Тетрадь пятая
За кольцом блокады
Вечер и ночь я провел не на корабле, а дома. На кухне было тепло, так как женщины по случаю пасхи днем топили плиту щепками и мусором.
Ужинали мы по — праздничному. На стол я выложил весь мой сухой паек, выданный на дорогу: галеты, банку мясных консервов и сухой яичный порошок.
Спать мы улеглись рано и сразу почувствовали пасхальную «жару божью»: прозвучал сигнал воздушной тревоги, послышалась пальба зениток, гудение самолетов и посыпались бомбы. Бомбы были крупные. От взрывов трясся дом и ходуном ходила земля под ним.
Теща вскочила с постели и, втиснувшись в щель между двух шкафов, принялась креститься. А я и няня, понимая, что шкафы и молитвы от бомбы не спасут, остались лежать и прислушиваться к пальбе.
Бомбы не попали в наш дом, но невдалеке разрушили здание на Невском, где до войны была «культурная пивная».
Утром я с трудом поднялся и пошел в редакцию газеты «Красный Балтийский флот». В ней я не раз печатался. Рыжеватый редактор полковник Осипов охотно позвонил ,в отдел снабжения воздушных сил и уговорил комиссара отправить меня за Ладогу. Тот велел прийти через час.
Позавтракав с сотрудниками газеты, я отправился в Адмиралтейство.
Комиссар отдела снабжения ВВС, сожалея, сказал, что устроить меня на самолет ему не удалось, но идет грузовая машина в Новую Ладогу. Она меня перебросит по Дороге жизни за кольцо блокады, а там я смогу сесть в любой поезд. Железнодорожное движение уже налажено.
Он вызвал техника, с серебряными нашивками старшего лейтенанта, и сказал:
— Посадите капитана в свою машину и доставьте в Новую Ладогу.
— Но мы ведь с грузом... — попытался возразить техник.
— Я вам сказал, повторяться не буду, — оборвал его комиссар.
— Есть, — унылым голосом ответил техник, и лицо его выразило недовольство.
Когда мы вышли от комиссара, снабженец предложил:
— Вы где-нибудь подождите часика два — три... Мы сразу не поедем, будем колесить по городу. Потом вас захватим, скажите только адрес.
Но я не поверил хитрецу. Опасаясь остаться без машины, с наигранным воодушевлением сказал:
— Очень хорошо, что будете колесить по городу! Хочу последний раз взглянуть на Питер, может таким его больше не увижу.
Техника мое решение не обрадовало. Он насупился и больше со мной не разговаривал. Когда подошла трехтонка, снабженец буркнул:
— Удобств не будет, забирайтесь наверх.
Сам же он уселся в кабину с шофером и злобно хлопнул дверцей.
Мы действительно стали колесить по городу. Сначала поехали к Обводному каналу, в район Красноармейских улиц.
Сугробы со многих улиц уже были убраны и во дворах наведена чистота. Трубы нигде не дымились, поэтому небо над Ленинградом было необыкновенно чистым, а воздух по — весеннему прозрачен.
Наша трехтонка останавливалась то у одних ворот, то У Других. Озабоченный техник выскакивал из кабины, убегал в глубину дворов и возвращался, сгибаясь под тяжестью узла или мешка. Бросая ношу в кузов, он считал своим долгом сообщить мне:
— Для семьи капитана Куракина... А это для тещи Лещинского...
Я заглянул в один из узлов. В нем упаковано было меховое манто. «Кому же понадобились весной зимние вещи? Врет снабженец и фамилии выдумывает, — решил я. — Теперь понятно, почему ему не хотелось, чтобы я ездил по городу».
С Обводного канала мы поехали в Нарвский район, затем покатили на площадь Труда и на Васильевский остров. На набережной Невы, пока снабженец бегал по своим делам, я спрыгнул с кузова, чтобы размять застывшие ноги. У меня не было теплой обуви, я отправился в дальний путь в ботинках. И носки были не шерстяные, а простые, бумажные. Чтобы не обморозить ноги, я уселся на гранитный парапет и стал переобуваться — натягивать на ноги запасную пару носков. Тут на меня и наткнулся технический секретарь нашего политотдела.
— Вы еще не уехали? — удивился он. — А на ваше место уже пришел редактор москвич. Вчера я его ставил на довольствие.
И старшина принялся выкладывать новости. Оказывается, пасхальный налет авиации нанес немалый урон. На Неве пострадало несколько кораблей. Досталось и крейсеру «Киров». У Горного института убит командир отряда быстроходных тральщиков — капитан третьего ранга Лихолетов. Он приходил на БТЩ — 205 отметить присвоение кораблю гвардейского звания. Едва Лихолетов сошел с тральщика, как началась тревога. Если бы он вернулся на корабль, то остался бы жить. Но капитан третьего ранга решил укрыться под аркой ворот на берегу. Взрывной волной железные ворота сорвало с петель, и они начисто снесли голову прославленному моряку.
Нелепо погибают люди. Ведь Лихолетов воевал на тральщике в Испании, благополучно прошел сотни миль по минным полям, а смерть настигла на суше. И похоронят его теперь не в море, а в братской могиле на кладбище.
С Васильевского острова мы поехали на Петроградскую сторону, а затем на Крестовский остров и Елагин. Здесь получили груз: дюралевые листы и части моторов. Пообедать не удалось. Ночью в столовую военторга попала бомба. Вместо павильона с круглыми столами и разноцветными табуретами зияла глубокая воронка, заполненная водой.
За черту города мы выехали в сумерки. У Ржевки я увидел, что могут наделать несколько вагонов снарядов, когда в них попадет бомба. Вокруг виднелись дома с сорванными крышами, пустыми окнами и осыпавшейся штукатуркой. Деревья стояли без ветвей, со сломанными верхушками, словно здесь прошел ураган невиданной силы и все сделал мертвым.
Машина, скрипя и покачиваясь из стороны в сторону, неслась по колдобинам сильно разбитой дорога. Трясло и подбрасывало так, что приходилось напрягать мышцы и сжимать зубы. Чтобы не отбить себе внутренности, я собрал мягкие мешки и узлы в один угол и улегся на них. Эта постель не только смягчала удары, но и спасала от холодного пронизывающего ветра.
Мы проехали мимо затемненных домов Всеволожской, где когда-то я жил на даче, и покатили дальше. Ехали долго, наконец вдали замелькало множество огней, словно мы подъезжали к большому городу. Огни роились, вытягивались цепочками, набегали друг на друга и расходились. Это мчались по льду Ладожского озера тысячи автомашин: в Ленинград с грузами, из Ленинграда — с эвакуированными ранеными и истощенными жителями. Чтобы не попасть в полынью, грузовики катили с включенными фарами, освещая перед собой узкие полоски льда. Зрелище было захватывающим. Я давно не видел такой массы живых огней.
Мы тоже включили фары и осторожно спустились с крутой горы к озеру. Здесь под шинами заплескалась, забурлила вода. Весна делала свое дело: кромка льда была залита вешними водами. Шины утопали в них.
Казалось, что грузовики плывут по широкой реке и она клокочет под ними. На легковушке тут уже не проедешь: зальет мотор.
Преодолев широкую полосу воды, мы сперва выкатили на прозрачный лед, а затем — на выбеленный снегам. Дорога была просторной и хорошо укатанной. Машина неслась на такой скорости, что свистело в ушах, и совсем не трясло. Столь гладких дорог мне еще не доводилось видеть.
В двух или в трех местах нас останавливали регулировщики в белых халатах и показывали на переносные дощатые мостки, по которым грузовики объезжали загороженные полыньи, образовавшиеся после бомбежек.
На льду озера было холодней, нежели на берегу. Здесь щеки пощипывал морозец, над головой в чистом небе сияли звезды, дышалось легче. Мы вырывались из мглы блокады на просторы Большой земли. От этого сердце билось учащенней и невольно думалось: «Теперь выжил, уже не задушат голод и стужа!»
Минут через тридцать под кузовом заплескалась и забурлила вода. Мы очутились на другом берегу Ладожского озера.
У шлагбаума контрольно-пропускного пункта проверили документы и указали, где можно отдохнуть, обогреться и получить по аттестату горячее питание.
В левой стороне виднелось несколько бараков, из труб которых вились дымки. К ним подходили машины с эвакуированными ленинградцами и сдавали пассажиров на попечение врачей и санитаров. Мы, чтобы не терять в очередях временя, свернули на другую дорогу.
Поздно ночью наш грузовик прикатил в какую-то лесную деревеньку и остановился у ворот приземистой избушки. Снабженец выскочил из кабины и стуком в окно разбудил хозяйку. В темном стекле мелькнуло ее белесое лицо. Разглядев позднего гостя, хозяйка кивнула головой в сторону ворот.
Минуты через три ворота заскрипели. Мы въехали во двор и остановились около хлева, попахивающего навозом и сеном.
В избе от широкой выбеленной русской печи веяло приятным теплом. Я снял шинель, а затем ботинки и стал двумя руками растирать онемевшие пальцы и ступни, пока не почувствовал уколов крови. А мои спутники тем временем таскали узлы в так называемую чистую половину избы, находившуюся за вылинявшей ситцевой занавеской.
Моложавая хозяйка вытащила из печки чугунок с горячим картофелем и налила нам по большой кружке молока. Сдирая с дымящихся клубней тонкую кожуру, мы макали картофелины в крупную соль, обжигаясь, ели и запивали молоком. Кажется, я никогда не испытывал подобного наслаждения от простой крестьянской еды, потому что давно не видел ни молока, ни картофеля.
Чугунок мы опустошили очень быстро. От сытости осоловели, .потянуло ко сну. Постелив шинель на деревянную скамейку, я улегся на нее. А мои спутники, захватив с собой семилинейную керосиновую лампу, ушли с хозяйкой в чистую половину избы. Сквозь ситцевую занавеску до меня доносились их приглушенные голоса. Что говорили мужчины, разобрать не удалось, зато я явственно слышал восторженные восклицания хозяйки:
— Ой, ну и ну! Вот это да! Сколько же за такое картошки просят?
«Видно, бескорыстно спасают знакомых от голода, — решил я. — Вместо тряпок картошку и овощи привозят».
Уснул я мгновенно, а утром мои спутники торопились в Новую Ладогу. Я лишь успел у хозяйки спросить:
— Сколько я обязан за ночлег и питание?
— Ничего не обязаны, — ответила она. — Поделилась чем могла.
Чтобы не быть должником, я ей оставил свою меховую безрукавку, которую надевал под шинель. К чему она мне весной? Военному лишний багаж — обуза.
На прощание снабженец предупредил хозяйку:
— Сегодня же все выменяй, блокадники ждут картофеля. Свекла и морковка тоже пригодятся. Заеду вечером. Надо спешить, а то дорогу на озере закроют.
Опасения снабженца были не напрасны. Когда с проселка мы выкатили на шоссе, то шофер ахнул, увидев, что наделали весенние лучи солнца. По всей длине дорога покрылась лужами. Ноздристые сугробы на обочинах, почернев, интенсивно таяли.
Наш грузовик то и дело влетал в большие пенистые лужи и разметывал грязь в стороны. Теплые брызги летели в лицо, а я, стоя во весь рост над кабиной в грузовике, не ощущал отвращения, а наоборот, ликовал, радуясь весне и солнцу. Казалось, каждая жилка пьянеет во мне.
Радостно было мчаться навстречу теплому ветру и видеть над собой синее безоблачное небо.
В Новой Ладоге снабженцы подвезли меня к редакции авиационной газеты «За Родину». Прощаясь, техник хитровато прищурился и спросил:
— Претензии будут?
— Нет, — ответил я. — Нашему брату — писателю полезны всякие поездки. Спасибо шоферу, умеет прокатить с ветерком.
До Москвы я добирался восемь суток. К Волхову доехал на автобусе, а там военный комендант станции проводил меня в теплушку, стоявшую на запасном пути. В ней собрались офицеры, едущие в глубь страны за пополнением для армии генерала Федюнинского. Все они после ранений были выписаны из госпиталя.
Посреди теплушки на коротких ножках стояла квадратная печурка с коленчатой трубой, выходившей наружу через отверстие в заколоченном окне. Печурка была уставлена котелками и металлическими кружками: офицеры из концентратов готовили себе ужин.
Вагон тускло освещался двумя фонарями «летучая мышь».
Я устал за дорогу, да и на ужин мне нечего было готовить. Поэтому, найдя свободное место на нарах, улегся спать.
Утром наш вагон прицепили к эшелону эвакуированных жителей Ленинграда. В основном это были женщины неопределенного возраста. Детей и пожилых мужчин ехало мало.
На станциях, где существовали питательные пункты для эвакуированных, поезд задерживался надолго. Изголодавшиеся беженцы выскакивали из вагонов с кастрюльками, мисками, котелками, чайниками и мчались к столовой. Там занимали уже накрытые столики, а не успевшие захватить место выстраивались в длинные очереди у раздаточных.
В таких наскоро сколоченных столовых обычно выдавался только суп с кусочком хлеба. Суп был жидковатым, блокадники не могли им насытиться. Они готовы были съесть по три — четыре порции. Боясь, что это убьет неразумных пассажиров, работники столовых пытались силой выдворить пообедавших, а те отбивались, требуя добавок.
Почти на каждой станции к теплушкам подходили санитары с носилками и снимали тяжело заболевших и умерших в пути.
Никогда я так долго не добирался до Москвы. Видимо, во времена Пушкина, когда ездили на перекладных, на подобное путешествие тратили меньше времени. Прибыл я в наркомат предельно уставшим и голодным.
Видя мое состояние, в Главном политуправлении мне выдали талоны на усиленное питание.
Первым делом я, конечно, отправился в столовую. Там заказал два первых блюда, два вторых и три стакана компота. Но съесть все это мне не удалось. За столом я потерял сознание и попал в руки медиков. Они выкачали из меня все, что я почти не разжевывая жадно глотал, иначе получил бы заворот кишок.
Очнулся я на госпитальной койке. Два дня меня поили бульончиком и рисовым отваром. А сегодня выписали, но посадили на строгую диету.
Оказывается, я не исключение. Многие блокадники так же набрасывались на еду и... попадали к медикам.
Теперь я в столице. Здесь тоже слышу сигналы воздушной тревоги и бабаханье зениток, но они для меня — как эхо далекой войны. Кажется, что тут жизнь абсолютно безопасна, хотя люди и в Москве погибают от бомб.
Снова в Ленинграде
В Москве я дневника не вел, не до него было. В дальние командировки эту толстую тетрадь не брал. И вот лишь теперь, спустя полтора года, делаю в ней новую запись.
В Ленинград я прибыл не случайно. Когда посылали меня на Черноморский флот, я заручился словом начальника отдела печати Главного политуправления, что если на Ленинградском фронте начнется подготовка к чему-нибудь серьезному, то он непременно отзовет меня и пошлет на Балтику.
В октябре меня вызвали из Поти в Москву.
— Видите, я не забыл вашу просьбу, — сказал полковник Токарев. — Отправляйтесь на Балтику, будете писать для «Красного флота» и для пресс — бюро.
— А что готовится? — спросил я.
— Точно сказать не могу, — замялся он. — Все делается под величайшим секретом.
Я побывал на Песочной улице в Пубалте. Надо было представиться начальству и стать на довольствие.
Начальник отдела пропаганды, увидев меня, кинулся обниматься. Это был полковник Кирилл Петрович Добролюбов. Как-то так получилось, что мы с ним почти одновременно попали в Главное политическое управление, но в Москве не прижились, так как рвались в действующий флот. Добролюбову удалось вернуться на Балтику, а я по приказу укатил на Черное море. Мы давно не виделись, накопилось много новостей. Первым делом я поинтересовался: сколько же в Ленинграде осталось населения?
— К началу тысяча девятьсот сорок третьего года проживало шестьсот тридцать семь тысяч человек, — ответил полковник. — И сейчас примерно столько же. За время блокады вывезено более миллиона стариков и детей с матерями. Оставлены только люди, без которых нельзя обойтись, чтобы сохранить город и могла работать промышленность. Мы ведь сами изготовляем боезапасы, автоматы, пушки и минометы. Даже за кольцо блокады посылаем.
— А что в ближайшее время готовится?
— Вот об этом не спрашивай. Командование предупредило: никаких разговоров о предстоящей операции. Советую побывать на малых кораблях, восстановить старые связи и... да что объяснять, сам будешь в курсе всех дел, если голова на плечах.
Став на довольствие в Пубалте, я отправился в редакцию газеты «Красный балтийский флот» и там неожиданно встретил молодого поэта Севу Азарова. Он бывший одессит. Окончил Ленинградский университет и надолго застрял в нашем городе. Я знал, что Всеволод входит в писательскую опергруппу при Пубалте, и спросил:
— Ну, как вы тут эти полтора года жили?
