Тетрадь первая
Блаженны неведающие
Десятый день войны. Плавбазе подводных лодок «Полярная звезда» приказано покинуть Таллиннский рейд и перейти в Лужскую губу.
Мы знаем, что противник ночами забросал фарватеры минами разных систем. По кораблям уже разошлась весть о подорвавшихся на минах крейсере «Максим Горький» и эсминце «Гневный». Но «матку» подводных лодок сопровождает почему-то весьма странное охранение: впереди пыхтят старенький тихоходный тральщик и чумазый буксир, а позади на длинном манильском канате тащатся два рейдовых катера и баркас.
«Полярная звезда» «чапает» парадным ходом — шесть — семь узлов по спокойному, мутноватому Балтийскому морю.
Вечером радио сообщило, что наши войска оставили столицу Латвии Ригу. Невольно возникли мысли: «Не поэтому ли мы покинули Таллиннский рейд? Неужели столь быстро будет взята и столица Эстонии?»
После ужина начальник политотдела бригады подводных лодок полковой комиссар Бобков начал записывать домашние адреса тех, кто до похода не служил на «Полярной звезде». Подсев ко мне, он заметил:
— Я смотрю, вы веселы. Разве не страшно? Или храбритесь?
— Не вижу причины для уныния, — ответил я. — А для чего вам понадобился мой ленинградский адрес?
— Всякое может случиться, — неопределенно ответил он. — Переход серьезный, я бы даже сказал — опасный.
— Думаете, Лужская губа будет занята противником раньше, чем придем туда?
— Не шутите. Скоро поймете, о чем я говорю, — негромко сказал Бобков. — В случае тревоги ваше место по боевому расписанию — на корме, у четырехствольного зенитного пулемета.
— Но я не умею с ним обращаться.
— Научитесь. У пулемета опытный расчет. Было бы хотение.
Мне показалось, что полковой комиссар преувеличивает опасность, желая подтянуть политработников, подготовить ко всяким неожиданностям. Про себя же я подумал: «Ничего с нами не случится. Мы же идем не в район боевых действий, а в тыл».
Белые ночи еще не кончились. Над морем застыла какая-то белесая мгла. Вокруг — ни звезды, ни огонька. Только на востоке над полоской берегового леса розовел отсвет пожарища.
Вечер был тихим, безветренным, море едва колыхалось за кормой. Старпом вышел проверить, не просвечивают ли задраенные иллюминаторы. У меня еще не было постоянного жилья на «Полярной звезде», я обратился к нему с просьбой поселить в такую каюту, где я мог бы побыть наедине с собой и кое — что записать.
— Есть такая, — ответил тот.-только не знаю, понравится ли. В ней жили два политрука, они ушли в автономное плаванье. Вернутся не скоро.
— Понравится, — легкомысленно ответил я, — при условии, конечно, что вы больше никого не поселите.
— О, это я вам могу обещать, — заверил старпом со странной готовностью.
Он подозвал дежурившего по кораблю старшину, отдал ему ключ и приказал отвести меня в каюту.
Мы спустились по одному трапу, потом по другому, прошли коридором и очутились в ярко освещенном закутке. Здесь, прислонясь спиной к стенке, на корточках сидел матрос и читал книжку. При нашем появлении он встал и вытянул руки по швам.
— Что это за пост? — спросил я.
— Первой важности, — ответил старшина. — В случае пожара — надо затопить. Внизу пороховой погреб.
«Так вот почему никто не просится в эту каюту», — понял я, но отступать было поздно.
Старшина открыл дверь и зажег свет. Я увидел длинную, со скошенной переборкой каюту. В ней были две койки, расположенные одна над другой, кресло и большой письменный стол, по которому суетливо бегали длинноногие рыжие тараканы.
— Сейчас вам принесут белье, — пообещал старшина и, пожелав спокойного отдыха, ушел.
Сев в кресло, я стал измываться над собой:
— Живешь в отдельной каюте. Люкс получил! Радуйся. Тебе повезло, лучшего гроба не придумаешь. Площадка в жерле вулкана против него — ничто. Там бы ты прежде услышал гул и подземные толчки, а здесь взлетишь вверх тормашками и охнуть не успеешь. Красота!
«Боли не почувствуешь, — утешал я себя. — Осколочное ранение хуже, особенно тяжелое. Калекой останешься. А тут уснул и не проснулся. Собрать тебя воедино будет невозможно».
Трюмный принес белье — наволочку и две простыни. Застелив простыней жесткий, набитый мелкой пробкой матрац, я разделся и улегся на нижней койке.
В каюте с задраенными иллюминаторами было душно. Я долго ворочался, не в силах заснуть.
Мое «оморячивание» началось всего лишь год назад: после войны с белофиннами некоторые ленинградские писатели получили флотские звания и стали проходить военные сборы в частях Балтийского флота. Меня вместе с двумя драматургами, написавшими сценарий фильма «Балтийцы» — Алексеем Зиновьевым и Александром Штейном, — вызвали во второй флотский экипаж, переодели в морскую форму и отправили в плавание на многопалубном учебном судне «Свирь».
Из нас троих знатоком военно-морской службы считался Алексей Зиновьев, служивший в царском флоте матросом. Но он, как мы потом выяснили, все перезабыл и имел серьезнейший недостаток: перед большим начальством вытягивался в струнку и буквально немел. Так что все переговоры приходилось вести не ему — батальонному комиссару, а нам — старшим политрукам.
Явившись на «Свирь» с увесистыми чемоданами, мы сразу же попали в неловкое положение: Зиновьев, чтобы показать морскую лихость, взбежал по трапу, бросил чемодан под ноги, ловко козырнул и протянул руку стоявшему у трапа старшине. Тот, не приняв его руки, сухо козырнул в ответ и, подождав, когда мы поднимемся, спросил:
— Вам к кому, товарищи политработники?
К кому же нам? К командиру корабля, конечно, — решили мы. Но того на корабле не оказалось. Нас провели к вахтенному офицеру.
Старший лейтенант, с повязкой дежурного на рукаве, оказывается, наблюдал за нами.
— Вы впервые на военном корабле? — спросил он.
— Почему вы решили, что впервые? — обиделся Зиновьев.
— Видите ли, на военно-морском флоте первым долгом приветствуют флаг корабля, а не старшину. Вы ведь по званию старший.
Зиновьев начал пространно объясняться, а мы со Штейном сознались, что только недавно надели военно-морскую форму.
В длинном списке дежурный нашел номера наших кают и выдал ключи сопровождающему старшине.
Меня с Зиновьевым поместили в двойной каюте, а Штейна — в соседней.
Когда мы остались втроем, Алексей Зиновьев принялся упрекать нас:
— Зря сознались, что не моряки. У вас же золото на рукавах. Две с половиной нашивки! Большое звание. На флоте не любят людей, которым легко достаются нашивки. За вами будут следить и высмеивать. Не вздумайте только пойти на клотик пить чай. Клотик находится на самой вершине мачты, И помните, что на корабле все называется по — иному. Лестницу, например, здесь зовут трапом, уборную — гальюном, скамейку — банкой, стену — переборкой, пол — палубой, порог — комингсом...
Он бы еще долго хвастался знанием морской терминологии, если это не надоело бы Штейну и тот не без ехидства спросил:
— А ты учитываешь, что устав уже новый? А то научишь нас такому... всех со скандалом спишут с корабля.
В обеденный час в неловком положении очутился Штейн. Придя в кают — компанию первым и увидев в фаянсовых мисках аппетитно пахнущий флотский борщ, Александр Петрович поспешил усесться за стол. Для полного удовольствия он вытащил из кармана газету и по гражданской привычке принялся есть и одновременно читать.
Когда мы с Зиновьевым появились в кают — компании, то за спиной Штейна уже толпилось человек двенадцать моряков. Следя в тишине за увлекшимся едой старшим политруком, они жестами приказали нам помалкивать.
Оказывается, по морским традициям за стол садятся только после приглашения старшего командира. Поведение Александра Петровича было нарушением этикета и выдавало его невежество.
Почувствовав неладное, Штейн наконец оторвался от газеты и, обернувшись, увидел перед собой моряков, глядевших на него с осуждением. Лицо Александра Петровича мгновенно сделалось такой же окраски, как борщ. Драматург быстро бросил ложку на стол, вытер салфеткой губы, поднялся и, став позади нас, сделал вид, что так же томится в ожидании, как и другие.
Это вызвало дружный смех. А когда он утих, послышался четкий голос старпома:
— Прошу к столу!
С этого дня у нас началось нечто похожее на водобоязнь. Опасаясь вновь опростоволоситься и прослыть профанами, мы условились приглядываться к старослужащим, подражать им и ничего не делать прежде других. И все же утром, когда были собраны все на верхней палубе на подъем флага, опять обмишурились.
Нас поставили рядом с преподавательским составом морских училищ. Услышав команду: «На флаг смирно!», мы, как и соседи, вскинули правую руку к козырьку и, задрав голову, стали смотреть на медленно плывший вверх флаг. Оказывается, этого не следовало делать. Надо было просто стоять «лицом внутрь корабля». Опять мы приметили косые взгляды в нашу сторону и нелестные отзывы:
— Шпаки береговые!
После плавания на «Свири» и походов на остров Валаам, где проходили морскую практику, мы уже сами с пренебрежением относились к жителям суши.
Осмелев, я даже взялся писать историю Щ-311, воевавшей в зиму 1939 года в Ботническом, заливе. Для этого мне больше месяца пришлось прожить в бригаде подводных лодок.
В мае я снял с себя военно-морскую форму, а в июне неожиданно началась война. Недолго размышляя, я отправился в Пубалт.
— А вы зачем явились? — удивились там. — Мы вас не вызывали.
— Но, надеюсь, вызовете? Так лучше скорей, чем зря томиться.
— Значит, хотите добровольно? И куда же?
— К подводникам, — не раздумывая ответил я.
— Есть, хорошо. Можем послать сегодня же. Идите получать предписание — ночным поездом выезжайте в Таллинн.
Вспоминая прощание с женой и сыном, который никак не мог проснуться, я еще долго ворочался на жесткой койке, а когда уснул, то показалось, будто в ту же секунду раздались звонки громкого боя.
По трапам и палубе загромыхали тяжелые матросские сапоги.
«Тревога», — сообразил я и начал быстро одеваться.
У четырехствольного пулемета на корме я, конечно, появился позже всех.
Над морем стоял плотный туман, в десяти метрах ничего не было видно. Часы показывали четверть седьмого.
— Что случилось? — спросил я у пулеметчика.
— Всплывшую мину заметили, — ответил первый номер. — Проходим буй с ревуном.
Я услышал тягучее мычание справа. Этот буй сообщал, что правей его опасная отмель.
Унылое мычание буя, повторявшееся через равные промежутки, навевало тоску и усиливало тревожное ожидание. Корабль шел медленнее обычного.
Туман наполз на залив ночью и был так густ, что во мгле мы потеряли и тральщик, и буксир.
Матросы, усевшиеся на спущенный с катера «тузик», поймали блуждающую мину, сорванную с якоря, и, отбуксировав ее в сторону, уничтожили подрывным патроном.
Тяжелый гул прокатился по заливу. Туман рассеялся. Мы увидели закачавшийся буй и серебристое пятно на месте взрыва. Затем словно кисейной занавеской затянуло это место и туман как бы стал гуще.
Когда матросы вернулись на «тузике», тревога несколько улеглась, но «Полярная звезда» скорости не прибавляла. На мостике стоял не вахтенный штурман, а сам командир плавбазы — капитан — лейтенант Климов, бородач богатырского сложения. По тревоге он вышел на мостик в зеленой каске зенитчиков и поэтому походил на царя морских глубин.
Трубным голосом приказав катерникам выйти вперед и смотреть во все глаза, капитан — лейтенант настороженно вел за ними «Полярную звезду».
На верхней палубе вдоль бортов лежали наблюдатели и всматривались сквозь молочную пелену, не покажется ли где рогатый купол мины или глазок перископа.
На корме у четырехствольного пулемета нас было трое: я, белобрысый старшина, занявший место первого номера, и вестовой кают — компании, набиравший патронами пустые ленты. Четырехствольный пулемет я видел впервые, поэтому попросил старшину показать, как закладываются ленты с патронами, как нужно целиться и стрелять.
— На мое обучение ушло минут тридцать; потом началось томительное ожидание, так как готовности «номер один» не снималась.
Перед обедом мы расслышали далекие, раздававшиеся через равные промежутки времени тягучие гудки. Нас настигал какой-то корабль. Чтобы не столкнуться с ним, па «Полярной звезде» стали давать ответные гудки.
С мостика послышался зычный голос командира:
— На корме смотреть лучше!
Но как мы ни вглядывались, за туманной завесой ничего не было видно. Только минут через пятнадцать совсем близко выплыл из «молока» коричневатый силуэт крупного транспорта.
Неведомое судно шло в трех или четырех кабельтовых мористее. Его скорость была вдвое больше нашей. Обгоняя нас, оно скользило за белесой пеленой, подобно тени на экране. Разглядеть его как следует не сумел даже дальномерщик.
Удаляясь, силуэт судна постепенно стал тускнеть и вскоре словно мираж растворился в тумане.
Мы продолжали двигаться малой скоростью. Внезапно впереди всколыхнулась завеса, раздался взрыв. А затем, минуты через две, послышались частые тревожные гудки...
Мы поняли: обогнавшее нас судно либо наскочило на мину, либо торпедировано подводной лодкой.
На «Полярной звезде» дали задний ход... Загрохотала толстая стальная цепь... В воду полетел якорь.
Мы остановились. Гудков больше не было. Слышалось какое-то странное сопение и свист.
«Что случилось с судном, обогнавшим нас? Не тонут ли впереди люди?» — эти мысли тревожили каждого.
С мостика послышался приказ:
— Первому катеру ходить вокруг, второму — пройти вперед... выяснить обстановку.
Один из катеров, выполняя приказ, быстро ушел в туман, другой стал ходить по кругу. Если бы поблизости пряталась немецкая субмарина, то она не решилась бы высунуть перископ и выйти на курс атаки. Впрочем, в таком тумане никакая вражеская субмарина не осмелилась бы нападать. В перископ ничего не разглядишь. Главной опасностью были мины. Где они тут таятся?
На «Полярной звезде» стали бить в колокол, чтобы кто-нибудь не налетел в тумане. Все продолжали наблюдать за морем и вслушиваться.
Ко мне подошел рыжеусый политотделец, с которым я был знаком с довоенного времени. Почти шепотом он спросил:
— Погляди... ничего не замечаешь?
— А что я должен заметить?
Он взял мою руку и приложил к своему бедру. Сквозь сукно брюк я ощутил, как какие-то мышцы его ноги бьются мелкой дрожью.
— Что с тобой? — спросил я.
— Ничего не могу поделать, — ответил он. — Бьется и бьется! А мне приказано быть с комендорами. Хоть внешне-то не заметно?
— Со стороны ты кажешься спокойным. Только губы побледнели.
— Тут побледнеешь, — сказал он. — Сидим на пороховой бочке: трюмы доверху заполнены торпедами. Боевой запас всей бригады. Стоит вблизи взорваться мине, от нас и пуговиц не останется, — печально заключил политотделец и ушел к своим комендорам на носовую палубу.
Лишь после разговора с ним я стал понимать, почему так посерьезнели и стали почти землистого цвета лица моряков. Но мне почему-то не было страшно, наоборот, я чувствовал веселое возбуждение.
Катер, ходивший в разведку, вскоре вернулся. Его командир доложил, что, кроме большого количества Оглушенной рыбы и обломков каких-то ящиков, он ничего на воде не обнаружил. Мешает туман.
Подошло обеденное время. Подул слабый ветерок, туман стал слоиться, рассеиваться. «Полярная звезда» продолжала стоять на месте, а катера зигзагами ходили вокруг нее.
«Бачковой тревоги» в этот день не играли. Обед проходил без обычной суеты в три очереди: одни питались, другие стояли на своих местах и наблюдали за морем. Комендоры обедали на носовой палубе прямо у пушек.
Я последним явился в кают — компанию. Наскоро съел остывший борщ, рагу, а остальное время потратил на записи.
Когда я вернулся на кормовую палубу, горизонт уже очистился. Дальномерщик доложил командиру, что на зюйде показались дымы каких-то кораблей.
Вскоре и мы разглядели на горизонте силуэты тральщиков и миноносцев.
— Конвой идет, — определил старшина. — Видно, охраняют турбоэлектроход. Вон тот, белый. С ними тральщики и малые охотники.
Конвойные корабли переговаривались меж собой световыми сигналами. Вспышки прыгали над ними, как солнечные зайчики.
Передний миноносец, не разобрав, движемся мы или нет, просемафорил: «Ваш путь ведет к опасности».
Мы ратьером ответили, что ждем тральщиков.
Тотчас же от конвоя отделились два тральщика и морской охотник. Приблизясь к нам, они поставили тралы и пошли впереди.
«Полярная звезда» стремилась не отставать и точней идти по серебристой протраленной полосе.
Не прошли мы так и пятиста метров, как с тральщика в мегафон закричали:
— Стоп! Задний ход!
Чуть ли не под носом «Полярной звезды» трал подцепил мину.
Наша смерть была черной, рогатой и полукруглой. Она еще не успела обрасти ракушками и зловеще поблескивала жирно смазанными боками.
Пока мы стояли, минеры освободили трал от мины, оттащили ее подальше и попросили комендоров морского охотника расстрелять.
Катерники со второго выстрела попали в мину. Сверкнул огонь. Высокий столб воды поднялся к небу... Воздух жарко ударил нам в лица...
Ночью мы подошли к берегу и бросили якорь в бухте против затемненного поселка.
Здесь, посреди бухты, «Полярная звезда» была заманчивой мишенью субмарин и торпедных катеров. Утром мы подтянулись к недавно построенному пирсу и приткнулись к стенке. Но левый борт «Полярной звезды» все равно оставался плохо прикрытым. Надо было обращаться к командованию с просьбой поставить хоть какие-нибудь боны и противолодочные сети.
Первыми отправились на берег командир бригады подводных лодок, начальник штаба и политотдельцы. Им надо было представиться местным властям.
