Тетрадь четвертая
Блокадная зима
Репродуктор у нас включен круглые сутки, так как тревоги объявляются по радио.
Первые утренние известия слушаю сквозь сон. Три дня назад передали, что мы отбили. Тихвин, а сегодня вести такие, что я скатился с постели и, заорав «ура», поднял всех на ноги.
Под Москвой разгромлено несколько дивизий гитлеровцев. Наши войска отбили города Рогачев, Истру, Яхрому, Солнечногорск, Ефремов, Михайловск. Окружили Клин. Захвачены большие трофеи. Наступление продолжается.
Мы ждали этой вести, потому что верим в победу. Неужто наступил перелом в войне? Тогда держись, фашисты! Гнать будем отовсюду. Мы найдем в себе силы.
На кораблях, вмерзших в кронштадтский лед, оживление: посыпались рапорты с просьбой отправить на сухопутный фронт. В море сейчас делать нечего, моряки рвутся на сушу, чтобы громить гитлеровцев. Нашим политотдельцам приходится сдерживать пыл, говорить о ремонте кораблей, о весенней кампании.
Мы в своей газете теперь ставим лозунг: «Смерть немецким оккупантам». Новшество, конечно, не моя инициатива, а предложение политуправления флота. Это значит, что надо быть беспощадным к врагу. Впрочем, и без призывов злости с избытком.
В девять часов утра была еще мгла. В небе виднелся бледный серпик луны. Деревья, провода, стены домов покрылись пушистым инеем.
Я побывал на кораблях, узнал, как они готовятся зимовать. Возвращался к себе в казарму в двенадцатом часу. Над заливом появилось стеклянное солнце. Над Петергофом вдруг возникла блекло расцвеченная арка радуги.
Вверху загудели наши истребители. На крыльях отчетливо виднелись красные звезды.
Началась артиллерийская пальба. Трудно было понять, «входящие» или «исходящие» рвались снаряды. В морозном воздухе звуки разносятся далеко.
За обедом я узнал, что наши войска отбили еще два города под Тулой.
Вчера вечером ледокол привел последние корабли с островов. Мы покинули свои базы на Балтике, чтобы сузить фронт. В наших руках остались лишь два солидных острова — Лавенсаари и Сескар. На Сескаре застрял зимовать один из тихоходных тральщиков. К нему ледокол не мог пробиться. На этом тральце находился наш политотделец старший политрук Редькин. Радун ему позволил покинуть тральщик и сесть на любой из кораблей, идущих в Кронштадт, но пока старший политрук бегал за своими вещами, корабли снялись с якорей и отошли от острова.
Редькина и еще двух каких-то моряков видели бегущими по кромке льда за кораблями. Чтобы обратить на себя внимание, они стреляли в воздух из пистолетов. Но Святов ни одному кораблю не позволил остановиться, он боялся, что ледокол далеко уйдет вперед, а отставшие концевые корабли каравана затрут сомкнувшиеся льды.
Очень плохо, что мы без боя оставили Гогланд. Ведь весной этот остров нам очень понадобится. Сама природа сделала его господствующим в середине Финского залива. Он расположен почти поперек залива, мимо него незаметно не пройдешь, не проскочишь. Ведь на нем и обоих Тютерсах были поставлены не только пушки, но и пеленгаторные станции. Они могли предупредить Кронштадт о надвигающейся с моря опасности.
Кроме того, на острове три бухты, удобные для стоянки кораблей. А для авиации были посадочные площадки.
Правда, есть оправдание. Командование говорит: не — известно — де, чем кончится наступление противника под Тихвином, а эти острова дали Ленинградскому фронту 3270 бойцов и командиров, 49 орудий и 1500 тонн боезапаса, 98 лошадей и 450 тонн продовольствия.
Кроме того, опасно было оставлять в глубоком тылу небольшой гарнизон. Из шхер к острову удобно подойти с любой стороны по льду. И Кронштадт не сможет помочь ни лыжниками, ни авиацией, ни продуктами. Лучше лишиться Гогланда на время, чтобы удержаться в кольце блокады.
Начальству, конечно, видней. Итак, в Финском заливе мы владеем только низким и открытым со всех сторон Сескаром и более мощным и удобным островом — Лавенсаари, имеющим хорошие бухты и лесные заросли, в которых хорошо укрыты зимние строения, землянки, доты и дзоты.
Острова заминированы и опутаны колючей проволокой. Теперь только они запирают морские подходы к Кронштадту.
С последними кораблями прибыло и овровское начальство, руководившее на Гогланде спасением кораблей. Командир и комиссар ходят хмурыми. Финны по радио передали, что теплоход «Иосиф Сталин» придрейфовал к одному из островов и немцы на буксире притащили его в Таллинн.
Совинформбюро сообщило, что нашими войсками взят город Калинин. Молодцы москвичи!
Сегодня потеплело. С утра шла артиллерийская дуэль с немецкими береговыми батареями.
Удивительная история произошла на стареньком эстонском пароходике, приспособленном для сторожевой службы в заливе. Во время ночной бомбежки пятидесятикилограммовая бомба через трубу влетела в топку. И не взорвалась. Кочегары вытащили ее клещами и не выбросили за борт, а по распоряжению «деда» — механика — оставили остудиться на палубе. К утру она вдруг взорвалась, разворотила всю корму. Видимо, была со взрывателем замедленного действия. Так по глупости скаредного «деда», которому для чего-то понадобилась бомба, выбыл из строя еще один сторожевик.
Полгода идет война. В Ленинграде положение тяжелое. Сто двадцать пять граммов черного хлеба, без круп и мяса, не могут утолить голод. Правда, продукты уже идут, они лежат грудами на той стороне Ладожского озера. Грузовики не успевают их перевозить по льду. В первую очередь надо перебросить патроны, снаряды, бензин и солярку.
Многие ленинградцы уже пухнут от голода. Кто не имел домашних припасов, обессилели, едва волочат ноги. Их поддерживает только надежда, что скоро блокада будет прорвана и по северной железной дороге пойдут поезда.
Вчера Совинформбюро передало, что армия Федюнинского разбила две дивизии и два пехотных полка у Ладожского озера. Хорошо, что существует радио и добрые вести могут порадовать блокадников. А как же в старые времена вести проникали к осажденным?
Ходят слухи, что войска Мерецкова тоже пробиваются к Ленинграду. Скорей бы они освободили хотя бы одну железнодорожную ветку!
Особую ярость в эти дни вызывают подлецы, которые в лихую пору заботятся только о себе и делают карьеру.
Все началось с письма, пришедшего в редакцию многотиражки. Его писал наш овровец, попавший на сухопутный фронт.
«Дорогая редакция, разыщите гада — старшину Ефима Сиванка, который окопался в тылу и шкодит, — просит боец. — Этот прохвост написал моей жене, что я убит, и напросился рассказать, как все вышло. Когда она назначила ему встречу, он принес водки, консервов и стал приставать с ухаживаниями.
Отыщите кобеля и судите. Нечего ему околачиваться в тылу и соблазнять жен воинов. Пусть-ка повоюет со штрафниками. Боец Иван Хлынов».
— Сиванка я знаю, — сказал Клецко. — Это писарь Ломова. Он по совместительству стал почтальоном.
Я попросил Клецко о письме бойца никому ничего не говорить, так как сам займусь расследованием.
С письмом я пошел к военкому базы. Тот, прочитав жалобу, обозлился:
— Вот как ведут себя любимчики Белозерова! А он еще просил освободить его от политзанятий. Сейчас вызову этого Сиванка.
Но я остановил военкома и спросил:
— А тебя не поразило то, что он с водкой и консервами к женщине пришел? Ведь наши снабженцы говорят, что у них крупинки лишней нет. Откуда писарь добывает продукты?
— Верно, — задумался военком. — У нас излишков нет. Нужно последить.
Он не стал вызывать писаря, а принялся наблюдать за ним. Сиванок, выполнявший обязанности почтальона, имел возможность утром и вечером покидать территорию части. Кроме того, он часто получал командировки в Ленинград. Сумки почтальонной не носил, а ходил с чемоданчиком. Военком приказал часовым проверить его.
Часовой остановил Сиванка, когда тот собирался выйти из части, и потребовал открыть чемоданчик.
— Не открою, — заартачился писарь. — Несу вещи командира базы. Сейчас доложу ему.
Он повернулся и кинулся к канцелярии. — Часовой забил тревогу. Сиванка задержали и проверили содержимое чемоданчика. В нем оказалось восемь банок консервов.
— Откуда они у тебя? — спросил военком.
Побледневший писарь не знал, что сказать. В ящиках его стола обнаружили еще три банки шпрот и четвертушку головки сыра.
— Мне подарили ханковцы, — вдруг придумал Сиванок.
— Кто?
Но он не мог назвать ни одной фамилии. Писарь заговорил только у следователя.
Оказывается, на той барже, которая прибыла с Тран-зунда с нашей типографией, были еще ящики консервов, бочонки масла и головки сыра. Сгрузив типографию, снабженцы остальное не заприходовали. Баржу они отбуксировали к своим складам и, завалив дровами, заготовленными на зиму, оставили лишь узкий проход в трюм.
Для маскировки в трюме держали швабры, каустическую соду и зеленое мыло. Доступ к ним имели только кладовщик, писарь и заместитель начальника снабжения. Продукты брали по приказу командира базы и начальника снабжения, и, конечно, не забывали себя. Жрали в три горла, да еще обменивали консервы на водку.
Кроме-того, писарь развозил продуктовые подарки нужным людям. Никто из нас в эту тяжелую зиму о повышении званий и не думал, а снабженцы нашили себе на рукава новые серебристые нашивки.
Те, кто представил их к повышению, нашли оправдание: «Соединение — де разрослось, не годится людей с малыми званиями держать на больших должностях». Теперь все они арестованы и переданы в военный трибунал. Пощады, конечно, не будет.
Впервые в этом месяце я побывал в настоящей, жарко натопленной деревенской баньке. Ее построили бойцы постов наблюдения. Здесь большой котел горячей воды, запасены дубовые веники, а камни в парной накалены так, что выплеснутая из ковша вода словно взрывалась, с треском мгновенно превращалась в облако пара.
Наши отощавшие тела соскучились по теплу и мылу. Мы давно не видели друг друга голышом. Зрелище, нужно сказать, удручающее. У всех политотдельцев животы подтянуло, а под кожей резко выпирали «шпангоуты» — так в шутку у нас называют ребра. Пропагандист Васильев с грустью заключил:
— Мослы лишь остались! И фаса нет, один профиль. Мы все, конечно, испытывали небывалое блаженство, истязуя себя вениками и ощущая щекочущее покалывание крови в разомлевшем теле. Мягкий пар обволакивал, обнимал нас, а запахи смолистых бревен, смешанные с ароматом дубовых листьев, пьянили, кружили голову...
Но удовольствие, к сожалению, было недолгим. Начался обстрел. Снаряды рвались где-то вблизи на льду.
В бане почему-то страшней, чем в казарме. Голышом ты чувствуешь себя беззащитным: боишься обваренным очутиться на снегу.
Мы ополоснули друг друга прохладной водой, насухо вытерлись и стали торопливо одеваться, чтобы покинуть опасное место.
У нас перемены: назначен новый командир ОВРа — бывший флагманский штурман, капитан второго ранга Ладинский. Говорят, что он отменно знает свое дело.
Мы теперь не кронштадтский ОВР, а всего Балтийского флота. В нашем соединении 170 вымпелов! Шестьдесят крупных кораблей и почти все катера МО. Мы не отдадим больше ни одного человека на сухопутный фронт. Весной наши корабли первыми должны открыть навигацию и очистить фарватеры от мин.
Два дня шел снег, дороги раскисли, затрудняли наступление наших войск под Москвой. Сегодня чуть подморозило, продвигаться будет легче.
Для поднятия духа солдат на Восточном фронте по радио выступил Гитлер. Он заверил, что знает о страданиях солдат и надеется на их терпение и строгое выполнение приказов. При этом пообещал применить в войне новое оружие, которое приведет к скорой победе. А неудачи под Москвой объяснил выравниванием фронта, чтобы перейти от маневренной войны к позиционной. О блицкриге уже ни слова! Понял, что молниеносной войны не получилось.
