Что душой и разумом всей обороны является Сергей Миронович Киров — это понимают и знают абсолютно все. Как в Астрахани, так и в стане врагов.
Исторические слова Кирова о том, что, «пока в Астраханском крае есть хоть один коммунист, устье реки Волги было, есть и будет советским!», также известны всем, кому следует.
Что до меня, то они всегда, когда слышу, звучат вроде укора, так как я не состою в партии. [8]
Даже не могу упомнить всех его должностей. Был председателем Военного ревкома края, а на днях в штабе видел документ, подписанный Кировым как членом Военного совета XI армии, и другой — в качестве члена Северо-Кавказского ревкома.
Но, в отличие от зимних настроений и дел, сейчас, в марте (хотя ничего пока официально и не известно), чувствуется новое биение пульса, но не обороны, а готовящегося наступления.
Как-то быстрее заметались ординарцы, более озабоченный вид у штабных олимпийцев, новые тона у официальных докладчиков и лекторов, напористее работают нобелевцы, меньше дисциплинарных проступков у матросов, тверже ставят ногу марширующие армейцы, да и, наконец, как-то просветлели лица даже у гражданских жителей. А между тем скудный паек не увеличен, обмундирование давно не обновлялось, с топливом очень плохо... никаких материальных благ не прибавилось... и не видно.
Не могло же только обильное весеннее солнце изменить весь тонус жизни в устье реки Волги?!
Конечно, оно помогло настроению, но подлинная причина, пока скрытая, очевидно, в предчувствии какого-то перелома всей обстановки, причем перелома радостного. При этом все помыслы, догадки и предположения неизменно связывались с обликом и именем Кирова. Вернее — Мироныча, как любовно зовут его рабочие.
Только тот, кто прожил эту зиму в Астрахани, знает, как в матросском котле плавают редкие листы мороженой капусты и головки воблы (суп иронически называется «карие глазки»). Ощущение голода стало настолько привычным, повседневным{2}, что случайно выменянный кусок розовой и тягучей верблюжатины или подозрительно благоухающего кутума представляется сказочным богатством, которое радует глаз, но которое отказывается принимать желудок. [9]
Хорошо, что в Кронштадте отучился курить. Даже газет не хватает на самокрутки. Все афиши начисто содраны с тумб. Курильщики — мученики.
Из политотдела прислали пять или шесть билетов. Комиссар уговорил идти.
Митинг — не помню, по какому поводу, а после спектакль: трагедия Гёте «Эгмонт». Суть из истории знал, но пьесу никогда не читал, потому и не мог оценить астраханский вариант. Сидел на балконе. Почти все курят. Духота. Освещение очень скудное. У большинства армейцев между коленями винтовки. Фронт достаточно далеко. Очевидно, это привычка после нескольких казачьих налетов и восстаний.
Когда раздвинулся занавес, то по вычурным костюмам графа, графинь и испанских грандов, выкроенным из пятнистого и цветастого ситца, догадался, что дело не обошлось без Ларисы Рейснер.
Но зрители смотрели и слушали настолько напряженно и темпераментно, что я боялся — как бы не начали стрелять в испанских узурпаторов из трехлинейных винтовок и наганов.
Добрались в док в темноте и на ялике.
Завтра намечен отход от завода, на городскую сторону.
Штурман Буш спрашивает:
— Заказывать ли буксиры, или пойдем своим ходом?
По лицу не поймешь — ловушка или серьезный вопрос? Когда ответил, что буксиров не надо, по улыбке понял, что он доволен и никакой ловушки, собственно, не было.
Наконец-то кончится на корабле эта суета и грязь, неизбежная на верфи. Только мало одной внешней чистоты! Придется призвать всех к военным порядкам. За зиму здорово подраспустились. Возможно, так было и на Волге, но для серьезной войны подобная самостийность не годится. [10]
Случай удобный — переход в город, прием запасов, генеральная приборка, подъем вымпела... Если сейчас не использовать обстановку, потом уже будет поздно. Не в бою же с англичанами налаживать службу!
Ну-с, товарищ командир, скоро вам предстоит двойной экзамен!
Тяжело мне. И не только потому, что нет рядом ни близких, ни родных, ни друзей.
Моряк на корабле не может чувствовать одиночества, будь он командир или салага.
Старо, как мир, утверждение, что экипаж судна — одна семья. А лучше всех сказал С.О. Макаров: «На корабле — дома».
Но моя беда заключается в том, что я себя не чувствую ни в доме, ни в семье.
Сколько прошло времени, а ко мне все еще «присматриваются».
Команда — хорошо спаянный коллектив, но я знаком с ним только формально. Многие совсем мне неизвестны.
В Кронштадте или Шлиссельбурге я знал всех, и все знали меня. Были настоящие друзья (вместе с которыми воевал с немцами в Рижском заливе в 1917 году и был в Гельсингфорсе во время Октября и Ледового похода). Мне верили. Исполняли приказания и даже оберегали от хулиганящих анархистов с других кораблей.
И все это далось мне очень нелегко.
Зато как много значила для меня дружба с комендором Капрановым, старшиной-машинистом Злыдневым, кочегаром Красыньшем и многими другими.
Два года напряженнейшего труда, многих боев, тяжелой контузии, революционных событий — и молодого мичмана комитет выдвигает в старшие помощники командира через голову более опытных! Не знаю, чего во мне было больше — страха перед ответственностью или гордости за такое доверие?
Холостой (родные в Закавказье, «под меньшевиками»), [11] я не имел квартиры на берегу, и корабль, на котором служил, действительно был моим домом.
И вот итог... теперь все насмарку.
Обидно и тяжело, что через два-три года все надо начинать заново.
Если не знаю команды, то зато знаю устройство корабля.
В русском флоте существовала давняя традиция — новичку изучать свой корабль. Досконально и с первых дней.
Не гнушались этой полезной традиции и серьезные капитаны 2-го и 1-го ранга.
Хорошо помню, как мичманом, еще на заводе, по приказанию начдива, лазил на брюхе под котлами и машинами строящегося эсминца, зарисовывая в тетрадку схемы трубопроводов и электротехнических систем.
Надев «синее рабочее»{3} и начав с форпика «Деятельного», вот уже какой день извиваюсь ужом, пролезая во все горловины и люки вплоть до румпельного отделения.
Старенький корабль. Постройки 1908 года. Всю мировую войну и гражданскую — отвоевал. Уже два раза проходил капитальный ремонт. По законам технической эксплуатации, в этом году полагался третий, и последний, «капремонт». Но гражданская война имеет свои законы.
Чуть подлатают, и... в бой с белыми и интервентами!
Ждать некогда.
Трюмы запущены и давно не крашены (голод на сурик!).
Много мелких неполадок и неисправностей, к которым привыкают.
Крысы сказочных размеров. Рыжие, облезлые и с голыми хвостами. Никогда таких не видел (возможно, из астраханских амбаров?). Если исходить из их размеров, [12] то таким крысам не на «Деятельном», а на дредноуте плавать!
Приказал ободрать ржавчину под платформами, и если не «добудут» сурика на нобелевской верфи, то смазать хотя бы керосином или машинным маслом.
Выслушали в гробовом молчании, мрачно.
Исполнят или нет — не знаю.
Механику неловко. Изрекает в пространство:
— А действительно, давно не чистили, ребята? Ей-богу, непорядок.
Корабль знаю, но не знаю еще, как управлять им на ходу, как маневрировать, особенно при наличии речного течения.
А это задача посложнее, чем изучать трюмную систему.
Присматриваюсь к команде.
По тому, как работают (когда хотят!), как схватывают задачу с полуслова, по лаконичности и уверенности ответов — исключительно опытные, обстрелянные моряки.
Ни одного «молодого».
Семьдесят пять старых матросов. Сплоченность исключительная. Почти все в партии.
Есть сохранившиеся еще со времен перехода из Кронштадта по Мариинской системе, но тон задает «черноморское» большинство.
Тон — твердый. Самоуверенный. Пожалуй, даже слишком.
Конечно, у них за спиной две революции, Колчак в Севастополе, бои с белыми и чехами, с астраханскими казаками. Но чувствуется, что наиболее сильный отпечаток оставила необходимость потопления своих же кораблей в Новороссийске, а затем — как пробивались эшелонами, группами и в одиночку к Царицыну, через районы враждебных кубанцев, донцов, киргизов и других банд, организованных белогвардейцами, когда за матросами гонялись особо, как за красной дичью.
На корабле есть даже комендор с того эсминца «Керчь», который играл главную роль в трагедии [13] 18 июня, потопил торпедным залпом наш линкор{4} у Дооба и сам затопился под Туапсе, дав историческое радио: «Всем! Всем! Всем!.. Предпочел гибель позорной сдаче Германии!»
Фамилия его Гридин. Пользуется большим влиянием.
Командный состав делает свое дело честно и добросовестно, но как-то тихо и незаметно. Работает, руководит... но не командует.
Уставов или инструкций — никаких.
Своеобразная вольница, и все идет почти нормально из-за революционной сознательности и опытности команды. Но достаточно ли этого для боя, если само слово «дисциплина» приводит их в ярость?
Комиссар пропадает больше вне корабля. То в заводском комитете завода, то в политотделе флотилии.
Пытался анализировать, в чем моя беда.
1. Беспартийность! Если бы был членом РСДРП(б), то меня лучше бы знали и я знал бы все, чем дышит команда. Как понимает обстановку и задачи, которые я узнаю из газет. Учился бы у них той политграмоте, которой не мог меня обучить старый флот.
2. Что никто меня не «представил» команде. Ничего они обо мне не знают, а ярлык «бывший офицер» — сейчас не очень удобная визитная карточка.
Даже приказа не объявили. Просто в один прекрасный день появился какой-то фрукт в офицерской фуражке и бушлате и сунул командиру предписание о том, что с такого-то числа военмор Исаков назначен командиром, а ему, то есть бывшему командиру, надлежит исполнять обязанности помощника!
3. Команда явно обижена. Почему снизили в должности командира, которого они знают, с которым воевали и которому доверяют, а главное — что он справлялся со своими обязанностями.
4. Наконец, как это ни странно, неприязнь ко мне вызвана частично и тем, что я «балтиец».
У моряков этот нездоровый «патриотизм» был всегда. Думаю, что при царе реакционное начальство [14] его раздувало сознательно, чтобы мешать объединению, чтобы прививать антагонизм и — когда нужно — использовать.
Так или не так, а я для них «чужой».
А после VIII съезда, в марте прошлого года, думал, что все трудности для добросовестных «военспецов» уже прошли.
Помню, как еще до съезда вписал себе в дневник слова Ленина: «Совершенно незачем выкидывать полезных нам специалистов».
Но теперь оказывается, что я не все и не до конца понял.
Сегодня один анекдот (к сожалению, не очень смешной) кое на что надоумил.
В кают-компании за обедом кто-то, расписывая таланты и остроумие Л. Рейснер, рассказал, что мичман Семченко (которого я хорошо знал до революции, вместе учились), задумав перебежать к врагам, захватил в степи верблюда и погнал его в сторону ближайшего расположения белых отрядов. Хозяин или погонщик отказался сопровождать. Ни деньги, ни наган не имели воздействия.
Семченко решил «штурманить», ориентируясь по звездам, и на корабле пустыни углубился в пустыню.