Я сошел на берег вместе с командиром корабля капитан — лейтенантом Климовым, который спешил на телеграф.
Поселок оказался небольшим. Он вырос здесь за последние два — три года. Среди песков и горы опилок виднелась лесопилка, а вокруг нее — деревянные домишки и длинные дощатые бараки.
— В бараках живут заключенные. Они тут порт строят, — объяснил мне Климов.
У него всюду были знакомые. Работавшие в карьере мужчины и женщины то и дело окликали Климова:
— Здорово, борода!
— Здравствуй, дядя Саша! Ишь как вырядился! А тебе морская форма идет — прямо пират. Воюешь, что ли?
— Воюю. И вам бы советовал. Довольно клопов кормить и в песочек играть, — в тон друзьям отвечал капитан — лейтенант. — Проситесь на флот, отпустят.
— Просились уже. Да наше начальство чего-то волынит. Похлопотал бы ты за нас, дядя Саша, по старой памяти.
— Ладно, попробую.
Когда мы отошли от карьера, я спросил у Климова:
— Откуда они вас знают?
Он повернул ко мне свою щекастую, загорелую докрасна бородатую физиономию и, сощурив хитроватые глаза так, что остались одни щелочки, ответил:
— Не хотелось мне рассказывать. Писатели — народ опасный. Да уж ладно, знайте. Я сам вон в том дворце жил и баланду хлебал. Правда, полного срока не отсидел: за ударную работу раньше отпустили. Но на свою подводную лодку не попал, пришлось тараканьей бочкой командовать. Парадный ход шесть узлов.
По пути я узнал, что Климов прежде был капельмейстером флотского духового оркестра. Эта должность ему показалась унизительной, он решил командовать кораблем. Нелегко было бросить оркестр и пойти в училище. Но бородач добился своего: через несколько лет стал командиром «малютки». И вот тут ему не повезло.
В один из вечеров его подводная лодка, выходя на рейд, столкнулась с катером линкора. От резкого толчка Климов вылетел за борт, а его «малютка», набрав в открытый рубочный люк воды, затонула.
Место оказалось неглубокое. Из воды торчала верхушка рубки. Климов подплыл к ней, вновь занял свое место на мостике и принялся сигналить, чтобы скорей пришла помощь.
К счастью, спасательное судно оказалось близко. Первым хотели снять с мостика командира, но он стал отбиваться:
— Не сойду, пока не поднимете лодку... Не дамся!
«Малютку» довольно быстро подняли на поверхность, все же несколько подводников погибли. Климову за аварию дали три года тюрьмы.
На телеграфе мы с капитан — лейтенантом поспешили . известить свои семьи о том, что остались живы и здоровы, точно жены знали, какой опасности мы подвергались недавно.
Десант
Там, где река Луга впадает в море, образовался пресноводный залив, похожий на тихую заводь, заросшую ряской и лилиями. На отмелях в илистое дно вбиты толстые колья, меж которых в воде установлены рыбацкие сети. На колья то и дело садятся чайки. Поглядывая, нет ли вблизи опасности, прожорливые птицы нагло обворовывают сети. Их никто не отгоняет.
Вдоль правого, более глубокого берега реки стоят на небольшом расстоянии друг от друга подводные лодки — «щуки» и «малютки», пришедшие раньше нас в Лужскую губу.
Корабли покрыты зеленоватыми маскировочными сетями. Сами же подводники обосновались на берегу. Чтобы не спать в тесных отсеках железных коробок, они поставили в кустарниках палатки и готовят пищу в котлах, подвешенных над костром.
Многие краснофлотцы тут же на мостках стирают белье, купаются в реке. Другие, словно дачники, загорают на песчаных обрывах. Выстиранные тельняшки, наволочки и простыни сохнут на ветках кустов либо просто на траве.
— Классическая маскировка!
— Это наш командир придумал, — не без гордости сказал боцман «щуки», всерьез приняв мою похвалу. — Никто не подумает, что здесь укрываются корабли подводного флота. Скорей похоже на лагерь изыскателей или полевых рабочих.
— Лучше бы не суетиться у кораблей, так было бы надежней.
Сказав это, все же я сам не выдержал: разделся до трусов и спустился к воде. Ведь на этой реке прошло все мое детство. Правда, не здесь, у моря, а около города Луги, где река были с такими же песчаными обрывами и тихими заводями, окруженными кустарниками.
Я с наслаждением выкупался, выстирал майку и повесил ее на куст сушиться.
Подводники по морскому обычаю пригласили меня отобедать. Мы ели из металлических мисок тут же у костра. Суп и каша, заправленная мясными консервами, хотя и попахивали дымом, все же казались на свежем воздухе необычайно вкусными.
К импровизированному камбузу прибежали из поселка воинственные мальчишки, вооруженные деревянными пистолетами и саблями. Коки наполнили им миски супом, выдали ложки, началось пиршество.
Когда-то вот такими же босоногими мальчишками мы ватагой подходили к полевым красноармейским кухням в надежде получить остатки супа из воблы или чечевичной каши. За это готовы были выскребать котлы, мыть манерки и ложки. Сейчас ребята не голодны, но уплетают обед подводников с восхищением и азартом.
От зеленой лужайки, над которой искрясь струился нагретый солнцем воздух, веяло покоем мирных дней. Не хотелось верить в то, что где-то люди в этот час истекают кровью, стонут от боли, задыхаются в пороховом чаду, умирают. Только пришедший с плавбазы замполит Дивизиона «щук» вернул нас к суровой действительности.
— По всему фронту наши войска ведут тяжелые бои, — сказал он.
— И опять отступаем? — спросил я.
— Прямо не сказано, но флажки на карте пришлось передвинуть, так как названы новые места, где идут бои.
Сразу настроение упало. Я натянул на себя еще влажную майку, оделся и пошел на «Полярную звезду».
У редактора многотиражной газеты старшего политрука Баланухина рот полон металлических зубов, а редкие рыжеватые волосы всегда торчали задиристым петушиным хохолком. Редакторская работа его тяготила, так как он не имел вкуса к слову и плохо понимал, какой должна быть печатная газета. Мое появление на базе обрадовало Баланухина. Он принес мне весь собранный материал, чтобы я «чуточку подправил».
Никакой правке статьи и заметки не поддавались, их надо было переписывать. Я провозился с ними до вечера.
На залив тем временем надвинулись грозовые фиолетовые тучи. В каюте духота сделалась невозможной. Иллюминатора на корабле в вечернее время не откроешь: соблюдалось строгое затемнение. Пришлось оставить работу и выбраться подышать воздухом наверх.
Когда я проходил мимо кают — компании, то увидел, что Баланухин сидит около вентилятора и преспокойно играет в шахматы. Я тотчас же вернулся в каюту, собрал все отредактированные и неотредактированные заметки и отнес беззаботному редактору. Тот, даже не взглянув на них, сказал:
— Ладно, оставьте здесь.
С верхней палубы я увидел далекий пожар на берегу — дымчато-красная шапка повисла над лесом. Запаха дыма я не ощущал, но воздух крутом был каким-то застойным.
Наконец сверкнула молния, прогремел гром и хлынул обильный ливень, похожий на водопад.
На палубу повыскакивали из машинного отделения, из кочегарки и трюмов полуголые матросы и принялись как дикари плясать под серебристым потоком.
Мне тоже захотелось смыть с себя липкий пот. Не раздумывая долго, я разулся, сбросил с себя китель, брюки и, оставив одежду в тамбуре, выбежал босиком под хлесткие прохладные струи...
Приняв небесный душ, я освеженным и благодушным вернулся в кают — компанию. Но здесь меня встретил недовольный Баланухин.
— Почему вы не все отредактировали? — строго спросил он.
— Захотелось в шахматы сыграть, — ответил я.
— Вы, наверное, забываете, что сейчас война, — начал было выговаривать редактор, но я остановил его.
— Война для всех. Если вы редактор, так будьте любезны редактировать, а не прохлаждаться в кают — компании.
— А вы не указывайте старшим. Вас мне в помощь прикомандировали.
— Я ни к кому не прикомандирован и старшим вас не считаю.
Чтобы выяснить наши отношения, мы пошли к начальнику политотдела. Тот внимательно выслушал нас и вынес решение:
— С завтрашнего дня вы, товарищ писатель, будете подписывать газету, а Баланухину мы найдем другое занятие. Может, на первое время вам понадобится его помощь?
— Нет, — ответил я, — обойдусь.
Необдуманно отказавшись от помощи Баланухина, я совершил ошибку. Старший политрук выклянчивал заметки даже у таких людей, которые с курсантских времен не брались за перо, а я этого не умел. Приходилось беседовать, брать интервью и делать из них статьи и заметки.
В общем, я стал не только редактором, но и рассыльным, секретарем редакции, корректором, хроникером и автором почти всех статей.
Наша «Полярка» должна поить, кормить, снабжать электроэнергией, снарядами и торпедами весь выводок «щук», и «малюток». Делалось это ночью, чтобы авиация противника не приметила притопленных стальных «деток» прильнувших к борту «матки».
Ночи светлые, только на час или два наступают зеленовато — голубоватые сумерки. Обслуживающим специалистам приходилось торопиться, чтобы первые лучи солнца не застали подводных лодок около «Полярной звезды».
Сегодня принимали, боезапас две «щуки». Они уходят в Балтийское море, в тыл противника. Я заглянул в трюм, откуда на талях вытаскивали длинные стальные торпеды, и, увидев, что этими зловеще поблескивающими гигантскими сигарами заполнены стеллажи, ощутил неприятную дрожь в ногах. Рефлекс невольного страха сработал у меня с запозданием.
Утром над нами показался едва приметный серебристый самолет. Наблюдатели его обнаружили по белесой струйке пара в блекло — голубом небе. Фашистский разведчик, похожий на продолговатую раму, блестел на солнце, а наблюдателям показалось, что он сигналит желтыми ракетами.
Огонь по «раме» открыли лишь береговые зенитчики, а шесть пушек «Полярной звезды» отмолчались. Противник не должен догадываться, какой корабль стоит у стенки недостроенного порта.
Приметив разрывы зенитных снарядов, немецкий разведчик круто взмыл вверх и еще раз прошелся над Усть-Лугой, видимо фотографируя ее.
«Наверное, такие же самолеты летают над Ленинградом подумалось мне. — А может, уже сбрасывают бомбы. Что-то давно не было из дому вестей».
Последние известия по радио не радуют: противник продолжает продвигаться по нашей земле. Не придется ли и нам воевать на суше?
На «Полярной звезде» уже создан десантный отряд. Я тоже хожу обучаться штыковому бою, стрельбе из пулемета и бросать гранаты.
Из Усть-Луги началась эвакуация детей. Их увозят на грузовых машинах.
М-90 вернулась с позиции. У нее было всего две торпеды, и ни одной не удалось выпустить по кораблям противника. Ночи белые, даже на зарядку аккумуляторов не всплывешь.
Однажды М-90 приметила вражеский самолет. Пока летчик разворачивался для атаки, она ушла под воду. Самолет принялся бросать бомбы на фарватер. Ему на помощь примчались катера — охотники. От взрывов некуда было укрыться. Хорошо, что командиру «малютки» пришла смелая мысль свернуть с фарватера и лечь на грунт в таком месте, где глубина была небольшой, опасной для плавания.
Катерники не догадались искать подводную лодку на мелководье. Растратив глубинные бомбы на фарватере, они некоторое время дрейфовали, прислушивались к шумам под водой, а затем, видимо решив, что летчику померещилось, ушли.
Я побывал на «щуке», которая уходит в дальний поход. Сигарообразное стальное тело ее разделено на отсеки: торпедные, электромоторный, дизельный, аккумуляторный. Все отсеки в походе наглухо задраиваются. Не будь переговорных труб, люди одного отсека не знали бы, что делается в другом. Приказания, поступающие из центрального поста, объединяют их и помогают действовать слаженно.
Не только на «малютках», но и на «щуках» тесно. На всю команду не хватает узких коек, хотя они расположены в два этажа одна над другой. Матросы-торпедисты в походе спят, лежа на запасных торпедах.
Когда «щука» погружалась на дно залива, я ощутил, как на перевале в горах, перемену давления.
Жарища невозможная! Как люди воюют на суше! Мы здесь у моря изнываем. Сидишь в каюте — майка мокрая, чувствуешь, как по груди струится пот. От частого умывания солоноватой водой лоб саднит.
Наш комбриг наголо побрился, ходит по кораблю в одних трусах. Подражая ему, сбрили волосы и «флажки». Так мы называем флагманских специалистов.
Наш десантный отряд первую половину дня обучался ползать, бросать боевые гранаты и колоть штыком. Я так перепачкался в глине, что с трудом отчистил китель.
Во второй половине дня над заливом скопились тучи. Вечер был темней обычного. Мы проводили двух «щук», ушедших к берегам противника, и на корабле наступила тишина.
Я стал готовить материал для очередного номера газеты. Но в каюте сидеть не мог: от духоты становилось дурно, выбрался подышать свежим воздухом на верхнюю палубу, а там чуть ли не по ногам промчалось семейство визгливых крыс. Я невольно отскочил к фальшборту.
— Не к добру крысы носятся, — сказал бродивший по кораблю механик Ерышканов. — Сегодня в парикмахерской крыса с зеркала свалилась. Такой визг подняла, что намыленный штурман, а за ним и парикмахер в панике в коридор выскочили. Если крысы бесятся, обязательно что-нибудь на корабле произойдет.
Этот низкорослый и серолицый механик не только суеверен, но и недоверчив. Его больше всех беспокоит живучесть корабля. Ерышканов ни минуты не может посидеть на месте, он излазал все закоулки трюмов и, делая ежедневные обходы, не дает покоя трюмным старшинам. Хорошо, что есть такие беспокойные люди на корабле!
Жара продолжает донимать нас. На реку уже не ходим, а прыгаем в воду прямо с трапа.
На заливе полный штиль. Вода теплая, сколько ни плавай — не охлаждает. Подобной жары давно не было в наших краях. Ночью, когда иллюминаторы наглухо задраены, в каютах можно задохнуться. Мы вытаскиваем матрацы на верхнюю палубу и спим в одних трусах под открытым небом.
Гитлеровцы уже приблизились к Пскову. В Эстонии они захватили Тарту. Если немецкие моточасти будут двигаться таким же темпом, то дня через два их нужно ждать в Усть-Луге.
Но мы никуда не собираемся уходить. Получен приказ, запрещающий самовольные отходы и эвакуации. За трусость — расстрел.
Вечером с мостика «Полярной звезды» я видел, как над Котлами кружились «юнкерсы». До нас доносились глухие удары, точно огромная ладонь хлопала по земле.
— Бомбят, гады, — объяснил дальномерщик. — Как вороны кружат, уже третья стая.
Из Ленинграда я наконец получил телеграмму, объясняющую, почему нет писем из дома. Оказывается, Союз писателей эвакуировал детей и жен в Гаврилово. На карте я с трудом разыскал этот город в Ярославской области.
История повторяется. В первую мировую войну вместе с матерью, братишками и сестренкой мы почти два года скитались по стране в товарных теплушках. Мне тогда было пять лет, и сыну моему пятый пошел. Каковы будут скитания эвакуированных нового поколения?
В Лужскую губу, после двадцатидневного пребывания на позициях, пришли три подводные лодки. Мы их встретили торжественно: на «Полярной звезде» был сыгран большой сбор, духовой оркестр грянул марш.
Подводные лодки сильно обшарпаны. Краска на бортах обтерлась, всюду ржавые пятна. Швартовые тросы стали огненно — рыжего цвета.
У подводников, почти три недели не видевших солнца, бледные, обросшие бородами лица. Одежда мятая, словно жеваная.
На позиции они прокляли белые ночи. Всплывать удавалось лишь на два часа в сутки. Не успевали полностью заряжать аккумуляторы.
Во время перехода в Лужскую губу замучили частые воздушные тревоги, то и дело приходилось погружаться.
Готовясь к торжественному обеду, прибывшие подводники побывали в бане, побрились и принялись наглаживать парадные форменки. И в этот час радист штаба получил тревожную весть: где-то у Гдова линию фронта прорвала танковая группа гитлеровцев, переодетых в красноармейскую форму. Фашисты появились и на приморском шоссе.
Торжественный обед, конечно, был отменен. Прибывшие подводники получили приказ уйти в Кронштадт.
На «Полярной звезде» стали собирать десант для высадки на берег.
Я был назначен замполитом в третий взвод.
— В нем собрана вся корабельная интеллигенция, — не без ехидства пояснил оперативник, формировавший десант. — Бойцы прямо для вас подобраны.
Оказывается, в третий взвод вошли все музыканты духового оркестра, писари политотдела, почтарь, киномеханик и наборщик типографии. В общем, на берег сплавлялись те, без кого, по мнению штабников, спокойно можно обходиться на базе.
Мне хотелось уйти с десантом, но возмутило отношение к печатной газете.
— Наборщика надо оставить на корабле, — сказал я.
— Приказа менять не будем, — высокомерно ответил оперативник.
Я пошел в политотдел. Бобкова на месте не оказалось, он отбыл в политуправление. А его заместитель не решился спорить со штабниками.
Третьим взводом командовал худощавый старший лейтенант Муранов — специалист по связи. Он представления не имел, что надо делать бойцам на суше, но готов был сразиться с любым противником.
Нас переодели в синие рабочие комбинезоны, выдали винтовки, ручные пулеметы и по три гранаты на человека.
На шлюпках, которые буксировали катера, десант высадился на лесистый берег.
Захватив походную рацию, резиновые мешки с пресной водой, сухари, консервы и патроны, мы пешком двинулись через захламленный лес к приморскому шоссе и там заняли оборону согласно плану.
Окопов мы не рыли. К чему они? Да и лопат не было. Пулеметчики замаскировались ветвями, а остальные бойцы прятались за деревьями, поглядывая на дорогу.
Если бы появились танки, мы бы ничего не смогли сделать с ними. Но тогда думалось, что наш десант — грозная сила.
Старший лейтенант ушел в соседний взвод договариваться о сигнализации, а я взялся проверять посты и секреты.