Ночью мы проснулись от грохота и сотрясений. Где-то рядом с казармой бухала «стотридцатка», и ей вторили другие батареи острова. От их пальбы дрожали стены старой казармы и жалко звякали стекла окон.
По сведениям разведки, в сочельник сменялись гитлеровские дивизии на Перешейке и Южном берегу, чтобы рождество отпраздновать в тыловых квартирах. Наши артиллеристы решили на прощание угостить их стальными пирогами со шрапнельной начинкой.
Сегодня «Ленинградская правда» принесла хорошую весть: рабочие вместо 250 граммов хлеба будут получать 350, а служащие — 200. Обещают выдать по карточкам крупы и мяса. Значит, подвоз налаживается.
6 декабря было разрешено выбираться из Ленинграда по льду Ладожского озера. Желающих оказалось много. С одного берега на другой потянулись вереницы людей с нагруженными саночками. Не все они рассчитали свои силы. Многие по пути садились отдыхать и больше не поднимались — замерзали. Пришлось посылать специальные машины подбирать уставших и обмороженных.
Сейчас пешие переходы по льду запрещены. Чтобы вывезти ленинградцев на Большую землю, мобилизованы все городские автобусы.
В осажденный город пришла новая беда: замерзли водопровод и канализация. За водой ленинградцы ходят на Неву.
Наши политотдельцы и «флажки» — флагманские специалисты, пользуясь флотским гостеприимством, умудряются дважды обедать и ужинать. Поедят на корабле и спешат к себе в кают — компанию, чтобы получить хотя бы второе и хлеб. И все равно остаются голодными. Это я испытал на себе. Столь не сытно наше питание.
На флоте радость: черноморские корабли высадили десанты на Крымское побережье. Заняты Керчь и Феодосия. По этому случаю Новый год будем встречать с вином.
Вечером политотдельцы разошлись по кораблям для собеседований. Я был на сторожевике «Коралл». Военкомом на этом корабле бывший кавалерист Еременко. У него в каюте на переборке накрест висят ярко надраенный клинок и украшенные черненым серебром ножны. Про свою шашку он говорит с уважением и уверяет, что чистит ее чаще, чем зубы.
Еременко худощав, черноволос, по-кавалерийски строен. Зимней флотской шапке придал такую форму, что она стала похожей на кубанку. Носит ее чуть набекрень. У него не ботинки, а хромовые сапоги с начищенными до блеска голенищами. Так и ждешь — сейчас звякнут шпоры.
Он сам, а поэтому, видимо, и все его краснофлотцы рвутся воевать на сушу. Они изучают ручной пулемет, бросают гранаты и ходят на лыжах. Если бы у них был конь, то военком, наверное, научил бы рубиться. Весенняя навигация его не волнует, он уверен, что попадет на сухопутный фронт. Зря его держат на корабле.
В кубрике я провел беседу с краснофлотцами и ужинал с командирами. Когда я уходил с корабля, то видел на льду у трапа детишек и женщин с котелками и бидончиками. Они ждали, когда кок вынесет остатки ужина и кастрюли, с которых можно наскрести пригарков.
Как женщины и ребятишки проникают к кораблям? Ведь в воротах стоят часовые. Видно, они пробираются по льду, далеко обходя часовых. Голод не тетка, чего не предпримешь, чтобы добыть немного супу и каши.
Наша парикмахерша утром работает в штабе и политотделе, а днем ходит по кораблям, стрижет и бреет ради обеда и ужина.
Новый год встречали в кают — компании казармы. Стоя выслушали выступление по радио Михаила Ивановича Калинина. Всесоюзный староста, поздравив советских людей с наступающим Новым годом, сообщил радостную весть: наши войска, разбив шесть корпусов гитлеровцев, взяли Калугу.
Прокричав «ура», мы выпили по полстакана красного вина. Потом завели патефон, ужинали и пили жиденькое пиво, добытое нашим политотдельцем Михайловым — бывшим кронштадтским судьей.
Ровно в 0.30 минут наша соседка «стотридцатка» открыла огонь по берегу, занятому противником. Она заглушила праздничную музыку и напомнила о блокаде.
В первый день нового года коки напекли пирогов с мясом и рисом. Всем досталось по куску. Проглотили и... остались голодными. А ведь когда-то пирогами наедались до отвала. Да и хлеба маловато. Нам пока ничего не прибавили.
С Сескара вернулся наш политотделец Редькин. Весь путь по торосистым льдам он проделал на лыжах.
Оказывается, для обслуживания ледовых дорог создан специальный гидрографический отряд. Гидрографы, овладев лыжами, исследуют лед и проводят по льду на острова не только машины с провиантом, но и танки.
Отличился гидрограф Черкасов. Вьюжной декабрьской ночью он из Лавансари провел на Гогланд отряд наших лыжников. Появление на острове людей в белых балахонах было столь неожиданным, что противник в панике бежал.
Остров Гогланд опять наш. Теперь, после освобождения Тихвина и улучшения наших дел на сухопутном фронте, он нам еще послужит.
Весной, видно, сложна будет борьба с минами. Наш тихоходный тральщик, застрявший во льдах у Сескара, вдруг понесло вместе с ледяным полем. Начался невероятный грохот. Это рвались мины, под небеса вздымая ледяные осколки. Командир тральщика насчитал тридцать четыре взрыва. Лед не только взрывает мины, но и срывает их с минрепов. Рогатые клецки будут плавать по всему заливу. Весной жди их и на большом Кронштадтском рейде.
Пришел сборник политуправления по обмену опытом политической работы в боевой обстановке. Один из авторов расхвалил нашу многотиражку «Балтиец» за умелую подачу материалов, воспитывающих бесстрашие и мужество. Мое «войско» в честь этой похвалы прокричало «ура». Девушки уже не рвутся на фронт. Они убедились, что их работа необходима флоту.
В Ленинграде на исходе жидкое топливо для электростанций. Ленсовет попросил флот поделиться мазутом и соляром, сохранившимися в Кронштадте.
Но как доставить жидкое горючее? Для этой цели выделили одну из крупных подводных лодок «Правда». Чтобы ее рубка и надстройка не выделялись среди льдов, их покрасили в белый цвет.
Из Ленинграда, проламывая довольно толстый лед, «Правду» повел за собой ледокол. Первое время, хотя и медленно, шли они в тишине. Потом противник, видно, обнаружил ледокол и принялся из Стрельны и Петергофа обстреливать Морокой канал. Снаряды рвались на льду рядом с подводной лодкой, но отставать от ледокола было рискованно: пробитая во льдах дорога на морозе могла быстро застынуть.
Более сорока минут шли корабли под огнем противника. К счастью, ни один снаряд в «Правду» не попал, лишь осколками поранило нескольких подводников, стоявших наверху. Ледокол же пострадал основательно. В него попало шесть снарядов. Был убит вахтенный рулевой, и чуть ли не треть команды получила ранения.
Ледокол все же пришел своим ходом и привел при-топленную подводную лодку в Кронштадт. Здесь в объемистые цистерны «Правды» было залито семьсот тонн соляра.
Тот же ледокол через несколько дней повел тяжело нагруженную подводную лодку в затемненный Ленинград. Шли в тридцатиградусный мороз в сплошной мгле, делая все возможное, чтобы ни одна искорка не выдала корабли. И это удалось морякам. Гитлеровские артиллеристы приметили конвой, когда он уже подходил к огражденной части Морского канала. Открытый вдогонку огонь не причинил вреда.
В самые темные дни ленинградские электростанции получили горючее, чтобы выработать ток цехам, изготовляющим танки, пушки, снаряды, осветить и дать тепло госпиталям, детским садам, хлебопекарням и общественным столовым.
Все наше начальство отбыло в Ленинград. Там ремонтируются крупные корабли. В Кронштадте остались заместители. Меня вызывают в Пубалт на совещание редакторов многотиражных газет, а поговорить о транспорте не с кем. Связываюсь по телефону со старшим политруком Семеновым — редактором многотиражки «Огневой щит». Тот посоветовал:
— Приходи к шести утра к четвертой северной казарме. Пойдет грузовая машина с медиками. Только не опоздай. На улице мороз. В заливе еще холодней. В открытой машине замерзнешь.
В казарме остались валенки одного из инструкторов политотдела. Решаю надеть их. Но в Ленинграде погода капризная: сегодня мороз, а завтра — оттепель. В валенках по воде не будешь ходить. Запихиваю в вещевой мешок сапоги.
Печатник принес еще мокрые листы оттисков последнего номера газеты. Я вычитал их, подписал и попросил разбудить меня в пять утра.
Сегодня улягусь спать раньше. Предстоит нелегкий путь.
Вот я и в Ленинграде. Пишу в теплой и светлой каюте на корабле. Мы добирались из Кронштадта в Ленинград больше десяти часов, и не просто, а с преодолением препятствий и приключениями.
На эвакопункте ко мне и Семенову присоединился политрук Кронфельд, редактировавший многотиражку фортов. Медики не хотели троих брать на свою трехтонку. Шофер уверял, что у машины плохие скаты, ее нельзя перегружать. Но его заставили посадить нас и еще двух женщин.
Мы выкатили на лед первыми. Ночью была метель.
Дорогу во многих местах замело так, что машина застревала. Нам приходилось соскакивать на лед и дружно толкать трехтонку. А она буксовала, обдавая нас ошметками снега.
Восемь километров ледовой дороги мы преодолевали часа два. А когда выбрались на берег и миновали контрольный пункт, шофер объявил:
— Дальше машина не пойдет, кончилось масло. Буду, ждать, когда его подвезут.
И он стал закрывать одеялами капот грузовика. Зная шоферские уловки, я остался сидеть в кузове. Но мои спутники спрыгнули в снег и стали звать:
— Плюнь. Тут до вокзала недалеко. Поедем в Ленинград поездом.
И я пошел с ними. Когда мы свернули на тропу, ведущую к вокзалу, то увидели, как наша трехтонка газанула и умчалась на Приморское шоссе. Подлец шофер обманул нас.
Недалеко от железнодорожного пути мы увидели труп, завернутый в половик. Конечно, заволновались: «Кто такой? Почему труп брошен?»
Две школьницы, проходившие с сумками мимо, сказали:
— Это Водовозов, он третий день валяется.
Нас удивило равнодушие девочек. В Кронштадте убитых и раненых убирали быстро. Значит, они здесь нагляделись такого, чего мы не знаем.
. На вокзале нам сказали, что поезда не ходят уже второй день. Нет дров. Ждать бесполезно.
Как же добраться до Ленинграда? Мы вышли на Приморское шоссе. Там увидели еще одного мечущегося кронштадтского редактора.
— Машины не останавливаются, — сказал он. — Проносятся мимо. Больше часа голосую.
Тогда мы решили не стесняться: вытащили пистолеты и выстроились на дороге.
Мчавшаяся пятитонка, нагруженная пустыми железными бочками, замедлила ход и остановилась. Из шоферской кабины выскочил капитан.
— Что за безобразие! По какому праву машины останавливаете?
— Нам надо в Ленинград, а по — иному вас не остановишь.
— Никого не беру, у меня скаты плохие.
Но мы не поверили ему, все забрались в кузов и даже втащили к себе двух медичек. Капитан, видя, что с нами ничего не поделаешь, махнул рукой и скрылся в кабине шофера.
Грузовик дернулся и понесся по избитой дороге, бренча бочками.
Чтобы спокойней было ехать, мы все бочки поставили на попа, а сами сгрудились у кабины. Но и здесь пронизывал колючий холод. Мороз был не менее двадцати градусов. Встречный ветер резал щеки ножами, слеплял — веки.
Я повернулся спиной к ветру и увидел перед собой молодую медичку, которая, не снимая с плеч вещевого мешка, лежала грудью на бочке, а руки засунула в рукава. Мороз выбелил ей поднятый воротник шинели, выбившиеся из-под шапки прядки волос, брови и ресницы. Лицо и лоб у нее покраснели от холода, а левая щека и край подбородка начали белеть.
«Обморозится», — подумал я и посоветовал девушке растереть лицо. Но она так окоченела, что не могла шевелить пальцами.
