Через 60 лет после войны. Послесловие

Предлагаемая книга, возможно, вызовет у читателя, знакомого с историей Отечественной войны 1941–1945 гг., немало вопросов.

Прежде всего, как отважился автор, будучи в армии, а затем и на фронте, вести дневник? Известно, что солдатам и офицерам Советской Армии делать личные записи, особенно связанные с ходом военных операций, решительно запрещалось. И сержант Николай Иноземцев, конечно же, не мог не представлять себе всю ту степень риска и ответственности, которые брал на себя, игнорируя «законы военного времени».

Николай не был военным корреспондентом. Он нес тяжелейшую армейскую службу наравне со всеми. Ему, разведчику-артиллеристу, приходилось часто бывать на передовой линии фронта. На «собственном горбу» испытал он тяжесть и горечь поражения и постыдного отступления армии в первые месяцы войны. Познал сполна лихо фронтовой жизни с ее изнурительными походами и «марш-бросками», опасными переправами через реки и непроходимые болота... И все это часто под сокрушительным огнем противника, уносившим жизни его фронтовых друзей и товарищей по оружию. Трудно поверить, что в этом кромешном аду, когда уцелевшие от вражеских снарядов солдаты и их командиры буквально валились с ног, Николай находил в себе силы заносить в свой походный блокнот впечатления минувшего дня.

Встает вопрос и о том, каким образом удалось сохранить фронтовой дневник в условиях жесткого сталинского режима и весьма бдительного брежневско-андроповского правления? И если дневник дожил до «горбачевской весны», то почему он не увидел свет, когда страна уже начала свой путь к свободе и демократии?

Наконец, многих, видимо, заинтересует судьба не столько дневников, сколько самого автора. Как сложилась она? Оправдались ли и в какой мере его жизненные планы и мечты, которыми он был буквально переполнен едва ли не все фронтовые годы?

Автор ушел из жизни, унеся с собой и подлинную историю фронтовых заметок и, главное, собственное видение боевого прошлого, оценку опыта и уроков войны, той роли, которую она сыграла в судьбе его поколения, в его личной судьбе. Оценку — глазами уже не молоденького сержанта, а видного ученого, историка-международника, крупного общественного деятеля, близко стоявшего к структурам государственной власти.

Н.Н. Иноземцева не стало за три года до начала «перестройки». И, как знать, будь он жив сегодня, вся та правда о минувшей войне, [487] правда, которой нам все еще не достает и сегодня, возможно, пополнилась бы новыми откровениями одного из ее участников.

Некоторыми мыслями по затронутым вопросам нам хотелось бы поделиться с читателем. Они появились в процессе работы над личным архивом автора, включающим помимо рукописей обширную переписку довоенных и фронтовых лет, многочисленные заметки. На память приходят и устные воспоминания Николая Николаевича о войне, которыми он делился с друзьями и которые довелось слышать в годы нашего знакомства и недолгой супружеской жизни{275}.

Итак, об истории фронтового дневника. Идея «делиться мыслями» с самим собой, с помощью тетради и пера, родилась у Николая, по-видимому, еще в школьные годы. Людям старшего поколения хорошо известно, что подобный «вид творчества» был достаточно популярен в довоенные годы у молодежи, особенно из интеллигентных семей. С приходом же Николая в армию потребность фиксировать события дня не только не исчезла, но, наоборот, многократно возросла. Ведь на глазах юноши менялось буквально все: обстановка, быт, нравы, взаимоотношения с окружающими, ритм и содержание каждого прожитого дня. Будучи натурой эмоциональной, он стремился запечатлеть все то новое, с чем довелось ему столкнуться на воинской службе. В этом смысле новобранцу Николаю Иноземцеву, выходцу из весьма благополучной семьи, что, называется, «повезло».

Прежде всего, как уже знает читатель, Николай оказался в Горной артиллерии — в столь экзотичном для нашего времени и столь изнурительно тяжелом для солдата тех лет роде войск. Его воинская служба пришлась на пору, когда в преддверии скорой войны велась реорганизация управления Красной Армией. Напомним, что в те годы шла тотальная замена едва ли не всего высшего и значительной части среднего командного состава, большинство представителей которого было физически уничтожено по указанию Сталина в ходе известной «чистки» военных кадров в конце 30-х годов.

Реорганизация так или иначе коснулась и нижних этажей армейской машины, в том числе системы обучения военному делу рядового состава, младших командиров. Буквально «на ходу» менялись программы, формы, сроки военной подготовки, внося во все это изрядную неразбериху и путаницу, столь характерную для любой армии в период ее перестройки.

Необычность обстановки состояла и в том, что вскоре после мобилизации Николай и его товарищи оказались на территории Западной [488] Украины, только что присоединенной к СССР. Молодому необстрелянному сержанту Иноземцеву вскоре пришлось участвовать в «румынском походе» по освобождению Северной Буковины. Новая государственная граница была продвинута далеко на Запад. Ее еще предстояло обустроить, причем в кратчайшие сроки. Реакция местного населения на подобные события была далеко не столь однозначной, как это преподносилось официальной советской пропагандой.

Наконец, не забудем, что «сговор» Сталина с Гитлером в 1939 г., несмотря на горячие их заверения в миролюбии, резко ускорил развязывание немецким фашизмом второй мировой войны в Европе. Все это особенно остро воспринималось в воинских частях, расположенных непосредственно у нашей государственной границы. Оказавшись в одном из таких районов, Николай прекрасно понимал, что ему и его товарищам одними из первых придется принять на себя удар мощной немецкой машины.

Одним словом, за два года довоенной армейской жизни перед автором открылся совершенно иной мир — мир необычных впечатлений. Они не укладывались в прежние представления о воинской службе, которые он приобрел в школьные годы, и были далеки от ожиданий, переполнявших Николая, когда он почти мальчиком осенью 1939 г. ехал к месту назначения из Москвы. Атмосфера же тех лет практически исключала возможность откровенного обмена мнениями о положении в армии и стране с товарищами и друзьями, не говоря уже о старших командирах. Еще меньше таких возможностей давала переписка с родными: военная цензура тех лет была особенно бдительна. Оставалось одно — запечатлеть в своем блокноте хотя бы чисто внешнюю, формальную сторону событий, оставив их анализ и оценку на будущее.