Трое музыкантов ухитрились раздобыть в поход спирту; расположившись в зарослях папоротника, как на пикнике, они выпили и закусили НЗ. Затем, заложив в гранаты запалы и опоясавшись пулеметными лентами,
они возомнили себя «братишками» времен гражданской войны: ходили косолапя, никого не желали слушать и требовали, чтобы их немедля послали в разведку. У этих «братишек» заряженные гранаты были так подвешены на ремнях, что стукались одна о другую и могли взорваться в любую минуту.
Мне пришлось силой разоружить музыкантов, арестовать и здесь же в лесу уложить спать под наблюдением двух часовых, охранявших походную рацию и наши боезапасы.
Другие бойцы донимали меня вопросами: что делать, если появятся танки? А я и сам не знал.
На всякий случай все же посоветовал бойцам связать гранаты по три штуки вместе. Ничем другим они бы не смогли остановить танки.
Не будь комаров, лесная жизнь могла бы стать сносной. Но комариные полчища не давали покоя. Их назойливые пискливые голоса, укусы, от которых нестерпимо зудела кожа, доводили десантников до отчаяния. Небольшой ночной дождь не избавил нас от кровопийц. Они проникали в любую щелку, ухищрялись кусать сквозь комбинезон. Бойцы в кровь расчесывали шеи, лица, исхлестывали себя колючими ветками.
Проверяя посты и следя за дорогой, я до утра сновал по лесу. К рассвету так измотался, что ноги сами подкосились. Опустившись под огромной елью на колени, я ткнулся лбом в мох. В таком положении проспал. наверное, минут пятнадцать. Когда я очнулся, то был мокрым от дождя и руки покрылись волдырями. Умывание холодной водой мне не помогло. Лишь одеколон , немного ослабил зуд.
Утром, взглянув на потемневшие от бессонной ночи и опухшие от волдырей лица бойцов, старший лейтенант Муранов приказал построить из ветвей несколько шалашей, в которых можно было бы по очереди отдыхать.
Но и в шалашах от комаров не было покоя. Их пришлось выкуривать дымом.
Мне удалось поспать несколько часов на открытой полянке у дороги. В местах, продуваемых ветерком, комары не водились.
Раздобыв несколько лопат, мы начали рыть щели для укрытий. На наше счастье, вражеские танки на приморском шоссе не появлялись. Старший лейтенант стал подумывать, нельзя ли заминировать дорогу. Но чем?
Ночью на участке соседнего взвода послышалась частая пальба. По тревоге мы подняли свой взвод и заняли места у дороги.
Не прошло и трех минут, как послышался визг тормозов. Почти передо мной остановилась легковая машина. Мы окружили ее и, открыв дверцы, вытащили насмерть перепуганного начфина, его охранника и шофера. Двое из них были ранены в ноги, так как бойцы стреляли по шинам.
Недоразумение произошло по вине начфина. Он вез «денежное довольствие» — довольно крупную сумму. Увидев на дороге странно замаскированных людей в комбинезонах, начфин принял их за бандитов и приказал шоферу гнать машину на предельной скорости. Тут и началась пальба.
Отправив пострадавших в санчасть, мы не отдыхали до утра, потому что принялись строить шлагбаум.
Вот как приобретается опыт войны. Неужели всюду так?
Сегодня, когда мы рыли окопы в лесу, появился рассерженный Бобков. Полковой комиссар, оказывается, привез из Кронштадта приказ Военного совета о моем назначении редактором многотиражной газеты. Не застав меня на месте, он решил, что в погоне за романтикой десантной жизни я бросил газету на произвол судьбы.
— Товарищ старший политрук, немедля возвращайтесь на базу и займитесь своим прямым делом, — увидев меня, приказал Бобков. — И больше прошу без моего разрешения не покидать базу.
Не понимая, почему полковой комиссар говорит со мной таким официальным тоном, я все же решил обратиться к нему с просьбой:
— Разрешите захватить с собой и наборщика? Я без него не справлюсь.
— А он что здесь делает? С вами напросился?
— Никак нет.
Я рассказал о своем протесте, высокомерном ответе штабников и нерешительности заместителя начпо. Это привело в ярость Бобкова.
— Ну, погоди, я им устрою баню, — пообещал он. — Научу уважать советскую печать!
Вчера из лесу вернулись на корабль и наши десантники. Их сменила сухопутная часть, охраняющая приморское шоссе.
Сегодня трюмы нашей «Полярки» пополнились новыми торпедами, притащенными на барже из Таллинна.
Обычная пороховая бочка — ничто по сравнению с этой бывшей царской яхтой. Если какому — либо шальному летчику взбредет с малой высоты сбросить бомбу, то он и сам будет уничтожен мощной взрывной волной.
Разведка противника навряд ли догадывается, какой корабль стоит рядом с землечерпалкой и водолазными ботами, иначе нас бы давно разбомбили. Бомбардировщики гитлеровцев не раз уже пролетали над заливом и сбрасывали, свой груз где-то в Котлах.
Когда мы уйдем отсюда? Нельзя же столько времени мозолить глаза воздушной разведке гитлеровцев. Наверное, чуткие цейсовские объективы уже засекли всплывавшие подводные лодки. Настанет день, когда немцы разберутся в снимках и прикажут бомбардировщикам очистить Лужскую губу.
Ночи стали прохладными, а мы по привычке выносим на верхнюю палубу постели и укладываемся рядами. Неожиданно ночью из Таллинна прибыл командир бригады. Подняв всех на ноги, он принялся распекать распустившихся «дачников» и одному из штабников влепил двое суток ареста.
Теперь по кораблю строгий приказ: всем спать по своим каютам и кубрикам.
Под толщей воды
Сегодня в кают — компании появились два незнакомых мне подводника — в новых топорщившихся кителях без нашивок. Один из них был белобрыс и бледен, другой, наголо остриженный, казалось, только что вернулся с курорта: круглое лицо его пылало от красновато — шоколадного загара. Они сели за стол против меня и за обедом как-то странно вели себя: принюхивались то к хлебу, то к ложке, то к борщу. Наконец круглолицый спросил:
— Товарищ старший политрук, скажите: борщ ничем не пахнет?
— Нет, вполне доброкачественный.
— А нам все время чудится соляр. На всю жизнь, видно, наглотались.
Выяснилось, что передо мной сидят недавно спасшиеся с торпедированной гитлеровцами «малютки» старший лейтенант Дьяков и механик его подводной лодки Виктор Шиляев. Как только закончился обед, я, конечно, потащил обоих в свою каюту и там, зная, что во время войны не смогу напечатать их рассказ в газете, все же записал его со всеми подробностями.
Случилось это так.
Командир подводной лодки М-94 старший лейтенант Дьяков получил приказание занять позицию у Абоских шхер в Балтийском море.
20 июля в полночь, следуя за подводной лодкой М-98, которой командовал капитан — лейтенант Беззубников, Дьяков повел свою «малютку» через пролив Соэла-Вяйн в море.
Впереди «малютки» шли катера «рыбинцы», тащившие за собой тралы. Катера с тралами не могли дать хода больше трех узлов. Под дизелями таким ходом не пойдешь, подводным лодкам пришлось перейти на электродвигатели.
Ночь была теплая. Слабый ветер доносил с островов запахи сосны и перестоявшихся некошеных трав. Казалось, что никакая опасность не грозит кораблям, так как хорошо были видны посты береговой обороны островов.
На рассвете, пройдя сложный фарватер, «рыбинцы» подняли тралы и, распрощавшись с подводниками, ушли в Триги.
М-94 и М-98 некоторое время шли на небольшом расстоянии друг от друга. Дьяков приказал запустить дизель, чтобы привести в порядок разрядившиеся аккумуляторные батареи.
За нордовой вехой с шарами командиры помахали друг другу руками, и каждый стал действовать самостоятельно. Отсюда их пути расходились.
Дьяков решил идти в надводном положении к остовой вехе. Шел средним ходом, так как дизель еще не прогрелся. Впереди было много отмелей. Чтобы обойти их, старший лейтенант выбрал короткий путь — фарватер у берега, на котором недавно была атакована торпедой подводная лодка С — 9. Торпеда в «эску» не попала. Взорвалась на каменистой отмели.
«Не будет же немецкая субмарина болтаться столько времени на опасном месте, — думал Дьяков, продолжая вести корабль в надводном положении. — За отмелями погружусь на перископную глубину и к вечеру доберусь до позиций».
Кроме него, на мостике было еще три человека: штурман корабля — старший лейтенант Шпаковский, сигнальщик — старшина второй статьи Компаниец и поднявшийся снизу покурить старшина группы мотористов Лаптев.
Грохот взрыва под кормой нарушил тишину утра. Дьякова отбросило под козырек и грохочущим потоком, падающим с высоты, прижало к стенке. Ухватившись руками за край козырька, старший лейтенант оттолкнулся ногами и выскочил из-под водопада...
Вокруг пузырилась и кипела вода. Бурно вырывался из глубины соляр, «малютка» кормой опускалась на дно. «Подорвалась на мине», — подумал Дьяков.
Метрах в двадцати от себя он увидел Лаптева и штурмана. Шпаковский, наверное, был ранен, потому что кружил на месте, опустив лицо в воду. Старший лейтенант хотел поспешить на помощь, но его вдруг обдало волной и ослепило соляром.
Куда теперь плыть, Дьяков не знал. Сначала надо было освободиться от намокшей одежды, тянувшей вниз.
То окунаясь, то всплывая, чтобы глотнуть воздуха, он стащил с себя китель, фуфайку и ботинки. К нему подплыл старшина Лаптев и спросил:
— Вам помочь?
— Не надо, спешите к штурману.
— Шпаковского уже не видно, он утонул, — сказал Лаптев.
Над водой виднелся нос затонувшей «малютки», они вместе направились к нему и в это время услышали голос:
— Товарищи, помогите... не могу больше — тянет на дно!
Это кричал сигнальщик Компанией. Дьяков и Лаптев подплыли к нему и подхватили один левой, другой правой рукой.
Компаниец, оказывается, успел снять только бушлат. Одежда и сапоги тянули его вниз.
Помогая друг другу, они втроем вскарабкались на нос подводной лодки и принялись стучать кулаками по стальному корпусу: не отзовутся ли оставшиеся внутри товарищи? Но никто им не отвечал.
«Наверное, погибли, — подумал Дьяков. — Как же нам теперь добраться до острова?»
Вдали виднелась М-98. Подводники сорвали с себя мокрые тельняшки. Сигнальщик, взяв их в обе руки, просигналил Беззубникову, чтобы тот выслал шлюпку.
После взрыва подводная лодка М-98, видимо из предосторожности, приняла балласт, потому что была при-топлена — виднелась только рубка и тонкая кромка палубы. Сигналы на ней поняли и стали надувать резиновую шлюпку.
И в это время Дьяков увидел невдалеке глазок перископа третьей подводной лодки.
«Вот кто нас торпедировал», — понял он.
Гитлеровская субмарина двигалась под водой в сторону М-98. Товарищей надо было предупредить.
Компаниец вновь замахал тельняшками, как сигнальными флажками, и просемафорил: «На вас идет в атаку подводная лодка».
На М-98 поняли его. Спустив на воду шлюпку с матросом, они начали маневрировать, меняя скорости.
Выпущенная гитлеровцами торпеда не попала в цель: проскочив мимо М-98, она с раскатистым грохотом взорвалась па отмели, подняв вверх столб воды, дыма и грязи.
Матрос с М-98 вскоре подплыл на резиновой шлюпке к пострадавшим и снял их с носа затонувшего корабля. Затем, прижимаясь к берегу, пошел навстречу баркасу, вышедшему с поста береговой обороны острова Эзель.
У больших валунов, выглядывавших из воды, подводники покинули резиновую шлюпку и перебрались в надежный деревянный баркас. А матрос с М-98, выполнив приказ, отправился на свой корабль.
В момент взрыва крышка верхнего рубочного люка М-94 захлопнулась сама, но не плотно: сквозь щели прорывалась вода и хлестала в центральный отсек.
Старший рулевой Холоденко, стоявший на вахте, кинулся по трапу наверх. Он мог бы спастись через рубку, но, вспомнив об оставшихся товарищах, плотно задраил верхний люк и крикнул сменщику Шипунову:
— Прикрой вентиляцию!
Из соседнего отсека неожиданно хлынул соляр. Они вместе бросились к переборке, задраили вход и закрыли глазок.
Ни вода, ни соляр больше не поступали.
В носовой части корабля от сильного сотрясения лопнули электрические лампочки, стало темно. Людей, находившихся здесь, оглушило; палуба стала крениться. Все, что не было закреплено, скатилось к кормовым переборкам.
Первым очнулся командир отделения гидроакустиков Малышенко. Ему показалось, что в отсеке не хватает воздуха. Цепляясь за выступы, он подобрался к регулятору и, не мешкая, дал в отсек противодавление. Воздуха стало поступать больше, чем нужно.
Механик подводной лодки капитан — лейтенант Шиляев после ночной вахты спал во втором отсеке на диване. От сильного толчка на него с верхней койки свалился боцман Трифонов, и они вместе покатились по палубе.
В отсеке было темно. Ничего не понимая спросонья, механик спросил:
— Что случилось? Где мы?
— Кажется, на дне, — ответил боцман. — Похоже, что на мине подорвались.
Откуда-то доносился шипящий свист. Сильно давило на уши.
«Какой-то чудак дал противодавление, — понял Шиляев. — Надо остановить».
— Стоп! Прекратить подачу воздуха, — крикнул он и сам кинулся к клинкету вентиляции. Но в темноте рука наткнулась на что-то острое и так заныла от боли, что ее свело. Закончить работу помог боцман.
Из первого отсека, оказавшегося почти над головой, послышался топот и какая-то возня. Кто-то отдраивал люк. Во второй отсек один за другим спустились торпедисты Митрофанов и Голиков.
— У нас из-под настила показалась вода с соля — ром, — сообщил Митрофанов.
— Задраивать переборку, — приказал механик и, когда приказание было выполнено, спросил у боцмана: — Сколько теперь у нас народу?
— Пять человек, — ответил Трифонов. — Вы, я, акустик Малышенко и торпедисты. Кто-то есть и в центральном отсеке, слышны голоса.
«Что же предпринять? — задумался капитан — лейтенант. — Теперь я здесь старший».
Из истории подводного плавания он знал несколько случаев, когда люди спасались через торпедные аппараты. Почему бы не попытать счастья?
— Все ли у нас имеют индивидуальные спасательные маски? — спросил Шиляев.
— Не все, — ответил боцман. — Нет у вас и у торпедистов.
— В первом отсеке найдутся запасные, я знаю, где они, — сказал старшина торпедистов Митрофанов.
Механик через глазок посмотрел в первый отсек. Там уцелела крохотная электролампочка боевого освещения. Света от нее немного, но он позволял разглядеть — воды в отсеке мало.
— Of драить вход, — приказал Шиляев.
Вдвоем со старшиной, хватаясь за выступы и трубы, они пробрались в первый отсек. Найдя запасные маски, механик негромко спросил у торпедиста:
— Сумеете ли через аппарат пропустить нас?
Старшина не сразу ответил. Он осмотрел аппарат, проверил его действие, с недоумением взглянул на приборы и лишь затем доложил:
— Ничего не получается, слишком большой дифферент.
— Ну что ж, значит, этот путь отпадает, — не без огорчения сказал механик. — Попробуем шлюзоваться через рубку.
Когда они собрались уходить, старшина приметил в хранилище уцелевший анкерок с красным вином.
— Может, захватим с собой? — спросил он.
Механику очень хотелось глотнуть вина. Во рту все пересохло. Но он боялся, что хмель толкнет на необдуманные поступки, сдержался и решительно сказал:
— Запрещаю! Не трогать!
Они выбрались из отсека и вновь накрепко задраили его.
Из центрального отсека доносился непонятный шум.
— Что там стряслось? — спросил Шиляев у боцмана.
— Не пойму, — ответил тот. — Спорят вроде. Механик открыл глазок в центральный отсек и спросил:
— Кто жив?
— Шипунов, Линьков и я, — ответил ему старший рулевой Холоденко.
— Чего вы расшумелись?
— Да вот тут Линьков... испугался, что ли? Чудить начал.
— Много у вас воды?
— Пустяки, успели перекрыть.
— Откройте переборку.
— Не позволю! — вдруг запротестовал старшина трюмных Линьков. — У вас вода. Хотите, чтоб и мы погибли?.. Не положено открывать.
— Как же вы без нас спасетесь? И насчет воды фантазируете. Поглядите в глазок, — принялся убеждать механик.
— Ничего в темноте не увидишь, не открою! — упорствовал Линьков.
С исполнительным старшиной действительно что-то случилось. Он никогда прежде не позволял себе так говорить. Неужели от страха потерял рассудок? «Надо отстранить», — решил капитан — лейтенант и твердым голосом приказал:
— Краснофлотец Холоденко, назначаю вас моим помощником по спасательным работам. Выполняйте приказание.
— Есть! — ответил тот и, отстранив Линькова, отдраил вход.
В центральном отсеке собралось восемь человек. От пролитого электролита, соединившегося с водой, начал выделяться хлор. Становилось трудно дышать.
Капитан — лейтенант проверил, на какой глубине находится подводная лодка. В первом отсеке глубомер показывал восемь метров, а в центральном — двадцать. Какому из них верить? Не испортились ли оба? Взглянув на штурманскую карту и прочитав последнюю запись в бортовом журнале, Шиляев понял, что подводная лодка находится недалеко от берега. Если выберемся из отсека — подберут. Но как это лучше сделать?
Капитан — лейтенанту невероятно захотелось курить. Хоть бы одну папиросу — сразу бы он привел мысли в порядок...
«Не смей, — тут же приказал сам себе. — Если ты закуришь, то дисциплину начнут нарушать и другие. Потерпи!»
Он стал вспоминать инструкцию, как можно спастись через рубку способом шлюзования: опустить тубус... взять буй с буйрепом, всех собрать в рубке... Но поместятся ли восемь человек? Ведь второго сеанса не будет. Оставшиеся погибнут.