Убаюканный мерным покачиванием, тишиной и однообразием ландшафта, мичман заснул. Проснулся на рассвете, задержанный нашими красноармейцами почти в «пункте отшествия».
Оказывается, верблюд в середине ночи повернул на 180 градусов и пошел обратно, домой. Штурманская часть подвела.
Семченко закончил сухопутное плавание и жизненный путь.
Так вот, будто по этому поводу Лариса сказала: «Верблюд оказался более честным, чем бывший офицер! «
Посмеялись.
А потом, в каюте, я думал: почему мне должны верить больше, чем Семченко? Что я не из дворян? Что [15] участник Ледового похода и боев с англичанами на Балтике? Этого мало. Это не гарантия политической лояльности на всю жизнь. И еще, — значит, я расплачиваюсь не только за себя, но и за семченков. А сколько их? И где они маскируются?
Получается, бывшее офицерство — вроде каиновой печати.
Но не может это мне помешать идти до конца по тому пути, который я окончательно выбрал в 1917 году, то есть по пути с народом.
Не тянет в город, хотя я в Астрахани впервые.
Не только потому, что надо изучать корабль, готовиться к выходу из дока и к началу кампании.
Я не видел ни одного более мрачного города.
При моем любопытстве ко всему новому — смотреть не хочется; причем главная причина не в выломанных проемах, заколоченных досками окнах или в выщербинах стен — от снарядов и сыпи пулеметных очередей. Более мрачное впечатление производят целиком выжженные кварталы. Огонь пожарищ, очевидно, постарался здесь больше, чем артиллерийский или ружейный огонь.
Сколько страданий должны были перенести защитники города и его жители! Кто расскажет об этом? Редкие прохожие. Даже собак не видно. Кладбище внутри города{5}.
А если прибавить лужи, грязь, мусор и пыль, щедро разносимые ветром, то становится понятным, почему город так пустынен (кроме толкучек на базаре, вокзале, пристанях) и почему самому неохота лишний раз пройтись по этим страшноватым, вернее — печальным улицам.
Говорят, ночью на окраинах подстреливают советских [16] деятелей и командиров, которых независимо от должности называют «комиссарами».
Сколько лет Романовы извращали сознание казаков, и они до сих пор упорно идут против народа. Если верить разговорам, то монахи и монашки — главная опора этих бандитов, орудующих в городе.
Окруженный нашими, стоит на палубе низенький паренек в облезлой кожаной куртке и что-то с жаром рассказывает.
Когда повернулся, вижу — Князев!
— Здорово, Князев!
— Здорово, товарищ мичман! А я как раз до вас собирался заглянуть после своего кореша, которого пришел проведать, да вот ребята все нашими отрядами интересуются.
— Какие такие отряды?
— Как какие? Конечно, кожановские! — При этом маленький Князев приосанился, чтобы показаться более высоким, солидным, а может, и грозным.
Час или полтора мы с ним болтали без умолку у меня в каюте, вспоминая эту самую Балтику.
Хорошо помню, как завязалась наша дружба на бывшем артиллерийском транспорте «Рига» (позже переименованном в «Трансбалт»).
Несмотря на молодость, был я назначен старшим помощником только потому, что капитан И. Буданов знал меня с 1917 года по Ревелю, а остальным бывшим офицерам флота он, как торговый моряк, не доверял. Готовились к срочному рейсу в Гамбург «под Красным Крестом» — за ранеными русскими военнопленными.
Живой, веселый, но очень «работящий» — Князев (машинный электрик) мне сразу понравился, и у нас установились хорошие, деловые отношения.
Как-то вечером, возвращаясь через Николаевский мост на корабль, стоявший у набережной Васильевского острова, я внезапно был остановлен Князевым, который, как оказалось, скрытно дежурил, специально чтобы перехватить меня. [17]
— На корабле засада Чека! «Ваших» арестовывают. Надо спрятаться и переждать. А команда в обиду не даст. Мы сами пойдем и заявим, что вы за советскую власть.
Независимо от наивности плана, я поблагодарил, но спрятаться категорически отказался.
— Конечно, заявление команды мне поможет. Но скрываться не буду, так как ни в чем не считаю себя виновным. Авось разберутся. Пошли!
Но он постепенно отстал.
Еще на нижней площадке трапа я понял, что за мной защелкнулся один замок. На верхней — второй. Видел, как скучный Князев стоит на другой стороне набережной и наблюдает — чем все это кончится. Третий замок, в виде двух матросов с маузерами, закрылся в двери салона, куда были собраны все офицеры, отделенные от администрации Красного Креста.
Кончилось все относительно благополучно.
Мне объявили, что я арестован, но... «с исполнением служебных обязанностей». Не знаю, делалось ли «заявление» от команды и помогло ли оно, но через неделю чекисты, с которыми мы подружились и «забивали козла», ушли, даже не оформив моего освобождения.
Поход отменили. Большинство офицеров было уволено. Команду сократили. Транспорт как будто вымер{6}.
Я «нанялся» на сторожевой корабль «Кобчик», а Князев подался на Волгу и там вступил в один из первых отрядов И. Кожанова. Но это я узнал только сейчас, так как с уходом на «Кобчик» потерял Князева из виду.
Не успел сойти с миноносца Князев, как я заметил некоторое изменение в отношении к себе.
Мелочи, но явно подчеркивающие, что меня теперь лучше знают. Оценивают немного иначе.
Очевидно, кожановец «из балтийцев» успел в кубрике [18] наговорить обо мне и, наверное, приукрасил, выдумав подвиги, которых за мной не числится.
Своеобразный «живой мостик» от Балтики до Каспия. Он заменил плохую работу штабов с личным составом, да и политотдела, опиравшихся на анкеты и послужные списки.
Обычно мою каюту убирал салажонок — старожил миноносца. Но у него было свое понимание чистоты. Поэтому, забравшись в каюту и выдрав лист из моей тетради, он садился старательно рисовать кораблики, высунув кончик языка, пока не слышал мои шаги на трапе.
Помахав веником и шваброй, смывался. После этого приходилось убирать самому хозяину каюты.
Сегодня, совершенно неожиданно, я застал за классической уборкой комендора от носовой пушки.
— А вы, товарищ командир, ему зря ухи не оборвете! Посмотрите только, какую по углам грязь развел!
Я был рад и благодарен за приборку, но главное для меня было то, что я впервые услышал обращение — «товарищ».
Спасибо случаю. Но мне ясно, что рассчитывать я должен не на очередного Князева, свалившегося с неба, а на самого себя.
Были на совещании у комфлота. Ждали т. Кирова — не смог приехать. А может, его и нет в Астрахани?
Объявлен состав боевого ядра для активных операций — дивизиона эскадренных миноносцев.
Флагман — «Карл Либкнехт», самый сильный из нас, так как имеет «сотки»{7}. Мы давно с завистью следим, как все лучшее перепадает ему (по штурманской, шхиперокой и прочим частям). Командир — А.А. Синицын. Из студентов. Знаю его еще по Ревелю 1917 года, но из-за его манеры снисходительно поучать всех и вся никогда в дружбе не был.
Второй в строю — «Деятельный». [19]
Третий — «Расторопный», наш «систер-шип»{8}. Командует им мой друг В.П. Калачев — скромный, но знающий и хороший, честный офицер. Этот не подведет.
Четвертый — «Дельный». Там с командиром что-то неладно. Фамилия — Лей. Уверяет, что офицер германского флота «участник Кильского восстания». Это открыло ему все двери.
Нам, командирам, совершенно ясно, что он моряк, но дальше унтер-офицера дослужиться не мог. Очевидно, из пленных. Незнание маскирует наглостью и высокомерием. «Играет» под немецкого офицера, но с самой худшей стороны. Только монокля не хватает. Боюсь, что авантюрист.
Вот и вся наша активная сила, так как остальные миноносцы зазимовали на Волге или не готовы с ремонтом.
Наш надчив — С.А. Чириков, тихо и спокойно, но последовательно готовит дивизион к кампании. Старик симпатичный и надежный.
Большое соединение из плавучих барж, канлодок, минзагов, тральщиков и сторожевиков сформировано в «Оборону 12-футового рейда» во главе с вооруженным ледоколом «Каспий», который в иных документах именуется крейсером.
Во главе обороны другой мой приятель — Н.Ю. Озаровский{9}. Самый скромный и самый храбрый.
Задача флотилии, включенной в состав Юго-Восточного фронта, понята мною так:
1. Как только позволит лед — произвести развертывание «Обороны 12-футового рейда» (мины, плавбатареи, канлодки) для обеспечения развертывания остальных сил.
2. Там же развернуть плавучий тыл для активных сил. [20]
3. Канлодкам и транспортам с десантными отрядами Кожанова поддержать фланг XI армии от Лагани — в направлении к устью Терека.
4. Дивизиону миноносцев — провести активные операции против передовой базы англо-белых на острове Чечень, против форта Александровского или против Петровска{10}. Очередность — в зависимости от обстановки.
5. Часть сил обороны должна обеспечить доставку караванов с нефтью из Гурьева.
6. Установить контакт с Туркестанским фронтом — через Красноводск.
В дальнейшем все должно зависеть от темпа наступления XI армии и успеха революционных сил в Дагестане и Азербайджане.
Перед вторым этапом намечалось перенести базирование боевого ядра и гидроавиации — на Аграханский залив и остров Чечень после того, как оттуда будет изгнан противник.
Однако возможность выполнения и первого и второго этапа полностью зависит от того, кто первый успеет захватить 12-футовый рейд.
Разведка показала, что белые уже зашевелились и начали выходы от острова Чечень, так как там никакого льда не было.
Соблазн закупорить нас в протоках Волги и не дать развернуться, очевидно, велик, и значение такой операции для всей кампании слишком очевидно и для них и для нас.
Самое мрачное впечатление осталось у всех от доклада начтыла о необходимости беречь топливо. В частности, уголь для миноносцев.
Получалось так, что уголь мы «заимеем» в Петровске или в Баку. Но как дойти до них с боем, но без топлива? Никто не объяснил. Новое в военно-морском искусстве!
Хорошо, что я не летчик. Столярский{11} выступал. Летают на какой-то адской смеси. Острил: раньше ее [21] хоть пить можно было («авиаконьяк»), теперь даже человек не выдерживает. А мотор нежнее человека.
Впервые слушал доклад нового начштаба Кукеля{12}.
Вот будет задаваться Гридин! Ведь это его командир на знаменитом эсминце «Керчь».
Забавно. Никогда не видел такую разношерстность командного состава, как сегодня в штабе.
На Балтике больше процент бывших офицеров, у которых в чемоданах питерских квартир сохранились кителя и тужурки прежних времен.
Здесь же, после Волги, все поизносились. Больше командиров, выдвинутых революцией. Поэтому общее впечатление — что твой маскарад.
Бывший офицер Генмора{13} Б.И.С., несмотря на потертые локти и нечищенные полуботинки, ухитрился сохранить крахмальный воротничок с лиселями{14}, привлекая всеобщее внимание и вызывая недоумение.
Затем — вывернутые и залатанные кителя, тужурки, бушлаты, кожанки, летные куртки и унты... и даже один лихой матрос с георгиевской ленточкой, в огромных галифе с кожаным задом, со шпорами и обязательным маузером.
Все это бросается в глаза потому, что команда в общем одета однообразно и по форме.
Род оружия по некоторым деталям костюма разобрать еще можно. Флажков{15} — по молодости и выражению лица. Но вот, что касается чина или звания, то так как знаков никаких нет, надо догадываться: по бороде, усам, седине, осанке и другим косвенным признакам.
