забудут у нас. Память о ней нам дорога вдвойне сейчас, когда ваши народы оказывают помощь продовольствием и одеждой уже всему испанскому народу в целом, нашим женам, нашим детям.
Он рассказывает о работе своего правительства. Она трудна прежде всего потому, что Астурия фактически блокирована, лишена снабжения извне — и военного, и продовольственного, и товарного. Связь с центральным правительством, с Мадридом, поддерживается частью по радио, частью — изредка и с большим риском — самолетами.
Боеприпасов у астурийцев достаточно, они могли бы поделиться даже с другими фронтами, мясо тоже есть на месте, но очень плохо с хлебом. Зерновые районы Испании — Кастилия, Арагон, Валенсия — сейчас не могут [148] снабжать Астурию ни морским путем, ни по суше. Закупать хлеб во Франции — нет валюты. Недавно, чтобы накормить бойцов на фронте, в Хихоне прекратили совсем продажу хлеба на восемнадцать дней.
Другая забота астурийских руководителей — это обувь и одежда для бойцов. Тыловое население готово бы отдать на фронт свою одежду и обувь, но тогда само останется голым и босым: гардеробами астурийская беднота не богата. Без пальто или плащей, без сапог или хотя бы резиновых бот даже отличные солдаты могут здесь очень потерять в боеспособности... Нет в Астурии и табака, спичек.
В областное правительство входят два социалиста, два коммуниста и четыре республиканца. Хуан Амбоу, молодой рабочий, коммунист, руководит военным отделом астурийского правительства. Непосредственно операциями по осаде Овьедо ведают комиссары Гонсалес Пенья, социалист, и Хуан Хосе Мансо, коммунист, оба — депутаты парламента от Астурии.
Боевые подступы к Овьедо расположены замкнутым кругом с диаметром всего в шесть километров. Но чтобы объехать все позиции, нужны дни и дни: окружной дороги нет, с каждой стороны надо добираться изломанными горами, обрывами, перевалами, туннелями и виадуками.
С севера подъехать к Овьедо проще всего. За сорок минут мы добрались из Хихона до передовых линий. Из овьедского предместья Лугонес вид вниз, на весь город, на собор, на правительственные здания. С этой стороны наступление дальше не ведется. Двойная линия окопов и укреплений ожидает противника, которого республиканцы понуждают выйти в этом направлении из города.
Окопы и фортификации сделаны глубокие, удобные, сработаны умело, по-горняцки. Но в них натекла вода, и люди, одетые по-летнему, мокнут, слабеют, кашляют. Все полотенца пошли в ход как шарфы, из простыней понаделаны портянки; одеяла, прорезав дыры для головы, солдаты носят, как плащи.
Здесь почти нет экзотики и торжественной красивости, которыми налиты там, в Кастилии, каждый полевой бивуак, каждое батальонное знамя, каждый ночной патруль на дороге. Здесь люди подходят к войне не как к спектаклю или стихийному бедствию, а как к делу. Ведут войну по-шахтерски — серьезно, упорно. [149]
С запада (сюда можно попасть, только вернувшись в Хихон) самый трудный для республиканцев участок. Здесь их тревожит фашистская группа войск в несколько тысяч человек. Этой колонне мятежников из Луарки удалось прорваться сквозь линии народной милиции. Но затем горняки окружили, сковали колонну и держат ее на одном месте. Чтобы полностью ликвидировать этот клин, нужны добавочные силы. Горняки же предпочитают сначала покончить с Овьедо. Вот городок Трубия. Его знаменитый оружейный завод. Сюда пробуют ворваться мятежники. Трубия будет обороняться, но горняки на всякий случай эвакуируют все важнейшее оборудование завода, главные станки, а от того, что осталось, забрали части, нужные для пуска в ход.
За последние дни из-за сплошных дождей и туманов бои притихли. В Овьедо можно проникнуть только с юга или юго-запада. К вечеру мы еще раз в Хихоне. Наши хозяева смущены, им нечего показать — ливень, сырость, слякоть не дают и носа высунуть на улицу. А ведь летом здесь так красиво! Им обидно, что мы не увидим красивого Хихона, что ничего не увидим. Они не понимают, что сами они — захватывающее зрелище, эта горсть молодых коммунистов, возглавивших здесь, на заброшенной окраине Европы, у атлантического берега, борьбу рабочего класса против фашизма, против реакции и угнетения человека человеком. Маленький, скромный и простоватый на вид Пин прочитал от корки до корки Карлоса Маркса, Федерико Энгельса, Владимиро Ленина, Хосе Сталина, Масимо Горького, Хорхе Димитрова, все, что переведено из них на испанский язык. Теперь он жаждет марксистской литературы по сельскому хозяйству — ведь он заведует земледелием в астурийском правительстве! Он хочет в Москву, в аграрный институт, конечно, не сейчас, потом, после победы. Хрупкая, тоненькая Агриппина с волосами, подвязанными ленточкой, в холщовых брюках — здесь не Сантандер, моно здесь опять в ходу — организатор женского движения, шутка сказать — женорганизатор всей Астурии! Ей двадцать один год, и полтора года из них она отсидела в тюрьме за восстание. («Агриппина, чем ты хочешь стать?» Зачем ей задавать излишние вопросы! Не чем, а кем. Ясно кем — второй Долорес!) Хуан Амбоу и его жена год работали в Советском Союзе — они полны воспоминаний, впечатлений, песен, мелодий из советских фильмов и каждую мелочь из того, что восприняли там, [150] хотят использовать, применить здесь. Лафуэнте, пожилой человек, уже прошедший тюрьмы и пытки, теперь увлечен военным снабжением, производством снарядов, патронов; нельзя ли какие-нибудь материалы, брошюры по этому вопросу? Нет ли каких-нибудь на эту тему инструкций или приказов камарада Ворошилова? Где они были опубликованы? Как их раздобыть? Анхелин забрасывает меня вопросами о методах работы в ячейках, о шахтных комитетах, о взаимоотношениях в треугольнике, о постановке партийных газет, о рабкорах; он приносит обе астурийские партийные газетки и советуется насчет верстки... А как здоровье Пепе Диаса? Как Педро Чека? Наш приезд воодушевил их, приблизил Астурию к Мадриду и к Москве, создал впечатление, что все это не так далеко и не так отрезано, что связь наладится и будет очень тесной, что скоро сюда потекут люди, письма, книги, материалы. Все будет замечательно!
Под конец разговоров им вдруг опять стало совестно, что мы не развлекаемся, они поволокли сквозь проливной дождь в кино, на русский фильм, — это должно быть нам интересно... Старенький театр был переполнен подростками, русский фильм оказался американской инсценировкой «Воскресения» с испанским текстом. Князь Нехлюдов ехал в резных оперных санях по грудам ваты; на станции вата клочьями величиной с кулак осыпала замерзающую Анну Стэн перед окном вагона, где князь играл в бридж с другими джентльменами; староста в длинных светлых панталонах подносил Нехлюдову хлеб-соль, и Нехлюдов отвечал: «Мучас грасиас!»
При выходе Пин виновато сказал: «Тебе, кажется, не понравилось». Я погладил его руку.
Вот шахтные районы Лангрео, Мьерес, металлургический завод Ла-Фельгуера и еще много заводов, отделенных друг от друга горными цепями, соединенных перевалами, спиральными дорогами, туннелями. Большинство шахт законсервировано, горняки ушли воевать, работа сохранилась только в не: скольких местах.
В Сама мы поднимаемся в шахту, поднимаемся потому, что, как часто здесь бывает, вход в шахту помещается у подножия горы, а ствол идет вверх, внутрь горы. В штреках тускло тлеют масляные лампочки углекопов. [151] Бледные юные и желтые, поблекшие старческие лица; работают только молодежь до восемнадцати лет и старики. Работают жертвенно и бескорыстно — хозяева бежали с кассой, у шахтного комитета уже два месяца нет денег на заработную плату. Хлеба выдают сто десять граммов в день.
В поселках всегдашняя нищета горняков вдвое обострена лишениями войны. И все-таки какая бодрость, какая спокойная пролетарская выдержка у всех, у мужчин и у женщин! Какая готовность бороться дальше, какая уверенность в победе и ее плодах! Какая гордость первыми завоеваниями рабочих! Нам показывают дома культуры, детские очаги, школы для взрослых, все, что можно было успеть создать за два месяца в условиях войны.
В этом испанском горном захолустье часто слышишь русские фразы, произносимые со старательным усилием. Говорят «товарич», «саседание», «саюс горняки», «Ворочиловград»... Астурийские шахтеры, те, что работали в Донбассе, трогательно сохраняют памятки о нашей стране. С гордостью показывают они русские сапоги, чайные стаканы и блюдца, тщательно сохраняемые нераскуренные папиросы. И без конца передают приветы и подарки разным молодым советским гражданам, имена которых они, отведя в сторонку, просят записать в книжку. Постепенно у меня скопились две штуки дамских никелевых часов, веер, бусы, вязаная кофточка, пять фотоснимков, зажигалка, собачка, выточенная из каменного угля, и письмо.
У астурийцев имена забавно напоминают наши старые крестьянские, какие давал сельский батюшка из святцев. За два дня мы познакомились с Агафоном, Ферапонтом, Карпом, Агриппиной, Павлином, Тимофеем, Акулиной (женщина) и Акулином (мужчина, секретарь комитета партии в Лангрео). Шофера нашего зовут Никанор.
Наконец вот Наранко и Сан-Клаудио — южные предместья Овьедо. Отсюда народная милиция штурмом ворвалась в город.
Мы устроились ночевать в доме какого-то маркиза, в парковой, уже отвоеванной части Овьедо. Съехались все военные руководители. Сначала слушали новости, что мы привезли из Мадрида, затем начали спорить о расстановке частей и о том, нужно ли оставлять мятежникам дыру, чтобы они скорее ушли из города. Здесь [152] держится наивное тактическое поверье, что, если такую дыру противнику оставить, он сунется в нее, покинет свои позиции и избавит нападающих от излишнего кровопролития. Это остатки военной премудрости осады городов в средние века.
Командиры решили использовать для атаки утренний туман, единственную защиту от германской авиации. Защиту очень относительную, потому что немцы хоть наугад, хоть сквозь «молоко», но уже бомбят.
Препоганое, обреченное чувство — стоять здесь вот так, в слепоте и неизвестности, под низким белым потолком тумана. Мощные моторы ревут прямо над головой. Поминутно кругом удары грома, не видя целей, бомбардировщики берут количеством. Им недалеко ходить за новыми бомбами — каждые полчаса они уходят к себе на базу и очень скоро возвращаются с новым запасом... Было очень грустно на обратном пути натолкнуться на отвратительную кучу обгорелых черепков вместо мирного домишка, где мы стояли. Женщину и двух детей, с которыми мы шутили, разорвало в клочья. Соседи рассказали, что бомба ударила через пятнадцать минут после нашего отъезда.
Предместья кончились, вот уже станция, паровозное депо, затем бульвар и городские улицы. Опрокинутый трамвайный вагон лежит на рельсах.
Навстречу, буквально под пулями, бегут бедно одетые люди с узлами, с детьми на руках. Это жители кварталов, уже занятых республиканцами. Они бегут из города в горняцкие поселки, в Хихон, в страхе опять очутиться в фашистском плену.
Они узнают Хуана Амбоу, на ходу кидаются ему на шею, плачут, бессвязно восклицают:
— Хуан, ах ты, наш храбрец! Ты пришел освободить нас!
Я пробую расспросить, но они почти в невменяемом состоянии. Два месяца фашистского режима, обысков, арестов — и вдруг свобода, вдруг свои, и тут же стрельба на улицах и воздушная бомбардировка...