Отвергая все сомнения, он уже твердым голосом начал отдавать приказания. Краснофлотцы ждали решительных действий. Уверенность механика взбодрила их. Распоряжения Шиляева выполнялись быстро и точно. Люди поверили — он спасет их.
Объяснив, как будет проходить вся процедура шлюзования, Шиляев приказал всем снять обувь и остаться лишь в легких комбинезонах.
Пока шли приготовления к спасению, он уничтожил секретную документацию и повесил на грудь аварийный фонарик.
Невдалеке послышался шум моторов.
— Наши катера пришли спасать, — обрадовались подводники.
Никто из них, конечно, не догадался, что вблизи прошла подводная лодка противника. А когда послышался сильный взрыв, все недоуменно переглянулись: никак бомбят?
— Не обращать внимания! — приказал Шиляев. — Опробовать индивидуальные спасательные приборы!
Все люди были натренированы. Они быстро проверили маски и действие кислородных баллонов. Приборы оказались исправными.
— Теперь в рубку! — скомандовал механик. — Старайтесь так разместиться, чтобы всем хватило места.
Для восьми человек рубка, конечно, была тесной. Двое старшин вместе с боцманом заняли ступеньки трапа, остальные как можно плотней прижались друг к другу. Шиляев с трудом протиснулся к ним.
Задраив нижний люк и дав противодавление, механик, как на учениях, ровным голосом сказал:
— Боцман выходит первым, за ним Холоденко, Митрофанов, Малышенко, Шипунов, Голиков и Линьков. Я покину корабль последним. Не торопитесь выскакивать наверх. Мы пустим буй. Помните: на буйрепе есть мусинги... задерживайтесь хоть несколько секунд, иначе раздует... Заболеете кессонной болезнью.
— Товарищи, а я ведь плавать не умею, — вдруг сознался Линьков. — Утону... поддержите наверху.
— Не канючить! — прервал его механик. — Моряки не оставляют товарища в беде, боцман и Холоденко поддержат. Всем надеть маски и включить кислород, — приказал он. — Головы выше!
Капитан — лейтенант стремился подбодрить товарищей.
Надев маску, Шиляев стал заполнять рубку забортной водой. Вода проникала снизу и поднималась все выше и выше. Вот она дошла до пояса... до груди... Погас фонарик, стало темно... Дыхание участилось...
Вскоре зашевелился на трапе боцман — стало быть, вода дошла доверху. Теперь нетрудно будет отдраивать верхний люк и выпустить буй с тридцатиметровым буйрепом.
В рубке чуть посветлело — значит, люк открылся. Подводники один за другим стали покидать рубку. Видимо, от напряжения Шиляева вдруг оставили силы, он на какой-то миг потерял сознание, опустился на колени...
Когда механик очнулся, рубка уже опустела. Сквозь толщу воды сверху пробивался луч солнца. Шиляев пошарил рукой вокруг себя. И вдруг наткнулся на скорчившегося Линькова. Тот не решался покинуть корабль. Капитан — лейтенант подтолкнул его к выходу.
Спровадив последнего, механик еще раз обшарил всю рубку, затем взялся за буйреп и не спеша сам стал подниматься на поверхность.
Всплыв, Шиляев снял маску и спросил:
— Кто не вышел?
— Линьков, — ответил боцман. — Он тут всплыл было, да на радостях рано снял маску... его опять утянуло вниз.
— Выловить! — приказал капитан — лейтенант.
Но вытаскивать «утопленника» не пришлось. Он сам выплыл из глубины.
Не желая погибать, Линьков под водой надел маску, выпил из нее соленую воду и включил кислород. Старшину выкинуло на поверхность.
Товарищи, подхватив неудачливого старшину, стали подсаживать его на торчавший из воды нос М-94, но подводная лодка почему-то вдруг стала медленно погружаться и ушла под воду. Пришлось всем собраться в одно место и, поддерживая Линькова, вплавь направиться к берегу.
Плыли они до тех пор, пока их не подобрал баркас берегового поста, прибывший через час после взрыва.
Мы прорываем сети
Сегодня подул ветер и небо хмурилось с утра. Корабль даже у стенки раскачивало.
Перед обедом, когда в кают — компании накрыли стол, неожиданно появились члены военно-полевого суда, чтобы провести открытое заседание.
По сигналу в кают — компании были собраны все моряки, свободные от вахты. Нарезанный хлеб, расставленные приборы и тарелки вестовые накрыли второй белой скатертью. Так как все почему-то говорили вполголоса и шепотом, создалось впечатление, что на столе лежит длинный покойник, накрытый саваном.
За шахматный столик уселись два военюриста и старший политрук. Председатель военно-полевого суда, зачитывая обвинительный акт, вместо «уже» все время говорил «вже». Моторист «Полярной звезды» Рюмшин обвинялся в невыполнении приказа во время воздушной тревоги.
Моторист невысок, ершист, с твердым, упрямым подбородком. Свидетели подтверждают его строптивость и нежелание подчиняться старшине.
Военно-полевой суд совещался недолго и тут же вынес приговор: «...к высшей мере наказания — расстрелу».
В кают — компании наступила небывалая тишина.
У приговоренного побелели губы. Он стоял как пораженный громом. Потом, не обращая внимания на часовых, перешел к другой переборке и опустился в одно из свободных кресел. Видимо, ноги его не держали. Он уже был наполовину мертв.
— Сменить часовых! — послышалась команда.
В кают — компанию вошли пехотинцы с винтовками. Рюмшин, взглянув на них, поднялся и, словно слепой, касаясь рукой переборки, пошел к трапу.
На широком трапе стояли его товарищи — мотористы. Сочувствуя Рюмшину, они совали ему в руки папиросы, печенье, а он от всего отказывался, ему ничего уже было не нужно.
Нашим подводникам наконец повезло: Щ-307 в том же районе, где погибла М-94, торпедировала гитлеровскую субмарину, повадившуюся разбойничать у пролива Соэла-Вяйн. От взрыва субмарина вздыбилась, показала нос, рубку со свастикой и ушла на дно.
Боевой счет открыт.
Несколько наших подводных лодок теперь ходят к базам противника с рогатым грузом. Они скрытно ставят на фарватерах минные банки. Это важная работа. Гитлеровцы могут пострадать больше, чем от торпедных атак.
Ночь не спали: тревога за тревогой. Противник недалеко — в каких-нибудь пятидесяти километрах. Над заливом то и дело проносятся бомбардировщики. Нас пока не трогают. Летают бомбить рабочие команды ленинградцев, которые роют противотанковые рвы и устанавливают надолбы на подступах к городу. Скоро бомбардировщики накинутся и на нас. Надо быть готовым ко всему.
Все сухопутные дороги к Таллинну отрезаны, остался один путь — Финский залив. Но он опасен. На фарватерах столько мин, что некоторые узости залива напоминают суп с клецками. Уже несколько кораблей подорвались и затонули.
Проснувшись, мы ловим последние известия по радио. Вчера наши войска оставили Смоленск, сегодня — Кировоград и Первомайск. Гитлеровцы перешли на юге Буг. Одесса, как и Таллинн, окружена. Но по Черному морю можно уйти на Кавказ, а по Финскому заливу куда? Противник захватил оба берега, может обстреливать фарватеры из пушек.
Фронт приблизился. Ночью с фок — мачты я видел вспышки орудийной стрельбы.
Поздно вечером гитлеровский летчик сбросил над заливом осветительную ракету. Она плавно опускалась на парашюте, освещая наш корабль.
У борта «Полярной звезды» стояла подводная лодка. Не засек ли ее разведчик? Тогда нам будет жарко. Гитлеровцы бросят сюда все самолеты.
Подводные лодки ненавистны противнику, они незаметно пробираются на его коммуникации, неожиданно нападают на корабли и топят их. А «матка» подводных лодок, которая кормит и снабжает торпедами большой выводок стальных птенцов, заслуживает того, чтобы на нее была брошена вся бомбардировочная авиация. Тот, кто потопит «матку», получит высшую награду — железный крест.
Сегодня прямо над нами загорелись две осветительные бомбы. Их яркий, какой-то неживой свет выхватил из тьмы всю акваторию порта.
К счастью, две «щуки», бравшие из цистерны «Полярной звезды» соляр, уже отошли от борта. Но успели ли они погрузиться под воду?
Где-то за Усть-Лугой большой пожар. Вижу зарево и высокие языки пламени. Сейчас два часа ночи. Сквозь редкие облака проглядывают звезды и тускло светит месяц.
Я дежурю по кораблю. Следим не только за воздухом, но и за водой. По радио из штаба нас предупредили, что возможно нападение с моря. Разведка заметила в заливе торпедные катера противника.
Только что нас атаковали три бомбардировщика. Они вышли из-под солнца и, спикировав, сбросили на «Полярную звезду» двенадцать бомб. Нападение было столь неожиданным, что зенитчики не успели открыть заградительный огонь.
Бомбы падали с тягучими воплями, но ни одна не попала в корабль: две взорвались на суше, остальные в воде. Некоторые из них упали невдалеке от борта.
Всплыло очень много оглушенной салаки. Большой судак и два крупных окуня кружили на поверхности воды, плавая вверх брюхом. Матросы с катеров запустили моторы и принялись сачками вылавливать оглушенную рыбу.
— На ужин поджарка будет, — говорили они.
С землечерпалки, которая стояла в заливе в пяти кабельтовых от нас, просемафорили: «Попала бомба. Убит рабочий, ранена женщина. Необходима скорая помощь, вышлите врача». Наш врач отправился на землечерпалку.
Я сошел на берег — поглядеть на огромные воронки. Голубовато — серая глина разбросана на десятки метров.
На земле валяются еще горячие, с рваными боками стальные осколки. По их толщине наши минеры определили, что бомбы были весом по пятьсот килограммов.
Наблюдатели заметили приближающихся «козлов» — пикирующих бомбардировщиков Ю-87. Шесть пушек «Полярной звезды» открыли заградительный огонь. Вскоре к ним присоединились и зенитные пулеметы...
Два гитлеровца все же пробились сквозь огненную густую завесу и сбросили бомбы, но опять ни одна не попала в корабль.
Наш кормовой пулемет обдало жидкой грязью, поднятой взрывом со дна. Меня и обоих пулеметчиков с ног до головы заляпало неприятно пахнущим илом.
На корабле появился первый раненый. Это был зенитчик. Ему сверху не то пулей, не то осколком пробило плечо. Комендор не мог выйти из шока. Он жмурил глаза и дрожал. А кровь хлестала из небольшой раны.
Врач еще не вернулся с землечерпалки. Рану обрабатывал фельдшер.
Видно, гитлеровцы поняли, какой корабль стоит без движения в Лужской губе. Оставаться у стенки нам теперь нельзя. «Полярная звезда» запустила машины и выбралась в залив. Здесь в случае нападения можно маневрировать.
Над нами появились бомбардировщики. Они ходили по кругу. Я насчитал двенадцать самолетов и почувствовал дрожь в ногах.
Такой скорострельной пальбы наши зенитки еще никогда не открывали. Снаряд посылался за снарядом. Вокруг стоял невообразимый грохот — невозможно было разобрать отрывистых команд и докладов. Люди понимали друг друга по жестам.
Темные и рыжеватые комки густо испятнали небо перед самолетами. Не решаясь на пикирование в лоб, гитлеровские летчики разошлись по звеньям и начали заходить для атак с разных сторон.
Посыпались бомбы с большой высоты. Их отвратительный вой, казалось, проникал в мозг и кровь, сверлил кости. Невольно охватывал страх, появилось желание сжаться в комок, втиснуться в любую щель. Но где спрячешься на корабле? Остается только одно: отбиваться, не обращая внимания ни на что.
Я напряженно следил за тем, как бомбы отделялись от самолетов, и по их полету старался угадать, куда они упадут. Если стабилизаторы были выше головок — недолет, если ниже — перелет. Но когда бомбы летели и я стабилизаторов не видел — замирало сердце. Сейчас сверкнет и...
Хорошо, что мы обрели маневренность. «Полярная звезда» то двигалась вперед, то отрабатывала задний ход, то разворачивалась.
Бомбы падали так близко, что обдавали палубы грязью и осколками. Корабль вздрагивал от взрывов, стонал и скрипел. И мы невольно думали: только бы не сдетонировали торпедные взрыватели!
Стволы наших пушек раскалились. Снарядов уже осталось мало. Надо было подготовить новые и подать из погреба наверх.
Мне приказали оставить кормовой пулемет и создать живой конвейер от погреба до носовой палубы для передачи снарядов.
Я заглянул в кают — компанию. Там сидели с носилками восемь музыкантов в белых халатах. По боевому расписанию они превратились в санитаров. В закрытом помещении, когда ничего не делаешь, страшней, чем наверху: вслушиваешься в шум боя и ждешь гибели. В эту минуту послышался вой падающих бомб. Он нарастал, заглушал грохот боя. Музыканты втянули головы в плечи и невольно закрыли глаза...
Взрывы встряхнули корабль. Висевший на переборке репродуктор сорвался с крюка и упал на голову кларнетисту. Тот повалился на палубу и, не открывая глаз, завопил:
— Убит... я убит!
Перепуганный кларнетист был столь комичен, что, несмотря на драматизм нашего положения, вызвал дружный смех. Нервам полезна разрядка.
Я растолковал музыкантам, что нужно делать, и мы создали живую цепь от погреба до носовой палубы.
Вскоре послышался отбой воздушной тревоги. Когда я, мокрый от пота, вышел наверх, то увидел на берегу два больших костра. Это догорали сбитые нашими комендорами «юнкерсы».
Прилетят ли сегодня еще раз?
Мы наспех поужинали и принялись набивать пулеметные ленты, подготовлять снаряды в ожидании нового налета. Настроение у всех возбужденное: люди больше обычного разговаривают, много курят, беспричинно смеются.
Многие понимают, что «Полярная звезда» спаслась чудом. Следующий налет может стать последним.
К «Полярной звезде» подошел катер. На нем командир дивизиона подводных лодок — круглолицый капитан третьего ранга Владимир Алексеевич Егоров, воевавший добровольцем в Испании. Он обеспокоен налетом авиации. По тревоге его «щуки» успели погрузиться под воду. Но беспорядочно сброшенные гитлеровскими летчиками бомбы чуть не погубили одну из них. Близким взрывом «щуку» так подбросило, что она едва не опрокинулась.
— Нужно ждать худшего, — сказал комдив. — Не сегодня, так завтра они здесь разбомбят все, что увидят. Надо связаться со штабом и покинуть бухту ночью. Утром будет поздно.
Радисты базы немедленно связались со штабом флота, но определенного ответа не получили. Видимо, на месте не было того, кто мог распоряжаться.
— Я слетаю туда на мотоцикле, — решил Егоров.
Решительный комдив, погрузив мотоцикл на катер, переправил его на берег и укатил по приморскому шоссе. Мы остались ждать.
«Добро» получено. Приказано быть готовым к отходу в 24 часа. За нами придут тральщики.
Молодец Егоров, быстро добился нужного приказа!
В полночь тральщики не пришли. В Лужскую губу примчался морской охотник и предупредил, что к отходу нужно быть готовыми в 2 часа.
Когда подошли тральщики, выяснилось, что нам без лоцмана не выйти из Лужской губы, так как она закрыта противолодочными сетями. А когда и где будешь искать лоцмана? Пришлось выходить без него. Не зная прохода, мы, конечно, днищем зацепили сеть и потащили ее за собой.
Пока освобождались от стеклянных шаров сети, начало светать. В путь за тральщиками «Полярная звезда» двинулась только в шестом часу. Но на этом наши злоключения не кончились. Минут через двадцать на быстроходном катере нас нагнал вернувшийся из Кронштадта Егоров. Он был рассержен.
— Что же вы не дождались меня? Думаете, для вас одних хлопотал? Поворачивайте! — потребовал он. — Без тральщиков подводные лодки не поведу. Тут могут быть мины.
И всем кораблям пришлось поворачивать назад. Настроение было препаршивое. Казалось, что мы уже вырвались из смертельно опасной бухты, и вот вновь надо возвращаться к Усть-Луге. Уже рассвело, сейчас над Лужской губой появятся бомбардировщики. Они увидят нас и, конечно, не отвяжутся...
Стоя на своих постах, мы с волнением всматривались в розоватое безоблачное небо. Нервы были напряжены до предела.
Самолет появился не с той стороны, с которой мы ждали. Его заметили зенитчики тральщика и сразу же открыли заградительный огонь. Гитлеровский разведчик сделал круг на недосягаемом для снарядов расстоянии и скрылся за черневшей на берегу кромкой леса.
Он, конечно, приведет за собой бомбардировщиков.
Но вот показались черные рубки трех подводных лодок. Под охраной катеров они двигались навстречу.
«Полярная звезда» и тральщики вновь развернулись на сто восемьдесят градусов. Наконец все корабли каравана, построясь в походный ордер, легли курсом на Ленинград. Если бы не бестолковщина, мы бы ушли
из Лужской губы в темное время. Теперь же нам достанется в пути...
Когда я делал в кают — компании эту запись, раздался грохот носовых пушек и звонки громкого боя. Захлопнув тетрадь, я бегом кинулся к трапу... Послышался свист падающих бомб.
От нескольких взрывов корабль закачался, дрожа мелкой дрожью.
«Не попали, мимо», — отметил я про себя.
Оказывается, самолет ринулся на нас из-под солнца. Его не сразу заметили. Но огонь открыли своевременно. Он не сумел прицельно сбросить бомбы.
Больше я не спущусь в кают — компанию. В конце концов, можно делать записки и здесь — у кормового пулемета.
Сейчас мы проходим Копорскую губу и не видим погони.
Благополучно прошли Шепелевский маяк, оставив его справа.
У Толбухинского маяка, который виднелся слева, все наблюдатели радостно вздохнули: «Живем! Теперь никто не решится нагнать нас». Здесь гитлеровцев встретят наши истребители и зенитные снаряды фортов.
Пройдя Кронштадт, мы узнали, что утром был большой налет авиации на Усть-Лугу. Более сорока самолетов сбрасывали бомбы и обстреливали дома и причалы. Пикирующие бомбардировщики утопили землечерпалку, плавучую мастерскую, водолазный бот и несколько баркасов — в общем, все, что было на воде.