Мне особенно трудно. Я лично знаю буквально пять-шесть человек. [22]
Конечно, офицерский маскарад, очевидно, временный, и утешает то, что комфлот мало отличается по виду от своих флагманов и командиров. Разве что почище других.
В заключение комфлот Раскольников произнес пламенную речь. Что-что, а говорить (вернее, выступать) умеет. Очевидно, школа Кронштадта 1917 года не прошла даром.
Сволочи — англичане. Как всегда.
Это они организовали арест, увоз и расстрел бакинских комиссаров во главе со Степаном Шаумяном.
Это они организовали угон и вооружение нефтеналивных судов и создание белого флота на Каспии. Организовали бандитов полковника Бичерахова, имама Гацинского и десятки других контрреволюционных отрядов, полков и даже дивизий — мусаватистов, дашнаков и т.д. и т.п. Организовали ограбление всего Закавказья.
В общем, отличные «организаторы».
Для белых определения не найду. Бумага может не вытерпеть.
Но злость и досада берет, как подумаешь, что мы экономим керосин на коптилки, заставляем наших летчиков летать на аптекарской микстуре, кораблям мазут отмеривается через мензурку (да еще и упрекают в расточительности); за нами — громадная страна без горючего (говорят, знаменитые Рыбинские баки и цистерны — пустые).
А они?
Купаются в бензине всех сортов. Нефтью — хоть залейся, торгуют через Батум со всем миром, а смазочные масла — хоть за борт лей, высшего качества!
Какая-то нелепость! В голове не укладывается.
Недаром на одном митинге я слышал страстный лозунг: «Даешь мазут!»
Приходилось воевать под «Даешь Нарву!», «Даешь Юденича!», читал про «Даешь Варшаву!», «Даешь Крым!» и т.д. А здесь: «Даешь мазут!»
Ну что ж! Пожалуй, здесь это главное.
Даешь мазут! [23]
Слава и честь рабочим завода Нобеля!{16}
Они свое дело сделали хорошо (для тех возможностей, которыми располагали), причем будучи полуголодными и ничего не ожидая к концу работ.
Они ожидают! Но не хлеба и масла. Это придет само собой, если враги будут разбиты.
Значит, теперь все зависит от нас, от морячков. Вернее, от флотилии и XI армии, причем, не только для Астрахани, но и для всей РСФСР.
Сумеем ли мы быть такими же, как нобелевские рабочие?..
Лед тронулся. Не на реке, где его в пределах города не видно, а в моих отношениях с командой.
Буду помнить всю жизнь. Как артист — свой дебют.
Со стороны — пустяк. А для меня дело осложнялось тем, что на «Изяславе» желторотого мичмана к управлению кораблем не подпускали на версту. На «Кобчике», которым самостоятельно управлял впервые, сила машин была всего-навсего 1150 НР (при водоизмещении около 350 тонн), а на «Деятельном» 6000 НР (при почти тех же 380 тоннах — это же не корабль, а зверь!).
У сторожевика отношение ширины к длине — 1:7, а у миноносца — 1:10.
Я не только не управлял таким кораблем, но и никогда не плавал на нем или ему подобном.
А тут на тебя испытующе смотрят со всех сторон. И свои, и чужие. Да еще знатоки — марсафлоты!
Дебют — так дебют!
Действительно, надо быть немного артистом: ведь если бы товарищи видели на моей физиономии все страхи и сомнения, терзавшие душу перед отходом от дока, то, наверное, попрыгали бы за борт.
Но надо записать все по порядку! [24]
Управление кораблем — искусство.
Оно опирается на ряд математических дисциплин, на которых в свою очередь зиждется наука — теория корабля (изучающая остойчивость, ходкость, поворотливость и т.д. и т.п.).
Многому можно научиться на макетах и моделях, взять кое-что из книг «морской практики» и запомнить, наблюдая и анализируя маневры других командиров. Писаной методики обучения управлению кораблем не существует. Очень много дают тренировка и осмысленно накопленный опыт.
И несмотря на все это, есть люди, способные искусно и лихо управлять благодаря хорошему глазомеру, «чувству корабля» и знанию его инерции, циркуляции и других «повадок» в различных условиях (ветра, течения, осадки и т.д.). А есть и неспособные.
Я знал виртуозов, которые на больших судах без буксира и не используя якорь разворачивались в тесных гаванях легко и красиво{17}.
И в то же время приходилось видеть своими собственными глазами, как очень образованный и во всех отношениях достойный капитан 2-го ранга старого флота в простейших условиях на двухвинтовом корабле никак не мог подойти к стенке. Многократными сигналами телеграфа он совершенно измотал машинную команду, и высунувшийся до пояса из люка старший машинист, красный и мокрый от утомления, погрозил кулаком на мостик. После чего командир махнул безнадежно рукой и, отойдя на крыло мостика, предоставил выполнение маневра помощнику, который через три-четыре минуты поставил корабль на место.
Конечно, это крайний случай. Такие встречаются редко. Но бывают.
Я думаю, что нет на свете командира, который без скрытого волнения, особенно на новом корабле или в новых условиях, приступал бы к маневрированию. Как артист, выходящий на сцену в новой роли. [25]
Чем лучше освоен корабль, тем больше уверенности и приятнее это волнение.
Если же корабль новый, неизвестный или новые, необычные условия навигационной обстановки (течение, ветер, дрейф, теснота, освещенность, осадка, дифферент и много других факторов), то напряжение поднимается до высокого градуса.
Аналогия с выходом на сцену не случайна и особенно выразительна тогда, когда на стенке или на соседних судах стоят строгие критики и фиксируют каждое движение.
Это все равно что начинающему певцу знать, что в партере сидит Шаляпин, Карузо или еще какая-нибудь звезда первой величины.
Но во всех подобных случаях главное слово и оценка важны не со стороны наблюдающих сбоку и даже не от начальства, а от своей собственной команды!
Проверил себя.
Не боюсь ли?.. Нет, конечно. Но напряжен и волнуюсь. И причина ясна. Не будь этой отчужденности от команды, настороженного и критического отношения ко мне — все было бы просто.
Удалось бы или не удалось первое маневрирование кораблем и швартовка — это не повлияло бы на дружеские отношения. Была бы досада, но не больше.
А сейчас — еще один довод против нового, «чужого» командира, если он плохо управляет кораблем.
Кроме того, у них есть свое, коллективное самолюбие. Так сказать, ревность к славе своего корабля. Они хотят, чтобы «Деятельный» был лучше других в дивизионе. Каждый настоящий моряк любит свой корабль.
Все сомнения разом отпали, как только подумал о Снежинском{18}. [26]
Ведь он моложе, не имеет опыта наблюдения за такими виртуозами, как Максимов, Дело, Шишко или Севастьянов{19}; он не имел опыта командования «Кобчиком»... и все же управлялся с «Деятельным» (и, говорят, неплохо). Так почему же мне приходится смущаться?
Должен управиться... и никаких!
Сижу в каюте, напряженно прислушиваясь.
Кораблик маленький, все слышно: и авральную дудку боцмана, и как осторожно провернули винты, как опробовали телеграф.
Не выхожу, чтобы не мешать другим и показать, что не сомневаюсь, что и без меня все будет сделано как надо.
Прием? Да, прием. Воспитательный и неплохой. Больше всего не терплю суетящихся и орущих командиров, независимо от должности.
Наконец в медном раструбе над головой раздается:
— Корабль к съемке со швартов подготовлен!
— Есть!
В первый момент было побуждение выйти на мостик с этаким «равнодушным», безразличным видом... мол, «это нам раз плюнуть!». Но сейчас же устыдился.
Кого я хочу обмануть?
Ведь все семьдесят пять человек — старые, опытные моряки, видели не одного капитана, были в разных переделках. Разве их обманешь внешним видом, игрой? Нет! К черту! Буду самим собой... как есть... В общем, «полюбите нас черненькими...».
Опробовал телеграф.
Приказал переложить штурвал с борта на борт, а сам украдкой смотрю под корму. Как реагирует перо руля на слабое речное течение, которое ощущается только по проплывающей мимо щепке или древесной стружке. [27]
Корма реагирует. Сильнее, чем думал. Видно по швартовым: провисают, а потом — как струна.
Огляделся вокруг: берег, баржа (между миноносцем и доком), река, небо, тот берег.
«Помахал ручкой» рабочим (больше для маскировки волнения), которые собрались провожать.
Условия благоприятные. Ветерок слабый, видимость прекрасная, на реке — изредка одинокие льдины. Движение редкое — еще не проснулась Волга от зимней спячки. Очевидно, что, помимо затяжного ремонта барж, судов и буксиров, топливный голод тоже дает себя знать.
Не люблю на мостике громких команд.
Кивнул головой Снежинскому, чтобы отдавал швартовы.
Рукой дал знак рулевому старшине. Подождал, когда нос начал сам отваливаться, и впервые дал ход (малый) левой машине.
Гробовая тишина выдает общее и напряженное любопытство.
Спасибо православным, что настроили столько церквей и колоколен.
По створящимся предметам на берегу (по носу и по траверзу) вижу, что этот замечательный кораблик на сильном течении, при малых оборотах одной наружной машины и руле, положенном на борт, двигается почти боком.
Этот фокус мне уже известен, на «Кобчике» несколько раз приходилось подходить к стенке Шлиссельбурга. Там течение Невы раза в два сильнее.
Быстро оцениваю на глаз, сколько останется за кормой парохода, стоящего у стенки, и сколько до «Расторопного», который должен остаться у меня за кормой.
Пересекаю реку средним ходом и опять прибегаю к фокусу «перемещения лагом», так как течение вдоль берега вполне ощутимо.
И тут в командире происходит перелом:
— На баке!
— Есть на баке! — отвечает Гридин, Он стоит на [28] банкете носовой пушки с бросательным концом, но из любопытства смотрит больше на меня, чем на приближающийся деревянный причал.
— Отставить бросательный!.. Подавайте огон швартова прямо на тумбу!
Миноносец, как хорошо дрессированный зверь, плавно прижимается скулой к отбойному палу, а затем — только отклонением пера руля — корма как бы сама собой «приваливается» к стенке.
Инерцию погашают «деликатные» обороты на «задний ход».
Гридин улыбается и, забыв всякие военные приличия, набросив огон на пушку, показывает мне большой палец — на «во!», да еще «с присыпкой».
Комиссар рад больше других:
— Как на катере!.. Здорово!
Я тоже рад и не особенно скрываю... Этих опытных моряков не обманешь. Но знают ли они, что у меня вся спина и ладони рук совершенно мокрые?!
Из-за бака «Расторопного» показывается Чириков и, блестя ободками пенсне, подходит к нашему мостику, который почти на уровне с причалом. Совершенно очевидно, что он следил за маневрами новичка, но, чтобы не смущать, делал это тайком.
— Поздравляю! — Улыбается хорошо и открыто.
— Что вы, Сергей Александрович! Никакого ветра или других помех! Это не швартовка, а одно удовольствие.
— Ну-ну! Вы мне, старику, очков не вотрете!
Теперь, спустившись в каюту, после запоздалого комплимента салажонка, остался наедине с самим собой. Надо разобраться.
Все делают вид, что это мой личный успех.
Но ведь это не так.