Впрочем, стремление разобраться в окружающей обстановке самому, самостоятельно созрело у Николая, по-видимому, не сразу. Поначалу им руководило желание писать репортажи в прессу: с детства он мечтал о журналистике, рассчитывая заниматься ею в свободное от основной профессии время. И, судя по всему, будучи на воинской службе, не раз посылал свои заметки и даже очерки в редакции армейских газет. Увы, как видно из его переписки с родными, «пробиться» рядовому сержанту на страницы прессы оказалось делом почти безнадежным. Первая и, насколько известно, последняя его военная корреспонденция была опубликована «Фронтовой правдой» лишь осенью 1944 г. Появление ее вызвало у Николая смешанное чувство. Да, он был рад этому событию, о чем не без гордости сообщает в письмах домой. Но, боже, как же поработала над статьей рука редактора! В архиве сохранился номер этой газеты со статьей Николая Иноземцева, рукопись самой статьи. Сохранился и написанный его рукой проект донесения командиру части, сделанный по горячим [489] следам событий{276}. Осталась краткая запись в дневнике от 12 октября 1944 г. Речь в ней идет о взятии нашей артиллерией и пехотой фортов под Рожанами — мощных бетонированных укреплений — и овладении городом. Элементарное сравнение документов показывает, насколько газетой искажены факты: чуть ли не вдвое увеличены масштабы разрушений и потерь в материальной и живой силе противника. По сложившейся в те годы практике от читателя просто скрыли происхождение фортов, которые строились отнюдь не немцами, как это можно понять из статьи, а русскими воинами в первую мировую войну. И уж совсем необъяснимо, зачем потребовалось редактору конспирировать Рожаны, назвав его «городом Н». Ведь под его стенами остались лежать и наши солдаты.

В истории войны взятие фортов и самих Рожан — всего лишь эпизод. Заметка в «Фронтовой правде» — одна из тысяч подобных. Но для Н.Н. Иноземцева важно другое: безупречно точное обращение с фактами было для него одним из непреложных принципов. Читатель легко мог в этом убедиться, сравнивая дневниковые записи наиболее важных событий, участником и свидетелем которых был автор, с подлинными документами истории второй мировой войны. И грубая редакторская работа столь почитаемой фронтовиками газеты не могла не огорчить делающего первые шаги автора. Впоследствии из-под его пера выйдут десятки книг и монографий, сотни статей, и он не пропустит ни одну из них в печать без собственной визы.

И все же одно дело — вести записи для обычных газетных репортажей, вольно или невольно подчиняясь направляемой «сверху» пропаганде, и совсем другое — глубокая внутренняя потребность запечатлеть события и факты такими, какими их видел и ощущал сам автор, стремившийся к. максимально объективному освещению и оценке происходящего.

Оказавшись с первых же часов войны на переднем крае, в полной мере ощутив ее горячее дыхание, Николай впервые почувствовал и осознал: на его глазах развертываются события подлинно исторического масштаба. С этого момента, как он сам впоследствии вспоминал, уже ничто не могло остановить его от «общения» с дневником. Он дал себе слово при любых обстоятельствах делать хотя бы краткие записи того, что происходило вокруг и что можно было бы назвать «солдатскими буднями войны».

Обстоятельства далеко не всегда позволяли браться за блокнот. В моменты лихорадочного отступления на Украине об этом нечего было и думать. В те страшные дни Николаю удавалось сделать лишь скупые пометки о местах передвижения своей воинской части, сопроводив их упоминанием наиболее запомнившихся ему эпизодов. Позже, [490] когда он окажется в Татищевских лагерях, эти пометки помогут ему восстановить картину пережитых им тяжелейших событий первых месяцев войны. Писать же приходилось, как правило, по ночам, чаще всего при котилке.

Были периоды, когда пропадало всякое желание писать, как это было, например, во время затянувшегося пребывания автора в 1942 — начале 1943 г. в тылу, где он в составе Гаубично-артиллерийской бригады с нетерпением ждал отправки на фронт. Как видно из его писем домой, бригаду с тяжелым вооружением большой мощности «держали» подальше от фронта, тщательно готовя ее к участию в наступлении на Курске-Орловском направлении. Натура жизнедеятельная, темпераментная, Николай мучительно переживал вынужденное «стояние» на месте, рассматривая лагерную службу как упущенное время.

С возвращением на фронт он вновь обратится к своим дневникам. И даже ничем неприметные дни оставят след в его блокноте. Педантично и скрупулезно фиксировал он даты и события повседневной армейской жизни в условиях мучительно долгой тяжелой войны. Кому-то страницы эти покажутся скучными. Кто-то разочаруется, увидев в лице разведчика-артиллериста не овеянного славой героя, лихо выходящего из любых приключений «на белом коне», а скромного труженика, терпеливо выполняющего свои повторяющиеся изо дня в день обязанности: заняв новое месторасположение, произвести рекогносцировку, выйти вперед (часто на передовую), разведать и определить цели для стрельбы по противнику, выбрать место для НП и оборудовать его, окопаться, построить блиндаж, подготовить карту местности, оформить документацию, передать как можно быстрее в штаб, ждать дальнейших приказов и т.д. и т.п.

Повторите все это десятки и сотни раз — в жару, в стужу и метель, в проливные дожди, в непролазной грязи, сутками не снимая сапог и шинелей и сутками же не получая горячей пищи, неделями — без писем, радио («сели батарейки») и газет и, что труднее всего для солдата, — без курева и «боевых (наркомовских) ста граммов». Повторите, — под приближающийся гул вражеской канонады, под грохот не остывших от боя немецких танков, под вой фугасок и непрекращающийся треск пулеметов противника и, что не менее страшно, под покровом неожиданно наступившей тишины — внезапной, необъяснимой и потому пугающей... И уже не покажется случайным, что люди, подобные Николаю, делая день за днем эту свою, на первый взгляд, однообразную и до «чертиков» надоевшую им работу, по существу каждый раз совершали маленькие подвиги, одерживая победу прежде всего над самими собой. Ибо любая небрежность, любая оплошность в том, что ежедневно, ежечасно им приходилось делать на фронте, могли стоить жизни не только им самим, но и десяткам солдат. [491]

Как-то, в шутку, Н.Н. Иноземцев пробовал подсчитать количество возведенных им за годы войны НП, блиндажей и укрытий, вырытых саперной лопатой кубометров земли, пройденных километров дорог — пешком и с помощью всех мыслимых и немыслимых средств передвижения — верхом на лошади, на бричках, мотоциклах, самоходках, товарных платформах и в поездах, на «эмках», «катерпиллерах» и «джипах», от юго-западной границы до Приволжских степей, от Центральной России до Карелии и Финляндии, от Прибалтики до Кенигсберга и Штеттина... и сбился со счета.

И все же главное — в другом: в той высочайшей мере ответственности, с которой он подходил к своим святым обязанностям по службе, к воинскому долгу и которая, быть может, помогла ему уберечься , от «пули-дуры» и других нелепых случайностей на войне.

Все, что успевал запечатлеть Николай, будь то боевая операция или томительное ожидание предстоящего боя, ночь перед наступлением или очередная «передышка» в компании фронтовых друзей, — он вольно или невольно «пропускал» через себя, через свою душу, через собственное восприятие и мироощущение: горечь за неудачи и поражения и нескрываемая гордость за успех — пусть незначительный — своего взвода, полка, бригады, за успех на соседнем фронте; огромная тревога за судьбу родных и тоска по прекрасным дням довоенной юности; боль утраты близких ему людей и готовность, не раздумывая, оказать поддержку товарищу; трепетное ожидание писем от любимой женщины и радость, а порой и восторг от мимолетных фронтовых встреч и свиданий; свойственное, пожалуй, только художественным натурам понимание природы, ее богатейших оттенков в разное время суток и года и огромная неутолимая жажда соприкосновения с прекрасным — литературой, искусством, живописью, музыкой; органическое неприятие муштры, солдафонства, «казарменного духа», особенно типичных для тыловой лагерной жизни, и прямо-таки неуемное желание быть вместе со своими боевыми друзьями там, где решаются судьбы России (на фронте он чувствовал себя «вполне самостоятельным»); потребность осмыслить трагедию и величие крупнейшей в истории XX столетия битвы и мучительный поиск своего места в жизни, мечты о будущем; наконец, глубокая, всепоглощающая любовь к великой России, вера в неизбежность ее победы, не покидавшая автора даже в самых тяжелых и, казалось бы, безысходных ситуациях...