Мы сняли с нее вещевой мешок и принялись растирать плечи, пальцы, щеку... Делали это старательно, но, видно, не очень умело, потому что девушка принялась отбиваться:
— Хватит... довольно... вы содрали кожу... болит! И на глазах у нее выступили слезы. Пришлось припугнуть.
— Не плачьте! Слипнутся ресницы, не раскроете глаза.
И медичка мгновенно умолкла, а затем уже сама вытерла платком лицо досуха. Оно у нее пылало.
Пятитонка довезла нас до Каменного острова. Здесь машина сворачивала к складам, укрытым в парке. Мы все сошли на дорогу и отправились дальше пешком.
Первое, что нас потрясло, — это обилие трупов. Потоки саночек и спаренных лыж, на которых, словно мумии, лежали завернутые в простыни либо в портьеры, занавески и ковры ленинградцы, умершие от истощения.
Впрягшись по два — три человека в импровизированные сани, тащили покойников на кладбище подростки и женщины. Мужчины встречались редко. А кто не мог раздобыть лыж или саней, волочили своих родственников в оцинкованных лоханях, в длинных, грубо сколоченных ящиках из фанеры, поставленных на полозья.
Некоторых силы покидали в пути. Они садились на саночки с трупами и понуро отдыхали, а может быть, медленно умирали.
Мы подошли к двум женщинам, закутанным в шерстяные платки, перекрещенные «а груди.
— Вам дурно? Чем можем помочь? На нас уставились непомерно .большие, скорбные глаза.
— Вы же не пойдете с нами на кладбище? — с трудом проговорила одна.
— Нет, спешим.
— Тогда обойдемся... дотащим как-нибудь сами.
Двум ремесленникам, везшим в ящике убитую снарядом мать, мы дали по сухарю. Они тут же начали их грызть.
Медичка спросила:
— А отец у вас есть?
— На фронте, — ответил, хмурясь, старший. — В том месяце писал.
— Куда же вы теперь денетесь?
— Перейдем жить на завод. Нам позволили.
Трамвайная линия на Кировском проспекте была погребена под толстым слоем плотно утоптанного снега. Автобусы не ходили. Пешеходы шагали прямо по мостовой. Многие из них тащили за собой детские саночки. Саночки в городе стали главным видом транспорта.
На площади Льва Толстого застряла пятитонка. Издали показалось, что она загружена сеном, прикрытым брезентом, а когда мы подошли ближе, то увидели, что в кузове горой лежат окостенелые на морозе трупы.
Уже было два часа дня. Вдруг начался артиллерийский обстрел. Снаряды с характерным шуршанием и свистом пролетали над нами и хлестко разрывались где-то вблизи за домами. Эхо повторяло грохот.
— Сейчас накроет, — сказал Семенов. — Надо бы переждать.
Мы поспешили под сводчатую арку ворот и там, прижавшись к стене, стали прислушиваться. Это вызвало у проходившей мимо ленинградки презрение:
— Тоже вояки! Обстрела испугались!
Нам стало неловко. Сделав вид, что мы укрылись от ветра только покурить, подымили малость и вышли на панель. Впереди на мостовой вспыхнул оранжевый клубок разрыва. Зацокали по стенке дома осколки, и с верхних этажей посыпались стекла. Глупо было шагать навстречу опасности, когда вокруг были надежные укрытия, но так поступали ленинградцы, и нам не хотелось позориться.
В переулке почти против кинофабрики в зеленоватый пивной киоск угодил шальной снаряд и разбил его в щепы. К месту взрыва мгновенно кинулись женщины и принялись растаскивать обломки. Их не пугала смерть — необходимы были щепки, чтобы сварить обед и хоть немного погреться у жестяных печурок, которые, как в дни гражданской войны, вошли в быт блокадников.
У памятника «Стерегущему» сворачиваем вправо и шагаем вдоль парка. Мороз выбелил поблескивающей изморозью стены домов, столбы, деревья. В Зоологическом саду тишина. Там уже нет ни зверей, ни птиц.
Мы не привыкли к длительной ходьбе, быстро взмокли и выдохлись. У стадиона имени Ленина сели отдыхать. Потом, едва волоча отяжелевшие ноги, пересекли мост и, изнемогая от усталости, дотащились до Морской академии. Здесь выяснилось, что свои продовольственные аттестаты мы должны сдать в столовую Дома флота.
Аттестаты у нас приняли, но поесть не дали.
— Приходите завтра, сегодня на вас не выписали.
— Но у нас же пропадает питание за целый день.
— Нас это не касается. Надо было в Кронштадте взять сухим пайком.
Никакие уговоры не помогли. В Ленинграде на учете каждая крупинка. Здесь морское гостеприимство уже не действует. Нам только разрешили налить в кружки горячего кипятку.
В Доме флота ютились композиторы. Все они собрались в столовой у рояля и проигрывали только что сочиненную песню. Я не стал слушать, надо было устраиваться на ночлег. Куда же идти? Решил разыскать на Неве минный заградитель «Урал». На нем теперь находилось наше начальство и политотдел.
На всякий случай я подошел к телефону н позвонил домой. И мне вдруг ответила обрадованная теща.
— Приходи, покажись. У нас на кухне тепло, можешь переночевать.
— Спасибо, — поблагодарил я, — постараюсь прийти.
Это чудо, что в холодном, обледеневшем городе действует телефон.
Я захватил из Кронштадта письма политотдельцев. Первым делом нужно было отнести их на «Урал». Перейдя на другую сторону застывшей Невы по Дворцовому мосту, слева я увидел знакомые скошенные мачты «Полярной звезды». Яхта стояла вмерзшей в лед прямо перед дворцом.
Издали она казалась сказочным кораблем, построенным из хрусталя. Борта выбелило. Весь такелаж покрыло пушистым инеем. С антенны и труб свисали сосульки. На палубах — ни души. Словно все оцепенело от холода. Даже часовой у трапа, закутанный в длиннополый тулуп с поднятым заиндевевшим воротником, стоял неподвижно, точно замороженный. Но когда я подошел к нему вплотную, часовой, как бы очнувшись, козырнул, Он узнал бывшего редактора многотиражки.
— Где «Урал» стоит? — спросил я у него.
— У Летнего сада, третьим от нас, — доложи л подводник.
«Урал» прежде был обыкновенным пассажирским пароходом. Лишь во время войны его вооружили пушками и превратили в минный заградитель. Показав дежурному по кораблю удостоверение, я прошел в носовую часть, где находились каюты политотдельцев. Но там никого не застал. Все ушли ужинать в кают — компанию.
«Ну и сглупил же, сдав аттестат в Доме флота! — принялся корить я себя. — Здесь бы меня обязательно покормили».
Досадуя, я прошел в каюту пропагандистов, снял шинель и взглянул в зеркало. На меня смотрел малознакомый морячок, с запавшими глазами и сильно похудевшим лицом. Чувствовалось, что он очень устал и ослаб: волосы на лбу слиплись, лицо покрывали капельки пота.
— Нда — а, братец, слабаком стал! — произнес я вслух. — Сможешь ли без ужина завтра ноги таскать? И мне вдруг ответил голос Радуна:
— Ужин будет... устроим.
В дверях стоял ухмыляющийся бригадный комиссар.
— Почему вид такой заморенный? — спросил он. — Заболел?
— Никак нет, — ответил я. — Много пешком прошел... выдохся.
— А у нас машины не дали?
— Какое! Отказали.
— Ну, я этому новому задам. Будет знать, как игнорировать редактора, отмеченного флотской печатью.
Мне почудилась в его словах ирония. Я взглянул на бригадного комиссара, но не уловил насмешки в глазах.
Радуя провел меня в свою каюту, усадил в кресло и, позвонив на камбуз, приказал принести два ужина.
Этакого товарищеского участия и внимания я не ожидал. Что случилось с Радуном? Ведь еще недавно он был равнодушен к газете. Неохотно читал ее и подписывал. А потом поручил этим делом заниматься заместителю начальника политотдела батальонному комиссару Фоманову. Тот сразу же принялся критиковать газету и учить:
— Слишком много у вас отсебятины. Возьмем хотя бы передовку. Почему не заимствуешь из центральной печати? Я вот как делаю, когда надо политически крепкую статью написать: за основу беру передовую «Правды», кое — что из «Комсомолки» добавляю либо из «Звезды», а то из «Красного флота». И ко мне не придерешься — все политически правильно. Только надо с умом делать.
— Такую работу у нас называют плагиатом.
— Чего? Чего?.. — «е понял Фоманов.
— Литературным воровством, — пояснил я. Батальонный комиссар обиделся и, побагровев, пригрозил:
— Ну, гляди! Если чего наляпаешь — пощады не будет.
А когда газету похвалили, Фоманов бурно поздравил меня и сказал:
— Мы с тобой еще не такую будем выпускать. Пусть другие у нас учатся.
Радун, конечно, понимал, что от Фоманова новшеств в газете не дождешься, поэтому за ужином оказал:
— В феврале мы докладываем на Военном Совете о ремонте кораблей. Нужно выпустить несколько специальных номеров газеты и листовок. Сделайте так, чтобы не стыдно было показать людям.
— Ясно.
— Кого-нибудь в помощь дать?
— Обойдусь. Только намекните Фоманову, чтобы он не очень мешал.
Радун усмехнулся и неодобрительно покачал головой.
— Еще какие просьбы? — спросил он.
— Хочу сегодня попасть домой.
— Идите. Жить будете здесь, на «Урале».
На этом разговор наш кончился. Захватив с собой оставшееся печенье, я сошел с корабля и поспешил на канал Грибоедова.
По пути я догнал высокого мужчину в башлыке, который брел как-то неестественно выпрямившись и откидывая голову назад. Неожиданно он покачнулся и медленно, как столб, рухнул в снег. Я попытался его поднять, но мужчина странно выгибался и падал.
— Пьяный, что ли? — пробормотал я.
— Какие теперь пьяные! — возразила женщина. — Слабыми все стали, особенно мужчины, на ногах не держатся. Давайте доведем его хоть до подъезда какого, а тут он замерзнет, — предложила она.
Против моего дома находилась больница имени Перовской, ставшая военным госпиталем. Мы с трудом провели спотыкавшегося мужчину в вестибюль и посадили на скамейку.
— Раненый? — спросила дежурная санитарка, подняв фонарик.
— Да нет, вроде бы целый, — ответила моя помощница. — На канале с товарищем моряком подобрали... боялись — замерзнет.
— Целых не берем, — твердым голосом отрезала санитарка и, перестав светить, пошла к своему столику. — Забирайте обратно.
— А нам забирать его некуда, он незнакомый, — ответила пришедшая со мной женщина и пошла к выходу.
Я тоже подумал: «Куда же девать? Пусть в вестибюле отдохнет, вое же не на снегу, а в доме». И, не обращая внимания на крики санитарки, вышел.
На лестнице нашего «недоскреба» было темно. Держась одной рукой за перила, я медленно поднимался. На площадке третьего этажа мои ноги наткнулись на препятствие. Я зажег спичку и увидел лежащую навзничь с раскинутыми руками дворничиху. Глаза у нее были открыты, зубы оскалены. Она, видимо, лежала здесь с утра, так как успела окоченеть.
В мирное время, неожиданно наткнувшись в темноте на труп, я, наверное, в ужасе бы вскрикнул и принялся сзывать людей, а теперь — огляделся, спокойно перешагнул и стал подниматься выше.
В темном и длинном коридоре пятого этажа я долго шарил руками по стене, пока нащупал свою дверь. Звонок не работал. На стук откликнулась теща, но она не решалась открывать запоры, потому что не узнала моего голоса. Это проделала более храбрая, почти гвардейского роста бывшая няня. Она теперь работала дворничихой в нашем доме.
В прихожей светила крохотная лампочка. — изобретение блокадников. Она не коптила, так как имела стекло, сделанное из мензурки, и мало сжигала керосина.
Теща, няня и сестра жены с ребенком ютились на кухне, где топилась плита, распространявшая тепло. Топливом служили щепки и слежавшиеся в старых сараях высушенные опилки.
На плите фырчал закипавший чайник. Я принес немного сахару и две банки витаминов «С», подаренных ханковцами. Угощать меня было нечем. Хозяйки устроили чаепитие. Витамином заправили кипяток, а сахар накололи крошечными кусочками.