Нам повезло. Мы ушли своевременно.
За двое суток непрестанных тревог многие люди так похудели, обросли бородами и потемнели, что стали неузнаваемы.
Сейчас мы стоим в «ковше» невдалеке от Морского канала, вместе с недостроенными коробками кораблей и минзагом. В городе уже дважды объявлялась воздушная тревога, но нас она мало волнует. Тут, на окраине Ленинграда, сверху нас не сразу разыщешь.
Ленинградские встречи
«Матка» подводных лодок «Полярная звезда» стоит у парапета в Неве. Над нами, словно туши голубовато — серых слонов, висят аэростаты. Их много, целое стадо. Аэростаты должны помешать пикирующим бомбардировщикам снижаться над целью.
Воздушные тревоги объявляются по радио довольно часто, но ни одна бомба еще не упала на улицы города. В небе по утрам появляются едва приметные одинокие разведчики. Они летят на большой высоте, поблескивая на солнце серебристыми плоскостями. Зенитки поднимают бессмысленную пальбу. Видно, как снаряды взрываются, не долетев до цели. Создается впечатление, что кто-то швыряет в самолеты снежками.
Не прошло и двух месяцев войны, а в нашей жизни многое переменилось. Гитлеровцы уже захватили Латвию, Литву, окружили столицу Эстонии, подходят к Ленинграду. Балтийскому флоту больше отступать некуда.
Ко мне в каюту зашел комиссар дивизиона «малюток» и, смутясь, сказал:
— Слушай, будь друг, тут — у нас трудное дело... нужно известить жену погибшего штурмана. Пока мы здесь, пусть хлопочет пенсию, поможем.
— Н — да — а, невеселое поручение! Она хоть что-нибудь знает?
— В том-то и дело — ничего! Думает, подводная лодка в автономном плавании, поэтому от мужа письма не идут. Пойдем вместе, а? Помоги. Ты ведь писатель, знаешь, что в таких случаях говорят.
— Почему решил, что я знаю? Наоборот — абсолютно непригоден.
— Все — таки тонкости души по твоей специальности.... Скорей уловишь, в каком она состоянии. А я ведь и жениться не успел. Какая-то робость перед женщинами, И смерть слез боюсь.
Честно говоря, и меня женские слезы всегда обескураживали, никогда я не знал, какие слова нужно говорить в таких случаях, но комиссар так упрашивал, что пришлось дать согласие.
Положив в небольшой брезентовый чемодан несколько банок фруктового экстракта и сгущенного молока, головку сыра, немного печенья и шоколаду, которые остались от походных пайков, мы в трамвае поехали в другой конец города.
Улицы всюду были людными, словно не убавилось, а прибавилось населения в городе. Почти у каждого ленинградца, будь то мужчина или женщина, сбоку висела на лямке сумка противогаза.
День выдался теплый и солнечный. В садиках было полно играющих детишек.
— Почему их не вывезли? — недоумевал я. — Нельзя таких малышей оставлять в городе. Натерпятся они страха.
— А что сделаешь? Мамаши противятся, — ответил комиссар. — «Одних ребят не отпустим», — говорят, а сами не хотят эвакуироваться. Надоело уговаривать.
Прежде чем пойти в дом к жене штурмана, мы решили сперва заглянуть в садик. И правильно сделали. Комиссар издали узнал молодую мамашу.
— Здесь она, — сказал он. — Вон за девочкой бежит... белая кофточка на ней.
Я увидел худенькую блондинку с растрепанными волосами. На вид ей было не более двадцати двух лет. Топоча белыми теннисными туфлями, она гналась по дорожке за крошечной девочкой в короткой юбчонке, а та, восторженно взвизгивая, убегала от нее...
Но вот раскрасневшаяся мамаша настигла малышку, подхватила на руки и закружилась... Они обе весело смеялись.
И тут я понял, как трудно будет сказать им горькую правду. Прямо так не подойдешь, не огорошишь недоброй вестью.
— Смотри, сколько народу вокруг, — в тревоге сказал комиссар. — Надо бы увести домой. Если заплачет, толпа соберется, а это ни к чему.
— Ты подойди и скажи, что надо аттестат заполнить, понадобятся ее документы, — посоветовал я. — На улице-де неудобно.
— Хорошо. Бери чемодан, я поговорю с ней. Мы прошли в садик, он впереди, а я на некотором расстоянии от него.
Поздоровавшись с женой штурмана, комиссар как бы между прочим сказал:
— А у меня к вам небольшое дело. Надо переписать денежный аттестат. Он у вас с собой?
— Нет, — растерялась женщина, — я документов не ношу. Придется сбегать домой. На кого бы девочку оставить?
И она глазами стала искать знакомых.
— Возьмите девочку с собой, — посоветовал комиссар. — Мы тут ей гостинцев принесли...
Он повернулся ко мне, собираясь нас познакомить. Но жена штурмана, взглянув на меня, вдруг все поняла. Она не закричала, нет, а лишь сдавленно сказала: «Ой, что-то с Борей случилось!» — и опустилась на бровку дорожки.
От недоброго предчувствия у нее отнялись ноги. Они ей не подчинялись. Она с трудом поднялась только с нашей помощью.
Взяв под руки, мы повели ее домой. Девочка уцепилась за руку комиссара, жалостливо смотрела на мать и спрашивала:
— Ты ножку ушибла, да? Тебе больно?...
А та, в несколько минут постарев, шла стиснув зубы.
Только дома, узнав подробности о гибели мужа, она дала волю слезам. А мы стояли истуканами, не зная, как быть, какие слова говорить в утешение. Хорошо, что в квартире оказалась соседка. Сердобольная женщина принесла валерьянки и накапала в стакан с водой. Жена штурмана выпила ее судорожными глотками. Мы слышали, как стучали ее зубы о стекло стакана.
Валерьянка, конечно, не успокоила. Соседка движением головы указала, чтобы мы удалились. Минуты через две она вышла в коридор и шепнула:
— Пусть выплачется. А вы идите. Я присмотрю за девочкой.
Комиссар объяснил ей, какие справки нужно добыть для получения пенсии, и, отдав принесенные продукты, пообещал зайти на следующий день.
На улице он с укором взглянул на меня и сказал:
— Эх, писатель, совсем ты не годишься для этих дел!
В Ленинграде строгое затемнение. На улицах больше не горят фонари. Окна домов не отражаются в каналах золотистыми бликами: они наглухо задрапированы шторами из плотной бумаги.
Трамваи, в которых светятся синие лампочки, ползут по улицам, как видения подводного царства. Пассажиры с синими лицами похожи на утопленников.
Автомобили имеют только два рыбьих глаза, тускло освещающих асфальт перед колесами.
В облачные вечера город погружается в непроницаемую мглу. В первые минуты, когда глаза еще не привыкли ко тьме, идешь как слепой с вытянутыми вперед руками. Чтобы пешеходы не сталкивались, выпущены специальные обработанные фосфором значки, которые едва приметно мерцают.
Во время воздушных тревог даже курить на улице воспрещается. Обязательно окликнет дежурный.
В городе введен комендантский час. Если хочешь куда-нибудь пойти после двенадцати, нужно знать пароль.
По ночам улицы пусты. Только у ворот домов, под синими лампочками, сидят дежурные, обычно женщины или подростки. Они следят, чтобы из окон даже в щелочки не проникал свет.
По вечерам на набережной Невы полно женщин. Они приходят поглядеть на корабли и моряков.
У парапетов виднеются во тьме притихшие парочки. У кораблей слышится смех, позванивание гитар и мандолин. На катерах играют патефоны. Война войной, а жизнь требует свое.
Моряков, сменившихся с вахты, невозможно удержать на кораблях, под разными предлогами они стремятся на берег. Катерники прямо с борта перемахивают через парапет, где их ждут знакомые девушки. Дежурные лишь предупреждают: «Любезничать любезничай, но по первому сигналу будь на корабле!»
Командиры стараются не замечать мелких нарушений, многие сами не прочь хоть полчасика побыть с любимыми на берегу. Только неисправимые холостяки недовольно ворчат о нарушении морского порядка.
Набережная мгновенно пустеет, когда громкоговорители объявляют воздушную тревогу. Моряки бегом устремляются на свои посты, а женщины — в противоположную сторону: туда, где горят синие огоньки бомбоубежищ.
Через три — четыре минуты все замирает в городе, только шарят по небу зеленоватые щупальца прожекторов да слышится четкое постукивание метронома, отсчитывающего секунды.
Медная песня горниста — отбой воздушной тревоги — радует и веселит. Набережная опять делается многолюдной.
И днем около кораблей стоят родственники моряков. Приходят старики узнать: не встречался ли кто с их сыновьями? Почему нет писем? Матросы как могут успокаивают их:
— Сейчас не до писем. А в море, как известно, почтовых ящиков нет.
В один из дней в толпе среди любопытных женщин, наблюдавших за жизнью матросов на «Полярной звезде», я узнал свою давнюю знакомую — Аулю Н.
В юные годы казалось, что меня влечет к ней. Это было летом. Мне тогда шел шестнадцатый год, а ей — пятнадцатый. Впрочем, вначале я встречался не с Аулей, а с ее черноглазой сестрой Тусей. Но однажды та не пришла на свидание, вместо нее явилась Ауля и смущенно сказала:
— Туся сегодня не может... к ней из Ленинграда Вовка приехал.
Ауля пришла в хорошо отглаженном платье с белым воротничком. Волосы ее были украшены пышным бантом. Такая тщательная подготовка к свиданию польстила мне. Ничего, что вместо одной пришла другая. Мне ведь и Ауля нравилась.
Мы пошли с ней по просеке невдалеке от дачи, в которой на лето разместился ленинградский детдом. Одной из воспитательниц его была мамаша сестер Н. Она не позволяла своим дочерям далеко уходить от усадьбы. Они обязаны были находиться на таком расстоянии, чтобы могли услышать ее голос.
Девочка шла молча и то ли от страха, то ли от волнения часто облизывала губы, точно хотела пить. Луна светила слишком ярко, нас могли увидеть из окон дома. Мы спрятались в тень двух сросшихся берез. И Ауля вдруг шепотом предупредила:
— Туся заругает, если узнает, что мы целовались.
— А мы ей не скажем, — пообещал я.
Неумело поцеловавшись несколько раз, мы разошлись по домам радостно потрясенными, словно постигли сладкую тайну взрослых.
Второе свидание под березками было последним: детдом покидал летний лагерь. Прощаясь, мы дали клятву писать письма друг другу каждый день. В сентябре клятва выполнялась довольно аккуратно: письма приходили через день, а в декабре — через неделю, а к весне переписка сошла на нет. Мы не встречались более пятнадцати лет. Хотя Ауля, несколько раздобрев, обрела более пышные формы, все же в ней что-то осталось от той наивной девочки с косичками.
Сойдя на берег, я остановился невдалеке от Аули и попытался перехватить ее взгляд. Она это почувствовала и, видимо приняв меня за навязчивого нахала моряка, недовольно нахмурилась. Но любопытство все же заставило ее взглянуть на меня... И вдруг суровость словно сдуло с лица, морщинки на лбу разгладились и глаза засветились.
— Ой, Пека, ты моряком стал! Тебе очень идет морская форма.
Радуясь встрече, она подхватила меня под руку и потянула из толпы зевак в сторону.
— Ну, рассказывай... что ты? Как ты? Есть ли жена, дети?
Мои ответы были короткими.
— Есть сын, он сейчас с женой в эвакуации. Моряком стал недавно. Ну, а как ты... Туся?
— У нас без катастроф. Окончили школу, вузы, но рано повыскакивали замуж.
— Счастлива?
— На такие вопросы сразу не отвечают. Семейная жизнь — дело сложное. Ты меня проводишь? Я здесь недалеко живу.
Мы прошли с ней несколько улиц Васильевского острова, вспоминая старых знакомых, и остановились на углу Первой линии. Здесь Ауля сказала:
— Сегодня вечером ко мне зайдет Туся. Если захочешь увидеть, приходи к семи. Вот тот дом, четвертый этаж...
Назвав номер квартиры, она ушла, а я постоял еще немного и посмотрел, в какой подъезд Ауля войдет.
Возвращаясь на корабль, я пытался понять: осталась ли хоть частица юношеского чувства? Нет, встреча не взволновала, хотя любопытно было узнать, изменились ли сестры. Когда-то Туся видела во мне и сверстниках — лужанах невежественных провинциалов, которых пыталась учить хорошим манерам. Она ведь была девочкой из большого города! Какой же стала теперь эта гордячка?
Вечером, тщательно выбрившись и подшив свежий подворотничок, я отправился на Первую линию. По пути заглянул в кондитерскую. В магазине все полки были пусты. Продавщица вытащила из-под прилавка выцветшую коробку дорогих конфет.
— Раньше не брали таких дорогих, а тут словно с ума посходили, что не выставь — нарасхват. Для фронтовиков под прилавком держу, — сообщила она по секрету. — Две последние остались.
— Что же вы завтра будете делать?
— Эвакуируюсь, — со вздохом ответила она.
Сестры уже ожидали меня. Они явно готовились к встрече: у обеих аккуратно были уложены волосы. Младшая надела цветастое шелковое платье, а старшая — бархатное. Но темное платье не могло скрыть расплывшейся талии Туси. Напудренная, с подкрашенными губами, она выглядела старше своих лет. Косметика не стерла морщинок у глаз и рта. Туся жеманно протянула руку и спросила:
— Надеюсь, научился целовать дамам ручки?
— К сожалению, еще не освоил, — как бы сокрушаясь, признался я и запросто пожал ей руку.
— Да, да... очень мало изменился, — заключила Туся. — Ауля права. Скажи, а ты в военных делах что-нибудь понимаешь?
— Смотря в каких.
— Скоро немцы будут в Ленинграде?
— Я думаю, что они попадут сюда только пленными.
— Вы, военные, льстите себе. А мы думаем другое. Уже никто не верит в то, что будете воевать на чужой территории. На своей бы удержаться! За каких-нибудь полтора месяца немцы уничтожили нашу авиацию и
танки... Восстановить потери невозможно. В Ленинграде сами рабочие разобрали станки в цехах и эвакуировались куда-то на Урал. А ведь могли выпускать и самолеты и танки.
— Эвакуация заводов в тыл — мудрейшее решение, — возразил я. — Они там будут восстановлены и в спокойной обстановке начнут выпускать продукцию.
— А разумные люди говорят, что наша промышленность разгромлена до прихода немцев. Они идут беспрепятственно, а вы все хвастаетесь.
Таких резких суждений о ходе войны я еще не слышал. Навряд ли Туся самостоятельно пришла к таким умозаключениям. Она и прежде умела подхватывать чужие мысли и выдавать за свои. Значит, в городе существуют люди, которые поддаются панике. Их надо терпеливо убеждать.
— И немцы уже близко, — подхватила Ауля. — Копальщиц противотанковых рвов фрицы забросали листовками: «Ленинградские дамочки, не копайте ямочки. Убегайте, любочки, шейте модны юбочки. Скоро встретимся».
— Ну и что же, дамочки вернулись домой и шьют новые платья для встречи? — уже обозлясь, спросил я.
— Мы не шьем, как видишь, ходим в старых. Но хотим, чтобы мужчины не пятились бесконечно, — так же зло ответила Туся. — Куда вы денетесь теперь на своих кораблях?
— Если плохо будет — пойдем воевать на сушу. Но этот ответ, конечно, не успокоил сестер. Я ушел от них с недобрым чувством.
Я видел, как по Невскому, в сопровождении мамаш и бабушек, шли пешком на вокзал мальчишки и девчонки лет семи — восьми. За их спинами, как у солдат, топорщились разноцветные вещевые мешки, на которых крупными буквами были вышиты имена и фамилии владельцев. У некоторых ребят и матерей лица были заплаканными.
У Тучкова моста шла погрузка эвакуирующихся. На длинную деревянную баржу по шатким сходням мужчины таскали чемоданы и большие мягкие тюки.
Невдалеке дымил речной буксир. Это он, сперва по Неве, потом по рекам и каналам Мариинской системы, потащит эту баржу. Против течения она будет ползти по воде медленно. Вот ее-то могут разбомбить «юнкерсы». Цель огромная, и маневрировать трудно.
Вчера на экстренном заседании партийного актива Ленинграда выступил командующий Ленинградским фронтом Ворошилов. Он сообщил, что отчаянно сражавшиеся войска лужской линии обороны обойдены гитлеровцами с юго-востока и юго-запада. Непосредственная опасность нависла над Ленинградом. Немцы сосредоточили на подступах очень много самолетов и танков. Нужно ждать, что на город обрушится лавина огня. Необходимо, не теряя ни одного часа, готовить все мужское население, способное взять в руки оружие, к боям на ближних подступах и... на улицах города.
Значит, опасность очень велика, раз открыто говорится об этом.
Всех подводников инструкторы обучают штыковому бою. Неужели нам придется сойти с кораблей на сушу и драться на улицах?
Вчера я в своей газете опубликовал обращение Военного совета фронта, горкома партии и Ленинградского Совета депутатов трудящихся к населению Ленинграда:
«Встанем как один на защиту своего города, своих очагов, своих семей, своей чести и свободы. Выполним наш священный долг советских патриотов и будем неукротимы в борьбе с лютым и ненавистным врагом, будем бдительны и беспощадны в борьбе с трусами, паникерами и дезертирами, установим строжайший революционный порядок...»
Из Ленинграда никакими силами нельзя было выдворить семьи военных. Сопротивлялись и жены и мужья. Никто не верил, что гитлеровцы могут так близко подойти к городу. Теперь поверили, но... кажется, поздно.
Подводники получили несколько вагонов для эвакуации семей. Мне и комиссару «малюток» поручено проследить, чтобы не были забыты жены и дети погибших товарищей. Взяв грузовую машину, мы с рассвета до полудня объехали всех вдов, помогли им собрать по несколько чемоданов, узлов и перевезли на Московский вокзал к эшелону.