Николай сознавал, что многое из того, что он успевал заносить в дневник, — не для печати, не для постороннего глаза. Нечего было и думать о том, чтобы в тоталитарное время появились, например, на свет потрясающие своей горькой правдой и откровенностью страницы о бегстве пехоты и отступлении артиллерии по украинской земле летом 1941-го. Но, видимо, где-то в глубине души он не терял надежды на лучшие времена, когда бы смог опубликовать свой дневник, использовать [492] его для будущих мемуаров или произведений более серьезного жанра о войне.

Именно с надеждой на будущее обращался он в письмах к родным, тревожась за судьбу посылаемых им из армии и с фронта (чаще всего с оказией) заметок, а также писем и открыток из дома и от друзей, которые он бережно собирал и при первой же возможности переправлял своей маме — Маргарите Сергеевне. И та (поклонимся низко ей), несмотря на суровое, полное драматизма время — голод, холод, эвакуацию, частые переезды из города в город, заселение московской квартиры чужими людьми и т.д., — сумела сберечь почти все рукописи Николая и его переписку военных лет. И даже после войны, когда сын все чаще и чаще стал уезжать в командировки, она продолжала хранить дорогие ей реликвии — дневник и письма с фронта и на фронт, бережно перевязанные льняными нитками и уложенные в кожаный, «дореволюционных времен», саквояж. Позже, когда Николай проводит Маргариту Сергеевну в последний путь, он сбережет этот саквояж, а также гимнастерку, шинель и планшет с красноармейскими книжками и картой маршрутов последних месяцев войны. Боевые же ордена и медали вместе с гражданскими неизменно можно было видеть на его груди в «полном наборе», но только три раза в году: в День Советской Армии, в День артиллерии и, конечно, в День Победы, который он считал Святым Днем.

Остается вопрос, почему Николай Николаевич не предпринял попытки опубликовать свой дневник в мирное время? Ведь знаем же мы книги о войне — и хорошие — известных наших писателей 40–50-х годов. Была «хрущевская оттепель», давшая «глоток воздуха» литераторам. Появилась и обширная мемуарная литература, авторами которых чаще всего были видные наши полководцы — герои войны, многие из которых внесли неоценимый вклад в общую Победу. А он все чего-то ждал и ждал, хотя, казалось, всей своей послевоенной деятельностью, своим положением заслужил право быть услышанным как один из очевидцев и участников Великой битвы, тем более что речь шла о солдатских мемуарах, практически не встречавшихся в литературе о войне. Ответ не так прост. Однако все по порядку.

Когда война подходила к концу, Николай принимает твердое решение заняться международной политикой. С завершением войны он делает все возможное, чтобы поступить в Московский государственный институт международных отношений, и озабочен одним — как возместить время, упущенное за армейские годы. Нет, он никогда не считал это время потерянным. Более того, весь свой накопленный армейский и фронтовой опыт и прежде всего умение твердо и решительно действовать в любых, даже самых сложных жизненных ситуациях он высоко ценил, благодаря судьбу за то, что остался жив, и за все, чему научился в армии в условиях жестокой беспощадной войны. [493]

Переполненный энергией и жизненными планами, страстно жаждавший наверстать время, Николай буквально «вихрем» ворвался в мирную московскую жизнь. Он стремится одолеть сразу все. Штудирует не только обязательную в те годы марксистскую литературу (работы Ленина он прочтет «от корки до корки», с карандашом, впервые откроет для себя то, что скрывали, не знали, не замечали или не хотели замечать партийные лидеры и пропагандисты, а позже не раз будет «бить наотмашь» — любимое выражение Иноземцева — закоренелых догматиков их же оружием). Прочитает множество книг и статей по новой и новейшей истории, философии, внешней политике, международным отношениям российских (дореволюционных) и западных авторов, доступ к которым (их книги хранились в закрытых спецфондах) стоил ему немалых усилий. Прежде чем выбрать тему диплома (она затем станет темой его кандидатской диссертации — о внешней политике США в германском вопросе), увлеченно будет работать с архивными материалами по истории царствования Павла Романова, открывая неизвестные для себя страницы далекого российского прошлого. Он упорно осваивает английский, восстанавливает немецкий, берется за французский языки, успевает руководить научным студенческим обществом, издавать научный журнал со статьями будущих дипломатов, выступать на конференциях, семинарах, собраниях...

Сегодня, по прошествии шести десятилетий, Иноземцева хорошо помнят его однокурсники{277}: одет в военную гимнастерку, галифе (модные в те годы), всегда подтянутый, собранный; умное, энергичное, красивое лицо, черные, гладко зачесанные назад густые волосы, уверенная походка (чуть-чуть в развалочку — как-никак фронтовик, «знай наших»!). Круглый отличник, блестящий оратор, активный общественник. Одно непонятно — когда и как успевает он все делать?

Его дом (живет с мамой в той же, довоенной, но плотно заселенной коммунальной квартире) по-прежнему открыт и гостеприимен. Здесь собираются «мгимовцы», приходят оставшиеся в живых (их уже немного) школьные друзья, заглядывают фронтовые товарищи. Дом этот любят, там всегда удивительная атмосфера — уютно, весело, непринужденно, — ее умело и с большим тактом поддерживает умница и человек большого сердца Маргарита Сергеевна. Почти как до войны. Но нет среди них милых бабушек. Безвременно ушел из жизни отец — тоже Николай Николаевич. Не вернулся с войны младший брат Шурик. Старший брат, Валентин, остается в далекой Восточной Сибири.

А закончит Николай институт с отличием раньше положенного срока. За это время успеет жениться, станет отцом. Поступит в аспирантуру, одновременно начнет работать (надо содержать семью), подолгу [494] засиживаясь ночами над очередной статьей в журнал, газету, над ежедневным международным обзором для радио.

Николай торопится, очень торопится, словно чувствуя, что судьбой ему отпущен не такой уж большой срок. Не переставая работать, он досрочно заканчивает аспирантуру, защищает диссертацию, публикует первую книгу. Через два года становится доцентом. В сорок один год — он уже доктор наук, вскоре — профессор. В сорок три — член-корреспондент Академии наук. В сорок семь — ее действительный член — едва ли не самый молодой среди академиков в области гуманитарных наук. А годом раньше возглавит Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук (ИМЭМО), превратив его в одно из авторитетных в те годы научных учреждений с почти тысячным коллективом сотрудников, известным в стране и за рубежом своими либеральными идеями. Руководить он им будет до конца своих дней.