Заложив за щеку осколочки сахара, я с удовольствием потягивал небольшими глотками красноватый чай из блюдечка и слушал невеселые рассказы.
Уже две недели население не получает по карточкам никаких продуктов, кроме хлеба. Но и хлеб похож на замазку, — в нем малая толика ржаной муки, а больше всяких примесей.
Все съедобное и полусъедобное пущено в пищу. Хозяйки пекут лепешки из картофельных очистков, жмыхов, костяной муки и... вымоченной горчицы. Варят казеин, сыромятные ремни, невыделанные кожи и засохшие кишки, завалявшиеся на складах. Приготовляют салаты из молодых побегов сосны, елей и листьев домашних фикусов.
Детгизовцы варят похлебку из клейстера, запасенного типографией для корешков и обложек книг.
Ленинградцы живут в не отапливаемых квартирах с замерзшими уборными и водопроводами. На весь город где-то на Васильевском острове действует одна баня. Но разве до нее мог кто добраться! Да и мыла нет. Наши моются в лохани на кухне.
Мертвых много. Хоронить некому. Говорят, что могилы на кладбище роют уже не лопатами, а экскаваторами да взрывчаткой и укладывают мертвецов штабелями.
Хуже всего с детьми. Для них не хватает цельного молока, которое поступает из пригородных совхозов лишь в детские ясли. А молоко консервированное и в порошке выдается редко и в таких дозах, что хватает на два — три дня.
У племянника непомерно большая голова и крошечное тельце. Он похож на беззубого старенького гномика. В глазах недетское страдание и тоска. Я принес сбереженные во время ужина две печенины. Юрик, дрожа от нетерпения, схватил их, зажал в сморщенных, почти по-цыплячьи худеньких лапках и начал жадно глодать голыми деснами.
Бабушка, жалостливо глядя на него, с печалью сказала:
— Не жилец он на этом свете. Как тут расти, когда ни молока, ни солнца не видит? На улицу мало выносим, То обстрел, то холодно. Да и сил нет. Живем точно в пещере — в полутьме да закутанные.
Редакторский семинар длился два дня. Инструктор отдела печати Пубалта батальонный комиссар Мишулис — белоголовый, подслеповатый альбинос — критиковал нас за нечеткие политические формулировки и слабые полосы газет. Со скрупулезностью придирчивого корректора Мишулис наловил множество «блох» и выговаривал за них скучным менторским тоном, не вникая в условия, при которых готовились газеты. Кроме раздражения и неприязни, он иных эмоций у нас не вызвал, так как советы его годились лишь для мирного времени, когда при хорошем свете можно разглядеть опечатки в оттисках и стол не дрожит от взрывов.
Вторым выступал мой бывший начальник — полковой комиссар Бобков. Он теперь в разведгруппе флота. Докладывая о положении дел на фронте, Бобков предупредил:
— Прошу никому не пересказывать то, что я вам доложу. Разведчик, как аптекарь, не чувствует специфических запахов. Могу проговориться. Мне уже влетело за одну информацию от Жданова, так что не подводите.
Но ничего особо секретного он нам не сообщил. Все, что Бобков говорил, мы знали из газет и бюллетеней пресс — бюро. Но настроение он нам испортил. Мы ждали намеков на скорое наступление и освобождение железных дорог, а он советовал запастись терпением и подтянуть ремни. Наш город пока будет снабжаться по льду. Больших запасов не сделаешь, так как грузовые машины преодолевают путь в 140 километров.
Потом выступил невысокий и худощавый контр — адмирал Грен. Он глуховат, говорит то очень громко, то так тихо, что не уловить слов. Речь шла о действиях артиллерии и ремонте пушек. Слушать его было интересно. Видно, что человек любит и знает свое дело.
Вечером нас пригласили на концерт. В Дом флота приехали артисты, но выступить им не удалось, так как неожиданно погас свет и пришло сообщение, что его не будет до утра.
На следующий день мы делились опытом работы в боевых условиях, а позже слушали доклад о ходе войны на Тихом океане.
В конце совещания с темпераментной речью выступил Всеволод Вишневский. Он призвал редакторов вести ежедневные подробные записи о войне на море и на суше. Это — де понадобится для истории. Ему долго хлопали.
Посему последнюю запись я сделал столь подробной и пространной. Впрочем, этому способствовал и электрический свет в каюте, при коптилке писать тошно.
На «Урале» на всех политотдельцев мест не хватает. Меня перевели жить на бывшую царскую яхту «Штандарт», превращенную в минный заградитель. Здесь я могу наблюдать за ремонтом и работать в отдельной каюте.
Модернизированная яхта имеет грозный вид, она похожа на легкий крейсер. На заводе стоит у стенки почти в том же месте, где в 1917 году ремонтировался крейсер «Аврора». Это отсюда в ночь на 25 октября с помощью буксиров революционный крейсер вышел в Неву и присоединился к восставшим.
Несмотря на тридцатиградусный мороз, на корабле светло и чисто. В жилых помещениях ежедневно проводится мокрая приборка. Кормят однообразно, но довольно сытно. Порт изготовил из черной муки подобие вермишели. Она идет в суп и на второе. В общем, едим с печеным хлебом заварной. Гарниров и подливок нет. Зато мы пьем по утрам кофе со сгущенным молоком. Оно выдается взамен масла и сахара.
Прежде, став на ремонт в док, военные моряки никаких забот не знали, потому что все делали заводские мастера и рабочие. Сейчас же перебирать машины, заменять изношенные детали и латать корпуса приходится самим. Рабочих не хватает, а те, что приходят в цеха, едва двигаются. У них нет сил махать кувалдой, пилить и рубить металл, стоять у станков. Они могут быть только консультантами. Старшинам и краснофлотцам приходится самим делать отливки, поковки и обрабатывать их на станках.
Тяжело рабочему человеку в осажденном городе. Он, как фронтовик, находится на передовой линии, а паек получает мизерный. Сердце сжимается, когда видишь рабочих, выходящих в конце дня из цехов. Уже не слышно прежних шуток и смеха. Молча бредут высохшие и болезненно пожелтевшие судостроители. Каждый несет с собой котелок либо стеклянную банку с остатками жидкого супа, чтобы подкормить семью — жену и детей. Некоторые, чтобы не упасть, поддерживают друг друга. Если кто свалится, его обходят. Нет сил возиться с упавшим. А тот молчаливо лежит, в надежде, отдохнув, самостоятельно добраться до проходной.
Многих у проходной ждут жены с саночками. Они довезут кормильца до дому, а завтра опять притащат на завод. А кто потерял родных, старается с завода не уходить, он здесь днюет и ночует.
Завод часто обстреливается. Люди гибнут в цехах, не видя перед собой противника.
Чтобы сохранить специалистов корабельного дела, некоторых инженеров и опытных работников командование зачислило на морское довольствие. Корабелы обедают в кают — компании после нас и тайком сливают остатки супа в термосы, чтобы отнести домой.
Сегодня «Ленинградская правда» сообщила, что за первую половину января будет выдано по карточкам: 100 граммов мяса на едока и по 200 граммов круп и муки. Не очень жирно, если это разделить на пятнадцать дней.
Наши тральщики и сетевики ремонтируются и на Петрозаводе. Завод расположен на Неве, но в другом конце города. Я отправился туда пешком в потоке саночников.
В Ленинграде тротуары давно похоронены под сугробами. Все шагают посреди мостовых, благо транспорта в городе немного. Лишь изредка, гудя, промчится легковушка или покрашенный мелом фронтовой грузовичок.
Стынущий на морозе город побелел и обледенел. Если бы не война и голод, то можно было бы любоваться толстым слоем пушистого инея, который покрыл стены домов, деревья, скрученные провода, застрявшие в пути трамваи, троллейбусы, чугунные столбы и баррикады, перекрывающие концы улиц. Даже пар, вырывающийся изо рта, мгновенно застывает и осыпается на одежду серебристой пудрой. Вместо неба над домами и потоками пешеходов висит белесая муть. Кажется, что никогда уже не пробьются через нее лучи солнца.
На улице Пестеля тихим пламенем горел четырехэтажный дом. Его жильцы, выбросив на снег свой скарб, запрудили улицу и безучастно смотрели, как пламя пожирает жилье.
Пожар возник по глупости жилицы. Старуха с третьего этажа, чтобы теплей было спать, затолкала под кровать жаровню с углями. Во сне она, видимо, ворочалась, а из прохудившегося матраца сыпалась труха. В общем, когда она проснулась, то комната была в дыму и огне...
Огонь гасить нечем. Вода в этом районе не идет. Пожарники беспомощны.
Подобные пожары в городе возникают часто, и люди на таком холоде остаются без жилищ. Погорельцев и разбомбленных поселяют в квартиры эвакуированных.
По дороге в нескольких местах видел в сугробах полузасыпанные снегом трупы. Скоро их совсем занесет. Какая страшная будет весна, когда снег растает, а нечистоты и трупы обнажатся. Тут жди эпидемий.
Ленинграду пора создавать санитарные отряды. А самих ленинградцев в спешном порядке вывозить в теплые края, где в изобилии есть продукты. Иначе будет поздно...
Мой путь пролегал мимо Смольного. В нем и сейчас обком и горком партии. Смольный хорошо закамуфлирован сетями. Сверху он, вероятно, походит на занесенный снегом парк.
Мне нужно было идти на завод через мост, но по льду показалось ближе. Я спустился на застывшую, торосистую Неву и перешел, увязая в снегу, на другую сторону. А там меня встретил часовой.
— Назад! — закричал он. — Нельзя здесь ходить!
На мою попытку объяснить, кто я такой, он щелкнул затвором и вскинул винтовку. Пришлось поворачивать и идти в обход.
У заводской проходной толпилось много женщин. Одни пришли с санками, другие принесли судки, чтобы получить из заводской столовой обед для заболевшего на работе мужа. Бестолковые вахтеры их почему-то не пропускали, ждали каких-то распоряжений директора.
Худая, с выбившимися из-под платка седыми волосами женщина кричала в телефонную трубку:
— Когда же ваша столярка сколотит гроб? Вы же обещали! Сколько ждать можно? Филипп уже десять дней в сенях лежит, похоронить не могу. Нельзя же обманывать! Войдите в положение...
Ей, видимо, отвечали, что столярка перегружена подобными заказами, что нужно подождать еще.
— Ну нет! Я до директора дойду, — погрозилась женщина. — Он вас поторопит!
Дав отбой, она принялась звонить директору.
Ко мне прицепился мальчонка лет шести. Он был в засаленном отцовском ватнике, в черных чулках и больших ботинках. Дрожа от холода, заморыш спросил:
— Дяденька, нет ли папироски? Ну пожалуйста.
— Тебе еще рано курить, — ответил я. Мальчонка не отставал и продолжал канючить:
— Я не себе, папа послал. Просит хоть чинарика достать. «Смерть курить хочется». Дайте хоть махорочки, дяденька, вам же выдают... Папа сам бы попросил, но он ходить не может.
«Видимо, очень человек страдает без курева, если такого малыша на мороз послал», — подумал я и, вытащив три папироски, отдал их мальчонке.
Обрадовавшись, он спрятал добычу за отворот старой финской шапки и бегом помчался домой.
Я прошел на наши сетевики «Вятку» и «Онегу». Они стоят рядом. Эти корабли построены для одной цели: ставить в гаванях, проливах и в море оградительные противолодочные сети. Но в эту навигационную кампанию сетевики мало занимались своим делом, больше перебрасывали войска и пушки, так как, имея малую осадку, могли ходить по Неве и мелководью залива.
Сетевики не раз бывали под обстрелом и бомбежками. Они основательно износились и требовали капитального ремонта. А на завод рассчитывать не приходилось, он только давал кое — какие материалы да предоставлял морякам возможность работать в цехах.
Когда хочешь плавать на прочном и маневренном корабле с исправными машинами, то до всего дойдешь. На сетевиках нашлись изобретательные ребята. Они хитроумными камельками обогревали помещения, свет добывали из отслуживших свой век старых аккумуляторов, приспособив к ним крошечные аварийные лампочки.