— В трудах и муках, — отшутился он. — Как только ты уехал, нас по многотиражкам расписали. Мы с Кроном в «Подводник Балтики» попали. Жили на плавбазе «Иртыш», это мы Александра Ильича Зонина с командиром Л — 3 познакомили. И он сумел уговорить Грищенко взять его в поход. Мы с Сашей Кроном собирались действовать так же. Я даже с командиром С — 7 Лисиным договорился. Поехал к нему и... подвернул ногу, порвал сухожилие. Вместо разговоров о походе Лисин отвез меня в госпиталь на Марсово поле.
Не успел я подлечить ногу, как получаю вызов Вишневского. В Пубалт пришел опираясь на палку. Вижу, рядом со Всеволодом грустный Крон стоит, словно неприятную весть получил. А у Вишневского настроение приподнятое, он чем-то обрадован.
— Друзья мои, я вызвал вас в Политическое управление Краснознаменного Балтийского флота не для пустых разговоров, а для очень важного в наших условиях дела, — официальным голосом заговорил Всеволод Витальевич. — Приближается двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции. Командование Балтийского флота поручает нам троим отметить ее творческим подвигом — интересной театральной постановкой. Трагедии не годятся. Трагедий и так много в городе.
— Неужели комедию? — не верилось мне.
— Нет, не угадал, — отмахнулся Всеволод. — Мы с вами напишем веселую... оперетту.
Мы обомлели. Оперетт, как ты знаешь, нам не доводилось сочинять. Начали отбиваться. Дело — де незнакомое, мы даже и в театр Муз комедии не ходили. Но разве от Вишневского отделаешься.
— Ходу назад нет, я дал обещание, — сказал он, делая строгие глаза. — И относительно Музкомедии договорился: пришлют контрамарки на все спектакли. Будем одновременно сочинять и постигать...
В общем нашли мы тут же на Песочной улице чудом уцелевший деревянный домишко и поселились в нем. Жили коммуной. Сюжетом для оперетты послужила история со шпионкой, рассказанная кем-то из Смерша Вишневскому. Днем мы развивали сюжет и придумывали разных типов, а вечером ходили в Александринку, где обосновалась Музкомедия, и постигали «тайны» жанра.
Первое действие должен был написать Саша Крон, Всеволод — второе и третье, я взялся сочинять тексты песен. А они мне не давались, все получались какие-то серьезные стихи. Даже начинающий поэт в персонаже нашей оперетты говорил довольно приличными профессиональными стихами. Чтобы настроить меня на опереточный лад, Саша Крон каждое утро будил легкомысленной песенкой: «Об этой пупочке мечтать я буду». Я вскакивал и просил соавторов снять с меня непосильное бремя, но они были неумолимы, так как дело не ладилось не только у меня, но и у них оно шло со скрипом. Чтобы придумать забавные реплики и создать новые опереточные типы, мы устраивали часы «трепа», когда можно было говорить любые глупости, приглашали к себе забавных людей или просили знакомых женщин рассказывать о быте блокадных модниц, которые в парикмахерскую ходили со своей свечкой и керосином.
Все же оперетта туго подвигалась. Мы решили, что это происходит от плохого питания. В нашем рационе мало мяса. А без мяса, говорят, летчик летать не может. Поэтому в шуточном «Боевом листке», в котором, например, часто писали, что «Азаров недоедает деталей», вместо шапки был вопль: «Мяса!»
Член Военного совета, навестивший нас, взглянул на «Боевой листок» и в тот же день подкинул нам пяток вяленых языков. Они оказались твердыми и резиновыми, как автомобильная шина, но все — таки — мясо. Наш гарнизон ликовал.
Наконец типаж оперетты прояснился. Боцмана Силыча и разведчицу, комсомолку с Выборгской стороны, породил Вишневский. Сердцееда Чижова и молодых матросов ввел в действие Крон, а Георгия Бронзу, одессита, сражавшегося в Ленинграде, конечно, пустил в плаванье я. Остальные герои образовались как-то незаметно. Словно родились из пены «трепа». С начинающим поэтом помог мне Крон. Он предложил заменить только одно слово: вместо «не выдаст» поставил «не выдадет», — и сразу стало видно, что стихи сочинил неопытный человек.
Музыку к нашему тексту писали флотские композиторы Николай Минх, Лев Круц и Виктор Витлин. Они приходили к нам и показывали заготовки. Наигрывая на рояле и подпевая дурными голосами, они наводили такой шум, что их слышно было за квартал, так как окна у нас были раскрыты настежь. Однажды хозяйка пришла встревоженной и предупредила:
— Под окнами собрались рабочие «Линотипа». Они возмущаются, говорят, что ленинградцы мучаются, гибнут от снарядов, а тут чуть ли не каждый день «тру — ля — ля» устраивают.
Вишневский мгновенно надел на себя китель со всеми орденами и георгиевскими крестами, высунувшись в окно, обратился к рассерженным рабочим почти с митинговой речью:
— Дорогие героические рабочие Ленинграда! Мне понятно ваше возмущение. Я сам бы расстрелял гадов, которые устраивают пьянки и веселятся в блокадном городе, когда рядом льется кровь и люди умирают у станков. Но у нас дело особое. Тут не «тру — ля — ля». В этом доме собрались драматурги, поэты и композиторы. По заданию командования мы пишем музыкальную комедию. Гитлеровцы полагают, что под обстрелами и бомбежками мы хвосты поджали, дрожим от страха и поедаем друг друга. А мы не унываем, даем им сдачи и сочиняем сатирическую оперетту «Раскинулось море широко». Скоро мы вам покажем ее в Александринке. Приходите к нам на премьеру...
— Да мы что... мы разве против, — стали оправдываться линотиписты, выпускающие вместо машин пулеметы. — Просим прощения, если помешали. Просто непонятно было, чего люди веселятся, когда кругом горе.
А теперь ясно. На премьеру придем... Желаем успеха.
Премьера состоялась в точно назначенный день — 7 ноября 1942 года. За нами пришел мотоцикл с коляской. И мы втроем с ветерком подкатили к Александринке.
Спектакль прошел с успехом. Зрители прерывали представление смехом и аплодисментами. Нашей прима — балерине Пельцер вместо корзины с цветами преподнесли корзину, наполненную свежей морковкой, репкой, свеклой и помидорами. И она такому подарку была больше рада, чем цветам. Хотя были и цветы,
— Что же тебя из блокадных переживаний больше всего потрясло? — спросил я у Севы Азарова.
— Ты смеяться будешь, не поверишь, но я действительно был потрясен. И все по глупости, стремлению пошутить. К Саше Крону перед Первым маем приехал друг из Москвы. Привез немного муки, шоколаду и пару бутылок шампанского. Мы решили шикнуть Первого мая — устроить праздничный пир. Учти — тысяча девятьсот сорок второй год. Рита, артистка фронтовой бригады, взялась испечь торт. Мы собрали весь, какой был, сахар, порошковое молоко и яйца и отдали ей. Рита испекла на керосинке в печке «чудо» необыкновенной красоты торт: он был румяный, похожий на спасательный круг и густо залит шоколадом.
Придя на пиршество, я решил пошутить — спрятать этот чудо-торт. Отнес его в дальний угол большой комнаты и уложил в мягкое кресло.
Выпив по бокалу шампанского, мы развеселились: читали стихи, пели песни. Мне стало жарко. Голова немного кружилась. Чтобы охладиться, я прошел в конец комнаты и развалился в кресле. И тут вдруг почувствовал под собой нечто мягкое. «Торт!» — вспомнил я и в ужасе вскочил. Но уже было поздно. Штаны мои пропитались шоколадом, а гордость хозяйки-торт был расплющен и оголен.
Проклиная себя за стремление к дурацким шуткам, я быстро отнес расплющенный торт на старое место, а сам уселся на стул и больше не поднимался, чтобы меня не выдали аккуратно отутюженные флотские брюки. Хорошо, что они и шоколад были темного цвета.
Ты представляешь, как я себя чувствовал, когда был подан чай и хозяйка с торжественным видом пошла за тортом. Я замер, и внутри у меня все дрожало. Но произошло невероятное. Расплющенный торт за прошедшее время выпрямился и вновь стал воздушным. На нем только мало осталось шоколада. Хозяйка была удивлена.
— Смотрите, торт впитал в себя весь шоколад, — огорченно сказала она.
А я-то знал, куда он впитался, и сидел ни жив ни мертв. И чай с тортом пил без всякого энтузиазма.
Когда гости расходились, я пятился в прихожую как рак и быстро накинул на себя плащ. Я боялся, что если хозяйка и мои друзья заметят коричневый отпечаток на моем заду, то они разорвут меня на клочки.
Странное дело, на войне почему-то больше всего запоминается смешное.
В навигацию 1942 года нашим подводникам трудно было проходить через минные поля на коммуникации противника. И все — таки они ходили и топили корабли. Я знал, что не все подводники вернулись назад. Но кто же погиб? Жив ли мой ровесник — командир дивизиона «щук» Володя Егоров?
— Нет, он не вернулся, — ответил Азаров. — Но подробностей я не знаю, поговори с Зониным. Александр Ильич ходил в поход с Грищенко и собирается написать книгу о подводниках. Он уже накопил много материала.
С Зониным у меня были давние хорошие отношения. Мы обычно разговаривали с ним доверительно и откровенно, поэтому я поспешил встретиться с ним.
Александр Ильич на восемь лет был старше меня и в жизни хватил больше лиха, но блокада мало изменила его. Он, как всегда, подтянут, худощав. На опрятном кителе алеют два ордена: боевого Красного Знамени, который он получил за подавление Кронштадтского мятежа, и Красной Звезды — за поход в тыл противника. Расцеловавшись, я спросил:
— Где же ты ютился на Л — 3?
— Вместе с механиком в командирском отсеке... одна койка над другой. Нужно сказать, подводные лодки начинены механизмами до чрезмерности. Человеку остаются небольшие пространства, порой щели. Некоторые краснофлотцы на торпедах спали. Но не теснота меня донимала, а духота, нехватка кислорода. Температура поднималась до тридцати градусов. Лежишь мокрый, дышать нечем, и сон не идет. Видно, сердце начало сдавать, вижу, ноги отекают. Я про это — никому, а про себя думаю: «Не раскиснуть бы, не оказаться банкротом». Ведь нашему брату важно сойтись с людьми, понять их, вызвать на откровенность. А у меня сил нет из отсека в отсек ходить. Какая-то вялость охватывала, словно был ватой начинен. Как только всплывали, я, конечно, с командиром — наверх. Посмотрю на огромное небо, глотну свежести морской и сразу бодрость обретаю. Спускаюсь вниз, чтобы с матросами и старшинами пообщаться, а говорить не с кем. Один на вахте занят, другой спит в провентилированном отсеке. Прямо страх охватывал, что ничего интересного про экипаж не смогу написать...
— А минных полей не боялся? Ты ведь знал, сколько их на вашем пути.
— Знал. И врать не буду. Как только входили в минное поле — невольно начинало стучать сердце и дыхание учащалось. Прислушивались к каждому шороху и ждали: вот — вот грохнет. Я даже сон однажды увидел. Идем мы на большой глубине, а над нами мины колышутся. И впереди дно ими устлано. Нигде ни прохода, ни лазейки. Проснулся, а у меня сердце колотится и во рту пересохло... На отсутствие переживаний не жалуюсь, за тридцать два дня автономного плавания их было предостаточно. Мы ведь не зря в тыл противника пробрались. Наши торпеды потопили гитлеровский миноносец, танкер и три нагруженных транспорта. Кроме того, на минах, которые мы поставили на фарватере, подорвались, как стало известно, еще два корабля.
— Александр Ильич, а ты бы не смог подробней рассказать о том, что происходило на Балтийском море в мое отсутствие, — попросил я. — Ну хотя бы... что знаешь о подводниках. Я ведь с первых дней войны был связан с ними. Судьба многих интересует, особенно таких, как Дьяков, Володя Егоров.
— Могу и о твоих знакомых, — вздохнув, сказал он. — Они первыми открывали навигацию сорок второго года. В конце мая командование сперва капитан — лейтенанта Дьякова разведать путь послало. Он отправился на М-97. Дошел благополучно до Лавансари, там постоял дня два и вышел к Гогланду. За зиму мы второй раз остров отдали. Ходил Дьяков под водой и всплывал, всматривался, вслушивался и... в журнал ничего не записал. Тихо было вокруг. Больше недели курсировала М-97 в заливе и ни мин, ни сторожевых кораблей HP. обнаружила. Об этом Дьяков и доложил по начальству. В штабе проверили штурманскую прокладку пути «малютки» и установили, что она несколько раз пересекала кромки минных полей, но так удачно, что даже минрепов не задела.
После Дьякова пошли на позиции две «щуки» — Афанасьева и Мохова. Капитан третьего ранга Афанасьев, как ты знаешь, был опытным, мог обойтись без обеспечивающих, а капитан — лейтенант Мохов впервые самостоятельно выходил на Щ-317, поэтому с ним отправился командир дивизиона Егоров. Владимир Алексеевич к этому времени получил звание капитана второго ранга. Он предложил командованию осуществить смелый проект: выйти одной из подводных лодок в Балтику до заморозков, имея повышенный запас торпед и снарядов, пробыть в тылу у противника до весны, топя на коммуникациях корабли, когда этого противник не ждет. Командование дало «добро», и комдив вышел разведать, где находятся главные пути перевоза грузов из Швеции в Германию.
За сто часов Щ-317 скрытно прошла сквозь минные поля и радировала командованию, что вышла на свою позицию.
Девятнадцатого июня наши радисты перехватили паническое сообщение шведского радио о том, что неизвестной подводной лодкой потоплены два транспорта. А Егоров молчал, лишь десятого июля он доложил по радио, что утопил пять транспортов и направился в базу. Но вернуться ему не довелось. Видно, где-то в устье Финского залива Щ-317 наткнулась на антенную мину...
Поход Афанасьева закончился более благополучно, но и он с трудом вырвался из опасной зоны. В середине июня двумя торпедами он потопил транспорт, охраняемый катерами. Далеко не ушел и на следующий день выпустил еще две торпеды по другому транспорту, но промазал. Чтобы не упустить крупную добычу, Афанасьев в азарте приказал всплыть и обстрелять ее из «сорокапятки».
Лодка всплыла. Артиллеристы мгновенно заняли места на верхней палубе и принялись палить. Транспорт ответил залпом пушек более крупного калибра. Этого, конечно, никто не ждал. Чтобы не попасть под накрытие, пришлось стремительно погрузиться.
Вскоре появились вызванные транспортом катера — охотники. Слышно было, как они ходят, прослушивая фарватер, и бомбят.
Несколько дней Афанасьеву не удавалось всплыть для зарядки аккумуляторов. Ночи были светлыми. Стоило показаться из-под воды, как начинали тарахтеть моторы преследователей. Уходя от них, лодка обо что-то ударилась на глубине. В носу образовалась течь. Только туман спас Афанасьева. Он смог провентилировать отсеки, зарядить аккумуляторы и по радио сообщить о своем бедственном положении. Ему приказали вернуться в базу. И он это выполнил.
Выход в Балтику Егорова послужил сигналом для других лодок первого эшелона. В июне в море ушли несколько «щук» и «эсок». Прославились в этих походах капитаны третьего ранга Осипов, Вишневский и Лисин. Осипов, ни разу не промазав, потопил пять кораблей противника, Вишневский — три, а Лисин, потопив транспорт, сумел захватить двух пленных, один из них был капитаном судна.
Наша Л — 3 во втором эшелоне выходила первой. В Лавансари мы встретились с «эской» Лисина и кое — что узнали о проходах в минных полях. Это нам помогло пройти к маяку Богшер и шведским берегам. Обо всем этом я написал брошюру, выпущенную Пубалтом, и когда-нибудь сделаю повесть, с наблюдениями над самим собой.
Во втором эшелоне произошел невероятный случай с нашей подводной лодкой «Лембит». Командир ее Алексей Матиясевич одним залпом торпедировал сразу два корабля в караване противника. На него, конечно, накинулись катера, шедшие в охранении. Бомбили так, что лодку бросало из стороны в сторону. Как-то так получилось, что возникла искра и от нее взорвались газы одной группы аккумуляторных батарей. Начался пожар.
Ты понимаешь, в лодке под водой пожар! Когда и так дышать нечем, а тут еще клубы удушливого дыма. Ничего страшней не придумаешь. Верная смерть от удушья.
Взрывом обожгло радиста и разнесло радиоаппаратуру. Но подводники не растерялись: надев маски индивидуальных кислородных приборов, они капковыми бушлатами принялись глушить пламя. Когда загоралась вата — бушлаты топили в трюме и не позволяли огню разгораться...
А катера противника не отставали. Сбросят две — три глубинные бомбы, остановятся и слушают. Пришлось угоревших отпаивать молоком и поддерживать в них жизнь кислородом.
Всплыть удалось только ночью. Когда открыли рубочный люк, то в лодку ворвалась такая сильная струя свежего воздуха, что сбила нескольких человек с ног. Отдышавшись, лембитовцы все же нашли в себе силы выбраться в наши воды.
Досталось и другим подводным лодкам. Но они, потопив несколько кораблей, навели панику на «безопасных» коммуникациях противника, где многие корабли ходили без охранения, и сумели вернуться.