Н.Н. Иноземцев получит общественное признание: будет избран депутатом Верховного Совета, делегатом ряда партийных съездов, кандидатом, а затем и членом ЦК КПСС. Вместе с другими учеными его привлекут к подготовке материалов для высшего руководства страны. Он посетит многие страны мира, станет официальным представителем на ряде сессий ООН, других авторитетных форумах; возглавит делегации советских ученых на различных международных конференциях, симпозиумах, встречах. Все эти годы будет продолжать публиковать в стране и за рубежом свои книги и статьи о внутренней, внешней, международной политике, их общий объем превысит 300 печатных листов.

Не столь, на первый взгляд, гладко сложится его личная жизнь. Будут и первый, и короткий второй, затем и третий, последний, браки. Будет все: счастье и горечь разлук, восторг и разочарование, радость и тревога. Поистине «покой нам только снится», — любил он повторять. Но одно останется неизменным: его безграничная любовь к детям и внукам{278}. Постоянная забота о них — не просто отеческий долг, а глубокая и неизбывная потребность его богатой души. И при сумасшедшем темпе жизни, который он сам же себе задал, всегда находил время для теплого и дружеского с ними общения, чего бы это ему ни стоило...

Да, жизнь его «бьет ключом». И что же, все эти годы не было времени вспомнить о днях боевой молодости, о записках далеких военных лет? Не хотелось тревожить память воспоминаниями о тяжелейших испытаниях, которые выпали на долю его поколения? Стеснялся собственных откровений, которыми делился на страницах дневника, юношеской непосредственности? Не хотел, наконец, выглядеть [495] в глазах партийно-государственной элиты и «почтенной публики» эдаким влюбленным в жизнь романтиком? Возможно. И все-таки позволю себе высказать и иное предположение. Начнем с того, что в советские времена, как известно, представители общественных наук, и особенно, пожалуй, в области военной истории, были поставлены в исключительно сложные условия. Они не могли публиковать свои работы, не отдавая дань стереотипам. Приходилось с этим считаться, как ни печально, и Николаю Николаевичу, каждый раз мучительно переживавшему необходимость «прикрывать» свои мысли, наблюдения, выводы ссылками на партийные документы и незабвенных классиков марксизма-ленинизма.

За годы работы в редакциях журнала «Коммунист», газеты «Правда» и особенно в составе рабочей группы по подготовке материалов к партийным съездам (по поручению «самого Брежнева») Н.Н. Иноземцев приобрел немалый опыт «проталкивания» через прокрустово ложе «обязаловки» идей и взглядов, рождавшихся у него в области внешней и международной политики, внутренней жизни страны. Умный, непредвзятый читатель, обратившись к книгам и статьям Иноземцева, и сегодня, за барьером цитат «великих», увидит «особый почерк» автора, отличавшийся не только отточенным энергичным стилем, но, главное, прогрессивными идеями.

Для Иноземцева, когда он стал академиком, обрел известность и имя, не составило бы большого труда издать Дневник. Но что-то мешало. Это «что-то» — необходимость отступить от «настоящей правды», от многих представлений о подлинных событиях армейской и фронтовой жизни, которые он пережил, прочувствовал, по-своему осмыслил и оценил. Цена такого отступления от правды была для него слишком велика. Порядочность, честность и ответственность останавливали его всякий раз, когда хотелось взяться за фронтовые заметки. Ответственность перед самим собой и перед временем. Ведь речь шла о самом трагичном событии XX в. — о войне, о его боевых товарищах и друзьях, многих из которых он потерял навсегда. И здесь, очевидно, его мерки были особыми. Одним словом, написать о войне по-другому, чем он это делал в своих дневниках, будучи солдатом, он не хотел, и не мог. «Либо уж полная правда о войне, либо — ничего», — говорил он не раз, когда затрагивалась эта глубоко волновавшая его тема.

Неистребимая борьба Николая за правду о прошедшей войне — бескомпромиссна. Помнится, он с болью вспоминал о том, как огорчил его в свое время выход в свет первого шеститомного издания «Истории Великой Отечественной войны»{279}. Н.Н. Иноземцев имел к нему некоторое отношение. Его имя упоминается среди обширного [496] перечня лиц, оказавших помощь редакции материалами и консультацией{280}. Но писались эти тома, естественно, другими авторами, имена их не указаны. Писались, как потом обнаружилось, не столько во имя исторической правды, сколько по заказу узкой группы лиц, стоявших тогда у власти партийных лидеров и представителей генералитета. В ней не найти обстоятельного и правдивого изложения и, что особенно важно, объяснения многих событий, определивших ход и исход самой войны. Как не найти в ней и имен многих полководцев, не говоря о солдатах, невероятной ценой, кровью и потом отстоявших Отечество. И уж особенно возмущало Николая Николаевича искажение истории первых месяцев войны, подлинных причин поражения, которое понесла тогда наша армия.

Когда, по инициативе ученых, при поддержке широкой научной общественности, многих военных было принято решение о подготовке 12-томного издания «Истории второй мировой войны, 1939–1945 гг.», Николай Николаевич активно включился в его подготовку. Став членом Главной редакционной комиссии 12-томника, он лично участвовал в разработке структуры и концепции будущего издания.

Но работа шла тяжело, со срывами, бурными дебатами, которым, казалось, не было конца. И неудивительно. В состав редакционной комиссии вошли люди с прямо противоположными взглядами. Одни продолжали отстаивать по существу те же постулаты, которых придерживались авторы первого издания, иными словами, ничего не менять, расширив лишь временные и географические рамки работы. Другие выступали за принципиально иной подход к оценке войны и ее уроков, с учетом накопленной обширной, в том числе конфиденциальной (часть ее сегодня открыта), информации, которой располагали различные ведомства страны: армия, разведка и контрразведка, отечественная и зарубежная историография.

Отчетливо помню, как вернувшись домой после очередного заседания, закончившегося, как обычно, столкновением представителей двух подходов, двух концепций в оценке войны, Николай Николаевич буквально пришел в ярость. Обиднее для него было прежде всего то, что в числе сторонников «ничего не менять» оказались лица, вообще «не нюхавшие пороха» и «отсидевшие» все военные годы в лучшем случае в штабах и интендантских службах либо на партийной работе в тылу.

Уходит время. Все дальше и дальше от нас военные дни, месяцы, годы, унесшие только по официальным данным 27 млн советских граждан (подумать только, ведь это — почти пятая часть всех жителей сегодняшней России!). А подлинная история Великой Отечественной войны, похоже, так и остается не написанной. Горько... Что же касается 12-томного труда, то он все-таки увидел свет. Все двенадцать [497] книг были опубликованы в течение 1973–1982 гг., а ее авторы удостоены Государственной премии СССР «за разработку экономических и социально-политических проблем второй мировой войны». Произошло это в 1983 г., когда Николая Николаевича уже не стало. Госпремия была присуждена Иноземцеву на этот раз посмертно: первую он получил в 1978 г. «за цикл работ по международным проблемам».