Дальше бой ведется пулеметами, винтовками, ручными гранатами, а где нужно — штыковой атакой: астурийцы получили штыки и научились ими пользоваться, это тоже ново для Испании. [153]
Противник отвечает теми же видами оружия и легкими пушками. Народная милиция пробивает отверстия в боковых стенах смежных домов и таким манером получает сплошной внутренний защищенный ход сквозь целую улицу. Через эти ходы эвакуировали население уже занятых двенадцати улиц, выносят раненых и убитых, доставляют патроны и гранаты.
Над южной частью города, уже занятой республиканцами, еще командует колокольня церкви Сан Педро. Этот божий храм беспрерывно поливает улицы девятью веером расположенными пулеметными струями.
Все-таки Хуан не может противостоять искушению попасть в свою квартиру.
Перебежками мы пробираемся к высокому дому на улице Арганьоса. Лестница безлюдна, в шестом этаже на квартирной двери сургучная печать и наклейка фашистской охранки: «Квартира в распоряжении полиции. Вход воспрещается».
Хуан весело срывает печать и наклейку. В квартире все переворочено вверх дном. Вывезена вся библиотека до последнего листочка. В шкафу уцелели теплые вещи, кожаное пальто, шерстяное белье. Хуан не берет их — он не хочет преимуществ перед бойцами народной милиции.
Пули с колокольни Сан Педро назойливо барабанят в карниз дома. Сыплется штукатурка.
Хуан улыбается по-озорному, берет со стола стеганую куклу — московскую матрешку из кустарного магазина.
— Докажу жене, что был дома!
Республиканский сектор вгрызается с каждым часом все глубже в город. Полковник Аранда, командир мятежников, отступает к казармам Пелайо. Если горняки выдержат характер и не ослабят нажим, он должен будет им сдаться или уйти на север к Лугонес, где ему оставлена вышеупомянутая выходная дыра.
Но пока борьба в полном разгаре. У обеих сторон много огневых средств, и они их не жалеют. Бой идет очень ожесточенно, дружинники храбро рвутся вперед, автобусы едва успевают отвозить раненых.
При всей напряженности, при всем ожесточении уличных боев, при всем их драматизме надо, трезво говоря, на опыте Испании сдержанно оценить их эффективность, особенно для наступающих. Если уличные бои ведутся два-три дня, они носят решающий характер. [154]
Если наступает затяжка, войска оседают в домах, привыкают к каменным стенам, их многое здесь отвлекает, наступательный дух и темп понижаются. Части, что прекрасно дрались в поле, сильно теряют в своих качествах, просидев две-три недели у городских баррикад.
Мы выезжаем из города и вновь возвращаемся со стороны предместья Сан-Клаудио. Туман вдруг рассеялся, выглянуло солнце, и авиация может показать себя во всем блеске. Три трехмоторных «юнкерса» спокойно, на высоте не более трехсот метров, разгуливают над ложбиной Овьедо. Кармен может свободно запечатлеть их аппаратом.
За эти месяцы я видел уже немало воздушных налетов, но этот превосходит все. «Юнкерсам» никто не мешает, нет ни истребителей, ни зенитной артиллерии. Во всей Астурии у республиканцев есть одна одноместная спортивная авиетка.
Сейчас немцы заняты отлогим зеленым склоном горы Наранко. Они предполагают здесь республиканские батареи, которые и в самом деле еще вчера обстреляли отсюда казармы.
Методически, аккуратно, как на маневрах, они покрывают весь склон, три на три километра, сплошной площадью взрывов. Земля дрожит от грома. За шестнадцать минут сброшено около восьмидесяти бомб.
Пылают два больших санатория. Вся гора дымится черным дымом.
«Юнкерсы» уходят, через полчаса возвращаются и начинают сначала. Они решили не оставить невзорванным ни одного вершка на горе Наранко. Так авиация Гитлера вступает в новую мировую войну.
От самолетов отделяются два парашюта. Их относит в нашу сторону. Вот они медленно приземлились. К ним бегут. Приносят два больших цинковых ящика и в них несколько тысяч двухминутных фитилей для ручных гранат. Они предназначались полковнику Аранда, но по адресу не дошли.
Со стороны квартала Буэна Виста республиканцы заняли две большие улицы и амфитеатр боя быков. Сейчас начнется новая атака — здешняя часть хочет переулками прорваться на улицу Арганьоса и соединиться с первой группой на площади Америка.
В ожидании сигнала Хуан Амбоу мечтает: [155]
— Скоро кончим с Овьедо, тогда пустим наше горняцкое войско на Галисию, на Леон, на Бургос. Будем прорываться в Кастилию.
Ему нужно поверить. В Астурии умеют бороться. Вот только одеты совсем неважно — Хуан дрожит в своем парусиновом моно. Нечем согреть его: я позволил себе еще третьего дня отдать свое парижское пальто молодому парню, мокнувшему в грязном рву у Лугонес.
...После боя вернулись, очень взвинченные, во вчерашний маркизов дом. Опять съехались все, обедали и за обедом учили нас пить прославленный изумительный астурийский сидр. Здешние люди умеют как-то особенно лихо, длинной струей наливать его — опускают стакан вниз, а бутылку задирают высоко над головой. От этого больше пенится.
Я учился очень усердно и потом никак не мог найти свою комнату.
Кармен клятвенно уверял, будто я обошел три раза весь дом, оба этажа, в каждой комнате раскрывал все шкафы, выдвигал все ящики и при этом ругательски ругал маркиза. Лично я этого не запомнил. В это время пришел бомбардировщик и долго искал, по-видимому, наш же дом; он проходил много раз низко над нами, но бомб не бросал, наверно, боялся угодить в центр города, в своих же, в мятежников. Может быть, он им сбрасывал продовольствие. По этому поводу я будто бы тоже страшно ругался, астурийцы же смеялись и говорили, что с таким сидром никакая бомбардировка не страшна.
А Кармен еще ухитрился поймать здесь, в Овьедо, на маркизов приемник станцию ВЦСПС, и я слышал сладкие трели: «Не счесть алмазов в ка-аменных пещерах...»
Шофер Никанор хорошо расквитался с нами. Все эти дни просто для того, чтобы не терять друг друга из виду, мы оставляли его не при машине, а брали с собой. Не сразу мы заметили — он побаивается, нервничает. А вчера при перебежках под пулеметами с Сан Педро, при катавасии с «юнкерсами», при виде разодранного дома и убитой семьи, при погрузке раненых и трупов в автобус и прочих неприятностях он совсем потерял достойный облик, еле передвигался [156] за нами — белое лицо, руки — плети, спина горбом. Кто-то вслух подшутил над ним, это совсем подкосило парня.
Сегодня, усадив нас в машину, он сразу так дернул, что мы многозначительно переглянулись. Затем началась фантастическая гонка по горным спиралям, с дикими заносами на поворотах, с лихим шварканьем задними колесами над обрывами и пропастями, от чего желудок перемещался куда-то вверх, а под мышками становилось прохладно. У Кармена лицо было куда белее вчерашнего Никанорова, а мое, очевидно, такого же цвета. И конечно, мы сейчас были в тысячу раз ближе к смерти, чем вчера, перед новейшими средствами военной техники. До самого въезда в Хихон Никанор не произнес ни одного слова. Он бесстрастно курил какую-то вонючую дрянь. Лишь у подъезда партийного комитета, освобождая машину от совсем очумелых пассажиров, он чуть-чуть улыбнулся.
Было так жалко расставаться с этими людьми, сразу родными, как если бы мы жили и работали вместе много лет. Так сразу сближаются только люди, которых давно уже, за глаза, связали одинаковые мысли и восприятие жизни, одинаковое, пусть на разных языках, в разных странах, воспитание, общность ненависти к одним и тем же врагам, общность любви к рабочему классу, преданность коммунизму, любовь и вера в партию... Прощаясь, может быть, на месяц, может быть, на год, может быть, навсегда, нас обнимали и с грубоватой лаской хлопали по плечу Анхелин, Хуан Амбоу, Агриппина, Хуан Хосе Мансо, Пин (на прощание он сказал: «Это мое прозвище — Пин, а зовут-то меня Хуан Гарсиа»), Лафуэнте, Дамиан. Хотели провожать нас до Льянеса, но Анхелин не разрешил.
Вечером были уже в Сантандере и, сделав короткую передышку, сменив машину, поехали дальше, к баскам, в Бильбао.
Странный, не похожий ни на что город. Менее всего похож на испанские города. Здесь нет ни кричащего щегольства американизированных небоскребов Мадрида и Валенсии, ни кричащей бедноты их рабочих кварталов. Все краски притушены, контрасты сглажены, все выравнено в черном и темно-сером цветах, дома, магазины, мосты через реку Нервион [157] солидных, но не слишком крупных размеров, все крепкое, солидное, добротное, грузное. Богатство не выставлено напоказ, как в Мадриде и Барселоне, а ведь именно здесь главные богатства Испании: горнопромышленная, металлургическая, торговая, финансовая буржуазия, и здесь она менее всего тронута гражданской войной, сохранила свои основные позиции.
Это похоже скорее на старый английский портовый город, с большими грузовыми оборотами, с копотью антрацитовых каминов и почтенной грязноватостью улиц. Только одна мрачная экзотика придана городской толпе — поголовно все, министры и газетчики, солдаты и профессора, все, все носят черные береты, как носят феску или чалму. Ни одной шляпы и почти ни одной непокрытой головы. Женщины, как и мужчины, в черном, в черных косынках. Они стройнее и красивее, у мужчин же низкорослый, коренастый, пикнический тип.
С довольно постными минами сидят бильбайцы среди слякоти и сырости на застекленных террасах кафе. Не их идеал чашка кофе, но сейчас бездействуют знаменитые баскские трактиры — жарко натопленные святилища жирных колбас, пирогов и паштетов, вареных бараньих яичек, тяжелого темного пива и хмельного сидра.
Часто встречаются священники, тоже низенькие и мордастые, с тяжелым, сонным взглядом из-под низко опущенных век. В Кастилии я не видел ни одного, кроме бледного каноника Камараса в Толедо, в светском пиджачке.
Устроились в отеле «Инглатерра», ободранном и грязном, вместе с беженцами из Ируна и Сан-Себастьяна. Сейчас же помчался на телеграф, разыскал английскую компанию «Директ-Спэниш». Оказывается, кабель с Лондоном работает исправно. Сел и до четырех часов ночи выводил химическим карандашом через копирку печатными латинскими буквами корреспонденцию об Астурии; Лина относит частями на телеграф. Я совсем приуныл от подобной тюремной техники, но еще до конца работы принесли «молнию» из Москвы о том, что первая часть уже получена, и без пропусков. Значит, послезавтра утром в «Правде» уже будет подвал об Астурии! [158]
Хуан Астигаррабия — генеральный секретарь Коммунистической партии басков.
Он же министр транспорта в новом областном правительстве. Замкнут, молчалив, нервен и для баска очень худ. Повез к Агирре.
Резиденция главы правительства — в бывшем здании банка. Президентская гвардия, тоже в беретах, только в красных и с золотыми кокардами, делает «на караул». Комендант торжественно ведет по мраморным лестницам.
Но эта мраморная лестница обложена в два слоя тяжелыми, грубыми мешками с землей. Мешки лежат вдоль сводчатого коридора, мешками заложены огромные окна. И зеркальные стекла накрест оклеены лентами газетной бумаги — от взрывов.
Прошло тринадцать дней с момента, когда испанский парламент единогласно принял статут басков, за который этот народ боролся три четверти столетия. Область наслаждается первым месяцем своей автономии. Но наслаждаться некогда.