Быстрая и точная перекладка руля, по команде. Быстрое и точное уменьшение или увеличение оборотов и реверс машин по сигналу телеграфа, что в свою очередь возможно только при поддержании полного давления пара в котлах, независимо от его расхода. [29]
Разве только один командир осуществляет маневр корабля? Разве это одноместный самолет? Да и загогулины самолета зависят от того, как его приготовили механики на земле.
Значит, мне задаваться нечего.
Конечно, командир — главная фигура, и главное зависит от него. Но успех общий. От слаженности в работе всех специалистов зависит этот общий успех.
А разве я обучал их? Тренировал, слаживал? Нет. Это многолетняя служба, война и их сознательность. Все это накапливалось без меня и до меня.
Это работа партии, комиссаров, таких командиров, как Снежинский и Лузгин, и самой жизни — опыта, практики.
Значит, новый командир может гордиться только тем, что не подвел и оказался на высоте. Причем экзамен-то, был легонький, а впереди предстоят гораздо большие испытания.
Только ночью, обдумывая пройденный день, понял — откуда такое единодушие и сплоченность команды.
Весь секрет в том, что все коммунисты.
На «Изяславе» до Октября и даже позже, вплоть до «чистки» после так называемого «восстания на минной дивизии»{20}, кроме большевиков, были эсеры, меньшевики и анархиствующие бездельники. Один из эсеровских заправил, кондуктор Земсков, был арестован только после майских событий.
Вот почему споров и митингов было больше чем надо.
На «Кобчике» в 1919 году преобладание коммунистов было уже явное, но все же споры и раздоры мешали сплачиванию и делили команду на два лагеря, да еще с прослойкой из нескольких бузотеров, которые никого и ничего не признавали.
Процесс сплочения команд на платформе РКП(б) проходил быстро и неукоснительно, влияние партии через комиссаров и политотделы (а Смольный чувствовался [30] как-то рядом, под боком) давало быстрые разъяснения на все острые и злободневные вопросы. И как это ни парадоксально, но почти ежедневные налеты англичан, даже во время зимнего ледостава, по-своему помогали поддерживать дисциплину на должном уровне.
На «Деятельном» и, очевидно, на всей нашей флотилии политическое единство абсолютно крепко и вошло в самую жизнь. А вот сложный путь, пройденный «черноморцами», отдельные предательства и большие «антракты» между боями как-то еще не привили сознания, что дисциплина и строгий порядок службы необходимы как воздух.
В этом есть чья-то ошибка и вина, в том числе и моя, как командира. И нельзя валить все только на ненавистное матросам прошлое.
Забегал Князев проститься со своим «корешем».
Одет лучше. Поправился. Выглядит хорошо. Немного возбужден.
В каюте рассказал, понизив голос, что отряд Кожанова придан в состав «экспедиции» (он так назвал, а что это такое — объяснить не мог; маскирует незнание секретностью) вместе с одной из лучших дивизий XI армии «с кавалерией и пушками».
— На днях выступаем. Головные отряды давно ушли.
— На фронт?
— Нет! В экспедицию!
— Но куда? К Ганюшкино или к Лагани?
— Бери дальше, мичман! — И снизив голос до шепота, сказал: — Святой крест — Кизляр!
— Точно знаешь?.. Ведь ты рядовой боец. Вряд ли на Военный совет приглашали.
— А для матроса этого и не требуется. Обоз почти весь верблюжатный. Все ингушские и чеченские сотни, которые Левандовский прошлый год вывел, обратно с нами. Бурдюки и баки с водой наготовлены... Разве так на фронт выводят?
— Счастливо!
— В Баку встретимся, мичман... Даешь Кавказ!... [31]
Перед выходом — экзаменом и началом кампании — хочется «осмотреться» пошире. Вокруг корабля я уже осмотрелся.
В гости, на другие миноносцы, далеко{21}. Нет охоты ездить.
В городе — помимо редких вызовов в штаб — не бываю.
Стыдно сознаться, но даже газет аккуратно не читаю. Последние недели — ремонт, приемки, опять ремонт и т.д. Настолько отвлекают, что, сидя на корабле двадцать четыре часа в сутки, не успеваю всего сделать.
Да и снабжают нас газетами отвратительно.
Местные печатаются на какой-то оберточной бумаге, но беда в том, что редакции почти не располагают широкой информацией.
А московские из-за перебоев железной дороги приходят редко, не в черед, иногда вовсе не приходят и... на вес золота.
После вчерашнего выступления комфлота обстановка стала немного яснее.
С адмиралом (Колчаком) давно покончено. После него — с Деникиным. Проводили гостей с берегов Мурманска и Архангельска.
Колчака прикончили, а на Дальнем Востоке еще «гости сидят». И не сидят, а бесчинствуют и грабят. Но это так далеко, а на днях английские самолеты сбросили две бомбы на Оранжерейную, поэтому как-то о Владивостоке не хочется думать. Слишком близки «свои» враги.
Когда я уезжал из Петрограда, сразу после окончательного разгрома Юденича, то все мы считали, что едем добивать контрреволюцию на юге.
Вот почему было неприятно узнать, что крымский барон не только еще не разбит, а, наоборот, готовится к новому наступлению.
И самое скверное — что эта подготовка явно связана [32] с сосредоточением польской армии у наших границ, несмотря на мирные предложения РСФСР.
Верховный совет Антанты (в Париже) объявил о прекращении блокады России.
Не знаю, как где, но у нас на Каспии английская блокада в полной силе, и мы не можем получить ни пуда мазута из Грозного (через Петровск), из Баку или с Челекена.
В одних районах война кончается, в других — начинается. Слишком много войны.
В Баку как будто всем руководит из подполья А. Микоян. На северном Кавказе — С. Орджоникидзе.
В Туркестане и командует армией и руководит народами М. Фрунзе.
Здесь — Киров. Временами исчезает, и никто не знает, куда. Но все знают, что туда, где жарче всего.
Однако мне не везет, Киров на «Деятельном» при мне ни разу не был.
В городе чаще других фамилий слышно «Атарбеков» — предчека и начальник особого отдела фронта. Кажется, уехал в неизвестном направлении. Видел раза два на митингах. Вид суровый.
Ну что ж! Я не знаю планов Ленина, Ставки, даже Кавказско-Каспийского фронта. Командиру миноносца не положено.
Но одно ясно — чем скорее мы разобьем белых и англичан на Каспии, тем скорее кончится война и на других театрах.
Решил, что, опираясь на авторитет командира, такого удачного случая упускать нельзя. Вечером пригласил в каюту механика и боцмана с целью организовать разводку на работы.
Приказал: заранее наметить, кого и на какую работу поставить завтра с утра; наметить старшин; приготовить инструмент и материалы — одним словом, все, чтобы работа прошла организованно.
Начало работ после чая, по дудке.
То есть разводку провести как полагается. [33]
— Как в старое время? — спросил многозначительно боцман.
— Не все было плохо в старое время. И небось вы сами многому научились в старом флоте?
Гробовое молчание.
Ушли мрачные.
Только потом я понял свою ошибку: что не пригласил комиссара, что не дал ему времени подготовить команду к резкому повороту в жизни корабля, опираясь на более сознательных.
Излишняя самоуверенность молодого командира.
Мог здорово поплатиться за свою ошибку.
Опять выручил случай.
Несмотря на то что этот эпизод из своей жизни никогда не забуду, все же его надо записать хотя бы задним числом.
18 марта в 8 часов с минутами, после подъема флага, вышел на палубу и нарочито громко скомандовал:
— Боцман! Свистать на разводку!
Боцман смущен. Посматривает то на меня, то на комиссара. Тихо, как бы извиняясь:
— У нас такого сигналу нету.
— Ну, тогда давайте «по большому сбору».
Дальше пошло совсем плохо.
Несколько строевых, медленно шествуя, стали по правому борту с таким видом — «посмотрим, что из этого получится».
Один, явно паясничая, прошел мимо меня, печатая, как гренадер, выпучив «глаза налево» и взяв под козырек.
Машинная команда сгрудилась у своего люка, по [34] левому борту, но не стала шеренгой. Все остальные расположились демонстративно в качестве зрителей.
Помощник и штурман стали оба около комиссара.
Механик Лузгин, очевидно желая спасти меня от осложнений и нарушить томительную и мрачную паузу, подошел и попросил разрешения развести «своих ребят» по машинам и котлам.
— Не разрешаю! Пусть сперва построятся по уставу... (Реплика: «А устав Колчак увез!») Затем пусть старшины объявят наряд, кому и что делать. А вы должны следить за правильностью разводки, а затем руководить работами.
Только теперь я понял, что механик и боцман побоялись с вечера сказать команде (на что я рассчитывал) и поэтому происходящее для всех было абсолютно неожиданным.
Кое-кто стал примыкать к шеренге правого борта, и был момент, когда мне показалось, что попытка организовать разводку удастся. Но вдруг один из сзади стоящих кликнул:
— Братва! Даешь в кубрик на экстренное собрание!
Ясно было, что некоторые искренне считали необходимым обсудить такой серьезный случай. Для других это явилось предлогом выйти из строя явно бесцельного в этих условиях. Мгновенно все зашевелились, и первые уже начали спускаться по трапу с весьма нелестными репликами по адресу командира.
Полный провал!
— Слишком перегнули! — сказал комиссар с некоторой укоризной.- Надо людей сначала убедить... — И во весь голос крикнул: — Товарищи!
Все приостановились, поворачивая к нему голову, но в тот момент гулко затарахтели глушители истребителя{23} и чей-то голос в малый мегафон заорал:
— На «Деятельном»!
— Есть на «Деятельном». [35]
— Командир наверху? Срочно собирайтесь. По приказанию комфлота пойдете с нами!
Катер уже подошел вплотную. Флагманского штурмана Корсака я знал немного, а второго командира видел впервые.
— А как корабль?.. Что с собой брать?.. Я ничего не понимаю!
Второй (по всем признакам, тоже офицер штаба), не смущаясь тем, что наш разговор напряженно и с любопытством слушают семьдесят пять человек, с уморительной улыбкой сказал:
— А мы сами ничего не понимаем! Корабль сдайте помощнику. Время — одна минута. С собой возьмите полотенце и зубную щетку... Ну, вроде как когда на «губу»{24} садиться приходится... и на сборы еще одна минута!
Кто-то за моей спиной хихикнул.
Кто-то «догадливо» изрек:
— Своего выручают.
Но я повернулся к Снежинскому:
— Считайте, что корабль я вам сдал. Вы его лучше меня знаете.
Сбежал вниз, взял «малый флотский»{25}, швырнул в него две записных тетради и все, что полагается для «губы».
Перешагивал через борт при гробовом молчании. Еще через минуту катер сделал крутую циркуляцию и с трескотней всех трех глушителей помчался вниз по реке.
Откровенно говоря, все было так неожиданно и спешно, что я не успел разобраться в своих переживаниях.
Из одного затруднения временно выскочил, но что за сюрприз ждет впереди?
— Вы, надеюсь, не забыли, что являетесь не только командиром миноносца, но по совместительству еще флагманским специалистом по тралению и заграждению? [36] — спросил, улыбаясь, комфлот, обращаясь ко мне, когда мы трое вошли в его кабинет.
— Никак нет. Хотя ни тралить, ни заграждать еще не приходилось.
— Ну, так теперь придется.