Погревшись у камелька и выпив кружку горячего кофе, который краснофлотцы раздобыли в последнем походе на Ханко, я подробно записал, как были придуманы различные приспособления и найдены заменители. Опыт следовало распространить.
Возвращался я с Петрозавода более кратким путем.
Лед Невы был причудливо разрисован пересекавшимися тропинками. На всем протяжении реки виднелись темные фигуры. Многие ленинградцы тащили за собой санки, сгибаясь под тяжестью груза. Одни везли вязаночки дров, другие — в бидонах и ведрах — воду, третьи перевозили домашний скарб, четвертые — больных. Основная масса пешеходов — женщины. Что бы мы делали без них? Мужчины оказались более хрупкими, они выходят из строя быстрей.
Женщины вытачивают снаряды, отдают свою кровь, ухаживают за ранеными, обезвреживают неразорвавшиеся бомбы и снаряды, гасят пожары, присматривают за ребятишками, стоят за продуктами в очередях, ходят за водой на Неву, поддерживают порядок в домах... Да разве перечислишь все, что приходится делать женщинам в осажденном городе!
Лишения и заботы сильно изменили недавних франтих. Они одеваются во что попало, лишь бы согреться, не обморозиться. Самой модной одеждой стали ватные стеганые брюки, такие же ватные куртки и шерстяные платки. Но этой легкой одежды не хватает. В ход пошли долгополые допотопные шубы, салопы бабушек, манто. Чтобы они не волочились по земле и не мешали ходить, их подвязывают солдатскими ремнями и веревками.
Бредут женщины с тусклыми взглядами, опухшими лицами, с мешками под глазами. Впрочем, многие красят губы помадой, чтобы они не трескались на морозе.
Дорогие мои ленинградки, что же сделала с вами война! Ведь еще совсем недавно нас, военных моряков, вы встречали приветливыми взглядами и добрыми улыбками. Сейчас же некоторые блокадницы смотрят на нас отчужденно, почти враждебно, словно обвиняют: «Это вы так близко подпустили фашистов к городу и обрекли нас на муки!» Но озлобленных женщин немного. У большинства нет неприязни к военным, они просто потупляют взгляд или стыдливо отворачивают худые носатые лица, чтобы мы не могли разглядеть преждевременных морщин, синяков и «цыпок» под глазами. А если какая взглянет невзначай, то смущенно, как бы прося прощения за то, что она подурнела. Очень уж тяжела жизнь без воды, тепла и электрического света.
Если будем живы, то надо в самом центре города воздвигнуть памятник безымянной блокаднице — ленинградской женщине, которая взяла на себя тяготы осажденного города, сумела выжить и помочь мужчинам не сдаться врагу.
Ленинградка на монументе не будет выглядеть рослой и могучей, какой обычно изображают мать — Родину, ее надо делать хрупкой и худенькой. Ведь все величие ее в том, что вот такая на вид слабенькая женщина сохранила силу духа и сумела одолеть пещерную мглу, почти полюсный холод и смерть.
Ее надо поднять на пьедестал вместе с детскими саночками. И пусть в глазах ее светятся, не слезы, а непримиримость. Слез не осталось, они давно выплаканы.
Все это я придумал в пути, едва передвигая ноги. На корабле мне повезло. Лекарский помощник, который увлекается стихами, увидев, как я промерз и устал, приготовил горячую хвойную ванну. Этакой благодати я не надеялся увидеть даже во сне. Мороз, тьма, а тут электрический свет и колышется зеленоватая прозрачная вода, которая приятно пахнет хвоей и прогревает тело, покрытое гусиными пупырышками.
Блаженствовал минут сорок.
Стрельбы сегодня нет, а может, я не слышал далеких разрывов.
Накопив много материала для газеты и листовок, я собрался в Кронштадт. Мороз усилился. Военком минзага Коваль, сочувствуя мне, приказал старшине из баталерки выдать на дорогу сухой паек, при этом добавил — «согревающий». Я получил большой сухарь, банку рыбных консервов и четвертинку водки. Навряд ли это можно назвать сухим пайком, но согреться и насытиться им можно.
До Горской наша машина добралась за восемьдесят минут. По пути четыре раза у нас проверяли пропуска. На лед не хотели пропускать: недавно был обстрел. Мы подошли к командиру контрольно-пропускного пункта и стали убеждать:
— На таком морозе вода мгновенно стынет. Чего вы опасаетесь, мы проскочим.
И он нас пропустил. А зря. Черная вода в полыньях еще не застыла. От нее поднимался пар и на ветре мгновенно превращался в колючую водяную пудру.
От каждой полыньи веером расходились трещины, из которых тоже проступала вода. Лед под нашей легковушкой колыхался и потрескивал. Только благодаря умелому маневрированию и скорости мы проскочили опасные места и довольно быстро добрались до Котлина, А там дежурному сказали, что грузовые машины нельзя выпускать на лед, утонут.
В таких случаях рисковать нелепо. Глупейшая гибель.
Мое «войско», пока я отсутствовал, несколько подраспустилось. Корректор занялась шитьем, а наборщицы и печатник за пять пачек концентрата гречневой каши печатали бланки для военторга. Клецко же, оставшийся за старшего, по — медвежьи отсыпался. Он прерывал дремоту лишь на завтрак, обед и ужин. От сна опух и стал каким-то серо — зеленым.
Взяв его в оборот, я спросил:
— Почему позволяете на нашей бумаге печатать бланки?
— Я здесь мелкая сошка, — стал жаловаться он. — Если прикажут — могу сказать только «есть», на большее у меня нет полномочий.
— А почему столько времени уделяете сну, когда не собран материал по ремонту кораблей?
— Сплю, чтобы не думать о еде, — начал дурашливо оправдываться он.
Я пригрозил, что если еще раз застану его днем спящим, то немедля отправлю на гауптвахту. А там, как известно, на сутки дают только кружку воды и сухарь, так что много о еде думать не придется.
Корректору и наборщицам вручаю текст листовок и приказываю:
— Приготовить оттиски к ужину. Все другие работы прекратить.
Военторговцы, узнав, что их бланки не печатаются, попытались воздействовать на меня через Фоманова. Заместитель начальника политотдела зашел в типографию и тоном хозяина сказал:
— Пусть твой Архипов печатает бланки. Это с моего разрешения.
— Мне устного разрешения мало, — возразил я. — Прошу письменный приказ, чтобы я под вашу ответственность приостановил выпуск газеты и принялся изводить бумагу на канцелярские бланки.
— Хочешь отношения обострить? — как бы удивляясь моей недальновидности, спросил он.
— Зачем же обострять? Просто не желаю отвечать перед Пубалтом за деяния доброго дяди. У меня бумаги на газету не хватает, приходится тираж уменьшать, а вам бланки понадобились.
— А кто же «добрый дядя»?
— Во всяком случае не я.
— Значит, письменного приказа будешь ждать? — не без угрозы спросил он. — Видно, забыл, что тут не бюрократическое учреждение, а воинская часть?
— Вот именно. Хочу, чтобы об этом все помнили.
Мы выпустили две листовки. Одну — гимн находчивым и умелым ремонтникам, дела которых приравниваем к боевым подвигам; вторую — обращение к механикам с полусотней советов, как выходить из трудных положений, если нет нужных деталей и материалов.
Я получил пачку писем. Они где-то скапливались и прорвались за кольцо блокады только сейчас. Вести невеселые. Жена пишет, что успела переболеть двусторонним воспалением легких и чудом выжила.
Пришла весть и от брата Саши. Он партизанил в лужских лесах. Был комиссаром отряда. От ночевок в болотах получил воспаление среднего уха. Болезнь изнурила его. Ему поручили вывезти из лесов в не оккупированный район больных и обмороженных. Со своим отрядом он перешел линию фронта в Тосненском районе, где-то между Грузино и Киришами. Как подлечится, вновь вернется в свои леса. Мать и его жена с двумя девочками из Луги эвакуированы в Татарию.
Разбросала же нас война!
Мороз на заливе доходит до сорока градусов. Контрольные посты не выпускают пешеходов на лед. Ослабевшие люди на ветре быстро замерзают.
Вчера ленинградцам прибавили хлеба: рабочим, по сто граммов, остальным — по пятьдесят. Суррогат хлеба стал основной пищей, поддерживающей жизнь. Из полученного пайка некоторые делают несколько сухариков и распределяют их на весь день. Когда голод становится нестерпимым, они берут частичку сухарика в рот и сосут, пока от него не останутся только осевки. Их не выплевывают, а старательно разжевывают и проглатывают.
На куске суррогатного хлеба долго не продержишься. Все ученые — химики и биологи мобилизованы на изыскание заменителей. Они нашли новое сырье для взрывчатых веществ и научились извлекать пищевые белки из технических сортов мыла, жиры — из красок. На бойне обнаружены запасы альбумина, полученного из переработанной крови животных. Он использовался для нужд промышленности. Сейчас же альбумин пущен на колбасы. К нему прибавляется соевый шрот и различные жмыхи. Колбаса довольно питательна. Побольше бы ее. Хорошо, что найдены залежи соленых и сушеных кишок. Из них изготовляют студни. Чтобы запах был менее отвратительным, в студни добавляют всякие специи.
Рабочим оборонных заводов выдается дополнительное питание: соевый кефир, котлеты и паштет из белковых дрожжей, желудевый кофе и... казеиновый клей.
Беды одна за другой обрушиваются на ленинградцев. Сегодня выбыла из строя центральная водонапорная станция. Она не получила электроэнергии. Хлебозаводы и другие предприятия остановились. Чтобы вовремя дать хлеб ленинградцам, на одном из хлебозаводов мобилизовали комсомольцев всего района. Оли выстроились от завода до Невы и ведрами по цепочке передавали воду.
На помощь ленинградцам с дизелями на грузовиках поехали наши корабельные механики. Они наладят в городе подачу электроэнергии, хотя мы сами в Кронштадте работаем с коптилками или пользуемся мигающим светом движков.
Тускло светит самодельная толстая свечка, которую где-то раздобыл Клецко. Она шипит, трещит и почти не светит. Из какой смеси она сделана — не пойму. Но работать с этой свечкой невозможно. Слишком много шума и мало света. Зажигаю коптилку, сделанную из гильзы крупнокалиберного пулемета. Она коптит, «о горит без мигания и треска.
Я живу в комнате, окно которой заколочено фанерой и засыпано опилками. Теперь я лучше понимаю ленинградцев, живущих без света в холодных квартирах. В нашем коридоре и на лестнице темно. Читать и писать при коптилке тошно: жирная копоть забивает нос, мешает дышать. А на улице долго не пробудешь — свирепствует мороз. Каково сейчас в окопах?
Энергии нашего движка не хватает для мотора, накачивающего горячую воду в трубы и радиаторы отопления. В помещениях холодно, многие не снимают шинелей. Я сижу в меховой безрукавке и окоченевшими пальцами пишу.
Сегодня Пубалт передал телефонограмму: меня вызывают в Ленинград на совещание писателей. Оно состоится через неделю.
В Кронштадте положение с ремонтом кораблей почти такое же, как в Ленинграде. Разве только чаще обстреливается Морзавод. Его цеха гитлеровские артиллеристы видят в простой бинокль. Если бы не контрбатарейная борьба, то завод давно был бы стерт с лица земли.
Весь заводской транспорт выбыл из строя. Тяжелые детали машин, моторы и погнутые винты моряки перевозят на санках. Лыжники ходят на залив с топорами и ломами и вырубают прибитый к Котлину плавник. Бревна идут на привальные брусья, доски на обшивку, а обломки — на топливо.
На кораблях установлены камельки, а в цехах — жаровни. Но к металлу голой рукой не притронуться, вмиг пристынет так, что оставишь на нем лепестки содранной кожи. Масло затвердевает. Обыкновенные гайки никаким усилиям не поддаются, мороз их словно приваривает.
На весь политотдел у нас лишь две комнаты с уцелевшими стеклами. Здесь днем можно вычитать газету и разобрать трудные почерки корреспондентов. Но чаще приходится работать при коптилке. Тогда тебе кажется, что ты живешь в заточении и не скоро вновь увидишь дневной свет и солнце.