Получив в Мадриде грамоту на независимость, баски должны тотчас же с оружием в руках оборонять ее. Фашисты ответили на утверждение статута сокрушительной бомбардировкой Бильбао. По своим результатам это самая эффективная воздушная бомбардировка тылового города из всех доселе известных. В один налет было убито двести двадцать человек мужчин, женщин и детей. Одна из трехсоткилограммовых бомб разрушила пять верхних этажей большого здания. В других домах были разрушены по два, по три верхних этажа. Германские летчики и «юнкерсы» к бомбардировке на этот раз не имели отношения; налет делали итальянцы на бомбовозах «капрони». И с этого дня население Бильбао не знает покоя, оно днем и ночью за мешками с землей, за оклеенными бумагой окнами ждет сигнала, чтобы спуститься в подвал и переждать очередную воздушную атаку.
Президент Агирре молод, элегантен, любезен. По виду он смахивает на артиста, но специальность его — шоколадное производство. Кажется, так. В своей партии — буржуазной партии баскских националистов — он считается крайне левым. На столе у него маленькое распятие из слоновой кости, он убежденный католик, как вся его партия. И с таким же убеждением, с ожесточением [159] говорит он о разрушительной, мертвящей роли фашизма, противоречащей христианскому гуманизму его и его друзей.
Агирре описывает зверства мятежников в Сан-Себастьяне; рассказывает об иностранной помощи, особенно о помощи Ватикана, реакционерам; он восторгается советской нотой Лондонскому комитету по невмешательству.
— В этой ноте нас восхищают больше всего твердость тона и полнота голоса советской демократии. Только так и надо говорить с фашистскими нарушителями мира. Очень жаль, что робость тона других демократических государств начала приучать фашистские правительства к чувству безответственности и полной безнаказанности любых их поступков.
Астигаррабия присутствует при нашей беседе, он кивает головой. Непривычно видеть рядом за одним столом верующего католика, националиста, и безбожника, марксиста, рабочего. Страшна должна быть угроза фашистской чумы, чтобы заставить их объединиться.
Коалиция все-таки состоялась, несмотря на громадную разницу во взглядах политических партий; она существует и носит не оборонительный, а наступательный характер против фашизма. Но далось это нелегко. Националисты-баски — самый правый фланг антифашистского фронта. Они связаны многими нитями с местным крупным промышленным и финансовым капиталом. Религиозные взгляды и связь с духовенством сближают их и с клерикальными реакционерами соседней мятежной Наварры — испанской Вандеи.
Они колебались, но все-таки выбрали Народный фронт. Конечно, здесь много враждебных им сил — коммунисты, социалисты. Но вопрос решила сама жизнь, экономика и политическое настроение масс продиктовали решение. Аграрии Наварры и Андалусии добивались внешней экспансии для вывоза сельскохозяйственных продуктов. Католическая партия Хиля Роблеса добивалась экономической централизации Испании по образцу гитлеровской «третьей империи». Это срывало планы хозяйственного самоуправления Бискайи; ее мощная тяжелая промышленность рассчитана почти целиком на внутренний испанский рынок. Вокруг Бильбао — большие железные рудники, металлургические и химические, резиновые, машиностроительные заводы.
Среди рабочих много католиков, они входят в партию [160] националистов. Классовое чувство безошибочно направило их против фашизма. Если бы руководство национальной партии не присоединилось к антифашистскому лагерю, рабочая часть партии взорвала бы ее, она осталась бы без массовой базы. И наконец, разве не из рук антифашистских кортесов, не от парламента Народного фронта получили баски свою автономию? Франко отрицал ее, он требовал испанской «единой и неделимой». Выбор был сделан — вопреки ожиданиям реакции, вопреки уговорам и интригам Ватикана.
Конечно, сложный политический переплет очень затрудняет оборонную работу здешнего правительства. Партии настороженно следят друг за другом, приказы и распоряжения, изданные членом одной партии, потихоньку тормозятся, пока в них не разберется другая партия; в военной обстановке сие иногда смерти подобно.
Из-за этого здесь большая разруха. Остро не хватает хлеба, сахара, угля для заводов, спичек. Пошли в ход самодельные бензиновые и кремневые зажигалки. Кремень и огниво, то, что у нас пошло в ход после полутора лет гражданской войны, — кремень и огниво здесь, в Бильбао, в нескольких часах езды от Франции, на четвертый месяц борьбы! Правда, у бискайского правительства нет валюты, а воюющим странам теперь предпочитают давать товары только за наличный расчет; даже за пять тысяч пальто, которые великодушно доставила баскам Всеобщая конфедерация труда, пришлось заплатить из тощего бискайского кошелька. Но ведь в правительственной коалиции участвуют крупнейшие, опытнейшие купцы и промышленники. Это не доктор-химик Хираль и не каменщик Урибе! У бискайских властей огромные коммерческие связи за границей, валютные запасы, большой внешнеторговый «Банко де Бильбао» с большими отделениями во Франции, в Англии, в Америке. Каждые три-четыре дня из Бильбао отходят пароходы с рудой в Англию, по старым договорам. А почему приходят они пустые, без зерна и муки, без сахара, без теплых вещей? До сих пор не налажен привоз угля из Астурии по железной дороге.
Мы едем в порт — огромная гавань, доки, верфи, десятки пароходов и сотни мелких рыбачьих судов на причале; [161] ими загроможден весь Нервион до впадения в море, — все стоит без движения, боится фашистских крейсеров, будто бы гуляющих вдоль побережья.
Мимо Португалете, старого рыбацкого городка, проехал до Лас Аренас, пригородного морского курорта. Внезапно посреди улицы огромный белый флаг, надпись: «Интернациональная зона».
За флагом — пляж и большой квартал роскошных вилл с гаражами и всякими службами. Широкий выбор разноцветных флагов, вплоть до самых экзотических стран. И в каждой вилле у пляжа, несмотря на совсем не купальный сезон, большое оживление, множество народу, целые стада автомобилей на зеленой травке.
Стены домов и палисадники еще изукрашены хулиганскими фашистскими плакатами. А наивные парни с винтовками — охрана интернациональной зоны — не решаются сорвать эту пакость. Начальство приказало им строго оберегать неприкосновенность нейтрального квартала. Начальство ничего не сказало насчет выезда и въезда в этот квартал автомобилей легковых и грузовых, относительно людей и предметов.
В старинном капуцинском монастыре устроена казарма коммунистической милиции. Капуцины не возражают, они объявили, что соглашаются, считаясь с нуждами войны. Дружинники, со своей стороны, устроив спальню на пятьсот человек в главной церкви монастыря, оставили в полной неприкосновенности, на своих местах, все статуи, лампады, цветы и свечи. Только к розовым мраморным ногам мадонны какой-то деятельный солдатик пристроил плакат: «Смерть фашистам!»
Коммунистические батальоны народной милиции играют здесь примерно такую же роль, как 5-й полк на Центральном фронте. Они признаны передовыми по дисциплине, по военной квалификации и обстрелянности. Здесь есть несколько частей, эвакуированных из-под Ируна, — они там дрались упорно, героически. «Капуцины» — их так шутя называют по имени главной квартиры — пользуются хорошей репутацией, и в этом отчасти беда: новообученных бойцов сейчас же растаскивают на сектора отдельными ротами и даже взводами. Это укрепляет сектора, но не дает сформироваться одному целому [162] полку высокого однородного качества. Опять-таки повторение того, что происходило с мадридским 5-м полком.
Но, надо сказать правду, бойцы-баски вообще намного организованнее, упорнее других. Как и астурийцы, они гораздо менее впечатлительны, чем кастильцы и андалусийцы, не так быстро предаются унынию и беззаботному восторгу, не так чувствительны к непогоде, более спокойны и выносливы. Что за народ, своеобразный, особенный! Он прожил особняком и сохранил свою древнюю культуру, начиная с оригинального языка, родственного во всем мире только абхазцам и армянам. Рабочие-баски очень дорожат своей национальностью, и это сделало многих из них религиозными, потому что баскская церковь тесно связана в их представлении с национальной культурой, с этническими особенностями, с нравами и обычаями старины. Католические рабочие переходят сейчас в компартию, потому что она, исправив свои прежние ошибки, поддерживает национальное чувство басков против великодержавного, высокомерного, дворянского эспаньолизма...
Фронт ближайшего участка не более как в восьмидесяти километрах отсюда. Но там тихо, ничего не происходит, — дождь, туманы. Лучше скорее в Мадрид, новости оттуда не больно хороши. Кармен, бедняга, разболелся и раскис, лежит с температурой, ничего в этой слякоти не может снимать.
Опять до позднего вечера выводил детские печатные телеграфные каракули. Потом, используя ночь, поехали на Сантандер, — может быть, случится самолет.
Повезло совершенно невероятно. Именно сегодня, именно через два часа после приезда в Сантандер отлетал «дуглас» в Мадрид. Он так и торчал здесь из-за непогоды с самого седьмого октября. Почта, которую мы здесь оставили, проезжая из Хихона, дождалась нас.
Опять в самолете оказался только один пассажир — бывший гражданский губернатор Бильбао, упраздненный с образованием автономного правительства.
Мы летели на этот раз левее, дугой на восток, мимо Витории, Сории, через Гвадалахару. Только в одном месте, недалеко от Сигуэнсы, издалека показался истребитель. Но мы уже подлетали домой. [163]
В ЦК, при появлении, начали меня буквально душить в объятиях. Педро Чека, самый сдержанный из всех, воскликнул: «Такой радости мы просто не ожидали!» Это было уже чересчур... Но когда Хосе Диас, прямо-таки светясь глазами, добавил: «Нам ничего на свете не страшно», — я понял, что радость совсем не по поводу меня.
Оказывается вчера получена телеграмма из Москвы на имя Диаса в ответ на приветствие Центрального Комитета Коммунистической партии Испании.
Вот телеграмма:
«МадридЦЕНТРАЛЬНОМУ КОМИТЕТУ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ИСПАНИИ
Товарищу ХОСЕ ДИАСУ
Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании. Они отдают себе отчет, что освобождение Испании от гнета фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а общее дело всего передового и прогрессивного человечества.
Братский привет!
И. Сталин».
Она уже опубликована вчера вечером в «Мундо обреро» и сегодня утром во всех мадридских газетах. Произвела огромное впечатление. Руководство партии принимает поздравления.
Члены ЦК отвечают всем, что телеграмма эта, и по содержанию и по смыслу своему, направлена всему испанскому народу, всем борцам против фашизма.
Трудно придумать другой момент, когда бы народ, правительство, войска так нуждались в этом слове ободрения. Атмосфера сгустилась не столько из-за военных неудач, сколько потому, что вести из-за границы говорили о почти полной изоляции республиканской Испании.
Народ почувствовал себя в глубоком одиночестве, это омрачило его, наполнило горечью.
И в такой момент — твердые, полные ободрения и дружбы слова.
Весь остаток дня проездил, по городу, побывал на заводах, в 5-м полку, в Альянсе писателей, у анархистов, в социалистических профсоюзах. Телеграмма из Москвы [164] — общая тема разговоров, всюду составляются ответные телеграммы, письма, резолюции, приветствия, благодарности.
И я сам, проходя по тревожным улицам Мадрида, почувствовал себя еще больше связанным с борьбой этого народа, ощутил себя каплей той волны сочувствия, солидарности, поддержки, что донеслась сюда издалека, от моего родного народа.