Из штаба мы вышли через десять минут с огромными пакетами под сургучными печатями и добрыми напутствиями. И опять треск моторов вынуждал кричать в ухо соседа, а ветерок от большого хода заставил застегнуть бушлат на все пуговицы.
Еще до Оранжерейной обогнали две баржи и большую канлодку с минами на борту.
Нехватка брезента или ума — для маскировки — делали эту операцию из совершенно секретной совершенно очевидной.
Думал, остановимся. Интересно было бы повидаться на базе гидросамолетов с Стахом Столярским, с которым имел забавное приключение на переправе в Саратове.
К сожалению, прошли мимо.
Век живи — век учись, а все равно...
С шиком и треском (глушителей) обгоняем рыбницы, буксирчики с баржами и без них.
В одном месте обходили бриделя землечерпалки, которую только-только устанавливают на фарватере (иногда называют его «канал», что, пожалуй, вернее).
Когда «перескакиваем» меляки, меняется характер (высота, гребень, шум) так называемой «спутной» волны за кормой. Но это дело мне очень хорошо знакомо по Кассарскому плесу{26}, а вот чуть дальше — рот открыл от удивления.
Оказывается, здесь фарватер обставляют не обычными вешками (с якорем, буйрепом и поплавком), а втыкая вехи в грунт.
Гидрографический катер тащит на буксире баржонку с грудой вех. Веха — здоровенный кол, заостренный [37] внизу и имеющий две плашки, набитые на высоте трех футов над уровнем воды в данном месте.
Катер притыкается к бровке канала, несколько человек вкалывает веху в дно, после чего на нее лезет молодой калмык (рабочий гидрографического отряда) и, подпрыгивая, своим весом вгоняет веху поглубже.
Посмотрел, как человек подтанцевывает и с «гаканием» ударяет подошвами по прибитым плашкам, и подумал: «А пожалуй, именно здесь, где на канале семь-восемь-девять футов, а рядом, на бровке, три-четыре-пять футов, лучше и не придумаешь».
Интересно, кто изобрел. Наверное, еще деды?!
Почти на выходе из фарватера (канала) навстречу попались катерные тральщики, сфабрикованные из армейских инженерных понтонов (с моторчиками).
Начальник дивизиона (кажется, по фамилии Плотников) доложил Корсаку, что ни одной мины не обнаружено, ни английской, ни нашей (из восемнадцати штук образца 1908 года и около двухсот типа «рыбка», поставленных поздней осенью, чтобы пресечь попытку форсировать дельту Волги).
Пока «лапти», как называли мы эти тральщики, танцевали вокруг нас на маленькой волнишке, их начдив выразил твердую уверенность, что, очевидно, все мины унесены льдом.
— А кто-нибудь из наших впереди есть?
— Как же! Мы «Каспия» и «Рошаля» выводили за тралами, а у Озаровского еще есть канлодки и сторожевики.
— Привет!
— Привет!
Команды «лаптей» были с синими руками и носами от прохладного весеннего ветерка.
А ведь укрыться даже негде. «Лапоть», он и есть «лапоть». Единственное его достоинство, что он «ничего не сидит»{27}, как говорят тральщики и минеры, и на нем меньше шансов взорваться. Но зато мореходность и обитаемость отвратительные. Работать на них — мука.
Да! Есть у нас труженики и сознательные морячки, готовые переносить такие лишения и опасности. Причем мало кто знает об их повседневном и скромном героизме.
Даже на школьной (гардемаринской) скамье объясняют, насколько важно упредить противника в развертывании своих сил для боя (тактическом) или для начала войны (стратегическом){28}.
Приводят тысячу исторических примеров, хотя эта истина обычно принимается без особых сомнений скептиками в восемнадцать — девятнадцать лет: ведь каждый парень знает, как важно в драке раньше стать в позу и первым влепить в ухо своему противнику.
Позже, в академиях, под это теоретическое положение подводят научную базу.
Вношу свой вклад в разработку этой общеизвестной истины на примере Волжско-Каспийской флотилии. Причем самое замечательное, что флотилия два раза — весной 1919 и 1920 года — почти в аналогичных условиях обстановки решала и оба раза успешно решила задачу упреждения развертыванием своих сил в северной части Каспийского моря (точнее, в районах 18-и 12-футовых рейдов и на флангах XI армии) с расчетом не дать сделать то же самое белым и англичанам. В случае неудачи флотилия оказалась бы заблокированной в дельте Волги.
Географическая и климатическая обстановка помогала врагу. У них большие глубины и свободные районы для маневрирования; у них почти не было льда{29}.
У нас — строгие и мелководные фарватеры, на которых ледоходом к весне срезает все вешки и буи; [39] лед — или плотный и твердый, или крошеный, но зато торисистый иногда до самого дна. Плес для маневрирования еще надо отвоевать. При «угонном» ветре с северной части картушки — хоть пешком ходи, так как местами уровень падает на три-четыре фута.
Наконец, состав сил на море не в нашу пользу. Относительно более быстроходные миноносцы мы использовать не можем на меляках, а численность, вооружение, тоннаж и мореходность кораблей — не в нашу пользу{30}.
О топливе не говорю. Без того ясно.
И все-таки, несмотря на все его преимущества, флотилия упредила врага в 1919 году и организовала морскую оборону дельты, помогала флангам армии огнем и матросскими десантами. А это в свою очередь позволило провести и активные операции: был захвачен форт Александровский (30 апреля) и посыльное судно «Лейла» (5 мая) с важнейшими документами, которые вез генерал Гришин-Алмазов от Деникина к Колчаку (из Петровска в Гурьев).
Мало кто знает, что в операции против вражеского флота в заливе форта Александровского были развернуты не только миноносцы, но и подводные лодки «Макрель» и «Минога», переброшенные в Астрахань по приказанию Ленина.
За ошибки приходится платить, поэтому во втором бою за форт (21 мая) погибли эсминец «Москвитянин», минзаг «Демосфен» (оба знакомые по моонзундскому сражению осенью 1917 года), один транспорт... Но сейчас речь идет о развертывании в начале кампании.
Его наши каспийцы в 1919 году выполнили отлично, несмотря на очень трудные условия.
В улучшенном виде предстоит осуществить план развертывания 1920 года.
1. Дозорные корабли наблюдают и предупреждают о подходе англичан. Если самолеты «нацедят» бензин, [40] они дополнят дозорную систему, особенно в направлении острова Чечень.
2. Крейсер (ледокольный пароход) «Каспий» и канлодка «Рошаль» в поддержке. По каналу уже идет «главная артиллерийская сила» обороны — три или четыре плавучие батареи с шестидюймовыми пушками Канэ.
3. Мы должны выставить три минных поля (в два ряда каждое), чтобы оконтурить рейд базирования, оставив фарватеры для выходов своих кораблей. После чего плавбатареи будут поставлены на прикрытие минных полей, что создаст минно-артиллерийскую позицию.
4. За это время (нам дается двое суток!) начнут выходить из Волги и становиться на мертвые якоря дебаркадеры, транспорты с углем, водой, боезапасами, плавгоспиталь, плавмастерские и т.д. вплоть до плавучего клуба, переделанного из бывшей пристани. То есть плавучий тыл.
5. Одновременно придет дивизион миноносцев и другие отряды поддержки фланга армии, которые только здесь смогут принять воду во все котлы и топливо{31} и тем самым подготовиться к активным операциям.
Своеобразный военный совет в «салоне» у Озаровского на «Каспии».
Он старший. Отвечает за всю операцию и обеспечивает развертывание.
Информирует: пролетали поплавковые гидросамолеты, не то на Икряную, не то на Оранжерейную. Его пока не трогали.
На горизонте (SSW) видны дымки, а в дальномер — стеньги. Однако приближаться не рискуют.
Его вывод: «Мы вышли, мы здесь, а это главное. Значит, не уйдем! Что-то белые и англичане замышляют, но, очевидно, еще не готовы. Могут ударить в любой момент. Поэтому торопитесь с минной постановкой, а я прикрою!» [41]
Думаю, что нас подстегивать не надо, особенно после того, как Озаровокий огласил шифровку комфлота: «...XI армия продвигается так успешно, что флотилия может опоздать с выполнением...»
После обеда и короткого отдыха перешли к уточнению плана заградительной операции.
Но как только прилег на диван, несмотря на страшную усталость — не мог забыться.
А как на «Деятельном»?
Ведь я Снежинскому оставил не обычный корабль, а взбудораженный неуклюжей попыткой ввести новые порядки. Новые-то новые, но в форме, очень напоминающей «старое».
Как команда? Как Гридин?
Справился ли комиссар с «кашей», которую я заварил?
Здесь, в ста верстах от Астрахани, я остро почувствовал, что, несмотря на неприятности и сложность обстановки, я уже привязался к кораблю; несмотря на относительно короткий срок, все же ему очень много отдано.
Пусть еще отношения не наладились, но у меня никого нет ближе, чем эти люди, с которыми мне еще надо жить, воевать, а может быть, и умереть.
Еще через час договорились обо всем.
Начнем с центрального (южного) заграждения. На головном — Никольский; на «Карамыше» — я. Мины ставить «по заранее отмеренной глубине», выключив автоматику на барабанах якорей. Углубление мин: четыре-пять футов от поверхности моря (ординарной){32}. При этом точность требовалась аптекарская.
Корсаку начальник обороны дал двух штурманов, [42] истребитель и один сторожевик, чтобы он мог обеспечивать точность постановки.
Казалось, ему будет труднее всех.
Штурманы должны были дать начальные и конечные точки минных линий, выставляя малозаметные «полувешки с шаром», выкрашенные в черный цвет, чтобы их не мог найти и использовать противник.
Как Корсак определит их место?
Маяков или береговых знаков в пределах видимости нет. Временную обстановку прошлого года срезал лед. Астрономия нужных точностей дать не может.
Но Корсак не растерялся.
Может быть, почтенные гидрографы упадут в обморок от возмущения, узнав о профанации всех геодезических наук, но флагманский штурман сделал то, что должен был сделать в этих условиях.
Уйдя к конечной точке канала, он отыскал под водой какое-то подобие свайного репера, верхушка которого была срезана, и на нем установил свой знак{33}. Отсюда были видны не только однообразные и пологие берега дельты, но и некоторые приметные пункты, хорошо ему известные (часовенка, бугорок и т.д.), по которым он проверил место своего «основного» знака, сооруженного в виде пучка вбитых вех.
Пройдя на юг до пределов видимости основного знака, штурманы установили следующий (№ 2) и проверили расстояние, ходя туда и обратно несколько раз. Затем так же установили южнее знак № 3 и т.д. (насколько помню, их было пять).
На одной из банок, оказавшейся в стороне, был установлен вспомогательный знак с тем, чтобы получить базу довольно сомнительного треугольника. Вычисление помогло «привязать» и уточнить места знаков № 3 и № 4, которые были уже в видимости из района минных постановок.
Очевидно, это было не блестящее решение, но в данных условиях наиболее скорое и удобное. Кроме того, по этим же знакам ориентировались корабли, идущие из канала на 12-футовый рейд или выходящие с него по минным фарватерам в море. Таким образом, если они и ошибались, то, как говорят, в одну сторону.
Ясно, что, идя с моря, пользуясь штатной обстановкой, можно было бы и не попасть куда надо. Но пока корсаковская геодезия нас устраивала{34}.
Было бы некультурно забыть погоду.