Гитлеровцам, чтобы не остаться без шведской руды и не потерять грузовой флот, пришлось раскошелиться на длинную стальную сеть. Ею они перегородили горловину залива.
Первым на эту сеть наткнулся капитан третьего ранга Тураев. Юго-западнее Колбодагрунда С-12 с ходу наткнулась на какое-то препятствие. Подводники почувствовали легкий толчок, а затем услышали резкий скрежет, словно кто-то скреб по корпусу железными когтями. Не понимая, что произошло, Тураев стал отрабатывать задний ход... Лодка осталась на месте. «Лево руля», — скомандовал командир — результат тот же. «Малый вперед!» Но все было напрасно — «эска» потеряла управление.
«Попались в противолодочную сеть», — понял Тураев. Он принялся энергичней высвобождаться.
Сеть, видно, имела сигнализацию. Послышались два глухих взрыва невдалеке, а затем еще три несколько дальше.
К счастью, Тураеву удалось высвободиться из стальных когтей и лечь на грунт. Примчавшиеся сторожевики сбросили тридцать две бомбы вблизи, но не точно. Приди они на четверть часа раньше, то получили бы легкую добычу, запутавшуюся в сети.
В такую же западню угодила и Д — 2, которой командовал капитан второго ранга Линденберг. Подводный корабль, наткнувшись на что-то упругое, получил опасный дифферент на нос. Подводники при этом услышали треск и скрежет, точно корпус лодки скребли ножами.
«Корабль не слушается рулей, — доложил боцман. — Дифферент пятнадцать градусов!» Не успел командир что — либо предпринять, как Д — 2 носом уткнулась в твердое дно.
«Прорвали сети, — догадался Линденберг.-только бы не сработала сигнальная система противника». Он попросил акустика прислушаться. Тот послушал в шумопеленгатор и доложил, что нигде не слышно шума винтов.
Линденберг приказал всплывать. Но вскоре он почувствовал, что какая-то тяжесть мешает кораблю подняться на поверхность моря. «Под сеть забрались, что ли?» — не мог понять он.
Опустившись на грунт, Линденберг стал обдумывать с механиком, что предпринять. «Может, мы оборвали кусок сети и она зацепилась за надстройку?» — стал строить предположения механик.
Гадание в таких делах — занятие опасное. Решили выпустить для осмотра корабля легких водолазов. Добровольцев оказалось больше, чем требовалось, хотя всех предупредили, что в случае появления противника лодка уйдет на глубину и оставит водолазов в море.
После нескольких попыток наконец Д — 2 удалось при — всплыть. Легкие водолазы обнаружили большой обрывок тяжелой сети, который подводная лодка тащила на рулях. Чтобы освободиться от него, водолазы трудились в холодной воде почти пять часов.
Только на рассвете сеть была стащена с корабля и брошена на дно.
Сообщив по радио о случившемся, Линденберг подремонтировал свой корабль на западном гогландовском плесе, затем форсировал Финский залив и вышел в Балтийское море. Там он, утопив два транспорта и большой шведский паром, настолько встревожил противника, что по северным портам был отдан приказ остановить на время движение транспортов.
Гитлеровцы принялись выслеживать и охотиться за Д — 2. Линденбергу все же удалось оторваться от преследователей и вернуться домой.
Но не всем так везло. Вот взять хотя бы Щ-308. Утопив три транспорта противника, она где-то нашла и свою смерть. Погиб и твой невезучий Дьяков. Но подробностей его гибели не знаю.
Весной этого года противник, конечно, подновил свои минные поля и усилил охрану ограждений.
Первой на разведку пошла Щ-303. За неделю осторожного движения ей удалось форсировать минное поле и за Гогландом. «Щука» вплотную подошла к наргенскому противолодочному заграждению, но пробиться дальше не удалось: «щуку» заметили сторожевые катера и кинулись бомбить. Чудом ей удалось оторваться от преследователей и вернуться в Лавансари.
В мае попыталась пройти заграждения вторая подводная лодка — Щ-408. Но она добралась лишь до маяка Вайндло, а тут ее приметили «охотники». В течение трех дней не давали всплыть. На лодке кончалась электроэнергия, нечем было дышать.
25 мая Щ-408 передала по радио в штаб сообщение о том, что противник непрерывно бомбит, не дает всплыть для зарядки. Лодка просила оказать помощь авиацией.
К маяку Вайндло полетели наши штурмовики. Они утопили один из «охотников», остальных разогнали. Но как только самолеты ушли, немцы прислали новые сторожевые корабли.
На четвертый день в подводной лодке уже совсем нечем было дышать. Чтобы не погибнуть от удушья, командир «щуки» капитан — лейтенант Кузьмин принял решение всплыть и, если понадобится, принять бой. Другого выхода не было.
Как только Щ-408 всплыла, вслед за капитан — лейтенантом в отдраенный люк наверх устремились комендоры и заняли места у пушек.
«Щуку» заметили сторожевые катера. Все же первыми открыли огонь подводники. Им удалось подбить ближайший катер. Дав ход, Кузьмин попытался уйти из опасного места, но ему отрезали путь другие сторожевики. Завязался неравный бой: две пушки отбивались от дюжины катеров.
Подводникам удалось подбить еще два сторожевика. Но и сами они получили много пробоин. Вода хлынула в отсеки. Кузьминцы не спустили флага, не попросили пощады, а стреляли до тех пор, пока не погрузились вместе с кораблем в кипящую пучину.
Посылать на гибель новые корабли не имело смысла. Подводников решили поберечь, теперь не отправляют прорываться в Балтику. Они еще пригодятся для предстоящих боев.
— Александр Ильич, а ты не мог бы по секрету сказать: к чему сейчас здесь готовятся?
Зонин любил показать свою осведомленность, но не спешил с ответом.
— Видишь ли, официальной информацией не располагаю, — сказал он. — Но чую — что-то готовится на ораниенбаумском «пятачке». Туда под видом смены частей перебрасывают сухопутные войска. Примечаю, что в Ораниенбаум корабли идут переполненными, а обратно — почти пустыми. Но учти, все, что я тебе говорю, — плод собственных умозаключений. Говорить об этом ни с кем не советую. Операция глубоко секретная. Даже посадка на корабли происходит в Лисьем Носу и на фабрике «Канат», с причалов, неизвестных противнику.
Лебяженская республика
В Главном политуправлении мне не раз попадались немецкие документы и газетные статьи, в которых Ораниенбаумский «пятачок» хвастливо назывался «котлом». Видимо, главнокомандующий группы войск «Север» доложил Гитлеру, что у него в «котле» прочно закупоренными сидят несколько русских дивизий, которые не могут вырваться из окружения и ждут, когда их участь будет решена.
Я решил побывать в «котле» и взглянуть на жизнь «закупоренных» дивизий. В солнечный день поехал на Петровский остров и прошел на территорию фабрики «Канат». У старого фабричного причала неожиданно столкнулся со знакомым кроншлотцем. Он был в непомерно длинной шинели, на которой золотисто сияли мичманские погоны.
— Привет, Мохначев! — воскликнул я и спросил: — Не знаешь ли, где здесь комендант?
— Вон в том домике, — показал мичман на сторожку. — А зачем он вам?
Я объяснил, что хочу попасть в Ораниенбаум.
— Тогда ни с кем не разговаривайте. Со мной пойдете, — предложил Мохначев. — Я тут целой флотилией командую.
С Мохначевым мы познакомились в дни самых яростных бомбежек, когда мою типографию поместили в глубине кроншлотского подвала. Рядом с нашим помещением находился шкиперский склад. Он почти всегда был закрыт на висячий замок, и мы к этому привыкли.
Однажды под утро, выходя из типографии, я заметил, что на шкиперской нет замка и дверь приоткрыта. «Не взломал ли кто?» — подумалось мне. Я подошел к двери и, толкнув ее ногой, заглянул в склад... И вот тут мой слух уловил этакое, что я испуганно отпрянул назад. Мне показалось, что в глубине шкиперской несколько человек душат одного, а он изворачивается, не дает зажать себе рта. Из глухого мычания прорывался почти поросячий визг...
Метнувшись в типографию, я позвал печатника и, выхватив из кобуры пистолет, вновь вошел в шкиперскую. Из темноты уже доносилось предсмертное хрипение.
«Сейчас задохнется, — решил я. — Надо спугнуть».
Выстрелив, я во всю силу легких прокричал:
— Встать!.. Руки вверх! Стреляю без предупреждения.
Печатник включил электрический свет.
И тут я увидел напуганного выстрелом сонного главстаршину Мохначева. Он сидел на столярном верстаке и, сильно кося левым глазом, с опаской глядел на меня,
— Вы что тут делаете? — спросил я у него.
— Ночую, — ответил Мохначев. — Мне разрешили сюда постель перенести. А чего стрельба? Аврал какой, что ли?
Мне стало неловко за нелепый выстрел и выкрики. Оказывается, контуженного главстаршину выдворили из кубрика, потому что по соседству с ним невозможно было спать. Своим пугающим храпом и выкриками во сне он никому не давал покоя.
— До войны даже носом не сопел, — стал уверять Мохначев. — А вот как под Петергофом контузило, концерты задаю, никто рядом уснуть не может. Одни проклятья слышу. Да и у самого язык сохнет и пухнет — не провернуть. Теперь придется глухую жену искать, иначе какая согласится в одной комнате спать?
— А к врачу обращался?
— Обращался. А тому что? «Радуйся, говорит, что руки, ноги целы и голова на месте».
Мы посочувствовали главстаршине, но меня не очень тронуло его горе, больше заинтересовало его участие в боях за Петергоф, поэтому я спросил:
— В каких частях сражался?
— В первой морской бригаде. Воевать еще под Таллинном начали, а потом сюда перебросили...
Спать Мохначеву, видно, расхотелось. Он взял с полки пачку «Беломорканала», угостил нас папиросами, сам закурил и охотно стал рассказывать:
— Двадцать первое сентября на всю жизнь запомнилось. Ух и денек был! Красотища! Двадцатого гитлеровцы нас в Нижний парк оттеснили. Темно уже стало. Штаб невдалеке от Большого дворца расположился. Смотрю — «Самсон» не работает. Да и другие фонтаны молчат. Тихо в парке, только немцы ракету за ракетой выпускают — боялись, что мы на них в темноте нападем. А у нас уже нет никаких сил, выдохлись. Прислонится кто к дереву — ноги подгибаются, земля к себе тянет. Опустится и сидя спит. Никакая пальба разбудить не может. Не знаю, как передовые дозоры выдержали. Я тоже свалился и часа три словно мертвый лежал на опавших желудях...
Вспоминая, главстаршина так затягивался, что папиросный дым облаком окутывал его. Прикурив от первой папиросы вторую, он продолжал:
— Чуть свет — гитлеровцы в атаку пошли. Видим — по аллеям за деревьями танки ползут. Чем эти утюги возьмешь? Опять будут теснить... Но тут кто-то пустил воду к фонтанам. С треском взлетела вверх толстая струя воды из пасти льва... Зазвенели, заплескались другие фонтаны, на солнце искрятся. Как такую красоту оставишь? Связали мы по несколько гранат в пачки — и перебежкой навстречу танкам. Все четыре штуки подожгли и автоматчиков к земле прижали. Вот это бой был! Стрельба вокруг. Черный дым от танков по всему парку. Копотью, горелым мясом воняет. В горле першит. Подбежишь к фонтану, хлебнешь холодной водицы, голову под струи поставишь и обратно в пекло боя...
Мохначев словно заново переживал бой. Облизывая пересохшие губы, он добавил:
— Два дня держались... От всей бригады триста человек осталось. Наверное, все бы полегли, но тут приказ: «Отойти к Старому Петергофу и занять оборону от залива до железной дороги». Ночью стали отходить. Я на кладбище выбрал. Могилы разворочены, запах сладкий, противный. Кладбищенская церквушка разбита. В подвале люди стонут. Выход балками и щебнем засыпало. В сторожке мы нашли два лома и заступ. Пробили в полу дыру, посветили в подвал и видим: бородачи, женщины и ребятишки, прижавшись друг к другу, на каменном полу сидят, к смерти приготовились... Стали мы их вытаскивать. Видно, неосторожно фонарем посветили. Гитлеровцы из «сотки» пальнули. Меня взрывной волной подкинуло и так шмякнуло об землю, что заикаться начал. Заикание скоро прошло, а вот храпеть продолжаю. Из-за этого в кладовщики подался. Шкипер! Вот какая у меня новая должность! Зато сплю отдельно. Никто за нос не подергивает и не клянет. Жаль, вас не предупредили.
Мохначев был из той породы старшин, которые подолгу на штатных должностях не удерживаются, так как всюду нужны на аварийные случаи. Какая может быть штатная должность у мастера на все руки? Без него не обойдешься ни на корабле, ни в базе. Таких старшин берегут как золотой фонд, без них пропадешь в сложном флотском хозяйстве.
На флоте не существовало дела, которым бы ни занимался Мохначев. Кончил он школу оружия, плавал минером, рулевым, сигнальщиком, боцманом и механиком на катерах. Мог подменить радиста. Командовал самоходной баржей и ботом водолазов. На гражданке чинил и водил по Неве речные трамваи. В начале Отечественной войны тралил на «рыбинце» фарватеры. Когда катер под Таллинном подорвался на минном защитнике и затонул — ушел в морскую пехоту. У нас Мохначев мало занимался шкиперскими делами, большую часть времени он тратил на возню с движком, дававшим свет островку. Соляра не хватало для плавающих кораблей, главстаршина умудрился запускать движок на вонючей смеси, состоящей из мазута, добываемого со дна очищаемых цистерн, остатков керосина, которым промывали проржавленные детали машин, и отработанного масла. На таком горючем движок чихал и постреливал, а лампочки мигали, но все же это был электрический свет, а не полутьма коптилок.
Зимой, когда по Дороге жизни мы стали получать горючее, Мохначев куда-то исчез. Одни говорили, что он ушел со снайперской винтовкой на передовую; другие — что носится по льду залива на буере, как на «Летучем Голландце», и обстреливает гитлеровцев, пытающихся ставить на фарватере мины. А теперь он целой флотилией командует.
Мичманская флотилия состояла из пяти бывших речных трамваев. Когда-то эти суденышки, сияя белизной и чисто вымытыми зеркальными стеклами, плавали по Неве. Сейчас же, выкрашенные для маскировки в свинцово-серый цвет балтийской волны, с выбитыми стеклами и обшарпанными бортами, имели весьма непрезентабельный вид.
— С какого кладбища повытаскивал их? — спросил я у Мохначева.
Мичман, видимо, обиделся за свою флотилию. Ничего не ответив, он провел меня в тесную рубку речного трамвая и показал снайперскую винтовку с семнадцатью зарубками на прикладе.
— Это та самая, которую при вас чинил, — сказал он. — Мне позволили залечь с ней в развалинах Английского дворца. Сутками среди погнутых балок и обломков лежал, чтобы зазевавшегося фрица на мушку поймать. Каждая зарубка — угробленный фашист, — объяснил Мохначев, проведя ладонью по прикладу винтовки. — Я бы еще полсотни угробил, да вот тут Мушин, старшина такой вредный есть, выболтал, что я прежде с речным трамваем дело имел. Меня к начальству. «Хватит, говорят, за фрицами охотиться. Снайперов много, а специалистов речников не хватает». Привезли меня в затон. Смотрю — кладбище инвалидов. У одних трамвайчиков из воды только носы торчат, другие на берегу без стекол и обшивки ржавеют, а от третьих одни шпангоуты остались. «Подними сколько можешь, сказали, всеми командовать будешь. Людей бери, какие понадобятся, с фронта отзовем». Разыскал я старых речников. Почти все доходяги — едва ноги таскали. Блокаду они продержались на невской рыбешке. Но разве на удочку и перемет много наловишь? Я их на военное довольствие поставил. Сразу ожили. Шестерых мотористов из морской пехоты отозвал. Да тут кой — кого из саперов подкинули. В общем, собрался народ мастеровой. За лето из всего хлама пять моторов собрали, столько же коробок восстановили. И пошли наши трамваи не только по Неве ходить, но и залива не боятся. За ночь в Рамбов и обратно ходим, почти батальон можем переправить. Так что я вроде адмирала — свою флотилию имею.
За войну Мохначев почти не изменился. По — прежнему слегка косил левым глазом. Несмотря на блокадный паек, был щекаст и даже казался толстым, наголо брил голову и курил трубку. С первого взгляда трудно было определить: сколько лет этому богатырю — двадцать пять или тридцать пять? То он выглядел молодо и, казалось, его распирало от здоровья, то вдруг сникал, становился похожим на пожилого человека. Сказывалась контузия.
Мичман угостил меня ужином, притащенным из берегового камбуза. Это была уха из ершей и окуньков, пойманных его командой, а на второе — тушенка с макаронами.
Как только надвинулись с залива сумерки, к причалу стали прибывать воинские части.