...Решением правительства и приказом военного министра образован институт комиссаров армии во главе с генеральным военным комиссариатом. Генеральный комиссар — Хулио Альварес дель Вайо. Его заместители — Кресенсиано Бильбао (социалист), Антонио Михе (коммунист), Анхел Пестанья (синдикалист), Рольдан (анархист), Претель (социалист, второй секретарь Всеобщего союза трудящихся).
Цель комиссариата: «Проводить контроль социально-политического характера над солдатами, дружинниками милиции и другими вооруженными силами на службе Республики и добиваться координации между военным командованием и борющимися массами, направленной к лучшему использованию возможностей упомянутых сил» (первый пункт приказа Кабальеро).
«Военный министр сможет дать в любой момент инструкции по своему усмотрению генеральному комиссариату и всем комиссарам» (пункт шестой).
Назначено около двухсот комиссаров батальонов и бригад.
Мигель Мартинес получил письмо от военного министра о назначении его бригадным комиссаром. В первый организационный период он должен работать инспектором при генеральном комиссаре дель Вайо. Мигель приступил к работе.
Вот как выглядит премьера нового фильма в октябре 1936 года в Мадриде.
На фронтоне «Капитоля» световая надпись: «Министерство просвещения, отдел культурной пропаганды». У входа ни пройти, ни проехать. В густой толпе беспомощно застряли десятки автомобилей. На фонарных столбах кончают укреплять яркие плакаты. Время от времени музыка играет встречу, приветственные крики и аплодисменты перекатываются по площади Кальяо. Толпа расступается, дает дорогу членам правительства, лидерам [165] республиканских партий, популярным депутатам.
— Вива Асанья! Вива Прието! Вива Долорес! Вива Русиа!..
Молодой министр Хесус Эрнандес, теперь уже в пиджаке и сорочке с галстуком, встречает в роли хозяина гостей в вестибюле. Министерство просвещения взяло на себя теперь функции также и политико-просветительной работы на фронте и в тылу.
В маленьком фойе позади директорской ложи Мануэль Асанья коротко переговаривается с Хиралем и министром-баском Ирухо. Потом умолкает, углубляется в свои думы.
Эти месяцы заметно состарили его. Резче, острее стали черты его округлого, мягкого, немного дамского лица. Антимилитарист, он, став первым военным министром республики, сократил армию и своим знаменитым декретом уволил в отставку восемь тысяч офицеров. Извне, рассуждал Асанья, Испании ничего не угрожает. Внутри же страны огромная офицерская саранча пожирает государственный бюджет и при этом постоянно остается базой для монархической реставрации. Он был прав, но не доделал дела до конца. Реакция очень быстро воспрянула в апрельской республике. Асанья и его друзья, отброшенные от власти, перестроили свою партию и сблизились с городской мелкой буржуазией, со средним крестьянством. Но теперь по-иному повернулись вопросы войны и мира для Испании.
Президент и министры входят в ложу. Громадный амфитеатр устраивает им овацию.
Медленно меркнет свет, симфонический оркестр играет задумчивую прелюдию. Затем занавес раздвигается, и медленно плывут первые сцены фильма. Министерство просвещения посвятило эту кинопьесу памяти испанских моряков, погибших за родину и Республику. В фильме показаны моряки. Но море и пейзаж не испанские. Моторная лодка мчит седого человека от столичной набережной на суровый простор Балтийского моря. Как встретят его там, на острове-крепости, в революционной, но еще не организованной матросской вольнице?
Злые осенние ветры шумят над Балтикой. Стаи хищников слетаются клевать большой и, как им кажется, умирающий город. Надо собрать все силы на его защиту. Повести в битву всех бойцов, до последнего. А повести [166] не так легко. Они забыли дисциплину, ропщут на трудности, шумят, развлекаются.
Хулиганистые братишки пристают к молодой печальной женщине, нахально окликают ее:
«Сеньорита!..»
Красноармейцы спасают женщину от приставаний. Это рождает у распущенного анархического матроса озлобление против скромной, дисциплинированной пехоты.
Комиссар смело вторгается в матросскую гущу. Из бесформенной, буйной, но революционной и классово чуткой массы он создает боевой отряд, который храбро сражается с белыми. Вчерашний хулиган и дезорганизатор участвует в этой борьбе, он перерождается в ней... Вот русские фашисты окружают моряков с двух сторон. Вот потрясающая сцена казни... Здесь смотрят фильм Вишневского впервые. И как смотрят!
Слышно, как зал следит за кронштадтской драмой. Видно в полутьме, как он ее переживает. Рядом — расширенные глаза военной молодежи; над перилами ложи — внимательный профиль президента. А где военный министр, где остальные? Хесус выскальзывает в салон, возвращается взволнованный.
— Плохие вести. Взята Ильескас! Войска откатываются дальше. Кажется, взята Сесенья.
Сосед зритель, не отрываясь от экрана, спрашивает:
— Скажите, во скольких километрах они?
Кто «они»? Юденич или Франко?
Во скольких километрах от чего — от Мадрида или от Петрограда?
Фронт был уже здесь, в самом Мадриде, затем его отбросили на пятьдесят километров и крепко сдерживали там три месяца, сдерживают и теперь. А в то же время фашистская армия за месяц прошла с юго-запада триста километров. Она стучится в ворота столицы.
Авиация интервентов засыпает бомбами республиканские части, обливает пулеметным дождем, жжет, громит тяжелой артиллерией. Нужны огромнейшая сплоченность, дисциплина, храбрость, отчаянная храбрость, вот такая, как у этих кронштадтских матросов и петроградских пролетариев. Хватит ли всего этого у мадридского народа?
Лицо народной милиции меняется каждый день. Еще немного, и это будут прекрасные, стойкие части. Но не поздно ли? Не будет ли уже потеряна столица?
Люди ищут ответа на экране. Овацией встречают они [167] каждый успех красных, тоскливым молчанием каждый натиск белогвардейцев. Я слышу в зале плач и слышу вслед за тем торжествующую, победную радость.
Мы еще не знаем судьбы Мадрида. Но знаем конец замечательного фильма о кронштадтских моряках. Никто не помог советскому народу в его борьбе не на жизнь, а на смерть с российской и мировой буржуазией. Он помог сам себе: красные моряки — красной пехоте, коммунисты — беспартийным, город — деревне, север — югу, Донбасс — Царицыну, Царицын — Москве. И здесь, сейчас, когда во враждебном и холодном нейтральном окружении испанский народ обороняет свою жизнь и свободу, когда лишь один народ-брат издалека поддерживает его моральные и физические силы, — только одно может спасти и спасет его: сплоченность, самоорганизация, а главное, самое главное — вера в свои силы. Это случится раньше или позже, какова бы ни была судьба Мадрида...
Яркий свет заливает театр, крики «Вива Русиа!» пронизывают торжественную мелодию «Интернационала» и республиканского гимна Испании.
Линия огня сейчас формально находится в тридцати трех километрах от столицы. Но, спускаясь по лестнице военного министерства, Мигель слышит торопливую дробь пулеметов и особый звук зенитных орудий — будто рвут, раздирают огромные куски полотна. Самолеты противника пришли с ранним визитом. Они бросают бомбы и летучки к населению:
«Мадрид окружен, сопротивление бесполезно, содействуйте сдаче города! Иначе национальная авиация сотрет вас с лица земли».
В кармане у Мигеля последние радиоперехваты:
«Саламанка из Леона. 19 (X) 24 начальник аэродрома генералу, командующему воздухом. Получены ......4, «юнкерсов» 6, «фоккеров» 2, «драгон» 1, «хейнкелей» 6, также «хейнкелей» 30. Боеприпасов 16955, бомб А 379, Б 230. По 100 было 15. По 10 с одним 61, по 10 с пятью 6, по 5 с пятью 55. По 4–186. Горючее А 36 939, В 4532 М (300) Е (ФТ 800) Г (28317) И (243) X (1903) Атлантик (115)».
Другой перехват:
«Саламанка из Севильи. 19/Х 18/20 генералу, командующему воздухом, от начальника второй эскадры. Получены: [168] «юнкерсов» транспортных 3, «савойя» 2, вылетели один и три разведчика «хейнкель», авиетка для связи, одна эстафетная».
Вот третий перехват:
«Получены и имеются три по шесть. Осветительных 50. Зажигательных 295. Итальянских фугасных 12397. По 50 кило 34. По ... кило фугасных 853. По 2 кило фугасных 5951. По 20 кило зажигательных 302. Германских по 10 кило 172, по 50 кило 107. По 250 кило 139. По 500 кило 9. Зажигательных 17».
Это «национальная авиация» Франко... Ей противостоит горсточка правительственных самолетов, простреленных, поцарапанных, четырежды ремонтированных. Она носится с сектора на сектор, но, конечно, повсюду поспеть не может. Когда появляется республиканский самолет, его облепляют сразу пять, шесть, восемь германских истребителей и жалят огнем пулеметов сверху, снизу, с боков, под всеми углами атаки.
Мигель едет на толедскую дорогу. Заканчиваются несколько линий окопов и траншей. В долинах медлительно пасутся стада овец.
В двадцати километрах от города — редкие раскаты правительственных батарей. Они обстреливают занятую фашистами Ильескас.
Огонь сегодня более централизован, но редок, вял. Противник сдержанно отвечает.
Еще несколько километров — тут жарче, шоссе обстреливается шрапнелью. Пришлось оставить машину в кустах у откоса дороги.
Бойцы уже научились понемногу окапываться, они устраивают себе маленькие ямки. Они, бойцы, вообще стали меняться. Исчезло легкомысленное бравирование и бряцание оружием. Винтовки перестали украшать шелковыми бантиками, зато начали их чистить. Яркие красно-черные автомобили, побывав под самолетами, скромно перекрасились в цвет хаки. По мере обострения борьбы все меньше видно крикливых финтифлюшек, умилявших невзыскательных беллетристов и обращавших войну в драматический спектакль. Еще немного времени — и на полях встанет другая, нового качества, перевоспитанная, пронизанная мужеством вооруженная сила.
Пока солдаты лежат все-таки слишком скученно. Им хочется держаться поближе друг к другу. Нет еще самостоятельности, уверенности в себе отдельного бойца, отделенного [169] от товарищей тридцатью, сорока метрами. Скученность резко увеличивает потери от огня.
Огонь! Простое, древнее слово. В мирном быту оно говорит о тепле, о горячей пище, о высушенной обуви путника. Почти столько же, сколько существует человечество, огонь служил ему для защиты от холода, для сытости, для радости, для сохранения и поднятия жизненных сил. Недаром люди поклонялись огню. Из всех видов язычества огнепоклонничество было высшим выражением органических инстинктов человека.
На войне огнем для приличия называют смерть. Три фашистских государства сыплют через посредство кадровой армии боевым огнем, десятками миллионов смертоносных единиц, на молодые, вчера возникшие полки народной милиции. Бойцы лежат в ямках перед Ильескас, они лежат вот уже двое суток без движения под огнем противника, под огнем то средним по силе, то большим, то ураганным, то сдержанным, как сегодня. Они уже обтерпелись, они привыкают к огню.
Огонь! Кадровый офицер германской армии, высокий, худой, угловатый, в очках, сидит рядом с Мигелем на траве, отмечает в книжечке взрывы гранат, подсчитывает возможную мощность огня. Несколько шрапнелей визжат очень низко, над головой; бойцы невольно втягивают головы в плечи. Он ободряюще посмеивается:
— В мировую войну было покрепче!
Этот офицер сейчас не числится в списках рейхсвера, он числится в других списках. За боевые заслуги перед родиной Германская империя наградила его тремя годами мучений и пыток в концентрационном лагере. Как могло быть иначе, ведь офицера зовут Людвиг Ренн.