Для минной операции она имеет первостепенное значение. Особенно если выполняется с эквилибристикой, не предусмотренной уставами и инструкциями. За все дни, то есть с 21 по 28 марта.
Ясно. Хорошая видимость. Переменные бризы. Ветер 0-4 балла, море 1-3 балла. Прохладно.
Раз задуло — то на полсуток. Раз — была дымка. А в общем — погода что надо.
Поднялся с «четверки» на борт «Карамыша» — и сразу на ют, знакомиться с минерами. Мне с ними работать!
Девять моряков, девять «стариков».
С полуслова ясно, что не просто минеры, но и бывшие унтер-офицеры.
Вот эти службу знают! Даже тянутся немного, несмотря на разность в летах, — чуть почтительны, но насторожены. Однако мне абсолютно ясно, что сделай хоть кто-нибудь из начальства неверный шаг, то есть против Республики, — своими руками задушат.
Деловиты. Солидны. Как будто чуть медленны в словах и в движениях. Но это только кажется. На самом деле рассчитано каждое слово и движение, поэтому выполняют все быстрее, чем суетящиеся и торопящиеся.
Два с минзага, два с тральщика, один спасенный с «Демосфена», остальные из минного отдела Астраханского военного порта. До этого служили в Нижнем, а еще раньше — на Балтике. Службу начали лет за пять до моего мичманства. [44]
Лучшая аттестация для них — то, что, не дожидаясь конца нашего совета и прихода с «Каспия», они сами начали «предварительное приготовление» мин.
Увидя на палубе, кроме мин 1908 года и черноморских «рыбок», еще и тип «С» со стеклянными колпаками{35}, использовал старый прием, которому научился еще на «Изяславе» и который никогда не подводил. Не скрывать и не маскировать, если чего не знаешь.
— Ну, отцы... Вот эти шарики и «одесские штучки»{36} знаю, может, не хуже вашего, а со стекляшками в первый раз встречаюсь и ни черта в них не понимаю. Разъясните, пожалуйста{37}.
Старший, возможно бывший кондуктор, кашлянув в кулак и расправив пышные усы, солидно, но с явным удовольствием начал:
— Так что мы имеем здесь якорь, минреп и мину...
На «Каспии» сигнал: «Вижу неприятеля. Румб...!»
Командир «Карамыша» не боится, но дает понять, что с минами на борту он не очень расположен вступать в артиллерийский бой.
Мы ничего на горизонте не видим — мостик канлодки вдвое ниже, чем у флагмана. Да и дальномера нет.
Не успеваем обсудить обстановку, как флагман поднимает:
1) «Позывные заградителей»!,
2) «Продолжать операцию»!
Молодец Озаровский! Снимается и со своей канлодкой («Рошаль») идет на сближение с противником.
Минеры работают еще остервенелее. Не успеваем стирать пот. Воду пьем что твой насос. [45]
«Каспий» и «Рошаль» идут бортом к невидимому нам противнику.
Вслед за пухлыми, ватными облачками (от нас огня не видно) доносятся глухие орудийные выстрелы.
Как ни интересно, но рассматривать некогда. Работаем. Командир «Карамыша» смотрит в бинокль и периодически сбегает на ют и докладывает или прямо орет с мостика.
Еще через минут тридцать-сорок приближается «Каспий». Опять на нем сигнал: «Продолжать операцию!»
Через час, давно без бушлатов, несмотря на свежий ветерок, вымазанные краской, зимней смазкой (тавотом), потные, даже не успевая глядеть за горизонтом, мы уже работали как черти.
На две сотни «Р» и «С» и сорок больших мин (1908 года) даже по старым инструкциям девять минеров было недостаточно. Но на попытку привлечь «подсобных» из команды «Карамыша» «старики» подняли бунт: «Никого не допустим!»
Здесь было и опасение, как бы неопытные матросы чего бы не напутали, но еще больше — желание самим управиться с таким важным боевым заданием.
Единственно, на что вынуждены были согласиться «старики», — это чтобы рулевые и боцман канлодки нарубали минрепа (на длину двух глубин, с запасом на узлы), для того чтобы потом мины ставить «серьгой» по глубинам, взятым лотом.
На баке на двух наковальнях рубили стальной трос и клали марки, а на корме «колдовали» минеры.
Чтобы нам не мешали и для липовой «конспирации», два прохода на корму были завешаны брезентами, свисавшими с мостика позади гребных колес.
Разбились на «минные партии».
Никольский оказался простым, умным, опытным, а главное, веселым человеком. Он руководил походя, как бы шутя и играя, но на самом деле работал сам как десятый минер, не упуская никакой мелочи и твердо [46] добиваясь четкого и точного «окончательного приготовления» мин.
Подражая ему, стал одиннадцатым минером и начальником другой партии.
Все шло, как наметили.
Но вдруг — случилось страшное!
Окончив готовить все мины образца 1908 года и часть типа «С», кто-то из минеров сдернул брезент с линии «рыбок», но через две-три минуты остолбенел.
Протер глаза. Посмотрел на нас, потом опять на мины, потом опять на нас, каждый раз мрачнея все больше.
— Заглушки! — выдавил он из себя одно слово. — Подлецы!.. Заглушки...
Не сразу, не веря глазам, не веря на ощупь, мы наконец убедились в том, что временные заглушки (диск на резьбе с ушком для удобства завинчивания и отвинчивания), те самые, которыми закрываются отверстия для вставления запальных приборов с ударным механизмом, оказались ввинченными так глубоко, что сбоку были видны два-три витка нарезки во фланце корпуса мины, а ушко срублено, место сруба зачищено и затем все аккуратно закрашено суриком.
Внешний вид мин был настолько опрятный, чистый, хорошо отделанный, что эта «мелочь» абсолютно не бросалась в глаза. Новые мины — с завода, а не из старых запасов Николая Романова.
Но не вывинтив заглушки, нельзя было вставить запальные стаканы (ввинчивавшиеся по тем же нарезам, что и заглушки).
Иначе говоря, кто-то обезоружил двести мин в Петрограде, тем самым помогая англичанам на Каспии.
Итак, мы здесь, в Каспийском море, воюем с англичанами и офицерами — дезертирами из императорского российского флота, а в это время на две тысячи километров к северу, в Петрограде, союзники и друзья этих предателей портят мины и делают нас бессильными [47] против мощного, коварного и мстительного врага.
Вот новая иллюстрация особенностей гражданской войны.
Нет. Надо смотреть шире. Эта война — одна из форм классовой борьбы.
Догадаться срубать ушки, зачищать срез и закрашивать суриком мог только минный офицер или инженер. Исполнителями могли быть и матросы и рабочие. Но для этого надо было всего два-три человека на сто мин. Причем часть из исполнителей, помоложе, могла даже не понимать, что к чему. А двух-трех предателей или подкупленных, из «шкур», особенно эсера или меньшевика, всегда найти можно. Но суть не в них, а в том классе, из которого вышли Родзянко, Гучков, Колчак, Деникин и тот, кто это сделал.
Обходил и ощупывал все «рыбки» почти механически, а думал и думал все время.
Никольский съездил со старшиной на «Ф. Энгельс» — там то же самое.
Но как могло случиться, что до момента постановки никто не заметил? Только ли дело в артистической работе?
Ясно, что нет! Очевидно, в приемке, на складах, в портах — или единомышленники, или такие же «святые», как я, которые до конца не поняли, что такое классовая борьба.
Злость, ненависть, даже какая-то доля стыда за этих людей не помещались внутри. А собственно, почему я должен стыдиться, если еще в 1917 году навсегда порвал с ними? Да и рвать было нечего — «инородцу», не из дворян, «черному гардемарину».
Меня всегда раздражали газетные призывы к бдительности и вызывали досаду такие выражения, как «нож в спину революции».
Но вот он, этот нож!
Не в газете, а в натуральном виде!
Еще один урок политграмоты. Да еще какой!
Представил себе, как сейчас в Питере кто-то, довольный, потирает руки и хихикает.
Рванулся на мостик, к командиру, но передо мной встал старший: [48]
— Куда?
И хотя я не обязан был отчитываться перед ним, понял, что сейчас дело не в церемониях.
— На мостик. Надо срочно дать шифровку в Астрахань!
— Не надо. Спугнем! А потом сейчас не в этом первое дело. Нам дадено — на все про все — двое суток. Половину суток уже проволынили. С Астрахани заменять поздно. Да я знаю, что там больше нет. Есть только на подходе, где-то застряли на железной дороге. Сейчас надо думать, как из положения выходить!
Я посмотрел на Никольского.
Обнаруженный «саботаж» его непосредственно не касался, он был флагманским минером флотилии. А кроме того, были главный минер, минер порта, завскладами, завмастерскими, зав. минной лабораторией и т.д. Кое-где старые специалисты, кое-где выдвинутые из старшин.
Иван Иванович сидел на планшире необычно серьезный и смотрел в воду. Затем сказал:
— Зубило мне и молоток, а все — на бак!
Но эти «все», включая и меня, запротестовали.
Этот балагур, однако, сумел взять нужный тон:
— Товарищи! Одну заглушку выбью я, а потом будем все хором! А сейчас — марш за колеса!
Мы томительно долго выглядывали с вряд ли безопасной дистанции, но при этом ясно видели, что флагманскому минеру давно или вовсе не приходилось держать в руках зубило и ручник.
Изуродовав заглушку и несколько своих пальцев, Никольский вскрыл мину, причем раздался звук откупориваемой бутылки.
— Завинчивали нарочно, когда еще не остыл тол. Гнездо было горячее, а когда остывало, то сжимало заглушку намертво, чтобы нельзя было вывинтить!
— С умом сделано. По-ученому. Но все же наша возьмет!
— Так-то оно так, но я на одну мину потратил двадцать минут. Немного повредил нарезку. Надо выправлять — еще десять-пятнадцать минут. Так мы двести «рыбок» в неделю не выставим. [49]
— Вы, конечно, извините, товарищ флагмин, но у нас с зубилом пойдет быстрее. Но, конечно, придется приналечь.
Чтобы одиннадцать минеров вооружить хорошими зубилами (с острыми углами, так как бить надо было наискось, заставляя заглушку вывинчиваться), пришлось ограбить все корабли «Обороны 12-футового рейда».
Даже «старикам» из мастерских приходилось нелегко. Что же касается меня, то еще через двое суток у меня были забинтованы почти все пальцы.
Но постепенно насобачился. И выкручивать заглушки ударами по касательной, и зачищать резьбу.
Опаздываем.
А ведь война! Боевое задание!
Кто не испытал этого беспокойства, тот не знает тягостей войны.
Несколько раз появлялись и исчезали дымы вражеских кораблей. Но сейчас нас больше беспокоят наши буксиры, транспорты, плавбатареи и др., идущие по каналу — по плану. Развертывание началось, а минная позиция еще не готова.
Едим на палубе, сидя по-восточному.
Спать не приходится. Максимум два-три часа ночью, когда ничего не видно.
А работать при «люстрах», конечно, невозможно, даже под крылом у Озаровского.
В голове гул. Налита свинцом.
Болят руки. Болит все тело.
Не бреемся.
Вид — морских пиратов
На душе тепло, когда команда «Карамыша», видя наше напряжение, помогает минным партиям всем, чем может.
А минеры скрытно и застенчиво помогают Никольскому и мне.
Когда раз заснул у мины незаметно для себя, то [50] проснулся с чьим-то бушлатом под головой и прикрытый чехлом.