Все платформы и обширные дворы вокзала переполнены беженцами. Всюду груды вещей. Утомленные лица женщин, детей. Многие из них не спали всю ночь. Напуганные слухами, томимые неизвестностью, они издергались, без слез не могут разговаривать.
На Москву поезда уже не идут, потому что гитлеровцы подошли к Чудову. Открыт путь только по Северной дороге на Мгу. Туда отправляется эшелон за эшелоном. Но успеют ли железнодорожники вывезти такую массу пассажиров?
Рассказывают, что вчера вечером женщины повытаскивали из вагонов каких-то толстомордых парней, стремившихся удрать из города, избили их и прогнали с перрона.
Матери, спасающие своих детей, свирепы. Они никого не пощадят.
Мы уехали на корабль, только когда убедились, что эшелон действительно отправился на Мгу. Успеет ли он проскочить опасную зону?
Вечер сегодня необыкновенно темный, над Васильевским островом нависли облака. Самолеты не летают, поэтому лучи прожекторов не бороздят небо. Кажется, что, утопая во тьме, Ленинград затих, вслушиваясь, откуда приближается враг.
Корабли идут по минным полям
Несколько недель балтийцы сковывали под Таллинном крупные соединения гитлеровцев, не давая им захватить Эстонию, но сил не хватило. Дни Таллинна сочтены. Гитлеровцы прорвались к пригородам. Не сегодня — завтра будет приказ об эвакуации базы Балтийского флота. А там в бухтах и на рейдах скопилось более двухсот различных кораблей. На них нужно перебросить моряков и пехотинцев, оборонявших столицу Эстонии.
Не устроят ли гитлеровцы второй Дюнкерк? Ведь в узостях Финского залива они смогут по всему пути обстреливать корабли из пушек. В Дюнкерке англичанам помогала авиация, а наши истребители не долетят до Таллинна, а если и долетят, то воевать не смогут, у них не хватит горючего. Значит, «юнкерсы» будут пикировать почти безнаказанно. Мощный зенитный огонь только на кораблях эскадры.
Да, случилось то, чего мы опасались. Корабли Балтийского флота, загруженные войсками сухопутной армии, покинули Таллинн и по минным полям прорываются к Кронштадту. Какие там потери — неизвестно.
На помощь отступающим из Ленинграда идут все имеющиеся в наличии спасательные суда. Мне удалось устроиться на портовый морской буксир. Мы идем встречать наши подводные лодки.
День пасмурный, но среди рваных облаков виднеются синие просветы. Порой выглядывает солнце, которое не согревает на ветру. Наш буксир мощный. Его машины развили такую скорость, что мы обогнали все тихоходные суда и вырвались вперед.
Кронштадтский рейд выглядит пустынным, только кое-где виднеются баржи с аэростатами да в стороне от фарватера высится брандвахта. В ней, говорят, хранятся мины.
За островом Лавенсаари нас обогнала эскадрилья истребителей.
— И — 15... «Чайки», — определил пожилой боцман буксира, служивший прежде на эскадре.
Вскоре мы увидели на горизонте много дымов, затем показались силуэты кораблей. Их было много. Боцман смотрел в бинокль и вслух называл имена:
— Крейсер «Киров»... Лидер «Ленинград»... Миноносец «Суровый»...
Меня всегда поражало умение старых моряков узнавать корабли по силуэтам издали. Я и в этот раз позавидовал боцману.
Все, кто был на буксире, выстроились по борту, приветствуя израненные в боях корабли.
На «Кирове» развевался флаг комфлота. Разбрасывая форштевнем воду, крейсер шел полным ходом.
Заметно было, что некоторым кораблям досталось в пути: одни неестественно зарывались носом в волны, Другие шли кренясь, третьи утеряли ход, их тащили на буксирах. Среди кораблей эскадры были и наши «эски» и «щуки».
Мы хотели повернуть, чтобы присоединиться к ним, но получили строгий приказ: «Немедленно следовать на Гогланд, в распоряжение спасательного отряда».
Эту запись я делаю на высокой бухте манильского троса. Видимо, мне повезло, нашему брату все нужно видеть собственными глазами.
Три дня я не мог взяться за перо Не до этого было, да и руки дрожали. В ушах все еще звучат стоны и крики о помощи, рев выходящих из пикирования «юнкерсов», взрывы бомб, хлопанье зениток и вой сирен. За два дня я такого насмотрелся, что и представить себе не мог.
Сегодня я немного поспал и могу отнестись ко всему спокойней. Но с чего начать? Мне, наверное, еще долго будут мерещиться барахтающиеся в море люди.
Редактор газеты «Красный Балтийский флот» полковой комиссар Бороздкин рассказал, что 27 августа Таллинн уже горел. Стало пасмурно. Невольно охватывало тоскливое чувство, и было такое состояние, какое ощущаешь лишь во время солнечного затмения.
По улицам уже трудно было пробиваться. Все они оказались забитыми отступающими войсками. Беспрерывными потоками к гаваням двигались батальоны потемневших от пыли и копоти пехотинцев, санитарные машины, фургоны, повозки, походные кухни, пушки, двуколки...
Журналисты и писатели устремились в Минную гавань, где стояла «Вирония». Это судно, имевшее почти лебединую осанку, еще недавно плавало с туристами по линии Рига — Стокгольм — Хельсинки. В дни войны его просторные каюты заняли оперативные отделы штаба флота. Писатели не раз бывали на «Виронии». Узнав, что штабисты ее покинули, пишущая братия поспешила занять освободившиеся каюты. Приятней эвакуироваться в комфортабельных условиях! Никому и в голову не пришло, что штабной корабль в первую очередь привлечет внимание противника.
Ночь провели почти по-туристски. Утром литераторы собрались в кают — компании позавтракать. Здесь Бороздкин встретил редактора ленинградского журнала «Литературный современник» Филиппа Князева и литературоведа профессора Ореста Цехновицера. Они оба были возбуждены, так как побывали на самом краю обороны. Цехновицеру, прибывшему в батальон морской пехоты для «устной пропаганды», пришлось заменить убитого комиссара. Взяв в руки гранату, с которой не умел обращаться, он повел моряков в атаку и захватил оставленные окопы.
Среди литераторов Бороздкин увидел почти всех своих штатных сотрудников.
— Вы что — с ума посходили! — закричал он на них. — А если «Виронию» подобьют, кто газету выпускать будет? Немедля рассредоточиться по другим кораблям.
Прозаику Евгению Соболевскому и поэтам Юрию Инге и Николаю Брауну он приказал отправиться в Купеческую гавань на ледокол «Вольдемарес». Остальных же распределил по другим кораблям. Его сотрудники неохотно покидали «Виронию», а теперь радуются, что не остались на ней, так как первым кораблем, утопленным авиацией противника, оказалась «Вирония». Правда, и «Вольдемарес» не дошел до Кронштадта, но он пострадал позже.
Еще в Таллинне, при посадке на корабли, многие пехотинцы на всякий случай разулись и сидели на палубе босыми. Увидев в небе самолеты, они свешивали ноги за борт. Стоило «юнкерсам» пойти в пике, как некоторые из бойцов «солдатиком» летели в воду...
Бомбы в корабли не попадали, и они продолжали двигаться заданным курсом. А те из пассажиров, кто поспешил прыгнуть за борт, оставались в воде и кляли все на свете.
Вначале плававших подбирали катера, но вскоре их палубы оказались переполненными. Спасенных прямо на ходу пересаживали на транспорты. Вновь попав на судно, поплававшие пехотинцы уже держались на нем до последней минуты. Быстро они постигли психологию моряков, на практике убедились, что палуба всегда надежней моря.
За двухсуточный переход многие хлебнули соленой воды — и не всем удалось спастись. Только среди сотрудников флотской газеты погибло более двадцати человек. Из писателей в Ленинград не вернулись Евгений Соболевский, Юрий Инге, Марк Гейзель, Орест Цехновицер, Филипп Князев, Андрей Селифонов и молодой поэт Василий Скрылев.
Я заглянул в воспоминания начальника штаба Краснознаменного Балтийского флота адмирала Пантелеева, выпущенные военным издательством в 1965 году. Вот что Юрий Александрович написал о таллиннском переходе:
«Рано утром 26 августа получаем приказ Ставки: эвакуировать Главную базу флота, войска доставить в Ленинград для усиления его обороны. Все, что нельзя вывезти, уничтожить...
Задача ясна, но в нашем распоряжении так мало времени. За одни сутки надо подготовить к переходу весь флот. А это более ста вымпелов! За это время войска должны отойти с фронта, — значит, потребуется какое-то прикрытие. Надо погрузить на корабли десятки тысяч людей и наиболее ценное имущество, разработать маршрут и план перехода.
Нам придется идти узким заливом, южный и северный берега которого уже в руках противника, расположившего на них свои аэродромы и батареи...
Серьезной опасностью на переходе в Кронштадт мы считаем мины заграждения и авиационные бомбы. Днем можно маневрировать, уклоняясь от бомб самолетов и обходя плавающие мины. А как быть ночью, когда мины не разглядеть? Мнение единодушное: основное минное поле противника на меридиане мыса Юминда форсировать в светлое время суток. Комфлот с этим предложением согласился, утвердив наши расчеты...
...В те дни комфлот авиацией не распоряжался. Более того, даже главком Северо-западного направления не смог выделить десяток истребителей, чтобы прикрыть флот на переходе в светлое время суток. Ведь решалась судьба Ленинграда, и мы спешили к нему на помощь. Флоту оставалось, опираясь на свои силы, быстрее прорываться на восток...
...Все транспортные и вспомогательные суда мы распределили на четыре конвоя. Каждый конвой имел свое непосредственное охранение и должен был идти строго за выделенными ему тральщиками. Боевые корабли находились в отряде главных сил, в отряде прикрытия и в арьергарде. Эти три отряда боевых кораблей тоже нуждались в тральщиках. Сколько же тральщиков требовалось для обеспечения перехода ста девяноста различных кораблей, в том числе семидесяти крупных транспортов (больше шести тысяч тонн водоизмещением), по фарватеру в три кабельтовых?
Все наши флотские наставления и несложные расчеты очень быстро ответили на этот вопрос: нужно не менее ста тральщиков! Мы же имели всего десять базовых и семнадцать тихоходных, немореходных тральщиков, то есть фактически одну четверть потребности. Количество же мин, поставленных фашистами, нам никто не мог сообщить, но по нашим расчетам оно достигало четырех тысяч. (К сожалению, наши расчеты в дальнейшем полностью подтвердились.)»
Как проходили последние дни обороны Таллинна и переход кораблей, я пытался узнать у многих людей. Но удалось записать лишь несколько воспоминаний.
Рассказ морского пехотинца
Совершенно неожиданно на буксире появился старший краснофлотец Холоденко, плававший рулевым на торпедированной М-94. Он был в выгоревшей и сильно потрепанной форме морского пехотинца: в защитных брюках и гимнастерке, воротничок которой был распахнут, чтобы видны были синие полоски тельняшки, в серых от пыли обмотках и грубых ботинках. На плече у него висел немецкий автомат, а на флотском ремне — фляга, финский нож и две гранаты.
— Разыскивал своих и вдруг вижу буксир подплавский, — сказал он. — Я, конечно, прямо с пирса — скок на корму. Приятно у своих очутиться!
Его обступили матросы буксира, угостили флотским табаком и принялись расспрашивать, кого Холоденко видел на сухопутном фронте. Но тот ничего не успел им рассказать, так как раздался сигнал тревоги и матросы буксира разбежались по местам. На корме остались лишь мы вдвоем.
— Как же ты в морскую пехоту попал? — спросил я у Холоденко.
— Очень просто, — ответил он. — Еще в Лужской губе наши ребята сговорились проситься на сухопутный фронт. Нанервничались мы на затонувшей М-94. Казалось, что в любом месте на суше безопасней. Особенно старшина трюмных старался. Ну тот, что не умел плавать, Линьков его фамилия. «На берегу, — говорит, — если ранят, то в кусты можно спрятаться. Тебя подберут и в госпиталь доставят. А у нас, у подводников, — без царапины каюк. Один ошибся — все погибай».
Но нас не требовалось уговаривать. Сами примерно так же думали. Каждый рапорт написал: «Прошу — де откомандировать на сухопутный фронт, позор в такое время в резерве отсиживаться. Заверяю командование, что не опозорю звание моряка — подводника, покажу, как за честь родины дерутся балтийцы».
Наши рапорты сперва и читать не стали, а потом вдруг, как припекло, нас за два часа переодели, выдали винтовки, гранаты, каски и на грузовиках отвезли к только что нарытым окопам последнего заслона.
Ребята с М-94 решили не разлучаться, крайний блиндаж заняли. Он соединялся с общим окопом узким проходом. Не успели мы расположиться, как фрицы принялись передний край обрабатывать — закидали нас снарядами и минами разных калибров. Ох и противно же визжат стальные поросята! И рвутся так, что душа в пятки уходит и в ушах звенит. Втиснули мы голову в плечи, пробуем так сжаться, чтоб всем телом под каской укрыться, ждем прямого попадания и думаем: «А на подводной лодке все же спокойней было».
На нас камни, комки земли сыплются, а мы не шелохнемся. Фрицы, видно, решили, что прихлопнули всех. Прекратили из пушек и минометов палить, пошли в атаку. На животах автоматы держат, шагают и поливают во все стороны. Я тут и крикнул:
— Братва, не торопись. Вспомни фильм «Мы из «Кронштадта». Подготовься к встрече!
Вставили наши ребята в гранаты запалы, патроны перед собой разложили, финские ножи в песок повтыкали и ждут.
Мы со старшиной Митрофановым за пулемет легли. Ленту вставили и ждем, чтобы фрицы поближе подошли. Смотрим, где они гуще идут. Совсем забыли, что во время опасности наш Линьков дуреет. Он вдруг поднялся во весь рост, заорал, как психопат, и гранату кинул. Она, конечно, не долетела до атакующих, разорвалась тут же за бруствером. Но фрицы нас приметили и стали обходить, брать в клещи. Пришлось отбиваться не в лоб, а с перебежками.
Кое — как атаку отбили. Автоматчики откатились и, видно, опять попросили свою артиллерию по нашим окопам шандарахнуть.
Вторым или третьим снарядом наш пулемет накрыло. Меня землей засыпало. Очухался я, выплюнул изо рта песок, глаза протер и спрашиваю:
— А где же мой напарник старшина Митрофанов?
Линьков, казалось, спокойно поднял лежавшую рядом со мной еще живую оторванную руку старшины... Да, да, живую! У нее шевелились пальцы и, видно, каждая жилка тряслась. И крови было немного.
— Вот что от Митрофанова осталось, — сказал старшина трюмных. Сам вдруг затрясся, в голос заплакал и принялся каяться: — Простите меня, ребята, что я вас на сухопутный сманил. В лодке не разорвало бы.
Мы его, конечно, успокаивать не стали, не до переживаний было.
— Надо, ребята, уходить, — сказал Малышенко. — Без пулемета нам несдобровать — живыми в плен попадем.
Отошли мы в общий окоп, а там пусто — не предупредив — нас, пехотинцы отошли. Артиллерийская пальба прекратилась, видим, автоматчики с тыла обходят.
— А ну, ребята, ползком к лесу! — скомандовал Малышенко.
Поползли мы по скошенному полю. Об острую стерню руки искровенили, одежду порвали, но все же ушли от автоматчиков. Собрались на опушке леса и не знаем, что делать. Отрезанными оказались. К нам еще какие-то пехотинцы присоединились. Сандружинница с ними.
— Давайте руки перевяжу, — говорит.
— Плюнь, сестренка, не до царапин сейчас. Надо к своим пробиваться. Кто у вас из командиров остался? Пусть выводит.
— Никого здесь нет. Командуйте, моряки, — просит она. — Вы народ отчаянный, с вами пробьемся.
Пришлось мне командование на себя взять. Поснимали мы с убитых гранаты, оружие, патроны собрали. На всех винтовок не хватило. Решили вперед пустить ребят с гранатами и штыками, а позади тех, кто имел карабины и пистолеты. Направление взяли по ручному компасу, который был у акустика Малышенко, и, как только стемнело, двинулись по краю опушки.
Вскоре лесок кончился. Впереди — ровное поле. Надо бы ползти по нему, а мы шагали слегка лишь пригибаясь. Гитлеровцы ракетами нас осветили.
— Ложись! — кричу. — Вправо отползай!
А у Линькова нервы опять подвели: он вскочил и... бегом назад. Бежит, а его прожекторный луч преследует. Недолго парень метался — светящиеся пули прошили.
— Видите, что с трусами бывает, — заметил я. — Слушать только команду!
Мы выждали некоторое время и, как фрицы угомонились, поползли по своему направлению. Малышенко мне свой компас отдал.
Подобрались мы к траншее. Видим силуэты трех фрицев у пулемета. Я тронул Малышенко за плечо и шепчу: «Давай вместе гранаты кинем!» Надо бы на коленку лишь подняться, а он во весь рост встал... И фриц по нему очередь дал. Но моя граната свое дело сделала: пулеметчиков раскидало. Тут вскочили остальные и кинулись в траншею...
Рукопашный бой был недолгим. Гитлеровцев в траншее оказалось немного. Мы их штыками и ножами истребили, но и сами многих потеряли. В общем к условленной березовой рощице прорвалось лишь одиннадцать парней и девушка — медичка, которая за мной увязалась.
У нас так во рту пересохло, что мы тут же напились из придорожной лужи и, не мешкая, пошли дальше. Гитлеровцы больше нам не попадались.
К рассвету мы вышли к дачному поселку, где по асфальтированной дороге среди повозок двигались в сторону моря артиллеристы и пехотинцы. Паники не было. Просто, оставив заслоны, отступали очень усталые люди.
Мы пошли за пехотинцами, шагавшими без строя. Гитлеровские снаряды пролетали над нашими головами и рвались где-то на рейде.
В потоке отступающих добрались до Минной гавани. Там уже шла посадка на транспорты. Народу уйма. Все норовят попасть первыми. Боцманы в свои дудки свистят, порядок наводят. С рейда миноносцы по берегу палят. Самолеты кружат. Не поймешь: какие из них свои, какие чужие?