Едва оправившись от трех лет фашистского застенка, немецкий антифашист спешит на изрытые снарядами поля Кастилии, под огонь германских бомбовозов и истребителей. Он пишет и здесь руководство для солдат, полевую тактическую азбуку. Как могло быть иначе, ведь писатель этот — коммунист, его зовут Людвиг Ренн.
Огонь, огонь! Жгучий ливень смерти льют фашистские убийцы трех стран над мирной испанской землей. Они рвутся к столице. Народ все крепче сжимает в руках свое убогое оружие, все смелее кидается в битву. Но кольцо огня сжимается туже. Чем же станет Мадрид? Испанским Верденом? Или разделит трагическую и славную судьбу Парижской коммуны? [170]
Ранним утром у большого здания министерства земледелия выстраивается очередь. Она выходит из громадных ворот, тянется по тротуару, загибает за угол и там кончается почти лагерем. В очереди набивают папиросы, закусывают, укачивают детей, читают газеты, чинят одежду и просто спят на тротуаре у стены. Здесь даже пробовали разводить на асфальте костры.
В этой очереди можно изучить этнографию Испании. Жесткие черты кастильцев и арагонцев чередуются со смуглой женственной круглотой андалусийцев. Плотные, коренастые баски сменяют костистых, стройных, светлых галисийцев. Худая, угрюмая, нищая Эстремадура преобладает в этой длинной пестрой крестьянской веренице, необычной и тревожной на столичном проспекте.
Внутри министерства очередь струится по двору, затем по лестнице и вливается в большой, переполненный конференц-зал. Здесь крестьянами заполнен весь амфитеатр, а чиновники министерства образуют нечто вроде президиума или экзаменационной комиссии.
Каждого приходящего регистрируют и спрашивают: откуда прибыл, какое имел хозяйство, какая семья, какую отрасль сельского хозяйства хорошо знает, в каком ремесле имеет навыки.
Чиновники торопятся. Они пресекают многословные рассказы беглецов, не смотрят в их расширенные глаза, не вслушиваются в горькие крестьянские судьбы. Поток человеческих бедствий сбивает их с ног. Они должны управиться со всей очередью, а очередь не кончается. Она все растет, и конца ей не видно. Целый крестьянский народ сорван с места, сорван пушечными снарядами, авиационными бомбами, ураганным пулеметным огнем. Крестьяне повынимали свои старые двустволки. Они хорошо целились в трехмоторных хищников с черными крестами на хвостах. Но охотничья дробь не страшна бомбардировщикам системы «юнкерс».
Они приходят в Мадрид спасаться и жаловаться. Карательные отряды испанских помещиков, массовые расстрелы, полная безвозмездная конфискация всего крестьянского урожая фашистами — вот что называется сейчас «аграрной проблемой».
Об Испании пишут за границей, что здесь вспыхнул стихийный крестьянский и батрацкий бунт, направленный против всех и всего на свете. На самом деле — помещичий [171] бунт против умереннейшей республиканской аграрной реформы...
Всех зарегистрированных крестьян-беженцев министерство разбивает на группы. Наиболее политически сознательным и боеспособным дает право вступать в народную милицию. Правительство принимает на себя полное обеспечение их семей. Других формируют в эшелоны и направляют с семьями в провинции тыла. Здесь они помогают местному крестьянству в поле. Третьих приспособляют как рабочих при расширении оборонных производств. Четвертая группа — это те, кого оставляют в самой столице для фортификационных работ. Их немного — в Мадриде достаточно своих строительных рабочих и очень туго с продовольствием.
Люди в очереди проходят перед комиссией, быстро получают путевки и талоны на питание — свое и своих семей. Многие, собственно, не прочь поспорить насчет своих назначений. Но тут на стороне комиссии весь полный амфитеатр ожидающих. Спорщика прерывают окриками: «Все ждут, спорить некогда!» Он тоже, смущенно кивая головой, подтверждает, что спорить некогда. Но, отойдя в сторонку, все-таки находит кого-нибудь из чиновников в коридоре и тихонько уговаривает, нельзя ли отправить его поближе к своим местам. Он будет очень полезен на фронте, особенно в разведке, а главное — он первым войдет в свою деревню... Он не знает, что от его деревни теперь остались головешки и бесформенные кучи камней.
Я участил телеграммы в Москву, даю их по нескольку раз в течение дня и ночи, — обстановка стала требовать этого. Передавать по проводу через Марсель или Лондон стало трудно и долго. Гораздо лучше работает радиотелеграф, станция «Трансрадио Эспаньола». Она связывается напрямую с Москвой.
Произошел, однако, нехороший случай, который я решил не оставлять без последствий. Одна телеграмма, срочная, важная, пролежала без движения шесть часов и опоздала в газету. Узнав об этом, потребовал разъяснений и, не удовлетворившись ими, послал телеграмму «Правде»: «Мой номер двести пятнадцать опоздал из-за саботажа в аппаратной «Трансрадио». Приложил, как всегда, испанский перевод. Цензура телеграмму пропустила, но начальник, которому из аппаратной принесли копию, рассвирепел и пожаловался министру связи. Министр запретил передачу этой новой телеграммы, но поздно, [172] она уже была в Москве. Состоялось общее собрание работников «Трансрадио». Они разобрали случай с моей первой телеграммой и установили, что задержана она была беспричинно, злостно. Двух человек, виновных в этом, решили удалить с работы.
Председатель рабочего комитета встретился со мной и обещал от имени всех служащих полное содействие и помощь в информации советских читателей о борьбе испанского народа.
Давно уже подготовляется установление радиотелефонной связи Мадрида с Москвой, но неизвестно, когда эта связь начнет работать.
С Андре Виоллис мы осматривали дворец герцога Альбы. При распределении зданий он достался коммунистической партии; Центральный Комитет отказался от использования его под учреждение, он создал добровольную рабочую милицию для охраны дома и его художественных богатств. Во дворце драгоценные полотна Веласкеса, Гойи, Тициана, Мурильо. Потрясающая библиотека со старинными рукописями, инкунабулами. Герцоги Альба, старейшая испанская династия средневековых завоевателей, колониальных разбойников, титулованных грабителей, всегда соперничали с королевской фамилией; здесь, в этих залах, отслоилась добыча из многовековых колониальных грабежей — золото, редкие камни, экзотические дерева, мозаика, китайский фарфор, слоновая кость... Огромные гобелены тянутся на десятки метров. Сохранились носилки старых Альба, их кареты, их оружие и седла... А дальше — вырождение, измельчание, лихие корсары превращаются в подагрических собственников скаковых конюшен и банковских счетов. «Первые гранды Испании» породнились сорок лет назад с семьей английских лордов Варвик, дальше гербы Варвиков и Альба сплетаются. Идут жилые комнаты последнего поколения — кушеточки, пуфики, фотографии в рамочках, фаянсовые мопсы, граммофоны, бульварные романчики. Пошлейшая ванная комната в виде черного с золотом мраморного храма. Гардеробная герцога — сапожки для верховой езды, сапожки для балов, сапожки для церкви, высокие сапожки для охоты, мягкие сапожки для библиотеки, запасы зубного крема, пудры, талька, мази для сапожек. Герцог жил здесь до самого дня восстания, сейчас он в Лондоне, представительствует генерала Франко, плачется на разграбление его дворца. А дворец целехонек, рабочие сохранили все, до последней кочерги, до куска [173] мыла в ванной, они говорят: «Это музей истории капитализма». Сюда уже теперь ходят экскурсии, и в самом деле — что может быть более поучительного для испанского народа... Только в погребах, тоже сохраняемых в полной целости, рабочий комитет постановил выдать «благородной представительнице французского народа и благородному представителю нашего друга, русского народа» по бутылке бургундского 1821 года. Как мы ни отказывались, они уперлись на своем. Я взял эту драгоценную бутылку, обещал распить ее за здоровье испанских рабочих при первой победе.
Контрнаступление республиканцев на Ильескас не удалось. Его задумали и начали проводить довольно грамотно, тремя колоннами — на центр и с флангов. Колоннами руководили хорошие командиры — Модесто, Мена и Рохо, бойцы дрались храбро, они сцепились даже с маврами и перебили многих из них. Ильескас была уже почти в руках частей майора Рохо, У бойцов и командиров не хватило выдержки, да и огонь фашистов был сокрушителен, артиллерийский, пулеметный и авиационный огонь... Все-таки эта операция утешительна, она показывает признаки какого-то перелома в войсках.
Но вчера, продвигаясь по эстремадурской дороге, мятежники взяли Навалькарнеро — важный узел дорог, Кихорну и Брунете. Они торопятся. Ах, если бы все это не запоздало на месяц! С частями, какие дрались у Ильескас, можно было бы с грехом пополам удержать фашистов перед Толедо.
Мигель работает в генеральном комиссариате, весь день он объезжает боевые участки, организует политработу, знакомится с комиссарами, с политделегатами, беседует с бойцами. Он и Людвиг Ренн пишут по ночам популярные брошюры по политработе, по тактике, по противовоздушной обороне.
В восемнадцать часов ежедневно за круглым мраморным столом собираются дель Вайо, его пять заместителей, Мигель и еще два комиссара. Заслушиваются сообщения и материалы за день, принимаются решения на завтра. Через площадку — апартаменты Кабальеро, туда Вайо ходит согласовывать.
Система эта малоподходящая; отделы, которыми ведают [174] заместители, работают почти весь день вхолостую; директивы, данные им накануне с вечера, быстро устаревают из-за стремительной и катастрофической перемены обстановки, а новые директивы можно получать только в восемнадцать часов. Сам дель Вайо занят днем у себя в министерстве иностранных дел, да и у заместителей куча всяких других партийных поручений.
Аппарат работает ощупью, без навыков, ухватывается пока за все идеи, предложения и проекты, которые ему подсказывают, но не в силах их переварить.
Сами комиссары пока еще не знают, за что раньше взяться. Одни контролируют только командира, не интересуясь частью; другие, наоборот, все время с бойцами, но почти незнакомы с командиром и взаимно избегают встреч. Одни ударились в просветительную работу, в газеты, листовки, книжки, не занимаясь боевой жизнью части; другие сосредоточились только на снабжении, на интендантских заботах; третьи — просто шагают с винтовкой наравне с прочими бойцами, считая, что их личного примерного солдатского поведения вполне достаточно для исполнения комиссарских обязанностей. Все это в отдельности неплохо, но сочетать все комиссарские функции вместе пока удается только очень немногим.
У комиссаров частей Центрального фронта нехорошая привычка — каждый день ездить в город с докладами комиссариату; они толкутся здесь по два-три часа. Сегодня им это запрещено — сбор докладов, личных и письменных, делают инспекторы, объезжая участки, комиссары не вправе отлучаться от частей без вызова.
После долгого сопротивления, волокиты и колебаний военное министерство приняло основы организации регулярных войск, предложенные 5-м полком. Военной единицей утверждена сводная бригада из трех-четырех батальонов, с разведывательным отрядом, саперной ротой, взводом связи, транспортным отрядом и тремя артиллерийскими батареями. В батальоне — пулеметная и три стрелковые роты. Бригада должна насчитывать 3000 человек, 12 орудий, 2500 винтовок, 60 пулеметов.
Конечно, такой состав бригады имеют пока только на бумаге. Но формирование началось, разношерстные, сшитые из лоскутков колонны переверстываются на бригады. Лучше всего дело идет у Листера, его бригада скоро будет готова. Всего в первую очередь на фронт выйдут шесть бригад. Но у них еще нет ни оружия, ни транспорта. [175] Ларго Кабальеро и его окружение проявляют чудовищную и непонятную медлительность в создании резервов.