Старый фабричный причал не был приспособлен для погрузки тяжелой артиллерии. Небольшие краны и примитивные тали едва справлялись с погрузкой пушек. Для крупнокалиберных снарядов подъемников не хватало. Их приходилось поштучно носить на руках. Для одного бойца снаряд был тяжел, он весил более сотни килограммов, для двух — неудобен. Того и гляди вырвется из рук и, чего доброго, взорвется на .причале. Деревянных носилок тоже не хватало, да и на них снаряд катался бы, соскальзывая.
«Как же артиллеристы выйдут из трудного положения? — подумалось мне. — Ведь скоро стемнеет».
Вдруг среди артиллеристов появился Мохначев.
— А ну, кто тут покрепче? — спросил мичман. — Кто грузчиком или носильщиком работал?
Артиллеристы — народ рослый. Около моряка собралось человек пятнадцать.
Сбросив шинель, Мохначев попросил двух бойцов подать ему на плечо тяжелую стальную болванку, начиненную взрывчаткой. Подхватив ее под низ двумя руками и сгибая колени, мичман осторожно понес опасную ношу к барже. Там он мелкими шажками поднялся по шаткому трапу и передал двум матросам. Матросы уложили снаряд в ящик и, как на салазках, спустили по наклонной доске в трюм.
Вернувшись к артиллеристам, мичман спросил:
— Засекли?
— Чего тут засекать? Обыкновенная ломовая работа, — ответил широкоплечий и рослый сержант. — Нашему брату не в новинку. А ну подай! — обратился он к товарищам.
Взвалив на плечо снаряд, сержант бегом попытался подняться на баржу и, не учтя колебаний трапа, запнулся. Неожиданное препятствие нарушило равновесие. Артиллерист закачался, ноги его подкосились... Падая, богатырь все же удержал на себе опасную ношу.
Матросы подхватили снаряд и помогли высвободиться из-под него побледневшему сержанту.
— Тут хвастаться своей силой и показывать свою удаль нечего, — строго заметил мичман. — Аккуратней носите. Но сержант молодец — упал грамотно — на спину. Удар смягчил и не дал снаряду скатиться в воду. А то бы натворил дел! Связки не растянул? Не порвал? Больно небось?
— Есть... Ноет малость. Разогнуться не могу, — сознался сержант.
— То-то! Впредь внимательней будь. Нести надо мягко, не торопясь. Чуть коленки сгибай, подрессоривай, — принялся учить Мохначен. — Пока не стемнело, глядите, как надо действовать.
Взвалив на себя новый снаряд, мичман еще раз показал, как следует подняться с ним на баржу и передать в руки трюмных.
Вскоре погрузка наладилась: к барже цепочкой потянулись носильщики. Даже невзрачные на вид бойцы приспособились таскать тяжелые снаряды. И все это делалось в темноте. Только однажды вскрикнул боец, поскользнувшийся на трапе. Он подвернул ногу, но снаряда из рук не выпустил и упал на спину. Вечерний урок был усвоен.
Я спросил мичмана, часто ли ему приходится выступать в роли инструктора.
— Почти каждый вечер, — ответил Мохначев. — Народ-то все новый, учить надо, особенно при погрузке самоходок и танков. Мы тут придумали для укрепления палуб широкие настилы делать. Теперь вместо трех танков баржа пять берет.
Когда погрузку закончили, в залив вошли два бронекатера. Двигаясь впереди каравана, они разведывали путь и несли боевое охранение. За бронекатерами Петровский остров покинули речные трамваи, переполненные бойцами, а им в кильватер пошли буксиры, тащившие осевшие почти до привальных брусьев баржи.
С берега кажется, что у морских дорог нет ни края, ни конца. Они так просторны, что плыви как хочешь и куда хочешь без всяких опасений. На самом же деле у этих дорог есть строгие границы, особенно в Финском заливе. Они обозначены буями и вешками, сходить с них опасно — наткнешься на отмели, на подводные камни, на затонувший корабль, а то и на мину.
Фарватер, по которому прежде ходили крупные корабли, сейчас оказался на таком близком расстоянии от противника, что без бинокля можно было разглядеть всякое продвижение по нему. Поэтому караваны шли стороной — по северному фарватеру либо по мелководью.
Залив окутывала осенняя тьма. Суда шли затемненными. Буксиры получили специальное топливо, чтобы из труб не вырывались искры и не валил густой дым. К дизелям были приделаны глушители. Курить запрещалось.
Мы плыли в тишине, нарушаемой только плеском волн, глухим стуком механизмов и шлепаньем буксирных тросов.
Я не мог постичь, как командиры бронекатеров в этой кромешной тьме умудряются замечать вешки и другие навигационные знаки? Судам, следовавшим в кильватер, идти было легче, так как серебристо светилась широкая полоса, оставляемая катерами на чернильной воде.
В ораниенбаумский порт мы вошли не видя ни одного огонька. Здесь суда разошлись по заранее намеченным причалам и сразу же началась разгрузка.
Артиллеристы, сойдя на берег, построились и немедля покинули пирс. Баржи же разгружались натренированными специалистами, умело управлявшими портовыми механизмами. Стоило крану поднять с палубы пушку и поставить на землю, как ее тут же подхватывал трактор — тягач и утаскивал в укрытие. Снаряды извлекались из трюмов в ящиках и сразу попадали на грузовики, которые один за другим уходили к подземным складам.
Освободившиеся суда моментально отваливали от стенки и отходили в залив, а на свободные места швартовались сетевые заградители и самоходные баржи, прибывшие из Лисьего Носа. На их палубах полно было пехотинцев.
Я невольно усмехнулся, потому что мне подумалось: «Если немцы и увидят высадку войск, то навряд ли поверят своим глазам. Какие же разумные люди станут заполнять войсками «котел»? Скорей они постараются тайно удрать из него».
Проверка документов была строгой. Даже с командировочным удостоверением Главного политического управления меня продержали в комендатуре более часа.
Неожиданно начался артиллерийский обстрел. Снаряды со свистом пролетали над головой и разрывались на акватории порта, поднимая вверх то землю, то воду.
Поспешив в укрытие, я спросил у помощника коменданта:
— Неужели гитлеровцы заметили ночные корабли?
— Навряд ли, — ответил тот. — Профилактикой занимаются: то вечером, то утром пугают. По расписанию действуют.
Меня удивила логика портовика, но он оказался прав: минут через пятнадцать обстрел прекратился. Наступила тишина. Из землянок вышли саперы и стали засыпать землей воронки, менять разбитые в щепы доски на причалах.
Ораниенбаумский «пятачок» стал особой республикой, расположенной внутри большого блокадного кольца. Он имел свой малый обвод, названный немцами «котлом». Стенки этого «котла» были довольно толстыми и прочными. Кроме железобетонных дотов, глубоких траншей, они с двух сторон имели минные поля, надолбы и ряды колючей проволоки. А днище «котла» осталось все же дырявым. В любой день через ораниенбаумский порт могли утечь все войска, но они и не думали покидать свой обжитый «пятачок», наоборот — Вторая ударная армия считает его своим плацдармом и каждую ночь получает пополнение. Отсюда будет нанесен один из мощных ударов.
Добравшись пешком до разрушенного вокзала, я сел в поезд, состоявший из четырех классных вагонов. Оказывается, Лебяженская республика, как прозвали ее писатели, имеет свою железную дорогу, протянувшуюся вдоль моря на десятки километров — от Ораниенбаума до Калищ. По ней ходят не только приземистые бронепоезда моряков, но и довольно регулярно гражданский паровичок «овечка» с издырявленными и посеченными осколками зелеными вагонами.
Ровно в назначенный час два железнодорожника прицепили паровичок к составу, и он, без всяких сигналов, потянул вагоны в другой конец «пятачка». Вагоны скрипели и покачивались. В них набилось много женщин и подростков в серых ватниках. Это как бы была гражданская форма Лебяженской республики. Здешние швейные мастерские, видимо, выпускали одежду только такого цвета и фасона. В ней легче было маскироваться.
Местные жители везли в мешках и корзинах картофель и овощи. В этом году хорошо уродилась брюква, репа, картофель и капуста.
Оказывается, Лебяженская республика выращивала свой хлеб, овощи и корм скоту. Кроме того, жители работали на железной дороге и в мастерских, выпускающих военную продукцию.
В поезде еще раз у всех проверили документы и проездные билеты. Мы ехали по часто обстреливаемой местности: по обеим сторонам железнодорожного полотна виднелись воронки, наполненные водой.
Поезд останавливался в Малых и Больших Ижорах, в Борках. Пассажиры выходили и входили. Население уже привыкло жить в «котле» и вело себя так, словно не было вокруг замаскированных зениток, земляных щелей и неожиданно возникавшей пальбы.
Я сошел в старом лоцманском поселке Лебяжье. Он стал столицей малой республики. Здесь находился политотдел и многотиражная газета моряков.
В редакции я появился в удачный момент: отпечатанную многотиражку увязывали в пачки для отправки в дальние воинские части. Пристроившись к экспедитору и почтальону на дрезину, я отправился по одному из «усов» железной дороги в лесную часть республики. Оказывается, железная дорога имела несколько таких отводов, названных «усами», по которым после стрельбы уходили в лесную чащобу бронепоезда.
В начале тридцатых годов я побывал на трехмесячной военной подготовке в лебяженских летних лагерях. Местные леса и дороги мне были знакомы, потому что вузовскую роту не раз поднимали по тревоге и заставляли с полной выкладкой делать большие переходы и пробежки.
Когда-то на здешних просеках и полянах располагалось много палаточных городков. Теперь же в лесах выросли многочисленные землянки, блиндажи, капониры. Под высокими елками и соснами укрывались танки, самоходки, тягачи с тяжелыми пушками, походные мастерские и кухни.
Никогда еще в лебяженских лесах не было столько войск, а они все прибывали и прибывали. Саперы, видимо, не успевали строить землянки и дороги. Солдаты копошились всюду, даже на болотах.
Побывав на бронепоезде «Балтиец» и на двух тяжелых батареях, я еще раз убедился, что моряки нигде не меняют своего лексикона. Вагонная лесенка называлась трапом, площадка — палубой, порог — комингсом. Здесь, пока не было боевых действий, проводили по тревоге учения, «крутили» кинокартины, забивали «козла», «травили» в курилках у срезов бочек, наполненных водой. На флотском просторечии Ораниенбаум назывался «Рамбовом», Красная Горка — «Форт — фу», бронепоезд — «Борисом Петровичем», а обед — «бачковой тревогой».
Пообедав, я вернулся в Ораниенбаум. А там на мохначевском речном трамвае почти под утро отправился в Ленинград.
Теперь я знаю, какая уха заваривается в ораниенбаумском «котле». Только бы противник не пронюхал!
Женщины, которые не поддавались дистрофии и стойко выдержали испытания первой блокадной зимы, вдруг на второй год стали чахнуть и умирать. И это тогда, когда хлеба уже было почти вволю и других продуктов выдавали по карточкам больше, чем, в Москве.
Пришлось для истощенных создать специальные стационары санаторного типа, лечить и подкармливать витаминами, чтобы смертность пошла на убыль.
Ко второй блокадной зиме готовились тщательней: сделав большие запасы продуктов, стали добывать топливо.
Уголь собирали по насыпи железнодорожных путей. В торговом порту водолазы опускались на дно, вымощенное толстым слоем кокса и антрацита, утопленных за многие годы погрузок, наполняли углем бадьи и с помощью кранов вытаскивали наверх.
Бригады лесорубов пошли выкорчевывать старые пни во всех пригородных лесах. Но и этого оказалось мало. Исполком Ленсовета принял решение — пустить на слом деревянные дома. Была объявлена всеобщая повинность: каждый ленинградец, достигший шестнадцати лет, должен заготовить четыре кубометра дров. Половина заготовленного пойдет на отопление его собственного жилья.
И люди охотно трудились. Некоторые выполняли по полторы нормы. Так было снесено семь тысяч деревянных домов и заготовлено более миллиона кубометров дров. Всех, кто жил в деревянных домах, пришлось переселить в каменные.
Но в парках за всю блокаду ни одного дерева не срубили. Парки охранялись, чтобы город мог дышать кислородом.
За лето и осень водолазы сумели по дну Ладожского озера проложить трубопровод, по которому пошло в Ленинград жидкое горючее, и электрокабель от Волховской ГЭС.
Сейчас электричество горит во многих домах. Оно зажигается рано утром, когда надо собираться на работу, и в семь часов вечера. Электроэнергия лимитирована. Каждая семья может пользоваться сорокаваттной лампочкой не более четырех часов в день.
Побывал в кронштадтском ОВРе. Многотиражка, которую я редактировал, уже носит другое название, а штат старый. Печатник и наборщицы заметно поправились, а корректор Рая даже обрела пышные формы. Она вышла замуж за политотдельца.
На сторожевиках, тральщиках и катерах меня еще помнят. Блокада не повлияла на морское гостеприимство: во время «бачковой тревоги» меня приглашают к столу в кают — компанию.
Устроился в Кронштадте: получил крохотную комнату в подплаве. В ней тепло и ярко горит свет электрической лампочки.
Снова я среди подводников и слушаю всякие истории о «малютках», «щуках» и «эсках».
Здесь я встретил людей, которые в августе 1941 года были обречены на смерть, но сумели вырваться из стальной могилы. Я побеседовал с двумя из них и теперь могу написать, как все это было.
Четверо на дне моря
После длительного плавания у берегов противника С-11 вернулась в сваи воды. У пролива Соэла-Вяйн она всплыла. Море было спокойным. Командир в переговорную трубку отдал команду: «Отдраить отсеки к ужину».
Подводники кинулись выполнять приказание.
Неожиданно подводная лодка как бы обо что-то ударилась и... подпрыгнула. Раздался грохот... Всех повалило с ног.
В последнем кормовом отсеке находился старший торпедист Никитин. Он тоже упал. Темнота мешала ему что — либо разглядеть. Торпедист нащупал аварийный фонарик и, не зажигая света, спросил:
— Ребята, чего это нас тряхнуло?
Его голос заглушил плеск воды, странное бульканье и свист. Не слыша отклика, Никишин фонариком осветил отсек. Луч света уткнулся в комендора Зиновьева, который, хватаясь за выступы торпедного аппарата, старался подняться.
— Ве-ве, жив? — окликнул его торпедист.
— Чуть жив! — отозвался комендор. — Коленку больно ушиб. Ноги дрожат, встать не могу. Видно, на мине подорвались.
— Где-то у центрального отсека грохнуло, — согласился с ним Никишин. — А что с Мазниным и Мареевым? Живы они?
— Тут мы! — отозвался Мазнин. — В ушах звенит, словно кто по голове ударил.
Свет фонаря выхватил из тьмы мокрые и бледные лица одного, другого электрика.
Вода лилась откуда-то сверху.
— Подобрать инструмент и заткнуть трубы, — приказал Никишин.
Все, кто был в отсеке, бросились заделывать отверстия, из которых поступала вода: закрыли пробками вентиляцию, переговорную трубу, цистерну пресной воды, поджали люк...
Никишин осветил переборку и заметил пробивающуюся из-под двери струйку воды. «Дверь была открыта, — вспомнил он. — Видно, сама захлопнулась. Надо немедля задраить».
Он быстро задраил дверь и тут же подумал: «А как же в шестом отсеке? Живы ли?» Он посмотрел в глазок, но ничего, кроме тьмы, не разглядел.
Старший торпедист попытался связаться с соседями по телефону, и телефон оказался мертвым: мембрана не вибрировала. «Затоплен центральный отсек», — понял Никишин. Он вернулся к переборке и, постучав в нее разводным ключом, громко выкрикнул:
— Шестой отсек... Шестой! Кто жив? Жив кто? Отвечай!
Через несколько секунд послышался ответный стук и едва слышный голос старшины электриков:
— Живы Биденко, Гординский и я — Милютин. Четвертый и пятый отсеки затоплены. Соседей не слышим. У нас вода по грудь. Как у вас?
— Что им ответим? — спросил Никишин у товарищей. — Может, впустим к нам?
Обитатели седьмого отсека молчали. Они понимали, что вместе с соседями в отсек хлынет и вода.
— Если они быстро проскочат и мы сумеем сразу же задраить дверь, то воды наберется по пояс, не больше, — стал убеждать торпедист. — Вместе и погибать веселей.
— Давай, — отозвался Мазнин.
— Что будет, то будет. Откроем, — согласился Зиновьев.
И они стали отдраивать дверь. А Никитин тем временем, стукнув в переборку, крикнул:
— В шестом! У нас воды мало. Приготовьтесь перейти в седьмой. Только не мешкать!
— Есть перейти! — радостно ответили три голоса за переборкой.
Но радость их была преждевременной. Взрывом стальную дверь так заклинило, что с места не могли сдвинуть ее ни лом, ни кувалда. Трудились до изнеможения — и напрасно, усилилась лишь течь из-под двери.
— В шестом! Попробуйте с вашей стороны чем-нибудь таранить! — крикнул Никишин.
— Пробовали... воды много... ничего не выходит!
Отдохнув, Мазнин с Зиновьевым вновь принялись орудовать ломом и кувалдой. Переборка гудела, вибрировала, а дверь не колыхнулась, словно приварилась.