Как-то так получилось, что в сутолоке я потерял медичку и ребят, с которыми пробился из окружения.
Поискал я их, поискал и устроился на сетьевике. Доплелся до краснофлотского кубрика и там свалился на рундук. Ух. как я утомился за двое суток! Спал вмертвую, ни пальбы, ни взрывов не слышал, так что о переходе ничего путного не могу рассказать. Меня разбудили у самого Гогланда и высадили с пассажирами на пирс. Сетьевик ушел спасать тонущих.
Рассказ катерников
Катера МО-малые охотники, предназначенные для охоты за подводными лодками, сопровождали и охраняли почти все крупные корабли. Их командиры со своих мостиков видели многие трагедии перехода. Вот что мне рассказал командир МО-407 старший лейтенант Воробьев:
«Наш брат катерники — народ замотанный. Ни днем ни ночью покоя не имеем. Гоняет всякий, кому вздумается.
26 августа я стоял около штабного корабля «Пикер». Поздно вечером мне приказали идти к острову Найсаар, разыскать стоявший там транспорт и отправить его в бухту Копли.
Ночь темная, штормовая. Катер бьет волной, заливает. Я все же добрался до острова, нашел транспорт и передал капитану приказание. А тот слушать не хочет. Без буксира, говорит, не пойду.
Ну что мне делать? Вернулся назад. А у пирса — пусто, ни кораблей, ни катеров. Куда они делись? С трудом нахожу дежурного, он по секрету сообщил: ушли укрываться от шторма к острову Аэгна.
— Иди к лидеру «Минск», — посоветовал он. — Начальник штаба флота на нем.
Опять ухожу в темень. Меня в лоб бьет волной и поливает с головы до ног. Я веду катер на поиск и кляну все на свете.
Часа через полтора нахожу наконец «Минск». Он на якоре. Думал, дадут отдышаться и соснуть часок. Не тут-то было! Новое задание: иди на запад к передовым траншеям, разузнай обстановку и захвати раненых.
— А где эта передовая? — спрашиваю. — Я ведь не воевал на суше.
Мне назвали полуостров. В сердцах я так рванул с места, что чуть не таранил рейдовый катер, укрывавшийся за кормой лидера.
Ну, думаю, больше на глаза начальству не попадусь. Приткнусь где-нибудь и дам команде отдохнуть.
Подхожу к полуострову. Там эстонская шхуна на мели застряла. Не то сама выскочила, не то штормом выкинуло. На шхуне полно раненых — матросы и солдаты. Легкораненые вплавь добрались до берега, бродят по пляжу в белых повязках. Костер развести опасаются, — противник близко.
Подойти к борту шхуны не могу: слишком мелко, боюсь винты поломать. Приказал на шлюпках раненых переправлять. А чтобы времени понапрасну не терять — послал своего помощника и сигнальщика на разведку.
Работали три шлюпки. Раненых разместили в кубриках и каютах. И всю верхнюю палубу заняли. Остальных девать некуда. Но не бросишь же своих на расправу фашистам! Не знаю, что делать с ними. Но тут мои разведчики на водолазном боте возвращаются. Нашли его в бухточке и всех с пляжа подобрали.
К утру ветер несколько стих. Море стало успокаиваться. Я взял бот и шлюпки на буксир, потащил к «Минску».
Подхожу к лидеру, докладываю обстановку и спрашиваю: куда деть раненых?
Мне приказывают высадить их на тральщик и миноносец «Скорый». А тут, как назло, обстрел. Один из тральщиков ход дал, отказался принимать раненых. Другой взял только со шлюпок и с бота.
Миноносец «Скорый» тоже снялся с якоря, но для нас застопорил ход. Командир кричит в мегафон:
— Подходи к борту, быстрей перебрасывай.
Я мигом к нему. Зацепился и давай раненых передавать. Тут вдруг один снаряд метрах в сорока плюхается... вверх столб воды поднимает. Второй...
Командир миноносца кричит: «В вилку берут... отваливай!» И ход дает. Старшины мои чего-то замешкались, швартовы порвало, катер не так развернулся... В суете миноносец зацепил нас носом, проломил восьмиместный кубрик и потянул за собой... Чуть катер не опрокинул. Хорошо, что МО деревянный, плавает, как пробка. Удержались.
Пришлось отойти подальше от маневрирующих кораблей и падавших снарядов, чтобы завести на пробоину пластырь.
На пластырь пошли два одеяла, вся фанера и лист железа. Механик, повиснув над бортом, помогал боцману и старшинам.
С заплатой на боку катер имел весьма неказистый вид. Меня запросили:
— Сумеете ли идти своим ходом?
— Сумею, — ответил я. — Дойду.
— Тогда заправляйтесь горючим, пойдете в охранение «малютки».
И мне назначили место в походном ордере.
Отходившие с фронта войска с ходу грузились на транспорты.
В непрерывном грохоте артиллерии трудно было расслышать человеческие голоса. Но паники и суматохи не наблюдалось. Боцманы жестами руководили посадкой, а уставшие пехотинцы безропотно им подчинялись. Поднявшись по трапам и заняв отведенные места, они мгновенно засыпали. Никакая сила уже не могла разбудить вышедших из многодневных боев солдат.
Загруженные транспорты отваливали от пирсов и уходили в море. Бой не прекращался. Крейсер и миноносец, курсируя по заливу, били из пушек по противнику, не позволяя ему ворваться в город, подойти к пристаням.
В двенадцатом часу по условленному сигналу стали сниматься с якорей многопалубные океанские транспорты и выстраиваться в кильватер за тихоходными тральщиками «ижорцами» и «рыбинцами». Издали казалось, что за крошечными птенцами выводком плывут дородные гусыни.
Охранять перегруженные суда отправились пять катеров МО и миноносец «Свирепый».
В два часа в путь отправился второй караван. В это время в небе показались немецкие самолеты — разведчики.
Минеры заканчивали свою работу: вверх взлетали склады и причалы в портах. Минные заградители сбрасывали свой груз, чтобы противник не сразу мог войти в бухты.
Таллинн горел. Густой и черный дым так застилал солнце, что едва приметны были его контуры. Днем стало пасмурно, словно наступила ночь.
В четыре часа двинулись в путь главные силы Балтийского флота: крейсер «Киров», лидер «Ленинград», эскадренные миноносцы и подводные лодки.
Я нашел подводную лодку «малютку» и занял свое место левее ее.
Последними покидали Таллиннский рейд корабли прикрытия — лидер «Минск», быстроходные эсминцы, тральщики, сторожевики, минзаги и катера. Дав последний залп по противнику, отряд развил хорошую скорость и стал догонять нас.
Вскоре авиация принялась бомбить тихоходы, а с наступлением сумерек фрицы начали обстреливать из береговых батарей.
«Киров» и миноносцы открыли по правому берегу ответный огонь. А нам, катерникам, приказали поставить дымовую завесу.
Грохоту было много. Потом стемнело, надобность в дымзавесах отпала. Я вернулся к «малютке».
Вскоре корабли застопорили ход, в воду полетели якоря. Многие останавливались прямо на минных полях. Подводная лодка пошла дальше.
То впереди, то позади раздавались взрывы. Но что в темноте происходило — трудно было понять. Горизонт то и дело озарялся вспышками...»
Подробней рассказал об этой ночи и следующем дне командир катера МО-210 лейтенант Валентин Панцирный.
«Мы покинули Таллиннский рейд с кораблями последнего каравана. Катера нашего дивизиона шли в охранении старых миноносцев типа «Новик». Я был в распоряжении командира миноносца «Артем».
Мы шли концевыми. Крупные транспорты двигались за тральщиками впереди. Темнота надвигалась быстро. В сумерках мы видели перед собой силуэты впереди идущих кораблей и пенистый кильватерный след.
Вскоре горизонт озарился огромной вспышкой и до нас докатился протяжный гул, похожий на раскаты грома. Мы в это время уже находились за маяком Кэри. Корабли почему-то начали замедлять ход и через каких-нибудь полчаса совсем остановились. Это было опасно.
Я недоумевал: «Кто это так распорядился? Ведь в училище нам вдалбливали, что ни в коем случае нельзя останавливаться на минном поле. Надо быстрей идти вперед, только вперед. Иначе мы становимся неподвижными мишенями».
Корабли все же продолжали стоять. До нас доносились какие-то неясные человеческие голоса: не то крики о помощи, не то команды.
Командир миноносца «Калинин» в мегафон приказал катеру МО-211 пойти вперед и выяснить, что там случилось.
Катер ушел и довольно быстро вернулся. Командир МО-211 подошел почти вплотную к «Калинину» и стал докладывать. О чем он говорил, я не разобрал, потому что в этот момент вспышка выхватила из тьмы и катер, и миноносец. Она была такой резкой, что я на время ослеп. Грохот ударил в уши, и горячая воздушная волна чуть не сбросила меня с мостика...
Когда я вновь обрел зрение, то был потрясен: на том месте, где еще недавно виднелись миноносец и катер, было пусто, только что-то хлюпало и клокотало в волнах. Не доверяя своему зрению, я дал ход катеру и пошел вперед, чтобы убедиться: не мерещится ли мне?
Зрение мое восстановилось, я хорошо видел, как в пузырящейся воде крутились обломки, тряпки и барахтались люди. Мои матросы начали подбирать тонущих. И в это время море вновь озарилось яркой вспышкой... Один за другим прогрохотали два мощных взрыва.
Почти одновременно подорвались мой «Артем» и «Володарский». Мне показалось, что их торпедировали. Велев приготовить глубинные бомбы, я ринулся в ту часть моря, где, по моим расчетам, могла находиться немецкая субмарина. Но разве во тьме разглядишь перископ или след от него?
Чтобы пугнуть гитлеровских подводников, я сбросил несколько глубинных бомб и вернулся к месту катастрофы. Из пучины, проглотившей корабли, бурно всплывал мазут и пузырился среди барахтавшихся в воде людей...
— Разъедает глаза... скорей вытаскивайте! — кричали плававшие.
Мои краснофлотцы, привязав к бросательным концам пробковые круги, стали выуживать тех, кто имел силы уцепиться. Одним из первых они вытащили старшину радистов Сорокина. Он плавал на МО-211.
— Где ваш катер? — спросил я у него.
— Не знаю, меня снесло с палубы, — ответил Сорокин. — Я поплыл к «Артему» и опять попал в беду.
Спасенные просили пить. Их тошнило. Мазут разъедал глаза. И нечем было промывать. У нас кончилась пресная вода.
Подобрав из воды человек пятьдесят, я решил самостоятельно догнать корабли, ушедшие дальше, так как охранять мне уже было некого.
Несмотря на мглу, лишь изредка озаряемую вспышками взрывов, я шел полным ходом мимо застывших на минном поле транспортов. Чтобы не налететь в темноте на всплывшую мину, я выставил на носу двух впередсмотрящих, самых зорких старшин.
Часа через два мы увидели на горизонте силуэты крупных кораблей. «Эскадра», — догадался я, и дальше идти не решился. Малым кораблям в ночное время без вызова запрещено подходить к миноносцам и крейсерам. Они могут принять тебя за противника и расстрелять без предупреждения.
Выключив моторы, я стал ждать рассвета. Вскоре нас придрейфовало к МО-142. Он, оказывается, шел в конвое эскадры, но из-за течи и повреждения мотора отстал, а теперь, так же как я, боялся приблизиться к своему конвою.
— Кто там впереди? — спросил я у командира катера.
— «Киров», «Ленинград» и новые миноносцы. Стариков почти не осталось. Собственными глазами видел, как погиб «Яков Свердлов».
МО-142, оказывается, находился в каких-то двух кабельтовых от «Якова Свердлова». В девятом часу наблюдатели заметили в море всплывшие мины и как бы след перископа подводной лодки. Командир МО-142 на всякий случай поднял сигнал: «Вижу подводную лодку противника», прибавил ход и кинулся в погоню, сбрасывая на ходу глубинные бомбы.
«Яков Свердлов» тоже поднял сигнал «Э», дал несколько гудков и вышел на бомбометание; он, видимо, сбросил только одну малую бомбу, потому что вспучилась вода и послышался глухой звук, а затем вдруг взвился у правого борта «Якова Свердлова» столб пламени и мощный взрыв почти переломил корабль. Нос и корма миноносца были задраны, а на середине уже перекатывались волны.
Корма миноносца все больше задиралась вверх, стали оголяться винты... с палубы посыпались в воду люди, а вместе с ними и... глубинные бомбы, приготовленные к сбрасыванию. Одна из этих бомб взорвалась почти у борта МО-142. Его так тряхнуло, что заглох левый мотор и появилась течь.
Катерникам одновременно пришлось исправлять свои повреждения и подбирать утопающих. Так они отстали от своего конвоя и вынуждены были лечь в дрейф.
— Какие-нибудь корабли ушли дальше? — поинтересовался я.
— Навряд ли, — ёответил командир МО-142. — Мы обогнали все караваны.
— Почему эскадра остановилась?
— Говорят, что где-то показались торпедные катера. На крейсере, видно, ждут рассвета.
— Очень остроумно! Ведь любому курсанту известно, что самое лучшее время для такого перехода — темная ночь. В темноте, какой бы ни был путь, отделаемся меньшими потерями.
— Командующий на крейсере, иди посоветуй, как ему действовать, — не без издевки предложил мне командир МО-142.
До рассвета было часа четыре. Я разрешил большей части команды отдыхать, а сам оставался на мостике. Под утро услышал за кормой далекие неясные крики с моря.
«Тонут. И спасать, видно, некому», — подумал я и объявил тревогу. Катер направил в сторону криков.
По пути попадались плывущие в воде бескозырки, шляпки, чемоданы, обломки дерева. Наконец увидели людей, повисших на перевернутых шлюпках, плотах, бревнах и... всплывших минах. Некоторые раненые были в гипсовых повязках.
— Спасите!.. Нет сил... скорей! — кричали они.
Все они были с затонувшего ночью транспорта. От холода и усталости мужчины и женщины с трудом говорили.
Вода в этом участке моря была такой прозрачной, что я с мостика разглядел темневшие на глубине рогатые шары.
Избегая опасных мест, мы стали выуживать обессиленных пловцов. Трем мужчинам, висевшим на минах, боцман крикнул:
— Эй, на минах! Довольно обниматься, бросайте своих красавиц, добирайтесь вплавь. Мы к вам подходить не будем.
Двое бросили мины. По — собачьи молотя по воде руками и ногами, они добрались до перевернутой шлюпки, а затем — до брошенных им пробковых кругов. Но солдат, у которого на спине торчал вещевой мешок, никак не мог расстаться со своей спасительницей. Он тонким голосом запричитал:
— Ой, милые! Ой, родные!.. Ой, не умею плавать!
Боцман толкнул к нему длинную доску. Но она, видно, показалась солдату ненадежной. Он продолжал висеть на мине и выкрикивать:
— Ой, не сдюжит ваша доска... посылайте лодку!
А я в это время заметил движение кораблей эскадры: они снимались с якорей и выстраивались за медленно двигавшимися тральщиками.
— Пошли, больше возиться некогда, — громко сказал я. — Не хочет плыть, пусть остается на мине. А наш сигнальщик в шутку выкрикнул:
— Эй, пехота, смотри, мина задымилась... Сейчас взорвется!
Это подействовало. Солдат бросил мину и, держась за доску, поплыл к пробковому кругу. Когда его подняли на палубу, раздался смех. Пехотинец оказался бережливым: кроме вещевого мешка он сохранил еще и кирзовые сапоги. Они у него за ушки были привязаны к поясному ремню. Бедолага заранее разулся.
— Утром у меня тоже катер был нагружен до отказа, — вставил старший лейтенант Воробьев. — Я подошел к транспорту, чтобы передать спасенных, но у него борт высокий, на ходу не высадишь. Вижу, за транспортом буксир чапает. На нем легковая машина, шкафы какие-то, комод. Требую остановиться. А усач с мостика басит:
— Не могу, на борту имущество! Отвечай потом! Я обозлился:
— Ах ты сволочь! — кричу. — Ему, видишь, вещи дороже людей! Сейчас же застопори ход, а то из пулемета чесану!
Усач видит, что я не шучу: комендор наводит пулемет. Чертыхаясь и тряся усами, он, как бешеный, сбросил с кормы шкафы и принял от меня добрую половину спасенных.
— Молодец! — похвалил я его и, увидев свою «малютку», помчался к ней.
Утро выдалось малооблачным. Нас принялась бомбить авиация. Зенитчики едва успевали отбиваться. Краска на раскаленных пушках горела.
Я подобрал еще несколько человек из воды. С плававшей деревянной крестовины двух женщин снял. Одна была беременной, тошнить ее начало. Думал, роды начнутся, но ничего, обошлось».
Рассказ пассажира
На острове Гогланд оказалось много полуголых мужчин и женщин. Их высаживали на сушу катера, сновавшие между островом и тонущими транспортами.
Я подошел к бледнолицему мужчине лет сорока. Стоя в трусиках, — он сушил на ветках сосенки только что выжатую серую фуфайку. Представившись ему, я попросил:
— Расскажите, пожалуйста, на каком корабле вы плыли и как попали на остров? Но прежде всего... позвольте узнать ваше имя.
— К чему вам мое имя? Я героических поступков не совершил, был обычным пассажиром на ледоколе «Вольдемарес», — ответил мужчина. — Ставьте, как в таких случаях принято, — «пассажир Н». Это совпадает с моим именем. Я на короткое время прибыл в Таллинн, и сразу же пришлось эвакуироваться. На ледоколе пассажиров собралось много. Все в каютах не разместились. Я остался на палубе.
Первое время мы плыли за вереницей больших судов спокойно. Артиллерийский обстрел начался часов в шесть. Почти одновременно появились и самолеты.
За нами вслед шло госпитальное судно. Стоило ему отклониться в сторону, как раздался взрыв и судно, накренясь, стало тонуть.
— Надо спасать их! — закричал я. — Спустите шлюпки!
Капитан ледокола, услышав наши голоса, в рупор прокричал:
— Очистить палубу... всем пассажирам вниз!