Очень скверные разговоры идут вокруг генерала Асенсио, командующего Центральным фронтом. К чему ни прикасается этот человек, все рушится, валится, сыплется. Его начали потихоньку называть «организатором поражений». Может быть, это просто судьба человека, ставшего козлом отпущения за всеобщие неудачи? Может быть, это безобидная бездарность? Нет, Асенсио очень умен, сообразителен, культурен. По своему кругозору, по умению быстро схватывать положение и разбираться в нем Асенсио прямо светило среди испанских военных. Ларго Кабальеро без ума от него, он безоговорочно защищает этого очень сомнительного человека от нападок и критики.
Сравнительно тихий день. Контрнаступление Модесто и Рохо на Ильескас все-таки задержало мятежников. Если бы можно так держать их хоть недели две, пока сформируется армия и подоспеют резервы! Если бы! И ведь в Альбасете формируется кое-что; Марти собирает там, пока дюжинами, добровольцев-интернационалистов; это будут ударные части, с опытом мировой войны, ими можно было бы возглавить хорошее контрнаступление, отбросить фашистскую орду от Мадрида. Да и танки, самолеты — их все-таки удалось правительству купить немного за границей, они уже начали прибывать, их монтируют, обучают боевой и технический состав, ну если бы эти две недельки!
Из города исчезают все, кто могут. Но могут далеко не многие. Отправляются из Мадрида, правдами и неправдами, состоятельные люди, крупные чиновники. Бедноте ехать некуда и не на что. А ведь ежели что-нибудь случится, именно бедным людям не сносить головы.
Иностранцы буржуазные либо разъехались, либо перешли из отелей в общежития при посольствах. Корреспондентов осталось четыре-пять человек.
Вечером на улицах уже совсем темно, повсюду спрашивают пропуска, без оружия ездить опасно.
Вдруг появился из Парижа Арагон. Он бросил все Дела, трясся вместе с Густавом Реглером и Эльзой Триоле через всю Испанию в агитгрузовике, который Международная [176] ассоциация писателей купила и оборудовала для испанской Альянсы. Мы ужинали в последнем оставшемся баскском трактирчике, потом долго сидели у меня. Арагон в ярости от позиции правительства Франции, от предательства людей, именующих себя демократами, патриотами, врагами фашизма. Сейчас, когда Мадрид в опасности, они заявляют, что, пожалуй, раньше в самом деле надо было помочь испанцам, но теперь уже поздно, теперь уже все равно дело проиграно.
Фашисты подтянули силы и сегодня опять перешли в решительное наступление по всему фронту вокруг Мадрида. Дружинники обороняются не без упорства, но противник сокрушает централизованным огнем артиллерии, танковыми атаками.
Танки внушали сначала животный страх. Теперь дружинники начали понемногу пробираться и забрасывать их пучками ручных гранат. Большую роль в этом сыграл фильм «Мы из Кронштадта», посмотрев его, испанские комсомольцы мечтают и пробуют повторить подвиг красноармейцев под Петроградом.
Коммунисты и часть социалистов требуют снятия Асенсио с командования Центральным фронтом. Ему приписывается авторство теории, которая в последние дни стала гулять в военном министерстве и Генеральном штабе: Мадрид оборонять стратегически нет смысла, здесь может увязнуть вся армия, гораздо лучше оставить столицу, армии уйти на восток, там переформироваться, пополниться, привести себя в порядок и тогда уже окружить Мадрид и разбить Франко.
Обсуждается секретно вопрос об эвакуации правительства и важнейших государственных учреждений. Сторонники эвакуации доказывают, что лучше сделать это сейчас, заблаговременно, чем в последний момент, в порядке бегства. Министр внутренних дел Галарса, не спросив никого, опубликовал в газетах свое заявление, что, вопреки злостным слухам, правительство никуда и никогда из Мадрида уезжать не собирается.
Все труднее с продовольствием. Приостановлена раздача присланных из Советского Союза продуктов. Они забронированы как неприкосновенный запас на случай перерыва снабжения города.
Очень угрожающе положение с водой. Водохранилище [177] Мадрида — далеко в горах, в районе Лосойя-Буитраго. Прорыв фашистов или даже артиллерийский обстрел Лосойи почти совершенно лишит столицу воды.
Вечером поехал провожать.
В густой темноте прифронтовой мадридской ночи с большим трудом нашел дом и пустой автобус у подъезда. Надо стучать, ручной фонарик и внимательный глаз проверяют через окошечко калитки. Тихий сад аристократического особняка, и внутри, за закрытыми дверями, за плотно задернутыми занавесями, яркий свет и оживление, предотъездная суета.
Сорок человек уезжают из Мадрида поздней ночью. Не на фронт. Не в Валенсию. Не в Барселону.
Это делегация в Москву, к седьмому ноября, на праздник.
В прошлые годы испанские народные делегации тоже присутствовали на октябрьских празднествах. Уехать им удавалось или ценой долгих хлопот и хождений по полицейским канцеляриям, или ценой большого риска, нелегального перехода границы, с чужими паспортами, с конспиративно измененным маршрутом. Сейчас рабочим и крестьянам, уезжающим в Советский Союз, правительство республики выдало дипломатические паспорта. Послы, поистине полномочные! Народ выбирал их на работе, в бою, в цехах и в окопах.
Антонио Иерро Муриель, родом из провинции Саламанка, — боец из колонны Франсиско Галана, из 5-го полка. Ранен и ранеными в госпитале выбран в делегацию. А делегация избрала его своим председателем.
Пабло Фернандес Амиго, рабочий, литейщик с мадридского военного завода, не хуже Иерро Муриеля приспособлен для укрепления дружбы между двумя народами. Еще в детстве мальчишки дразнили его: «Скажи, чей ты амиго (друг)?» Пабло терялся в ответе и сердился. Но уже с пятнадцати лет стал твердо отвечать: «Я амиго Советского Союза. Других амиго у нашего народа пока нет».
Три испанских крестьянина — республиканец, социалист и коммунист — сделают в Советском Союзе не менее блестящую дипломатическую карьеру. Их избирали во фронтовых деревнях, в четырех-пяти километрах от линии огня. Избирали долго, с большими спорами, со строгим разбором, пока не избрали лучших. С одним из них, с Альфредом Лопес Санчесом из провинции Толедо, в России надо быть осторожным. Если недосмотреть и [178] оставить его на минутку в советской деревне, потом не сыщешь, не отличишь: до того похож на нашего русского колхозника — светленький, рыженький, курносенький, в кепочке... Сорок пять ему лет, и везет он знамя от деревни Масарамброс лучшему колхозу из тех, какие доведется посетить. Называет еще часто людей «сеньор», но поправляется на «камарада».
Но конечно, наибольший успех будут иметь женщины.
Энкарнасьон Сьерру будут разглядывать и как работницу-табачницу, и как мать пятерых испанских детей, и как бойца колонны Бурильо, и как комиссара в этой же колонне.
Мария Мингес Перес поехала в Москву в свой солдатский отпуск. В первый отпуск! С первого дня гражданской войны Мария Мингес на передовых линиях огня. Все кандидатуры на отправку в Москву отпали на боевом участке Буитраго перед ее кандидатурой. Бойцы устроили Марии Мингес горячие проводы. То же и комсомолке Кармен Сальваро, избранной в колонне «Виктория».
Эмилия Прехарам Гальбариату никаких чинов, званий и почетных профессий не имеет. Одно только звание есть у нее — она мать двух испанцев, сражающихся на фронте против фашизма. Вполне достаточно...
Пора отъезжать. Они проверяют свои чемоданчики — в них скромные и трогательные подарки в Москву.
Не зажигая фонарей, усаживаются в автобус. Им дают указания насчет пути — теперь без этого не обойдешься. Кое-кто уже подбирается к аликантской дороге. Если подберется и если встретит автобус, то дипломатические эти паспорта произведут, выражаясь мягко, не то впечатление.
Охрана? Они протестуют:
— Мы сами себя охраним не хуже других!
Последние приветствия, сдержанные возгласы — и автобус сразу исчез, провалился во тьму вместе с людьми.
Пройдет немного дней — они появятся на свету, перед огромными радостными толпами, среди праздничных флагов и огней. Они увидят грандиозные колонны свободного, всесильного народа, его непобедимую армию. Увидят, как Ворошилов промчится на коне перед красными дивизиями...
Я буду далеко. Но издалека, в этот раз испанскими [179] глазами, буду всматриваться в великую страну социализма, в праздник ее побед, в рабочих гостей всего мира в гостях у советской демократии и в сорок послов героического, окровавленного испанского народа на Красной площади Москвы.
Первая линия обороны Мадрида прорвана. Фашисты съедают ее по кускам. Они перерезали у Сьемпосуэлоса железную дорогу. Если бы задержать их еще на несколько дней и закрепить вторую линию обороны! Здесь только-только начались фортификационные работы. Город начинает окапываться, тысячи мадридцев начали рыть траншеи и укрепления.
Каменщики и профессора, школьники и пенсионеры из богаделен, домашние хозяйки и министры провели воскресный день на окраинах столицы, с лопатой в руках.
Здесь можно было встретить Хосе Диаса и Долорес Ибаррури, директоров музея Прадо и владельцев парфюмерных магазинов.
Никто не хочет видеть морды иностранных легионеров, дуэльные шрамы германских наци на мадридской улице. Никто, кроме подпольных фашистов, не хочет видеть генерала Франко в Национальном дворце.
Эвакуировать Мадрид по-настоящему уже нельзя. Плановая эвакуация учреждений должна занять хоть несколько недель. А население! Ведь почти девяносто процентов его в чем-нибудь да провинились перед мятежниками.
Чтобы избежать чудовищного, кровавого кошмара, можно только оборонять Мадрид, оборонять, как свое собственное тело. Инстинкт самосохранения прибавит сил и смелости мадридскому народу.
Генерал Асенсио, наконец, удален от командования Центральным фронтом. Но не смещен, а даже повышен в должности — Кабальеро назначил его своим заместителем.
Командовать Центральным фронтом, включая оборону Мадрида, назначен генерал Посас. Пожилой человек; говорят, очень преданный Республике и Народному фронту.
Асенсио повсюду открыто называют изменником. И тут же, совершенно всерьез, приводят другую версию [180] его неудач и провалов. Нет, он не изменник, это другое. Это романические осложнения. В самый-де разгар операций он чересчур переусердствовал по женской части. Мол, вообще говоря, ему это бывало полезно, давало зарядку, но тут — факт, перехватил лишнего. Так говорят не официанты из кафе, говорят ответственные люди, министры!
Все эти дни — по два-три раза воздушные бомбардировки. Мадридцы перестали бравировать и критиковать величину бомб, но в то же время как-то обтерпелись. Прежде чем бежать в противовоздушное убежище, они, несмотря на вой сирены, сначала внимательно разглядывают черные крестики «юнкерсов» в небе: куда они идут, какое имеют направление?
Проезжал в своем «автоплане» по улице Алкала, вдруг Дамасо круто затормозил. Он помахал рукой небольшому миловидному господину.
— Кто это?
— А это Анхелильо. Певец. Хозяин вашего «автоплана».
Немного смущенный, я все-таки захотел познакомиться с ним. Знаменитый тенор оказался любезным и корректным человеком, тем более что поблизости его дожидался двенадцатицилиндровый «паккард». Вместе с обоими шоферами мы присели выпить чашечку кофе, уже суррогатного. Толпа девиц и подростков сразу облепила Анхелильо, и он привычно, не глядя, стал давать автографы — на открытках, на бумажных салфетках, на шелковых платках. Толпа щебетала и смеялась, дружинники хлопали Анхелильо по плечу, трясли его: «Спой!» Продавцы апельсиновой воды орали на тротуаре; их напиток пили, как всегда, без стакана — проталкивали стеклянный шарик-пробку внутрь и осушали из горлышка всю бутылочку... Неужели этот город в смертельной опасности?