Кто сделал — не знаю. Но знаю, что у меня есть нянька. Вернее, у нас с Никольским девять нянь.
Но как только внутренне растрогался (не показывая виду), так вспомнил о «Деятельном».
Ведь через двое-трое суток и он появится здесь.
Так неужели мы не выполним боевого задания?
Молодец Корсак! Не подвел. Мы сейчас стоим у шаровой полувешки центрального заграждения, и как только все мины будут готовы — начнем.
Пьяные от переутомления и от радости. Хоть с опозданием почти на двое суток, но главное заграждение стоит.
Ни одна мина «Р» из шестидесяти не всплыла.
Озаровский благодарит, но торопит.
Теперь мы расходимся с Никольским.
Он идет на западное (60 мин «Р»), а я на восточное (32 мины 1908 г. и 58 типа «С»).
Переходя к новой «опорной» вешке, около большой плавучей батареи, на борту малого речного буксира, даже не выкрашенного в шаровую краску, увидел, как промелькнула женщина с ребенком на руках, исчезла в носовом тамбуре.
Глазам не поверил. Здесь! На 12-футовом, да еще в период сосредоточения, когда на горизонте «дежурит» дымок английского дозора?!
— Ничего удивительного!
Уже вторую кампанию, когда не хватает своих, «домобилизовываем» что под руку попадется. В частности — водить плавбатареи.
— Но женщины? Дети?
— Охотно идут... То ли опасности не представляют, то ли матросский паек роль играет.
А они и раньше так, целыми семьями плавали на буксирах и на баржах.
— И никогда не подводили?
Собеседник чуть замялся:
— В общем, вот уже второй год работают как надо. [51]
Был случай в 1919-м. Англичане нашу плавбатарею в оборот такой взяли, что вода кругом кипела. Сам «Крюгер»{38} постарался!
Ну, у шкипера кишка тонка оказалась. Обрубил буксир... и к берегу. Однако когда на плавбатарее начался пожар, а белые, думая, что с ней покончили, и стали отходить... у наших волжан совесть верх взяла. Подошли обратно, помогли потушить пожар и отбуксировали на завод.
— Все равно герои.
Я думаю, что с женами и детьми не военному, речнику, лезть под снаряды врага, куда страшнее, чем без них.
Запомнилась на всю жизнь еще одна весьма своеобразная деталь этой минной постановки, не предусмотренная ни в каких правилах.
На «Фридрихе Энгельсе» как на заградителе есть кормовые минные скаты, поэтому большие шаровые мины и «рыбки» скатывались нормальным образом — на своих роликах, вделанных в нижнюю часть якорей. То обстоятельство, что автоматика была включена и между самой миной и якорем была бухточка двойного троса длиной от десяти до шестнадцати футов (в зависимости от глубины), — дела не меняло.
Вслед за якорем (или чугунным грузом на некоторых «рыбках») в воду летела бухта минрепа, а затем сама мина.
Раза два «рыбка» взрывалась, как только таял сахарный предохранитель (через две-три минуты), но так как это было на ходу корабля, а из осторожности все пригибались к палубе, то ни одного ранения не было. Столб грязной воды и фонтан брызг!
Хорошо, что большие мины вели себя вполне благовоспитанно.
Но вот на «Карамыше», который не имел кормовых минных скатов, с минами «С» произошел плохой анекдот.
Занятые срочным ремонтом испорченных «рыбок», мы все как-то об этом не подумали и опомнились [52] только перед началом сбрасывания, придя в исходную точку постановки восточного заграждения.
У «Карамыша» и его напарника, как у всякого приличного волжского буксира, вокруг всей кормы шел железный фальшборт с деревянным планширом (конечно, буксирные дуги были сняты). На юте был решетчатый настил, прикрывавший румпель и его тали.
Положили деревянные сходни оборотной стороной вверх, высунули кончик за корму и с этого импровизированного сооружения, приподняв один конец, сбрасывали мину с бухточкой троса и якорем, а то с кошкой или другим грузом — якорей для всех мин не хватало.
Однако через пять минут выяснилось, что при заданном ходе корабля мы нужные интервалы выдерживать не успеваем. Канлодка и так плелась около пяти узлов, и Корсак категорически отказался еще сбавлять ход: плоскодонный и мелко сидящий кораблик сносило даже слабым ветерком так, что он шел чуть не боком.
Стали на панер{39}, обсудили, прорепетировали, после чего закончили постановку цирковым способом, причем вся команда ушла на бак и выглядывала из-за углов настроек и кожухов колес.
Вновь изобретенный способ заключался в следующем.
Два минера брали мину «С» на руки, один или два — кошку или якорь, становились у самого гакаборта, оставив минреп свободно висеть за кормой.
Затем по команде «раз-два — взяли» раскачивали свои «игрушки» и, одновременно выбросив их за корму, сами падали плашмя на решетку под защитой фальшборта.
На седьмой или восьмой мине раздался взрыв, корму немного подбросило, а сверху обрушился каскад воды. Осколки никого на корме не задели, но капитан и Корсак уверяли, что они пролетели над рубкой.
После этого зрителей стало значительно меньше, [53] но мы уже вошли в раж, и остановить нас нельзя было.
Еще три или четыре взрыва (то ли сахар, то ли стекло не выдерживало) — и вдруг мы, оглядевшись, увидели, что мин на юте больше нет.
Несмотря на нечеловеческую усталость, нас обуяла мальчишеская радость, и мы стали обниматься. Когда же с мостика спустился сияющий флагштур, то мы, не сговариваясь, схватили его за руки и за ноги и начали раскачивать — «раз-два — взяли!».
Если бы не капитан «Карамыша», то шутка могла зайти далеко.
Сев на бухту троса на решетчатом банкете над румпелем, я почувствовал, как начинаю засыпать, но кто-то сказал, что у противника прибавилось до четырех дымков.
Усилием воли оглядел горизонт. В глазах так рябило, что на юге ничего не разглядел, зато с севера приближалась целая армада кораблей и транспортов, но теперь они не смущали, а радовали. Радовало и весеннее солнце, о котором вспомнил впервые.
Заметив на рее «Карамыша» какой-то флажный сигнал, еле ворочая языком, спросил:
— Что это?
— Постановка окончена!
Постановка окончена. Это значит, что и в 1920 году Волжско-Каспийская военная флотилия опять упредила противника развертыванием своих сил! А в этом — залог последующих побед!
Не заснул опять только потому, что подошедший лекарский помощник начал сдирать почерневшие бинты и пластыри с обеих кистей рук.
От боли еще способен был услышать Корсака:
— Вам хорошо! Только бы спать! А мне еще проверять фарватеры между заграждениями и точно установить на позиции плавбатареи.
Больше ничего не помню. Забылся тяжелым сном. [54]
Отоспался (не до конца), написал для Никольского частный отчет о своей работе. Попрощался с замечательными минерами, артистами своего дела и людьми долга, у которых многому научился. Поговорил с Озаровским (наговориться с ним никогда нельзя, настолько интересный человек) и теперь жду своего «Деятельного».
Уже подходя на катере и видя лица и улыбки встречающих, я понял, что возвращаюсь домой, к своим друзьям.
Видя перевязанные руки, помогли перейти на борт.
Реплики:
— Сколько осетров наловили, товарищ командир?
— Не видишь, руки пораненные, — значит, ершей ловил.
Подошел здоровый детина, явно латыш:
— Будем знакомы. Ваш новый комиссар.
В каюте — сверкание и блеск. Ни пылинки.
Да и весь миноносец как-то похорошел, помолодел и подтянулся.
Вот что значит начало кампании и что значит для моряков выход в море.
Вечером в кают-компании меня забросали новостями. Хорошими с нашего фронта, неважными — с Юго-Западного. Пилсудский продолжает бряцать оружием.
Кратко рассказал о минной операции.
— Ну, а вы как? На разводку выходите?
Смущаясь, улыбаются:
— Выходим, как двинулись к морю... Утром посмотрите.
Хотя у самого руки чешутся потренироваться в управлении кораблем, нарочно поручаю Снежинскому переходы от одного транспорта к другому (уголь, вода), ссылаясь на забинтованные кисти.
Но на мостик выхожу и присматриваюсь к повадкам корабля. [55]
На рейде — уже целый плавучий город.
Суетятся буксиры. Свистят. Шумят. Переставляют корабли, баржи.
Это подвижная база снаряжает в поход три боевых соединения.
Вчера одно ушло в сторону Гурьева.
Кажется, Арский, прикрывая фланг армейских частей с моря, продвигается вдоль северо-западного берега к югу; почти «пешком», острят у нас. Там сплошные меляки, отмели, банки и прочие навигационные сюрпризы.
Мы, то есть «Деятельный», готовы. «Расторопный» с Калачевым не подведет, тоже поднимал свои позывные в знак готовности.
Какие-то непонятные вензеля выписывает «Дельный», проткнув бушпритом одну баржу (к счастью, уже почти пустую){40} и обшарпав себе все борта. А судя по тому, что за кормой у него сейчас работают водолазы, очевидно, он намотал на винты какой-то трос.
Мешкает и флагман — «Карл Либкнехт». Но это понятно. Он больше наших кораблей почти вдвое {41}. В канале его пришлось разгружать сильнее других, а теперь надо принимать одного угля почти сто пятьдесят тонн.
Дивизиону эсминцев объявлена двухчасовая готовность. Но от нетерпения уже все механизмы прогреты и опробованы, и мы в любой момент можем сняться.
Все это делалось самими командами, без приказаний или уговоров.
Корабли подтянули канаты, а мы из-за проклятой шпилевой машинки, чтобы не отдавать якоря, стоим (после большой ругани с начтылом Душеновым), пришвартовавшись к дебаркадеру, на котором помещается управление военного порта и склад самых дефицитных [56] соблазнов по баталерской и шхиперской части. Вот где всерьез соблюдается военная тайна, и можно предполагать, что даже комфлот не знает, чего и сколько есть на складах.
Сутки напряженной работы.
Снежинский и Буш «колдуют» у компасов и ругаются, что нельзя произвести классическое уничтожение девиации. Объезжает корабли начальник инструментальной камеры И. Ковтунович, но наши обиделись и его проводили.
Смена масла в компрессорах. Согласование прицелов по отдаленным предметам.
Шлюпочным хозяйством занят боцман.
Приемки по всем частям (к сожалению, по голодной норме). Новых тросов, шлюпок, весел, флагов — нет. Все латаное и перелатанное.
Но настроение у всех бодрое и боевое.
Учебную стрельбу штаб не разрешил.
С севера продолжают подходить какие-то суда, баржи и буксиры.
Если считать нас «числом», то — грозная сила. Но на самом деле большинство кораблей речных и немореходных, а самые сильные пушки (одна даже в восемь дюймов) — на несамоходных баржах.
Ясно, что нам, миноносцам, придется решать главные задачи.
Слабее всего обстоит дело с воздушной разведкой.
За все время видел только два гидросамолета, прошедших далеко, от Оранжерейной в сторону Лагани.
Несмотря на дальность, виден дымный шлейф. Очевидно, это от качества топлива.
Снежинский рассказывает, что у них даже есть плавучая база со спусками и подъемниками и что на Волге они замечательно воевали.
Не хотел бы быть на их месте!
А ведь летают все-таки, несмотря ни на что! [57]
Погода сносная.