Вечером, прослушав последние известия по радио, осторожно бредешь с коптилкой по коридору. Еще остались привычки мирного времени: на ночь чистить зубы и мыться. Потом при коптилке укладываешься спать, покрываясь одеялом и шинелью. Пистолет держишь под подушкой. Ночью бывают тревоги: гитлеровцы то и дело появляются на льду. Не раз уже были перестрелки.
Блокада помогает людям найти свое призвание. В нашем медпункте служит невысокий черноволосый врач — стоматолог. Он мастерски рвет зубы, а лечить их не любит. За бормашиной стоит с тоской в глазах. Видимо, поэтому к нему мало кто ходит. Чтобы врач не бездельничал, на него возложили все заботы по кают-компании. И тут вдруг у стоматолога прорезался талант. Он виртуозно занимается дележкой хлеба: скальпелем нарезает по-аптекарски точные порции. Как ни взвешивай — не придерешься. Его тянет на хозяйственную работу, а начальство противится, не отпускает. Гибнет яркий талант.
В Ленинграде побывал начальник кронштадтского Дома флота Захар Авербух. Прежде он был директором ленинградского Дома писателей, поэтому я к нему часто захаживаю. Вернулся Захар не похожим на себя: потемнел и словно опух, под глазами фиолетовые мешки. Он лежит на койке в одежде и едва шевелит языком.
Оказывается, он все время по крохам копил хлеб, сушил его на батарее парового отопления, чтобы отправить родным. На дорогу выпросил у интендантов сухой паек на пять суток. В нем был горох и корейка. И вот все это у Захара украли на Литейном проспекте. Он только на три минуты отлучился. Бегом вернулся к машине и... мешка в кузове не нашел.
Огорченный и голодный, он едва приплелся домой. Там его встретила горестная весть: две недели назад умер отец жены и до сих пор не похоронен. Захар ждал слез и причитаний, а теща, словно радуясь, сообщила:
— Мы его нарочно не хороним, держим в холодной комнате и никому не говорим. Иначе отнимут карточки. А мы по ним получаем хлеб и продукты.
Чтобы не голодать в Ленинграде, Захар вернулся раньше срока. Здесь его хоть супом покормят.
Досрочно вернулся с Васильевского острова и старшина портновской мастерской. Получив увольнительную на трое суток, он с трудом добрался до Ленинграда, а дома нашел жену и дочку мертвыми. Они лежали в одной постели, закутанные в пальто и одеяла. Волосы и ресницы у обеих заиндевели. Ни хлеба, ни карточек он не нашел. Видно, жена их потеряла и обе умерли от голода.
Много сейчас таких трагедий в нашем городе, поэтому суды беспощадны к расхитителям продуктов. Нашего Белозерова, интенданта Ломова и толстомордого кладовщика, которые припрятали в барже незаприходованные продукты и понемногу растаскивали их, трибунал приговорил к расстрелу, а сообщников отправили в штрафной батальон.
Вчера начпо Ильин, как бы сожалея, сказал:
— На совещании писателей вам не удастся побывать. Нет попутного транспорта, а пешком я вас не отпущу. Еще, чего доброго, свалитесь.
Я понимал, что Ильина не столько заботило мое здоровье, сколько выпуск листовок, посвященных ремонту кораблей. Скоро ведь доклад на Военном совете. А мне очень хотелось побывать на совещании, и я тайно по телефону Дома флота позвонил Всеволоду Вишневскому в Ленинград. Тот пообещал «нажать» на наш политотдел и свое обещание выполнил. Часа через два пришла телефонограмма из Пубалта, в которой Ильину предписывалось обеспечить мой приезд на совещание. Начпо вызвал меня к себе.
— Подготовьте к печати газету и отправляйтесь в Ленинград,-тоном, не терпящим возражений, приказал он.
— А как с транспортом? — спросил я.
— У нас машин нет. Идите к контрольно-пропускному пункту — может, устроитесь на попутную.
— А если ее не будет?
— Отправляйтесь как хотите, хоть пешком, — уже раздраженно ответил Ильин. — Но завтра должны быть в Ленинграде. Ясно?
От начпо я отправился в Дом флота и неожиданно попал под артиллерийский обстрел. Один из снарядов разорвался впереди, метрах в пятнадцати от меня. От тупого удара по голове я невольно свалился на колени и ослеп.
Дотронувшись до левого глаза, я почувствовал липкую влагу. «Кровь! Неужели выбило глаз?» От одной только мысли бросило в озноб.
Прижав носовой платок к глазу, я бегом кинулся к Дому флота. Там мне оказали первую помощь.
Фельдшер, промывавший рану на лбу, сказал:
— Вам повезло. Рассечена только надбровная дуга, и то не сильно. Видно, льдом, а не осколком самого снаряда. Смотрите, такие же льдинки и в шапку вонзились.
У меня сразу отлегло на душе.
Наложив швы, фельдшер аккуратно забинтовал лоб и сказал:
— Через недельку или две заживет.
Но в голове у меня шумело и в глазу ощущалась резь.
Белая повязка и мое побледневшее лицо вызвали сочувствие у Авербуха. Он пообещал устроить меня на машину, которая утром отправляется в Ленинград за актерами Музкомедии.
Утро выдалось морозное. Надо было одеваться потеплей, а повязка мешала надеть и без того тесную кожаную шапку. Хорошо, что у военкома базы от времен, когда он служил в авиации, сохранился меховой шлем. Шлем растягивался как резиновый, я его легко натянул на забинтованную голову.
Забравшись в кузов полуторки, я взял один из тулупов, предназначенных для актеров, надел его поверх шинели и уселся на скамейку.
Выглянуло какое-то негреющее, стеклянное солнце. Машина покатила мимо северных казарм на торосистый и заснеженный залив. По пути то и дело мы объезжали застрявшие грузовики. Одни из них были посечены осколками снарядов, другие стояли накрененные, с провалившимися под лед то одним, то двумя колесами. Морозы, видимо, мешали вызволить их из ледяного плена.
Несмотря на то что дорога проходила по льду, она была тряской, колеса часто буксовали в снежной пыли кочующих сугробов, порождаемых поземками.
На контрольно-пропускном пункте в Горской на полуторку посадили несколько армейских командиров в валенках и в «парадных», еще не испачканных в окопах, белых полушубках.
Через час мы были у Каменного острова. Навстречу, как и в январе, тянулись вереницы санок с покойниками. Смертность в Ленинграде не уменьшилась, хотя паек увеличился.
В Пубалте я вдруг встретил Льва Успенского. Он был во флотской шинели с серебристыми нашивками интенданта.
— Откуда? — недоумевая спросил я, так как знал, в каких частях и на каких кораблях находятся ленинградские писатели — маринисты, а о нем ничего не слышал.
— Из Лебяжьего, газета «Боевой залп»! — стискивая в своей большой руке мою, ответил он. — Житель Малой земли.
«Малой землей» у нас назывался Ораниенбаумский «пятачок». Судьба занесла Льва Васильевича в места, о которых он писал с Караевым в романе «Пулковский меридиан».
— Будет второй роман? — поинтересовался я.
— Непременно, осталось только выжить.
Со Львом Успенским мне довелось работать в журнале «Костер». Он у нас заведовал очерками и отделом занимательных наук. Несмотря на гвардейский рост, Лев Васильевич строчил удивительно убористо — крохотными буковками на больших листах. Всегда был горазд на выдумку. Писал свободно, объемисто, с веселым озорством, с удивительной хваткой и знанием жизни. Такой сотрудник очень подходил пионерскому журналу. Самуил Маршак высоко ценил его и загружал непомерно. Но Успенский всегда успешно справлялся с заданиями.
Война мало изменила Льва Васильевича, разве только прибавила седины в буйной шевелюре.
Он, оказывается, в многотиражке был мастером на все руки: писал рассказы, стихи, фельетоны, исторические очерки, давал советы бойцам, был правщиком и... художником. Когда не хватало клише — на линолеуме вырезал карикатуры, и газета их печатала.
«Эх, мне бы такого сотрудника!» — завидуя редактору «Боевого залпа», подумал я.
Лев Васильевич познакомил меня с москвичом — поэтом Александром Яшиным, тоже прибывшим с Ораниенбаумского «пятачка».
Мы втроем сдали аттестаты и получили направление в гаванские казармы, где сейчас жили выздоравливающие после ранений моряки. Но мы в Гавань не пошли, путешествие по ледяным дорогам дало себя знать. Решили подождать в Доме флота, когда соберутся другие. Благо здесь можно пообедать и поужинать.
На совещании кроме флотских писателей Всеволода Вишневского, Александра Зонина, Николая Чуковского, Григория Мирошниченко, Всеволода Азарова, Александра Крона, Николая Брауна, Ильи Амурского, Ефима Добина, Анатолия Тарасенкова пришли еще Вера Инбер, Вера Кетлинская и Борис Лихарев.
Узнаем новость: Вера Кетлинская и Александр Зонин поженились. Свадьба в осажденном городе — редкий случай. Мы удивлены, но с флотской невозмутимостью поздравляем новобрачных.
Александр Зонин, хотя и сед, выглядит в новенькой флотской форме вполне женихом, а Вера заметно сдала, она сильно похудела, вокруг рта тонкие морщинки, волосы не уложены в прическу, а ноги распухли. Но по случаю совещания Кетлинская все же надела тонкие чулки и туфли на высоких каблуках. Ходить в них ей, наверное, трудно. После весьма скудного обеда она уселась погреться у железной печурки и, блаженно жмурясь, сказала:
— Люблю понежиться, когда веет теплом, есть электрический свет и досыта поела.
Поймут ли нас новые поколения? Не скажут ли, что мы были одержимыми, выжившими из ума обитателями ледяного, замерзающего города? Откуда у блокадников брались силы? Что поддерживало веру в победу?
Да, да. В лютую и голодную зиму мы собрались на деловое совещание и обсуждали, какие повести, поэмы и рассказы необходимы в первую очередь, что сохранять в записях и что в памяти. Совещание открывал не писатель — фантаст, а начальник Пубалта дивизионный комиссар Лебедев, и докладывал начальник штаба Балтийского флота вице-адмирал Ралль. Мы узнали, какие корабли и как воевали и что им предстоит делать весной.
Женщин — писательниц почему-то тронула неуязвимость дедушки русского флота ледокола «Ермак», который подрывался на мине, получил тридцать две пробоины от снарядов и продолжает работать: сокрушать льды и водить за собой ночные караваны судов..
Вспомнили механиков и кочегаров, обитающих в чреве кораблей. Они гибнут, не видя боя, не имея возможности ответить снарядом на снаряд. А без них невозможна победа. Надо больше уделять им внимания.
Возник спор: до какого поколения немцы должны нести ответственность за муки советских людей и как надо судить военных преступников.
Вечером, после ужина, все собрались послушать новые стихи. Вера Инбер — маленькая, женственная, со светлыми кудряшками, в жакете с высоко поднятыми плечиками — познакомила с главами незаконченной поэмы. Негромким печальным голосом она читала о том, как пытают ленинградцев стужей, огнем и голодом. Мне понравилась главка о корочке пеклеванного хлеба, которого мы давно не видели. По мере чтения во рту накапливалась голодная слюна и я как бы ощущал тминный вкус поджаристой, хрустящей корочки.
Эту поэму Вера Михайловна собиралась назвать «Пулковский меридиан», а узнав только здесь, что под таким названием вышла книга Успенского и Караева, сказала, что подумает о новом названии.
После нее выступили с гневными стихами Борис Лихарев и Александр Яшин.
В этот вечер, наверное, икалось писателям, которые по возрасту могли бы служить в воинских частях, но поспешили покинуть осажденный город. Мы их вспоминали с презрением. Что эти беглецы напишут после войны? И как будут смотреть в глаза блокадников? Они обворовали себя, не увидев и не пережив того, что испытали блокадники.
Поздно вечером вчетвером мы пришли в Гавань. В каменном здании госпиталя для выздоравливающих моряков нам отвели небольшую палату на восемь коек. В палате тепло. Кто-то почти докрасна накалил «буржуйку». На железной печурке стоял медный флотский чайник, наполненный горячей водой.