Что-то важное, сложное, какой-то глубочайший процесс происходит сейчас в недрах огромного города. Мне стыдно себе признаться, но я не могу понять, что именно. Я не испанец. Но не знаю, понял ли бы, охватил бы, будучи испанцем. Не знаю, понимают ли правительство и политические руководители.
Что-то рождается, и что-то умирает. [181]
Умирает как будто сознание беспомощности и обреченности.
Рождается, по крайней мере в передовых слоях массы, идея и воля сопротивления, защиты Мадрида, его сохранности, его неприкосновенности.
Разве она только сегодня рождается? Разве она не была всегда, эта идея обороны Мадрида от фашизма? Разве не повторена миллион раз в газетах, на митингах, в эфире, на огромных полотнищах, протянутых над улицами: «Они не пройдут!», «Удержать Мадрид или умереть!»
Но в этой формуле больше ощущалась вторая, чем первая часть.
Чувство трагического неимоверно у испанца, оно национально. Мальчишки от шести лет каждое воскресенье видят смерть шестерых полных сил и ярости быков, а иногда и самих тореро. Похоронные магазины — одни из самых роскошных и разукрашенных на улицах. Мысли о смерти, пусть о достойной, о героической, но о смерти, слишком часто посещают испанского бойца, даже числящегося в материалистах, слишком занимают его, толкают на поступки иногда отчаянные, иногда наивные.
От этой психологии может излечить только длительное пребывание в боях, под огнем. Попросту говоря, привычка к войне.
Какие-то молекулярные перемены здесь происходят. По-моему, как будто большие. Чувствуют ли это руководители, генералы, командиры? Не обманываются ли они в настроении народа, в его боеспособности? Или это я обманываюсь? Что будет, если народ, созревший к борьбе, окажется без вождей, уже перезревших и сгнивших?
Сопровождаемые мощным артиллерийским огнем, авиацией, фашисты весь день продвигаются по толедской дороге на Хетафе, по эстремадурской дороге на Леганес. Они захватили вчера Сесенью и Торрехон-де-ла-Кальсада. На Гвадарраме спокойно. И всюду — на Арагонском, на Южном, на Северном фронтах — тихо, спокойно, все притаилось, ожидая судьбы Мадрида.
После полуночи Мигель Мартинес поехал сначала по валенсийской дороге, потом свернул направо, по узкому шоссе, на Чинчон. Деревья врывались из темноты, как дьяволы, в яркий круг автомобильных фар. Было страшно, что моторист-проводник впереди врежется в эти деревья и не успеет крикнуть, как его сзади прикончит [182] машина. Замедлить нельзя было: моторист и шофер в сочетании — пара одержимых.
За Чинчоном, на равнине, посмотрев на часы, он остановил и автомобиль и мотоцикл. Земля кругом, в лунном свете, была гипсовая, волнистая, в вулканических круглых кратерах и пиках; жесткий мелкий кустарник и сухие, выгоревшие травы скупо росли на ней.
Через четверть часа сквозь звонкий писк цикад стал нарастать издали ровный, спокойный гул. Шофер и моторист встрепенулись. Мигель улыбался. Цепь маленьких огоньков появилась на шоссе. Все ближе. Гул перешел в грохот, и, наконец, с пригорка покатились танки. Одна рота. Только одна рота.
Автомобиль включил фары — танкисты тотчас же остановились. Они считали это шоссе совсем безлюдным, не ожидали встречи. Несколько человек вышли вперед, они поговорили с Мигелем Мартинесом и лишь затем обняли его.
Рота танков обошла кругом спящий Чинчон. Но в другой маленькой деревне люди проснулись, все выбежали на улицу и в восторге кричали: «Вива!»
Мятежники сегодня опять наступают, но генерал Посас принял решение контратаковать их в направлениях Гриньон, Сесенья, Торрехон-де-ла-Кальсада.
В ударную группу, нацеленную на Сесенью, входят: новая, только что сформированная бригада Листера, бывшие толедские части, которые Бурильо собрал и привел в порядок в Аранхуэсе, и колонна Уррибари. Эту ударную группу будут поддерживать также рота танков, пять батарей и авиация. Колонны Модесто и Мены действуют на флангах.
Бригада Листера еще совсем сырая, около двух батальонов в ней из хороших бойцов 5-го полка, остальные прошли двенадцатидневное обучение и только сегодня к вечеру получили в руки винтовки. Бурильо настроен крепко, он надеется, если танки прорвутся вперед, обойти Ильескас и, чего доброго, ворваться в Толедо. Если не ворваться, то потревожить.
Всех воодушевляет участие танков и авиации. Может быть, в самом деле это будет толчок к перелому, к поднятию духа войск. [183]
Мигель объехал все батальоны, переговорил с командирами, с комиссарами, — настроение хорошее, особенно после раздачи винтовок. Всем растолковывают, как пехота должна сопровождать танки — на расстоянии от пятидесяти и до двухсот метров, не более. Как должна захватывать окопы и позиции противника, после того как танки подавят огневые точки противника и первую линию его обороны.
Сами танкисты рвутся в бой. Это молодые ребята, лишь нескольким из них больше тридцати лет, остальные — парни по двадцати одному, двадцать два года. Они только переспрашивают: «Пойдет за нами пехота?» — больше их ничем не тревожит первый бой.
Единственное, что внушает большие опасения, — это артиллерия. У артиллерии вообще, если за этим не следить, есть свойство быстро оказениваться, обюрокрачиваться, увязать в собственном сложнейшем своем уставе и регламенте. В отсталых армиях артиллерийская премудрость предписывает строжайшую централизацию, невероятную писанину, лишает боевых начальников фактически действующей артиллерии всяких прав. В испанской армии это особенно уродливо. Объекты обстрела устанавливаются чуть ли не за сутки раньше, на основании вчерашних или позавчерашних данных. Эти объекты — не конкретные цели, батареи противника, скопления войск, здания, железные дороги, а чаще всего квадраты на карте. Начальство указывает, в какой квадрат сделать за день сколько выстрелов, и все. Чтобы переменить цели или хотя бы квадраты, нужно письменно сноситься с начальником артиллерии всего сектора... Вольтер, француз-артиллерист, в отчаянии от здешних порядков. Он рассказывает, как на днях командир батареи, видя большую массу наступающей пехоты противника, не стрелял по ней, а продолжал палить в другое место. Там согласно приказу, данному накануне, предполагалась неприятельская батарея. Этой батареи уже не было, но как ни уговаривал Вольтер, стрельба шла в бессмысленном направлении — артиллерийский офицер боялся пойти под суд за нарушение приказа.
Мигелю был поручен текст приказа военного министра о завтрашней операции. Вот некоторые места из заключительной части:
«...В своем стремлении захватить Мадрид враг истощил и растянул свои силы и подставил себя под наши удары. Пока силы врага растягивались и истощались, [184] наши силы, силы Народной армии, росли и организовывались. У нас появилась хорошая военная техника. У нас есть танки, вооруженные пушками и пулеметами, у нас есть отличная, храбрая авиация. Настало время нанести кровавому фашизму сокрушительный удар и разбить его у ворот Мадрида. У нас есть для этого все возможности и есть главное — любовь и преданность сынов свободной Испании к своему отечеству, к своей независимости».
«...Танки и самолеты суть мощное орудие для удара по врагу. Но судьбу сражения, его успех решает пехота. Слушайте, товарищи! Двадцать девятого, на рассвете, наша артиллерия и наши бронепоезда откроют мощный огонь по врагу. Затем появится наша славная авиация и обрушит на подлые головы врага много бомб, она будет расстреливать его из пулемета. Затем выйдете вы, наши смелые танкисты, и в наиболее чувствительном для противника месте прорвете его линии. А уж затем, не теряя ни минуты, броситесь вы, наша дорогая пехота, вы броситесь вперед, как настоящие испанские патриоты, вы атакуете части противника, уже деморализованные и пострадавшие от артиллерии, авиации и танков, вы будете бить их и преследовать до полного уничтожения».
«...У нас есть техника, есть оружие, есть выгодное тактическое положение. Чего же больше? Испанцы! Бросимся на подлых завоевателей и уничтожим их! От нас зависит это».
Приказ должен был быть прочитан частям завтра, в шесть часов десять минут утра, при выходе войск на исходное положение. Но в полночь, слушая по радио сводку военного министерства, Мигель вдруг похолодел: вслед за сводкой диктор министерства огласил весь приказ, кроме первых абзацев, где указывались части и географические названия.
Затем последовал, как всегда, республиканский гимн.
Мигель тотчас же позвонил в оперативный отдел штаба, там, усмехаясь, ответили, что министру понравился текст приказа, ну вот он и приказал его распубликовать. Текст дан также в завтрашние утренние газеты... Скандал?.. Собеседник из штаба опять усмехнулся. У штаба были возражения, но министр сказал... В конце концов, министру виднее. [185]
Пять часов утра. Штабы и командиры работают. Нервность, напряжение, суета. Листер сидит в единственной комнате домика в Вальдеморо, один, за крохотным столиком, на котором едва поместилась карта. Комната набита людьми, все галдят, какие-то споры с артиллерией, все обращаются к Листеру, он слушает каждого и медленно, после паузы, с усилием отвечает. Он задерган и переутомлен.
Встали ли все части в исходное положение? Этого никто толком не может установить.
Шесть часов. Начали стрелять батареи.
Шесть часов тридцать минут. Появилась танковая колонна. Ребята тоже не спали, держатся тоже немного взвинченно, но бодро, с улыбкой. Пехота приветствует танкистов бурными возгласами. Командиры башен шутливым жестом руки приглашают пехотинцев следовать за ними.
Авиация почему-то запаздывает. Только в шесть сорок слышны кое-какие взрывы в направлении Торрехона, Сесеньи, Ильескас. Танки бросаются вперед.
Они мчатся по полю и подкатывают к деревне. Несколько растерянный огонь мятежников утихает. Не встречая сопротивления, колонна переходит окопы и движется по главной улице Сесеньи. Непонятно, почему ей не препятствуют. Ведь здесь стоят части фашистской колонны полковника Монастерио.
Маленькая площадь, обставленная старыми каменными домами. Стоят солдаты, марокканцы, просто жители, стоят довольно спокойно.
Фашистский офицер поднятием руки останавливает передний танк. Командир молча стоит, по пояс возвышаясь над башней. Обе стороны разглядывают друг друга.
Фашист любезно спрашивает:
— Итальяно?
Командир еще несколько секунд задерживает ответ, затем исчезает в башне, захлопнув за собой крышку, и дает огонь.
В эту минуту деревня превращается в пекло.
Танки катятся на толпу, рвут ее в клочья орудийным и пулеметным огнем, топчут и давят гусеницами. Слышны дикие вопли марокканцев, их пули звонко стучатся в броню танка.
Колонна катится вперед, через площадь, по продолжению [186] улицы. Здесь застрял и не может развернуться марокканский эскадрон кавалерии.
Кони становятся на дыбы, сбрасывая умирающих всадников и падая сами друг на друга. В несколько десятков секунд образуется сплошная груда лошадиных и человеческих тел, красных фесок, белых кисейных арабских шарфов. Танки не могут стрелять друг другу в затылок, командирская машина выпускает в это месиво несколько снарядов и пулеметных очередей, затем вскарабкивается на живую кучу и идет, давя, колыхаясь на ухабах; за ней остальные машины.
Три орудия стоят брошенными в панике на улице. Танки идут по ним, с треском и лязгом, крушат, ломают их.