Я послушно начал спускаться вниз по трапу. Вдруг почувствовал сильный толчок... наш ледокол словно подпрыгнул и затрясся в грохоте. Взрывной волной, поднявшей угольную пыль, меня вновь выкинуло на верхнюю палубу.
Вскочив на ноги, я стал осматриваться. Ледокол сильно накренился. Мина, видно, взорвалась под угольной ямой, потому что оседала черная пыль, трещавшая на зубах.
Одни люди возились со шлюпками, другие, надев спасательные пояса, прыгали в воду, третьи суетились, не зная, что предпринять.
Я решил снять с себя лишнюю одежду. Остался в трусах и... фуфайке, полагая, что в ней будет теплей в воде.
На палубе грудой лежали деревянные плотики, заготовленные командой на всякий случай. Я вытащил один из них и подошел к борту. Мутная и вспененная вода была близко: до нее осталось не более метра. Я столкнул плотик и прыгнул сам.
Плотик на воде не хотел подчиниться мне: то он вставал на дыбы, то увертывался из-под рук и переворачивался. Это продолжалось до тех пор, пока я не догадался лечь на него животом и грудью. У меня появилась надежная опора и свободными оставались руки и ноги.
На сильно накренившейся палубе ледокола появились две женщины. Они не решались прыгать. Я им посоветовал скорей сбросить плотики и отплыть в сторону. Я где-то читал, что тонущие корабли увлекают за собой в воронку все, что находится рядом.
Женщины не прыгнули, а как-то сползли в воду и, молотя ногами, поплыли в сторону от тонущего судна.
Я не видел, как ледокол ушел под воду, слышал лишь за спиной его предсмертное сопение и страшный гул вытесняемого из трюмов воздуха.
Когда я оглянулся, то на месте ледокола крутилась огромная засасывающая воронка. Булькая и чмокая, она заглатывала все, что попадало в жерло... Выплывали из пучины только деревянные обломки.
Мы плавали, держась за доски и плотики, часа полтора. Потом нас подобрали шлюпки с номерного транспорта. У меня еще сохранились силы: сам вскарабкался по штормтрапу на высокий борт.
На транспорте нам выдали сухую одежду. Мне досталась рубашка из «беу» и хлопчатобумажные штаны.
Вместе с другими спасенными я устроился на решетке машинного отделения. Отогревшись, начал дремать, так как уже надвинулась ночь. Но какой сон, когда то и дело вздрагиваешь от толчков и недалеких взрывов!
Утром опять начались налеты авиации. Капитан нашего транспорта оказался опытным моряком: маневрируя, он уклонялся от падавших бомб и вел судно вперед. Думалось, что с ним мы благополучно дойдем до Ленинграда. Но не тут-то было! К концу дня прямо у борта упала бомба. В трюмы хлынула вода.
Капитана сбросило с мостика взрывной волной. Началась неразбериха. Пробоину никто не заделывал. Какие-то моряки бросились на талях спускать шлюпки, переполненные людьми. Делали это столь неумело, что, коснувшись воды, шлюпки переворачивались. Тонущие хватались друг за друга, захлебывались, кричали...
В воду полетели спасательные круги, пояса... Бросали их кому вздумается и так бестолково, что на транспорте почти не осталось спасательных средств.
Начали сталкивать в воду большие плоты. Не рассчитывая попасть на них, я спустился в трюм и раздобыл длинную доску. Стоило вынести ее наверх, как в доску вцепились какие-то пехотинцы и стали вырывать ее у меня. Возмутясь, я зычно заорал на них:
— Прекратить панику... Отпустить доску!
Приказной тон подействовал магически. Военные, видно, жаждали услышать команду, потому что сразу вытянули руки по швам.
Почувствовав, что они ждут моих распоряжений, я строго сказал:
— Доску сбрасываю я. Вы прыгайте рядом. Как только ухватимся — полным ходом плывем в сторону. Кто держится левой — гребет правой рукой. И наоборот. Ясно?
— Ясно, — хором ответили пехотинцы.
Нос нашего транспорта все больше и больше погружался. Крен становился опасным. Я бросил доску и вместе с пехотинцами прыгнул за борт... Вцепясь в доску, мы полным ходом поплыли в сторону от тонущего судна. Моя команда работала усердно: гребли не только руками, но и ногами молотили, что было силы.
Отплыв на изрядное расстояние, мы остановились отдохнуть. И в это время увидели, как вздыбилась корма транспорта. Судно почти встало на попа и... с грохотом, звоном упало плашмя.
Поднялась гора вспененной воды и брызг. Когда она опала, то на поверхности крутились только обломки. Транспорт наш ушел на дно.
По недавнему опыту я знал, что одиночек спасают в последнюю очередь, поэтому предложил своим парням плыть к плоту, на котором виднелись люди.
Плыли мы не спеша, чтобы не расходовать попусту силы.
На плоту ничком лежали несколько раненых в мокрых кровоточащих повязках и женщины, не умеющие плавать. Вокруг из воды торчали головы и голые плечи десятка мужчин, державшихся за края плота.
Все вползти на плот не могли, под нашей тяжестью он ушел бы под воду. Видно, от нервного напряжения я стал необыкновенно болтлив: подбадривал не умевших плавать, поучал, как действовать державшимся за плот, словно был специалистом по кораблекрушениям. И меня люди слушались. Что им оставалось делать?
Дрейфуя, мы подбирали спасательные круги, обломки бревен. Приспосабливали их так, чтобы удобней было держаться на воде.
Плавали мы долго, а помощь не приходила. В стороне виднелись черными точками одиночки, имевшие спасательные пояса. Они не стремились сблизиться с нами, боясь, что кто-нибудь повиснет на них.
Пролетавший самолет сделал один заход, из пулеметов обстрелял плававших и улетел дальше.
Вода в море была холодной. Пальцы, державшиеся за бревна и доски, уже с трудом разгибались. Ноги становились деревянными.
Я видел, как некоторые товарищи по несчастью начинают дремать на зыбкой волне.
— Товарищи, не засыпать! — призвал я. — Шевелите пальцами и бейте ногами по воде. Хоть немножко согревайтесь.
Но не все вняли совету. Равнодушие уже охватило слабых. Им не хотелось нарушать блаженного забытья. Засыпая, люди расслабляли руки, опуская их, и незаметно погружались в воду. Глянешь, а на том месте, где виднелась сникшая голова, уже нет никого. Пустота.
Часа через два мы услышали стук моторов и увидели вдали мачты двух шхун.
— К нам идут... к нам! — сипло выкрикнул я. И вот тут что-то со мной произошло. Видимо, я потерял сознание.
Очнувшись, я увидел борт шхуны и толстый канат перед глазами. Я ухватился за него. Но пальцы не сгибались. Когда канат потянули, он выскользнул из моих рук.
Со шхуны мне крикнули:
— Обвяжи канат вокруг пояса!
Я обмотал себя канатом и кое — как закрепил конец над плечом.
Меня вытянули из воды и оставили отлеживаться на палубе, так как вся команда была занята спасением других.
Отдышавшись, я принялся стягивать с себя прилипшие холодным пластырем штаны и фуфайку. С трудом освободившись от них, ползком добрался до моторного отделения, откуда веяло машинным теплом. Здесь мне налили полкружки водки. Я выпил ее залпом и лег. Но ничто не могло согреть меня, — зубы стучали и озноб сотрясал все внутри.
Когда я несколько успокоился, то почувствовал тупую боль в боку, ломоту и саднящий зуд в ногах. Я, видимо, поранился, плавая в обломках.
Все дальнейшее происходило как в бреду. Ночью комиссар судна втолкнул вниз рыжего эстонца — шкипера шхуны — и сказал:
— Стерегите этого подлеца. Он нарочно ходил вокруг Гогланда, надумал удрать в Таллинн. Видите, у него там семья! А у нас будто нет ни детей, ни жен. Кто тут знает штурманское дело?
Среди спасенных был второй штурман с транспорта. Его увели наверх. Вскоре наша шхуна вошла в бухту Гогланда. Здесь арестованный шкипер заплакал. Он понял, что теперь не скоро попадет домой. А мы обрадовались суше. И поспешили на остров. Теперь обсушусь и отправлюсь дальше. Я коренной ленинградец.
Моряки покидают корабли
Корабли эскадры уже несколько дней находятся в Кронштадте, а с запада то и дело показываются отставшие транспорты, обгорелые, с продырявленными и посеченными осколками бортами и трубами. Одни из них «чапают» своим ходом, другие — с помощью буксиров.
Жители Кронштадта целые дни толпятся около Усть-Рогатки, в Петровском парке, на Ленинградской пристани, чтобы хоть что-нибудь разузнать о своих родных не вернувшихся с моря.
Пассажиров высаживают на берег и группами а тридцать — сорок человек отправляют во флотский экипаж на санобработку.
У прибывших женщин ничего из одежды не осталось, они почти голые, их можно везти только в закрытых машинах. Мужчины двигаются пешком. Они обросли бородами, бредут осунувшиеся, усталые мимо толпящихся кронштадтцев и словно не слышат их причитаний:
— Миленькие, кто видел Сидельникова?.. Валентина Сидельникова!
— Нет ли сослуживцев мичмана Гришакова? Его ждут дети.
— Кто плавал с Кузьмой Никоновым? Он был механиком на «Кооперации».
— Где Лившиц? Хоть что-нибудь о Боре Лившице!
— Паша... Паша Голиков! Где мой Виталька? Ты что — меня, Дусю, не узнаешь? Он же с тобой плавал!
— Да не кричи, узнаю, — доносится хриплый и усталый голос. — Чурахин видел, как его подбирали. На острове, наверное. Не сегодня — завтра снимут.
А стоит кому из бредущих уверенно ответить: «Видел, разговаривал... завтра дома будет», как кронштадтцы толпой набрасываются на моряка, надеясь, что и их он обрадует доброй вестью. Но добрых вестей мало. И люди стоят в ожидании. Даже ночью они не расходятся.
Прибывших из Таллинна в экипаже опрашивают, заносят в списки и отправляют в баню. После санобработки морякам выдают полагающееся по званию обмундирование. Многие из них остались без кораблей. Их нужно как можно скорей пристроить к делу. Идет формирование бригад морской пехоты, и это облегчает задачу.
Хуже с гражданским населением Прибалтики. Куда денешь сотни женщин, детей, стариков? Многие из них получили ранения. У прибалтов не осталось ни крова, ни денег, ни одежды, ни пищи. Их даже в Ленинград в таком виде не отправишь.
Кронштадтцы собирают одежду, белье, постели, устраивают в школах, клубах, учреждениях госпитали, общежития, швейные мастерские. Мужчины чинят койки, сколачивают топчаны, женщины шьют белье, подгоняют по росту добытую одежду.
Свободные моряки и старшеклассники на старых катерах и баржах уходят на южный берег залива и снимают урожай с покинутых огородов. Они привозят зеленую, не завязавшуюся в кочаны капусту, мелкий картофель, брюкву и все сдают в общий котел.
Такое бывает только во время народных бедствий.
Вот опять я на «Полярной звезде» в своей неуютной каюте.
Большая половина уцелевших кораблей Балтийского флота рассредоточена по Неве. Морские зенитчики ведут огонь по самолетам, пикирующим на мосты.
Нам уже известно, что подводников объединяют в одну бригаду. К чему лишние штабы, политотделы, многотиражные газеты? Наш комиссар Бобков получил новое назначение. Значит, скоро и я покину «Полярную звезду». Куда же пошлют? Наверное, в морскую пехоту. Сегодня мы уже отправляли па фронт первый отряд.
Над Невой моросил теплый грибной дождь, когда репродукторы передали команду:
— Всем, кто уходит на сухопутный фронт, выйти с вещами на построение!
На фронт уходят те, без кого можно обойтись на «матке» подводных лодок. Набралась целая рота.
Засвистели боцманские дудки, на верхней палубе старшины и краснофлотцы прощаются с командирами.
— Прощай, батя! — кричат они Климову на мостик.
Капитан — лейтенант, тряся бородой, отвечает:
— Бейте гадов, чтоб ни Невы, ни Берлина не увидели!
Ко мне подходит печатник Цыганок. Глаза, его неестественно блестят, попахивает спиртным.
— Никак выпил? — удивляюсь я, зная его тихий нрав и трезвость.
— На промывку шрифта спирт выписывали, — сознался он. — Не оставлять же на «Полярке». Он обнял меня и прослезился.
— Ну желаю тебе удачи, — сказал я на прощанье. — Скоро и нас спишут на сушу.
На панелях толпятся любопытные ленинградцы. Краснофлотцы и старшины в черных бушлатах и бескозырках выстроились на набережной лицом к кораблю.
Произносятся последние речи, но что говорят выступающие, я не слышу. Потом строй рассыпается, с корабля сбегают остающиеся... И опять крепкие объятия. Может, навсегда расстаются «годки», вместе плававшие и отбивавшиеся от врагов на море. Трудно разобрать — от дождя ли, от слез ли лица у балтийцев мокрые.
Но довольно прощаний! Немцы близко: уже подходят к пригородам Ленинграда. Раздается команда:
— Становись!
Моряки выстраиваются на мостовой в четыре шеренги. У каждого за плечами винтовка.
— Нале — во! Шагом... арш!
Грянул оркестр. Качнулись штыки. И моряки, гулко печатая шаг, двинулись в путь. В последний раз матросы взглянули на родной корабль, на его флаг и, словно сговорившись, сорвали с голов бескозырки и замахали на прощание так, что ленточки защелкали как бичи.
Говорят, что они сегодня же вступят в бой.
Корабль заметно опустел. В вышине над городом барражируют «миги». Их моторы ревут громче, чем на других истребителях.
С севера, востока и юга доносится артиллерийская канонада. Гитлеровцы приблизились к городу с трех сторон. Их снаряды уже рвутся у пятой ГЭС, у завода «Большевик», на товарной станции Витебская — сортировочная.
Ко мне в каюту пришел попрощаться комиссар Боб — ков. Он уходит в разведотдел и берет с собой одного из наших политработников.
— Может, и мне место найдется? — спрашиваю я.
— С удовольствием взял бы, — отвечает он, — но тебя отзывает Пубалт. Сдавай редакционное имущество и собирайся в Кронштадт.
— Что мне там уготовано?
— Не знаю. Явишься к полковому комиссару Добролюбову. Должен тебя предупредить: в Кронштадт, возможно, придется путешествовать под обстрелом.
Оказывается, моторизованные гитлеровские дивизии уже прорвались к Тосно, Пушкину, Урицку, показались у Нового Петергофа.
Попрощавшись с комиссаром, я до вечера сдавал редакционное имущество и запасы бумаги.
За двое суток не удалось поспать и двух часов. Беспрерывные воздушные тревоги. С постели поднимают звонки громкого боя. Вскакиваешь и бежишь на свое место по расписанию. А там стоишь у кормового пулемета и смотришь, как щупальца прожекторов ловят мелькающие, похожие на моль самолеты. Вокруг грохот зенитных пушек.
Гитлеровская авиация второй день бомбит город. Вчера во многих районах бушевали пожары. Особенно сильно горели Бадаевские склады. С мостика «Полярной звезды» можно было разглядеть пламя и поднимающиеся вверх клубы черного жирного дыма. Пожар не унимался всю ночь. Толстенный, черный столб дыма поднялся до облаков, окрашенных в багровый цвет.
Утром я решил съездить к пожарищу, которое, говорят, бушует почти на трех квадратных километрах.
В царские времена Бадаевские склады прославились тем, что в них расплодились десятки тысяч крыс, с которыми купцы не могли справиться. Когда длиннохвостые твари рано утром лавиной шли к Неве на водопой, на их пути все замирало: останавливались трамваи, застывали в неподвижности извозчики, прятались пешеходы. Обитательниц складов опасно было обозлить, они бы, разорвав человека и коня на клочки, не оставили бы и следа.
После революции в годы гражданской войны склады опустели и крысы пропали. Теперь в этих каменных строениях, с черными толевыми крышами, хранились солидные запасы муки и сахара.
Море огня я увидел издали. Трамваи дальше не шли. Район был оцеплен пожарными и войсками. Я с трудом пробился к добровольцам, вытаскивавшим всю ночь мешки из крайних полуразрушенных складов. Даже в сотне метров от огня жара была нестерпимая.
Спасенный обгорелый сахар походил на грязный пористый снег. Его скребли лопатами и грузили на трехтонки. Но это была малая толика из того, что находилось на складах.
Несмотря на то, что еще вечером сюда были стянуты почти все пожарные части города и работало более сорока брандспойтов, поливавших семиметровой высоты костер длинными струями воды, пламя не удалось сбить. Подвели толевые крыши складов: от нескольких тысяч сброшенных зажигательных бомб они запылали одновременно и создали сплошное море огня.
Расплавленный сахар, словно раскаленная коричневая лава, ручьями вытекал на соседние улицы, сжигая на своем пути все, что ему попадалось. По расплавленному сахару то и дело пробегали синие огни, лава вздувалась пузырями и, лопаясь, распространяла сладковатый противный смрад. Многим пожарникам пришлось работать в противогазах.
Нельзя во время войны в одном месте хранить столько припасов. В пламени погибли тысячи тонн муки и сахара. Где их теперь раздобудешь? Говорят, что все южные и восточные железнодорожные пути к Ленинграду перерезаны, северные-тоже. Гитлеровцы заняли Шлиссельбург. Остался не очень удобный водный путь через Ладожское озеро. Но разве по этой полоске обстреливаемой воды малыми кораблями — плоскодонными баржами, речными буксирами и катерами — снабдишь большой город?
Несмотря на массовую эвакуацию, в Ленинграде полно людей. В нем, кроме своих жителей, застряли еще беженцы из Прибалтики, Псковщины и пригородов. Одних малых детишек не вывезено четыреста тысяч. Им потребуются озера молока. А где его надоишь? Коров в совхозах осталось немного. Летающих цистерн еще нет, с Вологды не подвезешь.
В продуктовых магазинах совсем опустели полки. Лишь кое-где видны пачки цикория, горчицы, желатина, клейстера для обоев. Но и их расхватывают. Если не пробьем хоть узкой дороги по суше, наголодаются питерцы.