Уборная в здании не действовала. Мыться пришлось водой из чайника. Но мы не унывали, уже привыкли к такой обстановке. Улеглись на железные койки с очень чистым, чуть ли не накрахмаленным бельем, болтали до полуночи и не заметили, как подгорели поставленные для просушки валенки Яшина.
Утрам разбудило радио. Быстро одевшись, мы захватили с собой чайник и пошли в туалетную умываться. Там светила коптилка, толкались курильщики, обсуждавшие последние известия.
Поливая друг другу воду на ладони, сложенные совком, мы ополоснули лица и пошли добывать дрова и воду.
Дежурная позволила нам наполнить чайник из бака и выдала из кладовой вязанку наколотых поленьев.
Мы затопили «буржуйку» и, когда вода закипела, заварили мурцовку: накрошили в жестяные кружки черных сухарей, залили их крутым кипятком и заправили маслом. Так приготавливали завтрак в старые времена матросы парусного флота. У нас только не было мелко нарубленного лука, полагавшегося для вкуса и спасавшего от цинги. Но и без него мы съели мурцовку с превеликим удовольствием.
На Тринадцатую линию пошли пешком. В Доме флота кроме писателей на этот раз собрались флотские композиторы и художники.
Вечером в малом зале был устроен концерт. Актеров на нем было больше, нежели зрителей. Нам показали инсценировку Всеволода Вишневского «Морской полк». Представление было шумным: играли три аккордеона, грохотали барабаны, зычно трубили горны...
Я взглянул на автора. Всеволод Вишневский сидел в первом ряду и... плакал. Видно, стыдясь слез, он как козырьком прикрыл ладонью лоб и глаза. Но слезы скатывались на кончик его широкого носа и часто капали на пол.
Других слушателей инсценировка так не растрогала, видимо потому, что блокадная действительность была не менее трагической. Писатели, художники и композиторы слушали внимательно, но никаких эмоций не выражали. Лишь некоторые порой морщились от слишком громких звуковых эффектов.
Актеры, старательно отплясывавшие под гармонь, к концу спектакля заметно пошатывались от усталости. Многие из них, чтобы отдышаться, садились на скамью, так как некоторое время не могли выговорить ни слова.
На этом совещание и кончилось. Завтра на попутных машинах мы отправимся в свои соединения.
Я снова в Кронштадте. Рана на лбу уже не кровоточит, ее затянуло.
Сильные морозы сделали лед на заливе толстым и крепким. По нему легко пройдут тяжелые танки. Это гитлеровцы, конечно, учитывают. Нужно ждать нападения. Об этом предупреждены Кроншлот и все форты.
Немцы уже не раз пытались прощупать нашу оборону. Еще в начале зимы, когда залив только что замерз, у Петергофа они выпустили на лед около двух рот пехоты с двумя танками и легкими пушками. Гитлеровцев, направлявшихся к Морскому каналу, обнаружили наши дозорные буера, которые время от времени проносились по гладкому льду вдоль фарватера со скоростью, порой доходившей до ста — километров.
Сообщение буеристов передали главному артиллеристу флота контр — адмиралу Грену. Он позволил гитлеровцам отойти подальше от берега, а потом приказал открыть огонь «Марату».
365 — миллиметровые орудия линейного корабля легко взломали лед у берега и принялись крушить его под цепями противника.
Танки вмиг были утоплены, а автоматчики рассеяны. Разгром докончили береговые пушки, расположенные на косе канала.
Позже гитлеровцы небольшими группами делали вылазки на лед. Наши лыжники приметили на фарватере Морского канала две проруби, а около них — остатки креплений от мин. Санный след уходил к Петергофу. Лыжники немедля доложили по начальству. На место происшествия подобрались минеры и, определив, что на дно канала сброшены мины, сумели две мины подорвать.
Но мин, оказывается, было больше. В этот день ледокол «Ермак», проламывая на фарватере лед, тащил за собой на буксире миноносец «Стойкий». Впереди в каких-нибудь двадцати метрах от него вдруг взорвалась третья мина. Осколками льда покалечило человек двадцать моряков и посекло корабль. А через три дня от взрыва мины чуть не вышел из строя второй ледокол.
Фарватер следовало обезопасить. Наши минеры замаскировали в торосистом льду вдоль берега несколько сотен противопехотных мин и вели непрестанное наблюдение за берегом.
На дамбе Морского канала и на Котлине собрано несколько рот лыжников. Каждую ночь небольшими отрядами они выходят на лед, для подвижных дозоров. Они нередко встречаются с ночными отрядами противника и завязывают бои. В такие ночи нас поднимают по тревоге, так как на льду могут появиться танки. Он достаточно крепок.
Чтобы противник не захватил нас врасплох, остров Котлин по всему кругу укреплен пушками, снятыми с ремонтируемых кораблей и катеров МО. Матросы, как фронтовики — пехотинцы, несут вахту в траншеях и живут в землянках. Чтобы батареи были подвижными, катерники установили свои трехдюймовки на сани и сами перетаскивают их с места на место.
Получена приятная весть — увеличен паек для населения Ленинграда: рабочие стали получать 500 граммов хлеба, служащие — 400, иждивенцы и дети — 300. Нам на флоте уже выдают по 800 граммов хлеба. Мне свою долю не съесть. Остатки хлеба сушу на паровой батарее. Надо иметь на всякий случай хотя бы небольшой запас. Мы научились ценить еду и теперь бережно относимся к каждой крохе.
Сегодня потеплело. Закапало с крыш. Ледовая дорога на заливе сильно повреждена тяжелыми снарядами. Контрольные пункты не пропустили на лед ни одной машины. И это мы сразу ощутили. Не пришли письма и газеты. К завтраку нам не выдали сливочного масла.
Радио сообщило, что потепление вызвало у ленинградцев желание привести город в порядок. Много людей вышло на очистку улиц. При жактах созданы обогревательные пункты, в которых можно получать кипяток.
В Ленинграде возникли бригады комсомольцев. Девушки ходят по этажам, находят выживших одиночек, помогают им обогреться, получить продукты, объединиться в одной квартире. Сирот устраивают в уцелевшие семьи и детские дома. Это очень важное движение, оно спасет город от эпидемии и убавит смертность.
Англичане сообщили о падении Сингапура. Крепость хорошо была защищена с моря, а японцы взяли ее с суши. Такая же угроза нависла «ад Севастополем. Да и мы не в лучшем положении, — лед' на время стал сушей. Танки десять — пятнадцать километров могут одолеть за двадцать — тридцать минут. Нам все время надо быть начеку.
Второй день гитлеровцы не стреляют по Ленинграду и Кронштадту. Не готовятся ли они к внезапному нападению?
Сегодня, после осмотра на вшивость, во всех помещениях нашего соединения идет большая приборка: моются трапы, гальюны, палубы. Идет смена постельного белья. Всем предписано пойти в баню, где старое белье забирают и выдают новое.
Вчера подморозило. Засветило солнце. По южному берегу с утра били кронштадтские пушки. Говорят, что гитлеровцы пытались по льду прорваться в ораниенбаумский порт.
Ночью была объявлена боевая тревога. Лыжники ушли в залив. Но стрельбы не слышалось.
Радио сообщило, что англичане отдали Сингапур.
Они. оказались неподготовленными к войне, несут поражение за поражением. Вот тебе и хваленый флот Великобритании! Он ничего не может сделать с японцами.
К празднику на корабли прибыли подарки из Свердловской области. Наше соединение получило сорок пакетов. Тридцать восемь мы распределили по кораблям, а два оставили на политотдел и штаб.
Посылку для нас выбрал Фоманов. Он встряхивал каждый ящик и прислушивался: не булькает ли? В одном булькнуло. Он вскрыл его и нашел бутылку хереса, завернутую в полотенце. Кроме вина в ящике была копченая колбаса, шпик и домашнее печенье.
Фоманов взял вино и сказал:
— Все остальное вам.
Он хотел уйти, но у дверей передумал.
— Чем же закусывать буду? — как бы у самого себя спросил он.
Недолго раздумывая, Фоманов вернулся к ящику, отломал изрядный кусок колбасы, выбрал три печенины и, ни на кого не взглянув, ушел. Он боялся увидеть в наших глазах презрение.
Подарок мы делить не стали. Принесли все в кают — компанию, колбасу и шпик тонко нарезали на одну тарелку, а печенье высыпали грудой на стол. Бери столько, сколько позволит совесть. И нужно сказать, все оказались на высоте: ели скромно, никто не жадничал. Пусть Фоманов видит, что среди нас нет похожих на него. Это один из способов коллективного воспитания.
Сегодня праздничный обед, с котлетами и компотом, но без вина.
Вечером пошел в кронштадтский Дом флота. Там артисты Ленинградской Музыкальной комедии ставили оперетту «Морской волчонок». Зал был набит до отказа. Главную роль задорно и весело играла Рутковская.
Во время второго акта послышалась артиллерийская пальба, да такая, что дом стал содрогаться, как корабль при бомбежке. Актеры больше вслушивались в стрельбу, нежели в музыку. Запевали невпопад. Потом неожиданно погас электрический свет.
Конец оперетты мы досматривали при коптящих лампах. Актеры словно раздваивались: рядом с ними по сцене бродили лохматые тени.
Больше недели не делал записей, потому что ходил на семинар командиров кораблей. Обсуждали прошедшие операции и открыто говорили об ошибках, чтобы весной не повторять их. Это был очень полезный разговор.
Который уже день Кронштадт подвергается неожиданным артиллерийским налетам. Вот и сейчас снаряд за снарядом с воем пролетают над нашим домом и рвутся где-то в западной части острова.
Говорят, что в Стрельне у гитлеровцев появился бронепоезд. Он действует хитро: с ходу дает десяток залпов и, переменив место, замолкает. Наши артиллеристы уже засекли несколько точек и .вычертили дугу, по которой он ходит, обещают в ближайшие дни накрыть налетчика.
Сегодня пришла центральная газета «Красный флот». В номере от 21 февраля напечатана редакционная статья, в которой сверх меры расхваливается наша многотиражка «Балтиец».
В редакции зазвонил телефон.
— С тебя приходится! — без всяких приветствий прокричал Фоманов. — Заходи к начпо.
Бросив гранки, иду в кабинет Ильина. Там у него Радун и Фоманов. Бригадный комиссар вслух читает статью «Красного флота» и после каждого абзаца поглядывает на политотдельцев, словно хочет убедиться: радует ли их это? Те, конечно, в приподнятом настроении. Ведь под их руководством выходит газета!
Кончив читать, Радун крепко пожимает мне руку.
— Поздравляю, — говорит он. — Так держать!
А я, смущаясь, отвечаю, что похвалы чрезмерны, теперь придется тянуться и оправдывать то, что выдано авансом.
В сегодняшней газете я поместил небольшую статью о Белоусовой, Логачевой и Справцевой. Рассказал, как они под огнем противника спасали имущество типографии и оказывали первую помощь раненым.
Набрав эту статью последней, девушки объявили по типография аврал: была произведена мокрая приборка и приведены в порядок верстатки и кассы со шрифтами.
Сегодня у девушек день отдыха. Они оделись по — праздничному — в хорошо отутюженные форменки с надраенными до солнечного блеска пряжками ремней и ушли в Дом флота на концерт. А мы, мужчины, остались работать — допечатывать тираж газеты.
Несмотря на мороз, солнце светило так, что сосульки на краю крыши таяли. Значит, скоро придет тепло. Как его ждут ленинградцы!
В Кронштадт с подарками приехали омичи и свердловцы. На митинге они горячо просили моряков скорей освободить Ленинград, так как убедились в бедственном положении населения. А кронштадтцы слушали с потупленными глазами. Они же не могли сознаться, что до весны ничего не смогут сделать, так как их корабли вмерзли в лед и стоят в бездействии.
Всех нас порадовал упитанный вид делегатов, приехавших из глубины страны. Значит, там не голодают, найдется еще много богатырей, которые смогут стать в строй.
Сегодня вместе с сибиряками и уральцами Кронштадт покинут и наши политотдельцы. Мы выезжаем в Ленинград готовить команды кораблей к весне.