Что дальше?! Дальше кончается улица. Кончилась деревня. Танки проскочили ее в какие-нибудь двадцать пять минут.
Но живая сила здесь еще явно уцелела и боеспособна. Чтобы покончить с деревней, надо повторить все сначала. Сделав круг, колонна снова, прежним путем, входит в Сесенью. Своей пехоты еще не видать, может быть, она подоспеет сейчас.
Теперь ясна вся трудность и рискованность боя в этих узеньких уличках.
Здесь не Восточная Европа, где танк может легко развернуться, повалив забор огорода, помяв огурцы на грядках или даже пройдя насквозь через деревянный дом. Испанский городок, вот такой, как эта Сесенья, — это тесный лабиринт узких, горбатых переулков и тупиков; каждый дом — старая каменная крепость со степами в полметра-метр толщиной.
Во второй раз схватка идет медленнее, сложнее, жарче. Трескотня и грохот неимоверные. Очень опасно застрять в этой каменной мышеловке.
А вот еще фашисты сообразили втащить оставшиеся пушки на крыши домов, оттуда они бьют по башням танков. Это чуть не погубило первые машины. Они проскочили только из-за плохой пристрелки, из-за волнения фашистов.
Следующие танки стреляют наискось, под карниз домов. Крыши проваливаются — и пушки с ними.
Новая беда — мавры раздобыли где-то бутылки с бензином и, поджигая, бросают их, обмотанные ватой, на машины. Это может воспламенить резиновые подкладки, это угрожает охватить пожаром весь танк. [187]
Бой разбивается теперь на отдельные очаги. В разных местах отдельные танки крушат кругом себя, расстреливают огневые точки, тушат у себя пожары, выходя из машин под огонь.
А вот эти ребята взбираются на столбы, перерезают провода телефонов! Одного пуля настигла на столбе, — он медленно, мягко сполз вниз, тяжело переваливаясь, придерживая рану на груди, полумертвым свалился обратно в башню.
Колонна опять выбралась на шоссе, за деревню. Люди немного устали, частью обгорели. Есть раненые. Но возбуждение, задор еще увеличились. Где пехота? Что с ней случилось? Не подоспела до сих пор! Ну и черт с ней! У всех настроение, раз уже забрались в тыл к фашистам, погромить все, что можно.
Отдохнув немного, танки идут на Эскивиас. Солнце палит совсем по-летнему. Сидеть внутри машины стало душно.
Уже десятый час. Издалека появляется облако пыли, в бинокль видны грузовики. Это моторизованная пехота Монастерио мчится на выручку в Сесенью. Ах, дьяволы! Танки подбираются к закруглению дороги и оттуда дают огонь веером. Грузовики остановились, часть солдат изготовилась к защите, остальные разбегаются.
Танки безостановочно подходят к пехоте, здесь ее около полутора батальонов. Жестоким огнем почти все скошено. В упоении танкисты давят грузовики, с хрустом растаптывают полевую пушку, вторую...
— Вот обида: почему мы не можем брать пленных?
— А кто тебе мешает? Привяжи его на веревочке к буксирному крюку — он будет за тобой топать.
— Или поставить их в середине, окружить танками и погнать под гусеничным конвоем!
Колонна ворвалась в Эскивиас. Здесь ее встречает наскоро выкопанный противотанковый ров. Одна машина не успела замедлить, сначала завалилась, потом было выкарабкалась, но соскочила гусеница.
Капитан оставил два танка в помощь застрявшему, а с остальными пошел прочищать деревню. Здесь оказалось около двух рот «регулярес», они тоже разбежались.
Несколько мертвых тел валялось на дороге; танкам было очень трудно объезжать их, но они все-таки сделали зигзаг по узкой улице. Легко и приятно раздавить целый эскадрон живых врагов, омерзительно переехать [188] мертвое, бесчувственное тело. Водитель сказал: «Я вдруг почувствовал себя шофером-душегубом».
Это уже десять или двенадцать километров в тылу y фашистов! Думали сделать небольшую атаку в сопровождении пехоты, а получился прорыв дальнего действия. Солнце стоит в зените, бойцы, отойдя от Эскивиас, вышли из машин и закусили всухомятку колбасой, сыром, вином.
Ждали застрявших. Дождались, поехали дальше, на Борокс.
Проскочили деревню, не встретив сопротивления, в пятнадцать минут. Стали загибать круг обратно к толедской дороге. В это время из-за гребня длинного холма выползло восемь фашистских танков.
Это были легкие итальянские машины типа «ансальдо». Республиканские машины остановились и начали стрелять — часто, резко, прямой наводкой.
Три «ансальдо» сразу подпрыгнули, как пустые угольные вагонетки на заводском дворе. Они перестали шевелиться. Остальные, пятясь назад, быстро ушли за холм. Очень хотелось погнаться за этими зелеными черепашками. Но капитан посигналил возвращаться на сборный пункт.
Назад возвращались долго, по новой дороге. Люди сидели потухшие, истомленные, детская сонливость сгибала онемевший позвоночник. Ни одного своего пехотинца не встретилось и на обратном пути.
В чем же дело?
У дверей домика в Вальдеморо стоял, дожидаясь танков, Листер. Он рассказал Мигелю, мрачно кривя углом рта: части сначала пошли, и хорошо, но, пройдя полтора километра, пристали, присели, начали пачками и кучками застревать среди холмов, в складках местности.
Когда танки совсем потерялись из виду, пехота в главном направлении остановилась, затем опять пошла вперед, вплотную подошла к Сесенье, была там встречена довольно слабым огнем и вернулась назад.
В это же время колонна Мены разбила мятежников у Торрехона и заняла деревню.
Танкистов поздравляли, перевязывали и кормили, они тихонько спрашивали, почему же отстала пехота. Мигель угрюмо отвечал: «Еще не научилась взаимодействовать». Хосе Диас, Долорес, Михе, Педро Чека подъехали и обступили Листера. Они провели весь день на фронте. [189]
Фашисты сегодня не наступали, они смущены вчерашним рейдом танков, им представляется это началом крупного контрнаступления мощных республиканских резервов и моторизованных сил. На самом деле это была скромная вспышка, и боюсь, пока последняя.
Газеты раструбили победу. Они пишут о блестящем контрнаступлении, чуть ли не о разгроме и конце фашистского похода на Мадрид.
Рота танков запрятана в оливковой роще у подножия горы Ангелов. Бойцы чинятся, чистятся, заправляются, отдыхают. Они очень воодушевлены качеством своих машин. Броня оказалась нечувствительной ни к ручным гранатам, ни к снарядам легкой артиллерии. Бронебойные пули оставляют даже не шрамы, а только пятна на окраске. Скорострельная пушка очень подвижна в своей башне. Отлично устроены пулеметы. Без отказа работали все моторы.
Есть двое раненных тяжело. Один уже умер. Легко раненные остались в строю. Вот Симон — у него содран громадный лоскут кожи с головы: он с повязкой лазит под танком.
Они ворчат на пехоту, но готовы хоть сегодня опять идти в бой. Обещают не делать больше безумных вещей, не выскакивать из танка под пулеметным огнем только для того, чтобы сорвать с дома монархический флаг.
Вечером в театре «Кальдерон» был митинг в честь Советского Союза, с передачей по радио в Москву. Я рекомендовал у микрофона испанских ораторов и сокращенно излагал их речи. Неужели меня слышат там, на родине, в квартирах, в клубах, на вокзалах? Я мысленно представлял себе друзей, знакомых и незнакомых советских людей у приемников. В директорскую ложу вошел Ларго Кабальеро с двумя щеголеватыми адъютантами, я его тоже представил радиослушателям... Только кончился митинг — налетела авиация, две бомбы упали у самого входа в театр, убило несколько человек. Еще — у кино «Капитоль». Еще — на очередь у молочного магазина; разорвало несколько женщин, ранило несколько десятков человек.
Мы шли домой, пожарные засыпали песком кровавые лужи на асфальте. Потом полил теплый дождь. [190]
Главный натиск мятежников на Мадрид сегодня — по эстремадурской дороге, от Навалькарнеро. Здесь продвигаются конница, пехота и оставшиеся легкие танки.
Оставшиеся, потому что вчера у Гриньона республиканская артиллерия, стреляя прямой наводкой, уничтожила четыре танка и вывела из строя пятый.
Это сделал молодой артиллерист майор Энрике Больянос, командир батареи.
Он ранен, Мигель приехал к нему в госпиталь в Карабанчель — благодарить от имени генерального комиссара. Больянос, маленький, хрупкий, бледный, лежал на койке, морщась и улыбаясь. Он рискует потерять ногу.
Он совершил дерзкий поступок, нарушил все тяжеловесные и громоздкие уставы испанской артиллерии: он без письменного приказа, без устного, совсем без приказа, без согласования по телефону, по голой личной своей инициативе, исходя из новых обстоятельств боя, обратил огонь на итальянское механизированное подразделение, побил и отбросил его.
— Как так вы проявили подобное самоуправство?! — шутливо спросил Мигель у майора.
— Признаюсь вам, главным образом потому, что мне было жалко терять свои пушки. Итальянцы подбирались к деревне, где стояло имущество моей батареи. Мне стало обидно, вот я и разошелся...
Вальдеморо оставлено, Листер с боем отступает к Хетафе — последнему южному предместью Мадрида. Части у него тают, расползаются.
Здесь взят в плен итальянец. Когда Мигель, желая расспросить, тронул его за плечо, он вздрогнул всем телом: каждую минуту ждет он расправы. Наконец, видя, что с ним обращаются по-человечески, немножко оживает и дает показания. У него документы Луиджи Кореи, капрала 1-й бандеры (полка) иностранного легиона. Крестьянин, рожден в провинции Бриндизи, служил в 3-й роте 10-го артиллерийского полка. Стоянка полка — Рим.
В конце сентября, показывает он, командир полка генерал Перико лично отобрал его, в числе пятидесяти человек, для секретного задания. Их отправили с пятнадцатью орудиями из Генуи на небольшом корабле в порт Виго. Оттуда на грузовиках на талаверский фронт, в Касерес. Только здесь им обменяли итальянское обмундирование [191] на испанское. В Касересе стоит итальянская танковая часть, в Талавере — германский пулеметный учебный центр.
Под Сесеньей Кореи командовал батареей из пушек, с ним же прибывших из Италии. Эти самые пушки были раздавлены республиканскими танками. Луиджи Кореи всхлипывает и просит верить каждому его слову, потому что он член организации итальянской фашистской молодежи и не станет врать.
Можно поверить перепуганному Луиджи. Он не повинен ни в чем более, чем он сам рассказал. За остальное отвечает его высокое римское начальство.
Из города уезжают все, кто и как может. Развелись дикие шоферы на краденых машинах, они вывозят состоятельных людей за бешеные деньги в Куэнку или дальше по валенсийской дороге. Имущих, но не очень богатых. Очень богатые предпочитают оставаться в Мадриде — ждать Франко.
Шоферы вообще стали во всех смыслах ведущей профессией. Среди начальников и крупных чиновников идут разговоры — у кого какой шофер, насколько он предан, останется ли он при шефе или бросит его и предпочтет эвакуировать собственную свою семью.
У моего Дамасо что-то испортилось в моторе, машина стоит на ремонте, я езжу на престарелом комиссариатском «мерседесе» со случайными дежурными шоферами.
Отель «Капитоль» совсем опустел. Весь персонал ушел на фронт и разбрелся. Мы, последние могикане, перекочевали в «Палас» — огромный, кажется, самый большой в Европе и тоже совершенно пустой отель. Здесь еще немного кормят.