— Ребята! Попытайтесь зубилом там, где заедает! — советовал Биденко из шестого отсека. — Я уже на подставке стою, вода к горлу подходит!
В ход были пущены зубила, но сталь оказалась столь крепкой, что зубила, высекая искры, крошились.
— Ну что — ничего у вас не выходит? — не слыша кувалды, спросили из шестого отсека.
— Не тревожьтесь, что-нибудь придумаем, — пообещал Зиновьев.
— Спешите... иначе поздно, — просил Биденко. — Воздух утекает... я уже упираюсь головой в подволок.
Ломом вдруг овладел Мареев и яростно стал колотить им в дверь, словно собирался пробить дыру. Он был в исступлении, но товарищи не останавливали его. Пусть хоть стуком подбадривает соседей. Но когда Мареев стал долбить палубу, Зиновьеву пришлось отнять у него лом.
— Брось, не психуй, — сказал он. — Без тебя тошно. Не слыша ни всплесков, ни голосов в шестом отсеке, Никишин окликнул старшину:
— Милютин! Как там у вас?
— Воздух убывает, — глухим голосом отозвался старшина. — Если сможете, спасайтесь сами... О нас не думайте... Прощайте, товарищи! — с тоской выкрикнул он. — Да здравствует Родина!
Что-то выкрикивали и другие обитатели шестого отсека, но их голоса были глухи и невнятны.
Никишин, чтобы подбодрить соседей, закричал:
— Держитесь, балтийцы не сдаются до последнего вздоха. Задрайте все отверстия, чтобы воздух не вытекал!
Но из шестого отсека больше никто не откликался.
Наступила тягостная тишина. Фонарик в руках Никишина погас. И вдруг во тьме раздался нелепый, дикий хохот Мареева.
Зиновьев бросился успокаивать друга:
— Перестань, не дури!
— Прекратить! — прикрикнул на них Никитин. — Довольно переживать! Разобрать индивидуальные спасательные приборы и опробовать!
Мазнин и Зиновьев поспешили выполнить приказание старшего торпедиста, а Мареев стоял и всхлипывал. Он был безучастен. Пришлось Зиновьеву отыскать его спасательный прибор, взять в зубы загубник кислородной маски и проверить. Кислород поступал хорошо.
— Выйти попробуем через торпедный аппарат, — громко сказал Никитин. — Правда, он занят боевыми торпедами, но мы попробуем произвести выстрел.
— Как же выстрелишь без сжатого воздуха? — спросил Мазнин.
— Я обдумал. Воздух высокого давления возьмем у запасной торпеды.
Они втроем подобрались к торпеде, лежащей на стеллаже, и с помощью плоскозубцев, зубил, отверток попробовали присоединить к клапану гибкий шланг. Работали в темноте на ощупь. Неожиданно по пальцам ударила резкая струя воздуха. Запирающий клапан вырвало, и воздух, от которого зависело спасение, со свистом вышел в отсек.
Давление резко возросло. Трудно стало дышать. Кровь стучала в висках. Пришлось через люк стравить немного воздуха.
Неудача не обескуражила моряков. Решили добыть сжатый воздух из боевой торпеды соседнего аппарата.
Первым делом обезвредили торпеду и стали действовать со всеми предосторожностями. После длительной возни воздух наконец поступил в боевой клапан. Но выстрела сразу не получилось. Торпеда ушла лишь после четвертой попытки и легла на грунт где-то рядом.
Путь в море был открыт. Предстояло самое трудное: проползти внутри трубы диаметром пятьдесят три сантиметра.
— Кто пойдет первым? — спросил Никитин. Но ни один из товарищей не откликнулся. Как проползешь в такой узости почти семь метров?
— Ладно, попробую я, — сказал Никитин, хотя плечи у него были не уже, чем у товарищей, скорей — шире. — Если застряну, вытягивайте за трос.
Он нашел буй и привязал к нему трос с узелками. Затем напомнил, что сразу из глубины всплывать опасно: можно получить кессонную болезнь.
— Держитесь за трос и останавливайтесь у каждого узелка, — посоветовал торпедист. — Я сам просигналю, когда всплыву. А сейчас — переодевайтесь в чистое.
В прежние времена моряки стали бы молиться, а советские парни, надев свежие тельняшки и трусы, запели «Интернационал».
Кончив петь, Никитин открыл крышку торпедного аппарата. В отсек хлынула вода. Казалось, она затопит его мгновенно. Но поднявшись над трубой сантиметров на сорок, вода больше не прибывала. Ее напор сдерживала воздушная подушка. Давление внутреннее и наружное уравнялось.
Надев маску, Никитин ушел под воду и пролез в тесную трубу.
Толкая головой буй, отталкиваясь руками и вихляя всем телом, Никитин медленно продвигался вперед. От непривычных усилий ему стало жарко. Сердце бешено колотилось, стучало в висках. Трудно было втягивать легкими поступавший по трубе кислород, но торпедист не давал себе отдыха, продолжал ползти.
Наконец семиметровая труба кончилась. Никитин выпустил буй и, держась за пеньковый трос, стал дышать полной грудью. Теперь следовало подниматься вверх не спеша.
В отсеке ждали сигнала более получаса. Зиновьев, державший трос, не чувствовал рывков.
— Не случилось ли что с Никитиным? — встревожился он. — Может, фрицы схватили его?
— Да нет, какие фрицы? — возразил Мазнин. — Наш остров виднелся, тут свои.
Подождав еще несколько минут, Зиновьев сказал:
— Давайте выбираться без сигнала. Первым пойдешь ты, Мазнин. У тебя плечи покатые. В случае чего — подсобишь.
Мазнин ростом был меньше других. Он довольно легко заполз в трубу и минуты через две очутился у наружного конца торпедного аппарата. Там он стал поджидать товарищей. Но те почему-то не показывались.
Обеспокоенный краснофлотец вернулся в отсек. Вынырнув из воды, он снял маску и спросил:
— Что же вы застряли? Боитесь, что ли?
— Да не боюсь я, — в сердцах ответил Зиновьев. — Мареев упирается, не хочет маску надевать. Сдурел, прямо сдурел!
Они вдвоем принялись уговаривать упрямца, а тот, отталкивая их, кричал:
— Удушит! Это удавка! Не буду... боюсь!
Тогда они его встряхнули и, силой запихав в рот загубник, быстро надели маску и включили прибор.
Глотнув кислороду, Мареев притих и как бы успокоился.
— Вот так бы давно! — похлопав товарища по плечу, похвалил Мазнин. — Не трусь, ползи за мной. Смотри, как это делают.
Он отдал Зиновьеву запасной аварийный фонарик, чтобы тот посветил. Затем опустился под воду, показал, как надо заползать в трубу, и исчез.
Выбравшись из подводной лодки, Мазнин не спешил подниматься «а поверхность моря, он хотел сделать это вместе с заболевшим Мареевым, а тот не выходил.
«Вот ведь волынщик! — рассердился краснофлотец. — Из-за него весь кислород израсходую».
Он опять вернулся в отсек. Там светилась аварийная лампочка. Воды прибавилось. Оба товарища стояли без масок. Зиновьев гладил Мареева по голове, как маленького ребенка, и уговаривал выйти из отсека раньше его. А электрик, пугливо озираясь на мечущиеся тени, бормотал:
— Отыдь! Я тебя не знаю... не тронь! Выпустите меня, хочу домой!
— Шут знает, что плетет! — пожаловался Зиновьев. — Видно, помешался. Я его — и добром, и руганью, а он все свое. Может, силком попробовать?
Они попытались вновь надеть на Мареева маску, но тот начал отбиваться от них, да так, что два крепыша не могли с ним совладать. Сумасшествие словно прибавило парню сил.
— Связать бы, — задыхаясь, сказал Мазнин.
— Нечем.
— Тогда оставим его пока здесь до подхода помощи. А нам выбираться надо. Тут пропадем.
— Нет, не смогу его оставить, — заупрямился Зиновьев. — Друг он мне. Мы всюду вместе... И на увольнение, и к девчатам, и футбол. Если помирать-то вдвоем.
— Вы что — оба сдурели? — рассердился Мазнин. — Вот я сейчас всплыву к Никитину, он вам покажет, как помирать!
Но и угроза не помогла. Зиновьев вновь принялся упрашивать Мареева вместе выйти из отсека, а электрик-то плакал, то смеялся. Обозлясь на упрямцев, Мазнин натянул «а лицо маску и в третий раз уполз в трубу. Со дна он поднимался неторопливо: отдыхал после каждых двух метров. И вот когда до поверхности моря оставалось совсем немного, моряк вдруг почувствовал, что иссякает кислород. Он почти не поступает в легкие... В растерянности Мазнин выпустил из рук буйреп...
Никитин, поджидавший товарищей у буя, временами чувствовал, как дергается трос, и в досаде думал: «Чего они там копаются? Не застрял ли кто в трубе? Надо бы помочь».
Теряя терпение, он опустился по буйрепу вниз, по никого не нащупав, вновь не спеша всплыл. Глубина сравнительно была небольшой: метров двадцать.
«Что предпринять? — стал размышлять торпедист. — Обратно в лодку мне не вернуться, слишком тесна труба. С трудом пробрался на волю. Второй раз может не повезти, — забью проход. Тогда никто не выйдет».
Неожиданно он почувствовал живое подергивание буйрепа и тяжесть на нем. Кто-то с небольшими перерывами поднимается. «Наконец-то!» — обрадовался торпедист.
Мазнин вылетел на поверхность, сорвал маску и открытым ртом стал хватать воздух. Волна хлестнула ему в лицо. Краснофлотец захлебнулся и, теряя сознание, взмахнул руками...
Видя, что товарищ тонет, Никитин кинулся ему на помощь. Он сумел схватить его за волосы уже под водой. Ничего не соображавший Мазнин цеплялся руками, мешал плыть. С трудом удалось подтянуть его к бую. У буя Мазнина вырвало. Он опять стал дышать открытым ртом и постепенно пришел в себя.
— Почему один всплыл? — строго спросил Никишин. Мазнин, объяснив, почему не хочет покидать отсек Зиновьев, попросил:
— Ты старший, имеешь право приказывать. Со мной они не считаются, а тебе подчинятся, вот увидишь.
— Мне туда дороги нет, кость больно широкая, — с сожалением сказал Никишин. — Ты сможешь один удержаться на буе?
— Смогу, — ответил Мазнин.
— Тогда оставайся здесь, а я поплыву к острову. Авось удастся лодку раздобыть. Только ты не падай духом. Жди, я обязательно вернусь.
Никишин уплыл, а Мазнин, держась за буй, стал осматриваться. Уже начинало светать. Всюду поблескивали пятна растекавшегося соляра. Со дна то и дело поднимались пузырьки.
«Воздух выходит, — понял краснофлотец. — Не из седьмого ли отсека? Хоть бы Зиновьева спасти».
А Зиновьев тем временем, поддерживая электрика, чтобы тот не утонул, продолжал упрашивать друга покинуть отсек. А Мареев, словно не слыша его, выкрикивал бессвязные фразы.
Аварийная лампочка погасла, стало темно, точно они оба очутились в могиле. Воздух был сперт. Дышать становилось все труднее и труднее. Зиновьев добрался до аптечки, на ощупь вытащил нашатырный спирт, сам понюхал и приставил пузырек к носу товарища.
— Последний раз спрашиваю: пойдешь ты или нет? — выкрикнул он.
— Пойду, — словно придя в себя, вдруг негромко ответил электрик. — Только ты первым.
Спорить уже не было сил. Да и требовалось спешить. Зиновьев помог Марееву натянуть маску и включиться в спасательный прибор. Затем это же проделал сам.
Надавив на плечи электрика, чтобы тот присел, он подтянул его к торпедному аппарату, желая втолкнуть в трубу. Но Мареев уперся руками и ногами. Пришлось бросить эту затею и выходить первому.
Попрощавшись с другом, Зиновьев с трудом выбрался из трубы и, держась за буйреп, обессиленным посидел некоторое время на стальном корпусе корабля. Длительное кислородное голодание сказалось: на несколько секунд он потерял сознание.
Придя в себя, Зиновьев понял, что наступило утро, так как вверху было светлей, чем на дне. Мареева он нигде не видел.
«Вышел или обманул?» — не мог понять комендор. Но возвращаться назад у него не было сил. Более пятнадцати часов Зиновьев пробыл в затопленном отсеке. Остро захотелось хоть раз глотнуть свежего воздуха полной грудью. Он выпустил из рук буйреп... Сперва медленно, а затем все быстрей и быстрей его понесло наверх. Голова невольно закружилась...
К счастью, к бую в это время подходил катер, присланный приплывшим к острову Никитиным. Катерники подобрали из воды потерявшего сознание Зиновьева и трясущегося от холода Мазнина. На острове им оказали первую помощь и переправили на материк.
Впервые об этой истории я узнал не на Балтике, а на Кавказе от морского разведчика Сиванова, которого из блокадного Ленинграда перебросили на Черное море. Как-то разговорившись, мы вспомнили подводников, перешедших служить в разведотдел. Оказывается, Сиванову запомнилась гибель С-11, потому что он невольно стал организатором особого отряда.
В августе 1941 года в разведотделе раздался телефонный звонок. У провода был представитель Ставки адмирал Исаков. Он приказал кому-нибудь из ответственных лиц прибыть в Смольный. Комиссара и начальника отдела на месте не было, вместо них пришлось поехать Сиванову.
Адмирал его принял без промедления и спросил:
— Вам нужны люди, обученные водолазному делу?
В разведотделе на эту тему разговоров не было. Но Сиванов знал, что людей у «их мало, понадобятся любые крепкие парни. И он, не теряясь, ответил:
— Нужны, очень нужны.
— Видите ли, утром ко мне приходил начальник ЭПРОНа — Фотий Крылов. Его Выборгскую школу водолазов эвакуировали в Ленинград. Здесь намерены расформировать. Люди, умеющие работать под водой, могут попасть в обычные пехотные части. А вы слышали, как с потопленной С-11 люди вышли через торпедный аппарат?
— Да, читал донесение.
— А у вас не возникло мысли, что на подводных лодках таким же способом можно засылать в тыл противника разведчиков?
— M-м... — замялся Сиванов. — Кое-что думали... собираемся.
— Тянуть нельзя. У итальянцев и англичан уже создаются подобные подразделения. Но, конечно, придется повозиться со школой: подыскать помещение, утвердить штаты... в общем, сделать все, что положено в таких случаях.
— Мы готовы, — ответил Сиванов, еще не представляя себе, как все это он проделает.
— Тогда отправляйтесь сейчас же в ЭПРОН к Фотию Крылову и согласуйте штаты. Я помогу утвердить. Только действуйте порасторопней, — посоветовал Исаков.
Выйдя от адмирала, Сиванов не без тревоги подумал: «Влетит же мне от начальника! Ведь какую обузу взял». Но на попятную идти было поздно. Он отправился в ЭПРОН.
Фотий Крылов, узнав, что его люди пристроены, обрадовался и тут же принялся объяснять, как они могут быть использованы:
— Тяжелые водолазы вам ни к чему. Снаряжение слишком громоздкое: нужен специальный бот, компрессор, дежурная служба с телефоном. Но учтите — каждый тяжелый водолаз в любой момент может стать легким. Вы сразу получаете чуть ли не сотню обученных бойцов, которых после небольшой тренировки можно тайно забрасывать на территорию противника. Они пройдут под водой, добудут нужные сведения и по дну морскому вернутся. Легкие водолазы смогут даже топить в гаванях корабли.
Фотий Крылов передал список курсантов, преподавателей водолазного дела и опись вывезенного из Выборга имущества.
Нагоняя Сиванов, конечно, не получил, наоборот — начальник был доволен, что удалось заполучить роту разведчиков, способных проникать к противнику под водой.
Водолазы заняли здание семилетки на острове Декабристов и стали учиться вылезать через торпедные аппараты подводных лодок. Но удалось ли им действовать в тылу у противника, Сиванов не знал. Я решил побывать в отряде.
Рота особого назначения
На Голодае, невдалеке от памятника декабристам, я нахожу школу, в которой разместилась рота особого назначения. У проходной будки мое удостоверение проверил дежурный. Его помощник, белобрысый невысокий матрос в сером водолазном свитере и брезентовых штанах, заправленных в кирзовые сапоги, повел меня к начальнику.
Двор, по которому мы шли, был аккуратно выметен и походил на хорошо надраенную палубу. В стороне виднелись грядки белокочанной капусты, а за ними — хорошо перепаханное поле. Чувствовалось, что здесь обитают не лентяи, а люди, знающие цену земле.
Вид командира отряда меня поразил. Это был морячина сказочного калибра: ростом около двух метров, плечистый, с крепкой загорелой шеей и мощным торсом. Он один, казалось, заполнил добрую половину бывшей учительской. Протянув широкую ладонь, похожую на ковш экскаватора, он представился:
— Капитан-лейтенант Прохватилов... Иван Васильевич! Седайте, — пригласил он. — Снедать будем.
На вид Прохватилову было лет тридцать пять. Курносое, по-крестьянски грубоватое лицо и серые глаза с украинской хитринкой располагали к себе.