Либералы 60–70-х годов и прежде всего те, кто прошел суровую школу войны, были не из робких. Они умели четко отделять истину от заблуждений, правду от подобия правды и, как могли, эту правду защищали. Одни это делали, обращаясь к читателю «из-за кордона», куда их ссылали как диссидентов. Другие отстаивали свои убеждения «лоб в лоб» со своими оппонентами на различных ступенях партийной и государственной иерархии, часто рискуя положением и карьерой. Как могли, использовали и открытую печать для высказывания либеральных идей, касающихся состояния и перспектив развития страны, ее внутренней и внешней политики. Хоть и прикрытые «идейными установками», эти мысли давали читателю весьма богатую пищу для размышлений, значительно большую, чем, казалось, могла позволить армия цензоров, стоящая на страже «чистоты марксизма».

Было и другое, гораздо более эффективное средство «воздействия на умы», — так называемые закрытые записки и выступления. Их главная цель состояла не только в том, чтобы информировать высшее руководство о действительном положении дел в стране и за рубежом, но и предложить конструктивные меры, способные изменить сложившуюся ситуацию к лучшему. Несмотря на строжайшие требования «секретности», содержание таких записок и выступлений раньше или позже становилось известным партийным и советским работникам на местах, а затем и представителям общественности.

Николай Николаевич, без преувеличения, мастерски владел этим видом оружия. Он был убежден, что если в стране и грядут перемены (в это он твердо верил), то не благодаря «революционному порыву масс» («слишком долго придется ждать»), а действиям «сверху», с помощью глубоких реформ. И, как видно теперь, не ошибся.

Директору известного института, академику Н.Н. Иноземцеву охотно предоставляли трибуну многие ведущие ведомства страны. Он не раз выступал на Президиуме Совмина, на коллегиях Минобороны, Министерства иностранных дел, Госплана. Высшие чиновники, среди которых было немало профессионалов, в том числе честных, порядочных людей, с нескрываемым любопытством и интересом слушали его выступления — всегда смелые, критические, аргументированные и, как правило, конструктивные. Ему, получавшему информацию «из первых рук», прекрасно знавшему положение дел не только в собственной стране, но и за ее пределами, опиравшемуся на интеллектуальный потенциал своего института, удавалось не только выявить наиболее [498] острые и требующие безотлагательных решений проблемы, но и подсказать подходы к их решению.

Сотни аналитических записок и материалов, включая прогнозы экономического и политического развития ведущих стран мира, разработал и направил «наверх», в инстанции коллектив ИМЭМО, известный в те годы в партийных и правительственных кругах как «Институт Иноземцева». Не все из них доходили до главного адресата — Л.И. Брежнева, его ближайшего окружения; многие «застревали» на различных этажах огромной бюрократической машины часто из-за нежелания чиновников «огорчать Генерального». Но Николай Николаевич не терял оптимизма.

Вместе со своими единомышленниками (а таких было не мало) он не уставал «бомбить верха», доказывая необходимость перемен в стране («совершенствования управления», как было принято тогда говорить), каких бы сторон жизни общества это ни касалось: экономики или права, науки или образования, внешней политики или военного строительства — перемен, продиктованных, в первую очередь, острейшей необходимостью поднять уровень и качество жизни соотечественников, надежно обеспечить их безопасность.

Настойчиво и терпеливо разъяснял он «партийным вождям», что государство наше не может находиться в изоляции от капиталистического мира; что такие крупнейшие явления второй половины XX столетия, как научно-техническая и военно-промышленная революции, структурная перестройка хозяйства, глобальные проблемы, международная интеграция, приобрели интернациональный, подлинно мировой характер (подобные термины долгое время не признавались нашей официальной идеологией и рассматривались как «порождение буржуазной науки»); что страна наша обязана в полной мере считаться с тем, что происходит в цивилизованном мире, если мы не хотим и дальше отставать от передовых государств.

То, к чему призывал Н.Н. Иноземцев и его сподвижники, еще не было требованием свободы, демократии и рынка. Все это появится значительно позже, когда Николая Николаевича уже не станет. Цена же его исследований, инициативных записок, выступлений тех лет видится в другом: они подготавливали почву для будущих перемен, будоражили общественность, побуждали ее смотреть на происходящее в стране не с догматичных позиций, а с позиций реализма, здравого смысла. Они «приучали» представителей «номенклатуры» мыслить шире и глубже и, во всяком случае, иначе, чем предписывалось коммунистической идеологией и пропагандой.

Для Н.Н. Иноземцева, ненавидевшего войну всеми клеточками своего существа, политическая и военная разрядка была не лозунгом, не данью конъюнктуре. Она была ключом к сохранению России как нации. С аргументами, цифрами, фактами он доказывал «верхам», [499] что из-за гипертрофированного развития военно-промьппленного комплекса (ВПК), пожиравшего едва ли не 70% национального богатства страны, отобравшего у народного хозяйства самые передовые достижения научной и инженерной мысли, лучшую технику, лучшие кадры ученых, специалистов, рабочих, страна вползает в заколдованный круг: «война окончена — готовьтесь к войне!»

Долгие годы изучавший и знавший «изнутри» нашего главного тогда противника — США, Н.Н. Иноземцев как никто видел и понимал, что бешеную гонку вооружений, в которую втянули советскую державу ее бездарные правители, приняв «эстафетную палочку» из-за океана, страна наша, ее экономика, ее народ могут не выдержать. И в то время как для США рост все разбухающего военного бюджета означал не более чем «очередное напряжение сил», для Советского Союза «гонка за лидером» грозила поставить страну на грань катастрофы.

К исследованию военной проблематики Н.Н. Иноземцев привлек большую группу молодых ученых: историков-международников, экономистов, социологов, и наряду с этим — военных специалистов, в том числе и бывших адмиралов, генералов, офицеров-разведчиков, которых он собрал под крышей Института и чей опыт высоко ценил. Их усилиями был не только сделан сравнительный анализ ВПК СССР, США и НАТО в целом, но разработан и предложен ряд альтернатив, способных вывести страну из тупика, в который она попала, втянувшись в разорительную гонку вооружений. Некоторые из этих альтернатив актуальны и сегодня.

Хорошо разбираясь в военном строительстве, внимательно изучая военные реформы в США и странах НАТО, сравнивая их оборонительные системы с нашей, Н.Н. Иноземцев в конце 70-х годов пришел к твердому убеждению о необходимости глубокого преобразования всей нашей армейской машины. Главные усилия, по его мнению, должны были быть направлены не на разорительную конвейеризацию производства пушек, танков, ракет, а на создание эффективных видов вооружений принципиально нового типа, не требующих умопомрачительных расходов, но способных обеспечить надежную защиту наших границ. Что касается армии, то он считал, что она должна быть резко сокращена, обладать высокими профессиональными качествами, быть мобильной, способной быстро реагировать в случае военной угрозы. Речь, как видно, шла, по существу, о военной реформе (хотя этого термина тогда избегали), которая остается одной из насущных задач российской политики и по сей день. Что же говорить о брежневской «команде», не перестававшей мыслить категориями «холодной войны» и, словно в издевку над здравым смыслом, ответившей на реформистские призывы открытием афганской войны?