Вместе с политотдельцами живу на «Урале». Минзаг вмерз в лед у левого берега Невы. Его меньше обстреливают, нежели другие корабли, потому что «Урал» похож на обыкновенный пассажирский пароход. Гитлеровцы охотятся за крейсерами, миноносцами и канлодками, чтобы ни один боевой корабль не мог выйти весной в море.
По огневым налетам нетрудно понять, что гитлеровцам хорошо известны места стоянок. А мы из-за тяжелого ледостава не можем отвести корабли на новые места.
Пока флотская артиллерия довольно успешно ведет контрбатарейную борьбу. Но это не выход из положения.
Побывал на улице Воинова в Союзе писателей. Там выдают дополнительные пайки, присланные москвичами. Мне, как военному, выдали лишь половину пайка: консервы, свиной жир, шоколад и галеты. Все, что получил, отнес на канал Грибоедова. Теща, конечно, обрадовалась подарку и тут же с печалью сказала:
— Юрику бы этот шоколад, но не дождался... на кладбище снесли.
В Ленинграде заметно убавилось населения. Многих детей и стариков уже успели вывезти по ледовой Дороге жизни за кольцо блокады. Эвакуация продолжается. Наши тоже собираются в путь, пусть только немного потеплеет.
В иллюминатор моей каюты видна испещренная дорожками, испятнанная прорубями ледяная поверхность Невы.
Как сто лет назад, население за водой ходит на реку. Мне видны каменные, выбеленные изморозью стены Петропавловской крепости и высокий тонкий шпиль. Он не блестит, так как покрашен светло — серой матовой краской, чтобы сливался по цвету с мутным небом, иначе противник будет пользоваться им как ориентиром для пристрелки.
Я собрался отойти от иллюминатора, как неожиданно загрохотало. Начался артиллерийский налет: то слева, то справа взлетали невысокие задымленные столбики раскрошенного льда. А женщины, пришедшие за водой, и не думали разбегаться. Одни остались в очередях у прорубей, другие понуро брели с саночками по всем направлениям, словно стрельба их не касалась. У правого берега две женщины упали. Их, видно, сразили осколки. Осколки настигли пешеходов посреди Невы и у нашего берега. Легкораненые ползут в сторону от разводий, мимо неподвижных, чернеющих на снегу фигур.
Но вот басисто заговорила наша артиллерия. Пушки противника мгновенно смолкают.
На лед с кораблей выбегают моряки с носилками. Они оказывают первую помощь пострадавшим, несут раненых к берегу, где появилась белая машина с большим красным крестом.
Дорого обходится ленинградцам вода!
Сегодня солнечный день. На Дворцовом мосту чудо: появился трамвай, сверкающий вымытыми стеклами окон. Это еще не рейсовый вагон, имеющий определенный маршрут, а только пробный. Но он звенит: «дринь — дринь», движется, и его дуга высекает из провода искры. Значит, Ленинград оживает!
Захотелось взглянуть, что делается в городе. Сбежав по трапу на набережную, я направился по Фонтанке к Невскому. В парке на деревьях сиреневая дымка. От ветвей уже пахнет весной. Удивительное дело, замерзающие в не отапливаемых квартирах ленинградцы не срубили ни одного дерева в садах и парках. Разбирали деревянные дома, жгли книги, мебель, но живых деревьев не тронули.
На Невском около Публичной библиотеки копошились сотни людей с ломами, лопатами, скребками. Еще недавно здесь был метровый слой льда, Садовая улица напоминала собой один из застывших притоков Невы.
Против «Публички» в сильные морозы лопнула магистраль. Вода хлестала из-под земля, словно тут был родник. Жители соседних улиц приходили за водой к проруби. Прозрачный лед посреди улицы нарос сверкающим холмом, на который карабкались ползком. Теперь хрустальный холм растерзан ломами. На Садовой и Невском обнажились рельсы. Скоро по ним пройдут трамваи.
Удивительные, легендарные люди населяют наш город! Видно, характер питерских рабочих и передовых интеллигентов — их революционная организованность, спаянность и непреклонность — сложились в годы борьбы с царизмом, белогвардейщиной и создали особую породу людей. Есть какая-то прямая связь между сплоченностью питерцев, шедших на штурм Зимнего, и блокадным братством, порожденным единой борьбой и страданиями.
Что заставляет ослабевшего от голода рабочего стоять у станка в промерзшем цеху и во время обстрела не уходить в укрытие? Только одна мысль: «Это надо для нас, для фронта. Каждый снаряд, каждая мина приближают победу. Это расплата за смерть товарищей».
Поймет ли кто ученых и сотрудников института растениеводства, сохранявших уникальную коллекцию семян, которую не успели вывезти в тыл? Истощенные люди дежурят у ящиков и банок с семенами дни и ночи. Они оберегают их от любой случайности, а сами мрут от голода. И ни у кого из них не возникает мысли съесть хотя бы одно зернышко!
Хранитель коллекции масличных культур ученый Щукин, в ведении которого находились десятки килограммов арахисовых орешков, семян подсолнечника, льна, мака, скончался от истощения в своем служебном кабинете.
Я иду по весенним улицам города и присматриваюсь к ленинградцам. Еще нет настоящего тепла, в тени цепко держится холод, но многие обитатели промерзших домов уже выбрались на улицу. Они вынесли стулья, кресла, раскладушки — греются на солнышке. Ослабевшие сидели и лежали, подставив лица теплым лучам, а те, кто имел силы двигаться, копошились рядом: скалывали лед, разваливали ноздреватые сугробы, грузили снежные глыбы на фанеру, на саночки, впрягались по несколько человек, отвозили к чугунным решеткам и сбрасывали в каналы. Делали все замедленными движениями, часто отдыхали, утирая обильный пот.
Золотистый солнечный свет беспощадно обнажал худобу жилистых шей, бледность опухших лиц, мешки и провалы под глазами. Создавалось впечатление, что население города, переболев тяжелой, изнурительной болезнью, впервые выбралось на улицу подышать свежим воздухом. Но скучно стоять и сидеть под солнышком без дела. И ленинградцы счищают со своих улиц скопившийся за зиму грязный снег, сгребают щебень и мусор разрушенных домов, увозят на свалки нечистоты. Они не дадут задушить себя зловонию и эпидемиям.
Потепление вызвало туманы. Они наползают с моря. Все тонет в молоке, даже не видно Петропавловской крепости. По толстому стеклу иллюминатора змейками стекают тоненькие струйки.
Гитлеровцы, полагая, что в тумане наши наблюдатели не увидят вспышек, открыли сильный артиллерийский огонь по Балтийскому заводу и кораблям, стоящим рядом на Неве. Два тяжелых снаряда угодили в линкор «Октябрьская революция». Корабль был не виден, а в него все же попали. Значит, противник пристрелялся. Нашим кораблям грозит серьезная опасность. Правда, повреждения на линкоре невелики. Он не выведен из строя, может стрелять и плавать. Только придется склепать новую радиорубку и кое — что залатать на палубе.
Сегодня был обстрелян наш самый крупный минный заградитель. Ни один снаряд не попал в корабль, но несколько разорвались рядом. Осколками посечен борт. Хорошо, что нет пробоин в подводной части, не придется расшивать листы и заново ремонтировать.
Теперь нет никаких сомнений, что гитлеровцам хорошо известны стоянки кораблей. Скорей бы вскрылась Нева! Пора уходить с насиженных мест.
Целые дни ленинградские женщины копошатся на улицах и во дворах, убирая побуревший грязный снег. Погода стала переменчивой, то светит солнце, то налетает пурга, то оттепель. У многих насморк и кашель. Не началась ли эпидемия гриппа?
Из Москвы прибыл в Ленинград начальник Главного политического управления Военно-Морского Флота армейский комиссар второго ранга Рогов. Он собрал писателей — балтийцев и поинтересовался, чем мы дышим.
Вишневский доложил о деятельности своей группы при Пубалте, а об одиночках, работающих в боевых частях, ничего не сказал. Пришлось мне вспомнить, как трудились мы — редакторы многотиражек. Рогову мое выступление понравилось.
В перерыве ко мне подошел полковой комиссар из Главного политуправления и сказал:
— Готовьтесь к отъезду в Москву. Забираем в отдел печати. Будете передавать свой опыт многотиражкам всех флотов.
Это меня ошеломило. Я не собирался покидать Ленинград.
— А, нельзя ли обойтись без меня? Мне хочется пробыть на Балтике до конца блокады.
— Не желаете в Москву? — удивился полковник. — Думаете, что мы там баклуши бьем?
— Этого я не думаю, но писателю важней остаться здесь...
— Ничего не выйдет, — ответил москвич, — приказ армейского комиссара. А на флоте, как вы знаете, приказы не обсуждаются, а выполняются.
Прошло три дня. Я уже решил, что про меня забыли и оставят в покое. Но не тут-то было. Секретарь политотдела принес телефонограмму. Мне предписано немедля явиться в отдел кадров Пубалта к батальонному комиссару Ракову.
С большой неохотой пошел в Пубалт. Там меня встретил сухой и строгий батальонный комиссар.
— Вы почему не являетесь за предписанием? — грозно спросил он. — Особого приглашения ждете?
— Меня никто не вызывал.
— Но вас же предупредили?
— Это был ни к чему не обязывающий разговор.
— Запомните: разговор старшего всегда обязывает, никто вторично напоминать не будет.
Протянув заготовленную бумагу, он сказал:
— Отбыть немедля.
— На чем же я выеду из Ленинграда?
— Не знаю, транспортом не занимаюсь. Но если вовремя не явитесь, пеняйте на себя, — предупредил Раков.
Так он сумел превратить выдвижение в наказание. Водятся у нас еще такие службисты.
Весь день я бегал по флотским учреждениям, прося
помочь отбыть в Москву, но никого мои заботы не трогают. Я уже отрезанный ломоть. Единственное, что мне удалось сделать, — это вызвать с моими вещами и аттестатами из Кронштадта Клецко.
Вчера я распрощался со всеми на «Урале», но едва спустился с трапа, как заверещали звонки громкого боя и раздался сигнал воздушной тревоги.
Был седьмой час вечера. Я перебежал к решетке Летнего сада и стал смотреть: откуда появятся самолеты?
Справа затарахтели зенитки. И я увидел тучу «юнкерсов». Они летели с востока вдоль Невы. Создавалось впечатление, что с огромной горы словно на салазках скатываются вниз бомбардировщики. Да не просто, а нацелясь на определенные .корабли.
Послышался холодящий кровь отвратительный вой падающих бомб. Подо мной дрогнула земля и затряслась. На Неве стогами вспучивался лед и высоко вверх взлетали голубые задымленные фонтаны.
У всех мостов — и на кораблях закашляли и заливчато залаяли зенитки, сливаясь в дружный хор. Они испятнали комками разрывов все небо. Казалось, что не осталось просветов, в которые могли бы проскочить бомбардировщики, а «юнкерсы» все же прорывали огневую завесу и устремлялись к кораблям, мостам и заводам.
Такого большого налета на Ленинград давно не было. Прижавшись к именному столбу ворот, задыхаясь от волнения, я наблюдал, как сваливаются в пике и взмывают «юнкерсы» над теми участками Невы, где стоял линкор, крейсеры, миноносцы. Как рвутся бомбы около «Полярной звезды» и выводком ее стальных птенцов — подводных лодок, жавшихся к гранитной стенке.
Я ждал, что сейчас полетят в стороны черные обломки и запылают пожары. Но ни один корабль еще не тонул. С зенитных площадок, окутанных пороховым дымом, комендоры яростно отбивались.
К вою бомб вдруг присоединился хлесткий свист тяжелых снарядов, падавших в тех же направлениях, что и бомбы. Гитлеровцы, видимо, спешили воспользоваться
неподвижностью кораблей, чтобы одним комбинированным ударом уничтожить их.
В ответ басисто заговорила наша тяжелая артиллерия. Грохот стоял такой, что я не слышал ни звонких команд на «Урале», ни гудения моторов самолетов.
Налет длился не менее часа. Затем стрельба мгновенно смолкла и в небе трубно загудели наши «миги», рыскавшие меж высоких облаков.
На этом я ставлю точку. Все четыре тетради оставляю дома. Не буду же я таскать их с собой по всем флотам.