«Весит не менее ста двадцати килограммов, — подумалось мне. — Это действительно тяжелый водолаз!» И тут я разглядел, что в комнате присутствует еще один человек, с такими же четырьмя звездочками на погонах. Небольшой, с землисто-серым, одутловатым лицом, он был неприметен рядом с богатырем.
— Заместитель по политической части капитан Маценко, — отрекомендовался он.
Вскоре на столе появился противень с беломясыми поджаренными птицами, обложенными золотистым картофелем, кружками моркови и свеклы.
— Голуби, что ли? — поинтересовался я.
— Ни-и, — ответил Прохватилов на родной «мове». — Их треба исты як рыбу, тогда воны вкусные, а если як мясо, то смак не тот.
— Ага, видно, нырки или чайки? — догадался я.
— Воны! — подтвердил Прохватилов. — За войну всего попробовали. Мне ж одного пайка мало. А блокадного — на ползуба не хватало. Все перепробовал, даже ворон и... как видите, при довоенном весе остался.
Меня, оказывается, угощали чайками, обжиравшимися глушенной при обстрелах салакой. За лето птицы так потучнели, что почти не летали над заливом, а больше отсиживались на отмелях. Их без труда можно было добыть из мелкокалиберки. По вкусу раскормленные чайки не уступали курятине, но сильно отдавали рыбой.
Пока я ковырялся с одной беломясой тушкой, водолаз расправился с четырьмя. Под его крепкими челюстями только похрустывали птичьи косточки. Маценко не притронулся к жаркому, он небольшими глотками пил чай.
Поужинав, я попросил рассказать о каких-нибудь операциях отряда, которые сейчас уже не являются тайной.
— Операций интересных прошло много, — сказал Прохватилов. Он старался говорить чисто по-русски, но в речь все же врывались украинские словечки. — Но кое-что даже от меня в секрете держат. Ведь самое трудное было отряд сохранить, особенно — в сорок первом году. Один в телефонную трубку требует: «Немедля построить бойцов и форсированным ходом отправить на пополнение в стрелковый полк. За неисполнение — расстрел». А кто он, этот крикун, — я не вижу. Флотским звоню, А оттуда голос еще грозней: «Не сметь! Сохранить водолазов для флота!» И тоже расстрелом грозится. Потом звонок, из третьего места. Всем мои хлопцы нужны. Вижу, так и так расстрела не избежать, вызываю связиста и по секрету приказываю: «Оборвать телефонные провода и сделать вид, что не можете найти обрыв». Только такой хитростью и удалось сохранить отряд.
Помню еще один случай, в ту же осень, — продолжал Иван Васильевич. — Генерал Жуков на Ленинградский фронт прибыл и круто гайки завернул. Начальнику нашего разведотдела приказал лично высадиться на южный берег Ладожского озера и подготовить плацдарм для десанта в тылу у немцев.
Наш Наум Соломонович небольшой, щуплый, он прежде только с заграничной агентурой дело имел, для рукопашного боя не приспособлен. Пришлось мне с ним пойти. Взяли с собой двадцать пять хлопцев, которые холостые, не женатые. На Ладоге шторм, холодина. Хорошо, догадались два костра на горе развести, чтобы они были для катеров ориентировочным створом. Пошли на двух «каэмках» и, поглядывая на костры, точно высадились в назначенное место. Немцев на берегу не оказалось. Они днем сидели в засаде у камышей, а ночью на гору поднимались. Там у них огневые точки и укрытия были. Между озером и горой получилась не просматриваемая, мертвая зона.
Я приметил, десантник своих сухарей и махорки никогда не подмочит, а рации то и дело из строя выходили. Так случилось и в этот раз, не доглядели и подмочили. Катерники, конечно, передали, что мы благополучно высадились, а с суши по радио связи не наладили.
Замаскировались мы под обрывами. Отсюда решили сигналы подавать нашим. Утром высмотрели, какие огневые точки надо уничтожить, и стали ждать. Еще одна штормовая ночь прошла, — никто на наши сигналы не ответил. И на третью ночь ни одного огонька на озере. Что делать? У нас еда на исходе. Одежда не просыхает, многие кашляют. Решили с боем прорываться к своим. Один наш водолаз на канале в Шлиссельбурге работал. Он там все ходы и выходы знал.
Разобрали мы патроны и гранаты и двинулись к Шлиссельбургскому каналу. Я с нашим проводником впереди, остальные за мной. Решили втихую пройти, без стрельбы, чтобы противника не всполошить. Взял я в правую руку гранату без запала. Подберусь к часовому, тюкну по каске, он и обмирает, добавлять не надо. Но в одном месте немцы все же нас приметили, «хальт» кричат и пароль требуют. Пришлось по ним огонь открыть и врукопашную кинуться.
Покалечили мы их в ту ночь немало. Но и нашим досталось: трех Мальцев насмерть уложили и нескольких сильно поранили. Но мы их всех вынесли и к своим прорвались.
Оказалось, десантники не догадались костров зажечь. В штормовую ночь заблудились на озере и стали высаживаться совсем в другой стороне. А там на засаду нарвались. В общем, провалили операцию. И хотели свою вину на нас свалить: мол, никаких сигналов не подавали. Нас потом на допросы вызывали и у бойцов спрашивали: не струсили ли мы? Не умышленно ли рацию из строя вывели? А наши водолазы молодцы, в один голос твердили: «Без рации можно было согласованно действовать, надо умных людей на операцию подбирать». Их хотели за дерзость наказать, но обошлось.
— Ну, а на подводных лодках удалось забрасывать в тыл немцам разведчиков? — поинтересовался я.
— Чего не знаю, того не знаю. Брали у нас опытных хлопцев и не говорили зачем. А спрашивать не полагалось. Некоторые пропадали, а некоторые возвращались, но помалкивали. Хороший разведчик языка не распускает.
— А как под Петергофом действовали?
— Об этом можно рассказать, сам участвовал. Еще в сорок первом году почти на траверзе Петергофа затонул пароходишко. Он хоть и небольшой был, а место мелковатое: кормой уперся в дно, а нос остался из воды торчать. На второй год в носу этого пароходишка мои хлопцы устроили наблюдательный пост. Ночью проберутся под водой в носовую часть и сутки наблюдают в просверленные дыры. Немцам и невдомек, шо за ними из воды следят. Как-то осенью сорок второго хлопцы мне докладывают: «Фрицы у петергофской пристани закопошились. В три смены с огнями работают». Я до начальства. «Так и так, говорю, какую-то пакость хвашисты замышляют». — «На пакости они мастера, — говорит начальник. — Ты слыхал, как на фарватер они мины засылают? Когда дует береговой ветер, берут старые шлюпки, грузят в них мины, просверливают в днище дыры с таким расчетом, шоб, продрейфовав до фарватера, набрали воды и затонули. Может, сейчас фрицы похитрей сооружение запускать собираются. Пошли своих легких водолазов в Петергоф, пусть вблизи посмотрят. А заодно проверят: на месте ли стоит главная фигура фонтанов — Самсон, разрывающий пасть льву. Ходит слух, что немцы его распилили и в Германию отправили». — «Есть, говорю, будет исполнено».
Послал я катер с «тузиком» под Петергоф. Мои хлопцы на «тузике» до отмели добрались, там его затопили и решили по каналу к самому дворцу дойти. Да не тут-то было. Немцы завалили канал всяким железным хламом: покореженными трубами, железными койками, сетками. Все же хлопцы далеко прошли и разглядели — Самсона на месте нет. И льва не осталось. Пусто. Потом они в темноте к пристани подобрались. Видят — прожектор светит, немецкие саперы сваи вбивают, новый настил делают. А на берегу у них что-то грудами наложено. Но не разглядишь — брезентом прикрыто, а рядом часовой ходит. «Видно, мины для нас приготовлены», — доложил мне старшина.
Я опять до начальства. Те командующему докладывают. А у командующего разговор короткий: «Уничтожить пристань. А как это сделать, сами голову ломайте. Пусть Прохватилов покажет, что его водолазы умеют». А мы умели только под водой ходить да с торосов наблюдать. Взрывать пристани никто не учил. Сижу л гадаю, как лучше поступить. Всем отрядом в Петергоф не пойдешь, а два — три хлопца много взрывчатки под водой не донесут. Надо другое придумывать. А шо? Ничего в голову не лезет.
Хорошо, минер один нашелся, он и посоветовал: «Достань, говорит, мину, которую против кораблей ставят, и отбуксируй под водой к пристани. Она так шарахнет, что и камней не останется». «О це дило!» — обрадовался я и пошел до минеров. Те мне вместо одной парочку старых мин подобрали. Показали, как отрегулировать надо, чтобы под водой шли, не всплывали. В придачу взрыватели с магнитными присосками и часовым механизмом выписали. У какой отметки чеку выдернешь, через такое время и взорвется.
Вызываю к себе старшего водолаза и приказываю: «Подбери покрепче хлопцев и потренируй вот эти черные кавуны под водой таскать».
«Кавуны» были большими, руками не обхватишь. Вместо минрепов пришлось стальные тросы с петлями нацепить. Ну и потаскали немного под водой. Мины оказались норовистыми, не очень-то шли, сопротивлялись. Все же через день мы запросили «добро» на выход.
На операцию нам дали бронекатер. Прицепили мы к нему на буксир шлюпку с минами и пошли в темноте на траверз Петергофа.
Перед самым Петергофом потихонечку якорь опустили и высадили на шлюпку четырех гребцов и троих хлопцев в легких водолазных костюмах. На прощание подал я мичману Королькову взрыватели и советую: «Вот эту чеку выдернешь, чтоб через час взорвалась. И сами не копайтесь, как привяжете к сваям — ходу!»
Взяли мои хлопцы обе мины на буксир и, обернув уключины тряпками, ушли на веслах в темноту. А я на бронекатере сижу тай думку гадаю: «Дойдут чи не дойдут?» Чего только в голову не лезло! «Сейчас, думаю, шлюпку остановили, мины притапливают... Только бы не блеснула какая, звезды некстати появились». Беру бинокль, в берег всматриваюсь. «Шо там светится?.. Какие-то фигурки копошатся на пристани. Скорей бы сменялись, а то еще приметят моих...»
А дело не так быстро шло, как хотелось. Гребцы за — табанили, когда до пристани оставалось меньше двух кабельтовых. Дальше грести было опасно. Раз они пристань и людей видели, то и немцы могли их приметить.
Смерили глубину. Восемь метров линя ушло. Чтобы легче было возвращаться назад и не плутать, мичман сам на носу шлюпки закрепил катушку с телефонным проводом. Потом притопил обе мины, взял сумку со взрывателями и спустился с водолазами на дно. Там тьма, хоть глаз выколи! Привязались хлопцы друг к дружке, чтоб не потеряться в пути, и начали разматывать телефонный провод.
Мичман шел впереди. В левой руке он держал петлю кабеля, в правой компас. Спиридонов со Звенцовым шагали за ним и тащили на буксире мины. Те плыли чуть выше их и будто бы не сопротивлялись. Но это только казалось. От пота хлопцы мокрыми стали. На тренировках такое расстояние они проходили за пятнадцать — восемнадцать минут, а тут и двадцати пяти не хватило. Мичман забеспокоился: «Правильно ли идем? Железа в минах много. Может, компас врет?» Дал сигнал остановиться. Сунул направляющий провод переднему водолазу, а сам, пустив в кислородный мешок воздуху, потихоньку всплыл.
Пристань увидел рядом. Она высилась метрах в восьми. Ни часового, ни саперов не было. Они сменялись, заступать должны были ночники. Мичман выпустил из мешка воздух и спустился на дно к своим.
Втроем они затащили мины под пристань и привязали к сваям. Мичман осторожно вытащил чеку из взрывателя и прилепил его к правой мине, потом то же самое проделал с другой.
Тут вспыхнул прожектор. Под водой стало светлей. По настилу застучали кувалды. Мешкать нельзя. Хлопцы осторожно слезли с камней, которые там грудой навалены, и, держась за провод, ушли на глубину.
Гребцы сразу почуяли, что воны возвращаются. Стали наматывать провод на катушку. И минут через пятнадцать хлопцы оказались около шлюпки. Казалось, легче было возвращаться, а запыхались. Видно, кислород в баллонах кончался, да и волнение силы отняло. Самостоятельно вскарабкаться на борт шлюпки не могли. Пришлось помогать. На это немало времени ушло.
Волна вже поднялась. Стрелки часов за двенадцать перевалили. А хлопцев все нет и нет. У меня на бронекатере душа изболелась, терпение потерял. А сигналить не могу, немцы заметят. «Снимайтесь с якоря! — говорю. — Пошли хлопцев шукать».
И только мы якорь подняли, как из воды вдруг светящаяся башня выросла. Свет слепящий, словно автогенный. Двойной взрыв в уши ударил. Катер так подкинуло, что я чуть за борт не вылетел.
Хоть ослепли и звон в ушах, но кинулись искать хлопцев. Но где их всех в темноте найдешь! Накатной волной шлюпку опрокинуло и людей раскидало. Нескольких гребцов да мичмана только подобрали. Корольков оглох. «Где остальные?» — пытаю. А он только руками разводит. До утра так и не нашли двух.
Потом, как посветлело, обстреливать нас начали. Пришлось тикать домой.
Пристань, конечно, в щепки разнесло, а мы никого не потеряли. Хлопцы нашлись. У них в кислородных мешках воздух остался, на поверхности держал. Хорошо, ветер в нашу сторону дул. Водолазов к дому дрейфовало. Одного утром на песке нашли. Так устал, что уснул прямо у прибойной полосы. А другого бойцы соседней батареи подобрали и нам по телефону позвонили.
Да шо там пристань! — продолжал Прохватилов. — У Стрельны потрудней было. По ночам откуда-то на Морской канал стали выскакивать быстроходные катера с автоматчиками. Вылетит такой черт из темноты, с треском пронесется мимо сторожевика — и верхней команды как не бывало. Всех покалечит, а вторым заходом сам катер подожгут. А шо за катера, куда деваются, никто сказать не мог. Авиацию посылали. Разведчик весь берег осмотрел, фотоснимки сделал. Нет катеров, словно сквозь землю проваливаются.
Вызывает меня к себе наш каперанг и говорит:
— Иван Васильевич, дело серьезней, чем ты думаешь. Итальянцы и немцы на Средиземном море катера, управляемые по радио, испытывали. Могли по железной дороге и сюда их подкинуть. Кронштадт и Морской канал у них под носом. Пойдет из Ленинграда крейсер, немцы выпустят такой катер, набитый взрывчаткой, и в две минуты корабля не станет. И вообще в такой близи всякие катера опасны, даже штурмботы. Надо найти их и уничтожить. Флот не может рисковать. Пошли своих водолазов, пусть весь берег обшарят.
Я не стал весь берег обшаривать. Мои хлопцы приметили, что ночные катера у стрельнинской бухты пропадают. Не под воду же они уходят. Но как в Стрельну пройдешь? Вокруг все заминировано, оставлен только, узкий проход у края дамбы. Правда, немцами почти не охранялась заболоченная часть берега. Они считали ее непроходимой. Там зимой были поставлены клетки с колючей проволокой. Весной топь их засосала, выглядывали лишь колышки, а колючая проволока ушла в тину.
Наш мичман Никитин — бывший осводовец. До войны он не раз дежурил на вышке Стрельны и наблюдал за купающимися. Бухту и побережье знает так, что ночью может пройти куда надо. «Хотите, проберусь по болоту, — сказал он мне. — Дайте только хорошего напарника». — «Выбирай сам хлопца по душе, — отвечаю ему. — На такое дело добровольцы нужны».
Нашел Никитин напарника. Мы их вечером переправили на заболоченный берег и две резиновые шлюпки оставили.
Хлопцы через все препятствия на животах проползли. Правда, ободрались сильно, но штурмботы нашли. Легкие суденышки были вытащены под деревья на берег и прикрыты маскировочными сетями. Взрывчатки у Никитина с собой не было, он не тронул штурмботы, но важное открытие сделал — мыс почти не охранялся. За ним только наблюдали из домика, стоявшего посредине дамбы.
Ночи были темными, мы решили пройти до стрельнинской дамбы на шлюпках отрядом в четырнадцать человек: одни должны были катера взрывать, другие домик блокировать, а третьи немцев с берега не пропускать до конца операции, а потом вплавь уходить. В легких водолазных костюмах это нетрудно.
В первую ночь наша диверсионная группа промахнулась. Шлюпки дошли до Стрельны, а там в темноте не могли найти прохода и вернулись к катеру. Тогда я решил, что первым делом надо на мыс высадить сигнальщика. Как бы хорошо компас ни работал, ночью узкого прохода не найдешь-то ветер снесет в сторону, то течение подведет, то волна.
Нашел хлопца смелого и смышленого. Он из студентов ко мне пришел, звали его Севой Ананьевым. Дал я ему карманный фонарик и велел надеть легкий водолазный костюм.