Но Н.Н. Иноземцев и его сподвижники не сдавались. Насколько известно, в первые же дни после ввода наших войск в Кабул [500] ИМЭМО, а также Институт Соединенных Штатов Америки и Канады (директор — академик Г.А. Арбатов), Институт экономики мировой социалистической системы (директор — академик О.Т. Богомолов) и другие в своих материалах, направленных в адрес Политбюро, предупреждали о тяжелейших последствиях подобной акции.

В наших заметках невозможно перечислить то, что удалось сделать Н.Н. Иноземцеву и что составляло смысл его кипучей деятельности. Но одно несомненно — за всем этим стоял не только огромный интеллектуальный потенциал ученого, но и блестящий талант организатора. Он сумел сохранить и приумножить завещанные его предшественником академиком А.А. Арзуманяном традиции Института — противостоять догматизму, поддерживать чувство нового, отбирать сотрудников не по биографиям, а по способностям.

Строгий, взыскательный, требовательный, он не терпел ленивых, бездарных, безразличных людей и в то же время всячески поддерживал личности яркие, неординарные, динамичные. Многие из тех, кто составлял в те годы ядро Института — заместители директора, доктора наук Е.М. Примаков (ныне академик), В.А. Мартынов (ныне академик), О.Н. Быков (ныне член-корреспондент РАН) и другие члены команды — были не только единомышленниками Н.Н. Иноземцева, но и инициаторами и организаторами ряда новых научных направлений. В стенах Института выросла целая плеяда талантливых молодых ученых, имена которых и сегодня можно встретить среди известных политических деятелей, дипломатов, бизнесменов.

Н.Н. Иноземцев нес на своих плечах огромное число обязанностей. В каких только комитетах, комиссиях, структурах он не был представлен! Но больше всего ценил возможность участвовать в работе Президиума Академии наук, на заседаниях которого не раз выступал. На них еще бывали тогда такие корифеи науки, как П. А. Капица, Н.Н. Семенов, В.А. Энгельгардт. Во главе Академии стоял тогда легендарный Л.В. Келдыш, блестящий ученый с мировым именем и талантливый организатор науки. В состав Президиума входили известные ученые-физики, будущие Нобелевские лауреаты академики A.M. Прохоров и Н.Г. Басов, яркий представитель нового поколения ядерщиков академик Е.П. Велихов... После встреч с ними Николай Николаевич возвращался воодушевленный, в приподнятом настроении, не уставая повторять: «Нет, не все потеряно, пока такие люди есть в России!»

С особым чувством признательности и ответственности относился к своим депутатским обязанностям. На встречах с избирателями Самтредии (Грузия) никогда не обещал «золотых гор», но тем, кто обращался за помощью и поддержкой, неизменно старался их оказывать, используя широкие связи с различными ведомствами страны. Николай Николаевич любил Грузию, ее трудолюбивый и талантливый [501] народ и, бывая в ней, старался послушать незабываемую музыку Гии Канчели, посмотреть полотна великолепных художников — Ладо Гудиашвили, Нико Пиросмани, полюбоваться — в который раз — прекрасными памятниками древней Сванетии, поговорить, поспорить с обаятельным, остроумным, жизнерадостным Сулико Хабеишвили{281}... Мог ли предполагать он, что придется пережить этой стране, ее гордому и многострадальному народу!..

Вопреки постоянному противодействию «надсмотрщиков над наукой» (так называли в академических кругах работников Отдела науки ЦК КПСС), Н.Н. Иноземцев сумел установить широкие связи с крупнейшими научными институтами и центрами стран Восточной и Западной Европы, США, Японии, других государств, с видными зарубежными учеными, политическими и общественными деятелями. Он много и часто выступал за рубежом, каждый раз тщательно готовясь к такого рода встречам. Охотно знакомился с политической и деловой жизнью страны, с ее историческими и культурными ценностями, в поле его интересов были люди самых разных профессий и разной политической ориентации. Только так, считал он, можно узнать и понять страну, ее особенности, ее место в современном мире, без чего невозможно подготовить квалифицированных специалистов-страновиков: американистов, германистов, англоведов и т.п. Предпринимал невероятные усилия, пробивая разрешение на выезд в зарубежные командировки «невыездным» сотрудникам.

Н.Н. Иноземцева знали в научных и политических кругах многих зарубежных стран. К нему был всегда повышенный интерес («работает с Брежневым»). Но больше всего в нем ценили прекрасное знание своей страны и международной ситуации, эрудицию, искусство полемики, силу аргументации. Сколько же всего горького и неприятного ему довелось услышать в адрес общественной системы, в которой жил, партии, в которой состоял, правителей, которым служил. В этих упреках были и недоброжелательность, порой даже злоба, но много и правды. Но каждый раз, выслушав оппонента, Николай Николаевич находил веские контраргументы, вызывая уважение аудитории. Как это ему удавалось? «Да очень просто, — говорил он, — всегда помню, что за мной — великая Россия». И не покажется, наверно, удивительным, что и сегодня, спустя 22 года после кончины Николая Николаевича, о нем помнят в США и Великобритании, во Франции и Германии. В Японии о нем вспоминают как о редком политике, которому можно было доверять.

Николай Николаевич обожал путешествовать, особенно по российской земле. Перед каждой поездкой, особенно на отдых — в туристический [502] поход, санатории, «дикарем в горы», — продумывал все до мелочей (фронтовая привычка) и потому сопровождавшим его в таких поездках было легко, удобно, весело, «без забот». В нем постоянно жила «охота к перемене мест» (и это тоже от фронта), и где бы он ни был, через неделю начинал думать о возвращении: ждут дела, скучает по дому. А дом свой он боготворил: любил одинаково и принимать гостей, вкусно поужинать с ними с хорошим вином, и посидеть у камина с интересной книгой, от которой его было невозможно оторвать. Читал много, на удивление быстро, успевал насладиться Толстым, Голсуорси, Флобером, Прустом, перечитывал русских и западных классиков по многу раз, вновь и вновь открывал для себя М. Булгакова и А. Платонова, не пропускал хоть что-нибудь значительного из модных тогда Б. Ахмадулиной, А. Вознесенского, Е. Евтушенко.

Ну, и конечно, старался (не всегда получалось) побывать на премьерах А. Гончарова и Ю. Любимова — этих «возмутителей спокойствия», как он их называл, и в общении с которыми обретал прекрасное чувство духовной свободы.

Но идет, идет время, неумолимо, неотвратимо... Все чаще и чаще посещают его мысли, обращенные одновременно и в прошлое, и в будущее — сопоставляет, сравнивает, пытается найти ответ на вопрос: что успел, что удалось, что не получилось. И снова, в который раз, мучительно переживает все, что происходит с его страной, с его Россией. Куда мы идем? Что ждет всех нас впереди? И сакраментальное «что делать?»

Он искал выхода из тупика, к которому неумолимо двигалась советская машина. Она не созрела для полного взрыва. В ней все еще можно было что-то подправить, что-то улучшить, что-то заменить, продлить ее существование на три, пять, может быть, десять лет, но рано или поздно крах был неминуем. К концу своей жизни он все более отчетливо понимал: никакие частичные преобразования, никакое «латание дыр» не смогут уберечь страну от развала, что менять надо все. Вопрос только в том, какой ценой.