Шквал с дождем, потом опять ясно и дует не более двух-трех баллов. К югу, на горизонте, бывает не то дымка, не то туман.
Несмотря на строжайшие приказы о затемнении, ночью весь плавучий городок обозначен светящимися точками, то скрывающимися, то появляющимися.
Хуже всех на флагмане. Но это, кажется, старая традиция русского флота. Других фитилять, а у себя не замечать.
Под вечер, еще до сигнала флагмана «вижу неприятеля», с SSW стали слышны орудийные залпы.
Затем ухнул взрыв, и на горизонте появилось разрастающееся черное облако дыма.
«Каспий» мористее, а ближе к нам «Либкнехт», маневрируя на кормовых курсовых, отходят. Но после взрыва поворачивают на сближение. «Каспий» с одним истребителем увеличивают ход (видно в дальномер — по буруну). Ледокол продолжает ухать из носовой пушки. Томительное состояние ожидания.
Мы, как зрители в театре, смотрим (высыпали все до единого, кто на марс, кто на крышу дебаркадера), но ничего толком не понимаем, до нас почему-то не долетают снаряды, и даже не видно всплесков.
И наконец... радио «клэром»{42} от Озаровского: «На нашем заграждении взорвался крейсер противника. Уцелевшие перешли на английские торпедные катера и удаляются к югу. Крейсер горит. Сближаюсь для осмотра».
Еще немного погодя флагман весь расцвечивается флагами. «Как на пасху» (реплика сигнальщика). Но оказывается — это длинный сигнал по трехфлажной книге{43}. Без позывных. Значит, всему флоту: «Флагман поздравляет флот с первой победой над врагом!» [58]
По мере разбора сигнала в разных концах рейда раздавалось: «Ура-а!» Сигнал читали люди с различной подготовкой да еще за зиму немного растерявшие сноровку, и «ура» получилось разноголосое и разновременное.
Но не в этом дело. Даже тыловики на дебаркадере ликовали, и это ликование было искренним и всеобщим.
Все, кто не был связан вахтой внизу, стояли и смотрели часами и без устали на эту по-своему драматическую картину.
Позже Озаровский сообщил, что горел и затонул крейсер «Князь Пожарский».
Даже кочегары, трюмные и машинисты, стоявшие вахту, подсменялись, чтобы выбежать наверх и с кожуха или кормовой рубки смотреть и смотреть. Почти безмолвно или обмениваясь редкими короткими фразами, глядели ненасытными глазами, как бы стараясь на всю жизнь запомнить этот день и этот вещественный знак нашей первой победы, а следовательно, еще один шаг к изгнанию врага и окончанию войны.
Я тоже приткнулся к стойке мостика и как-то бездумно (очевидно, еще сказывалось переутомление) смотрел на дым на горизонте и никак не мог уйти вниз.
Вдруг за моей спиной раздался свирепый шепот старшины-рулевого:
— Что ж вы, окосели, что ли? Вас флагман уже десять минут вызывает, а вы… в бога мать... уперлись в одну точку! Тоже мне сигнальщики!.. Пиши: «Деятельному» (написал?). Ко-командиру (давай дальше!) объявляю... благодарность... флагмину (написал «флагмину»?), флагштуру и вам... разделительный... за успешное выполнение... минной операции (повторяю — «операции»), повлекшей (не понимаю, повлекшей? — пиши, дура, потом разберем!)... повлекшей гибели неприятельского... корабля с минами... Представляю награде (написал?)... Комфлот (давай «ясно вижу»). «Конец». «Конец».
За спиной возня.
— Товарищ командир, разрешите доложить семафор с «Либкнехта»? [59]
Не поворачиваясь, через плечо:
— Не надо. Слышал. Все ясно.
Ясно-то ясно, но я не мог повернуться к ним лицом, потому что это был самый счастливый день в моей жизни.
Поймут ли они слабость своего командира?
Дело, конечно, было не в заключительной фразе, а в том, что я первый раз в качестве командира заработал такой сигнал на глазах у всего флота.
В двадцать пять с половиной лет не всякий моряк может похвалиться таким приказом в военное время и, в частности, когда еще все пальцы ноют и не сгибаются, напоминая о только что пережитом.
Через минуту, когда я овладел своими нервами, первым подошел поздравить комиссар Турк, за ним Снежинский, Лузгин, Буш... И один из первых от команды — старший комендор Гридин со своим неизменным дружком Трибуцем.
Крепкие рукопожатия были отменены ввиду аварии пальцев у виновника торжества.
Казенный спирт, хотя и имелся в небольшом количестве, распивать не стали. И без него у всех было прекрасное настроение.
Но мне все время не давала покоя одна фраза семафора: «крейсера с минами». В чем дело?
Почти в темноте подгребли на шлюпке к трапу «Карла Либкнехта», на котором шла доприемка угля, прерванная боем.
После «фитиля» за то, что я явился без вызова, в штабной каюте мне разъяснили, что палуба «Пожарского» с носа до кормы была уставлена шаровыми минами.
Отход «Каспия» с 18-футового рейда устраивал белых, хотевших как можно теснее заблокировать нашу флотилию.
Когда Озаровский, отходя, прошел по фарватеру внутрь нашей позиции, белые не заметили («К. Либкнехт» не выходил за минное поле) и, стремясь заблокировать всех на 12-футовом рейде, продолжали идти, пока не нарвались на центральное заграждение.
Затонул он очень быстро. Сел почти на ровный [60] киль. Все надстройки — над водой. Мины не сдетонировали, но начался пожар средней надстройки и рубки. Два, а кто уверяет — три торпедных катера сняли оставшихся в живых и полным ходом ушли на юг.
Непонятно, почему главные силы не попытались оказать никакой поддержки и тоже ушли к югу?
Вплотную наши корабли не подходили, все время ожидая взрыва мин, верхние горловины и «рога» которых были вровень с поверхностью моря и оголялись на слабой волне.
Итак, «Князь Пожарский» шел с минами, чтобы закупорить (или, по-научному, заблокировать) нас. Непосредственно поддерживали его торпедные катера, а в качестве прикрытия мористее держались крейсера.
Как будто все предусмотрено и грамотно.
Одного не хватало: упреждения противника.
Опоздали!
Почему? Причины мы не знаем. Но «Пожарский» подходил к намеченному белым штабом району постановки тогда, когда на нем уже стояли наши мины.
Опоздали на двое суток (фактически), а могли бы на четверо (если бы не случилась задержка у нас из-за кем-то испорченных мин). И это решило судьбу операции. Больше того — судьбу, или, вернее, ход начала кампании.
А результат? У нас, опираясь на оборону рейда, уже один отряд пошел выводить «нефтянки» из Гурьева, другой — висит над флангом армии, а дивизион миноносцев готов к скачку на юг.
Вот что значит — упредить врага в развертывании.
Так политическая учеба в коллективе моряков-большевиков сочеталась с оперативной и тактической подготовкой на практике, в море.
С наступлением сумерек дым пожарища неудачливого «Князя Пожарского» постепенно уменьшался и сливался с темнеющим небом, а еще позже вовсе перестал быть заметным. Зато огонь — тлеющий и мерцающий — стал яснее и создавал над покойником небольшой багровый ореол. [61]
Еще до наступления темноты дивизион из трех миноносцев, следуя за «Либкнехтом» («Дельный» задержался с водолазами), прошел восточным минным фарватером и лег на зюйд.
Невольно подумал, внутренне улыбаясь: «Даешь открытое море!»
Обращение к читателям, причем не только к морякам
Дорогие читатели!
Есть история, которая фактически творится человеческим трудом и разумом на основе политических, экономических и моральных побуждений данного общества.
Но есть история, которая post faktum дает описание фактов и событий, совершенных людьми в определенных условиях обстановки. И если это не голая протокольная хроника, а подлинное научное исследование, то вслед за тщательно систематизированными и критически сопоставленными фактами следует анализ с последующими выводами и заключениями. При этом не только вскрываются подлинные причины и процесс развития описываемых событий, но путем раскрытия исторических закономерностей появляется возможность некоторых обобщений, которые могут помочь при решении проблем будущего.
Марксистская историография опирается на всех этапах работы на методологию исторического и диалектического материализма и является наиболее научной и наиболее объективной.
Изложение фактологической стороны событий относительно не так сложно. Гораздо более трудное дело — критический анализ описываемых фактов и выяснение причин их возникновения. [62]
Выше была описана, может быть, незначительная, но поучительная операция — постановки оборонительных минных заграждений, описана с максимальной точностью, насколько это доступно одному человеку, хотя бы и использовавшему свои записки, архивные материалы и письма других участников.
Теперь взгляните, как те же факты (не только постановок, но и вопиющего вредительства) получили свое отражение в официальном научном труде.
Вот как слушатели Морской академии начиная с 1939 года, то есть девятнадцать лет спустя, могли ознакомиться с описанными выше особенностями минной постановки, выполненной на 12-футовом рейде.
Достаточно точно охарактеризовав обстановку и подробно изложив все цифровые данные (числа, тип мин, глубины, углубление и т.д.), Б.А. Денисов пишет:
«Заградитель («Фридрих Энгельс») не смог приступить к постановке сразу по приходе на рейд, так как состояние мин потребовало длительного времени для их приготовления к постановке. На приготовление мин ушло двое суток. Большое количество их было забраковано из-за технических неисправностей (этим минам был необходим ремонт и переборка портовыми средствами{45}» (стр. 39).
Формально почти все правильно, в то же время — никакого саботажа или вредительства. Одно только не логично, на что автор не обратил внимания, — мины, «требовавшие переборки портовыми средствами»{46}, были засланы на сто верст к югу, к месту постановки, из того самого порта; который имел минную часть и мастерские с соответствующим количеством специалистов.
Еще одно место, на странице 41:
«Ввиду того, что в большинстве случаев мины ставились без якорей (на кошках или грузах по измеренной глубине), — вооруженные пароходы не имели минных путей, и мины сбрасывались вручную...»
И опять формально все правильно.
Но как сбрасывать мины вручную и что при этом испытывают люди, не сказано ни слова. Кое-кто из читающих может подумать, что это не сложнее, чем перебрасывать арбузы с баржи или что подобный способ рекомендуется учебниками или ПМС (правилами минной службы).
Проштудировав книгу Б.А. Денисова, я впервые понял, как война, операции, человеческий труд и трудности с течением времени часто получают сглаженную, смягченную окраску, в том числе в официальных изданиях, основанных только на архивных отчетах.
Денисов честно привел то, что нашел в документах, стараясь быть возможно более точным.
Его беда в том, что он не задумался над нелогичностью некоторых моментов и не попытался сделать более глубокий анализ, для того чтобы исключить или разъяснить имеющиеся противоречия.
Еще позже пришлось убедиться, что в некоторых особо острых случаях необходимых документов найти нельзя.
Этим поздним отвлечением я вовсе не собираюсь поставить под сомнение всю нашу советскую историографию или приведенную академическую работу. Отнюдь нет. Книга Б.А. Денисова полезна хотя бы тем, что она почти единственная так подробно освещает проблему использования мин во время интервенции и гражданской войны и приводит много фактических и достаточно точных данных.
Этим обращением я хочу только предостеречь от некритического отношения к различным историческим исследованиям и напомнить, что без слова живых людей — участников событий в виде ли статей или мемуаров нельзя получить достаточно полного и объективного представления даже об относительно недавнем прошлом нашего флота, армии и всего государства в целом.