День выдался дождливый. Тучи так опустились над заливом, что днем темно стало. Уселись мы на моторку и понеслись к Стрельне. Осталось до берега каких-нибудь три кабельтовых. Вдруг тучи развеяло и солнце выглянуло. Наша моторка как на ладони. Шо делать? Я говорю Ананьеву: «Ложись по правому борту и, как ближе подойдем, скатывайся в воду». Сам поднимаюсь во весь рост и руками так машу, будто прошу разрешения ближе подойти и что-то сказать. А воны, видно, решили — моряк балтийский пришел в плен сдаваться, не стреляют.
Скоро мы приблизились к мысу. Я негромко говорю Ананьеву: «На повороте скатывайся» — и приказываю мотористу: «Право руля!»
Я знал, где у немцев пулеметы замаскированы. Вижу — на меня стволы направлены. Сейчас ударят и насквозь прошьют. От страха, наверное, пятки вспотели, а стою, не сгибаюсь.
Ананьеву удалось на повороте незаметно в волны скатиться. Тут я еще выразительней руками засигналил: «Мол, не могу прохода найти, разрешите под прицел другого пулемета перейти». Немцы молчат, вроде соглашаются. Но ни один гад не поднялся и прохода не показал.
Так мы от пулемета к пулемету чуть ли не до Петергофа дошли. «Ну, думаю, сейчас терпение у немцев лопнет и мне капут. Надо как-то выкручиваться». Мой моторист ни жив ни мертв, едва румпелем ворочает. Я ему говорю: «Дай полный и уходи мористей!»
Как только мотор взревел, я повалился и голову под сиденье спрятал. «Зигзагом, кричу, зигзагом!» Немцы, конечно, из всех пулеметов затарахтели. Пушка начала бить. Но нам все же удалось удрать, потому что опять небо тучами заволокло и потемнело. Правда, моторку во многих местах пули прошили. Удивляюсь, как нас не тронули.
На ночную операцию старшим я назначил лейтенанта Кириллова. Сам идти не мог, устал за день.
До середины залива мои хлопцы на катере добрались, а там пересели на шлюпки и на веслах пошли. Гребут, а огонька не видно, «Не попал ли Ананьев в руки немцам?» — забеспокоился лейтенант. Но тут мичман Никитин приметил: блеснуло раз, другой... и замигало. «Ага, нам сигналят! А ну, хлопцы, нажми на весла! Ходче давай!»
По огоньку быстро проход нашли, но к сигнальщику не приблизились, там засада могла быть. Решили с другой стороны мыса высадиться.
Как только шлюпки подтянули к берегу и хлопцы залегли на откосе, лейтенант послал разведчика к Ананьеву. «Пусть кончает сигналить и к нам присоединяется».
Ананьев с другой стороны своих хлопцев ждал. Видит, кто-то с тыла подбирается. Хвать пистолет и... бабахнул. Лишь после вспышки понял, что в своего друга стреляет. Хорошо, прибойной волной выстрел заглушило. И рука, видно, у студента дрогнула, — пуля мимо просвистела.
А дальше все пошло как договорились. Никитин свою группу к катерам увел. Хлопцы Фролова, набрав противотанковых гранат, дом блокировали, а автоматчики залегли под деревьями, там, где дамба с берегом соединялась.
Штурмботы в этот раз почему-то на воде стояли, лишь сетями прикрытые. Охраны не было. Мои хлопцы подобрались к ним. Под пушки и броню тол заложили. После взрывов, когда сорвало надстройки и палубы разворотило, забросали противотанковыми гранатами.
В это время и те, что дом блокировали, в ход противотанковые гранаты пустили. Никому не дали выйти ни в двери, ни в окна.
В общем, без потерь операция прошла. Потому что немцам с переляку показалось, будто мыс авиация бомбит. Пошли прожекторами небо обшаривать да из зениток палить. Ну, а наши хлопцы мешкать не стали — столкнули шлюпки и — тикать в залив. А там их катер подобрал.
Рассказав это, Прохватилов вдруг взглянул в окно, вскочил и, побарабанив пальцем по стеклу, выкрикнул:
— Та не туда... не туда сгружаете, шоб вам повылазило!
Попросив у меня прощения, он поспешил во двор, куда прибыла грузовая машина с какими-то тюками.
— Зимнее снаряжение привезли, — определил Маценко. — Его просушить надо, а они его прямо в склад. Даст же им сейчас батя!
Чтобы занять меня, замполит похвастался:
— За стрельнинскую операцию участники награждены орденами.
Я записал фамилии награжденных, и мы вместе с замполитом вышли во двор, где Прохватилов наблюдал, как выворачиваются для просушки спальные мешки, облицованные серебристой непроницаемой материей.
— Они только называются спальными, а спать в них не положено, — объяснил Прохватилов. — Видите, все мешки надувные. Сами изобрели. Доставали сбитые аэростаты и клеили. Разведчик на льду спрячется в такой мешок и весь день лежит. Никакой мех тепла не удержит, а воздух может. Он и холода не пропускает.
— Не рано ли вы их сушите? — спросил я.
— Синоптики гадают, что скоро залив замерзнет. Мы первыми на лед выйдем.
И тут я заметил среди водолазов, суетившихся у мешков, мичмана Мохначева.
— А вы что тут делаете? — спросил я.
— На переподготовку прислали, — хитровато сощурясь, ответил он. — Мои речные трамвайчики на прикол поставлены. А я малость на передатчике потренируюсь. Хочу в тыл к фрицам пробраться.
— Желаю успеха.
— К черту! Тьфу — тьфу, — плюнул через плечо мичман. Он, оказывается, был суеверным.
Пожимая на прощание руку, Прохватилов пригласил:
— Приходите, когда залив замерзнет. Один спальный мешок будет ваш. Посмотрите, как наблюдатели работают.
Удар из «котла»
В ораниенбаумский порт переброшено около тридцати тысяч бойцов, полсотни танков и более четырехсот пушек разного калибра. На этом перевозки не кончились, наоборот — усилились.
Вначале ораниенбаумскому плацдарму отводилась незначительная роль, но после того как морем удалось незаметно перебросить столько войск, Ставка выбрала «пятачок» для мощного удара. Ведь из «котла» противник не ждет наступления.
Морскому командованию приказано за две недели перебросить еще почти столько же войск и вдвое больше техники.
Темнота занимает почти две трети суток. Быстроходные тральщики могли бы дважды сходить из Ленинграда в Ораниенбаум, но мешает непогода. Северные ветры поднимают высокую волну, затрудняют буксировку барж, заливают мелкие суда.
Устье Невы и фарватеры покрыло льдом. Лед еще не толстый, все же ломать его могут только приспособленные суда.
В Неве стоит ледокол «Ермак», но он для Маркизовой Лужи не годится, так как имеет солидную осадку и может застрять в пути. Ведь караваны ходят не по Морскому каналу, а северным фарватером.
Для борьбы со льдами приспособлены быстроходные тральщики, имеющие довольно прочную обшивку. Правда, после походов во льдах некоторые из них выходят из строя, но риск оправдан: победа стоит дороже.
Командиры быстроходных тральщиков в сутки спят по два — три часа, так как все время находятся на мостике. Они проламывают путь во льдах и тащат за собой по две баржи. За ними тянутся длинным караваном малые суда. Пробитую дорогу надо быстрей проходить, через час или два она застывает.
Недавно в одну из холодных ночей в Лебяженскую республику отправились полторы дюжины различных судов с войсками и машинами. Сперва они продвигались по узкому проходу спокойно и прошли довольно изрядное расстояние.
Неожиданно поднялся резкий ветер, погнавший из Невы с повышенной скоростью ладожские воды. Залив вспучился. Началась подвижка льдов: огромные поля напирали одно на другое, дыбились, с треском разламывались...
Суда не успели уйти из опасной зоны. В трех милях от берега их затерло в крошеве.
На помощь был послан еще один тральщик, на котором и я решил сходить в море. Но наш тральщик не смог проломить дорогу в торосах, хотя отчаянно трудился более двух часов. Мы застопорили машины, только когда механик доложил о полученной пробоине. Была сыграна аварийная тревога.
Время шло, близился рассвет, а караван безнадежно застрял посреди залива. Взгромоздившиеся одна на другую льдины не пускали ни вперед, ни назад.
В штабе флота забеспокоились: «Что делать? Если гитлеровские наблюдатели заметят в заливе с войсками корабли, то заговорит артиллерия».
По флоту объявили боевую тревогу. Всем дальнобойным батареям приказали быть наготове и немедля подавлять противника, если он вздумает стрелять по кораблям.
На аэродромах дежурные истребители и штурмовики готовы были вылететь в любую минуту, а бомбардировщикам под крылья подвесили бомбы.
Эти приготовления могли спасти затертый во льдах караван от гибели, но скрытность все же нарушалась. Увидев войска я танки на палубах барж, немцы, конечно, сообразили бы, для чего перебрасываются войска. В штабе решили караван прикрыть дымовой завесой.
Ветер дул с берега. Чтобы корабли прикрыло завесой, дымовые шашки следовало вынести далеко вперед. А как пройти с тяжелой ношей по ледяному крошеву?
Нашлись добровольцы. С помощью досок и легких деревянных тралов моряки преодолели разводья и перетащили по торосам все дымовые шашки, какие нашлись на кораблях, ближе к береговому припаю. Установив их так, чтобы дым гнало в сторону каравана, они оставили на льдине двух человек с переносной рацией и вернулись на корабли.
Как только начало светать, на льду в двух местах заклубился белый дым и высокой завесой наполз на нас и другие застрявшие суда каравана. Дым был густым и едким. Радист нашего тральщика взмолился:
— «Льдина»!.. «Льдина»! Мохначев! Спасибо. Благодарим! Перестарались... Просим полегче. Дышать нечем...
Так я узнал, что и на льду не обошлось без Мохначева. Чтобы спасти корабли с войсками, он остался управлять дымовой завесой и поддерживать связь по радио.
Немцы, конечно, вскоре заметили странный дым, поднимавшийся над заливом. Не понимая, чем мы занимаемся на льду, они послали на разведку самолет. Но его встретили два истребителя и заставили убраться.
На всякий случай немецкие артиллеристы открыли пальбу по задымленному участку залива. Хотя они стреляли беспредельно, все же вызвали ярость авиации: на стреляющие батареи налетели морские бомбардировщики и засыпали их бомбами. А дальнобойные пушки Кронштадта завершили разрушительную работу: ни одна из обнаруживших себя батарей больше стрелять не могла.
То же самое произошло и после обеда. Стоило подняться в воздух самолетам, как их встречали на всех высотах истребители. А новые батареи безнаказанно не могли дать и пяти залпов, их тотчас же нащупывала наша артиллерия и подавляла более мощным огнем, а затем прилетала штурмовая авиация.
Гитлеровцы, видимо, так и не поняли, что же мы с такой яростью оберегали в заливе, потому что дым не рассеивался до сумерек.
Едва стало темнеть, на помощь пришли еще два тральщика. Они пробили во льдах дорогу и помогли каравану добраться до Ораниенбаума.
Не знаю, куда сейчас деваются те войска, которые мы перевозим. Это был уже не «котел», а скорей — мина, начиненная спрессованной взрывчаткой.
Вчера в девять часов тридцать пять минут утра началась артиллерийская подготовка из «котла» и с моря. Одновременно загрохотали сотни орудий разных калибров. От могучего залпа дрогнул не только морозный воздух, но и затряслась земля. Грохот стоял такой, что рядом не слышно было крика, и все же можно было разобрать басы двенадцатидюймовок «Марата» и близкое бабаханье тяжелых железнодорожных батарей.
С лесного наблюдательного пункта видно было, как по всей полосе вражеских укреплений взлетали вверх деревья, бревна блиндажей, камни, столбы с колючей проволокой... На несколько километров в глубину снег смешался с землей, и это черное месиво дымилось.
Немцы, конечно, не ждали удара из «котла». Ведь никогда еще в истории войн осажденные не побеждали атакой. Только отчаянье может толкнуть на безумный поступок. Но факт был фактом: стенки неожиданно лопнувшего «котла» развалились и в образовавшуюся десятикилометровую брешь хлынули танки, самоходки, лавина автоматчиков.
Жаль, что день был пасмурным, бомбардировщики и штурмовики не могли помочь наступающим. Гитлеровцы быстро оправились и стали подтягивать резервы для контратак. Они полагали, что силы блокадников скоро иссякнут, поэтому яростно отбивались, забывая, что сами могут попасть в «котел».
А сегодня с Пулковских высот в наступление перешли части 42-й армии. Морская артиллерия участвует и в этой атаке.
С Невы бьют корабли в сторону Пулковских высот. Тяжелые снаряды воющей лавиной проносились над домами. Ошеломленные жители повыскакивали на улицы, не понимая, что происходит. За всю блокаду им не довелось слышать такого грозного гула и грохота. Но видя, что «входящие» снаряды не рвутся в городе, ленинградцы поняли: наступил для оккупантов час расплаты.
На улицах полно возбужденных людей. Они машут руками, что-то выкрикивают. Но в грохоте артиллерии их голосов не слышно.
Оккупанты, засевшие в Петергофе, так и не дождались помощи. Из трех дивизий у них уцелело чуть больше тысячи человек. Я видел, как по размолотой машинами дороге вели сдавшихся в плен фашистов. Опасаясь мести, они брели понурясь, боясь смотреть в глаза.
В городе догорали разбитые во время боя дома, распространяя едкий запах дыма, от которого першило в горле. Пожарища для нас стали не новинкой: за войну нагляделись на них.
У Нижнего парка, в том месте, где прежде высился Большой петергофский дворец, я увидел черные развалины: закопченные, с огромными трещинами стены и зияющие пустотой дыры.
Мы подошли к обрыву и невольно отступили назад. Там, где когда-то вырывалась из раздираемой бронзовым Самсоном пасти льва высоко вверх самая мощная струя воды, сейчас виднелась огромная обледенелая яма. Вокруг нее валялись обломки мрамора. Не было ни позолоченных наяд, ни сирен, ни зеленых лягушек, ни тритонов...
Опасаясь нападений с моря, гитлеровцы заминировали Нижний парк, пляжи и загородили проходы несколькими рядами колючей проволоки. Всюду виднелись предостерегающие надписи на немецком языке: «Опасно. Мины!»
А любопытный шофер нашего «козлика» не мог удержаться, ему не терпелось поглядеть, как жили здесь оккупанты. Он заглядывал чуть ли не в каждый блиндаж, пробирался в глубокие землянки и выходил с трофеями: то выносил золенгеновскую бритву, то парафиновый светильник, то флягу.
— Смотри, нарвешься на мину, — предупредил я его.
— Я осторожно, не бойтесь, — ответил он. — Тут фрицы до последнего дня прятались, не успели поставить мины.
Но из следующей землянки он выскочил как ошпаренный и, заикаясь, сообщил:
— Та-там ког-го-т-то душат! М-может, фрицы. Д-да-вайте посмотрим.
Вытащив пистолет, я прошел в тамбур землянки, приоткрыл дверь и прислушался. Из глубины помещения действительно доносились странные звуки: тонкое взвизгивание, стоны и храп. Они мне показались знакомыми. Не желая второй раз оказаться в глупом положении, я приказал шоферу:
— Посвети своим фонариком!
При свете нагрудного электрического фонарика, держа оружие наготове, мы прошли в довольно обширное помещение. Стены здесь были обшиты полированной фанерой и увешаны картинами в золоченых рамах. Посреди стояла печурка, облицованная старинными изразцами. По углам виднелись столики красного дерева, кожаные кресла, диваны. У задней стенки — пианино...
Это, видимо, была офицерская кают-компания, оборудованная вытащенной из дворцов мебелью.
На топчане, покрытом толстым ковром, положив под голову ранец, лежал богатырского вида парень и во всю мощь своих легких нахрапывал. Он был в валенках, ватных штанах и довольно засаленном полушубке.
Я заглянул в лицо,, утонувшее в густом мехе поднятого воротника, и узнал мичмана Мохначева.
В землянке было прохладно. Боясь, что разоспавшийся мичман обморозит руки, мы растолкали его.
Мохначев первым долгом схватился за пистолет, спрятанный за пазухой, но, разглядев меня, смущенно извинился:
— Прошу прощения, товарищ капитан, думал — фрицы ожили.
— Чего же ты тут залег? — спросил я его. — Другого места не нашел?
— А в другом месте мне бы не дали отоспаться.., Сколько суток глаз не смыкал! Был корректировщиком. Мне ведь эти места знакомы.
Он угостил нас трофейными сигаретами и не без гордости сказал:
— Я последним уходил из Петергофа и первым вошел в него! Прошу это отметить, товарищ писатель,
На этом мои блокадные дневники обрывались.
Мне захотелось узнать: что же написали противники о последних днях блокады? Но ничего интересного я не нашел. Пришлось обратиться к двухтомнику Юрга Майстера.