О партии Н.Н. Иноземцев говорил, что «в том виде, как она есть, она изжила себя, превратилась в тормоз общественного развития. И одну из причин видел в том, что основные принципы построения и деятельности партии формировались в условиях подполья, с тех пор почти не менялись и пришли в противоречие с интересами общества.

С годами он все более убеждался, что никакая научно-техническая, структурная или промышленная политика сами по себе не спасут нашу экономику от глубокого кризиса, если не будет изменен хозяйственный механизм. Много размышлял над возможностью использовать НЭП и опыт экономических реформ, которые начинались в те годы в Венгрии, Польше, Китае. Это, кстати, не хотел признать Ю.В. Андропов: придя к власти, он выдвинул в качестве первостепенной задачи возврат к «железной дисциплине». Не совсем это [503] понял и М.С. Горбачев, начавший не с экономических реформ, а с призывов к «ускорению» (темпы, темпы!).

Долгое время Н.Н. Иноземцев верил в то, что советское государство, пережившее ужас второй мировой войны, способно сдержать милитаризм (сумели же это сделать Япония и ФРГ). Афганская война перечеркнула эти надежды. В который раз он убедился: пока сохраняется тоталитарный режим, не может быть гарантии безопасности.

Трагедия Н.Н. Иноземцева состояла в том, что он опередил свое время. У него еще не было четко оформленной программы действий, он только нащупывал подходы к ней. Но он мыслил дальше и глубже многих своих единомышленников, многое знал и предвидел из того, что спустя десятилетие предстояло начать новому поколению.

Говорят, Н.Н. Иноземцев был осторожен. Это верно. Он слишком хорошо знал «правила игры» в коридорах власти, чтобы «лезть в пекло», и был уверен, что принесет больше пользы обществу, если сохранит возможность хоть как-то влиять на формирование внутренней и внешней политики страны. Однако он был далек от иллюзий. С годами же все больше понимал тщетность многих своих усилий, связанных с попытками преодолеть косность, убожество, ограниченность представлений, с которыми жили, работали и правили государством на протяжении десятилетий наши руководители. Но по-другому он не мог.

Помнится, придя домой после очередного редактирования материалов к XXVI партсъезду, усталый, мрачный, он с горечью сказал: «Все, не могу больше, не могу!» В тот день Н.Н. Иноземцеву и его коллегам по рабочей группе{282} вернули проекты доклада Генерального и резолюции съезда с пометками членов Политбюро примерно следующего содержания: «А как этот тезис согласуется с положениями марксизма?»; «Не отступаем ли мы здесь от социалистических принципов?»; «Я бы посоветовал ближе к Ленину». Эти пометки-директивы — обязательны к исполнению. А до съезда остается два дня. Хорошо отработанный и понятный прием тогдашнего «коллективного» руководства: взамен предлагаемого варианта доклада съезду (поначалу в нем присутствовали и дух новаторства, и свежие мысли, и нестандартные подходы) — получить в итоге привычный, приглаженный, на «родном партийном языке» и такой «понятный народу» документ.

Реакция Николая Николаевича на этот раз была особенно острой. Когда же я посоветовала: Да оставь ты эту каторжную работу, вернись в науку! Может быть, без вас, интеллектуалов, эта «старческая команда» скорее рухнет? Он решительно возразил: «Да пойми же, за державу обидно!»

Н.Н. Иноземцев никогда не смог бы вписаться в «номенклатуру». А если бы вдруг в ней пришлось оказаться, то не удержался бы [504] и года. Сама система отторгала его как личность. Таких там, «наверху», никогда не понимали. Они мешали. Их попросту боялись и при возможности старались «оттеснить» подальше. И финал наступил.

А.И. Брежнев в последние годы жизни сильно сдал. Его уже практически не принимали в расчет при принятии решений. Сам же он, по рассказам Н.Н. Иноземцева, избегал встреч, общаясь преимущественно с Черненко и своей машинисткой. Не хотел казаться немощным. И в ожидании ухода Леонида Ильича в «лучший мир» «наверху» что-то покачнулось, началась обычная для таких ситуаций «перетасовка карт». Гадали-рядили о преемнике Генерального (назывались Ю.В. Андропов, Д.Ш. Устинов, В.В. Гришин) и, конечно, о тех, кто окажется в его ближайшем окружении. У каждого из преемников были «свои» люди в аппарате ЦК, среди них и те, кто спешил избавиться от инакомыслящих. Не знаю, был ли у них обычный в таких случаях список последних, но если был, то, наверняка Н.Н. Иноземцев стоял в нем одним из первых.

И вот уже развертывается мощная кампания против Института и его директора. «Вдруг» обнаруживается группа аспирантов, якобы распространявших произведения «самиздата» (члены Политбюро получали их первыми). «Находят» сотрудников вроде бы неблагонадежных, вспомнив их критические выступления на партсобраниях в адрес «инстанций» и что-то еще. Затеяли возню вокруг диссидента Восленского, когда-то недолго работавшего в ИМЭМО, затем в другом учреждении, а после уехавшего в Германию, И «пошло-поехало»... «Завели дело», создали «проверочную» комиссию. Начались вызовы директора Института и секретаря парткома в партийные органы — от горкома до ЦК. Бывший секретарь ЦК КПСС по идеологии М.В. Зимянин (с ним работал в свое время Н.Н. Иноземцев в редакции «Правды»), вызвав Николая Николаевича и придравшись к какому-то случаю по поводу выборов в Академию наук, стал кричать на него:

— ЦК заставит тебя слушаться и исполнять то, что я говорю! Ты еще у меня походишь!

— ЦК — это кто? Один Зимянин, что ли? Я не позволял на себя кричать на фронте и не позволю здесь. Не зарывайся! — ответил Н.Н. Иноземцев и вышел из кабинета.

Для проверок в ИМЭМО была направлена группа сотрудников отдела науки ЦК во главе с Волковым. Те, собрав спешно дирекцию и руководителей отделов, с пристрастием допрашивали: «Почему Институт ослабил теоретические разработки марксистской политэкономии?»; «Почему мало разоблачаются монополии и американский империализм?»; «Почему Институт защищает разрядку, которая провалилась? «

Хорошо помню, как Николай еле сдерживал себя, чтобы не выставить непрошеных гостей за дверь. Он был бледен, молчал. В конце [505] сказал, что выбор приоритетов научных исследований — прерогатива Института и диктуется потребностями страны, а не представлениями отдельных партработников, какой бы ранг они ни имели.

Подключили ОБХС, еще какие-то службы, прокуратуру. Проверяли хозяйственные дела в Институте, Подолгу рылись в бумагах, искали «компромат», допытываясь, не использовал ли директор служебное положение в личных целях. Не удалось, доказательств не было. Тогда арестовали заместителя директора ИМЭМО по хозяйственной части, пытаясь найти хоть какие-нибудь факты, дискредитирующие Н.Н. Иноземцева. И опять не удалось: за неимением улик, заместителя из-под ареста освободили, дело «по хозяйственной части» пришлось закрыть. Но этим не ограничились: посадив за решетку двух аспирантов, пытались раздуть громкий скандал, в ЦК в спешном порядке готовилась разгромная статья в «Правду».