Этот историк, щеголяющий своей объективностью, сделав вывод, что «русские способны проводить десантные операции в масштабах нескольких дивизий, имея самые примитивные средства», все же в конце не удержался и воскликнул:
«Жаль, что немецкое командование никогда не располагало ни временем, ни средствами, чтобы ликвидировать «котел» в районе Ораниенбаума. Русские отстаивали его с большим упорством и весьма успешно. Большую помощь оказывала . им береговая артиллерия Кронштадта и еще действовавшие башни «Марата». В этом окружении находилось не менее десяти дивизий».«Атакам ленинградских войск предшествовал сильный огонь корабельной артиллерии. Стремительное и успешное наступление превосходящих сил русских увенчалось быстрым и полным успехом. Блокада Ленинграда была прорвана.
17 января русские войска вырвались из окружения в районе Ораниенбаума и соединились с войсками Ленинградского фронта».
Все поставлено с ног на голову! Для чего же это делается?
Я внимательно прочел авторское вступление к двухтомнику. Чтобы вызвать доверие у читателей, Юрг Май — стер написал:
«Два обстоятельства побудили автора — швейцарца по национальности — взяться за создание книги о действиях моряков на восточно-европейских театрах войны: это, во — первых, обострение отношений между союзными державами англо-американского блока и Советским Союзом... Второе обстоятельство — колоссальное перевооружение Советского флота, мощь которого сейчас уступает лишь мощи США. Отсюда возникает необходимость дать в конце концов кругам, заинтересованным в правильной оценке ударной силы Советского флота, книгу, которая исчерпывающе и возможно объективней освещает важнейшие события восточно-европейской войны 1941-1945 гг.».
О каких заинтересованных кругах Юрг Майстер печется? И для чего предупреждает, что стремился к полной объективности, которой — де нельзя требовать от непосредственных участников событий?
По мнению Майстера, немцы до самых последних лет по политическим и экономическим причинам не могли заняться такой работой. Статьи и книги русских авторов «не имеют исторической ценности, так как написаны не объективно, с пропагандистской целью». И у англичан ничего путного не вышло. Такая работа оказалась лишь под силу ему — Юргу Майстеру, хотя — историка всюду подстерегали необычайные трудности. Руководители Советского флота и британского адмиралтейства не допустили Майстера к секретным документам. Немцы тоже.
Лишь одни финны щедро предоставили в его распоряжение ценные документы.
«Кое — какие материалы, однако, удалось привлечь благодаря любезному содействию английских, французских, бельгийских, голландских, датских и шведских друзей — любителей флота», — пишет Майстер.
И особую благодарность и признательность он выражает «двум венгерским эмигрантам в Австрии, а также Соединенным Штатам за любезную и неустанную поддержку».
Вот кто, оказывается, в течение семи лет вдохновлял Юрга Майстера! Ведь, кроме долларов, ничем иным американцы помочь ему не могли. Они ведь не воевали на Балтике и подробностями боев на этом театре военных действий не располагали.
После прочтения двухтомника становится понятной и «объективность» историка. Юрг Майстер — обыкновенный делец фашистской закваски, который за соответствующую мзду на основании подвернувшихся материалов готов белое превратить в черное.
Выдавая себя за знатока характера и боевых способностей русских моряков, он самым бессовестным образом оболгал наших балтийцев, а своих хозяев в конце книги предупредил:
«...Действия Советского флота в морях других стран будут относительно слабыми и не дадут эффективных результатов. Но следует помнить о способности русских к крупным десантным операциям на пограничных морях, о мужественной обороне советской территории, прилегающей к прибрежной полосе, и энергичном нападении воздушных сил, а также подводных лодок».
Мне не удалось увидеть весенние бои Балтийского флота, так как я был отозван на Черное море. Но после войны я неоднократно встречался с участниками последних сражений на Балтике. От них знаю, с какой отвагой и стремительностью моряки вышвырнули оккупантов с островов и морских баз.
Нашим подводникам поздней осенью 1944 года удалось по шхерному фарватеру скрытно пройти в тыл противника и прервать почти безопасное плаванье боевых немецких кораблей и транспортов.
Действуя хитро и дерзко, подводники уже без перерывов наносили мощные торпедные удары. Только за один поход С-13, утопившая лайнер «Вильгельм Густ — слов» и транспорт «Генерал Штойбен» общим водоизмещением сорок тысяч тонн, вывела из строя добрую дивизию отборных войск.
На огромном туристском лайнере «Вильгельм Густ — слов» — чуде комфорта и новой техники — из Данцига эвакуировались высшие чины нацистской партии, офицеры гестапо, полиции, войск СС и более полутора тысячи обученных подводников, которыми можно было укомплектовать тридцать пять экипажей подводных лодок. В каютах, трюмах и на палубах разместилось более шести тысяч гитлеровцев. И почти все они, после попадания трех торпед, за несколько минут ушли на дно.
По случаю гибели лайнера «Вильгельм Густслов» в Германии был объявлен траур, а командира конвоя, охранявшего лайнер, Гитлер приказал расстрелять.
Так что об умении русских воевать и на чужих морях не следовало бы забывать ни военным историкам, ни тем, кто надеется взять реванш и поддерживать холодную войну.
В озерных зарослях
Прошло много лет со дня снятия блокады Ленинграда, а полная картина героической обороны вое еще создается. Она мозаична. Мы выуживаем крупицы новых фактов, деталей и фиксируем на пленке, бумаге, полотне и камне.
В дни войны я опасался открыто записывать действия роты особого назначения. Ее существование было секретом. Свои записи я зашифровал так, что сам не Могу в них разобраться. А память подводит. Хотелось встретить кого-нибудь из разведотдела и уточнить имена, операции, но никто не попадался. Лишь недавно в Москве мне удалось узнать местопребывание командира отряда подводных разведчиков Ивана Васильевича Прохватилова. Он мечтал после войны поселиться в тихом месте и выбрал деревню Чернове под Гатчиной.
Вместе с сыном я еду к нему. Сын сидит за рулем «Волги». Ему столько же лет, сколько мне было во время войны. У него растет четырехлетний мальчишка — мой внук. Малышу, видно, не доведется, как нам, скитаться в теплушках. Мир сохраняется, но угли большого костра еще тлеют повсюду.
Мы выезжаем к южной окраине города. Когда-то здесь стояли деревянные домишки и проходила линия обороны. Сейчас окраина неузнаваема: на бывшем болотистом поле вырос огромный современный город, не похожий на старый Питер. Новые кварталы просторны и величественны. Они со всех сторон обступают город. В них обитает больше жителей, нежели в центре, и люди живут в отдельных квартирах с газом и горячей водой.
Миновав восстановленную Пулковскую обсерваторию, мы мчимся по широкому асфальтированному шоссе на Гатчину.
После войны на обожженной и начиненной металлом земле долго не показывалась зелень. По обеим сторонам дороги виднелись черные обломки деревьев, истерзанные осколками бомб и снарядов, и полуобгоревшие пни берез, тополей и дубов. Инвалидов давно выкорчевали. На их месте теперь раскинулись фруктовые сады и зеленые рощи. На обильно политой кровью земле буйно тянется вверх новая поросль. Она прикрывает шрамы войны. Уже с трудом разглядишь вмятины, оставшиеся от прежних дзотов, рухнувших землянок, траншей и воронок. Скоро они совсем сотрутся с лица земли.
Гатчина, которая более двух лет находилась в руках оккупантов, отстраивается медленней. От ее окраин еще тянутся такие разбитые дороги, что по ним трудно проехать. Машину раскачивает и трясет на колдобинах, В глубоких лужах «Волга» неожиданно как бы лишается тормозов, они не действуют. Но мы все же минут за сорок преодолеваем пятнадцать километров и попадаем в деревню Чернове. У первого встречного спрашиваем;
— Где живет Прохватилов?
— Какой? Молодой или старый? — Старый, который моряком был.
— Вон там, — указывая на какие-то заросли, говорит колхозник. — Надо проехать за озеро, на самую окраину. Дальше уж никто не живет.
Мы смотрим в котловину на заросли. Где же тут озеро? А от него не много воды осталось. Казалось, что среди топей, затянутых ряской и круглыми листьями лилий, петляет тихая речка.
Уровень воды озера, видно, давно понизился, потому что прежние отмели стали сушей и густо поросла кустарником, осокой, камышом.
На таком озере впору жить русалкам и водяным. Что же здесь делает боевой водолаз?
Дом Прохватилова, огороженный невысоким забором, мы нашли за родником, в самой чаще зарослей. Здесь могли обитать и лешие.
Навстречу нам вышла древняя старушка.
— Вы до Вани? — спросила она. — Дома нема, пи — шел до вора. Якись-то хлопец мережку стянул. Хорошо, соседи бачили.
— Что же он сделает с вором? — помня рост Прохватилова и его решительность, поинтересовался я.
— Та окажет, шо так не годится! — ответила старушка.
— А вы кем ему доводитесь, мамашей?
— Так, так... приехала до сыночка помирать. Мне вже девяносто с гаком.
— Из каких мест?
— Лебедина. Слышали о таком местечке? Сумские мы.
Старушка провела нас в невысокую застекленную беседку, находившуюся посреди поляны, сплошь покрытой золотистыми головками высоких и крупных одуванчиков.
— А зачем вам столько одуванчиков? — спросил я.
— Травку трусики любят. С молочком она. А цветы — пчелкам.
И тут я заметил по краям поляны ульи, похожие на игрушечные домики, а у сарая — клетки крольчатника.
— Ух какое у вас хозяйство! — невольно воскликнул я.
Вскоре за оградой показалась еще одна пожилая женщина, закутанная в белый платок, как это делают украинки, спасаясь от палящего солнца.
— Жена прийшла, — сказала старушка. — Може, во — на знает, где его шукать.
Женщина, принесшая корзину свежей травы для кроликов, говорила на таком же смешанном русско-украинском языке, бытующем на юге.
— Гостей Иван Васильевич не ждал, — сожалея, сказала она. — И куда пийшел — не знаю. Гадаю, шо у той край. К обеду явится, — уверила нас женщина.
Вскоре появился и Прохватилов, притащивший на плече старенькую мережку. Поставив ее сушиться у стенки сарая, он стал вглядываться в меня и, конечно, не узнал приходившего в отряд корреспондента. Спросив, зачем я прибыл к нему, Иван Васильевич протянул руку, крепко стиснул мои пальцы и пригласил:
— Прошу в дом.
Пропустив вперед, он повернулся к женщинам и негромко сказал:
— Пожарьте рыбки свежей и чего-нибудь еще сообразите.
В большой, не по-деревенски обставленной комнате стоял огромный письменный стол, широкий зачехленный диван, а над ним на стене висело в раме большое фото: еще молодой Прохватилов в парадной форме капитана третьего ранга, увешанный орденами, и рядом с ним небольшая круглолицая женщина в берете со звездочкой и медалью «За оборону Ленинграда» на кителе.
— Шо бы вы хотели уточнить? — сев против меня, спросил Иван Васильевич. — Записей я не вел — разведчикам не положено. А на память не надеюсь. Болеть начал. Видите — стол лекарствами и приборами завален. Сам себе давление меряю и уколы делаю. Поблизости врача нет.
— А что с вами? — спросил я.
— Высокое давление, да еще при диабете.
— Говорят, что эти болезни порождает пережитый страх. На днях где-то вычитал.
— Может быть, — согласился Иван Васильевич. — Страху-то я натерпелся вволю. Почти во всех больших операциях участвовал. Некоторые думают, что если человек рослый и крепкий, то он ничего не боится. Чепуха.
Всякий жить хочет. Но один боится и всем заметно, а другой умеет скрывать, а потом вот болеет.
Я ему дал несколько страниц, напечатанных на машинке, из той записи, что сделал во время войны. Он внимательно стал вчитываться. И вдруг старого водолаза прорвало: он принялся вспоминать имена, детали, которых мне не хватало. Я схватил шариковую ручку, и мы вместе исправили и дополнили давний рассказ.
— А может, память что-нибудь еще выдаст? — с надеждой спросил я.
— Нет, слабоватой стала. Разве лишь смешное да забавное другой раз вспомнится. Такое почему-то крепче держится. Вот, например, про тот же самый страх. Был у нас водолаз, небольшой, весь словно из тугой резины отлит, — мускул на мускуле. Сергеем Непомнящим звали. Ничего не боялся. В любую операцию посылай. Ему сам черт не брат. В темные ночи один пробирался по льду к батареям противника, залезал в белый спальный мешок и весь день из торосов наблюдал за противником, а следующей ночью возвращался и нужные сведения приносил.
К концу войны дело было. Наш сторожевой МО в шхерах около Койвисто немецкую субмарину потопил, В штабе флота решили: раз подводная лодка пробралась в наши воды, значит штурман имел карту минных полей и проходов. К тому же он прокладку делал. Авось не успел уничтожить карты, их надо добыть. Приказали это сделать нам.
Глубина в том месте оказалась около тридцати метров. Для тяжелого водолаза — чепуха, а для легкого — беда. Дело в том, что на глубине давление выжимает из костюма весь воздух и тело не дышит. Через загубишь кислород поступает только в легкие. Но при давлении в четыре — пять атмосфер и кислород становится ядовитым. Походят мои хлопцы по дну минут десять и вылетают наверх. У одного кровь носом идет, у другого из ушей, а у третьего полная маска пены. Искусственное дыхание надо делать, откачивать. А тут еще финны из пушек обстреливают.
Все же нашли мы субмарину на дне. Но как в нее пролезть? Решили пройти через люк центрального отсека, благо он был отдраен немцами. Спустятся мои легкие водолазы в отсек, пробудут в нем три — четыре минуты, и выбираться надо. Ничего не успевают сделать, задыхаются.
Решили тяжелого водолаза снарядить. Пригнали бот с компрессором, телефоном и шлангами. Я, конечно, Непомнящего вызвал. Сам натянул на него резиновый комбинезон и медный шлем привинтил. В водолазных бахилах со свинцовыми подошвами да с пудовыми медалями на груди и спине Сергей едва ноги передвигал.
«Сможет ли он пролезть в узкую горловину?» — стал сомневаться я. Но делать нечего, дал ему фонарик и щелкнул по шлему — «иди, мол, ты парень ловкий».
Субмарину Непомнящий нашел быстро. Пыхтел, пыхтел, но все же пролез в центральный пост. Обшарил его и стал отдраивать другие отсеки. Работал больше часа, наконец по телефону передал: «Нашел пенал с картами. Иду наверх».
Ждем мы его, шланги подтягиваем, а он вдруг на трапе застрял и не своим голосом в телефон завопил; «Выручайте, чертовы покойники держат!»
Я легких водолазов на помощь послал. Помогли они выкарабкаться Непомнящему и к борту подтащили.
Снимаю я с него шлем, а он бледный, губы трясутся и вроде заикаться стал. «Шо с тобой?» — спрашиваю, «С — со страху, — говорят. — Отдраиваю отс-сек, а оттуда покойник за покойником выплывают. Белые, разбухшие... Ко мне в иллюминатор заглядывают. Чуть фонарик из рук не выронил. Но с — стерпел — не обращаю на них внимания. В каюты капитана и штурмана пролез, Какие были карты, снял и пенал взял. Возвращаюсь обратно, а у трапа утопленники скопились. На волю хотят всплыть, вверх тянутся. В — видно, течение получилось. Раз-здвинул я их и скорей на трап. Но не тут-то было! Чую, держат: за шланги цепляются, на плечи давят. От этого в глазах искры... и ноги ослабли. В — видно, с перепугу забыл воздух стравить: костюм раздуло. Ну, ни туда ни сюда! П-пропал, думаю, и вот здесь завопил во все легкие...»
— О как бывает! Самые железные могут дурным голосом закричать. Фантазия доводит, — заключил свой рассказ Иван Васильевич.
Вскоре нас прервали. Вошел мой сын, и женщины внесли две большие сковороды: в одной дымилась поджаренная со шкварками картошка, густо посыпанная укропом, в другой золотились караси и лини утреннего улова.
Закусывали мы не по — фронтовому, без «ста граммов». Иван Васильевич не притронулся к водке по болезни, мой сын — потому, что не положено пить, когда управляешь машиной, а мне выделяться из компании не хотелось. Так бутылка «столичной» осталась не раскупоренной. Но мы и без водки сумели очистить обе сковороды и выпить жбан молока.
На прощание я поинтересовался:
— А не скучна жизнь в тихом месте? Вы ведь привыкли на людях быть.
— Я и сейчас на людях, — возразил Прохватилов. — Выбирают в партбюро, в сельсовет. Пропагандой занимаюсь. То комсомольцы, то ленинградские пионеры позовут. Надевай все ордена — и красуйся в президиуме. В прежние времена говорили: «Старость — это когда дни тянутся, а годы бегут». А у меня и дни бегут. Удержу нет! Оглянуться не успел — седьмой десяток пошел.
Иван Васильевич нарвал нам большой букет тюль — панов и, провожая к машине, спросил:
— А вы просто так, без всякого дела, не можете ко мне приехать? Ну хотя бы рыбку половить или просто одному на бережку посидеть? Ведь вашему брату иногда отвлечься, сосредоточиться надо.
— Верно, — согласился я. — Как только в городе затрет и от телефонных звонков спасения не будет, — непременно спрячусь у вас. Мы же фронтовые братья.