Н.Н. Иноземцева защищали как могли его коллеги по институту. Честь ИМЭМО и его директора самоотверженно отстаивал на всех уровнях партсекретарь, профессор В.Н. Шенаев. Сочувствовали друзья. А кто-то уже занял дистанцию, кто-то предпочел «уйти подальше». Но ведь известно, что люди лучше всего проверяются «на поворотах».

Развязка наступила, и очень скоро. Представители партократии точно рассчитали, куда бить. И больное сердце его не выдержало.

Был он в последние дни перед кончиной в очередном отпуске, проводил его на своей любимой подмосковной даче. Среди высоких сосен и елей, среди посаженных им кленов, орешника, рябин. Любил он природу бесконечно. На ней он отдыхал от мучивших его последние годы раздумий, работая в саду, часто вместе со своим другом, тоже фронтовиком, бывшим майором Романом Татарским, с которым был знаком более 30 лет. С ним ему было легко, непринужденно и, главное, весело. Вспоминали молодые годы, походы, приключения, не надо было думать о делах, о политике.

В тот роковой день встал рано, работал в саду, пересаживал молодые деревца, принесенные им из леса. А к вечеру пошел тропинкой к своей маленькой рубленой на деревенский лад баньке, что стоит в дальнем углу участка. Дымок поднимался из трубы, хотел подложить еще дровишек. Но... не дошел. Упал за пять метров до крыльца, у березы (берез не любил — напоминали военные кресты), успев повернуть лицо уходящему солнцу. Смерть наступила мгновенно. Врачи потом напишут: обширный инфаркт миокарда. Все, конец.

Хоронили Николая Николаевича на Новодевичьем в августовский теплый день. Море цветов, венки, венки, венки. Масса людей пришла с ним проститься из Академии наук, государственных учреждений, общественных организаций, с предприятий и вузов Москвы, других городов России, далекой Грузии. Сотни телеграмм со словами [506] сочувствия поступили в адрес Института и семьи Н.Н. Иноземцева от ученых, политических и общественных деятелей из многих городов бывшего СССР и зарубежных стран, просто от граждан, знавших Николая Николаевича.

Кому-то все еще кажется, что можно зачеркнуть собственную историю — историю страны более чем за 70 лет. Что можно выбросить из человеческой памяти судьбу целого поколения, прошедшего через суровое испытание войной, сберегшего Отечество, Россию и продолжавшего, кто как мог, отстаивать право на мирную, достойную жизнь. Какое заблуждение!

Ничто не проходит бесследно. Оставил свой след и Николай Николаевич Иноземцев. Все, что он знал и приобрел за выпавшие на его долю непростые годы, чем обладал от господа-бога — ясным умом, здравым смыслом, волей духа, целеустремленностью, неудержимой страстью к работе, к жизни, — все было отдано служению своему Отечеству{283}.

* * *

Все время, пока Дневник готовился к публикации, не покидала мысль: если бы Николай Иноземцев был жив сегодня, что убрал бы из него, что добавил? Не знаем и не узнаем.

В предлагаемой книге все оставлено без изменений — таким, как это было в его рукописях, сохранено все до последней строки. Письма же его публикуются выборочно, в основном, с купюрами. Между тем переписка автора с родными и близкими огромна, содержит сотни корреспонденции с фронта и на фронт. Сохранились и письма Николаю от его друзей довоенных и военных лет. Собрано все, что писала и посылала ему одна из его подруг Ася, горячо и искренне любившая его и трагично погибшая незадолго до окончания войны.

По-видимому, Николай рассчитывал вернуться ко всем этим письмам — немым свидетелям великого и трагичного времени. Не успел. Но если бы все-таки успел, то, наверняка, первое, что сделал бы — еще и еще раз воздал должное своим родителям. Он не раз говорил, что все годы мечтал написать воспоминания об этих дорогих ему замечательных и редких по душевному богатству людях, подаривших ему жизнь. Об отце, — Николае Николаевиче, — человеке в высшей степени интеллигентном, порядочном, скромном, искреннем, безмерно любящем свою Маргушу — Маргариту Сергеевну и своих сыновей. Он был не только заботливым отцом, но и большим другом Николая, его духовным наставником и добрым советчиком. Экономист [507] по профессии, он считался крупным специалистом, работал в различных ведомствах страны. Рано — в 56 лет — умер после тяжелой болезни вскоре после Дня Победы — все ждал возвращения Николая и Шурика с фронта. О матери, Маргарите Сергеевне, обаятельной, умной женщине, полной энергии и оптимизма и не утратившей этих качеств до конца своей жизни. Художница, ученица Коровина, член Союза художников, ее картины много раз выставлялись в Москве, однажды — в Париже. Великолепная хозяйка (на ней держался весь дом), в ее саду на даче — всегда масса цветов, за которыми она не уставала ухаживать. Передала Николаю любовь к книгам, искусству, природе, поэзии. Вместе с мужем тяжело пережила трагедию младшего сына, Шурика, пропавшего без вести в первые месяцы войны, которого она не переставала ждать долгие годы. Ее постоянной болью был старший сын Валентин (от первого брака), с трудной судьбой, молодым студентом уехавший из Москвы в далекую Сибирь и остававшийся там почти все свою жизнь. Умерла Маргарита Сергеевна в преклонном возрасте, 82-х лет, в Москве.

Еще мечтал Николай написать историю своей бригады, в которой служил до последнего дня войны, и биографии своих фронтовых друзей. Список их имен, составленный самим автором, читатель найдет в Приложениях. К сожалению, не указана дата, когда он пришел к этой мысли. Не понятно, почему среди этих имен нет Аси, других фронтовых подруг. Судя по всему, этот список был составлен уже после окончания войны, скорее всего в последние дни перед демобилизацией из армии, в Лешно (Польша).

Вспоминая о друзьях, тяжело переживал, что время стирает в памяти лица, характеры, судьбы ушедших из жизни дорогих ему людей. Глубоко сожалел, что со многими из тех, с кем делил нелегкое солдатское бремя, не удалось увидеться после войны, и безмерно радовался встречам с фронтовыми товарищами, каждая из которых превращалась для него в настоящий праздник. В такие дни он преображался: становился раскованным, простым и доступным, каким-то просветленным, с совершенно необычным выражением своих лучистых черных глаз — радостных, счастливых и где-то в самой их глубине печальных. Все думала, отчего же это? Боль за невернувшихся, грусть по прошедшей молодости, несбывшимся мечтам, неоправдавшимся желаниям? Наверное, все вместе. И все же есть у фронтовиков что-то такое, что трудно передать словами: все они смотрели смерти в лицо. И это глубоко пережитое ими ощущение, это чувство соприкосновения с потусторонним миром, осталось с ними, в них самих, в их памяти, их глазах навсегда.

Прошло шесть десятилетий, как окончилась война. Война жестокая, беспощадная. Предлагаемый дневник одного из ее российских солдат — дань памяти автору и всем тем, кто шел рядом с ним трудными фронтовыми дорогами.